На вокзалі в Сімферополі зустрічають журналісти. Роблять сюжет про коробку з листами від вдячних українців, яку взялася передати у військові частини: «Стрічку зніми! Небезпечно!».

Непомітно підходить Олексій – голова прес-центру Міністерства оборони. Йому передаю обладнання для стрімів, яке він тут же відправляє по всьому півострову. Інформації мало. Подій багато. З Олексієм їдемо в сімферопольську військову частину на вулицю Калініна. Там пропонують ночівлю. Усюди порядок. Зустрічають офіцери з автоматами. Охоче розмовляють. Останні тижні військовослужбовці перебувають у постійній бойовій готовності, але виглядають дуже спокійними. Кажуть, російські солдати і спецтехніка з цієї частини виїхали нещодавно, мабуть, зміна варти. Запрошують зробити сюжет про привітання жінок із 8-м березня. Посилаюся на справи. Їх і правда багато. Офіцери помітно засмучені. «Нам би когось, хто буде весь час з нами, так і безпечніше, і всю правду розповісте, раптом що».

Їду далі. По місту ходять дружинники з червоними пов’язками. Біля більшості частин чергують озброєні люди без розпізнавальних знаків.

Поки всередині українські військові вітають жінок із наступаючим святом, ззовні стоять російські солдати і спецтехніка, ще одним кільцем їх замикають представники місцевої самооборони з георгіївськими стрічками, немов озброєні солдати потребують прикриття.

Стає ясно, чому засмутилися офіцери. Люди із зовнішнього світу приїжджають рідко.

Мій маршрут Сімферополь – Феодосія – Керч. Всю дорогу таксист говорить про політику. Крим зараз – це поле правового свавілля. Ніхто до кінця не знає походження людей, які переховуються у формі самооборони, козаків і солдатів. Багато активістів «самооборони» говорять з російським акцентом. Приїжджають на автомобілях із російськими номерами. Без сорому погрожують розправою Заходу, бандерівцям і мені, якщо виявлюсь журналістом. Погрози – перше, що чую біля військової частини у Феодосії. По периметру встановлені російські прапори. Намети з буржуйками. БТР-и. Бачу матерів військовослужбовців, які намагаються передати синам їжу. Їх не пускають «зелені чоловічки» і «ввічливі люди», – так в Криму називають російських солдатів. Однак українські військовослужбовці, проходячи кілька постів, виходять до них і таки отримують передачу.

У частину не пускають. Але вдається поговорити з офіцером Першого Феодосійського батальйону морської піхоти – Анатолієм Мозговим. Він вміло ігнорує вигуки напівп’яних «зелених чоловічків». Стверджує, що і два БТР-и, і військові, що оточують частину, – представляють російські війська. «Ми будемо стояти до кінця, давали присягу українському народу», – каже Анатолій. Бойового духу українським військовим в Криму не позичати.

Втім, місцеві теж розходитися не збираються. Більшість опитаних мною до кінця пояснити, чому прийшли, не можуть. Однак вважають владу Києва «нелегітивною», так і говорять. На питання – про яку владу мова – відповідають: «Ну, Турчинов або хто у вас там на Україні президент». У кожній розмові протиставляють Україну та Крим. Стверджують: «Ми за повну автономію і незалежність». «Від Росії теж?» – запитую. «А це зовсім інша справа. Ми росіяни». Свою позицію підкріплюють гучним «Росія!». Ненавидять Захід, при цьому, вірять, що відбудеться курортний сезон, і кличуть на літній відпочинок. Ненавидять Януковича, вважаючи, що він всіх зрадив, але домовленості з Путіним відношення до цього не мають. Ненавидять майданівців, які «розгромили столицю», але в Києві ніколи не були.

Поговорити вдається тільки представившись незалежним режисером. Вимагають паспорт, начебто за пропискою можна визначити наміри.

Поки їду в Керч, нещадно б’ють журналістів у Севастополі. Колеги звідти кажуть, після приїзду Аксьонова стали нападати, розбивати техніку.

Біля першої ж військової частини Керчі на дев’ятому кілометрі на нас кидається невелика група в камуфляжі. Дихаючи перегаром погрожують «різати бандерівців». Називають себе «казаками». На штанях одного з дружинників і cправді майоріють характерні лампаси.

Поки дружинники відволікаються на таксиста, який встигає сховатися в машину, підходжу ближче, але знову не потрапляю всередину. Через паркан спілкуюся з військовими. Коли представляюся журналістом з Києва, офіцери починають посміхатися, охоче відповідають на запитання. Кажуть, що почуваються впевнено та ні в чому не мають потреби. Знову повторюють вже почуте у Феодосії «Будемо стояти до кінця!».

У військовій частині Будмістечка щастить більше. Від групки ще більш агресивних «зелених» рятує озброєний морський піхотинець. Охоче пускає всередину. Проводить по території, знайомить з офіцерським складом, навіть дозволяє забратися на БТР.

Сутичок між російськими та українськими солдатами поки не було. У Керченській морській піхоті розповідають, що росіяни на контакт не йдуть. Мені і ще кільком журналістам влаштовують щось на зразок прес-конференції. Завершується вона словами одного з морських піхотинців про те, що ніякого зв’язку з генералами та політиками немає. Військові залишені самі на себе. При цьому, ні деморалізації, ні заворушень. Горезвісне «стояти до кінця» звучить знову і знову. Цього разу від жінки-офіцера, яка додає: «якщо треба буде, озброїмося камінням і палицями, ми давали присягу».

На словах «коли дивишся через оптику на двоюрідного брата, а він дивиться на тебе, але не можеш навіть посміхнутися, бо видно тільки одне око», хочеться вимкнути камеру. При цьому, ніхто не сумує. Українські військові впевнені у своїй правоті. Радіють будь-яким словами підтримки з Києва та інших міст, які не втомлююся передавати.

Місцеві активісти, що підтримують Майдан, не високо оцінюють кількість однодумців, кажуть, тільки п’ята частина населення проти об’єднання з Росією. До неї відносять кримських татар і свідомих українців, які здебільшого представляють собою «диванну сотню».

Більшість радіє нещодавньому відключенню українських телеканалів, мовляв, від них стільки нервів, та й брешуть все. Ось «Крим» – інша справа. Подивишся, і відразу якось спокійніше». Місцеві патріоти кажуть: «У референдумі нам не залишили вибору». Варто відзначити, саме вони організували колосальну підтримку частин, регулярно постачають солдатам провізію, новини. Безстрашно ходять на мітинги, щоразу отримуючи порцію ненависті і насильства з боку дружинників. Після рішення про референдум дехто всерйоз думає про необхідність міграції.

Всі роки незалежності Крим був наданий самому собі і російській пропаганді. Місцеві українці вважають, що він втрачений. Схоже, якщо Київ і далі мовчатиме, висловлюючи подібно Заходу всього лише «глибоку стурбованість», так і станеться. Одне ясно точно: сезону не буде.

Із частини повертаюся з квітами. Восьме березня ж.

Не предавай меня сейчас, сию секунду!
Лежит туман и реет ткань на высоте.
Короткий залп, проблемный день,
Большое судно
Стоит у берегов, отбрасывая тень.
Не предавай меня!
Короткие страницы,
Сжимают горло пальцы-щупальца слова.
Дрожит внутри,
Но за других, конечно, гордо,
Хотя никто не собирался воевать.
Не предавай меня сейчас, совсем не время!
Мои любимые ушли по кабакам,
Туман лежит, прибой шумит, молчат аллеи,
И горло поддается щупальцам-рукам.
Не предавай! Держись!
Подкашивает, давит.
Короткий залп, проблемный день увяз в бою,
А за окном такие берега и дали,
Как будто ад создали в маленьком раю...

Если ты воевал
Как безмятежно спать
Как целовать детей,
Думая о другом
Как не беречь тепло
Словно последний пас
Не задержать себя
Снимками над столом
Не удивляться как
Миру и тишине
Полночь - смотреть в окно
Будто на край земли
Если однажды был
В пекле и на войне
Как не желать легко
И специально злить
Если тебя лечил
В шуме гранат и бомб
Не замечая дым
Лучший на свете друг
Ладно, там все врачи
Лечат любимый дом
Как безмятежно спать
Не покладая рук
Как улыбаться тем,
Кто осуждает смерть
Кто не встречал рассвет
В холоде баррикад
Кто не хотел понять
И поднимал на смех
Вышедших за других
Немолодых ребят
Странно идти пешком
Без боевых одежд
Месяц еще назад
Тут разносился дым
Здесь раздавали суп
И укрепленья где
Как передать теперь
Виденное на суд
Город увяз в весне
Кормит ручьями Днепр
Ставни скрипят - открой
Выдохни и вдохни
А у меня в груди память
Минувших дней
Мне эти дни милей
Даже такой весны

Он татуирует руки. Ходит по песку.

Сводит воедино звуки и мою тоску.

У него в Таиланде папа. Мама в USA.

Он стесняется разлуки от семьи своей.


Его пестрые рисунки на моей стене.

Его вены, его веки, мускулы во мне.

Во Французском легионе у него друзья.

Он такой потусторонний. А какая я?


Вот, звонит мне между делом, голосом смешным

Пересказывает книгу… я хочу быть с ним.

Предлагает научиться с высоты нырять.

Заставляет веселиться и грустить опять.


У него глаза, ресницы, тысяча цветов.

Он мне нужен, он мне снится, он всегда таков.

А еще в рубашке мятой рано на заре

Я его ловила взгляды, чтоб себя согреть.


Отдавала ему соки. Отпускала стыд.

И записывала в строки, что он говорит.

Мы снимали кинофильмы, стоя на ветру.

С ним хочу быть самой сильной. Без него умру.


На надежно-меткой пленке облака стоят.

Он мужчина грубый, тонкий. А какая я?



2002г.

Сколько раз еще нас не коснутся эти случаи вопиющие? Список длинный... рай развернуться, но ни родственников, ни попутчиков. Сколько раз, выдыхая воздух, с облегчением в сердце вырвется: "Передай дальше нашим, со мной и с Сашей не случилось и не предвидится!"
Как же много везения дадено, и когда каждый будет проучен: площадь, чья-то голова раздавлена, там ногами метелят кучу... нет, не кучу, вот руки тянутся, силуэт, так похоже - девичий, может даже была красавицей из каких-нибудь Ново-Беличей. Повезло, от дубинки резиновой ускользнуть, убегая с площади. Избежать за чужими спинами в автозаки большие очередь.

Сколько раз повезет, послушайте, это ж сколько еще останется? Все в порядке с друзьями лучшими, пока Богу другой преставится. Пусть, не мчась на рожон за бедами, не ища ощущений пагубных, сколько раз, как вот в "Домодедово", ни знакомых, ни близких, ни родных?

На "Октябрьской" уже одиннадцать ни спасти, ни надежды с рисками. Опыт есть, было время ринуться: "Да, алло? Как у вас со списками?"
Мне бы взять и добавить легкое: "он со мной", "это наши", "вместе мы", "я плюс пять", "пятьдесят", "известия не о нас, мы вдыхаем в легкие". Сколько раз наш лимит везения, исчерпавшись, продлится Боженькой? Я желаю всем воскресения. Я плюс сто.
Будьте осторожными.

Один раз мне исполнилось двадцать.
Мы по зимнему парку шагали.
Я старалась. И ты мог стараться.
Но расстались. Давно. Без печали.
Один раз мне исполнилось двести.
И в глазах моих плавали рыбы.
Ты меня утащил, как невесту.
А не ты, утащил бы не ты бы.
Один раз мне исполнилось десять.
Подошла злая тощая бабка:
"Жиденята в маце деток месят!"
И ударила грязною тряпкой.
А однажды мне было семнадцать.
Платье, бусы, упавшие кудри:
"Будешь-будешь со мной целоваться?"
И румянец, не спрятанный пудрой.
Мне однажды три дня исполнялось.
Бог пришел, приложил палец к губкам:
"Потерпи тут немного, голубка.
Всего десять десятков осталось."
В двадцать пятую дату рожденья
Я смотрела на все, как в тумане.
Меня прошлое даже не манит.
И терпеть больше нет настроенья.

Это не грусть, что ты.
Каждому свое.
Кто не смотрел в ноты,
Тот все равно поет.
Это не страх, брось же.
Мало ли чудес.
Я напишу позже,
Как умираю без.
Это не страсть.
Где там.
Секс без любви не страсть.
Я напишу летом.
Как бы не пропасть.
Трогай меня, трогай.
Твердо веди рукой.
Я не ищу бога.
Кто он вообще такой.
Не покупай душу.
Нет у меня ее.
Кто не умел слушать,
Тот все равно поет.

На тебя не влияют волны, полнолунье, начало марта,

Не влияют за стенкой стоны и дорожная канонада.

Ты закрытый и очень цельный. Ты упрямый в своих границах.

На тебя не влияют цены. На тебя не влияют лица.



От погоды тебе не грустно. Не печально от расставанья.

И в просторе тебе не пусто. И не тесно в чужих кроватях.

Не колеблется выраженье от порывов морского ветра.

Не бледнеет лицо в полете, даже если не знаешь, где ты…



Можешь быть совершенно чистым. Взгляд открытый, улыбка в карих.

Любишь весело и лучисто. Задымления нет и гари.

Тянешь руки, наверх ладони, расправляешь в объятья плечи.

И от этого мир огромен. И к земле притяженье легче.



Но потом наступает утро. Ты приходишь смурной и новый.

И как будто бы внял кому-то. И поддался чужому зову.

На тебя не влияет детство, на тебя не влияет тренье.

Но страшнее стихий и бедствий мне бывает чужое мненье.

Я часто выхожу из дома, когда сумерки. Захватываю холодного снега с перил, чтобы через его уколы впустить в себя день. Пусть и уходящий. Когда-то мне хотелось вставать очень рано, лучше до рассвета. Пить собственный кофе и гордиться собой, что все успеваю, и душ не занял больше двадцати минут, и уже завтрак готов для любимых. Их было двое. Нас было трое. Это так по-житейски звучит. И приземленно так. Будто нет магистралей нервов внутри. Будто не я отдавала ему свои пальцы и шею, чтобы раствориться, утонуть, слиться во что-то очень важное, моментальное, но вечное. Третьим был наш пес Йоко. Теперь он его, не мой. Теперь не помню, о чем говорили в последний раз. Кто говорил. Меня как будто и нет. И слово "пес" кажется персонажным, сказочным, книжным.

Теперь. Снег иногда попадает в рукав, хочется его вытряхнуть, но он тает и впитывается в свитер. Я иду за сигаретами. Ненавижу курить. Сердце стучит чаще и дыхание сводит. Дрянное ощущение. Но нужен повод, чтобы выйти из дома. Людей в это время обычно мало. Еще не возвращаются с работы. Да я и не смотрю на них. Глаза очень мешают жить. И предают меня постоянно. Они выдают, что внутри ничего нет. Даже вакуума. Так бывает, честное слово. И знаешь, из-за этой пустоты утекает фантазия. Никак не наоборот. Вот даже эти вылазки за сигаретами мне было очень трудно придумать. Заодно получается купить кофе. Вот еда никогда не волновала меня. Все питалась неуловимым и энергичным запахом, что жил в нем. Тогда мы оба работали. По вечерам заставали друг друга в прихожей или кухне, сочно занимались сексом, беспорядочно выплескиваясь из одежды, готовили что-то, кормили друг друга, гуляли с собакой, и, заходя на порог, снова схлестывались, срастались, смешивались. Уставать не получалось. Так повезло. У обоих появились новые проекты, интересные, такие, о которых лежишь в кровати ночью и кропотливо думаешь. Мы обсуждали их, рисовали в блокнотах, чтобы лучше объяснить, дразнили друг друга терминами. Кажется, не рассказывала, что он участвовал в съемках фильма по его же сценарию. А я готовила выставку. И для обоих это был такой шанс себя проявить, что сиюсекундное ощущение счастья растягивалось в каждом из нас на бесконечные отрезки. Сейчас уже это выглядит наивно. Но тогда мы не на шутку горели. Так совпало. И от работы горели, и друг от друга. И понимали взаимное рвение, гордились очень, уважали, взаимоуважали, что ли. Еще не могли надышаться, наговориться, нацеловаться никак. Даже Йоко завели, хотя времени не хватало. Слишком накопилось в нас всякого, так и раскидывали чувства на все живое.

Вот опять только подкурила, и сразу колет в груди. А делать ничего другого не хочется. Незачем что-то делать. Вечер очень быстро синеет. И очень медленно тянется, когда ты один. Одна. Черт его знает, какого я теперь пола. Или пол не меняется в течение жизни? И, понимаешь, есть такой самый неприятный момент в каждом дне: момент после поворота ключа. Когда за дверью там внутри пустая пустошь, и даже нарочно оставленный свет тут же сдается, опускает глаза и говорит, что все ложь. В этот момент без преувеличения в горле зарождается вой. Такой, как у волков, например. Или хотя бы у Йоко. И первый шаг в квартиру подначивает, мол, на тебе, вот, получай, разгребай этот пустой воздух своим пустым сердцем. А еще, представляешь, я больше не слушаю музыку. У нас никогда не было нашей композиции. Заветной песни, которую ставят в current music по умолчанию, которую отправляют в почту или заказывают в салоне самолета. Но все, что существовало, существовало для нас. Каждый трек как будто специально писался под ситуацию. А может, энергетический поток, исходящий откуда-то изнутри, сам оптимизировал наш выбор, и удавалось с первого раза угадать, что из-под нажатия на заветный play ринется самое наглое, главное, насущное и будоражащее. Без музыки труднее всего. Но она выворачивает. Я удалила наши фотографии и тексты. Раздала книги. Выбросила постель. Я все поменяла. Но этим только нарастила пустоту. И теперь, включая музыку, не важно, что это, Бах или Radiohead, меня выворачивает наизнанку от воспоминаний. Потому что знакомые предметы усыпляют рассудок. А без них, как без врожденного количества промилле в крови. Понимаешь, мы оба тогда ни о чем таком не думали. Мы с радостью просыпались по утрам. По очереди выгуливали Йоко. Нам нравилось красоваться, надевая одежду и безделушки, каждый раз конструируя новый образ. Нравилось выбирать мероприятия в афишах, покупать подарки друзьям и друг другу. У нас было множество своих слов и игр. Тайных дорог и заветных мест. Но мир не замыкался, потому что огромным сердцам нужно в сотни раз больше кислорода. Мы же жили тогда. На полную катушку жили.

И я навсегда запомню вечер, когда он позвал домой друзей-коллег. Мы точно знали, что людям нравится наш дом. Потому что свежие цветы, вкусная еда, оптимизм, любовь, плотная настолько, что можно ножницами разрезать прямо в воздухе. У него было необыкновенное чувство юмора. Творческие коллеги, разумеется, не отставали. И мы хохотали, как ненормальные. Пили вязкую самбуку “с кокаином”, - это такой прием с пластиковой трубочкой, наркотиков никаких не было. А еще фотографировались, спорили, шестеро, по-хорошему неуправляемых. И мне было так комфортно в мужской компании. Очень тепло и надежно, у нас дома, рядом с ним. Вдруг кто-то предложил выпить за нас. А потом заговорили о семьях и детях. Время шло, начались вопросы, вроде: “когда уже у вас?!”. И он стал раздражаться, и ушел на улицу с собакой. Хотя мы обычно выгуливали Йоко позже. Гости смутились, конечно. И засобирались. Ушли. Он скоро вернулся, мы почти молча стали допивать самбуку, ужасно пьянея. А потом занимались любовью всю ночь. Страстно так, будто в последний раз. И две недели спустя после самбучного вечера навсегда запомню то пространное утро, когда увидела свою грудь в зеркале, она явно была больше на размер. И почему-то мыло отвратительно запахло какой-то отдушкой. Даже цвета начали казаться ярче. Будто в телевизоре. И очень раздражало все вокруг, очень. Ты догадываешься, конечно, что это означало. А я все равно старалась не понимать. Вечер с друзьями был знаком: никаких детей. Достаточно и Йоко. Он наш малыш, не рушащий планов. Не осуждай. Я настолько была завязана на том мире, на увлеченностях и свободах, на трудоголизме и на Нем, что с содроганием отбрасывала подозрение: как кратковременно и страшно понимать, что любимый человек не хочет никакого серьезного продолжения. Да проще: не хочет, чтобы у нас были дети. Я не сказала ничего. И врач долго отговаривал тихим голосом, зачем-то навязывая мысль поговорить с “отцом будущего ребенка”. Врач был мужчиной лет тридцати. Казалось бы. Удивляло, что он никак не хочет понять такие “простые вещи”. Я так и не стала ни с кем говорить.

Наврала, что еду к подруге на пару дней и сделала вакуум. Как это нелепо умещается в одно предложение.
Страшная пустота уже тогда начала обволакивать изнутри. Кровь вытекала, замещаясь ею. Понятие счастья стало навсегда недостижимым и далеким. Боль заглушалась страшными мыслями. Наверное, так чувствуют себя самоубийцы за секунду до смерти. Они очень жалеют о том необратимом, что затеяли. Очень. Они хотят вернуться хотя бы на минуту в прошлое. Хотят жить, вдруг чувствуя, сколько всего недосмотрели, не продумали, не заметили. Сколько всего еще можно успеть и на что обратить внимание, сколько смыслов и тайн обязательно нужно разгадать, как огромен мир, как бесценна жизнь. И лишив кого-то жизни однажды, мы навсегда лишаем ее себя. Я не знаю, как это искупить. А может, и не хочу жить. Но кажется, если покончу с собой, еще кому-то будет плохо. Существуют же какие-то закономерности. Наверное.

Но тогда, тогда я еще пыталась что-то вернуть. И давила любые предчувствия. Очень скоро моя выставка состоялась. Он закончил свое кино. Совпало так, как и многое между нами, что это произошло в один день. Он позвал отпраздновать. А мне совсем запрещалось пить. И было поздно, устало, пусто. Хотелось закрыться в ванной и рыдать, не из жалости к себе, а от несовершенства, несправедливости, необратимости, которую так охотно зачем-то создаем мы сами, все двигаясь и двигаясь к самому страшному – пустоте. Но я пошла с ним. Мы пили. Конечно, мне стало плохо. Так плохо, что по скорой забрали без сознания. И он все узнал. Резко ушел из больницы, ничего не объясняя. А я выписалась уже на следующий день.

Воздух казался редким. Улицы слишком просторными. Звонить ему не стала. Все потому, знаешь, что жизнь закончилась. Не понимаю, почему самое невыносимое так просто пишется, увязывается, складывается буквами. Дома оказалось пусто. На его полках, в стаканчике для зубных щеток, в прихожей. Даже Йоко не оставил ни одной косточки. Но я продолжала и продолжала открывать дверцы и выдвигать ящики. И я знала, что так будет. Но не могла ничего исправить.

может, кризис ...цати шести. не могу себя рассмотреть. начинаю подряд грести: аналитики. типы. сеть. забываю есть. душ. дом. спать
очень хочется, но под утро. удается много писать
кому-то.
а из строк вырастает стон. сто причин. сток ненужных чувств. рассыпающийся перрон, весь исхоженный наизусть. переброшенный в тыл врага флаг для стягивания ран. и мелодии наугад
в барабан.
я в работе. на острие. я сейчас победила время. я стараюсь в деми плие на паркете. не пью не с теми. мне бы дольше вот так пожить. мне б не жить. мне ничто не в жилу. я умею только любить.
так было.
и как капли в карниз. в причал, будто топот от сотни стоп, продолжаю слова стучать, сочиняя итог простой. ткани тонкие на плечах. украшения. губы в тон. на запястье печать, не спать.
вдруг он...