Все игры
Запись

моя диссертация, параграфы 1.3-1.4


Нравится

Вы не можете комментировать, т.к. не авторизованы.


Дима Куликов      08-02-2010 02:21 (ссылка)
Re: моя диссертация, параграфы 1.3-1.4
Гегель понимает идеальное, как полную определенность предмета (его соответствие понятию). У Лифшица в целом гегелевская позиция. Предел развития – полная реализация предмета, его внутреннего потенциала, раскрытой сущности. По сути здесь «сущность» и «идеальное» тождественны, особенно если брать эти категории в предельном, абсолютном смысле (с точки зрения вечности). У Ильенкова этой тождественности нет. В идеальном как формах деятельности отражена объективная сущность вещей (искаженно или адекватно), но идеальное и сущность вещи не одно и то же, они различены и их отношение образует поле теоретического мышления.

ЦИТ.
"Но здесь важно отметить, что развивается и само идеальное (вернее форма выражения всеобщего)[2], и есть большая разница между идеальным в процессе стихийного развития и идеальным, как моментом разумной субъективной деятельности человека".

Правильный ход мысли и у нее меткий «прицел». Изменяя природу, человек изменяет предмет и самого себя. Это тривиальность для материализма. Однако это изменение само возможно лишь постольку, поскольку соответствует объективной сущности предмета и поскольку в этом изменении происходит развитие и «определение» предмета деятельности.
Мышление же тем и отличается от «рассудочных», рефлекторных форм отражения мира, что оно отражает само отражение – направляется на стихийно образованные идеальные формы культуры и сознания (хоть на всеобщем, хоть на индивидуальном уровне), реализует единство противоположности идеального и реального. Стало быть, мышление возникает не раньше, чем образуются эти противоположности причем в форме действительного противоречия.

ЦИТ.
"Этот перевод на язык человеческой головы осуществляется не в голове, а в самой действительности; последняя, только будучи переведена на язык человеческой головы может быть «пересажана» в эту голову и преобразована в ней. Другое дело, как понимать «человеческую голову», мышление".

Осуществляется этот «перевод», конечно и в индивидуальной голове, особенно если поставить человека перед задачей осмыслить проблему «здесь и сейчас». Другое дело, что этот процесс протекает всегда внутри фигур «общественного сознания», продуктов культурного пространства, в котором живет конкретный человек. Вспоминается чеховский Кирьяк из рассказа «Мужики»: Кирьяк в бога не верил, потому что никогда о нем не думал. Он, конечно, слышал что-то об этом, но считал это чем-то бабским. Вот превращение факта того, что «бабы» по воскресеньям куда-то ходят регулярно.

А вот вопрос о том, что такое мышление, предельно актуальный. И всегда ли «человеческая голова» неизбежно есть «мышление»?

Если под «всеобщим» понимать не просто абстрактное, отвлеченное всеобщее, а именно конкретно-всеобщее, объективную основу развивающегося многообразия, то резонно задать вопрос: а когда было отыскано человеком такое «всеобщее» на уровне общих законов мироздания: в физике, химии, биологии, экономике, психологии, антропологии и т.д.? Такое всеобщее, которое вооружает человека практической силой изменять мир именно всеобщим и целенаправленным способом? Относительно недавно, вместе с появлением современной науки. Но тогда и вопрос о сущности мышления приобретает неожиданный аспект – есть ли мышление в собственном смысле до науки, коль скоро наука в действительности реализует его идеально-всеобщий характер?

ЦИТ.
"Предрассудок идеализма, что всеобщее есть только мысль, содержит в себе то рациональное зерно, что для человека всеобщее выявляется и фиксируется ближайшим образом именно в мысли".

ЦИТ.
"Первый мир есть лишь объект наших чувств, второй мы можем только мыслить: «Мы говорим, что те вещи можно видеть, но не мыслить, эти же, напротив, можно мыслить, но не видеть» [95; 289]. Вот в этом абстрактном, абсолютном противопоставлении чувства и мысли, чувственного и мыслимого, в конечном счете, и заключается идеализм во всех его разновидностях, но вовсе не в признании объективного полюса идеального, объективности идеального".

Идеализм Платона не только в этом. Вообще, и это всесторонне показано Лосевым, античная философия никогда не достигает полного разведения чувственного и абстрактно-отвлеченного. Нус у Платона всегда эстетически нагружен и вообще то, что он называет «мысленным», мыслимым», «умопостигаемым» означает, скорее, «представленное», «представляемое», «умозрительное». Его ноэзис чувственно нагружен, и «умопостигающий» Платон всегда что-то «видит» в голове, в памяти. И что же он видит? Он видит священные, исконные, первоначальные, завещанные предками нормы для людей и вещей – сам принцип подобного установления. И это архаичное наследие он представляет как вечное и непререкаемое, нечто абсолютно неизменное, оно есть образ всех образов, Идея как таковая. И в этом смысле его идеализм первобытный, мифологический.
А в чем представляется мифосознанию наследие предков? В форме слова, поэтому слово – это квант интеллектуального света. Свет – это метафора сознания в его архаическом, визуальном понимании. Слово и его понимание делает содержание сознания «умозримым», дискретным, различимым. Почему Платон об этом ничего не говорит? Потому что он не имеет никакого представления ни о материальности слова (не столько акустических, сколько о психофизиологических свойствах), ни о различии слова и мысли. Для него слово также неуловимо, идеально, как и свет. Когда Платон говорит о мышлении как проявленной деятельности ума у него получается «дианойя», термин, который переводят по-всякому, но правильное понимание которого, если опираться на исследования вопроса, есть «рассудок». Вот цитаты из «Софиста»:

263е
oukoun dianoia men kai logos tauton: plên ho men entos tês psukhês pros hautên dialogos aneu phônês gignomenos tout' auto hêmin epônomasthê, dianoia;
Well, then, thought and speech are the same; only the former, which is a silent inner conversation of the soul with itself, has been given the special name of thought. Is not that true?
Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением?

264a-b2
hotan oun touto en psukhêi kata dianoian engignêtai meta sigês, plên doxês ekheis hoti proseipêis auto
Now when this arises in the soul silently by way of thought, can you give it any other name than opinion?
Если это происходит в душе мысленно, молчаливо, т. есть ли у тебя другое какое-либо название для этого, кроме мнения?

oukoun epeiper logos alêthês ên kai pseudês, toutôn d' ephanê dianoia men autês pros heautên psukhês dialogos, doxa de dianoias apoteleutêsis, “phainetai” de ho legomen summeixis aisthêseôs kai doxês, anankê dê kai toutôn tôi logôi sungenôn ontôn pseudê [te] autôn enia kai eniote einai.
Then since speech, as we found, is true and false, and we saw that thought is conversation of the soul with itself, and opinion is the final result of thought, and what we mean when we say “it seems” is a mixture of sensation and opinion, it is inevitable that, since these are all akin to speech, some of them must sometimes be false.
Таким образом, если речь бывает истинной и ложной и среди этого мышление явилось нам, как беседа души с самою собой, мнение же — как завершение мышления, а то, что мы выражаем словом «представляется», — как смешение ощущения и мнения, то необходимо, чтобы и из всего этого, как родственного речи, кое-что также иногда было ложным.

Обрати внимание, что то, что на русский переведено как «представляется», на английском дается через «кажется» (а не «презентируется»). «Кажимость» встречается и в других местах английского текста и этот термин больше соответствует сути «мнения». Все это наводит на мысль, что Платон противопоставляет не мышление и чувство, а «слово» и «речь» наглядным представлениям, картинкам, образам предметов, фантазиям. И заканчивалось-то все у Платона тем, что сущность искомого им знания, философии невыразима.

ЦИТ.
"Таким образом, идеальное есть то, что опосредует способность познавать и способность быть познанным, способность мыслить и способность быть мыслимым, это их тождество – тождество бытия и мышления, бытия и знания".

Это, конечно верно, однако вряд ли эту мысль можно адекватно вывести из позиции Платона. Из дальнейшей цитаты следует, что идеальное Платона – это система норм общения в архаичном и рабовладельческом понимании, тогда как способность мышления и познания обеспечивается далеко не любыми социальными условиями и не любым общением. Поэтому хотя мышление востребует рассудок и его формы, но в качестве фундаментальной причины требует чего-то другого, а именно противоречия между рассудочными формами и реальностью, раскрытой в практической деятельности. Проще говоря, вне этого противоречия сознание удовлетворяется рассудочными противоположностями «жизни» и «смерти», «божьего дара» и «яичницы». Другое дело – когда возникает потребность доказать идущим на гибель «что смертные бессмертны», доказать ложность идеи «бессмертной души» или когда гибнущая родо-племенная аристократия вдруг ощущает потребность превратить дарованный им традицией и преданием «божий дар» в банальную «яичницу». Только в этой призме всеобщее оказывается «данным человеку» в первую очередь как потребность, которая не может удовлетвориться одной яичницей, умереть раз и воскреснуть, чтобы потом опять умереть и т.д.

ЦИТ.
"Все, что живет, есть в какой-то степени ideelle, причем в двух смыслах: оно находится в развитии, в бесконечном движении становления и, во-первых, есть нечто, что еще только возможно будет, а, во-вторых, в нем самом в снятом виде живет нечто, ранее достигшее известной степени самобытия. Так, в современных классических литературе и изобразительном искусстве живут древнегреческий эпос и пластика, и только поэтому они до сих пор живы и сами по себе, т. е. они остались для нас ideal, потому что ideelle присутствуют в художественной мысли, в духовно-практической деятельности современного человека. И наоборот, они присутствуют там ideelle, только потому, что сами по себе они – ideal. Когда говорят, что знаки духовной культуры, взятые сами по себе, - только ideelle, то здесь для них слишком много чести: взятые в отрыве от культуры, от ideale, они уже даже и не ideelle, но лишь мертвая предметность.

ЦИТ.
Для Гегеля быть снятым означает прежде всего быть переведенным в форму мысли, вернее, в мысленную форму, в ideelle, а поскольку всякая действительная философия имеет непосредственным предметом своего исследования именно такие формы, формы мысли как таковые (формы мысли в виде мысленных форм), то, по Гегелю, всякая действительная философия есть идеализм: «Положение о том, что конечное идеально (ideelle - В. Л.), составляет идеализм. Философский идеализм состоит только в том, что конечное не признается истинно сущим… Первоначала (Prinzipien) древних или новых философских учений – вода или материя или атомы – суть мысли, всеобщее, идеальное (ideelle. – В. Л.) а не вещи… в их чувственной единичности… Назвав только что принцип, всеобщее, идеальным, еще с большим правом должно назвать идеальным (ideelle) понятие, идею, дух» [13; 221-222]".

Естественно, поэтому, у Гегеля получается, что живое человеческое мышление способно оставаться лишь на уровне ideele, ибо жизнь Абсолютного духа превосходит любые материальные и идеальные возможности человеческого Dasein. И у Гегеля здесь получается платонизм и теология: Абсолютная идея объемлет и начало, и конец, т. е. в начале «положено» (тезис, теос от tithemi – «класть», «утверждать надолго», «устанавливать закон») то, что выступает для человека мерой его собственного настоящего и будущего. А все оттого, что Гегель, двигаясь в диалектической стихии понятийного мышления, обращается к тому, что унаследовано (т. е. к ideele), стремясь из «неистинного» систематизировать истинное понятие понятия.
Ильенков же предлагает обратиться к материальной действительности, раскрываемой в деятельности человека и там обнаружить природу понятия и мышления. Принцип конкретности истины здесь оказывается принципиально важным, ибо цель как заданное наперед неизменное, равное в себе и для себя понятие, положенное до конкретной деятельности живых людей есть как раз абстракция, неистинность, доброе пожелание. Этого как раз не хотят понимать критики Маркса (даже уровня Поппера), которые говорят, что марксизм – это телеология, эсхатология, утопизм, а марксисты – безбожные целеполагатели от имени вечности. Маркс, Энгельс, Ленин и Ильенков отлично понимали, что эксплуатация, жиреющий буржуй и выжатый как лимон пролетарий – это не абстракции, а самая что ни на есть ощутимая реальность. Поэтому и коммунизм они понимали именно как реальную, конкретную борьбу с этой эксплуатацией.
Потребность, рождающая сознание противоречия предмета и его образа, заставляет различать идеальное и предметно-материальное. Такое сознание берет предмет именно как неидеальное и неистинное (хотя и «берет» в идеальной форме потребности, в форме идеи), стремится эту неидеальность устранить, изменить предмет. И если деятельность достигает цели, то ideele переходит в конкретную форму ideale. В воображении же, в условиях действительной беспомощности человека, ideele возрастает до «божественных» масштабов, оставаясь в себе и для себя сущей Ideele. Поэтому «идеальное в природе» как развивающееся на своей собственной основе есть идея противопоставления человека господствующим над ним силам, призыв отложить удовлетворение потребностей до выяснения всех деталей такой возможности. Здесь эхом отдается аисторизм структурного функционализма, утверждающего невозможность исторического рассмотрения предмета, его развития и противоречий до тех пор, пока не будут выявлены все подробности этого развития (т. е. пока он «сам» не разовьется до конца и не подготовит подробный «отчет» о своем развитии).
Поэтому ты прав, Володя, говоря, что

"что только в деятельности общественного человека (для уточнения добавим, именно в такой деятельности, которая совпадает с развитием, которая есть развитие) идеальное и выступает во всей своей конкретной полноте, в единстве ideale и ideelle. Такого единства действительно нет в дочеловеческой природе, оно возможно только в культурно-исторической практике, однако – не в любой человеческой деятельности и не в любом социальном процессе, но только в сознательной и свободной".

Это значит, что вне этой конкретной целостности ideale и ideelle не более, чем абстракции, или слова, как иронично замечал Ленин. Точно так же, как вне живого человека, впитывающего культуру, полотна Рубенса не более идеальны, чем «каналы на Марсе».