Откройте свой Мир!

А теперь давайте внимательно посмотрим на празднование нашего Нового года? Пьяные, обожравшиеся… Крики, потасовки, пустословие… Дурные, как обрубленный бульдожий хвост, попсовые песни по «ящику».

Каких детей нарожают бабы от таких уродов, если те завалятся к ним в постель после такой бесовской ночи? Таких же уродов и бесов.

стати, какое классное выражение русское – «сыграть в ящик»! Будто наши предки предвидели, как их потомки будут жить, уткнувшись в ящик и тем самым омертвлять свои души.


И главное – весь этот шабаш в ночи! Вы меня простите, но знаете ли вы, кто веселится в ночи? Бесы! А когда они появляются? В полночь! Именно в полночь главный бесовской воевода созывает всех на шабаш!

Забавно, да? И у нас именно в полночь глава государства произносит речь, призывающую к веселью!

Когда бесы исчезают? С рассветом! А когда заканчиваются телепередачи по ящику, типа «огоньков»? Как раз перед криком первых петухов. 1 января попсовые бесы расползаются по своим норам и засыпают, как в сказке, с появлением первых лучей свет

Как часто мы не верим зеркалам

Когда в них видим наше отраженье

Предпочитая зреть себя не там

А там, где видит внутреннее зренье.

Богатая красотка, иль урод

С рожденья не имеющий достатка

Как часто видят все наоборот:

За тьмою – свет, и горькое,- за сладким.

И знают все, что истина – внутри

Живут же так, как будто бы,- снаружи;

Но истина,- огонь, что век горит

И коль его скрывать, то будет хуже.

Но, в бегстве от превратностей судьбы

Иль за её подарками в погоне

Мы часто,- просто жалкие рабы

Что кланяются зеркалу-иконе.

Вы спросите: «А как иначе жить?

Стать наизнанку,- безопасней разве?»

Но только солнце может исцелить

На теле кровоточащую язву

И только Бог, наш любящий Отец

Как солнце, наши души заврачует

Коль наизнанку выйдем, наконец,

Покуда наше сердце что-то чует.

Декабрь, 2001

Что такое любовь? Слово, измученное миром, пустой звук, не имеющий в себе особого смысла. Или это та самая вселенская любовь, о которой пишет целая книга под названием Библия? Мне потребовалось время, чтобы понять, что Библия посвящена именно ей, любви. Но не той любви, о которой надрывается радио, не о любви к мужчине или женщине, а о любви всепрощения, терпения, понимания, любви к чужому тебе человеку, любви к самому себе в конце концов.
Это удивительно, но многие люди, порою, даже не знают, что значит любить себя. Они думают, что являются центром вселенной, что они лучше и выше других, считают, что в этой надменности и заключается их любовь к себе. Но любовь не может быть надменной, ведь, презирая других, ты презираешь себя. Недаром одна из главных заповедей гласит: «Возлюби ближнего своего как самого себя».
А приходилось ли вам когда-нибудь задумываться над выражением: «Каждый уважающий себя мужчина уступает девушке место», «Каждый уважающий себя мужчина пропускает даму вперёд». (И это касается не только мужчин). Почему именно уважающий себя? Да потому, что именно через уважение к другим возможно уважение к себе.
Другие же люди утверждают, что любовь- это забота о теле, когда ты покупаешь новую шубу, косметику или кушаешь вкусный бифштекс. Эти люди будто говорят: «посмотри, как я люблю себя, как я вкусно ем, как я красиво одеваюсь». Несчастные, разве в этом ваша любовь? Это любовь, от которой ты одет, и обут, и сыт, и ухожен, а в душе, в самом человеке, всё равно остаётся ничем незаполненная пустота.
И нету счастья, и люди ищут его, а счастья нет там, где нет любви. А мы всё ищем какого-то смысла, какой-то наполненности, правды и истины, ищем чего-то сверхъестественного, непонятного, но такого близкого нашей родной душе. Ищем, но не там, потому и не можем порою найти. Заливаем вином, наркотиками, случайными встречами, деньгами, карьерой, обманами и интригами, погрязаем полностью в грехе, так и не поняв. Что это такое.
Тогда многие думают: «Вот я найду девушку, парня, и он или она наполнит моё существование своим присутствием». Но этого почему-то не происходит. Никто не хочет работать на эгоизм другого и тратить свою жизнь на то, чтобы кому-то не было скучно. Это чувство собственничества снова не даёт счастья, а всё потому, что нет любви. Настоящая любовь даёт свободу, свободу выбора, свободу жизни, свободу увлечений и взглядов. Любовь не принуждает и не требует, не просит никакой жертвы. Она сама жертва.
И хочет человек счастья, хочет для себя, но чаще всего ему и в голову не может прийти, что счастье он получит только через счастье других. Так мудро защитил Бог от греха наши эгоистичные натуры.
«Люби людей, живи для других, и только через это ты будешь счастлив». Но как трудно и бесполезно бывает понять порою эту простую истину. И вот на меня нисходит пара надменных глаз, губы расходятся в насмешливой улыбке. Этот человек считает меня жалким, наивным существом, которое утверждает, что он совсем не знает жизни. И эта пресыщенная земными благостями улыбка начинает рассуждать о том, какое это счастье жить для себя. «Да ты как ни от мира сего! Будто из другого измерения», - вырвалась в изумлении моя душа. «Это я не от мира сего?»
Такой вот печальный разговор. Ты сильный мира сего, но не во зле человек призван быть сильным, ибо зло порождает зло, а в добрых поступках следует ему преуспевать. Только тогда станет он истинно счастлив, только тогда будет дарована ему любовь.

2 ДНЯ.
I. Было семь утра. Белая дымка облаков покрывала нежный свет неба. Сонно улыбалось восходящее солнце, омытое утренней росой, и приветливо встречало пробудившихся гостей этого мира. В одном из ничем не примечательных домов большого города прозвенел будильник. Евгений с силой стукнул по нему и, пробурчав что-то невнятное, начал свой очередной день. Он шел на работу по новому тротуарчику, еще пышущему жарой прошлого дня. Вокруг птицы пели ему свои оды весне, и нежно-зеленая трава подрагивала от свежего ветерка, пронизанного ароматами цветов. А Евгений шел мимо, не замечая всего этого великолепия…
-Вот он где!!! Опять опоздал! Сколько можно!?! Работать за тебя кто будет!?! - закричал на него начальник, не успел тот войти в офис.
-Прошу меня извинить… - прозвучало в ответ.
-Прошу меня извинить?! - повторил начальник.- Нужны мне твои извинения! Тут работа стоит, документов опять горы, телефон трещит постоянно… извиняется он… - все продолжал распыляться начальник.
«Да чтоб ты провалился» - подумал Евгений. «Чтоб ты помер, надоел уже своими воплями!» Он сел за стол и стал перебирать бесконечные однообразные папки с документами, читая, подписывая, отвечая на разного рода звонки… Но в душе его был гнев, боль, злоба и обида, сердце медленно заполнялось ядом. Он болел своим злом, и был бессилен перед своей болезнью. Тихо, про себя, он ненавидел начальника и желал ему всяческих бед. Тело его слабело… А в окно заглядывало солнышко, гладило Евгения по голове и плечам нежными лучиками и не понимало, почему все так…
II. За окном с самого утра плакало небо, стучало огромными слезинками в окно… Тяжелые грозовые тучи затянули небо, будто хотели упасть на землю и поглотить этот беспокойный город. Молнии освещали комнату, не давая мраку проникнуть даже в самый темный ее уголок. Гром зловеще раскатывался по темному небу и, как бомба, падал на город… Евгений спокойно подошел к окну. Сегодня он больше ничего не боялся: вчера он принял самое важное решение в своей жизни. Разглядывая мутное небо, он помолился и вдруг понял, что впервые что-то сделал то всей души. В его сердце, как в пустой сосуд, налилась радость, которую он так долго ждал. Евгений шел по знакомому тротуару, отражаясь в чистейшей воде. Об зонтик мелодично стучали капельки, напоминая слова вчерашней песни радости. Ветер бил в лицо, пытаясь унести с собой улыбку, пронизывал одежду и холодком трогал сердце. На сердце было спокойно. Впервые за последние несколько месяцев Евгений не опоздал на работу. Когда он вошел, весь офис наполнился солнцем, исходившим изнутри такого знакомого и такого нового человека. Коллеги смолкли, греясь в лучах его улыбки. Что-то изменилось… Ни ненастная погода за окном, ни надоедливый косой дождик не могли затушить огонь в сердце Евгения…

Как же я ненавижу все эти обобщения. У тебя нет крутой
тачки и квартиры - фу лох. А если есть, значит родители купили, а если и
сам, то в кредит. За наличку - мажор! Если ты имеешь всех налево,направо
- блядь! А если нет - импотент. Есть девушка - подкаблучник! Нет её -
неудачник. Учишься - ботан. Не учишься - разгильдяй. Заочно - значит за
деньги! Не работаешь - альфонс. Идёшь работать и слышишь: тоже мне
работа, не мог найти что-то получше? Сидишь дома - задрот. Вечно
тусуешься - не думаешь о будущем. Рано женился - дебил. Поздно женился -
дебил. Не женился - дебил... Слушайте, идите вы...!!!

Нет, дорожу я собственною кровью
Её на жизнь пять литров лишь дано мне
Я проститутство назову любовью
Не мне же печься в этой смрадной домне
Я подарю вам рамочку на шею
Пускай вы и повеситесь - красиво
И я не потеряю, что имею
И вами не лишусь я доброй ксивы...

Нет, я не буду вас пытать глазами
А буду я ласкать вас нежным взглядом
Пройдёт немного времени - вы сами
Вдруг захотите мне вручить награду
За то, что называл я ложь - мечтою
За то, что называл разврат - свободой
За то, что ваше самое плохое
Я называл случайною невзгодой.

И - да! - для вас я сделаюсь кумиром
Отныне правду лишь во мне найдёте
Покоем вашим стану я и миром
К моим ногам вы скоренько падёте
И вот тогда мечта - осуществится
И стану я воистину свободным!..
...Боюсь немного лишь, что будет сниться
Мне дом публичный во краю бесплодном...

Любить людей приятно и полезно:
Земля - в цветах, и не подлезет черт;
Но наше время как-то зло-чудесно:
Мы больше любим моду и комфорт.

В зеркалах мы так любим друг друга
А особенно - по весне;
Если б кто показал нам в сердцах наших вьюгу,
Мы б решили, что это - во сне;
Но эмигрант-Предпоследний Романтик
Всё кочует по нашим сердцам;
И кто-то видел его недавно вживую,
А кто-то - совсем не там...

Мы так привыкли смерть называть "просто жизнью"
Что не слышим реальную смерть
Проявляя порой чудеса пофигизма
Если ближний вдруг решил умереть;
Из амбразур, за которыми скрылись,
Ведем расчетный огонь по судьбе
И при этом хотим, чтобы к нам относились
Так же, как мы - сами к себе.

Кто-то вскользь процедит, что сие - сопли лоха
И, возможно, отчасти он - прав;
Я б хотел вам сказать, что всё не так плохо,-
Если б Он не лишил меня прав;
Но подумайте: если Он дал мне сказать
То, что я уже тут сказал,-
Значит, НАШЕГО нечего нам уж терять;
Сбережём же то, что ОН нам дал.

Я ехал в своей машине, и вдруг необычный свет наполнил салон моей машины и я услышать голос Господа, который пророчествовал о будущем нашей земной жизни. Он сказал, что ускорение технического прогресса, не принесёт людям пользы, так как зло начнёт распространяться ещё быстрее. Появятся новые болезни среди гомосексуалистов, которые невозможно будет вылечить. Будут разрушаться семьи, и количество разводов увеличится во много раз, потому что мужья будут больше верны своим эгоистичным целям, чем жёнам и семьям. Медицинские технологии станут более совершенными в убийстве не рождённых младенцев и аборты будут поставлены на поток.

Мне всегда нравилось присутствие Господа, но то, что Он предсказывал тогда, вызвало во мне боль о людях погибающих в мире. Горячее желание служить Христу, чтобы они услышали Евангелие, спасающее их от ада, захватило меня.

Через недолгое время, после посещения Господа, ко мне явился “враг душ человеческих” и сказал, что если я буду рассказывать людям пророчество, которое получил в машине - он убьёт меня. Если же я буду молчать, он не тронет мою жизнь, более того, он обеспечит мне полную безопасность. Я ответил, что я не его собственность, я служу моему Господину - Иисусу и я буду рассказывать то, что Он доверил мне.

Однажды, после моего очередного свидетельства людям, на работе, мне стало плохо. Друзья быстро отвезли меня в ближайшую клинику. Врач сказал, что не может поставить определённый диагноз, но состояние моё критическое и мне необходимо прямо сейчас ложиться на обследование и лечение. Я ответил, если мои дела так плохи что я могу умереть, пусть это произойдёт в моём доме.

Белый тоннель

Мой сын с невесткой привезли меня домой, и уложили в постель. На моё тело навалилась невыносимая боль во всёх внутренностях. Началось сильное кровотечение изо рта. Кровь хлынула на влажные полотенца, из которых я пытался делать компрессы. Боль возрастала сильнее и сильнее и вдруг, в одно мгновение, всё прекратилась. Я увидел, что моё тело отделяется от меня. Вернее, я отделился от тела, не очень соображая что происходит, и направился к свету исходящему от входа в необычный коридор-тоннель. Стены этого коридора светились, и были чем-то похожи на каменную пещеру. Этот свет влёк меня, и я, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее полетел вдоль этого коридора, наполненного светом. Я чувствовал, что лечу не просто мимо чего-то, а перемещаюсь сквозь время. И вдруг, до меня дошло - я умер.

Во мне поднялась отчаянная мысль: “Неужели сатана смог убить меня?”. Меня охватили тревожные мысли о том, готов ли я предстать перед Богом? Насколько я чист, чтобы Господь принял меня? Ведь я только что оставил мир, кишащий грехом и злом. Мысли быстро сменяли одна другую, и мыслить было, как-то необычно легко, не так как на земле. Мои размышления прервал некто рядом со мной. Никогда до этого, я не встречал личность, более прекрасную, чем он. Я услышал голос: “Боб, посмотри на себя”. Я посмотрел и увидел, что одет в красивую белую одежду, необычайно красивую, и я подумал: “Слава Богу. Это лучший день в моей жизни. Я умер, делая то, что Господь поручил мне делать. Я не умер в грехах, которые могли бы запятнать эту прекрасную одежду. И теперь меня ожидает самая желанная встреча в моей жизни - встреча с моим Господом Иисусом”.

Иной мир

Мы вышли с Ангелом из тоннеля-коридора в пространство совершенно иного мира. Было небо, напоминающее земное, но цвет его был неописуемо-живого, сине-золотого цвета, постоянно меняющего свои переливы. Я увидел множество таких же как и я людей оставивших Землю. Возле каждого из нас появлялись по два, у кого по три, Ангела. Мы собрались вместе, и единым потоком, двинулись куда-то, а куда - знали только ангелы, сопровождавшие нас. Через время мы приблизились к границе, разделяющей пространства. Граница была необычной и напоминала оболочку мыльного пузыря - прозрачную и очень тонкую. Проход сквозь неё сопровождался странным звуком напоминающим хлопок. Оболочка как будто прорывалась, выбрасывая каждого из нас в другое измерение и моментально захлопываясь за каждым.

Пройдя сквозь эту границу, я увидел что мы движемся в сторону далекой, светящейся точки. Моё сердце, начало влечь меня к этому пятнышку света. Так влечёт к родному дому, в котором ты давно не был, где тебя ждёт любимая семья. Когда мы приблизились, наши сердца замерли от великолепия, исходящего от небесного поселения. Это был один из городов Небесного Царства Христа. Ангелы неторопливо, начали выстраивать нашу движущуюся вереницу к воротам города.

Перед воротами, Ангелы разделяли очередь на две - левую и правую

Левая была огромной. Если сравнить их в процентном соотношении, то в левой было 98 % людей, а в правой - только 2%. Приблизившись к месту разделения, я увидел то, чего не мог разглядеть из далека. Люди, отделённые Ангелами влево, становились совершенно непохожими на остальных людей.

Они выглядели так, как будто их во что-то обернули. Это чем-то напоминало полотна, в которые заворачивали мумии. Эти странные одежды, пёстро и ярко отличались одна от другой, и выражали то, чему эти люди поклонялись в земной жизни. Люди, которых отделяли в левую очередь были шокированы увидев Иисуса. В своей земной жизни они не хотели слышать о Нём, или допускать в мыслях, что Он мог быть в истории человечества. Мне было больно смотреть на них, потому что лица их выражали ужас, от того, что они сами отвергли Спасение, о котором им говорили много раз.

Я знал, что они направляются в царство тьмы. Это были ужасные, леденящие душу сцены. Ужасные, потому что изменить что-либо в их положении уже никто ничего не мог. На их лицах я видел удивление, растерянность, безысходность, смешанную со страхом и протестом.

Чем ближе мы приближались к воротам, тем ярче проявлялась внутренняя суть, каждого. Если человек, был эгоистом, и заботился только о себе, это становилось видимым. Ничего нельзя было скрыть ни от Ангелов ни от людей, находившихся рядом. Если человек в земной жизни стремился к власти, контролируя и порабощая других, это тоже становилось видимым. Можно было видеть людей, которые страхом держали возле себя окружающих. Выпирала наружу человеческая страсть к власти, заставлявшая людей жить во лжи, делая карьеру в политике. Видны были зависть и соперничество, толкавшие людей на подкупы и заказные убийства. Можно было различить банковских работников обманывающих вкладчиков, музыкантов для которых музыка стала идолом, компьютерщиков, архитекторов и бизнесменов, для которых их занятие земной жизни, было важнее всего на свете.

Их увлечёния стали для них идолами и богами

Всеми силами они стремились воплотить свои идеи, желания и цели, не обращая никакого внимания на желания близких им людей и желания Бога, который стучался к ним, но так и не достучался. В их сердцах не нашлось места доброте, состраданию или милости. Их дух, порабощённый ложью, злобой и развратом, был изуродован необратимо. Суть каждого из них, как бы вытекала из их тел, превращаясь в длинные полотна, на которых проявлялись яркие сцены их эгоистичной жизни, наполненной пороками. В эти полотна и заворачивали их Ангелы, делая похожими на мумии.

Мне стало не по себе. Я подумал: “А вдруг и со мной что-то не так, и ангелы не позволят мне приблизиться к Иисусу?” Вся моя жизнь, до спасения, вмиг пронеслась у меня перед газами. Конечно же, тот человек, которым я был до Христа, Небесного Царства был не достоин.

Леденящий страх мгновенно сковал меня изнутри. Я украдкой посмотрел на своих ангелов, которые всё это время были рядом. Мне казалось, что они всё время переговариваются между собой, хотя внешне, этого не было видно. Спокойствие и забота с которыми они ответили на мой наполненный страхом взгляд, сразу напомнили мне о моём посвящении Господу, которому я отдал большую часть своей жизни. Я неожиданно для самого себя посмотрел на свою прекрасную белую одежду, и успокоился.

Каждый в нашей очереди переживал боль и радость, наблюдая за теми, кого Ангелы уводили влево от ворот, и за теми, кого подводили к Иисусу. Господь доброжелательно протягивал руки к каждому, кто подходил к Нему, и называя человека по имени, задавал один единственный вопрос: “Научился ли ты любить?”

Я увидел Иисуса

Когда моя очередь подошла ближе к воротам, я увидел и Самого Хозяина города - Царя Иисуса. Он лично, встречал каждого, кого подводили к Нему Ангелы. С каждым, Он о чём-то беседовал.

“Я видел впереди молодую, темнокожую женщину, окружённую хороводом около сотни Ангелов. Они вместе с ней кружились в танце, переполняемом жизнью. Казалось, внутри их круга бурлил неугасимый вулкан радости, который может излиться на каждого, кто готов войти в эту радость. Я спросил у Духа Святого, почему с ней так много ангелов. Он ответил, что на земле она была превосходным служителем и теперь она пришла домой, за своей наградой. Когда она подошла к Иисусу, Он спросил её: “Диана, научилась ли ты любить?”, - она подняла обе руки и воскликнула: “Да, Господь, я научилась любить!!!”.

Она воскликнула это, наслаждаясь встречей с Тем, кому отдала всю свою жизнь еще на Земле. Господь открыл ей свои объятия, поцеловал её прямо в губы, и… она растворилась в распахнутом сердце Спасителя. Она вошла в Него как в Дверь, и прошла в город, в котором её радостно встречали друзья. Я знал, что для неё давно была приготовлена Вечность, наполненная счастьем.

Другая, пожилая, сильно истощённая болезнью женщина подошла к Иисусу. Она ушла из земной жизни в возрасте 93 лет. Много лет она была прикована к постели жестоким артритом. Её страдания и боли начались, когда ей исполнилось 50 лет, из-за какой-то катастрофы, покалечившей всю её последующую жизнь. Несмотря на боли, которые сопровождали её, она не потеряла веру в Господа, и не переставала посещать собрания церкви. Но горечь, которую она впустила в своё сердце из-за многих ран, нанесённых ей братьями и сестрами, не дала ей иметь близкие отношения с другими людьми. Она излучала кротость и миролюбие. Глаза ее были наполнены удивительным покоем, и глубоким, мудрым смирением. Иисус, назвав ее по имени, спросил: “Мария, ты научилась любить?” Она, глядя Ему в глаза, очень спокойно и уверенно ответила: “Да, Господь, я научилась любить, но только Тебя”.

Иисус сказал ей: “Значит, ты научилась любить.

Ты не получишь награды, но ты сохранила Мою благодать, и ты будешь на Небесах”. Господь поцеловал и её, и она так же растворилась в Его открытом для неё сердце. Я увидел 12-ти летнюю девочку. Она была парализована и всю свою жизнь, провела прикованной к постели. Она ничего не могла делать. Единственным её делом была молитва за других людей. Иисус задал ей тот же вопрос: “Научилась ли ты любить?” Она ответила: “Да, Господь”. Иисус обнял её, поцеловал в губы, и его открытое сердце приняло в себя этого ребёнка. Дух Святой сказал мне: “Здесь есть несколько человек, которые сами по себе были величайшей проповедью для людей на земле”. Я с удивлением, наблюдал за этим неожиданным таинством встречи спасённых со своим Господом.

Люди, которые подходили к Иисусу, после короткого разговора с Ним, входили в Него и проходили в город.
Мужчина, который подошёл к Иисусу передо мной, не очень хорошо выглядел, и я не мог с уверенностью определить, чем было наполнено его сердце. На вопрос Иисуса: “Научился ли ты любить”, он с опущенной головой, коротко ответил: “Нет, Господи. Я не научился любить”. Иисус нежно смотрел на него. В Его взгляде не было никакого упрёка, только милость и любовь. И Он ответил ему так же коротко, но мягко: “Войди в Мою радость”. И тот вошёл в город, но не через Господа, как многие, а пройдя мимо Него, через городские ворота.

“Когда я подошел к Иисусу, продолжал Боб, меня наполнили переживания, которые неизгладимо, по сей день, живут в моём сердце. Переживания эти связанны с взглядом Христа. Полноту жизни, любви и глубоко нежной радости, которые излучают глаза Христа, забыть невозможно. Я не забываю Его глаза. После того, как я встретился с Его взглядом, Он живет в моем сердце, и я всегда помню какой Он. Он и есть сама Жизнь. Его глаза излучают то, чего ты не можешь не любить и то, что держит тебя в трепете. Когда я смотрел в Его глаза, я будто растворялся в Его любящем, и в тоже время, по-отцовски строгом, предупредительном взгляде.

Меня переполняли смешанные потоки чувств - рассказывал Боб, - я ощущал грандиозно-непостижимое, величественное присутствие Бога, вызывающее осознание полной обнажённости перед Его всевидящим взглядом. И одновременно, искренне детские, чистые, до наивности простые и доверительные глаза, в которых неуловимо искрится мальчишеское озорство и веселящееся чувство юмора. Бездонно глубокие, чистые чувства влекущие тебя к любимому человеку, перемешивались во мне с чувством благодарности к верному и надёжному другу, который не пожалел себя, ради моего благополучия.

Иисус задал мне тот же вопрос

Когда я оказался перед Его открытыми объятиям, Иисус задал мне тот же вопрос: “Боб, ты научился любить?” - Я ответил: “Да, Господь, я научился любить”. Мы стояли друг против друга, на расстоянии Его вытянутых рук, которыми он касался моих плеч. Время остановилось… Мне казалось, Он переливается в меня потоками Своего взгляда. Не переставая смотреть на Него, я одновременно увидел себя со стороны и ощутил, что стою не только перед любящим Господином Вселенной - я стоял на виду у всего человечества. Я стоял перед всеми людьми, которые когда-либо наполняли планету Земля. У меня было такое чувство, что миллиарды настороженных глаз внимательно смотрят на меня и Спасителя, и чего-то ожидают от нас.

Глядя в мои глаза, Господь проговорил: “Да Боб, ты научился любить. Но тебе придется вернуться на Землю”.
Мне показалось, что внутри меня что-то оборвалось. Меня словно окатило холодной водой: “Недостоин… Неужели недостоин. А может быть ещё не время?”. Во мне пронеслись воспоминания моих страданий, связанных с болезнью. Мне вспомнились мои депрессии, неудобства и проблемы земной жизни, и из меня неожиданно, отчаянно вырвалось: “Господи я не хочу возвращаться. Я там так устал бороться с болезнью и одиночеством. Мне так не хочется”. Да и потом, что я особенного делал на Земле. И здесь Господь строго сказал мне: ”Ты лукавишь. Я давал тебе слово и ты служил им, несмотря на сопротивления. Моё слово не бывает напрастным. Оно совершало работу, когда мы говорил его”. - Тогда за что я претерпел такое наказание, и умер в таких страшных мучениях? Почему от меня многие отворачивались, не принимали и гнали?

- Я знаю об этом, Боб. Я знаю о твоих страданиях. Я всегда был рядом. Я могу принять тебя, но посмотри на очередь по ту сторону от нас. Если после того, как ты посмотришь на них, ты скажешь что хочешь войти - Я приму тебя.

Глаза в которых нет никакой надежды

Я посмотрел на людей в левой очереди и опять увидел глаза тех потерянных душ, которые направлялись в ад, навечно. Я до сих пор вижу и эти глаза перед собой. Глаза в которых нет никакой надежды. Лица на которых нет будущего, а только одна обречённость, потому что они сами отреклись от жизни. Я повернулся к Господу и сказал: “Я вернусь даже ради одной души”. Иисус ответил:“Боб, ты вернешься назад ради множества душ. Вспомни, как горело твоё сердце о потерянных, когда ты был в баптистской церкви. Твоим самым сильным желанием было приводить людей ко Мне. Я посылаю тебя обратно. Ты воскреснешь, и твоё свидетельство поможет молодому поколению Моих служителей приготовиться, что бы приводить ко Мне миллионы душ. Миллионы спасутся в пробуждениях, которых никогда ещё не было в земной истории. Я посылаю тебя назад. Я собираюсь привести к Себе миллиард человек. Многие из них будут молодыми.”

И здесь я ощутил огонь в своём сердце. Я действительно готов был вернуться ради одной души ищущей в ад. Я готов был умирать ради этой души три дня в болезнях и муках. Иисус продолжал: “Я посылаю тебя обратно. Я уже приготовил всё необходимое, что бы привезти к Себе миллиард молодых людей. Люди служащие тьме пытались убить Моих помазанных избавителей, когда легализовали аборты в 1973 году. Но те, кто родились в то время, будут одними из величайших избавителей всех времён. Во все времена, когда должны были прийти Мои освободители, они убивали детей. Так было в время Моисея. Так было, когда Я приходил на Землю. Легализацией абортов сатана хотел избавиться от Моих помазанников, которых Я приготовил. Но в 2003 году, когда Моим освободителям исполнится по 30лет, они будут высвобождены в служение проповедников Моего Царства. Они будут Моими помазанными священниками

В 2005 году 5 миллионов людей умрёт от СПИДа. В 2000 году население Земли будет 6 миллиардов. Я собираюсь привезти к Себе миллиард человек, начиная с 2000 года. Но ключевым будет 2003 год, потому что Моим священникам исполнится по 30 лет. Они уже в планах Моего спасения. Они понесут Евангелие на улицы городов и на стадионы. Я призову множество молодых. Возвращайся и подготовь Мой народ. Скажи им, если они хотят служить Мне, пусть они слушают Меня. Им не нужно слушать никого из людей, им важно слушать только Меня. Я пошлю много таких как ты, что б они подтвердили то, что Я говорю им.”

Господь отправил меня назад. И я вернулся в своё тело

После своего воскресения из мёртвых, после того как он с треском и с каким-то противным хрустом вошёл в свое безжизненное, холодное тело, он болел еще долгое время. “Когда я очнулся в теле - рассказывал Боб, возле меня сидели два Ангела. Я знал, что это Ангелы воскресения. Они рассказали мне, о пробуждениях в сердцах людей, которые Господь готовит для живущих в ХХ1 веке.” Я видел возле моего тела ангела смерти. Он ничего не мог сделать, потому что Ангелы воскресения запретили ему и он ушёл.

Ангелы начали пророчествовать и сказали: “Смотри” - я увидел нечто похожее на ядерный взрыв в сердце огромного города. Я думал что это бомба, но ангелы сказали, что эта Божье оружие, которое взорвётся через исцеление людей и хвалу, которые тебе трудно вообразить. От вспышек этого оружия будет освещена всякая тьма. Я спросил: “Господь, если это начнётся, сколько времени потребуется, что бы это охватило весь мир”. - “Во мгновение ока” - сказал Господь, “Этот взрыв Моего света произойдёт по всей земле.

Не будет места на земле, куда бы не излился этот Мой свет, и не осветил бы всякую тьму, на всех континентах, в любом уголке земли. Этот Свет коснётся молодых людей до такой степени, что они перестанут бояться смерти. Они бесстрашно понесут это помазание Моего света. И когда будет убит один из них, на его место встанут 12, если убьют 12, тысяча встанут вместо них. Ничто не сможет их остановить. Это будет молодёжь, которую не смогут контролировать никакие демонические силы, и никакая ложь. Они будут большой головной болью для дьявола.

Когда б я был царем скорлупки
Тогда б я сел, поджавши губки,
И написал закон о том:
Как важно быть тупым скотом,
Как важно нам любить собак,
Не затевать с клопами драк,
Есть комбикорм, и пить его,
Балдеть от группы "И-го-го",
Взнос делать в капища с крестами,
Валить все беды на цунами,
Детей для опытов растить,
Всегда смеяться и кутить...
.................................................
Что ж, слава Богу, я - не царь
А я - почти что золотарь;
Но и живем мы не в скорлупке;
А это, братцы, уж не шутки.

«Всякий знает, что Ницше проповедовал учение, которое и сам он, и все его последователи считали истинным переворотом. Он утверждал, что привычная мораль альтруизма выдумана слабыми, чтобы помешать сильным взять над ними власть. Не все современные люди соглашаются с этим, но все считают, что это ново и неслыханно. Никто не сомневается, что великие писатели прошлого – скажем, Шекспир – не исповедовали этой веры потому, что до неё не додумались. Но откройте последний акт «Ричарда Ш», и вы найдете не только всё ницшеанство – вы найдёте и самые термины Ницше. Ричард-горбун говорит вельможам:

Что совесть? Измышленье слабых духом,
Чтоб сильных обуздать и обессилить.

Шекспир не только додумался до ницшеанского права сильных – он знал ему цену и место. А место ему – в устах полоумного калеки накануне поражения. Ненавидеть слабых может только угрюмый, тщеславный и очень больной человек – такой, как Ричард или Ницше».
Г.К. Честертон

«Почему-то считают, что отсутствие убеждений даёт уму живость и свободу. Это не так. Тот, кто во что-нибудь верит, ответит точно и метко, ибо оружие его при нём, и мерку свою он приложит в мгновение ока. Глубоко убежденный человек кажется странным, ибо он не меняется вместе с миром. Миллионы людей считают себя здравомыслящими, потому что они успевают заразиться каждым из модных безумий; вихрь мира сего втягивает их в одну нелепость за другой».
Г.К. Честертон

«…мне скажут: «Неужели вы действительно думаете, что поэт не может радоваться травке или цветку, если не связывает их с Богом?» А я отвечу – да. Я считаю, что не может. Язычники поклонялись природе, пантеисты любили её, но и поклонение, и любовь основаны, пусть подсознательно, на ощущении цели и объективного добра не меньше, чем сознательная благодарность христиан. Конечно, Природа, в лучшем случае,- женское имя, которое дают Провидению, когда не слишком серьезно относятся к нему.
Меня всегда удивляло, что скептики никак не хотят завершить свою мысль. Когда людям впервые пришло в голову, что мир, быть может, не скреплен великой целью, а слепо катится неизвестно куда, надо было довести мысль до конца: если это верно, ни один поэт уже не вправе бежать, как в свой дом, в зеленые луга и обращаться за вдохновением к синеве небес. Поэты, даже язычники, могут прямо любить природу только в том случае, если они косвенно верят в Бога. Конечно, можно испытывать чисто животный восторг перед формой скалы или цветом пруда, как можно восторгаться сочетанием цветов на свалке; но не это имели в виду великие поэты античности, когда говорили о тайнах природы и величии стихий. Если исчезает даже смутная мысль о сознательной цели, многоцветный осенний ландшафт ничем не отличается от многоцветной мусорной кучи».

Г.К.Честертон

"...люди говорят о богах, принимая без разговоров Бога. Индеец Калифорнии рассказывает: "Солнце,- отец и правитель неба. Оно,- большой вождь.Луна - его жена, а звезды - дети", и так далее, и вдруг посредине этой сложной и наивной повести поясняет как бы в скобках, что солнце и луна должны делать то-то и то-то, "ибо так приказал Великий Дух, Который выше всего".
Г.К. Честертон

Звезд упало примерно 2000
Да на наши все крепкие головы
Этот фабрак уже не вылечить
Ну, а резать,- там нервы голые.
А таких, как я, модно высмеять,-
Гена Букин готов на труд любой;
И у всех аллергия на чистое,
Да уж, гены,- закон крутой.

Только дом без любви не строится
(Не про ту я, что кажут в ящике)
Самый мелкий бес в ней не скроется
Если это,- любовь настоящая
Что же делать нам с этими генами,-
Никаким их щипцом не выщипать!..
Но позвольте,- есть средство верное,
Ему лет уж примерно 2000.

– Смотри, – сказал он и опустился на четвереньки.
Я опустился тоже, хотя коленям было очень больно, и увидел, что он сорвал травинку и кончиком ее показал мне крохотную трещину в земле.
– Точно не скажу, – проговорил он, – та ли это трещина, или нет. Но та, через которую прошел ваш автобус, никак не больше.
Я удивился, даже испугался.
– Да я же видел бездну! – воскликнул я. – Высокие скалы!
– Верно, – отвечал он. – Но ты не только двигался, ты увеличивался.
– Значит, ад... и всё это пустое пространство... помещаются в такой трещине?
– Да. Ад меньше земного камешка, меньше райского атома. Взгляни на бабочку в нашем, истинном мире. Если бы она проглотила весь ад, она бы и не заметила.
– Там, в аду, он кажется очень большим.
– Вся злоба его, вся зависть, всё одиночество, вся похоть – ничто перед единым мигом райской радости. Зло даже злом не может быть в той полноте, в которой добро есть добро. Если бы все мучения помыслились вон той желтой птичке, она бы проглотила их, как ваш земной океан проглотил бы каплю чернил.
– Теперь я понял, – сказал я, – Сарра Смит не уместится в аду.
Учитель кивнул.
– Да, – отвечал он. – Ад не может так широко разинуть свою пасть.
– А Сарра не могла бы стать меньше, как Алиса в стране чудес?
– Погибшая душа бесконечно мала, ее почти нет, она совсем усохла, замкнулась в себе. Бог бьется об нее, как звуковая волна об уши глухого. Она сжала зубы, сжала кулаки, крепко зажмурилась. Она не хочет, а потом – не может давать, вкушать, видеть.
– Значит, никому до нее не достучаться?
– Только Высший из всех может так умалиться, чтобы войти в ад. Чем ты выше, тем ниже можешь опуститься: человек способен привязаться к лошади, но лошадь не привяжешь к мыши. Один Христос спустился туда, к ним.
– Спустится ли Он снова?
– Время здесь не такое, как на земле. Те дни, когда Он был в аду, обнимали все минуты, которые были, есть и будут. В темнице нет никого, кому бы Он не проповедовал.
– Кто-нибудь услышал Его?
– Да.
– Вы писали, – сказал я, – что спасутся все. И апостол Павел так пишет.
– Наверное, всё и будет хорошо, как сказал Спаситель святой Юлиании Норвичской; но нам с тобой не стоит толковать о таких вещах.
– Потому, что они слишком страшны?
– Нет. Потому что ответ обманет. Если ты внутри, во времени, и спрашиваешь, как тебе поступить – ответ прост. Ты на распутьи, и ни один из путей не закрыт для тебя. Человек волен избрать вечную смерть; кто выберет ее, ее и получит. Но если ты пытаешься выйти в вечность и увидеть, как всё будет (иначе сказать ты не сумеешь) тогда, когда все возможности сменятся единственно-сущим, ты спрашиваешь о том, чего тебе не понять. Ты смотришь сквозь маленькие и ясные стекла времени. Свобода – дар, сильнее всего уподобляющий тебя Творцу; но увидеть ее ты можешь только в перевернутый бинокль, иначе она была бы слишком велика для тебя. Для тебя сменяются диапозитивы моментов, и во всяком из них ты волен сделать выбор. Ни смена этих временных кусочков, ни призрак "того, что могло бы быть" – еще не свобода, это всё стекла, линзы. Я говорю сейчас притчами, но они верней философских выкладок и даже мистических откровений, которые тщатся проникнуть глубже. Любая попытка увидеть облик вечности прямо, без этой линзы, искажает или уничтожает то, что знаешь о свободе. Вспомни доктрину предопределения. Она стоит на том, что Присносущий не дожидается будущего, и она права, но правоту эту покупает ценой свободы – истины важнейшей и глубочайшей из двух. Доктрина всеобщего спасения тоже поступается половиной правды. Тебе не понять вечности, пока ты во времени. Господь сказал, что мы – боги. Долго ли можешь ты смотреть без линзы на безмерность собственной души и вечную реальность ее выбора?
Вдруг всё изменилось. Я увидел огромных людей, неподвижно и безмолвно стоявших у серебряного столика. На нем, словно шахматные фигурки, передвигались люди крохотные; и я знал, что каждый из них представляет кого-нибудь из огромных, выражает, как в пантомиме, его глубинную природу. Люди-шахматы были мужчинами и женщинами, как они представляются друг другу и самим себе при жизни. Стол был временем. Огромные люди, глядящие на всё это – бессмертными душами шахматных. Голова закружилась у меня, я схватил учителя за руку и крикнул:
– Неужели это так? Значит, всё, что я тут видел – неправда? Значит, беседы призраков и духов – условное действо, а исход предрешен давным-давно?
– С таким же успехом ты можешь назвать их предвосхищением того, последнего выбора. А лучше не называть ни так, ни так. Ты видел ход событий немного четче, чем там, на земле: стекло тут яснее. Но смотрел ты всё еще сквозь него. Не жди от сна больше, чем он может дать.
– От сна? Значит я... еще... еще не здесь?
– Нет, сынок, – мягко сказал он и взял меня за руку. – Радоваться рано. Тебе еще предстоит испить горький напиток смерти. Ты видишь сон. Если будешь рассказывать его, говори ясно, что это было во сне. Не давай им, бедненьким, повода подумать, что они или ты заглянули туда, куда не заглянуть смертным. Я не хотел бы, чтобы мои дети стали Сведенборгами.
– Упаси Господь! – сказал я по возможности мудрым тоном.
– Господь и упас. Он это запретил. – Тут учитель снова стал на вид истиннейшим шотландцем. Я жадно глядел на него. Столик и фигурки исчезли, нас окружали тихие леса, залитые мирным предрассветным светом. Я стоял спиной к востоку, учитель – лицом ко мне. Вдруг лицо его осветилось, и высокий папоротник у его руки вспыхнул золотом. Тени потемнели. Всё время, что я тут был, птицы щебетали и хлопали, а сейчас они запели хором, и бесчисленные духи запели, и ангелы, и сам лес. Я осторожно взглянул через плечо, и, кажется, увидел на секунду краешек солнца, золотыми стрелами поражающего время, изгоняющего всё призрачное. Я закричал, кинулся к учителю и уткнулся лицом в складки его одеяния. "Утро! – плакал я. – Утро застало меня, а я – только призрак!". Свет всем своим весом обрушился на меня. Складки одеяния стали складками старой, залитой чернилами скатерти, в которую я вцепился, падая со стула, тяжелые слитки света – моими книгами. Я лежал в холодной комнате у черного, остывшего камина, и часы били трижды над моей головой.
К О Н Е Ц

Наконец, она двинулась в путь, а светлые духи поджидали ее и пели так:
Владыке нашему Господь
Дал полноту щедрот.
Владыке нашему Господь
Дал силу над врагом:
Плясать тот будет перед Ним
Послушнейшим рабом.
Подставкой прочною для ног
И преданным конем
Отныне станет бывший враг.
Исполнен ныне срок.
Владыке будет власть дана
Над силою враждебной.
Огнем в крови его она
Теперь кипит целебным.
Всех нас, Владыка, покори,
чтоб мы собою стали.
Тебя как утренней зари
Мы жаждали и ждали.
Владыку нашего Господь
Поставил на престоле.
Отныне всё – и дух, и плоть,
Его покорно воле.
– А всё же, – сказал я учителю, когда сверкающее шествие скрылось под сенью леса, – я и сейчас не во всем уверен. Неужели так и надо, чтобы его страдания, пусть и выдуманные, не тронули ее?
– Разве ты хотел, чтобы он мог и сейчас ее мучить? Он мучил ее много лет там, на земле.
– Нет, конечно, не хочу.
– Так что же?
– Я и сам не знаю... Иногда говорят, что гибель одной-единственной души обращает в ложь радость всех блаженных.
– Как видишь, это не так.
– А должно быть так.
– Звучит милосердно, но подумай сам, что за этим кроется.
– Что?
– Люди, не ведающие любви и замкнутые в самих себе, хотели бы, чтобы им дали шантажировать других. Чтобы пока они не соблаговолят стать счастливыми на их условиях, никто не знал бы радости. Чтобы последнее слово осталось за ними. Чтобы ад запрещал раю.
– Я совсем запутался.
– Сынок, сынок, третьего не дано! Есть два решения: день настанет, когда горетворцы не смогут больше препятствовать радости, или они всегда, вовек будут разрушать радость, от которой отказались. Я знаю, очень благородно говорить, что не примешь спасения, если хоть одна душа останется во тьме внешней. Но не забудь о подвохе, иначе собака на сене станет тираном мироздания.
– Значит – нет, сказать страшно! Значит, жалость может умереть?
– Не так всё просто. Действие, именуемое жалостью, пребудет вечно; страсть, именуемая жалостью, умрет. Страсть жалости, страдание жалости, боль, вынуждающая нас отступить, где не надо, и польстить, когда нужно сказать правду, жалость, погубившая много чистых женщин и честных чиновников – умрет. Она была орудием плохих против хороших, и оружие это сломается.
– А другая жалость, действие?
– Это оружие добрых. Она летит быстрее света с высот в низины, чтобы исцелить и обрадовать любой ценой. Она обращает тьму в свет, зло – в добро. Но она не может отдать добро в рабство злу. Всё, что можно исцелить, она исцелит, но не назовет алое желтым ради тех, кто болен желтухой, и не вырвет все цветы ради тех, кто не выносит роз.
– Вы говорите, что она летит в низины. Но Сарра Смит не пошла с Фрэнком в ад.
– Куда же ей, по-твоему, надо было идти?
– Ну, к той расщелине, вон там. Отсюда не видно, но вы ведь знаете, автобус там остановился.
Учитель странно улыбнулся.

Пока мы беседовали, прекрасная женщина шла к нам, но глядела не на нас. Я посмотрел, куда же она глядит, и увидел очень странный призрак. Вернее, это были два призрака: один, высокий и тощий, волочил на цепочке маленького, с мартышку ростом. Высокий мне кого-то напоминал, но я не мог припомнить, кого. Когда Прекрасная Женщина подошла к нему почти вплотную, он прижал руку к груди, растопырив пальцы, и гулко воскликнул: "Наконец!" Тут я понял, на кого он похож: на плохого актера старой школы.
– О, наконец-то! – сказала Прекрасная Женщина, и я ушам своим не поверил. Но тут я заметил, что не актер ведет мартышку, а мартышка держит цепочку, у актера же на шее – ошейник. Прекрасная Женщина глядела только на мартышку. По-видимому, ей казалось, что к ней обратился карлик, а высокого она не замечала вообще. Она глядела на Карлика, и не только лицо ее, но и руки, и все тело светилось любовью. Она наклонилась и поцеловала его. Я вздрогнул – жутко было смотреть, как она прикасается к этой мокрице. Но она не вздрогнула.
– Френк, – сказала она. – Прости меня. Прости меня за все, что делала не так, и за все, чего я не сделала.
Только сейчас я разглядел лицо Карлика, а, может быль, от ее поцелуя он стал поплотнее. Вероятно, на земле он был бледным, веснушчатым, без подбородка и с маленькими жалкими усиками. Он как-то нехотя взглянул на нее, краем глаза поглядывая на Актера. Потом дернул цепочку, и Актер заговорил:
– Ладно, ладно, – сказал Актер. – Оставим это... Все мы не без греха. -Лицо его гнусно исказилось ( по-видимому, то была улыбка). – Что за счеты! Я ведь думаю не о себе. Я о тебе думаю. Я все эти годы думал, как ты тут без меня.
– Теперь все позади, – сказала она, – все прошло.
Красота ее засияла так, что я чуть не ослеп, а Карлик впервые прямо взглянул на нее. Он даже сам заговорил:
– Ты скучала без меня? – прокрякал или проблеял он.
– Ты скоро всё это поймешь... А сейчас... – начала она.
Карлик и Актер заговорили хором, обращаясь не к ней, а друг к другу.
– Видишь! – горько говорили они. – Она не ответила! Да и чего от нее ждать!
Карлик снова дернул цепочку.
– Ты скучала обо мне? – с трагическими перекатами спросил Актер.
– Миленький, – сказала Карлику Прекрасная Женщина. – Забудь про все беды.
Казалось, Карлик послушался ее – он стал еще плотнее, и лицо его немного очистилось. Я просто не понимал, как можно устоять, когда призыв к радости – словно песня птицы весенним вечером. Но Карлик устоял. Они с Актером снова заговорили в унисон.
– Конечно, благородней всего простить и забыть – жаловались они друг другу. – Но кто это оценит? Она? Сколько раз я ей уступал! Помнишь, она наклеила марку на конверт, она матери писала, когда мне нужна была марка? А разве она об этом помнит? Куда там... – тут Карлик дернул цепочку.
– Нет, я не забуду! – воскликнул Актер. – И не хочу забыть! Что я, в конце концов? Я не прошу твоих мучений!
– Ах, Боже мой! – сказала она. – Здесь нет мучений!
– Ты хочешь сказать, – спросил Карлик сам, от удивления не дернув цепочки, – что была тут счастлива без меня?
– Разве ты не желаешь мне счастья? – отвечала она. – Ну, пожелай сейчас, или вообще об этом не думай.
Карлик заморгал и чуть не выпустил цепочку, но спохватился и дернул за нее.
– Что же... – произнес Актер горьким мужественным тоном, – придется и это вынести...
– Миленький, – сказала Карлику Прекрасная Женщина, – тебе нечего выносить. Ты же не хочешь, чтобы я страдала. Ты просто думал, что я бы страдала, если я люблю тебя. А я тебя люблю и не страдаю. Ты это скоро поймешь.
– Любишь! – завопил Актер. – Разве ты понимаешь это слово?
– Конечно, понимаю, – сказала Прекрасная Дама. – Как мне не понимать, когда я живу в любви? Только теперь я и люблю тебя по-настоящему.
– Ты хочешь сказать, – грозно спросил Актер, – что тогда ты меня не любила?
– Я тебя неправильно любила, – сказала она. – Прости меня, пожалуйста. Там, на земле, мы не столько любили, сколько хотели любви. Я любила тебя ради себя, ты был мне нужен.
– Значит, – спросил Актер, – теперь я тебе не нужен?
– Конечно, нет! – сказала она и улыбнулась так, что я удивился, почему Призраки не пляшут от радости. – У меня есть всё. Я полна , а не пуста. Я сильна, а не слаба. Посмотри сам! Теперь мы не нужны друг другу, и сможем любить по-настоящему.
– Я ей не нужен!.. – говорил Актер неизвестно кому. – Не нужен!.. Да, лучше бы мне видеть ее мертвой у моих ног, чем слышать такое!
– Фрэнк! – закричала Прекрасная Женщина. – Фрэнк! Взгляни на меня! Я тебя ждала, а не его. Послушай, что он говорит! – и она засмеялась.
Подобие жалкой улыбки проступило на лице Карлика. Он взглянул на нее; и, как он не боролся, стал немного повыше.
– Да ты же видел меня мертвой! – продолжала она. – Не у ног, конечно, а в кровати... Больница у нас была хорошая, старшая сестра не дала бы нам валяться на полу. И как смешно, что этот твой манекен говорит здесь о смерти!
Карлик изо всех сил противился радости. Когда-то, очень давно, у него бывали, наверное, проблески юмора и разума. И сейчас под ее веселым и нежным взглядом он понял на миг, как нелеп Актер. Он понял, чему она смеется, – ведь и он знал когда-то, что никто не смеется друг над другом больше, чем влюбленные. Но он боялся. Не такой встречи он ждал, и не хотел принимать чужие условия игры. Он снова дернул за цепочку и Актер заговорил:
– Ты смеешь над этим смеяться! – вознегодовал он. – Мне не смешно! Вот оно, мое вознаграждение. Что ж... Оно и лучше, что тебе нет до меня дела. Иначе бы ты извелась, вспоминая, что вытолкало меня в ад. Что-о? Ты думаешь, после всего я здесь останусь? Нет уж, я понимаю, что я лишний. "Не нужен", вот как она сказала...
Карлик больше не говорил; но Прекрасная Женщина обратилась к нему:
– Я тебя не выгоняю, ты не понял! Здесь так хорошо. Все тебе рады. Останься! – Но Карлик уменьшался на глазах.
– Да, – отвечал Актер, – а на каких условиях? Собака и та бы отказалась. Я еще не потерял достоинства. Для тебя – что я есть, что меня нет. Тебе безразлично, что я вернусь в холод, во мглу, на пустынные улицы...
– Фрэнк, не надо! – прервала она. – Зачем нам с тобой так говорить!
Карлик был теперь так мал, что ей пришлось опуститься на колени. Актер же кинулся на ее реплику, как собака на кость.
– Как же! – вскричал он. – Ей больно это слушать! Вечная история!.. Ее надо оберегать. Она не терпит грубой правды. Это она-то, она, которой я не нужен! Ей бы только не огорчаться. Только бы не потревожить ее драгоценного покоя! Да, вот моя награда...
Она низко склонилась к Карлику. Он был теперь ростом с котенка, и висел на цепочке.
– Я не то хотела сказать, – говорила она. – Я хотела сказать: не играй ты так, не декламируй. Зачем это? Он убивает тебя. Выпусти цепочку. Еще не поздно.
– Не играть? – взревел Актер. – Что ты имеешь в виду?
Я не мог уже различить Карлика (он как бы слился с цепью) и не знал, к кому обращается Женщина – к Актеру или к нему.
– Скорей!.. – торопила она. – Еще не поздно! Перестань!
– А что я такое делаю?
– Ты играешь на жалости. Мы все грешили этим на земле. Жалость – великое благо, но ее можно неверно использовать. Понимаешь, вроде шантажа. Те, кто выбрал несчастье, не дают другим радоваться. Я ведь знаю теперь! Ты и в детстве так делал. Чем просить прощения, ты шел поплакать на чердак... Ты знал, что кто-нибудь из сестер скажет рано или поздно: "Не могу, он там плачет..." Ты шантажировал их, играл на жалости, и они сдавались. А потом, со мной... Ну, ничего, это не важно, ты только сейчас перестань.
– И это всё, – сказал Актер, – что ты обо мне поняла за долгие годы?
Что стало с Карликом, я не знаю. То ли он полз по цепи, как муха, то ли всосался в нее.
– Фрэнк, послушай меня, – сказала Женщина. – Подумай немного. Разве радость так и должна оставаться беззащитной перед теми, кто лучше будет страдать, чем поступится своей волей? Ты ведь страдал, теперь я знаю. Ты и довел себя этим. Но сейчас ты уже не можешь заразить своими страданиями. Наш здешний свет способен поглотить всю тьму, а тьма твоя не обнимет здешнего света. Не надо, перестань, иди к нам! Неужели ты думал, что любовь и радость вечно будут зависеть от мрака и жалоб? Неужели ты не знал, что сильны именно радость и любовь?
– Любовь? – повторил Актер. – Ты смеешь произносить это священное слово?
Он подобрал цепочку, болтающуюся на его ошейнике, и куда-то ее сунул. Кажется, он ее проглотил. Только тут Прекрасная Женщина прямо взглянула на него.
– Где Фрэнк? – спросила она. – Кто вы такой? Я вас не знаю. Вы лучше уйдите. А хотите – останьтесь. Я пошла бы с вами в ад, если бы могла, и если это вам помогло бы, но вы не можете вложить ад в мое сердце.
– Ты меня не любишь, – тонким голосом проговорил Актер. Его почти не было видно.
– Я не могу любить ложь, – сказала она, – я не могу любить то, чего нет.
Он не ответил. Исчез. Она стояла одна, и только серенькая птичка прыгала у ее ног, приминая легкими лапками траву, которую я не мог бы согнуть.

Еще глядя им вслед, я услышал, что и долина, и лес полнятся могучими звуками, и понял почему-то, что поют не духи, а трава, вода и деревья. Преображенная природа этого края радовалась, что человек снова оседлал ее, и пела так:
Ничто покой не возмутит и радость не нарушит,
Святая Троица приют дает блаженным душам.
Господь хранит ее как щит – всех рыцарей отважных.
Они избегнут западни, томления и жажды.
Не страшен призрак ей во тьме, ни пуля в свете ясном.
Любую фальшь, любой обман узрит насквозь прекрасно.
Ни тайный смысл, ни солнца жар ей вовсе не опасны.
Одни откажутся идти, а многих ждет путь ложный,
Она же истинным путем ступает непреложно.
Опорой прочной Сам Господь ей в мире горних странствий.
Сквозь все ловушки проведет Своей десницей властной.
Она пройдет сквозь львов и змей, и хищный зверь не тронет
Вся радость мира будет с ней у божеского трона.
– Ты всё понял, сынок? – спросил учитель.
– Не знаю, всё ли, – ответил я. – Ящерка и вправду стала конем?
– Да. Но сперва он убил ее! Ты не забудешь об этом?
– Постараюсь не забыть. Неужели это значит, что всё, просто всё в нас может жить там, в горах?
– Ничто не может, даже самое лучшее, в нынешнем своем виде. Плоть и кровь не живут в горах, и не потому, что они слишком сильны и полны жизни, а потому, что они слишком слабы. Что ящерица перед конем? Похоть жалка и худосочна перед силой и радостью желания, которое встанет из ее праха.
– Значит, чувственность этого человека мешает меньше, чем любовь к сыну той несчастной женщины? Она любила слишком сильно, но ведь любила!
– Слишком сильно, по-твоему? – строго сказал он. – Нет, слишком слабо. Если бы она любила его сильнее, и трудности бы не было. Я не знаю, что будет с ней. Но допускаю, что вот сейчас она просит отпустить его к ней, в ад. Такие, как она, готовы обречь другого на страшные муки, только бы владеть им. Нет, нет. Ты сделал неправильный вывод. Спроси лучше так: если восставшее тело похоти так могуче и прекрасно, каково же тело дружбы и материнской любви?
Я не ответил ему. Вернее, я спросил о другом:
– Разве тут у вас есть еще одна река?
Спросил я это потому, что на всех опущенных листьями ветках задрожал пляшущий свет, а на земле я видел такое только у реки. Очень скоро я понял свою ошибку. К нам приближалось шествие, и на листьях отражались не отсветы воды, а его сверкание.
Впереди шли сияющие духи – не духи людей, а какие-то иные. Они разбрасывали цветы, и те падали легко и беззвучно, хотя каждый лепесток весил здесь в десять раз больше чем на земле. За духами шли мальчики и девочки. Если бы я мог записать их пение и передать ноты, ни один из моих читателей никогда бы не состарился. Потом шли музыканты, а за ними шла та, кого они чествовали.
Не припомню, была ли она одета. Если нет, – значит, облако радости и учтивости облекало ее и даже влачилось за нею, как шлейф, по счастливой траве. Если же она была одета, она казалась обнаженной, потому что сияние ее насквозь пронзало одежды. В этой стране одежда – не личина; духовное тело живет в каждой складке, и все они – живые ее части. Платье или венец также неотделимы, как глаз или рука.
Но я забыл, была ли она одета, помню лишь невыносимую красоту ее лица.
– Это... это... – начал я, но учитель не дал мне спросить.
– Нет, – сказал он, – об этой женщине ты никогда не слышал. На земле ее звали Саррой Смит, и жила она в Голдерс-Грин!
– Она... ну, очень много тут у вас значит?..
– Да. Она – из великих. Ты знаешь, что наша слава ничем не связана с земной.
– А кто эти великаны? Смотрите! – Они – как изумруд!
– Это ангелы служат ей.
– А эти мальчики и девочки?
– Ее дети.
– Как много у нее детей...
– Каждый мальчик и даже взрослый становился ей сыном. Каждая девочка становилась ей дочерью.
– Разве это не обижало их родителей?
– Нет. Дети больше любили их, встретившись с ней. Мало кто, взглянув на нее, не становился ей возлюбленным. Но жен они любили после этого не меньше, а больше.
– А что это за звери? Вон – кошка... кот... прямо стая котов... И собаки... Я не могу их сосчитать. И птицы. И лошади.
– Каждый зверь и каждая птица, которых она видела, воцарялись в ее сердце и становились самими собой. Она передавала им избыток жизни, полученный от Бога.
Я с удивлением посмотрел на учителя.
– Да, – сказал он, – представь, что ты бросил камень в пруд, и круги идут все дальше и дальше. Искупленное человечество молодо, оно еще не вошло в силу. Но и сейчас в мизинце великого святого хватит радости, чтобы оживить всю стенающую тварь.

– Почему вы меня увели? – спросил я, когда мы отошли подальше от несчастной дамы.
– У них разговор долгий, – отвечал учитель. – Ты слышал достаточно.
– Есть для нее надежда?
– Кое-какая есть. Ее любовь к сыну стала жалкой, вязкой, мучительной. Но там еще тлеет слабая искра, еще не всё – сплошной эгоизм. Искру эту можно раздуть в пламя.
– Значит, одни естественные чувства лучше других?
– И лучше, и хуже. В естественной любви есть то, что ведет в вечность, в естественном обжорстве этого нет. Но в естественной любви есть и то, из-за чего ее можно принять за любовь небесную, и на этом успокоиться. Медь легче принять за золото, чем глину. Если же любовь не преобразить, она загниет, и гниение ее хуже, чем гниение мелких страстей. Это – сильный ангел, и потому – сильный бес.
– Не знаю, можно ли говорить об этом на земле. Меня обвинили бы в жестокости. Мне сказали бы, что я не верю в человека... Что я оскорбляю самые светлые, самые святые чувства...
– Ну и пусть говорят, – сказал учитель.
– Да я и не посмел бы, это стыдно. Нельзя пойти к несчастной матери, когда ты сам не страдаешь.
– Конечно, нельзя, сынок. Это дело не твое. Ты не такой хороший человек. Когда у тебя самого сердце разобьется, тогда и поглядим. Но кто-то должен напомнить вам то, что вы забыли: любовь, в вашем смысле слова, – еще не всё. Всякая любовь воскреснет здесь, у нас; но прежде ее надо похоронить.
– Это жестокие слова.
– Еще жесточе – скрыть их. Те, кто это знают, боятся говорить. Вот почему горе прежде очищало, теперь ожесточает.
– Значит, Китс был прав, когда писал, что чувства священны?
– Вряд ли он сам понимал, что это значит. Но нам с тобой надо говорить ясно. Есть только одно благо – Бог. Все остальное – благо, когда смотрит на Него, и зло, когда от Него отвернется. Чем выше и сильнее что-либо в естественной иерархии, тем будет оно страшнее в мятеже. Бесы – не падшие блохи, но падшие ангелы. Культ похоти куда хуже, чем культ материнской любви, но похоть реже становится культом. Гляди-ка!
Я поглядел и увидел, что к нам приближается Призрак, а у него что-то сидит на плече. Он был прозрачен, как и все призраки, но одни были погуще, другие пожиже, как разные клубы дыма; одни – побелее, другие – потемнее. Этот был черен и маслянист. На плече у него примостилась красная ящерка, которая била хвостом, как хлыстом, и что-то шептала ему на ухо. Как раз, когда я увидел его, он с нетерпением говорил ей: "Да перестань ты!", но она не перестала. Сперва он жмурился, потом улыбнулся; потом развернул к западу (раньше он шел к горам).
– Уходишь? – спросил его чей-то голос.
Дух, заговоривший с ним, был как человек, но побольше, и сиял так ослепительно, что я почти не мог на него смотреть. Свет и тепло исходили от него, и я почувствовал себя, как чувствовал прежде в начале жарких летних дней.
– Да. Ухожу, – отвечал Призрак. – Благодарю за гостеприимство. Всё равно ничего не выйдет. Я говорил вот ей (он указал на ящерицу), чтобы она сидела тихо, раз уж мы тут – она ведь сама подбивала меня поехать. А она не хочет. Вернусь уж я домой...
– Хочешь, чтобы она замолчала? – спросил пламенный Дух; теперь я понял, что он – ангел.
– Еще бы! – ответил Призрак.
– Тогда я ее убью, – сказал Ангел и шагнул к нему.
– Ой, не надо! – закричал Призрак. – Вы меня обожжете! Не подходите ко мне!
– Ты не хочешь, чтобы я ее убивал?
– Вы сперва спросили не так...
– Другого пути нет, – сказал Ангел. Его огненная рука повисла прямо над ящеркой. – Убить ее?
– Ну, это другой вопрос. Я готов об этом потолковать, но это так просто не решишь. Я хотел, чтоб она замолчала... Измучила она меня.
– Убить ее?
– Ах, время есть, обсудим потом...
– Времени больше нет. Убить ее?
– Да я не хотел вас беспокоить. Пожалуйста, не надо... Вон она и сама заснула. Всё уладится. Спасибо вам большое.
– Убить ее?
– Ну что вы, зачем это нужно? Я с ней сам теперь справлюсь. Лучше так, потихоньку, постепенно, а то что ж убивать!
– Потихоньку и постепенно с ней ничего не сделаешь.
– Вы так считаете? Что ж, я подумаю об этом, непременно подумаю... Я бы, собственно, и дал вам ее убить, но я себя что-то плохо чувствую. Глупо так спешить. Вот оправлюсь, и, пожалуйста, убивайте. Выберем подходящий день.
– Другого дня не будет. Все дни – теперь.
– Да отойдите вы! Я обожгусь. Что она? Вы меня убьете!
– Нет, не убью.
– Мне же больно!
– Я не говорил, что тебе не будет больно. Я сказал, что не убью тебя.
– А, вон что! Вы думаете, я трус. Ну, давайте так: я съезжу туда и посоветуюсь с моим врачом. Я приеду, как только выберу минутку.
– Других минут не будет.
– Что вы ко мне пристали? Хотите мне помочь, убивали бы ее без спроса, я бы и охнуть не успел. Всё бы уже было позади.
– Я не могу убить ее против твоей воли. Ты соглашаешься?
Ангел почти касался ящерки. Тут она заговорила так громко, что даже я услышал:
– Осторожно! – сказала она. – Он меня убьет, он такой. Скажи ему слово – и убьет. А ты останешься без меня навсегда. Это неестественно! Как же ты жить будешь? Ты же станешь призраком, а не человеком. Он таких вещей не понимает. Он – холодный, бесплотный дух. Они могут так жить, но не ты же! Знаю, знаю, у тебя и наслаждения нет, одни помыслы. Но это всё же лучше, чем ничего! А я исправлюсь. Признаю, бывало всякое, но теперь я стану потише. Я буду тебе нашептывать вполне невинные помыслы... приятные, но невинные...
– Ты соглашаешься? – спросил Призрака Ангел.
– Вы убьете и меня...
– Не убью. А если бы и убил?
– Да, вы правы. Всё лучше, чем она.
– Убить ее?
– А, чтоб вас! Делайте, что хотите! Ну, поскорей! – закричал Призрак – и очень тихо прибавил: – Господи, помоги мне...
И тут же вскрикнул так страшно, что я пошатнулся. Пламенный Ангел схватил ящерку огненно-алой рукой, оторвал и швырнул на траву.
Сперва я как будто ослеп, потом увидел, что рука и плечо у Призрака становятся всё белей и плотней. И ноги, и шея, и золотые волосы как бы возникали у меня на глазах, и вскоре между мной и кустом стоял обнаженный человек почти такого же роста, как Ангел.
Но и с ящерицей что-то происходило. Она не умерла и не умирала, а тоже росла и менялась. Хвост, еще бьющий по траве, стал не чешуйчатым, а подобным кисти. Я отступил и протер глаза. Передо мной стоял дивный серебристо-белый конь с золотыми копытами и золотой гривой.
Человек погладил его по холке, конь и хозяин подышали в ноздри друг другу, а потом хозяин упал перед Ангелом и обнял его ноги. Когда он поднялся, я подумал, что лицо его – в слезах, но, может быть, оно просто сверкало любовью и радостью. Разобрать я не успел. Ну и скакал он! За одну минуту они с конем пронеслись сверкающей звездой до самых гор, взлетели вверх – я закинул голову, чтоб их видеть – и сверкание их слилось со светло-алым сверканием утренней зари.

Слышали мы и такой разговор.
– Нет, нет, об этом и речи быть не может! – говорила еще одна призрачная дама светлой женщине, – И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться. Конечно, как христианка, я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело ваше...
– Ты его простила, – начала женщина, – значит...
– Простила как христианка, – уточнила еще раз дама. – Но есть вещи, которых забыть нельзя.
– Я не понимаю, – снова начала женщина.
– Вот именно! – дама горько усмехнулась. – Ты уж поймешь! Кто, как не ты твердила, что Роберт плохого не сделает? Нет, нет, помолчи хоть минутку!.. Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал, – да, Хильда! – если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить – как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую работу. Мужчины такие лентяи... Можешь себе представить, он говорил, что не может работать больше тринадцати часов в день! А я что, меньше работала? У меня все часы – рабочие, да. Я весь вечер его подгоняла, а то, дай ему волю, он бы завалился в кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слышал. Хоть бы из вежливости... Он забыл, что я дама, хотя и вышла замуж за него. День и ночь я билась, чтоб ему угодить. Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не поверишь! Говорил, чтобы я их не ставила на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула какую-то вазу на его писанину. Он, видите ли, хотел книгу написать... Куда ему? Ну, я из него дурь выбила. Нет, Хильда, ты слушай! А гости! Он все норовил уйти к этим своим "друзьям". Я-то знала, я сразу поняла, что от них мало толку. И я сказала: "Роберт! Твои друзья – мои друзья. Мой долг – принимать их здесь, как бы я не устала, как бы мы ни были бедны". Да, казалось бы ясно. Но они явились. Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет вовремя сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их на другом фоне. Им у меня было не по себе... не очень уютно. Бывало, смотришь и смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по себе. Но ведь это для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей разогнало!
Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он говорит: "Ну, теперь хоть оставь меня в покое!"... То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не бросила его..., но я – человек долга. Как я над ним билась, чтобы его перетащить в просторный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо сказал, когда его встречают на пороге и говорят: "Вот что, Боб. Обедать нам некогда. Надо идти смотреть дом. За час управимся!" А он! Истинное мученье... К этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался, кроме еды.
Ну, потащила я его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он был для нас великоват, не совсем по средствам. Но я завела приемы! Нет, уж увольте, его друзей я не звала. Я звала нужных людей, для него же и нужных. Тут уж, всякому ясно, приходится быть элегантной. Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил не было, никаких сил! Постарел, молчит, ворчит... Скажи: зачем он сутулился? Я ему вечно твердила: распрямись! А с гостями? Всё я, всё я одна. Я ему сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж за живого молодого человека, общительного, даровитого... да... Я вечно спрашивала: "Что с тобой творится?!" А он вообще не отвечал. Сидит, уставится на меня своими черными глазами (я просто возненавидела черноглазых мужчин) и ненавидит меня, да, теперь я знаю, ненавидит. Вот и вся благодарность. Никаких чувств, ни капли нежности – а он ведь к тому времени вышел в люди! Я ему вечно твердила: "Роберт, ты просто разлагаешься!" К нам ходили молодые люди – я не виновата, что я им интереснее, чем он! – так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!
Я выполнила свой долг до конца. Я купила дога, чтобы Роберт с ним гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду. Когда всё было из рук вон плохо, я даже разрешила ему писать, это уже вреда не принесло бы. Что ж, я виновата, если у него случился этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да, мало кто его так выполнял. Теперь ты видишь, почему я не могу...
Нет, постой!.. Вот что, Хильда. Встретиться я с ним не хочу, то есть – встретиться и всё. Но я согласна о нем заботиться. Только уж – вы не вмешивайтесь! Впрочем, времени тут много, может, чего-нибудь и добьюсь... Один он не справится. Ему нужна твердая рука. Я его лучше знаю, чем ты. Что, что? Нет, нет, давай его сюда, слышишь?! Не спрашивай, а давай сюда! В конце концов я ему жена, а не ты. Я ведь только начинала. Послушай, Хильда! Нет, ты послушай! Мне так плохо! Мне нужно кого-то... э-э... опекать. Я там одна, никто со мной не считается! А Роберта я переделаю! Это просто ужасно, вы все тут торчите, а толку от вас нет! Дайте его мне! Ему вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно. Где мой Роберт?! Какое вы имеете право его прятать?! Я вас всех ненавижу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?
И Призрачная Дама угасла, как слабое пламя свечи. Секунду-другую в воздухе стоял неприятный запах; потом не осталось ничего.
Необычайно тяжелой была встреча между еще одной призрачной дамой и светлым духом, который, по-видимому, приходился ей братом на земле. Мы застали их, когда они только что увидались – Дама говорила с явным огорчением:
– Ах, это ты, Реджинальд!
– Да, это я, – сказал Дух. – Я знаю, что ты меня не ждала. Но ты обрадуйся и мне... хоть ненадолго.
– Я думала, что меня Майкл встретит, – сказала Дама и резко спросила: – Он хоть здесь?
– Он там, – отвечал Дух. – Далеко в горах.
– Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?
– Сестричка, ты не волнуйся... Он бы тебя не увидел и не услышал. Но скоро ты изменишься...
– Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не увидит?
– Понимаешь, я привык, это моя работа.
– А, работа! – презрительно сказала Дама. – Вот оно что! Когда же мне разрешат его увидеть?
– Тут не в разрешении дело, Пэм. Когда он сможет разглядеть тебя, вы увидитесь. Тебе надо... поплотнеть немного.
– Как? – резко и угрожающе спросила Дама.
– Поначалу это нелегко, – начал ее брат. – Но потом пойдет быстро. Ты поплотнеешь, когда ты захочешь чего-нибудь, кроме встречи с Майклом. Я не говорю "больше, чем встречи", это позже придет. А для начала надо немножко, хоть капельку потянуться к Богу.
– Ты что, о религии? Нашел, знаешь ли, минуту! Ладно, что надо, то и сделаю. Чего вы от меня требуете? Говори, говори! Чем я раньше начну, тем скорее меня пустят к моему мальчику.
– Памела, подумай сама! Так ты начать не можешь! Для тебя Бог – средство, чтобы увидеть Майкла. А плотнеть мы начинаем только тогда, когда стремимся к Самому Богу.
– Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.
– То есть, если бы я был только матерью. Но этого не бывает. Ты стала матерью Майкла, потому что ты – дочь Божия. С Ним ты связана раньше и теснее. Памела, Он тоже любит тебя. Он тоже из-за тебя страдал. Он тоже долго ждал.
– Если бы он меня любил, он бы меня пустил к моему сыну. И вообще, если он меня любит, почему он забрал у меня Майкла? Я не хотела об этом говорить, но знаешь, некоторые вещи простить нелегко.
– Ему пришлось, Памела. Отчасти – ради Майкла...
– Кто-кто, а я для Майкла всё делала! Я ему жизнь отдавала...
– Люди не могут долго давать друг другу счастье. А потом – Он и ради тебя это сделал. Он хотел, чтобы твоя животная, инстинктивная любовь преобразилась, и ты полюбила Майкла, как Он его любит. Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога. Иногда удается преобразить любовь, так сказать, на ходу. Но с тобой это было невозможно. Твой инстинкт стал неуправляемым, превратился в манию. Спроси дочь и мужа. Спроси свою собственную мать. О ней ты и не думала. Оставалось одно: операция. И Бог отрезал от тебя Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине проклюнется новый, другой вид любви.
– Какая чушь! Какая жестокая чушь! Ты не имеешь права так говорить о материнской любви. Это – самое святое, самое высокое чувство.
– Пэм, Пэм, естественные чувства не высоки и не низки, и святости в них нет. Она возникает, когда они подчинены Богу. Когда же они живут по своей воле, они превращаются в ложных богов.
– Моя любовь к Майклу не могла стать плохой, хоть бы мы прожили миллион лет.
– Ты ошибаешься. Придется тебе сказать. Ты встречала – там, в городе, – матерей с сыновьями. Счастливы они?
– Такие, как эта Гатри и ее чудовище Бобби – конечно, нет! Надеюсь, ты нас не сравниваешь? Мы с Майклом были бы совершенно счастливы. Я-то не болтала бы о нем, как Уинифред Гатри, пока все не разбегутся. Я не ссорилась бы с теми, кто его не замечает, и не ревновала бы к тем, кто заметил. Я бы не хныкала повсюду, что он со мною груб. Неужели, по-твоему, Майкл мог бы стать таким, как этот Бобби? Знаешь, есть пределы...
– Именно такой становится естественная любовь, если не преобразится.
– Неправда! Какой ты злой, однако! Я его так любила... только для него и жила, когда он умер...
– И плохо делала. Ты сама это знаешь.
– Чем плохо?
– Не надо было устраивать этот десятилетний траур – трястись над его вещами, отмечать все даты, держать насильно Дика и Мюриел в том несчастном доме.
– Конечно, им-то что! Я скоро поняла, что от них сочувствия не жди.
– Ты неправа. Дик очень страдал по сыну. Мало кто из сестер так любил брата, как Мюриел. Их не память о Майкле мучила – их мучила ты, твоя тирания.
– Какой ты злой! Все злые. У меня ничего нет, кроме прошлого...
– Ты сама того хочешь. Но ты неправа. Это египтяне так относились к утрате, бальзамировали тело.
– Конечно! Я неправа! Тебя послушать, я всё неправильно делаю!
– Ну, конечно! – обрадовался Дух, и засиял так, что глазам стало больно. – Тут мы все узнаем, что всегда были неправы. Нам больше не надо цепляться за свою правоту. Так легко становится... Тогда мы и начинаем жить.
– Как ты смеешь издеваться? Отдай мне сына! Слышишь? Плевать я хотела на ваши правила! Я не верю в Бога, который разлучает сына с матерью! Я верю в Бога любви. Никто не имеет права нас разлучать! Даже твой Бог! Так ему и скажи. Мне Майкл нужен! Он мой, мой, мой!..
– Он и будет твоим, Памела. Всё будет твоим, даже Бог. Но ты не то делаешь. Ничем нельзя овладеть по праву природы.
– То есть как? Это же мой сын, плоть от плоти!
– А где сейчас твоя плоть? Разве ты еще не поняла, что природа тленна? Смотри! Солнце восходит. Оно может взойти каждую минуту.
– Майкл – мой!
– В каком смысле твой? Ты его не сотворила. Природа вырастила его в твоем теле, помимо твоей воли. Да... ты как-то забыла, что ты тогда не хотела ребенка. Майкл – несчастный случай.
– Кто тебе сказал? – перепугалась Дама, но тут же взяла себя в руки. – Это ложь. Это неправда. И вообще, не твое дело. Я ненавижу твою веру... ненавижу твоего Бога... Я его презираю! Я верю в Бога любви.
– Тем не менее, ты не любишь ни нашу маму, ни меня.
– Ах, вон что! Так, так, ясно... Ну, Реджинальд, не ждала! Обидеться за то...
Дух засмеялся.
– Бог с тобой! – воскликнул он. – Тут у нас никого нельзя обидеть.
Дама застыла на месте. По-видимому, эти слова поразили ее всего сильнее.
– Идем, – сказал учитель, – пойдем дальше. – И взял меня за руку.

Встретили мы и призраков, которые явились лишь затем, чтобы поведать об аде. Таких было больше всего. Одни (наверно, из нас, преподавателей) собирались читать тут лекции и привезли массу карточек, карт и таблиц, а один – даже диапозитивы. Другие припасли анекдоты о знаменитостях, которых они повстречали там, внизу. Третьи, самые многочисленные, просто считали, что они выше здешних, потому что много перенесли. Все были заняты собой и о здешней жизни слушать не хотели. Они никому не давали сказать ни слова, а убедившись, что их не слушают, уходили к автобусу.

Как оказалось, их желание порассказать об аде – только разновидность желания расширить ад, перенести его сюда, на небо. Были тут призраки важные, призывающие блаженных вырваться на волю из душной тюрьмы. Были призраки деловитые, предлагавшие перекрыть реку, срубить деревья, перебить зверей, построить железную дорогу и залить асфальтом дурацкую траву, вереск и мох. Были призраки-материалисты, сообщавшие, что загробной жизни нет, а здесь – одни миражи. Были и простые старомодные приведения, пытавшиеся хоть кого-нибудь напугать. Я удивился, но учитель объяснил мне, что и на земле многие пугают, чтобы самим не пугаться.

Видел я и совсем удивительных призраков, которые, одолели огромные расстояния до остановки только для того, чтобы сообщить, как они презирают радость. И не то перетерпишь, лишь бы сказать в лицо этим ханжам, этим святошам, этим чистюлям, этим слюнтяям, этим барам, как им на них наплевать!

– Как же они сюда проникли? – спросил я.

– Именно такие нередко остаются, – отвечал учитель. – Те, кто ненавидит добро, ближе к нему, чем те, кто о нем не думает, или те, кто считает, что оно у них в кармане.

 

– Эй, гляди! – сказал учитель. Мы стояли у каких-то кустов, и я увидел за ними, как встретились еще один призрак и светлый дух. Сперва мне показалось, что призрака я вроде бы знаю; но потом я понял, что я просто видел на земле его фотографии. Он был знаменитым художником.

– Господи! – воскликнул он оглядевшись.

– Ты хочешь о чем-то Его попросить? – сказал Дух.

– То есть как это? – не понял Призрак.

– Ты же Его позвал.

– А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: "Черт!"... или что-нибудь такое. В общем... ну, сами понимаете... хорошо бы это всё написать.

– Ты сперва погляди.

– Что, у вас писать не разрешают?

– Нет, пожалуйста, только сперва надо посмотреть.

– Да я смотрел. Видел, что надо. Ах, этюдника не захватил!

Дух покачал головой, сверкая волосами.

– Тут это ни к чему, – сказал он.

– В каком смысле? – спросил Призрак.

– Когда ты писал на земле – верней, когда ты начинал писать – ты ловил отблески рая в том, что видел. Если тебе удавалась картина, их видели и другие. А тут и так рай. Отсюда отблески и шли. Нам незачем рассказывать о нем, мы его видим.

– Значит у вас писать незачем?

– Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, каким тебя Бог задумал (ничего, мы все это прошли), ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и тебе захочется с нами поделиться. А сейчас – рано. Сейчас – гляди.

Оба помолчали. Наконец, Призрак вяло произнес:

– Очень буду рад...

– Что же, идем, – сказал Дух. – обопрись на мою руку.

– А мне скоро разрешат писать? – спросил Призрак.

Дух засмеялся.

– Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не удастся, – сказал он.

– То есть как?

– Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ничего не увидишь.

– А для чего еще художнику смотреть?

– Ты забыл, – сказал Дух, – Ты сам начал не с этого. Твоей первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы показать его другим.

– Ах, когда это было! – отмахнулся Призрак. – С тех пор я вырос. Вы, конечно, видели мои последние работы. Меня интересует живопись сама по себе.

– Да, и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благодать, каждый поэт, музыкант и художник ушел бы от первой любви в самые глубины ада. Понимаешь, никто и не останавливается на искусстве для искусства. Потом уже любят одного себя, одну свою славу.

– Кто-кто, а я... – обиделся Призрак.

– Вот и хорошо, – сказал Дух. – Мало кто из нас мог это сказать, когда сюда явился. Но это ничего. Это воспаление исцеляет наш источник.

– Какой источник?

– Там, в горах. Он холодный и чистый. Когда из него напьешься, забываешь, ты написал картину или не ты. Просто радуешься. Не гордишься, не скромничаешь, а радуешься.

– Великолепно... – откликнулся Призрак без должного пыла.

– Что ж, идем, – сказал Дух, и они прошли несколько шагов.

– Встречу интересных людей... – сказал Призрак как бы про себя.

– Да, – сказал Дух, – тут все интересны друг другу.

– М-м... я собственно... я имел в виду наших. Увижу я Клода? Увижу Сезанна? Увижу...

– Наверное, если они у нас.

– А вы что ж, не знаете?

– Конечно, нет. Я тут недавно. Как их встретишь?.. Нас, художников, тут много.

– Они не просто художники! Они знаменитости.

– Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у нас, все – во славе.

– Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?

– Все известные. Всех знает, всех помнит, всех узнает Единственный, Кто судит верно.

– А, да, в этом смысле, – совсем опечалился Призрак.

– Идем, идем, – сказал Дух, так как новоприбывший вроде бы упирался.

– Что ж, наша награда – слава среди потомков, – проговорил Призрак.

– Ты что, не знаешь? – удивился Дух.

– О чем?

– О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?

– То есть как?! – и Призрак вырвал руку. – Значит, эти чертовы неорегионалисты взяли верх?

– Ну, конечно! – радостно ответил Дух. – Ни за твою, ни за мою картину и пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.

– Пустите меня! – возопил Призрак. – В конце концов у меня есть долг перед искусством! Я напишу статью. Я выпущу манифест. Мы начнем издавать газету! Пустите, мне не до шуток!

И, не слушая Духа, Призрак исчез.