Фрагмент фильма "Капитанская дочка"

По данным переписи 1859 года в Кряжиме насчитывалось 169 дворов, в которых проживало 1605 человек…

БОЛЬШАЯ САРАТОВСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ
http://saratovregion.ucoz.r...

Прадед же мой Кряжимский Дмитрий Васильевич погиб в 1914 году, заразившись причащая и соборуя умирающих во время одной из многочисленных в то время инфекционных эпидемий. Эпидемиологическая обстановка в Царицыне того периода вполне достоверно отображена в художественной повести Александра Шейнина «Полынов уходит из прошлого».

Ничего не имею против мотивации бытового поведения своих предков, а в силу семейных традиций и сам руководствуюсь ими же в быту, воспринимая это как нечто естественное и само собой разумеющимся. Не впадая лишь в крайности, как то строгое соблюдение религиозных постов, исповедь служителям культа и т.п. Мне естественней, когда мне задержанные "исповедуются", а не я перед каким-то хитрованом-шаромыгой...

Итак, продолжаю.

При некоторой склонности к скептицизму легко допустить, что воображаемый Всемогущий бог мог бы основать церковь и спасти людской род любым из имевшихся в его распоряжении способов и что признанный христианством способ, возможно, и не был самым удачным.

Однако есть, вероятно, какая-то доля правды в утверждении, что для спасения человека нужен человек — во всяком случае, отцы церкви уже не могли игнорировать сложившуюся до них традицию. Образно говоря, они трудились в винограднике, приносившем обильные плоды, но плоды эти давали лишь определенный сорт вина.

Хотя в основе концепции Троицы лежат юридические соображения, не следует думать, что отцы церкви беспринципно жертвовали теологией ради политики. Они были совсем далеки от той практики, которую мы ассоциируется с биржей, где с цинизмом дельцов интересуются в первую очередь сбытом товара, а идеология служит лишь средством торговли.

Отцы церкви по всей видимости (отчего совсем не легче) честно верили и более, чем кто-либо в те времена, имели право думать, что они владеют знанием основных истин и действительно могут осуществить для человечества нечто заслуживающее названия «спасение». Они стремились не просто к власти как таковой, а к справедливости, насаждаемой и достигаемой с помощью власти.

Несомненно, на протяжении столетий рвение к справедливости постепенно остыло, тогда как жажда власти окрепла, но в этом не было вины ни Афанасия, ни Амвросия, ни Августина.

Рядовые христиане, являвшиеся непосредственным объектом пастырских забот, были, конечно, гораздо меньше заинтересованы в обладании политической властью: это достояние они привыкли видеть в руках других людей.

На протяжении трех столетий их цель оставалась неизменной (sis!) — избежать морального разложения. Ведь деморализация — это гнусное парализующее человека состояние, когда он сознает, что уже не в силах сделать для себя что-либо полезное, что он так же безвольно подчиняется своим инстинктам, как требованиям правительства или эксплуататоров.

Деморализация — это пассивное, медленное скольжение по наклонной плоскости, приводящее к простой автоматической реакции, при которой действие сразу следует за стимулом без всякого участия рассудка. Зачем рассуждать, мог бы спросить такой деморализованный человек, если любой выбор все равно не дает никаких результатов и события пойдут своим чередом независимо от нашей воли?

И все же, каждый деморализованный человек испытывает или смутно ощущает недовольство своим собственным состоянием. Он начинает злиться на самого себя, на те пороки, которые возникают у него не только в результате совершенных поступков, но и при простой пассивности в отношении инстинктов. Он утрачивает из-за недостатка тренировки привычку самостоятельно решать возникающие перед ним проблемы, и тогда они разрешаются сами собой в ущерб его организму. Он, допустим, лгал, воровал, развратничал; но самое худшее — в том, что он делал это только потому, что был не способен поступить иначе.

Ясно, что такой человек нуждается в помощи, и, встретив ее, на нее откликнется. Ему особенно важно иметь какую-то поддержку, на которую могла бы опереться его совесть, некое надежное и постоянное прибежище для своих идеалов. Именно в этом кроется причина того, что я довольно терпимо отношусь к окружающим, когда они начинают прибегать к какой-либо из религиозных версий (не путать с толерантностью), если это конечно же не мешает работе.

Если ему не удается добиться этого путем научного самоанализа (в чем я всегда готов помочь), он все же сможет достигнуть цели несколько туманным, но надежным способом — с помощью метафоры. Пусть этот человек представит себе, что в мире существует некая высшая сила, величественная, но милостивая, чьи веления имеют такой же бесспорный авторитет, каким пользовались у него в детстве наказы его родного отца. И тогда он убедится, что, подчиняясь этой силе, он сам приобретет какую-то ценность, а признав известные моральные принципы, вновь ощутит в себе человеческое достоинство. Что дурного в том?

И если характер христианской доктрины можно отнести к области юриспруденции (о том я как юрист напоминаю), то ее идеологическая сущность имеет другой источник. Она возникла из семейного быта человека, в первую очередь аллегорически, но вместе с тем как прямой результат патриархальных представлений.

Те отношения, какие существуют внутри Троицы и между Троицей и церковью, вполне могли (или, во всяком случае, считалось, что могли) оправдать церковную власть — сама сущность Троицы, ее великих божественных персонажей так же привлекательна для всех, как и легко всем понятна.

Разве кто-нибудь нуждается в философских рассуждениях, чтобы понять, что такое отец, сын или мать или вестник хороших новостей — друг, всегда готовый прийти на помощь?

Семья с давних пор была и все еще остается в основном самой интимной формой общественных отношений. Она, как многие люди убеждаются на своем опыте, отнюдь не свободна от внутренних потрясений и антагонизма, и случающиеся от этого травмы хорошо известны психиатрам.

И все же, когда в семье царит полное согласие или она близка к возможному идеалу, члены ее в полном смысле слова наслаждаются жизнью. Тогда они чувствуют, что застрахованы от невзгод, приносят сами какую-то пользу и что их ценят и понимают. Теперь допустим, что мы мысленно распространим этот образ идеальной семьи на всю Вселенную.

Предположим, что всеми человеческими делами — и, в сущности, всеми делами в мире вообще — руководит самый премудрый и заботливый отеческий ум, что, пожертвовав своим сыном, он устранил почву для возникновения пороков и сам по себе порок уже не влечет за собой тяжелых последствий, что есть сила, способная вести людей верным путем, и что, наконец, существует такая женщина-мать, воплощающая в себе наилучшие черты материнства, которая может вступиться даже за самых недостойных людей.

Естественно, тогда каждый поймет, как поняли бы дети, что хорошие поступки будут замечены и вознаграждены, что ошибки будут прощены, если виновный раскается в них, и что моральная неустойчивость будет в любом случае воспринята без предубеждения.

Все это как бы способно устранить из духовной жизни человека тот необъяснимый, казалось бы, пессимизм, который часто руководит его поведением и является следствием двух трагических моментов: хорошие поступки остаются непризнанными или даже караются, а злонамеренные прикрываются маской добродетели. И, пожалуй, еще неизвестно, что хуже — муки ли праведников или наказания грешников, лицемерно налагаемые на них еще большими, чем они сами, грешниками.

Христианское учение теоретически осуждало такие крайности, превращая вселенскую церковь в моральную организацию, идеалы которой были доступны человеку. Несомненно, было бы лучше, если бы под влиянием христианства социальный строй во всем мире стал воплощением его моральных идеалов — тогда человечество сочло бы моральную жизнь не только сносной, но и легкой и тогда не нужно было бы ожидать дней «страшного суда», который, по библейскому пророчеству, установил бы на земле тысячелетнее царство.

И, однако, всегда есть что-то полезное в заменителях, если даже они по самой своей сущности и не могут полностью удовлетворить запросы человека. Они поддерживают в людях их веру в идеал и надежду на лучшее будущее. Пусть и в человеческих иллюзиях. Попробуем быть милосердными, возможно оно самим нам когда-нибудь понадобится.

Как известно, такие принципы легче провозглашать, чем осуществлять на деле, а отход от любого из них влечет за собой отход и от другого. Так, например, если организация начнет отклоняться от своих идеалов, то для исправления создавшейся ситуации потребуется нечто такое, что весьма напоминает раскольнические действия: меньшинство, верное идеалам, будет вынуждено поправлять руководство. А если организация распадется на части, то это отнюдь не пойдет на пользу идеалам и они могут потерпеть полный крах.

В IV веке отцы церкви, стремясь объединить величие церковной миссии с величием власти, столкнулись одновременно с обеими трудностями, но более болезненно и сильно — с опасностью раскола.

В марте 313 года императоры Константин и Лициний сообща издали эдикт о повсеместной религиозной терпимости. «Мы решили,— гласит этот документ,— что из всех дел, приносящих пользу людям, нашей первой и главной задачей должно быть по справедливости поклонение Богу и что христиане и все другие вправе свободно исповедовать ту религию, какая им нравится; так чтобы Бог, обитающий на небесах, был милостив к нам и ко всем нашим подданным».

В том же году за этим эдиктом последовали другие: о восстановлении церковной собственности, о субсидиях духовенству и об освобождении духовенства от государственных налогов. В 319 году Константин запретил деятельность бродячих проповедников, известных под названием «пророков», а в 321 году объявил воскресенье еженедельным днем отдыха, подходящим также для отпуска на волю рабов.

Церковь, добившаяся таким образом официального признания, была, однако, далека от столь необходимого для нее внутреннего мира и согласия. И император, признавший христианство в силу его организационных достоинств, некоторое время вполне обоснованно считал, что навлек на себя лишь дополнительные беды, увеличив число и напряженность происходивших вокруг него конфликтов.

Ведь та часть Римской империи, которая была известна под названием Восточной префектуры, включала северное побережье Египта (в первую очередь город Александрию), Грецию, Средиземноморское побережье Малой Азии и Палестину. Тогда к IV веку зона экономического процветания передвинулась в основном с Запада на Восток. Интеллектуальная жизнь и идеологическая борьба также сосредоточились там отчасти потому, что они обычно сопутствуют коммерческой деятельности, а отчасти по той причине, что культура Востока отличалась большим разнообразием. Кто-то хочет в этом поспорить?

Таким образом, если христианская церковь в Риме представляла собой дисциплинированную, построенную на военный лад организацию, какой желал ее видеть автор «Послания Климента», то христианская церковь на Востоке изобиловала фракциями. Именно оттуда вышло большинство известных еретиков: Арий — из Александрии, Мелетий — из Антиохии, Савеллий — из Птолемаиды Ливийской, Несторий — из Константинополя, Аполлинарий — из Лаодикеи, Павел — из Самосаты, Донат — из Карфагена.

Правда, в Риме в 251 году возникла ересь Новатиана, но она касалась чисто организационного вопроса — о приеме назад вероотступников. Римляне никогда не увлекались теоретизированием и охотно придерживались доктрины Троицы как наилучшей основы церковного единства.

Ожесточенная борьба происходила в Александрии, где в те годы была сосредоточена умственная жизнь Римской империи. Борьба велась всеми способами, вплоть до применения насилия и клеветы: противники были упорные, полемика беспощадная, интриги невероятно сложные. Епископы целыми группами носились, пешком или верхом, с синода на синод, с собора на собор, где, по выражению профессора Крюгера, они «по очереди проклинали друг друга». Противникам приписывались все доступные воображению грехи (иногда совершенно нецензурные).

На Кесарийском соборе (338 год н. э.) Афанасию Великому предъявили отрубленную кисть руки, якобы принадлежавшую епископу Арсению, и обвинили его в том, что он изувечил и убил епископа. Однако, к полному замешательству арианской партии, Афанасий, снискавший к этому времени дружбу Арсения, смог показать его присутствующим живого, в полном здравии и с целыми конечностями. Кому принадлежала отрубленная кисть, так никогда и не было выяснено.

Срок несколько больше жизни одного поколения разделял по возрасту главных противников: Ария (256— 336 гг.) и Афанасия (296—373 гг.). Оба они принадлежали к александрийской церкви, где Арий в течение многих лет был пресвитером, а Афанасий стал в 326 году епископом.


Афанасий Великий

Его долгое руководство, закончившееся только с его смертью, прерывалось пять раз, когда его отстраняли от должности и отправляли в изгнание. В целом это составило семнадцать лет, так что Афанасий провел почти треть своего епископства вдали от той кафедры, которая была местом и символом его власти. В течение всего этого времени, когда менявшие свой курс политические волны с силой ударяли о него, он был тем ныне легендарным Афанасием, о котором говорили: «Athanasius contra munduni» [«Афанасий против всего света»].

Арий в свою очередь обладал не менее сильными упорством и энергией. Хотя он и не был таким проницательным политическим деятелем, каким представляется нам Афанасий, он был все же исключительно талантливым лидером, способным увлечь за собой массы.

Теологи до сих пор подробно рассказывают (правда, в качестве слухов), как Арий перекладывал свои доктрины на музыку в виде песнопений, которые могли исполнять верующие, как он допускал, чтобы самые священные для христиан предметы становились темами уличных диспутов. При императорском дворе в Константинополе «дворцовые евнухи и рабы (странно сказать) признали догматы арианства, а все самые пустые и легкомысленные люди позволяли себе превращать серьезный полемический вопрос в тему для светского разговора или литературной забавы».

В действительности дело обстояло, пожалуй, совсем по-другому: вопрос, ставший уже объектом политических страстей, еще не был в тот момент «серьезным» и не приобрел должного значения до тех пор, пока взгляды Афанасия не были полностью признаны ортодоксальными.

Но, во всяком случае, все эти факты дают основание предположить, что Арий был кем-то вроде народного вожака. Кроме того, он, по-видимому, имел пеструю группу сторонников, которая окружает обычно человека с раскольническими, но популярными идеями.

Историки рассказывают вскользь, что «он считал в числе своих непосредственных приверженцев двух египетских епископов, семерых пресвитеров, двенадцать дьяконов и (что может казаться почти невероятным) семьсот девственниц». Если бы теперь было известно, к чему стремились эти семьсот девственниц, было бы ныне больше об Арии, о его ереси и даже, пожалуй, о его концепции Троицы.

Надо думать, что Арий выработал свои доктрины в течение десятилетия, предшествовавшего 319 году, когда он их опубликовал. Вероятно, его шокировало неуважительное, как он считал, отношение к христианской доктрине со стороны его епископа Александра Александрийского. Точка зрения Александра, которая вскоре стала ортодоксальной и опиралась на несокрушимую поддержку Афанасия, сводилась к тому, что «как Бог извечен, так и Сын его,— оба равны во времени,— Сын присутствует в Боге, не будучи сотворен (α-γεννητοϛ), как извечно-рожденный (αει-γενίς) и как нерожденно-рожденный (α-γεννητογενίς)».

Такие парадоксы были слишком замысловаты для Ария: нерожденно-рожденный, Сын, равный по возрасту отцу. Конечно, эти парадоксы могли бы быть искусно объяснены научной гипотезой, предполагающей, что всякий будущий отец в какой-то мере «содержит» в себе своего потомка,— той гипотезой, которая сулит заманчивый вывод, что все поколения людей являются между собой современниками.

Арию эта мысль не пришла в голову, да она, смею сказать, не принадлежала и епископу Александру. Арий был уверен в том, что отец должен так или иначе предшествовать сыну. Конечно, отцы у людей предшествуют своим сыновьям но времени, но хронология не приложима к двум великим Лицам, которые оба, согласно догматическому определению, существуют вне времени.

Довод Ария, как он записан историком Сократом на том простом и точном греческом языке (столь характерном для трудов греческих философов), который нельзя перевести английскими идиомами, но можно вполне внятно сказать на русском, заключался в следующем: «Если Отец родил Сына, то рожденный им имеет начало бытия; отсюда ясно, что было, когда Сына не было. Из этого неизбежно следует вывод, что Он начал существовать из небытия.

Теперь ясно, что происшедшее из небытия не могло существовать вечно и, значит, хотя отец существовал вечно, Сын вечно не существовал. Этот факт указывал на более низкое положение Сына. Так, после отделения Сына от изначального божества вся концепция сына начинает сводиться к масштабам исторического Иисуса, постепенно теряя все больше и больше свойств, присущих таинственному богу апостола Павла.

По-видимому, Арий и его последователи не собирались заходить так далеко, но руководители организаций, которые являются вместе с тем их идеологами, прекрасно понимают, что психология может легко подменить собой логику. В ответ на выступление Ария Александр отлучил от церкви своего пресвитера и тех из его сторонников, кто подпадал под юрисдикцию епископа.

Борьба началась и шла с переменным успехом, постепенно ослабляясь, пока наконец Халкедонский собор (451 год) не разрешил основных спорных вопросов раз и навсегда. К этому времени Арий и Афанасий давно уже умерли; ушли также из жизни Амвросий, Евсевий Иероним и Августин, которые вместе с Григорием Великим являются четырьмя учителями церкви.

Нельзя сказать, чтобы жестокая борьба заметно укоротила им жизнь. Арий умер восьмидесяти лет, Афанасий — семидесяти семи, Евсевий Иероним — восьмидесяти, Августин — семидесяти шести. Правда, Амвросию было только пятьдесят семь лет, когда он умер, зато феноменальный Хозий, епископ Кордовы, дожил до ста лет (умер в 357 году) и руководил своей епархией шестьдесят один год.

Первым откликом императора Константина на спор была попытка найти компромисс. В качестве государственного или по меньшей мере политического деятеля (при почти полном непонимании сущности спорного вопроса) он примирительно объявил, что у каждой стороны есть свои плюсы и минусы. Однако идеология официальной религии не могла оставаться под сомнением или оспариваться кем-либо. Требовалось точно сформулировать ее догматы. Для этой цели Константин созвал в 325 году в Никее (в провинции Вифиния) представителей церкви.


В иконографии Арий изображен в композиции «Первый Вселенский Собор», согласно «Ерминии» Дионисия Фурноаграфиота, нач. XVIII в. (Ч. 3. § 20), «в священническом облачении», стоящим перед императором Константином и святыми отцами Собора напротив святого Николая Чудотворца

Всего на Никейском соборе присутствовало 2048 человек, в том числе 318 епископов. На заседании собора сам Константин сидел посреди собравшихся на низком табурете, имея вид ученика среди учителей,—пожалуй, немногие из присутствовавших были способны проявить такую скромность. За два месяца работы собор устранил мало разногласий, зато сформулировал очень многое. С замечательным лингвистическим мастерством он свел все споры по поводу троицы к выбору между двумя словами и смог избрать одно из них как приемлемое для всех выражение ортодоксальных взглядов.

Эти два греческих слова, воспроизведенные здесь латинским шрифтом и разделенные для большей наглядности дефисом, «homo-ousios» и «homoi-ousios». Легко заметить, что разница между начертанием обоих слов состоит в одной только букве «i» (или йоте), такая разница выглядит слишком несущественной, и было немало иронических замечаний по поводу пробитых голов и покалеченных тел — жертв одной-единственной йоты. Но ведь это пробивание голов было связано, конечно, с политикой и произошло бы при любых обстоятельствах.

Йота же относится к области идеологии и отражает стремление двух соперничающих группировок завладеть общей традицией. Между тем христианская традиция за триста лет прочно укоренилась и по спору об одной-единственной йоте можно судить, как мало решались отклоняться от этой традиции противники.

Греческое прилагательное «homoousios» [«δμζ-ούσιος»] означает «тот же самый», или «идентичный». Прилагательное «homoiousios [«δμζι-ούσιος »] (где имеется йота) означает «похожий», «подобный» или «имеющий сходство». Извиняюсь, если иногда допускаю орфографические ошибки.

Выражения «тот же самый» и «подобный» употребляются здесь для характеристики различных степеней единства. Говоря «тот же самый» или «одинаковый», имеется в виду, что единство является полным или почти полным; когда же говорится «подобный», то имеется в виду, что единство в данном случае менее заметно, чем раздельность.

Примените те же обозначения к концепции Троицы и вы увидите, что одно дело сказать: «Сын — такой же точно, как и Отец», и совсем другое —«Сын подобен Отцу». Ведь если Сын только «подобен», то сходство может заключаться в какой-либо второстепенной черте; а если Сын «такой же точно» или «одинаков» с Отцом, тогда не может быть разницы по существу, каковы бы ни были различия в деталях.

Поэтому, представляется, не подлежит никакому сомнению, что раз церковь желала обожествить своего основателя и, следовательно, сделать Сына равным по своей божественности с Отцом, то она должна была предпочесть, а значит, и утвердить прилагательное «homoousios». Только тождество могло отвечать той цели, которую ставила перед собой церковь.

Признанием простого сходства создавалась бы для сына опасность спускаться незаметно вниз по всем ступеням, которые отделяют божественность от человечности, до тех пор, пока он не стал бы снова историческим Иисусом, распятым чудаком. См. подробнее комментарии к теме «Дмитрию Терехову. Небольшая прелюдия к серьезной критике»
http://my.mail.ru/community...
Там я постарался раскрыть эту тему довольно подробно. Тему теперь перепостил в свой блог http://blogs.mail.ru/mail/f...


Такой взгляд на Христа показался бы современному историку вполне правдоподобным, но в IV веке он разрушил бы церковь, внушив верующим вольнодумные идеи. Вот почему постановления Никейского собора в добавление к утвержденному им догмату содержат так же перечень доктрин, которые Собор отвергает, а именно:

И тех, что говорят: «Было, когда его не было»,
и «до того, как он был рожден, его нс было»
и что «он пришел в бытие из небытия»,
и тех, что утверждают, будто бы Сын Божий является «состоящим из другой субстанции или сущности», или «созданным», или «непостоянным», или «изменяемым», — всех их католическая и апостольская церковь предаст анафеме («непостоянный» и «изменяемый» означает «изменяемый по существу»).

В интересах последовательной идеологии оставалось разрешить еще одну связанную с предыдущей проблему. Как казалось неправильным отделить сына от отца внутри божества, так же точно представлялось неправильным и отделить божественное начало от человеческого в самой личности Иисуса.

Идея о двух естествах в одном Лице была сложной, но не более трудной для понимания, чем идея о трех Лицах в одном Божестве. Вопрос ставился следующим образом: после того как произошло воплощение (то есть когда Слово стало телом), заменил ли божественный разум в Иисусе человеческий разум, а божественная воля — человеческую волю?

Отцы церкви с обычным своим упорством не желали отказываться ни от одной доктрины, которую можно было бы сохранить. и, следовательно, говорили: нет, Иисус в своей жизни на земле имел одновременно и божественный, и человеческий разум, и божественную, и человеческую волю.

Тот, кто утверждал, что Христос имел только один разум и именно божественный, оказывался «монофизитом» и еретиком.

Тот, кто заявлял, что он имел только одну волю — божественную, оказывался «монофелитом» и еретиком. Как в Троице нельзя было «объединять Лица или разделять единую Сущность», так и в Христе нельзя было объединять два естества в одно или разделять Лицо.

В таком как раз виде догмат и сохранился до нашего времени. Толкователи могут лишь осторожно повторять его, ибо древняя формула так точна, что всякий новый вариант может привести к уклону, а каждое новое его обоснование — к ереси.

Тот, кто желает верить, поступит правильно, если примет догмат в его настоящем виде, признав, что при всех условиях так дело и обстоит в действительности. Если же он не согласен на это, то пусть примирится со своим неверием в данном конкретном вопросе.

Все попытки рационализировать христианский догмат троичности или внести в него элементы здравого смысла потерпели неудачу и могут быть найдены в перечне ересей, уже давно разоблаченных и получивших соответствующее наименование. Тут я обращаю внимание Олега Кригера именно на это обстоятельство, если уж эта публикация начиналась с неосторожно (увы) поднятой им темы.

Например, если кто-то считает более разумным рассматривать бога как единое существо, а три лица как «аспекты» этого единого существа, тогда он «савеллианец» и еретик — по имени Савеллия из Птолемапды Ливийской (умер около 250 года н. э.), который считал, что бог, так сказать, «сокрыт» за тремя своими проявлениями перед людьми.

Если кто-то полагает, что сам бог-отец воплотился в Иисуса и таким образом претерпел его страдания, то вы «патрипассианин» и еретик — «Pater» плюс «passum est», то есть «отец пострадал». Эта романтическая точка зрения принадлежала Праксею, современнику Тертуллиана и жертве его нападок.


Если кто-то утверждает, что в духовном отношении Иисус был целиком Логос, а не человек, то он «аполлинарист» и еретик — по имени Аполлинария, епископа Лаодикеи (умер в 392 году).


Если кто-то считает, что Мария могла быть матерью Иисуса только как человека, тогда он «несторианин» и еретик — по имени Нестория, патриарха Константинопольского (428—431 гг. н.э.). Его утверждение, что Мария не может называться «θεοτδχος» («богородицей»), было предано анафеме на Эфесском соборе в 431 году.


Несторий, пресвитер Антиохийский

Любой может проделать этот опыт сам, если угодно, подбирая любые варианты, но, как представляется, он никогда не натолкнется на объяснение, которое но оказалось бы уклоном, или на уклон, который был бы новым.

Совершенно очевидно, что в споре между Арием и Афанасием победа должна была остаться на стороне тoгo, кто владел всей традицией, а следовательно, в конце концов, и всей церковной паствой. Любая простая фракция, даже самая многочисленная, была бы обречена на провал — она была бы безнадежно слаба для того, чтобы выполнить внезапно выпавшую на долю христианской церкви миссию по организации и сохранению «вселенской» власти.

Из каждого места своей ссылки, где бы он ни жил — среди ученых богословов Галлии или среди монахов и отшельников Фиванской пустыни,— Афанасий неизменно возвращался назад и тем самым подтверждал политическую силу своей доктрины. Это только казалось, что он был «contra mundum» — фактически же он всегда был «cum mundo» [«с миром»], причем мир всегда находился на его стороне.

Что касается Ария, то ему доставались призрачные радости ловкого лидера, который, однако, не может уяснить себе до конца подлинный ход истории. Ему было суждено ошибочно принимать временный успех за победу, и даже сама смерть нашла его в момент такого заблуждения.

В 336 году, после того как Афанасий впервые отправился в изгнание, Арий с триумфом вступил в Александрию. В тот момент, когда он отошел в сторону (как гласит молва), «чтобы удовлетворить естественную потребность», его постиг апоплексический удар. Арий умер. уверенный в победе, одержать которую было невозможно.

Все это можно рассматривать, как угодно. Но как бы вы ни относились к вопросу о вмешательстве божественного промысла, бесспорно одно: никакая доктрина не может стать ортодоксальной, если ей не будет сопутствовать с самого начала политический успех, а политически успешной она сможет стать только в том случае, если сумеет объяснить, метафорическим или научным путем, широким массам людей их подлинное положение и судьбу.

Все это в IV веке совершил догмат о троичности божества. В результате он восторжествовал, тогда как ереси, отступавшие от этого догмата, оказались мимолетными и призрачными как туман.

Пост и так уже получается весьма объемным и потому тему о догмате Троичности я продолжу в комментариях. Пока получается весьма забавный сюжет, который я узрел в содержании песни:

И скорбящих, и заблудших
Приглашаю я на пир.
Я вовек Единосущен
С Тем, Кто создал этот мир!

Как ни крути, а здесь при любом раскладе отголоски древнего спора Ария и Афанасия…

Вслушайтесь еще раз...