Все игры
Запись

Шаламов или Солженицын?


Нравится

Вы не можете комментировать, т.к. не авторизованы.


Алла Полякова      10-04-2009 11:24 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Тут все зависит от личности, от силы духа и противостояния, от бесстрашия, что ли. Я работаю в редакции Книги Памяти жертв политических репрессий и, можно сказать, вживую, через архивы знаю множество реальных жизненных историй. И то и другое имело место
Алла Полякова      10-04-2009 11:29 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Единственно, среди людей, активно противостоявших системе процент выживших ничтожен. Но в каждом лагере были свои герои.
Лелька Лелька      10-04-2009 12:03 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Несомненно, что в центре работ Солженицина стоит образ человека, всегда ли эт личность - это вопрос?! Но ведь как сильно автор описывает именно события жизни конкретного человека. Вспомнить хотя бы его поздние рассказы: Молодняк, Настенька, На краях. Вспомнить хотя бы образ Павла Васильевича Эктова в рассказе Эго. Нельзя отделять одно от другого: события через которые проходят герои, а тем более достоверность этих событий не может быть рассмотрена в отрыве от душевных внутренних переживаний героя и самого автра.
Александр Сафронов      10-04-2009 12:17 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Добавьте к Шаламову и Солженицыну Волкова, Жигулина, Гинзбург, Разгона, Иванова-Разумника... - около 1500 воспоминаний бывших узников - и увидите, что было ВСЁ. К тому же - разные жанры, значит, и разница должна быть в трактовке темы.
     10-04-2009 12:37 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Солженицына никогда не любил, точнее его произведения, не знаю почему, ну вот такое впечатление сложилось от "Архипелаг - Гулаг"
Валерий Энговатов      10-04-2009 14:19 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Кому Шаламов сочувствовал больше, кто вызывал у него интерес, о тех и писал. То же самое и у Соженицына.
Но я тоже не люблю романы про репрессии, ГУЛАГ и т.п. Скорее бы это всё, включая и войну, осталось в памяти в формате Древней Греции и такого же Рима.
Ни достойной жизни в нашей стране не сумели создать, ни достойной смерти.
Власть сделала ковыряние гнойников своей доблестью: никто не забыт и ничто не забыто.
Игорь Смирнов      10-04-2009 17:46 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
А я бы ещё добавил имя - Юрия Домбровский. Сам он выстроил такую триаду по значимости в лагерной литературе: Шаламов, он сам, потом - Солженицын...
Думаю, что по-настоящему авторитетный ответ на Ваш вопрос мог бы дать только тот, кто сам прошёл через ад ГУЛАГа... Домбровский дал вот такую оценку...
Поскольку я даже родился уже не в те времена, мое мнение совсем неавторитетно. Думаю всё-таки, что опыт Шаламова будет пострашнее, чем опыт Солженицына - и по длительности, и по условиям. Колымский край - это Колымский край. И способные к сплочению, какому-то организованному отпору узники появились только уже после войны - это были фронтовики, хлебнувшие на войне той экстремальной свободы, когда терять уже нечего (об это свободе кстати рассказывает Гроссман в "Жизни и судьбе").
По-моему, об организованности новых узников говорил и Д.Панин (товарищ Солженицына по Марфинской шарашке, "Сологдин") в своих воспоминаниях "Лубянка-Экибастуз". Кстати, вот ещё одно имя...
На мой взгляд, дело в том, что Солженицын оказался талантливее других как писатель, крупнее как личность - в том плане. что у него проявилось ещё и начало бойцовское и организаторское... Впрочем, Домбровский, как писатель, равен ему (на мой взгляд), в чём-то может быть даже превосходит.
ZET TYL      10-04-2009 18:51 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Забывать наше тяжелое прошлое ни в коем случае нельзя, но и делать из этого какой-то фетиш для тыканья носом тоже не нужно. Не забывать - чтобы никогда такое больше не повторилось; чтобы люди помнили о природе человека, о том, каким он может быть зверем и человеком в таких экстремальных условиях!
Что же касается конкретно вопроса "Уничтожает лагерь личность или закаляет?", то на мой взгляд и то и другое "достоверно психологически", т.к. в зависимости от обстоятельств, характера и т.п. люди сопротивлялись или наоборот тихо умирали в лагерях. Тут нет и не может быть однозначного ответа. Солженицын, Шаламов и другие "лагерные" авторы в разных своих произведениях по разному рассказывают о разных людях, но главная мысль в их произведениях совсем не о закалке лагерем или о его деструктивном влиянии на личность, главное в их произведениях - показать возможность чудовищного изощренного зла среди людей даже в XX веке!

Скачать некоторые произведения А.И.Солженицына можно тут: http://my.mail.ru/community...
Александр Лаптев      10-04-2009 19:20 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Шаламов, на мой взгляд, писал крепче, жёстче и сильнее, чем Солженицын. Последний берёт широким охватом, обобщениями - и это его несомненное достоинство. Шаламов почти не обобщает и почти не выносит оценок. Он просто и бесхитростно рассказывает о том, что видел в лагере. А видел он такие бездны, что не снились Солженицыну. Солженицын не был на Колыме в 1938-1939 годы. Конечно, ему тоже было не сладко, но Шаламов прошёл через ад.
Но главное, я бы не стал противопоставлять одного другому. Тут нет никакого соревнования. Оба описали то, что видели и что поняли. И обоим нужно поклониться до земли за их мужество, за силу воли, за то что не побоялись рассказать о пережитом. Поэтому я говорю так: Шаламов и Солженицын, и Евгения Гинзбург и другие известные и не очень писатели - все они заслуживают нашего уважения.
Алиса ghost      10-04-2009 19:38 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Все зависит от самого человека. Есть те, которых лагерь только закаляет, а есть и те, которых ломает. Впрочем, часто это взаимосвязано, ведь именно через ломку своего внутреннего "Я" приходит и закалка...
Ни Солженицына, ни Шаламова не читала, поэтому не могу судить о их творчестве. Комментарий я написала с точки зрения бытовой психологии.
Ольга Малашкина      11-04-2009 12:28 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
По-моему на ваш вопрос нельзя дать однозначный ответ. Все зависит от личности.
Igor Koller      11-04-2009 12:55 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Шаламов мне ближе. Он суров и беспощаден. Солженицын из той породы рефлексирующих типов, которые вечно апеллируют к вселенскому добру, маскируя собственную несостоятельность в конкретном времени и в конкретном месте.
Ирина Ананьева      11-04-2009 13:22 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
По сути, сравнивать Шаламова и Солженицына нет смысла - у каждого свое видение лагеря, жизни в нем и влияния этой среды на личность. Шаламов беспощаднее в плане психологизма и описательной стороны. Солженицын говорит о тех же проблемах, но облекает их в художественно-публицистическую форму.
     11-04-2009 15:25 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Колыма - растлевает однозначно. Три недели на 40-градусном морозе с кайлом в руках и пайкой хлеба с миской баланды - это даже умозрительно ужас. А в реальности - по наблюдению Шаламова - это срок превращения здорового мужика в доходягу.
Солженицынский опыт - это опыт лагеря, но не опыт ада. А восемнадцать часов на работе в 40-градусный мороз и "сон" в брезентовых палатках - это предел возможностей. Шаламов прошел это и рассказал, что в ТАКИХ условиях "закаляться" невозможно. И ТАКОЙ опыт ни одному человеку не нужен.

Так что "легкий лагерь" - в котором содержался Солженицын - может "закалить". Если под закалкой понимать озлобленность и волчьи ухватки.
А шаламовские Джелгала, Ключ Алмазный, Рио-Рита - либо растаптывают и убивают, либо растаптывают и оставляют жить с памятью об унижении.

О достоверности. Достоверны и Шаламов, и Солженицын. Но шаламовский опыт общирней и горше. И психологически он выворачивает его весь перед читателем. С тонким художественным мастерством.

Так что если ставить дилемму "Шаламов или Солженицын" в смысле преимущества мировоззрения, то дилемма не имеет смысла. Правы оба. А в смысле художественного мастерства я отдаю предпочтение Шаламову.
     11-04-2009 19:08 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Шаламов мне ближе и понятней нежели Солженицын.Он,на мой взгляд,пишет более реалистично.Хотя Солженицын несомненно не менее выдающийся писатель.И у каждого из них свое виденье тех страшных событий,которые,я надеюсь,будут напоминать о себе только в книгах.
Николай Гольдман      13-04-2009 00:11 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Полагаю, ответ верным будет у тех, кто терял свободу...
Но теоретически известно, что предел всему есть... Возможны случаи геройства...
Здесь обсуждается, кто правее...
Шаламов был там огромный срок. Я доверяю его опыту...
Ivan Kharlamov      15-04-2009 00:14 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын
Предлагаю ознакомиться со следующими текстами:

1. Работа головы или работа колен: Варлам Шаламов и Александр Солженицын:
http://shalamov.ru/critique...

2. Шаламов и Солженицын: один на один в историческом пространстве
http://shalamov.ru/research...

3. Отзывами на "Один день Ивана Денисовича" других писателей-лагерников
3.1 Домбровского:
".... Иван Денисович - шестерка, сукин сын, «каменщик, каменщик в фартуке белом» (цитируется известное стихотворение В.Брюсова о каменщике, строящем тюрьму), потенциальный охранник и никакого восхваления не достоин. Крайне характерно, что отрицательными персонажами повести являемся мы (рассуждающие о «Броненосце "Потемкине"»), а положительными - гнуснейшие лагерные суки... Уж одна расстановка сил, света и теней говорит о том, кем автор был в лагере..."

3.2 Самойлова:
"Нет сомнения, что высшую точку хрущевизма могло бы обозначить и другое литературное произведение, кроме «Ивана Денисовича», например, рассказы Шаламова. Но до этого высший гребень волны не дошел. Нужно было произведение менее правдивое, с чертами конформизма и вуалирования, с советским положительным героем. Как раз таким и оказался «Иван Денисович» с его идеей труда, очищающего и спасающего, с его антиинтеллигентской тенденцией."
Ivan Kharlamov      15-04-2009 00:38 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Приведу некоторые отрывки из подборки "Шаламов и Солженицын" ( http://shalamov.ru/tags/1.html )

1. И. П. Сиротинская ("В. Шаламов и А. Солженицын, 1997) http://shalamov.ru/memory/45/

«В 70-х годах Шаламов редко и раздражённо говорил о Солженицыне, тем более, что до него дошли осуждающие слова бывшего, дpyгa, «брата» (как говорил Солженицын), с такой легкостью и жестокостью оброненные из благополучного Вермонта («Варлам Шаламов умер») о нём, ещё живом, бесправном, но недобитом калеке. Сейчас распускаются слухи, что Солженицын помогал Шаламову. Нет, никогда, нигде и ничем не помог А.И. Шаламову, да и Шаламов не принял бы такой помощи».

2. В. Есипов «Поскольку был известен Солженицын, казалось, что Шаламов - его эпигон. Дичайшее заблуждение...» (23 января 2008) http://shalamov.ru/critique...

«Шаламов, как старый лагерник, еще в 60-е годы насквозь понял Солженицына и все его устремления. Он писал: «Я хочу сказать свое слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын». Поэтому он и отказался от предложения о совместной работе над «Архипелагом» - книгой, как он писал, построенной на «чужих рукописях», собранных в «личных целях». Кроме того, Шаламов не хотел ничем угождать западной публике, по большому счету, он был великий русский (и советский, если хотите) патриот».

3. Ален Бадью Шаламов и Солженицын (2005) http://shalamov.ru/research...

«Где Солженицын видит архивы Дьявола, Шаламов находит — у пределов возможного — жесткое ядро некоей этики. Даже географическая изоляция Колымы (туда приплывают на пароходе, а остальную страну заключенные называют "материком") способствует созданию странного впечатления вывернутой наизнанку утопии. Ведь читатель постепенно забывает, что речь идет о политике, о государстве, о централизованно осуществленных злодеяниях, чтобы замкнуться в некоем завершенном мире, где все различия в сознании и поведении - разветвленные и глубокие — сведены к чему-то основному. Вот точка, где читатель вступает на другой возможный путь восприятия самой политической истины».

4. Михаил Рыклин «Проклятый орден». Шаламов, Солженицын и блатные (февраль 2007) http://shalamov.ru/research/9/
«Получается, что и явное хищничество (которое Солженицын в других контекстах вроде бы осуждал) можно повернуть «в защиту блатных». И пусть в финале этих размышлений мы узнаем, что блатным ненавистен весь «наш, общечеловеческий» мир, нельзя отделаться от впечатления, что автору «Архипелага ГУЛАГа» поведение блатных часто импонирует больше, чем поведение «политической шпаны», что его симпатии (не лишенные, повторяю, известной амбивалентности) оказываются в итоге на стороне шаламовских «не людей»».

5. Елена Михайлик Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым (2002) http://shalamov.ru/research... - интересно упоминание шаламовского рассказа "Тишина", являвшегося ответом Шаламова на "Один день Ивана Денисовича".

Нам кажется, что Шаламов так остро отреагировал на «Один день Ивана Денисовича», потому что в своем творчестве столкнулся с той же проблемой. Он также пытался воспроизвести лагерь как явление во всей его полноте — и должен был преодолевать тот же самый коммуникационный барьер. И хотя в письме Солженицыну Шаламов восхищался литературным мастерством последнего, концепция двуязычного переводчика, персонажа, выжившего — или выживающего — в лагере и потому способного транслировать лагерную реальность во вне-лагерную речь, не казалась ему адекватным художественным решением. Ибо, по мнению Шаламова, выживший не мог служить источником достоверной информации о лагере, просто в силу того обстоятельства, что он жив. Один из первых рассказов цикла «Артист лопаты» начинается словами «Все умерли».

Еще более заметна разница в принципах сюжетостроения. В начале «Одного дня Ивана Денисовича» Шухов не попадает в карцер, потому что автору требуется живой проводник — по крайней мере до конца обычного лагерного дня. В целом ряде «КР» действие внезапно обрывается с гибелью центрального персонажа. В «Заклинателе змей» рассказчик умирает еще до начала рассказа. В «КР» лагерная среда обращается со структурными элементами текста, так же, как она обращается со всеми прочими структурными элементами — в частности, человеческими телами.

Но куда более интересна сама система образования смысла. Рассказ «Тишина» был написан в 1966 году — через четыре года после выхода «Одного дня Ивана Денисовича» — и включен Шаламовым в цикл «Воскрешение лиственницы». И хотя мы далеки от мысли, что этот текст задумывался как полемика с Солженицыным, присутствие нескольких общих групп тем позволяет нам использовать «Тишину» как благодарный материал для сравнения.

Рассказ начинается с того, что бригада ночной смены, в которой работает рассказчик, занимает места за столами лагерной столовой. Место действия — один из золотых рудничных лагпунктов. Время действия — вероятно, зима, потому что мороз и окна затянуты инеем. Бригада, состоящая из осколков 58-й статьи, — самая слабая и голодная в лагере — и кормят ее в последнюю очередь. Бригада голодает давно, люди не спят от голода, а еще потому, что сектант, напарник рассказчика, все время поет гимны и псалмы. Для сектанта псалмы — способ жизни. «Я бы умер давно, если бы не песни. Ушел бы в мороз».

Бригада рассаживается и — ко всеобщему недоумению — из окна раздачи начинает поступать обед из трех почти горячих блюд — суп, каша и кисель. Автор чуда — новый старший воспитатель лагеря, приказавший отдать все остатки от обеда самым голодным, в надежде, что от сытной кормежки в них проснется совесть и они поработают все-таки на государство. Местное начальство пытается объяснить воспитателю всю ошибочность его взглядов, но тот непреклонен. Бригада ест. После обеда бригада возвращается в забой, но вместо того, чтобы работать, садится в кружок — переваривать нежданную удачу. Сектант поднимается и идет мимо конвоира в туман. Конвоир стреляет на поражение. Увидев воочию всю неблагодарность з/к, старший воспитатель признает свою ошибку. Рассказчику дают нового напарника. После работы, обняв вместе с собригадниками остывающую барачную печку, рассказчик замечает: «И, пожалуй, я даже был рад, что теперь — тишина».

Повествовательный почерк Шаламова заявляет о себе сразу — «Тишина» начинается со сбоя. Первая фраза «Мы все, вся бригада, с удивлением, недоверием, осторожностью и боязнью рассаживались за столы...» начинает игру на повышение — отчего недоумевает, чего боится вся бригада? Но заряд напряжения уходит в многосоставное придаточное предложение, подробно обсуждающее качество поверхностей в лагерной столовой:

«Отчего бы столам быть липкими — ведь не суп же здесь проливали, мимо рта ложку никто не проносил и не пронес бы, но ложек ведь не было, а пролитый суп был бы собран пальцем в рот и просто долизан».

В нарочитой задержке, в опровергающих друг друга сослагательных наклонениях формируется картина лагеря, где не только «доплывающая» бригада, но и все остальные посетители столовой пьют «через борт» и долизывают суп со стола. Это типичная шаламовская конструкция, где изломы грамматики и синтаксиса служат не только и не столько для речевой характеристики персонажа, сколько для максимально эффективного оформления семантического ряда.

И тут мы хотели бы обратить внимание на один объект, присутствующий, а вернее, отсутствующий в первом абзаце — ложку. Если вы помните, свою Иван Денисович отлил из алюминия даже не в каторжном лагере, а на лютой Усть-Ижме. И именно о ней Шаламов писал Солженицыну, что ложка в настоящем лагере — лишний инструмент. Как выглядит этот лагерь без ложки? До определенного момента — вполне конвенционно. Повествование, начавшееся скачком, входит в накатанную колею, где происходящее, кажется, можно воспринимать буквально. И сектант, заполняющий воздух псалмами, и простодушный новый начальник, и поучающий его опытный, насквозь пропитанный уголовным духом лагерный волк, и неожиданное изобилие обеда (см. аналогичную сцену в «Одном дне»), и конвоир, стреляющий без промаха, и побег-самоубийство — все это инварианты лагерного мира, описанные в десятках, если не сотнях текстов.

На уровне сюжета Шаламов поступает, как Эмма Цунц у Борхеса — меняет местами несколько стандартных элементов. Побег-самоубийство совершит сектант, верующий. Ночной обед — неслыханная удача, нарушение всех лагерных порядков, где лишний кусок достается сильному, а не слабому, — обернется смертью человека, крушением административных мечтаний старшего воспитателя — и тишиной для барака. И рассказчик, получивший возможность без помех прижаться к остывающей печке — отобрав тем самым тепло у всего остального барака — радуется тишине.

Все не так. Начальник участка, представитель администрации, говорит на блатном жаргоне. Тот же жаргон старательно осваивает и еще не отмеченный Колымой старший воспитатель. Уголовная феня является символом власти. Расказчик называет конвоира, убившего сектанта, «неплохим малым» — с поправкой на то, что «винтовку он знал хорошо». Бригада, в которой работает рассказчик — классический набор 58-й статьи — люди из всех слоев общества, гонимые и гонители вперемешку. Однако, к моменту начала рассказа все они уже растеряли свои индивидуальные черты. Рассказчик еще может вспомнить какие-то детали биографий, но уже не способен соотнести их с конкретными людьми.

«Были в бригаде еще какие-то люди, закутанные в тряпье, одинаково грязные и голодные, с одинаковым блеском в глазах. Кто они? Генералы? Герои испанской войны? Русские писатели? Колхозники из Волоколамска?»

Да и сам рассказчик слишком уж часто употребляет «мы» вместо «я»: «Мы ненавидели начальство, ненавидели друг друга, а больше всего мы ненавидели сектанта...» или: «А нам кисель казался сладким» и слишком легко растворяется среди обнимающих печку. Единственным заключенным, сохранившим индивидуальные особенности поведения, в рассказе является сектант — он-то и гибнет.

Течение времени нарушено. Обед происходит ночью. Рассказчик не может вспомнить, в каком году — кажется, в прошлом — бригаде разрешалось разжигать костер в забое. Да и сам костер амбивалентен — он прожигает рукавицы, бушлаты, бурки — но не спасает от мороза. От мороза не спасает ничто — даже еда. «Мороз был слишком велик, чтобы не постоять на своем».

Помимо сектанта в рассказе есть только две константы — мороз и золото, вполне в соответствии с Гете, поглощающие людские тела и души. Два атрибута смерти. Все понятия, так или иначе связанные с жизнедеятельностью, подвижны.

Удивительные превращения происходят с едой. «Мы были человеческими отбросами, — заявляет рассказчик в самом начале — и все же нас приходилось кормить, притом вовсе не отбросами, даже не остатками. На нас полагались какие-то жиры, приварок...» Но та еда, которой щедро наделяет бригаду новый воспитатель — это именно отбросы — остатки предыдущего обеда. Однако эти отбросы изначально заявлены как нечто, обладающее огромной ценностью. Распоряжение ими — прерогатива высшего начальства, и изменение традиционного (Шаламов иронизирует — «тысячелетнего») порядка вещей, при котором дополнительная еда положена блатным и наименее голодным бригадам, ведет к тяжелым душевным травмам. Драгоценный обед состоит из трех блюд — супа — горячего, каши — теплой и киселя — почти холодного. Суп — это юшка, жидкость без гущи, кисель — чуть теплая вода с привкусом крахмала, в которой только чувствительный арестантский желудок мог различить присутствие сахара, и только каша была «вовсе без обмана». Питательная ценность такого обеда должна быть близка к нулю, однако, когда з/к наконец выходят на улицу, они не так ощущают холод. И даже после рабочего дня «кажется, мы мерзли меньше, чем обычно.» Парадоксальным образом, сугубо положительное воздействие еды на организм негативно сказывается на производительности бригады. Начальник участка говорит воспитателю:

«Работу из них, запомни, олень, выжимает только мороз. Не твой обед и не моя плюха, а только мороз. Они машут руками, чтобы согреться. А мы вкладываем в эти руки кайла, лопаты... Теперь эти сыты и совсем не будут работать».

Отметим, что в этом контексте энергия заключенного воспринимается как энергия стихийной силы, которую надо использовать, чтобы зря не пропадала. З/к при таком подходе теряет последние признаки одушевленности.

И, наконец, последнее — по дороге с работы в барак рассказчик замечает, что «на какой-то час, на какой-то миг наши силы — душевные и физические — после этого ночного обеда окрепли». И осознает, что «обед дал силы сектанту для самоубийства». То есть, еда становится граничным условием существования свободной воли. Для того, чтобы совершить смертный грех, верующему человеку потребовалась дополнительная порция каши.

Как и Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича», Шаламов смещает, сдвигает конвенционные значения слов, предметов и действий. Но, в отличие от Солженицына, он не создает словаря, не фиксирует значений. Это просто невозможно. Значения меняются, плывут, переосваивая друг друга. Контекстуальные значения одного и того же слова пребывают, как правило, в состоянии диалога, противопоставления. Так, стол в столовой одновременно может быть и не может быть липким. Единственным постоянным, грамматическим значением любого термина является его распад.

Собственно, сам «Один день Ивана Денисовича» здесь невозможен — как выделить конкретный день из сливающейся череды дней, когда даже год неизвестен? Как выделить из бригады одного Ивана Денисовича, если и внешние отличия, и внутренний мир съедены холодом, голодом и золотом?

И кто будет это делать? В «Одном дне» повествователь, хотя и смотрит через плечо Шухова, все же существует отдельно от него и обладает всеми привилегиями автора. Рассказчик «Тишины» является частью теста — и к середине рассказа не обладает уже некритическим доверием читателя. Запутанные фразы, многословные, наукообразные отступления, резкая смена темы помимо своей основной сюжетной функции — задержки повествования — выполняют еще одну — позиционируют рассказчика как объект. Рассказчик не способен исполнять свои функции повествователя. Его сознание так же подвержено распаду, как и любой другой структурный или значащий элемент текста. Он существует в обстоятельствах рассказа — а потому вся исходящая от него информация является сомнительной.

Таким образом, мы можем постулировать, что семантически смещение в «Тишине» является всеохватным, тотальным. И объектом воздействия, вынужденным воспринимать максимально жесткое сообщение — о смерти человека, о том, что вечные категории зависят, как оказалось, не от звездного неба над головой, а от пресловутой «желудочной шкалы» — в максимально деструктивной форме, является сознание читателя.

Для Шаламова в условиях лагеря человеческое тело и все его производные — память, культура, личность, причинно-следственная связь — просто не могут функционировать. Существо лагеря заключается в его полной враждебности к жизни.
Юлия Синицына      04-11-2009 23:40 (ссылка)
Re: Шаламов или Солженицын?
Обои понятны мне. Лагерь одних закаляет других нет, но и тех что закаляет может быть только до определенной грани до той "что дано человеку вынести"