Откройте свой Мир!

КАКОВ ВХОД В ЗАМОК?

Франц Кафка



Друзья, прошу вас поделится своими впечатлениями от произведений Франца Кафки

Лица нетрадиционной нравственной ориентации стали доминировать над честными и порядочными людьми.
Что делать? Социальный рецепт Вы держите в своих руках. Авторы работы известные социальные технологи Юнацкевич Петр, Чигирев Виктор, Горюнков Сергей дают Вам возможность перестать видеть мир глазами политических проституток, а посмотреть на него через призму нравственности. Вы можете выйти из состояния социальной дереализации (неадекватного взгляда на мир).
Взяв эту книгу, Вы  становитесь участником построения в России гражданского общества, состоящего из нравственных граждан, которые не вредят себе, окружающим, среде обитания ни мыслью, ни словом, ни делом; созидают для себя, окружающих, среды обитания  мыслью, словом и делом.
Верующий Вы человек или атеист, честный или втянулись в криминал - эта книга -Ваш путь к приобретению своего влияния на социальных паразитов. Это начало Вашего нравственного пути в безнравственной цивилизации. Это Ваш вклад в ограничение влияния международных и национальных социальных паразитов.
Выбор за Вами.

О доступности и более подробно об этой книге вы можете узнать здесь:http://artel-vorojea.blogspot.ru/2014/03/blog-post.html

о. Александр Мень
Николай Александрович Бердяев
В Петербурге в начале XX века произошло важное событие - начали свою работу Петербургские религиозно-философские собрания. Эти встречи наиболее ярких представителей интеллигенции с представителями Церкви происходили по инициативе выдающихся деятелей русской культуры - Дмитрия Сергеевича Мережковского и его жены Зинаиды Николаевны Гиппиус.

Николай Александрович Бердяев приезжал туда, и впоследствии, на протяжении многих десятилетий, темы, которые бурно дебатировались на Собраниях, постоянно присутствовали в его произведениях.

Первый сборник его статей назывался «С точки зрения вечности». Он ставит вопрос о важности духовной культуры, о важности человеческого достоинства. Это для него не условность, эти человеческие достоинства вытекают из высочайшей духовной природы человеческого «я», личности. Бердяев называл себя впоследствии персоналистом. Он считал, что в личности выражается одна из главных особенностей духа. Не в толпе, не в сумме, а - в личности. Личность осуществляет то величие человека, которое является его природой. В толпе, когда люди теряют себя, они отбрасываются назад. Он размышляет в этой книге над судьбами России, над судьбами интеллигенции, - вопросы, которые всегда волновали его.

Бердяев приезжает в Москву. Некоторое время он скитается, но в конце концов поселяется на Арбате, в Большом Власьевском, и сближается с молодыми, оригинальными, энергичными людьми, которые ищут возвращения в лоно православной традиции. Здесь и Рачинский, очень своеобразный переводчик, доморощенный мыслитель; и уже известный писатель Василий Васильевич Розанов, который мечется между страстной любовью к православию, христианству и столь же страстной ненавистью к ним. Здесь Сергей Николаевич Булгаков - марксист (не просто по кружкам, как Бердяев, а фундаментально), автор огромного исследования «Капитализм и земледелие», человек, который прошел в начале столетия путь от марксизма к идеализму, а потом от идеализма к православию, к христианству Они настолько сближаются, что их зачастую называют братьями Диоскурами, но это разные люди.

Булгаков, выросший в орловской провинции, сын провинциального священника, вышедший, вырвавшийся из низов, рвущийся к знаниям, огромный эрудит, горящий, пламенеющий, немного наивный, несмотря на свою политическую образованность, - и Бердяев, аристократ, который никогда не мог ни к чему примкнуть, слово «мы» ему было чуждо! Это было, конечно, трагедией его жизни. Он отошел от революционных кружков. После революции 1905 года он уже вполне определенный христианин, для него истина является в личности Христа, личности, в которой воплощено личное Божественное начало, и перед личностью Божественного стоит отображающая в себе эту божественность личность человека. Поэтому, став христианином, Бердяев не мог стать человеком церковным в каком-то обычном смысле этого слова. Он приезжал в монастыри, он молился в храмах, он приступал к Святым Тайнам, но когда раскаявшиеся интеллигенты ехали к разным старцам и принимали любое их слово за вещание оракула, - Бердяев этого вынести не мог, он считал, что это не его путь. И он всегда оставался не столько богословом, хотя все темы его были религиозные, сколько свободным философом. Он говорил так: «Я размышляю независимо, я иду от своего «я» и своего собственного интеллектуального опыта и интуиции».

В 1911 году он сближается с группой «Пугь». В Москве, недалеко от храма Христа Спасителя, был особняк миллионерши Маргариты Кирилловны Морозовой, которая свой капитал отдала на благое дело издание русских и переводных книг религиозно-философского содержания. В издательстве «Путь» впервые вышел знаменитый том Флоренского «Столп и утверждение истины»; в этом издательстве впервые же вышел почти полный, по тогдашнему времени, Чаадаев, в нем выходил и Соловьев, недавно умерший, и Булгаков, и Бердяев...

В доме его постоянно собирается много народу, сам он охотный участник различных кружков. В 1911 году он пишет книгу «Философия свободы». Это книга молодого человека, которому еще нет сорока. Но мне кажется, если не вдаваться в детали, эта книга уже содержит в себе все то, что в дальнейшем было темой Бердяева. А писал он много. Он умер в 1948 году. И за эти годы он написал десятки томов, сотни, если не тысячи статей. Библиография его (только перечисление его трудов) составляет обширную книгу (она вышла в Париже). Переведен Николай Александрович на двадцать языков, во многих странах собираются симпозиумы и конгрессы, посвященные изучению его творчества. Сам он перед смертью говорил с горечью: мне готовят Нобелевскую премию, я имею теперь звание доктора, я стал известен во всем мире, кроме своей родины. И вот спустя сорок лет его мечта вернуться на Родину осуществляется.

«Философия свободы» недавно вышла в нашей стране. И каждому из вас, кто хотел бы познакомиться с основами христианской философии, я бы настоятельно рекомендовал прочесть эту книгу со всем вниманием. Заранее предупреждаю о трудности чтения. Бердяев - блестящий стилист, он публицист, он пишет ярко, афористично, но его огненный темперамент, его дух, который все время клокочет как вулкан, давит словами, он может повторить пятьдесят раз одно и то же слово на одной и той же странице. Он «выкрикивает» некоторые книги, как говорили его друзья. И поэтому из-за отсутствия некоторой систематичности, последовательности, связи частей, его не всякому легко читать, но это великая философская поэзия, глубокая мудрость! Мне иногда казалось, что из одной фразы Бердяева можно было построить целое сочинение, столько там закодировано мудрости.

Книга «Философия свободы» развивает главный тезис Бердяева: в основе лежит дух; дух это то, что нельзя определить; дух - это та подлинная реальная сила, которая скрыта в нас, и никогда рациональное отвлеченное познание не будет в состоянии его замкнуть в какие-то точные определения. Дух реализуется в жизни. Но всегда, когда он реализуется, или, как говорил Бердяев, «объективируется», он нечто теряет. Я бы привел такое сравнение (я не помню, есть ли оно у Бердяева, но оно вполне ему подходит): дух - это несущаяся вода реки, а объективация - это та же вода, но замерзшая.

У Бердяева было некоторое чувство... отталкивания от жизни, от действительности. Он очень болезненно переживал униженность человека, безобразия жизни, все скверное, тяжкое, даже то тяжкое, что есть в нашей плоти. Это был дух, который можно назвать «пленным духом» (так Марина Цветаева называла Андрея Белого, знакомца Бердяева). Так вот, это был «пленный дух», который томился в своей тюрьме. Поэтому он и любовь понимал очень своеобразно. Прочтите его письмо к невесте Лидии, оно напечатано в небольшом сборнике произведений Бердяева, изданном издательством «Прометей», под название «Эрос и личность».

Любовь для Бердяева была тоже духовным актом. Вообще он был как будто вне быта, вне материи. Он всегда тяготился действительностью, при этом мир он безумно любил. Он не был ни анахоретом, ни человеком отрешенным, он наслаждался природой, любовался ею. Как вспоминает одна его знакомая, он не мог пропустить ни одной собаки на улице, чтобы с ней не поговорить. Другая его знакомая рассказывала мне, что, когда они жили в Париже, Бердяев всегда на улицу выходил с собакой или с двумя, у него были огромные псы. И был кот (в Париже уже) Мурри, которого он сильно любил. Этот кот умирал у него на руках. Бердяев агонию этого животного пережил так, что в своей глубокой философской книге пишет об этом и рассказывает про своего кота с полной серьезностью, как через смерть этого любимого живого существа он постигал ужас небытия, ужас умирания.

Люди по-разному видели Бердяева. Большинство любовалось им в те годы. Было в нем, конечно, и нечто горделивое, но, с другой стороны, Марина Цветаева вспоминает, что не было более приветливого человека, открытого. Он прекрасно мог общаться с крестьянами, ремесленниками, он ходил в «Яму» и там беседовал с разными сектантами («Яма» это трактир, где собирались народные богоискатели). И как барин он находил с простым народом язык быстрее, чем интеллигент.

Одно время (я сейчас говорю о периоде до первой мировой войны) Бердяев был близок с Дмитрием Сергеевичем Мережковским. Но постепенно кружковщина Мережковского его стала тяготить. А Мережковский, разочаровавшись в историческом христианстве, в исторической Церкви, задумал со своей женой Зинаидой Николаевной Гиппиус (вернее сказать, это жена задумала) создать свою «Церковь». И они дома собирались и совершали некое самодельное богослужение: ставили цветы, приносили вино - какая-то псевдоевхаристия... Понимаете, это же была эпоха декаданса! Эпоха, когда буйствовали символисты, за ними шли акмеисты, все кипело! Мережковский привел Бердяева к православию. Каким образом? Мережковский стал приглашать его на эти радения, встречи. И вдруг Николай Александрович почувствовал, что это фальшь, что-то ненормальное, самодельное, что нужна настоящая, подлинная Церковь. И он как бы от противного (и до конца своих дней) стал православным человеком. Такой был у него парадоксальный путь.

Несколько строк сейчас о его облике вы услышите из уст его современницы, Евгении Казимировны Герцык, писательницы, которая очень его любила, ценила и понимала. Как сама она написала, из всех, кого она потеряла в то время (начало 1920-х годов), его она потеряла «больше всех». Несколько строк, чтобы вы увидели эту личность, этого человека. Это из ее мемуаров.

«Вечер. Знакомыми арбатскими переулочками - к Бердяеву. Квадратная комната с красного дерева мебелью. Зеркало в старинной овальной раме, над диваном. Сумерничают две женщины красивые и привлекательные - жена Бердяева и сестра ее. Его нет дома, но привычным шагом иду в его кабинет. Присаживаюсь к большому письменному столу: творческого беспорядка никакого. Все убрано в стол, только справа и слева стопки книг. Сколько их! Ближе - читаемые, заложенные, дальше - припасенные вперед. Разнообразие: каббала, Гуссерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике, стопочка французких католиков, а поодаль непременно роман на ночь, что-нибудь выисканное у букиниста... Прохаживаюсь по комнате. Над широким диваном, где на ночь стелется ему постель, распятие черного дерева и слоновой кости - мы вместе его в Риме покупали. Дальше на стене - акварель: благоговейной рукой изображена келья старца, рисовала бабка Бердяева, родовитая киевлянка. Совсем недавний христианин, в Москве Бердяев искал сближения с той, не надуманной в литературных салонах, а подлинной и народной жизнью Церкви... Но как отличался Бердяев от других новообращенных, готовых отречься и от разума, и от человеческой гордости! Стоя крепко в том, что умаление в чем бы то ни было не может быть истиной во славу Божию. Он утверждает мощь и бытийность мысли, борется за нее. Острый диалектик - наносит удары направо и налево. Душно, лампадно с ним никогда не было. И чувство юмора не покидало его. Случалось, мы улыбаемся с ним через головы тогдашних единомышленников его, благочестивейших Новоселова и Булгакова. Философскую мысль Бердяева так и хочется охарактеризовать как рыцарственную. Решение любой проблемы у него никогда не диктуется затаенной обидой, страхом, ненавистью, как было, скажем, у Ницше, Достоевского... И в жизни он нес свое достоинство мыслителя так, как предок его, какой-нибудь Шуазель: потрясая драгоценным кружевом, считая, что острое слово глубине мысли - не укор; без тяжести, без надрыва, храня про себя одного муки противоречия, иногда - философского отчаяния. В этом и сила его, и слабость».

Когда завершился это период, Бердяев написал одну из итоговых книг своего довоенного периода, которая называлась «Смысл творчества». Творчество было для него не простой функцией человеческой мысли и жизни, а самой жизнью. Он писал: «Дух есть творческая активность. Всякий акт духа есть творческий акт. Но творческий акт субъективного духа есть выход из себя в мир. Во всяком творческом акте привносится элемент свободы, элемент, не определяемый миром. Творческий акт человека, всегда исходящий от духа, а не от природы, предполагает материал мира, предполагает множественный человеческий мир. Он нисходит в мир и вносит в мир новое, небывшее. Творческий акт духа имеет две стороны: восхождение и нисхождение, дух в творческом порыве и взлете возвышается над миром и побеждает мир, но он также и нисходит в мир, притягивается миром вниз, и в продуктах своих сообразуется с состоянием мира. Дух объективируется в продукции творчества и в этой объективации сообщается с данным состоянием множественного мира. Дух есть огонь! Творчество духа огненно. Объективация же есть охлаждение творческого огня духа. Объективация в культуре всегда означает согласование с другими, с уровнем мира, с социальной средой. Объективация духа в культуре есть его социализация».

Далее Бердяев говорит о том, что наши привычные понятия о Боге, о долге человека очень часто социоморфны, то есть построены по образцу социальной жизни, отражают угнетение или самоутверждение, или еще какие-то иные моменты человеческого бытия. Необходимо снять социоморфную оболочку, чтобы проникнуть в глубину бытия и человека, и божественного.

Для Бердяева тайна Бога всегда была тайной непостижимой. В этом он был полностью согласен с христианским богословием. Но и тайна человека оставалась столь же непостижимой. Тайна человека оказывалась у него необычайно тесно связанной с тайной божественного. Здесь одна из уязвимых сторон бердяевской метафизики. Он пишет: «Согласно Библии, Бог вдохнул в человека дух. Поэтому дух не есть творение, а есть порождение Бога». Это очень неточно. Это крайне спорно. Это фактически отождествление нашего духа с Духом божественным. Но Бердяев говорил об этом в пылу полемики, пытаясь возвысить дух, который постоянно унижался, и материализмом, и религиозным мышлением. И он в своей парадоксальной полемике доходил до таких высказываний: «Нам дорога не только Голюфа, но и Олимп». Конечно, на первый взгляд читателю кажется сгранным что тут общего? Но он хотел показать, что красота мира, красота плоти имеет ценность для Бога (даже если она воплощена в языческом Олимпе), потому что она тоже есть форма творчества.

Является ли целью жизни человека спасение? - спрашивал он. Если понимать под этим нечто чисто утилитарное, а именно попадет ли человек в «хорошее» место после смерти или в «плохое», попадет ли он в рай или в ад, - Бердяев радикально выступал против такого понимания спасения. Он говорил, что задача человека - вовсе не спасение, не эгоцентрическое, эгоистическое, не поиск какой-то радости, а творчество. Бог заложил в человека огромный потенциал, и человек должен творить, и тогда из этого вытекает и высокое нравственное понимание, и благородство духа. Трудно было, конечно, выслушивать эти резкие, парадоксальные, далеко не всегда удачные высказывания Бердяева в кругу его единомышленников.

Он пишет книгу «Новое религиозное сознание и общественность», поднимает там вопросы пола, социальные вопросы, размышляет о революции. Он говорит о том, что революция может быть реакцией. Он, имевший уже некоторый стаж революционной борьбы, приводит замечательные слова Михайловского, народника, с которым он много полемизировал. А слова эти вот такие, Михайловский говорит: я беден, у меня дома ничего нет, кроме полки с книгами и бюста Белинского. Но это мое. Я это буду охранять. Если даже этот народ, служению которому я отдал всю свою жизнь, ворвется сюда, чтобы сжечь мои книги, разбить этот бюст, я буду защищать это до последнего дыхания. И вот эти слова Михайловского были необычайно близки Бердяеву. Он говорил о насилии, которое идет сверху, со стороны власть имущих, и снизу, со стороны тех, кто не задумывался над правами личности человека, - попирать свободу можно с двух сторон.

И вот наступает революция. Бердяев ждал ее. И ждал многих бурных событий. Еще в 1909 году он участвовал в сборнике «Вехи». Он был неплохой пророк. В 1917 году он участвует в сборнике «Из глубины», который подводит черту всей минувшей эпохе. Он активно участвует в общественной жизни. Его избирают в университет. У меня есть близкие люди, которые слушали лекции Бердяева, видели, как он выступал. Он производил огромное впечатление на аудиторию. (Единственное, что мешало, это нервный тик на лице, который его несколько портил.) Он участвовал в Вольфиле (Вольная ассоциация культуры), Вольной духовной академии. Напряженно думал.

В те годы немецкий философ Освальд Шпенглер написал книгу «Закат Запада» (или, как у нас переводят, «Закат Европы») - книгу, которая потрясла Европу и мир. Она говорила о неизбежности для цивилизации периода упадка: как организм проходит периоды детство-юность -старость, как в природе имеются весна - лето - осень - зима, так и цивилизация неизбежно приходит к упадку, который ничто и никто не остановит. Запад сегодня, писал Шпенглер, находится на закате. И Бердяев вместе со своими друзьями-единомышленниками ответил на эту книгу блестяще! Он показал, что фатум, исторический рок, - который действительно может вести цивилизацию к гибели, не есть единственное, что стоит перед человечеством. Дух может побеждать рок. Христианство, говорит Бердяев, бросает вызов судьбе и никогда не может примириться с механическим, мертвящим, фатальным.

Можно сказать, что в Бердяеве бессмертие жило как актуализация того, что есть всегда. В нем постоянно бурлили мысли. Можно привести массу интересных идей, которые приходили ему в голову. Скажем, его трактовка разделения Церквей. Существовали трактовки: хомяковская - отпали грешные латиняне; старокатолическая - отпали недостойные схизматики, раскольники; тех, кто хотел соединить эти распадающиеся части и скорбел по поводу разделения Церквей. Бердяев первым по-настоящему глубоко взглянул на эту проблему. Он показал, что христианский Запад и христианский Восток имели свои собственные осознания и реализации духовной жизни. На Западе всегда было сильно стремление к Богу, ввысь, вверх, как бы, как выражается Бердяев, влюбленность в Христа, подражание Христу как чему-то внешнему. Отсюда, говорит он, устремленность, вытянутость готических храмов, стрельчатых окон. Между тем Восток чувствует Христа присутствующим здесь, близко. Поэтому восточные храмы как бы охватывают входящего, огонек горит внутри, внутри присутствует Дух Божий. Эти два типа духовности должны были развиваться независимо, и зло разделения христиан было использовано Божественным Промыслом для того, чтобы не смешалось христианство в безликую однородную массу по всей земле, а чтобы конкретность многоцветья христианства в конце концов расцвела, несмотря на печаль разделения.

Итак, в 1922 году Бердяева высылают из России. К этому времени он уже автор многочисленных статей, автор книг «Символ творчества» и «Философия свободы» и ряда других. Некоторое время он находится в Берлине и потом попадает в Париж. В Кламаре, под Парижем, он остается надолго. Там он пишет свои важнейшие произведения, перечислять их было бы слишком долго. Я назову только главные.

«Философия свободного духа», двухтомная книга, написанная необычайно ярко, - это развитие идей его философии свободы. Особенно обращает внимание в этой книге его метафизическая трактовка свободы. Он говорит о том, что свобода находится глубже Бога, что это некая тайна. Здесь он питался источниками немецкого мистика XVII века Якоба Бёме о некой Бездне, которая лежит в основании всего. Для Бердяева это понятие было не совсем отчетливо, иногда он его отождествлял с Богом. Бог находился по ту сторону понимания добра и зла (так у Бёме). Но Бердяев потом отделил Бога от Бездны и отождествил Бездну с тем порывом, чудовищным, иррациональным, бессмысленным, но мощным, порывом свободы, которая не может быть определена ничем. Это дуалистическое представление едва ли может быть разделено христианством, потому что Бердяев говорил, что Бог создал мир из ничего, но «ничего» - это не «ничто», а тот темный хаотический мир несозданной свободы, которая нетварна как Бог.

Мы с библейских времен все-таки стоим на той точке зрения, что ничего нетварного, кроме Творца, не существует. На одном из конгрессов, изучавших наследство Бердяева, в Париже, говорилось о том, что стремление Бердяева дать такую интерпретацию коренилось в его желании создать новую теодицею, концепцию, которая бы примиряла тайну Бога и тайну страдания. Тайна зла была для Бердяева необычайно острой, он всю жизнь ею мучился. И он говорил так: Бог не повинен в мировом зле, Бог не всемогущ. Он не властвует в мире, а Он побеждает темное хаотичное начало, которое совечно Ему, то есть оно всегда было.

Вы скажете, а что оно собой представляет? Бердяев отвечал: ничего, это нельзя назвать, это то, что находится за гранью мысли. В самом деле безумное, иррациональное стремление ко злу довольно трудно привести в какой-то логический порядок. И Достоевский, которого Бердяев так любил, часто показывал иррациональный, безумный характер зла. Безумный... Так вот, раз Бог не всемогущ, а только побеждает тьму, Бердяев выдвигает другую, спорную, с точки зрения христианской, концепцию, что Бог нуждается в мире, что Бог ищет в нас, в человечестве, Себе поддержку.

Однажды Бердяев услышал слова французского писателя Леона Блуа о том, что Бог - это Великий Одинокий, и он пережил это как какой-то внутренний опыт. Не полноту Божию почувствовал, а некое божественное метафизическое страдание. И страдание мира он переживал как... нарушение Божественного одиночества. Нам нужен Творец, но и мы Ему бесконечно нужны. Есть много поразительного, глубокого, загадочного и тонкого в этих суждениях Бердяева, хотя, с точки зрения богословия, они представляются, конечно, спорными.

Бердяев был глубоко эсхатологически напряжен, для него существующее состояние мира было мертвым, объективированным! История - это статуи и трупы... Реализуется все тогда и только тогда, когда мир сбросит с себя вот это окостенение объективации. Поэтому осмысление истории - только там, где она кончается. Смысл истории - в ее аннулировании, ее снятии; в том, что мы устремлены, как стрела, к будущему, где мертвенность объективированного бытия будет побеждена, где будет торжествовать полностью творческий дух, где он будет играть, где он будет расцветать! Поэтому эсхатология, то есть учение о конце мира, для Бердяева не была чем-то зловещим, мрачным, устрашающим. Он говорил о том, что человек должен приближать конец мира, что человек должен стремиться к этому моменту преображения бытия. И все темное будет уничтожено.

Люди неправильно понимают идею Промысла, говорит Бердяев, они понимают слова Христа Спасителя буквально, что вот Он над каждым бдит. Нет, если человек к Нему стремится, осуществляется единство Христа и человека. Но вообще в мире Бог не царствует. Нет Царства Божьего в мире. Он не царствует в холере, в чуме, в предательстве, катастрофах. Мир наполнен злом! В этом отношении Бердяев прав. И трудно не согласиться с ним, что Бог не реализовал Себя, скажем, в армянском землетрясении или американском землетрясении. Конечно, нет! И здесь его глубокая правота.

Христианское богословие рассматривает это с другой позиции: что свобода дана нам как умаление Божества. Бог какое-то пространство в своем бытие уступил нам, и в этом пространстве действуют уже (тут уже Бердяев совершенно прав) и Воля Божия, и воля человеческая, и слепые стихии, и судьба (судьба не в мистическом смысле, а в смысле предопределенности, физической, психологической, исторической, социальной).

Бердяев был историософом. Его книга «Смысл истории» - одна из замечательных! Она вышла уже в эмиграции. Для него история была движением вперед, но он подчеркивал радикальное отличие библейского мировоззрения от античного, древнеиндийского. Индия и Греция не знали истории как движения. Только Библия говорит нам о том, что у мира есть цель.

Бердяев также написал книгу, которая у нас долго считалась крайне одиозной, - «Философия неравенства». Он писал ее в революционные годы, в начале 1920-х годов, здесь, на родине, он писал для тех представителей интеллигенции, которые готовы были, как Блок, идти навстречу темной разрушительной стихии. Он называл их предателями духа, предателями культуры, разрушителями, соучастниками преступлых деяний. И мы знаем сегодня, что деяния эти были преступны, но Бердяев возвысил голос и кричал об этом тогда.

Надо сказать, что Бердяев принимал какие-то общие принципы социализма, буржуазность ненавидел. Он считал, что буржуазность — это духовная болезнь. Еще до революции он писал о ней, как о принижении сознания, отступлении от человечности. Духовная буржуазность - примитивизация, успокоенность, остановка духовного потока в человеке — были для него столь же враждебны, сколь и атеизм.

Личность Христа всегда была для Бердяева бесконечно ценной. Ибо в Нем реализовалось Божественное в полноте, и в полноте того, перед чем он преклонялся, - перед личностью человека... Христос открыл нам человечность Бога. До сих пор мы думали, что Бог не человечен, а вот через Христа мы это познали. Тайну Троицы Бердяев постигал через динамику, для него жизнь в Божестве была динамична! Хотя, конечно, человек не может проникнуть в эту тайну.

Для Бердяева познание мира, познание Бога, познание тайн - это не просто логический процесс, не просто манипуляции одного рассудка, а это акт, который осуществляет вся природа человека, все его существо! - интуиция его, боль, чувство, все вместе связано. Только так мы постигаем реальность, целиком, а не в отдельных проявлениях. Вот это интуитивное, живое, целостное восприятие и было главной особенностью философии Бердяева.

Многие люди поражались масштабам этого человека, ибо в той же Франции было немало философов, историков, богословов, публицистов, но каждый немножко сидел на своем шесте. А Бердяев свободно ходил по всем мирам. Его краткое замечание по какому-нибудь узловому моменту христианского богословия было иногда ценней целого тома. Ну, скажем, он говорил о библейской критике - указывал на очищающее ее значение. Я не буду отвлекаться сейчас, но эту фразу можно раскрыть и показать, как он угадал самое главное для нас в сфере познания Писания.

Ему не так просто жилось. Потому что была и бедность, были и трудности. Но он не уступал. Он создал журнал «Путь», который издавался с 1920-х годов до самой войны. Это не журнал, это сокровище мысли! Шестьдесят номеров его составляют действительно богатство, наследие, которое мы сегодня принимаем, и дай Бог, чтобы это дошло до наших потомков.

Он собрал, сгруппировал вокруг себя представителей христианской мысли. Там участвовали и Франк, и Булгаков, и Николай Лосский и Борис Вышеславцев, замечательный мыслитель, очень мало сейчас известный, умерший в 1964 году, и многие представители свободной философской мысли, протестанты, католики, но в основном православные.

Любопытно, что коренные моменты истории Бердяев переживал в обстановке войны личной. Что произошло в 1917 году? - Он должен был попасть в тюрьму, его спасла Февральская революция. Что с ним произошло в канун второй мировой войны? - Его все гнали и проклинали. Первый раз, в 1917 году, он вступился за монаха Афонского монастыря, которого Синод преследовал. Николай Александрович написал статью «Гасители духа», за которую его привлекли к уголовной ответственности. А перед второй мировой войной началась травля его ближайшего друга, профессора Парижского богословского института - Георгия Петровича Федотова. За что его травили? - За активность. Мы с вами отдельно потом будем говорить о Федотове.

Федотов позволял себе давать объективные оценки советской политике, Сталину - очень взвешенно, очень продуманно. И его сочли за красного (или «розового», как тогда говорили), хотя это было совершенно неверно. В конце концов его вытеснили, выгнали, можно сказать, из Богословского института, причем многие сотрудники, профессора, зная, что он ни в чем не виновен, струсили и подписали определение. Это был тяжелый мучительный момент. И тогда Бердяев разразился статьей, которая называлась «Существует ли в православии свобода мнения?» И он с необычайной яркостью и пафосом, свойственным его перу, обрушился на этих трусливых людей. Сам он был бесстрашным.

В 1937 году он написал книгу «История и смысл русского коммунизма». Эта книга дает достаточно глубокий анализ ситуации. Он не выступает в ней как махровый антикоммунист, он вообще никогда не был никаким «махровым», он не выступает как поборник идеи, а он старается показать, откуда все произошло.

Бердяев был непримирим ко всякой диктатуре, и конечно, нацистской, франкистской, сталинской, и когда немцы заняли Париж, он, как тогда уже очень известная фигура, сделал все, чтобы показать людям, насколько для него неприемлема эта нацистская власть. Он много писал против нацистской идеологии, выступая открыто и резко. Его собирались арестовать, но нашлись люди, даже в гестапо, которые знали его известность и не решились. Он тщательно следил за сводками с фронта. Душой он был вместе с Красной Армией, вместе с Россией, всегда желал ей только победы, несмотря ни на что.

Когда кончилась война, у него уже возникла мысль, а не вернуться ли домой. Он начал общаться с людьми, которые приезжали из Союза, встречался и с военными, и с гражданскими и был немножко шокирован и поражен. «Оказывается, у них еще материализм, - говорил он шутя, - а я думал, что все это уже отброшено во дни моей юности». Он говорил: «Да неужели они революционеры? Теперь такие все вельможные, с погонами». Эти встречи для него были интересны, в чем-то трагичны. Он не смог вернуться, может быть, и не решился все-таки он был уже пожилой человек. Но он работал до конца и умер за письменным столом.

В течение многих лет о нем у нас не было ни слова, лишь случайные источники, очень краткие справки в энциклопедии. Потом появилась одна критическая работа, и вот сейчас наступает новая полоса. Я, можно сказать, завидую каждому из вас, кто сейчас будет читать Николая Александровича. Это глубокое наслаждение для мысли и для сердца, когда проникаешь в мир этого свободного, этого прекрасного, возвышенного мышления, в мир этого человека, философия которого о личности, о творчестве, о свободе несет на себе печать несравненного благородства.

Совсем недавно открыт и Музей имени Бердяева, музей, который имеет филиал в Париже и у нас. Пока он, конечно, почти только на бумаге, но сам факт отраден и потрясающ. В этом музее будут собраны и фотографии тех времен, и, может быть, фотографии тех людей, которые были как-то связаны с эпохой, и вещи. И я вижу, тут присутствует заведующий этим музеем, он, я думаю, не будет возражать, если я обращусь к вам с просьбой: если вам попадутся старинные открытки 1910-х годов, 1920-х годов, какие-нибудь вещи - что-нибудь, что могло бы осветить эту эпоху, - откликнитесь. Музей начинает с нуля. Парижский филиал будет основан, я надеюсь, в той комнате (она пустует сейчас), где Николай Александрович скончался.

Его книга «Самопознание» выходила дважды: сначала в парижском издательстве, а потом вышла в качестве первого тома парижского собрания сочинений. Это собрание сочинений пока еще имеет только три тома. Но готовится уже и советское издание этой замечательной книги, где личность, образ, трагичность этого одинокого, прекрасного, борющегося и такого обаятельного человека даны во весь рост. Издание делается впервые по оригинальному тексту, ибо архив Бердяева сейчас в значительной своей части перевезен в Москву.

Сегодня я вам дал только некоторые намеки, наброски, путеводные огоньки, которые вас могут привести к познанию творчества этого великого писателя, мыслителя, критика.

А в заключение я хочу привести вам несколько его афоризмов, чтобы вы почувствовали, как он привык выражать свои мысли:

«Власть - это есть (он говорит о настоящей власти) обязанность, а не право»; «Вера и знание - одно», то есть обладание полнотой реального бытия (он часто говорил парадоксами); «Критерий истины в духе есть само явление духа»; «Евангелие есть учение о Христе, а не учение Христа»; «Толстой не знал Христа, он знал лишь учение Христа»; «Любовь есть разделение жизни в Боге»; «Причиной зла является не осуществленное добро»; «Не только злоба против добра, но и злоба против зла разрушает духовный мир человека»; «Существование зла есть доказательство бытия Божия, доказательство того, что этот мир не есть единственный и окончательный»; «Необходимость есть падшая свобода»; «Нравственное сознание началось с Божьего вопроса «Каин, где брат твой Авель?», а кончается оно Божьим вопросом «Авель, где брат твой Каин?» - (Я не комментирую, я хочу, чтобы вы сами почувствовали смысл этих высказываний ); «Не религия должна быть моралистична, а мораль религиозна»; «Религия есть отношение к Божеству греховного человечества»; «Свобода есть свобода не только от господ, но и от рабов»; «Существует не одна, а две свободы: первая и последняя - свобода избрания добра и зла и свобода в добре», «Самодержавие народа - самое страшное самодержавие, ибо воля одного и воля немногих не может так далеко простирать свои притязания, как воля всех»; «Не человек требует от Бога свободы, а Бог требует ее от человека»; «Бытие рождается от свободы, а не свобода от бытия».

Что такое совесть по Бердяеву? - «Это воспоминание о Боге», «Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом». Что такое смирение по Бердяеву? «Смирение есть раскрытие души для реальности»; «Считать себя самым страшным грешником такое же самомнение, как и считать себя святым»; «Смирение есть не уничтожение человеческой воли, а просветление и свободное подчинение ее истине»; «Социализм есть последняя правда и последняя справедливость буржуазии» (парадокс!); «Страдание есть последствие греха и искупление греха»; «Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над смертью и страданием».

Таков Николай Александрович Бердяев. Я хотел, чтобы вы почувствовали его душу и его стиль. Книги вы будете еще читать. Но мы можем считать сегодня праздником всей нашей культуры, что этот человек возвращается к нам. Мне просто повезло в жизни, что я его мог читать с юных лет, но тогда это действительно была случайность. Сейчас он встает перед нами во весь свой рост.

Автобиография Николая Александровича Бердяева 1917 г.
Автобиография
Из архива С.А.Венгерова. Оп.: Вестник Русского Христианского движения. № 177 (I-II, 1988), с. 122-134 (страницы в прямых скобках внутри текста).



Родился я в Киеве в 1874 году в дворянско-помещичьей семье. Я всегда чувствовал на себе и в своем жизненном пути влияние моего происхождения, семейных преданий и обстановки моего детства. Каждая личность человеческая несет с собой в мир много сверхличного, и это национальное, сословное, семейное, сверхличное своеобразно преломляется в индивидуаль [123]

дости каждого. Я всегда чувствовал себя не толъко русским человеком, но и человеком западным, всегда чувствовал в себе встречу и взаимодействие восточных и западных начал. И это отпечаталось на всей моей духовной жизни и духовном пути моем. Если со стороны отца я принадлежу к чисто русской семье, то со стороны матери я унаследовал смешанную кровь. Моя бабушка, мать моей матери, была графиня Шуазель. Мать моя, урожденная княжна Кудашева, получила французское воспитание, чувствовала себя больше француженкой, чем русской, и всегда молилась богу по французскому молитвеннику. У нее была также польская кровь, и она находилась в близком общении с польскими родственниками. И я всегда чувствовал в семье нашей польские влияния. Да и вообще в Киеве всегда силънее были западные влияния, чем в Москве или Петербурге. Чем более я становился зрелым, тем сильнее сознавал в своей крови и в своем духе западную латинскую прививку. Это не значит, что я чувствовал себя отчужденным от России или равнодушным к ее судьбе. Наоборот, у меня с детских лет было сильное инстинктивное патриотическое чувство, доходившее временами до экзальтации. Но сейчас, на вершине моей сознательной жизни, я понимаю, что в характере моего патриотического чувства есть что-то не вполне русское, что-то от западного духа. Многие черты русского характера, наиболее восточные из этих черт, я понимаю и оцениваю со стороны и в себе самом чувствую противление им, сознавая всю опасность этих черт для моей родины.

В Киеве есть очень своеобразная часть города Печерск. Образ Печерска был одним из сильных впечатлений моего детства и с ним связан склад семьи моего Отца, от которого я унаследовал то, что во мне есть существенно русского. Печерск есть самая старая часть города, Примыкающая к Киево-Печерской Лавре и к киевской крепости. Прежде Печерск представлял совершенно своеобразное соединение монашества и воинства, он весь состоял из монастырей и военно-крепостных учреждений. На Печерске был дом моей бабушки, матери моего [124]

отца. Она была монахиней, в тайном постриге, была близка с известным старцем Парфением. Никогда не забуду того впечатления, которое произвели на мое детское воображение смерть и похороны бабушки. Пришли монахи, одели покойницу в монашеское облачение и хоронили по монашескому обряду. Дед мой, отец моего отца, умер до моего рождения. Он был заслуженный генерал и георгиевский кавалер. Я с детства чтил память деда и увлекался рассказами о его доблести и благородстве. Генералом и георгиевским кавалером был и мой прадед. Все они, равно как и отец мой, служили в кавалергардском полку. Так что со стороны отца я принадлежал к чисто военной семье. В душе своей я всегда чувствовал образ Печерска. Во мне смешались монашеские и военные инстинкты и определили характер моей духовной жизни. У меня всегда были религиозные искания, и я всегда чувствовал в себе воинственность. Моя прабабушка со стороны матери тоже была монахиней. И я унаследовал от своих бабушек религиозно-монашеский уклон, сложно преломлеыный в других стихиях моей природы. В детстве я был религиозен, хотя религиозность моя не носила слишком внешне традиционного характера. Сказывалась она также в очень ранней склонности к религиозным размышлениям. Я был также в детстве очень воинственен, читал много историй войн, любил строить диспозиции сражений и переделывать карту Европы в пользу России. Долгое время у меня были феодально-аристократические симпатии и я утверждал себя как консерватор. Но инстинктивную любовь к свободе я ощутил в себе уже с самого детства. Я всегда боролся за свою самостоятельность и не выносил никакого над собой насилия. Мне очень рано удалось себя поставить самостоятельно, и я добивался этого очень упорио и с раздражением, которое почти пугало мою семъю. Силъное, почти до болезненности доведенное чувство «я», личности, своей самобытности и особенности лежало в основе моего духовного развития. У меня не было близких товарищей, и я не любил товарищеского общества. Я всегда был скрытен и склонен [125]

к уединенности, Предпочитал женское общество с самого раннего возраста, и первыми моими более близкими и душевными отношениями были отношения с женщинами, которые были значительно старше меня. Я поступил во второй класс Киевского Кадетского корпуса, но жил дома, а не в интернате. Корпуса я не любил, и моя воинственность выражалась не столько в желании быть военным, сколько во всем складе моей внутренней жизни и в моем темпераменте. От товарищей по корпусу я чувствовал отчуждение и остро сознавал разницу в характере иаших интересов. В связи с этим я переживал жгучее чувство одиночества. Одно время у меня была склонность к светской жизни, и этот период предшествовал первому духовному кризису. Мальчиком я очень увлекался живописью и даже окончил рисовальную школу. У меня были способности к живописи, но настоящего дарования не было. Живопись я бросил после того, как начал писать. Но у меня навсегда осталась любовь к живописи. Писать для себя я начал очень рано, лет 13-14, и очень рано сознал призвание писателя и мыслителя. Сначала я писал романы, а потом трактаты с философическими рассуждениями. Чувство призвания у меня всегда было сильно и всегда мною руководило.

Я всегда был автодидактом и никто никогда не руководил моим умственным развитием. Благодаря этому во мне выработалась самостоятелъность и внутренняя свобода. Но умственное развитие мое было неровным и иедостаточно последовательным, образование мое - недостаточно систематическим. Читать я начал очень рано и читал много, но без всяких указаний. Десяти лет я уже читал Достоевскогв. Достоевский имел определенное значение для всей моей внутренней жизни. Душа моя получила прививку Достоевского, и это навеки предопределило характер моих интересов и моих жизненных оценок. После Достоевского из русских писателей наибольшее влияние имел на меня Толстой. «Война и мир» я переживал, как свою родину, как свои душевно-телесные истоки. Из европейских писателей особенное значение для меня имел Гете и Шекспир. В «Вильгельме [126]
Мейстере» я чувствовал изображение судьбы человеческой личности. Когда я был совсем маленьким, я создал миф об «Андрее Ивановиче», который был моим вторым «я».

Постепенно «Андрей Иванович» начал отождествляться с героями прочитанных мною романов. Чтение Достоевского и Толстого вызвало во мне острое чувство недовольства окружающей жизнъю. Рано начало мне казаться, что в жизни слишком много бессмысленного, и я начал искать смысла жизни. Философское крещение я получил от Достоевского. Первым же философом, который ввел меня в философию, был Шопенгауэр. Моя ранняя склонность к пессимизму нашла себе питание и поддержку в философии Шопенгауэра. Лет 14-15 я уже пробовал читать Канта, которого нашел в библиотеке своего отца. В этой же библиотеке нашел я много французских писателей ХУ11 и ХУ111 века, которых с жадностью перечитал.

В пятнадцатилетнем возрасте со мной произошел внутренний кризис, после которого сформировалось мое духовное «я». Я ощутил безобразие, пустоту и бессмыслицу своей жизни и жизни всей той среды, к которой я принадлежал, и увидел смысл жизни уже в том, чтобы отдать себя исканию смысла жизни. Я помню день, когда я горъко плакал, и после этого дня я почувствовал себя как бы рожденным к новой жизни. После этого изменился и внешний склад моей жизни. Я уединился, почти совершенно разорвал родственные и светские связи и знакомства, начал еще больше читать, но уже исключительно серьезные книги, философские и религиозные. Помню, что на меня сильное впечатление произвела книга Ольденбурга о буддизме. Прочел я даже несколько богословских книг. Но никто никаких указаний мне не делал и я неумело тратил свою умственную энергию. Одно время я очень увлекался Карлейлем, и его книга «Герои и героические истории» укрепила во мне навсегда культ великих людей и гениев. Для всей моей жизни имело значение то, что этот основоположный период ее протекал в полном уединении, [127]
без общения с людьми, которое имело бы для меня определяющее значение. Встречи с людьми были у меня позже. Этот важный период моей жизни сделал меня индивидуалистом по складу характера. В период кризиса у меня образовалась склонность к аскетизму. Это является типическим для таких душевных состояний. Тогда у меня созрело решение выйти из Кадетского корпуса и держать экзамен для поступления в университет, что я и осуществил.

К 17-18-летнему возрасту мое мировоззрение формировалось в метафизическом направлении. В то время я впервые столкнулся с оккулътизмом в связи с интимными событиями своей жизни. Вопросами социальными я почти не интересовался или интересовался исключительно с этической стороны, По общественным наукам я мало читал, не читал и тех русских критиков, с которых обычно начинает формироваться мировоззрение русской интеллигенции. Канта и Шопенгауера я читал раньше, чем Чернышевского, Добролюбова и Писарева. Критическое отношение к существующему общественному строю у меня сложилось под влияиием Толстого. Но я плохо представлял себе пути общественных изменений и улучшений. Мне был чужд традиционный интеллигентский тип общественной мысли. Философские и моралъные мотивы привели меня к постановке проблем общественности. Но я никогда не был народником. Народнические настроения и идеи всегда мне были чужды. У меня скорее были неопределенно либеральные симпатии. Свобода всегда больше говорила моему сердцу, чем равенство. Вступление в Киевский университет в 1894 г. вплотную сталкивает меня с общественными и политическими вопросами. У меня является интерес к новому для меня миру общественности. Я вышел из уединения. Появились новые знакомства. Это было время первых увлечений марксизмом. Вышли книги Бельтова и Струве. В борьбе марксистов и народников мои симпатии склонились в сторону марксистов. Марксизм представлялся мне умственно более силъным и более культурным направлением. В марксизме собла [128]
зняла меня идея нарастающей силы человека, власти над природой. Но материалистом я никогда не был. Я соединял критический марксизм с канто-фихтевским идеализмом. Я серьезно занимался философией и социологией. В жизни общественной у меня всегда была склонность к реализму и революционный утопизм мне был противен. Революционная утопия представлялась мне подменой духовной жизни. Они подменяют утерянного Бога. Я примкнул к ревизионистскому течению в марксизме. Я сделался одним из инициаторов идеалистического движения. Так соединились мои новые общественные настроения и мысли с моим духовным прошлым. Но форма этого соединения была временной и была лишь началом длительного процесса исканий. Первой значительной встречей в литературном мире была для меня встреча с П.Б. Струве. Выяснилась духовная близость наших стремлений. Первая статья моя для печати была «Ф.А. Ланге и критическая философия в ее отношении к социализму» и напечатана она была по-немецки в «Neue Zeit» в 1899 г. По поводу этой статьи у меня возникла интересная переписка с Каутским. В этом же году была напечатана моя первая книга «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», в которой я философски обосновал свое идеалистическое и ревизионистски-марксистское мировоззрение, но в форме критического противопоставления моих взглядов взглядам Михайловского. Она появилась с большим предисловием Струве, в котором обозначался переход от позитивизма к метафизике.

В 1898 г. я был арестован и через месяц выпущен на поруки. В 1900 г. сослан на три года в Вологду. Еще до ссылки обострился у меня идеалистический кризис. Я возвращался к своим духовным истокам. И по мере расширения моих духовных горизонтов я подвергал все более и более резкой критике социалистический идеал. На почве переживаний религиозного порядка у меня делалось отвращение ко всякой абсолютизации общественных явлений, которые относятся к средствам, а не к целям науки. В этом периоде у меня усилились эстети[129]
ческие переживания и устремления, к которым у меня была прирожденная склонность. Особенное значение для меня имели Ницше и Ибсен. Моя душа раскрылась новым течениям в искусстве и исканиям новой красоты. Я пытался сочетать реалистическую сторону марксизма с новым духом. Этот новый дух я чувствовал родственным моему старому духу. Эта моя настроенность отразилась в статье «Борьба за идеализм». В ссылке внутренний кризис у меня углубился. Я чувствовал себя чуждым настроениям и идеалам русской революционной интеллигенции. В это время обозначилось уже течение в русской мысли, которое нашло себе выражение в сборнике «Проблемы идеализма». Я в нем принял близкое участие. Я никогда не чувствовал себя политиком в точном смысле слова. Но никогда не был и индифферентистом. Чувство гражданства у меня всегда было. После возвращения из ссылки я бывал за границей на сьездах освобожденцев и был одним из основателей «Союза Освобождения». Но политика не захватывала глубоко моей души. В Японскую войну я горячо желал победы России и в этом расходился с болъшей частью общественных деятелей. В тайниках моей души происходил религиозный процесс, искание конкретной веры. С детства я часто бывал за границей. У меня всегда была тяга на Запад, к «великим могилам» и «великим покойникам». После ссылки я два года подряд ездил за границу. И самое сильное впечатление у меня осталось от первого пребывания во Флоренции, которую я навеки полюбил единственной любовью
Осенъю 1904 г. я вместе с С.Н. Булгаковым вступил в редакцию с«Нового Пути», который через три месяца преобразовался в «Вопросы Жизни», и переселился в Петербург. Я сблизился с литературными кругами Петербурга, более всего с Мережковскими, религиозные искания которых меня уже давно интересовали. 1905 г. был очень важным в моей внутренней жизни. В этом году, летом в деревне, после очень мучительных переживаний, приближающихся к агонии, у меня было духовное озарение, после которого я окончательно стал христиа [130]
нином. Я поверил в Христа, Сына Божьего и Спасителя, и отныне все мое духовное развитие и бурное движение идей протекали в пределах христианства. В моем обращении в христианство огромное значение для меня имела «Легенда о Великом Инквизиторе». Образ Христа соединился для меня с тем, к кому обращался Великий Инквизитор. Христианство я принял как свободное богосыновство. Дух же Великого Инквизитора представлялся мне духом материалистического социализма, устраивающего царство земное для рабов необходимости, для сынов праха. Но мое принятие христианства не было вполне ортодоксальным и не сразу было церковным. Этот период нашел себе отражение в книге «Новое религиозное сознание и общественность». У меня были точки соприкосновения с Мережковским, хотя скоро обнаружились между нами очень глубокие разногласия. В пережитом мной религиозном кризисе огромную роль играло разочарование в самих первоосновах революции. Я очень мучительно пережил революцию 1905 года. Я почувствовал в ней коренную ложь, неправду ее духовной основы, и меня ужаснуло нравственное вырождение в ее конце. В 1907 году я покинул Петербург, разочарованный в общественных литературно-художественных и религиозно-философских кругах его. Следующую зиму я провел в Париже, где резко столкнулся с Мережковским в оценке отношения к церкви и революции. Русские эмигрантские круги Парижа были мне чужды и враждебны. Я решительно стоял на том, что христианское религиозное сознание несовместимо с революцией и социализмом в его радикальных и интегральных формах, После всех разочарований, меня потянуло в деревню в уединение. И я подолгу, иногда даже большую часть зимы жил в Харьковской губ., около Люботина, в усадьбе матери моей жены. Там происходил у меня углубленный процесс мысли и там написано самое значительное из всего, что я писал.

Меня потянуло в Москву, в центр православия. У меня явился интерес к сближению с церковно-православными кругами. В 1908 году я переехал в Москву, и после [131]
этого центр тяжести моей жизни был уже связан с Москвой. Я принял деятельное участие в Московском религиозно-философском обществе. Первое время моей жизни в Москве было радостным для меня временем встречи с жизнью церковной. Я жил под обаянием московских церквей и монастырей. Тогда же я начал искать сокровенной правды в старчестве и ближе всего подошел к тайнам православия. Но с московскими православными кругами я никогда не сливался вполне. У меня были болъшие симпатии к католичеству и к европейской культуре. Я интимно пережил Гюисманса. Ни в один из периодов моей жизни я не был вполне славянофилом. Мой интерес к славянофильству и приближение к нему отразились в монографии о Хомякове. Но я всегда чувствовал большую близость к Чаадаеву и Вл. Соловьеву, чем к славянофилам. Религиозное осмысливание отрицательного опыта революции привело к целому ряду статей о духовном кризисе интеллигенции. В это время появился кашумевший сборник «Вехи». Я был одним из «вехорцев». С 1909 года я отхожу от публицистики. Критика интеллигентского миросозерцания мне представлялась законченной. Я вновь обратился к философии. Но более всего я интересовался мистикой. Я читал великих мистиков и жил в углубленной атмосфере мистических настроений. Всего более поразил меня Я. Беме, которого я глубоко полюбил. И что-то связанное с Беме осталось в душе моей. Наряду с этим у меня шла критическая философская работа, направленная против неокантианских течений, которые хлынули в Россию. Давно уже я преодолел Канта, критиковал немецкую гносеологию, и философии моя сделалась онтологической, что я считал особенностъю русской философской мысли. Плодом этого периода моей духовной жизни явилась книга «Философия свободы».

Но я чувствовал все нарастающую отчужденность от московских православно-славянофильских кругов. Коренное строение моего духа противоречило духу этих кругов. Во мне назревал новый внутренний кризис, после которого я окончательно сознал себя. Как и всегда, у [132]
меня кризису этому предшествовал очень мучительный период. Нарастало недовольство самим собой и покаяние переходило в омертвение души. Выход из этого состояния возможен был лишь через внутреннюю катастрофу и переход на новый путь. И я обрел выход и увидел новый свет через творческое потрясение моего существа. Я почувствовал, что путь творчества человека есть религиозный путь и религиозный опыт. Я понял, что нового откровения нельзя ждать свыше, что новое откровение есть творчество самого человека, есть то, что человек должен дать Богу, а не Бог человеку. Я создал собственный миф об ответном откровении человека Богу, как деле ответной любви человека. Есть не только откровение Бога в человеке, но откровение человека в Боге, Христианство имеет и более глубокий, сокровенный смысл. Взаимно имманентное, а не трансцендентное понимание всех тайн и таинств христианства. Мой уклон к гностицизму не приводил к разрыву с церковъю, в которой я по-прежнему видел правду Христову. Но многое предстало лередо мной в ином свете. Плодом пережитого моего духовного подъема явилась книга «Смысл творчества. Опыт оправдания человека», которую я считаю самым значительным из всего мною до сих пор написанного. Огромное значение имела для меня поездка в Италию в 1912 году, где у меня и созрел план книги. В Италии, в атмосфере красоты и творчества былых времен, в окружении великих памятников прошлого родились бурные мысли моей книги. Я остро чувствовал кризис европейской культуры. Я ощутил, что мы вступаем в новый мировой этап. После возвращения в Москву я почувствовал себя очень одиноким и жил два года в полном уединении. Я даже поставил себе целью нигде не бывать и не выступать. С московскими религиозно-философскими кругами я почти совершенно порвал. Зтот разрыв отразился в моих «Типах религиозной мысли в России».

Мировая война направила мою мысль в иную сторону. Войну я переживал остро, вновь вспыхнул во мне мой исконный патриотизм, и я обратился к публи [133]
цистике. Но мой патриотизм и национализм носил иной характер, чем у нео-славянофилов, более западный. Я пытался разгадать душу России и русского народа и написал ряд этюдов в этом направлении. Я жил надеждой, чхо России предстоит мировая роль. Но со славянофилами полемизировал. У меня была патриотическая оппозиция власти и жажда возрождения России. Но революции я не хотел. К революционной идеологии у меня давно уже было совершенно отрицательное отношение. Я чувствовал себя революционером духа, но совсем не революционером в социально-политическом отношении. Я всегда признавал, что общественность имеет духовные основы, но к политической мистике у меня была антипатия. В первые дни переворота у меня была некоторая надежда на лучшее будущее, но она очень скоро исчезла, и я почувствовал, что Россия на краю пропасти, Пережитой опыт войны и революции осиобождал меня от остатков религиозного анархизма. Мое сознание обогатилось признанием самостоятельного значения государства, которое раньше представлялось мне необходимым злом. Я не чувствовал никакого призвания к политической деятельности. Но патриотическое чувство, раненное революцией, не позволяло мне совершенно отойти от общественной жизни и отдаться целиком мистическим созерцаниям, которые мне ближе всего.

Моя духовная и умственная жизнь всегда была очень динамична, всегда происходило во мне бурное движение. Я никогда не был академическим философом. Познание рождалось у меня из жизни. Как мыслитель и писатель, я очень субъективен. Религиозный мотив был у меня определяющим, но он не являлся исключительным исканием личного спасения, он обращен и к исторической судьбе человечества и мира. По природе своей я догматик, а не скептик. У меня не бывало сомнений в бессмертии, но бессмертие временами переживалось мной как темное. Наиболее характерным для всего моего мирочувствия и миросознания я считал переживание своей судьбы как судьбы мировой. Поэтому, когда я [134]

мыслю и пишу, я совершенно лишен рефлексии, я ощущаю свое субъективное как обьективное. Мистицизм сочетается во мне со склонностью к реализму в жизненных оценках и нелюбовью к обманчивым иллюзиям. Мне присуще сильное чувство зла. Религиозная антипатия к коллективному характерна для всего моего миросозерцания. Я принимаю церковь и государство, но не принимаю власти человеческого коллектива над личностью. С этим связана моя кровная тема о человеке: как философ, я получил Гераклитовскую, а не Парменидовскую прививку и мыслю движение в самом Абсолютном. Я чувствую себя церковным христианином во вселенском смысле слова. Но никогда не лроходила у меня вера в новое откровение. В философии моральной в основе для меня лежит личное начало, свобода, ответственность и творчество личности. Не без основания кто-то назвал меня христианином-ницшеанцем. Свою мистико-гностическую философию мечтаю вложить в книгу о Я. Беме, которую давно задумал. Кроме того мечтаю написать философию истории и философию жизни. Но писать я могу лишь по жизненным импульсам.

Покой нам только снится...
Ал. Блок

1

Нам покой не снится
Ни в какой тиши.
В трауре больницы
Те же мятежи.
Равнодушны стены
К ропоту речей.
Холодок измены
На моём плече.
Снеговым заносом
Захоронен след.
В сердце, как заноза,
Впился этот бред.
До проклятой двери
Остаётся шаг.
Только стих и верен,
Мой любимый враг.

2

Нет покоя никогда.
Вкруг меня гремит беда.
Надо мной шумит беда,
Не уйти мне никуда.
Слышу, слышу лёгкий шаг.
Кто там, друг мой или враг?
Подошла и обняла,
Всю беду переняла.
А за ней опять беда
В семь голов по три ряда.

Дорогие участники сообщества!
Я БУДУ ОЧЕНЬ БЛАГОДАРЕН ЕСЛИ ВЫ ПОДЕЛИТЕСЬ СВОИМИ ИДЕЯМИ ПО УЛУЧШЕНИЮ НАШЕЙ ЛЮБИМОЙ ГРУППЫ.
С Уважением ,Евгений Радутный.

Всё начинается с Майдана.
Дорога эта пройденА.
Всё возвращается в Майданек
И в искупление без дна.

Михаил Булгаков. Багровый остров




Роман товарища Жюля Верна

С французского языка на эзоповский переведено
Михаилом Булгаковым



Действующие лица.



Островитяне




Сиси-Бузи - царь всея мавров и эфиопов, самодержавный
владыка острова до прибытия европейцев; огневодопоклонник (т.е.
поклонник огненной воды, еще проще - алкаш).

Рики-Тики-Тави - главнокомандующий всеми вооруженными
силами острова, фантастический ненавистник мавров, но огненной
воде не враг.

Коку-Коки - или "пройдоха Коку-Коки", авантюрист,
погревший руки на стихийном бедствии и временно узурпировавший
власть, но плохо кончивший.

Эфиопский парламентер - смутьян.

Рядовой солдат - мавр.

Эфиопы и мавры - воины, рыбаки, узники каменоломен и
другие.


Европейцы




1. Лорд Гленарван - известный аглицкий буржуй, акула
британского империализма, выведенная на чистую воду товарищем
Жюль-Верном.

2. Мишель Ардан - известный французский буржуй, союзник и
конкурент лорда Гленарвана в деле ограбления цветных народов.
Акула французского империализма.

3. Собственный корреспондент американской "Нью-Йорк Таймс"
на острове. Истории известно, что он является жертвой
тропического триппера. Кроме этого, ничего больше о нем истории
не известно.

4. Капитан Гаттерас - оголтелый колонизатор на службе у
лорда Гленарвана; за систематическую пьянку в служебное время и
халатность разжалован лордом в рядовые канониры (пушкари). С
горя стал пить еще больше.

5. Филеас Фогг - еще один прислужник лорда, такая же
зараза, если не хуже.

6. Профессор Жак Паганель - ученый холуй французских
колонизаторов, сиречь Мишеля Ардана и компании. Близорук, в
очках, рассеянный паразит с подзорной трубой под мышкой. Пить,
правда не пил, а что толку?

Матросы, солдаты, надсмотрщики и другие.

Действие происходит в первой половине ХХ века.





* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА *




1. История с географией




В безбрежных просторах океана, который, - вероятно, за его
постоянные штормы и волнения, - весьма остроумно был назван
некими шутниками Тихим, под ... градусов широты и ... долготы
находился большой необитаемый остров. Время шло, и остров
постепенно был заселен и освоен прославленными, родственными
друг другу племенами - красными эфиопами, так называемыми
белыми маврами, и еще маврами некоего неопределенного цвета, не
то черного с желтизной, не то желтого с чернотой. Впрочем,
пьяные матросы с изредка забредавших сюда судов отнюдь не
утруждали себя излишне скрупулезным различением всех тонкостей
туземной окраски и всех подряд островитян называли попросту
черно...ыми.

Когда знаменитый мореплаватель, лорд Гленарван, на своем
корабле "Надежда" впервые причалил к острову, то он открыл, что
здесь господствует довольно своеобразный социальный строй.
Несмотря на то, что красные эфиопы десятикратно превосходили
своим числом белых и разноцветных мавров, вся полнота власти на
острове была в руках исключительно этих последних. На троне,
воздвигнутом под сенью пальм, восседал царственный властелин
острова Сиси-Бузи в роскошном наряде из рыбьих костей и
консервных банок. После него занимали почетные места -
верховный главнокомандующий Рики-Тики-Тави и главный жрец всея
мавров и эфиопов.

Их охраняла отборная, вооруженная увесистыми дубинками,
лейб-гвардия, набранная из самых разноцветных мавров.

Красные же эфиопы смиренно обрабатывали маисовые поля,
принадлежащие белым маврам, ловили для них, а так же для
разноцветных мавров рыбу и собирали черепашьи яйца.

Лорд Гленарван незамедлительно приступил к совершению
известной процедуры, каковую он производил всегда и везде, где
бы не появлялся: водрузил на вершине горы британский флаг и на
своем прекрасном английском языке с оксфордским произношением
торжественно изрек:

- Отныне этот остров принадлежит британской короне!

Однако, тут произошло досадное недоразумение. Эфиопы,
которые не владели никакими языками, кроме своего собственного,
и в силу этой невежественности ни черта не поняли из английской
речи благородного лорда, с радостными воплями обступили
имперский флаг. Островитян привела в восторг его прекрасная
ткань и они, разодрав флаг на множество кусков, тотчас начали
сооружать себе из них красивые набедренные повязки. В наказание
за подобное святотатство матросы, по приказу лорда, схватили
осквернителей, разложили под пальмами, содрали у них с бедер
злосчастные повязки и нещадно выпороли.

Так состоялось первое приобщение темных эфиопов к
цивилизации, после чего лорду пришлось вступать в
непосредственные переговоры с самим Сиси-Бузи. Его высочество
нахально заявил благородному лорду, что остров принадлежит ему,
Сиси-Бузи, и никакого флага не надо.

В ходе переговоров выяснилось, что еще до прибытия к этим
берегам лорда Гленарвана, остров открыли уже дважды. Сначала
здесь побывали немцы, а затем еще и другие, которые ели
лягушек. И в доказательство своих слов Сиси-Бузи указал на
красовавшееся на его шее ожерелье из консервных банок. В
заключение его царское величество дипломатично выразить весьма
тонкую мысль:

- Огненная вода - это очень вкусно, да!

- Вижу, вижу, что вы уже успели об этом пронюхать, собачьи
дети, - с оксфордской изысканностью буркнул себе под нос
благородный лорд и, хлопнув по-приятельски Сиси-Бузи по плечу,
великодушно дозволил ему считать сей чудный островок
по-прежнему его собственностью. Что же касается британского
флага, то договорились, что он тоже останется висеть на
верхушке горы, - он ведь там никому не мешает. А в остальном
все остается без изменений, так как и было раньше. После этого
начался товарообмен. Матросы извлекли из трюмов стеклянные
бусы, банки залежалых сардин, сахарин и бутылки с огненной
водой. Эфиопы же с ликованием вытащили к берегу целые горы
бобровых мехов, слоновой кости, рыбы, черепашьих яиц и жемчуга.

Сиси-бузи забрал всю огненную воду себе, сардины тоже, а
стеклянные бусы и сахарин милостиво уступил эфиопам.

С этого момента наладились регулярные сношения острова с
цивилизованным миром. В бухте то и дело причаливали теперь
корабли, с них выгружали на берег английские "драгоценности", а
на борт принимали эфиопские "безделушки". На острове поселился
собственный корреспондент "Нью-Йорк Таймс" в белых штанах и с
неизменной трубкой в зубах, который вскоре заболел здесь
тропическим триппером. По совету местных эфиопских медиков
корреспондент лечил свою хворобу водным раствором спирта,
изготовленным по особому рецепту: две капли воды на стакан
спирта. Эта микстура в какой-то степени облегчала мучения
страдальца.

В мореходные атласы мира сей райский уголок был занесен
под названием Острова Эфиопов.




2. Сиси-Бузи пьет огненную воду




Жизнь на острове очень быстро достигла небывалого
расцвета. Главный жрец, верховный главнокомандующий и сам
Сиси-Бузи буквально купались в огненной воде. Физиономия
Сиси-Бузи вспухла и блестела как лакированная. Восхищенная
гвардия мавров, украшенных стеклянными бусами, окружала его
шатер сплошной стеной.

На проплывающие мимо корабли с острова частенько
доносились оглушительные вопли:

- Да здравствует наш великий вождь Сиси-Бузи! Да
здравствует наш главный жрец! Ура! Ура!!!

Это орали пьяные мавры, особенно старались наиболее
цветастые из них.

А у эфиопов царило глухое молчание. Поскольку бедняги не
получили доступа к огненной воде и были лишены права участия в
священнодействиях с нею, вместо чего им вменялось в обязанность
лишь работать, пока не протянут свои ноги, то в их рядах стало
нарастать возмутительное недовольство. Нашлись, как в подобных
случаях водится, и всякие зловредные подстрекатели-агитаторы.
Подзуживаемые ими эфиопы, наконец, уже громко возроптали:

- Братья, да где же справедливость на этом свете? Разве
это по божьему закону деется - всю водку зажилили себе мавры,
все шикарные бусы тоже только для мавров, а для нас только этот
занюханный сахарин? И после этого мы еще работай?

Как и следовало ожидать, все это кончилось для оппозиции
большими неприятностями. Едва узнав о начавшемся брожении умов,
Сиси-Бузи, не мешкая, направил к эфиопским вигвамам карательную
экспедицию, которая под предводительством верховного
главнокомандующего доблестного Рики-Тики-Тави привела, как
выражался Сиси-Бузи, всех смутьянов к общему знаменателю. А
там, где еще вчера сияли блеском королевские вигвамы, сегодня
громоздились только бесформенные руины.

Когда поголовная порка окончилась, раскаявшиеся эфиопы,
низко кланяясь, благодарили за науку и в один голос повторяли:

- Сами роптать больше не будем и детям своим закажем!

Так на острове снова были восстановлены мир и процветание.




3. Катастрофа




Вигвамы Сиси-Бузи и главного жреца стояли в наиболее
живописной части острова, у подножия потухшего триста лет тому
назад старого вулкона.

Но однажды ночью вулкан вдруг, совершенно неожиданно,
проснулся и сейсмографы в далеком Пулкове и Гринвиче
зарегистрировали ужасное сотрясение.

Над огнедышащей горой взметнулся в небо высокий столб дыма
и пламени, затем градом посыпались камни, и, наконец, подобно
клокочущему кипятку из самовара, хлынула раскаленная лава.

К утру все было кончено.

Объятые ужасом эфиопы узнали, что они остались без своего
обожаемого монарха и без главного жреца. Судьба сохранила им
лишь верховного главнокомандующего, доблестного Рики-Тики-Тави.
А там, где еще вчера сияли блеском королевские вигвамы, сегодня
громоздились только бесформенные груды постепенно застывшей
лавы.




4. Гениальный Коку-Коки




Вся стихийно собравшаяся после катастрофы толпа уцелевших
островитян в первый момент была как громом поражена, все стояли
оцепеневшие. Но уже в следующий момент в головах эфиопов и
немногих оставшихся в живых мавров зародился естественный
вопрос:

- Что же теперь дальше? Как быть?

Вопрос породил брожение. Гул голосов, вначале неясный и
едва слышный, стал нарастать все более и более, кое-где уже
готова была начаться свалка. Неизвестно, к чему бы это привело,
не случись тут новое удивительное явление. Над волнующейся
толпой, выглядевшей словно алое маковое поле с редкими белыми и
цветными вкраплениями, внезапно возникла сначала испитая
физиономия с бегающими глазками, а затем и вся тщедущная фигура
известного на острове горького пьянчуги и бездельника
Коку-Коки.

Эфиопы вторично остолбенели, словно громом трахнутые.
Причиной тому был, прежде всего, необычный внешний вид
Коку-Коки. Все от мала до велика привыкли видеть его либо
отирающимся в бухте, где выгружались на берег заманчивая
огненная вода, либо поблизости от вигвама Сиси-Бузи, где этот
деликатес распивался. И всем было доподлинно известно, что
Коку-Коки - природный цветной мавр высокой кондиции. Но теперь
он предстал перед изумленными островитянами весь обмазанный
красным суриком, с головы до пят покрытый эфиопским боевым
узором. Даже самый опытный глаз не мог бы сейчас отличить этого
вертлявого плута от любого обычного эфиопа.

Коку-Коки покачнулся на бочке сперва вправо, потом влево,
разинул свою широкую пасть и громогласно изрек странные слова,
которые восхищенный корреспондент "Нью-Йорк Таймс" тотчас
записал в свой блокнот:

- Отныне мы свободные эфиопы, объявляю всем благодарность!

Никто в толпе эфиопов не мог понять, почему и за что
именно Коку-Коки объявлял им свою благодарность. Тем не менее
вся огромная человеческая масса ответила ему изумительно
громовым "ура!"

Это "ура!" в течение нескольких минут неистовствовало над
островом, пока его не оборвал новый возглас Коку-Коки:

- А теперь, братья, ступайте приносить присягу!

Пришедшие в восторг от новой идеи эфиопы вразнобой
загалдели:

- Так кому же мы будем теперь присягать?

И Коку-Коки величественно обронил:

- Мне!

На сей раз остолбенели от изумления мавры, но их
замешательство было недолгим. Первым опомнился от оцепенения
сам бывший главнокомандующий Рики-Тики-Тави.

- А ведь каналья прав! - воскликнул он. - Это как раз то,
что нам сейчас нужно. Пройдоха попал в самое яблочко! - и подал
пример, первым же низко склонился над новоявленным вождем
народа.

Мавры подхватили Коку-Коки на руки и высоко подняли его
над толпой.

Целую ночь по всему острову ярко пылали веселые огни,
бросая отблески в высокое небо. Вокруг них повсюду плясали
ликующие эфиопы, празднуя установленные свободы. Они совершенно
опьянели от радости и от огненной воды, каковую щедрый
Коку-Коки повелел выдавать всем без ограничения.

Радисты проплывавших мимо кораблей встревоженно шарили в
эфире, тщетно пытаясь уловить какую-либо весть с острова. На
кораблях собирались уже было на всякий случай для порядка
хорошенько обстрелять остров, но тут весь цивилизованный мир
успокоился радиограммой, поступившей, наконец, от специального
корреспондента "Нью-Йорк Таймс".

"Большой сабантуй. Точка. Болваны на острове празднуют
национальный праздник байрам. Точка. Пройдоха оказался
гениален. Точка."




5. Мятеж




События, меж тем, развивались стремительно и, в
результате, политическая обстановка на острове очень скоро
вновь стала крайне напряженной. Еще в первый день своего
правления Коку-Коки, стремясь угодить эфиопам, переименовал
остров в Красный или Багровый в честь эфиопской красной
расцветки. Но эфиопы оказались равнодушны к славе и на них не
произвело никакого впечатления сие переименование, зато оно
вызвало недовольство среди мавров.

На другой день Коку-Коки решил угодить маврам и официально
утвердил одного из них, а именно того же Рики-Тики-Тави, во
вновь восстановленной должности верховного главнокомандующего.
Однако, маврам он отнюдь не угодил этим, а лишь вызвал у них
зависть и склоку, поскольку каждый из них сам был бы не прочь
заполучить такую должность. А эфиопскую общественность возмутил
уже сам факт возвышения одного из мавров.

Тогда на третий день наш герой принял решение угодить
самому себе, соорудив с этой целью из пустых консервных банок
новый персональный головной убор и водрузил его на свою голову.
Получилось очень красиво и как две капли воды походило на
царскую корону незабвенного Сиси-Бузи. Но эта акция вызвала уже
всеобщую оппозицию: мавры были убеждены, что лишь кто-либо из
них может быть достоин такой короны, а эфиопы, будучи к тому же
деморализованы обильным употреблением огненной воды, выступали
против короны вообще, усматривая в этом реставрацию монархии.
Недаром у них до сих пор начинали чесаться спины при одном
воспоминании о том, как покойный Сиси-Бузи, по его любимому
выражению, "приводил их к общему знаменателю".

Тем не менее, пока огненной воды хватало, никакие
оппозиции и фракции не могли всерьез поколебать авторитет
вождя. Вспомним, что когда островитяне приносили ему присягу,
Коку-Коки торжественно провозгласил основной программный
принцип нового строя: "Огненную воду каждому по потребности!"
Поэтому главной задачей и венцом государственной деятельности
Коку-Коки являлось - обеспечить страждущих огненной водой. И
вот тут-то он и провалился, так как оказался не в состоянии
выполнить намеченную программу. Объяснялось это очень просто:
если теперь огненную воду могли получить все по потребности, то
потребности эти все росли и росли и оказались ненасытными, но
откуда же пополнять запасы? Чтобы найти выход из надвигающегося
кризиса, Коку-Коки приказал перегнать на огненную воду весь
годовой урожай маиса. Но и этого хватило ненадолго и в то же
время это мероприятие ударило по желудкам как эфиопов, так и
мавров: урожай пропили быстро, и если мавры кое-что сохраняли
еще в запасе, то эфиопам вскоре уже нечего было ни пить, ни
есть, кроме дождевой воды и лесных кокосов. В стране бурно
росло всеобщее негодование и политическая обстановка
обострилась до предела. Авторитет правителя рухнул и сам он
отныне укрывался от разъяренных соотечественников в своем
вигваме, где отлеживался в полном бездействии.

И вот в один прекрасный день в вигваме верховного
главнокомандующего Рики-Тики-Тави неожиданно появился некий
эфиопский посланец с коварно бегающими глазками подстрекателя и
смутьяна. Командарм в это время как раз был занят важным делом
и не расположен к аудиенциям: он пил огненную воду и с хрустом
загрызал ее жареным молочным поросенком.

- Чего тебе, эфиопская морда, здесь надо? - с досадой
спросил он, отрываясь от своего занятия.

Эфиоп пропустил комплимент в свой адрес мимо ушей и сразу
приступил к сути.

- Ну как же это так, - начал он свою демагогию. - Так дело
не пойдет. Для вас, значит, водка и поросятина, а для нас...
Это что же получается - опять как при старом режиме?

- Ах, так... Поросятинки тебе тоже, говоришь, захотелось?
- мрачно, но все еще сдерживая себя, вопросил старый вояка.

- Ну, а как же? Ведь эфиопы тоже люди! - дерзко
ответствовал эфиопский представитель, нахально переминаясь при
этом с ноги на ногу.

Доблестный Рики-Тики-Тави не мог далее вынести подобной
наглости. Славный воин одним рывком ухватил за хрустящую ногу
поросенка, развернулся и со всего размаху так двинул им в зубы
незадачливому посетителю, что все кругом полетело: из поросенка
брызнул и полетел во все стороны жир, изо рта у эфиопа - кровь,
а из глаз его посыпались слезы вперемежку с зелеными искрами.

- Вон! - рявкнул командарм и на том окончил дискуссию.

Мы не знаем, что предпринял злополучный эфиопский смутьян,
возвратившись к своим, но доподлинно известно, что к вечеру
весь багровый остров гудел, как потревоженный пчелиный улей. А
ночью с проходившего мимо фрегата "Ченслер" внезапно увидели в
районе южной бухты вздымавшееся в двух местах огненное зарево.
И в эфир полетела с фрегата радиограмма:

"Огни на острове точка По всей вероятности эти эфиопские
ослы опять загуляли точка Капитан Гаттерас".

Увы, бравый капитан ошибся. То не праздничные огни горели.
Это полыхали жарким пламенем вигвамы мятежных эфиопов,
подожженные карательной экспедицией Рики-Тики-Тави.

На утро огненные столбы сменились одними дымами и было их
теперь не два, а уже девять. На следующую ночь косматое пламя
пожарищ свирепствовало уже в шестнадцати местах. Газеты Парижа
и Лондона, Рима и Нью-Йорка, Берлина и других городов пестрели
в эти дни крупными, кричащими заголовками:

- Что же происходит на Багровом Острове?

И тогда весь мир был ошеломлен зловещей телеграммой,
поступившей, наконец, от известного своей оперативностью
спецкора "Нью-Йорк Таймс":

"Уже шестой день горят вигвамы мавров точка Огромные
полчища эфиопов... (неразборчиво) Пройдоха Коку-Коки сдел...
(далее неразборчиво)".

А днем позже мир был потрясен новой сенсационной
телеграммой, которая поступила уже не с острова, а из одного из
европейских портов:

"Эфиопы устроили грандиозный мятеж точка остров в огне
точка вспыхнула эпидемия чумы точка горы трупов точка пятьсот
авансу точка корреспондент".





* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОСТРОВ В ОГНЕ *




6. Таинственное каноэ




Прошло еще несколько дней. Когда вдруг - рассвет едва
начал брезжить - часовые на европейском побережье заметили в
предутренней мгле какое-то подозрительное движение и подали
тревожный сигнал:

- Неизвестные корабли на горизонте!

Лорд Гленарван вооружился подзорной трубой и, выйдя вместе
со всеми на берег, долго всматривался в приближавшиеся черные
точки.

- Не могу понять, - промолвил наконец джентльмен, - но все
это выглядит так, словно это каноэ дикарей.

- Гром и молния, - воскликнул Мишель Ардан, опуская свой
бинокль, - ставлю вашингтонский доллар против измочаленного и
рваного рубля выпуска 1923 года, что это мавры!

- Да, это так, - подтвердил профессор Паганель.

Когда каноэ подошли к берегу, оказалось, что Ардан и
Паганель были правы.

- Что все это значит? - вопросил вылезавших на берег
мореходов благородный лорд, впервые в своей жизни испытывая
крайнее удивление.

Вместо ответа неожиданные пришельцы разразились рыданиями.
У них был настолько несчастный вид, что на них было жалко
смотреть. Лишь после того, как мавры несколько пришли в себя и
чуть-чуть отдышались, они оказались в состоянии рассказывать.

Из обрывочных, бессвязных слов этого жуткого рассказа
вставала ужасная картина событий на багровом острове. Полчища
эфиопов... Проклятые подстрекатели разагитировали этих болванов
и натравили их... Наглые требования: всех мавров - к черту!..
Снаряженная Рики-Тики-Тави карательная экспедиция разбита в
пух... Пройдоха Коку-Коки сбежал первым на своем персональном
каноэ... Остатки карательной экспедиции во главе с
Рики-Тики-Тави, спасая собственную жизнь, вынуждены были
погрузиться на эти утлые суденышки, пересекли океан и прибыли к
своему старому знакомому - лорду, чтобы просить убежища.

- Сто сорок чертей и одна ведьма! - разразился хохотом
Ардан. - Они хотят спрятаться в Европе. Скорее - о?

- А кто будет содержать и кормить всю эту братию? -
ужаснулся Гленарван. - Нет, вы должны вернуться на свой остров.

- Ваше сиятельство, да ведь мы теперь даже носа туда
сунуть не можем, - жалобно заныли мавры, - эфиопы всех нас
поубивают. Да и крова мы лишились: наши вигвамы обращены в дым
и пепел. Вот если бы послать на остров ваши вооруженные силы,
чтобы расправиться с этой дрянью...

- Благодарю вас за предложение, - возразил им лорд с
изысканной иронией, - нашли дураков. - Он достал из портфеля и
показал маврам газету с телеграммой корреспондента. - У вас там
во всю свирепствует эпидемия, а любой из моих матросов стоит
больше, чем весь ваш паршивый остров.

- Ой, как верно вы изволили выразиться, ваше
превосходительство, - угодливо залебезили перед Гленарваном
новоиспеченные иммигранты. - Известное дело, все мы и дерьма
никакого не стоим. А что касается чумы, то мистер корреспондент
описал все точно, как есть. Эпидемия разрастается и голод
тоже...

- Так, так, - промолвил лорд после некоторого размышления.
- Ну, что ж... Ладно. Будем посмотреть... - и он скомандовал
беглецам:

- А ну, марш всем в карантин!





7. Иммигрантские страдания или гостеприимство по-джентльменски




Никаким пером не описать тех неисчислимых мучений, что
пережили горемычные мавры, будучи гостями благородного лорда.
Уж чего только они не натерпелись! В иммиграционном карантине
их, первым делом, промыли с головы до пят в крепком растворе
карболки. До последних дней своей жизни никто из них не мог
забыть эту едучую карболовую ванну! Затем всех их загнали в
какую-то ограду, напоминающую загон для ослов, где бедняги и
жили томительно долгое время. Карантинным властям было
заботливо предписано установить несчастным беженцам
продовольственное довольствие с таким расчетом, чтобы они не
могли умереть с голоду. Но поскольку определить точную норму по
такой методике было невозможно (тем более, что у каждого
карантинного работника были свои родные и знакомые), то стоит
ли удивляться, что за время пребывания в карантине добрая
четверть мавров отдала богу свои души.

Когда, наконец, сочли, что иммигрантов уже в достаточной
мере помариновали в карантинном загоне, лорд Гленарван столь же
заботливо занялся их трудоустройством.

- Даром жрать наш хлеб эта банда не будет, - проворчал он
и распорядился всех оставшихся в живых после карантина мавров
отправить на работу в каменоломни вновь открытого гранитного
карьера. Здесь они и трудились, повышая свою квалификацию под
руководством опытных наставников, снабженных бичами из туго
сплетенных буйволовых жил.




8. Мертвый остров




Все корабли получили жесткий приказ - на пушечный выстрел
не приближаться к острову, который был объявлен зоной
карантина. Капитаны строго придерживались этого запрета. Ночами
издали было видно иногда слабо мерцавшее на острове сияние, а
днем порывы ветра порой доносили оттуда черный дым и стойкое
зловоние. Трупный смрад стлался над голубыми волнами.

- Да, острову капут, - говорили между собой матросы,
разглядывая в подзорные трубы коварные зеленые берега этого,
некогда столь приветливого клочка земли.

Вести о положении на острове доходили и до мавров.
Обратившись на лордовых харчах в бледные тени, они уже не
ходили, а лишь семенили по своей каменоломне. Но теперь каждое
новое известие о трагедии Красного Острова вселяло в них
злорадное оживление.

- Так им, подлецам, и надо! Чтоб они передохли там,
эфиопские скоты, все до одного! А когда они там пооколевают, мы
снова возвратимся туда и овладеем своим островом. И этому
пройдохе Коку-Коки, как поймаем, то своими руками повыпускаем
кишки одну за другой...

Лорд Гленарван хладнокровно продолжал сохранять
невозмутимое молчание.




9. Засмоленная бутылка




Волны прибоя выплеснули ее на европейское побережье.
Бутылку тщательно обработали карболкой и, в присутствии самого
лорда, вскрыли. Внутри нашли бумажку, исписанную эфиопскими
каракулями. Опытный переводчик, разобравшись с трудом в этой
грамоте, вручил ее Гленарвану. Это был отчаянный призыв о
помощи.

"Мы умираем от голода. Маленькие дети погибают. Чума все
еще свирепствует. Разве мы не люди? Пришлите на остров хлеба!
Ваши, любящие вас эфиопы".

Рики-Тики-Тави, узнав о бутылочной почте с острова, даже
позеленел от злости и с воплем бросился к лорду.

- Ваша светлость, бога ради! Да пусть они там подыхают!
Это после того, как они посмели бунтовать, их же еще и снабжать
хлебом...

- Я отнюдь не намерен этого делать, - холодно возразил
лорд и вытянул бывшего командарма хлыстом вдоль хребта, дабы он
впредь не совался со своими непрошенными советами.

- Собственно говоря, это уже свинство, - процедил сквозь
зубы Мишель Ардан, - можно было бы послать хоть немного
маиса...

- Весьма благодарен вам за ваш совет, мсье, - сухо отрезал
Гленарван, а кто должен платить за это мне? И без того этот
мавританский сброд скоро сожрет у нас все до крошки. Я бы
рекомендовал вам, мсье, воздержаться впредь от подобных глупых
советов.

- Вы так полагаете, сэр? - протянул француз, иронически
прищуриваясь. - В таком случае вы меня чрезвычайно обяжете,
если укажете удобное время вам для нашей встречи у барьера. И
клянусь вам, мой дорогой сэр, что с двадцати шагов я влуплю
пулю в ваш благородный лоб с той же точностью, как в Собор
Парижской Богоматери.

- К моему сожалению, я не могу поздравить вас, мсье, если
вы будете в двадцати шагах от меня, - отвечал лорд, - ибо тогда
ваш вес увеличится как раз на вес той пули, которую я буду
вынужден всадить вам в глаз.

Секундантом лорда на дуэли был сер Филеас Фогг,
секундантом Ардана - профессор Паганель. В результате вес
Ардана остался без изменения. Выстрел же Ардана был
результативней лордовского, только поразил он не лорда, а
одного из мавров. Мавры засели в окружающих кустах и с
любопытством наблюдали оттуда за ходом поединка двух
благородных мужей. Пуля Ардана как раз и угодила точно между
глаз одному из этих любопытных зрителей. Бедняга испустил дух,
не приходя в сознание.

Мишель Ардан и лорд Гленарван обменялись рукопожатиями и
оба джентльмена с достоинством разошлись.

А жертву дуэли по-быстрому закопали здесь же в кустах.

Так завершился сей драматический поединок, но история с
засмоленной бутылкой имела неожиданное продолжение. Оказалось,
что в каменоломнях далеко не все разделяли взгляды
Рики-Тики-Тави. Нашлись и свои смутьяны, которые совсем
по-другому восприняли призыв с Красного Острова. В ближайшую же
ночь пятьдесят мавров совершили дерзкий побег из карьера, сели
в каноэ и покинули европейские берега, оставив лорду
исключительное по своей наглости послание:

"Благодарим вас всех за карболку и за чутких наставников с
их учебными пособиями из буйволовых жил. А ты, буржуй,
проклятый лорд, еще попадешься нам, и тогда мы тебя еще не так
поблагодарим. Уж мы тебе ноги из ж... повыдергиваем! А сейчас
мы возвращаемся на наш остров, чтобы помириться и побрататься с
эфиопами. Лучше на родине от чумы протянуть ноги, чем здесь
издыхать от твоей протухшей солонины. С общим приветом -
мавры".

Покидая европейские берега, мавры прихватили с собой в
дорогу подзорную трубу, сломанный пулемет, сто банок сгущенного
молока, шесть блестящих дверных ручек, выломанных заранее,
десять револьверов и двух белых женщин.

Лорд Гленарван приказал выпороть подряд всех оставшихся
мавров и аккуратно записал в свою записную книжку стоимость
всех похищенных беглецами предметов.




10. Сенсационная депеша




Прошло шесть лет. Изолированный карантином от всего мира
остров был забыт. Проплывавшие время от времени мимо моряки
видели в свои бинокли только пышно растущую зелень на пустынном
побережье, отдельные скалы и развалины пожарищ вдали.

Семь лет необходимо было выждать для того, чтобы очаг
эпидемии погас сам собой и остров вновь стал безопасен. К
исходу седьмого года на остров должна была прибыть экспедиция,
которая провела бы разведку и подготовила бы условия для
обратного переселения мавров, чтобы вновь заселить и
колонизировать эту землю. Сами же мавры, исхудавшие как
скелеты, пока все так же томились в каменоломнях лорда
Гленарвана.

Но в самом начале седьмого года цивилизованный мир вдруг
был потрясен совершенно неожиданной сенсационной радиограммой.
Радиостанции Америки, Англии и Франции приняли ночью депешу
следующего содержания:

"Чума прошла. Благодарение богу живы и здоровы, чего и вам
желаем. С уважением ваши эфиопы".

На следующее утро газеты Америки и Европы вышли под
огромными заглавиями:

"Остров радирует! Таинственная депеша! Живы ли на самом
деле эфиопы?"

- Клянусь фланелевыми панталонами моей бабушки, - зарычал
Мишель Ардан, узнав о содержании таинственной депеши с красного
острова, - меня поражает не то, что они там выжили, а то, что
они еще рассылают радиограммы. Уж не сам ли сатана соорудил для
них радиопередатчик?

Известие с острова повергло лорда Гленарвана в глубокую
задумчивость. А мавры были совершенно растеряны. Рики-Тики-Тави
назойливо умолял лорда:

- Ваша милость, теперь остается только одно: прикажите,
как можно скорее, отправить экспедицию, а то что же получается?
Остров принадлежит ведь нам. Сколько мы еще будем здесь
париться.

- Будем посмотреть, - отвечал, не спеша, лорд.




11. Капитан Гаттерас и таинственный баркас




В один прекрасный майский день на горизонте перед Багровым
Островом возник дымок корабля и вскоре на рейде бросил якорь
фрегат. Капитан Гаттерас по приказу лорда Гленарвана прибыл
сюда на разведку. Ванты и реи корабля были усеяны матросами, с
любопытством вглядывавшимися в берег. Их взорам открылась
следующая картина: на спокойных водах колыхалась целая флотилия
с иголочки новеньких, видимо, только что построенных, каноэ.
Над этой легкой флотилией возвышался какой-то неизвестный,
неведомо откуда взявшийся, баркас. В то же время разъяснилась и
загадка радиограмм. Из изумрудной зелени тропического леса
вздымалась вверх антенна примитивно сделанного радиоприемника.

- Тысяча чертей, - вскричал капитан, - эти болваны
соорудили здесь какую-то кривую мельницу!

Матросы захохотали и наперебой стали отпускать шуточки по
поводу этого нескладного детища эфиопской творческой мысли.

От корабля отвалила шлюпка и доставила капитана с
несколькими матросами на берег.

Первое, что бросилось в глаза отважным мореплавателям и
произвело на них сильное впечатление, это то, что повсюду
виднелись огромные массы эфиопов. Остров, казалось, кишел ими.
При том не только взрослые, но и огромные толпы подростков
окружали капитана. У самого берега расположились с удочками
целые гирлянды упитанных эфиопских малышей, непринужденно
болтавших в воде своими толстыми ножками.

- Черт меня побери, - вне себя от изумления воскликнул
капитан, - но похоже на то, чума капитально пошла им впрок! А
эти карапузы выглядят так, словно их каждый день кормят
геркулесовой кашей! Ну хорошо, посмотрим дальше...

Далее их весьма поразил старый баркас, стоявший у берега в
бухте. Опытному моряку достаточно было одного лишь взгляда на
это суденышко, чтобы убедиться в том, что баркас строился на
одной из европейских верфей.

- Это мне не нравится, - процедил Гаттерас сквозь зубы, -
если только они не украли где-нибудь эту дырявую калошу, то,
значит, какая-то каналья во время карантина тайно посещала
остров и сумела установить связи с этими обезьянами. Ох,
сдается мне, что баркас не иначе, как германский! - И
обернувшись к эфиопам, громко спросил: - Эй, вы, краснокожие
черти! Где это вы сперли вон ту посудину?

Эфиопы ответили лукавыми ухмылками, показывая при этом
свои белые, как жемчуг, зубы. Но беседовать на эту тему они
явно не желали.

- Что, вы не хотите отвечать? - капитан нахмурился. -
Ладно, сейчас я сделаю вас более разговорчивыми.

С этими словами он решительно направился к баркасу, но
эфиопы решительно преградили ему и матросам путь.

- Прочь с дороги! - прорычал капитан, привычным движением
хватаясь за задний карман, отягощенный увесистым кольтом.

Но эфиопы и не думали уступать. В мгновение ока Гаттерас и
его матросы были зажаты в плотной толпе. Шея капитана густо
побагровела. И тут как раз он заметил в толпе одного из тех
мавров, что столь дерзко сбежали в свое время из каменоломни.

- Смотрите-ка, старый знакомый! - воскликнул Гаттерас. -
Ага, теперь знаю, что здесь подстрекатели. А ну, иди-ка сюда,
грязная образина!

Но грязная образина даже не шевельнулась в ответ, а только
нагло прокричала:

- Моя не пойдет!

Взбешенный капитан Гаттерас с проклятиями озирался вокруг
и его фиолетовая, налившаяся кровью шея составляла красивый
контраст с белыми полями пробкового тропического шлема. В руках
многих эфиопов он увидел теперь ружья, весьма напоминавшие
карабины германского образца, а один из мавров был вооружен
похищенным у лорда Гленарвана парабеллумом.

Лица матросов, обычно столь лихих и дерзких, сразу
побледнели. Капитан бросил отчаянный взгляд на черно-синее
небо, а затем на рейд, где вдали покачивался на волнах его
фрегат. Оставшиеся на борту матросы спокойно прохаживались по
палубе и явно не подозревали о грозной опасности, которой
подвергался их капитан.

Гаттерас сделал над собой невероятное усилие и взял себя в
руки. Шея его постепенно вновь приобрела нормальный цвет -
угроза апоплексического удара на сей раз миновала.

- Пропустите меня обратно на мой корабль, - необыкновенно
вежливо попросил он охрипшим голосом.

Эфиопы расступились, и капитан Гаттерас со своими
матросами ретировались на корабль. Через час с рейда послышался
грохот цепей поднимаемого якоря, а еще через час на горизонте
залитого солнцем моря было видно только маленькое облачко
стремительно удалявшегося дыма.

Потрясенный пережитым, бравый капитан всю обратную дорогу
без просыпу пил горькую. На подходе к европейскому побережью он
с пьяных глаз посадил свой фрегат на мель, за что и был снят
суровым лордом с командования кораблем и разжалован в рядовые
канониры.




12. Непобедимая армада




В бараках мавров у каменного карьера происходило нечто
неописуемое. Они издавали потрясающие душу победные клики и
буквально ходили на головах.

В этот день им целыми ведрами выдавали первоклассный
золотисто-желтый бульон, от которого они не могли оторваться.
Ни на ком больше не было видно прежних грязных лохмотьев,
каждый получил красные ситцевые штаны, а также сурик для
наведения боевой раскраски. Перед бараками возвышались
составленные в пирамиды скорострельные винтовки и пулеметы.

Но Рики-Тики-Тави превосходил всех своим наиболее
впечатляющим видом. В носу его блестели кольца, волосы на
голове были украшены разноцветными перьями. Лицо сияло как у
коверного рыжего на арене цирка. Он носился повсюду как
шальной, без устали повторяя одно и тоже:

- Прекрасно, прекрасно, прекрасно! Ну теперь вы у меня
попляшете, мои милые! Еще немножко, и мы будем у вас. Эх,
только бы до вас добраться!.. - он производил своими пальцами
такое движение, словно вырывал у кого-то глаз.

- Становись! Смирно! Ура! - вопил он беспрерывно и носился
взад и вперед перед строем своих отяжелевших от бульона
красавцев.

В порту уже стояли под парами три броненосных крейсера,
которые должны были принять на борт сформированные из
иммигрантских вояк батальоны. В этот момент случилась
непредвиденная заминка, приковавшая всеобщее внимание. Перед
уже изготовившимся к посадке строем вдруг откуда ни возьмись
возникла оборванная исхудалая фигура с коротко подстриженной
головой. Озадаченные мавры, всмотревшись пристальнее в странную
фигуру, неожиданно узнали в ней ни кого иного, как самого,
бесследно исчезнувшего Коку-Коки. Да, это был он, собственной
персоной! Бывший всемогущий диктатор багрового острова,
пользовавшийся столь всеобщим и увы, столь кратковременным
обожанием своих соотечественников после бегства с острова,
оказывается, скрывался инкогнито, покрытый рубищем, в толпе
прочих беженцев или же слоняясь вокруг каменоломен. Как
преходяща земная слава!

И теперь он имел наглость появиться перед строем мавров и
с льстивой улыбочкой принялся канючить:

- Что же это, братья, меня вы уже совсем забыли, что ли? А
ведь я такой же, как и вы, мавр. Возьмите меня с собой на
остров, я вам еще пригожусь!..

Но до конца он не договорил. Рики-Тики-Тави, весь
позеленев, рывком выхватил из-за пояса широкий, острый нож.

- Ваше преосвященство, - от волнения командарм никак не
мог вспомнить подходящий титул, - Ваше... Ваше премногоздравие,
- дрожащими от ярости губами, наконец, выговорил он, обращаясь
к лорду Гленарвану, - этот... да, вон тот, это же и есть тот
самый Коку-Коки, из-за которого весь шурум-берум, вся эта...
ихняя эфиопская революция заварилась! Ваше блестящее
сиятельство, дозвольте, бога ради, я ему своими руками
секир-башка сделаю!

- Это ваши внутренние дела, а мы в них не вмешиваемся.
Впрочем, если это вам доставит удовольствие, пожалуйста, я не
против, - добродушно, с отеческой лаской в голосе ответил ему
лорд. - Только давай по-быстрому, чтобы не задерживать посадку
на корабли.

- Моя шустро делать, - радостно вскричал главнокомандующий
и Коку-Коки успел только чуть пискнуть, как Рики-Тики одним
мастерским ударом раскроил ему горло от уха до уха.

Затем лорд Гленарван и Мишель Ардан обошли торжественно
весь строй и лорд произнес напутственную речь:

- Вперед, на усмирение эфиопов! Мы будем помогать огневой
поддержкой нашей корабельной артиллерии. По завершению похода
все получат денежное вознаграждение.

Грянул военный оркестр и под его бравурные звуки все
доблестное воинство полезло на корабли.




13. Неожиданный финал




И вот наступил долгожданный день, когда Красный Остров,
словно чудесная жемчужина в океане, предстал перед взорами
наших мореходов. Суда встали на якоря и высадили на берег
отряды вооруженных до зубов мавров. Рики-Тики-Тави,
преисполненный боевым духом, выпрыгнул первым на прибрежный
песок и, размахивая саблей скомандовал:

- Орлы, за мной!

И мавры посыпались, вслед за ним, из десантных шлюпок на
берег.

И тогда произошло следующее. По всему острову, словно
из-под земли, поднимались навстречу непрошенным гостям
вооруженные бойцы. Эфиопы решительно наступали сомкнутыми
рядами. Их было так много, что зеленый от буйных тропических
зарослей остров в мгновение ока превратился в действительно
багровый, словно оправдывая свое название. Огромные массы
надвигались на пришельцев со всех сторон и над этим красным
океаном вздымался, колыхаясь, густой лес штыков и копий. И этот
грозный океан отнюдь не представлял собою стихии, он был строго
организован - то тут, то там виднелись в нем подобные буграм
вкрапления - решительные командиры отдельных подразделений. В
них без труды можно было опознать тех самых отчаянных беглецов,
что столь дерзко ускользнули некогда из каменоломен лорда
Гленарвана. Командиры мавры, как и их войны, все были в
багровом эфиопском боевом снаряжении и грозно потрясали
револьверами. По выражению их лиц и по жестам было ясно, что
терять им нечего. Они ничего не хотели знать, кроме боевого
призывного клича: "Вперед!" На что эфиопы столь же единодушно
отвечали с таким ревом, что кровь стыла в жилах: "Вперед! Бей
их, собачьих детей!"

И, когда противники, наконец, сошлись, то все увидели, что
иммигрантская рать во главе с Рики-Тики-Тави не более, чем
щуплый островок, захлестываемый со всех сторон бурлящим красным
океаном.

- Клянусь рогами сатаны, - ужаснулся Мишель Ардан,
стоявший вместе с лордом на флагманском мостике, - ничего
подобного я никогда еще не видел!

- Да они в момент сбросят этих наших парней назад в море!
- добавил сэр Филеас Фогг.

- Прикрыть немедленно наш десант заградительным артогнем!
- приказал лорд Гленарван и вновь прильнул к линзам бинокля.

Капитан Гаттерас - ныне канонир на флагманском крейсере -
тотчас повиновался и четырнадцатидюймовое орудие, извергая
огонь, грозно гаркнуло. Но поскольку капитан фрегата успел уже
с раннего утра основательно приложиться к фляжке с ромом, то
эффект выстрела получился не совсем таким, на какой
рассчитывали. Снаряд сделал значительный недолет и, вместо
того, чтобы врезаться в густые эфиопские ряды, ударил аккуратно
в стык обоих противников. Мощный взрыв разметал в клочья 25
эфиопов и 40 мавров. Второй выстрел оказался еще более
эффектен: 50 эфиопов с одной стороны и 130 мавров лорда
Гленарвана с другой стороны.

Третьего выстрела уже не последовало.

Лорд Гленарван, наблюдавший в бинокль изумительные
результаты артиллерийской поддержки, которую оказывал его
маврам бравый капитан, изрыгнул такое проклятие, каких и не
найдешь ни в одном, даже оксфордском словаре. Он швырнул на
палубу свой бинокль, схватил, подбежав, Гаттераса за горло и
оттолкнул его от пушки.

- Что вы делаете, пьяная скотина! - прорычал лорд, - вы же
лупите по маврам, черт бы вас побрал! Я семь лет дрессировал
эту банду для своих целей, а вы мне ее за семь минут всю
перебьете!

А бедняги-мавры в это время, получив от капитана Гаттераса
два столь веселых гостинца, были охвачены небывалым смятением.
Ряды их были поколеблены, отовсюду неслись стоны и проклятия.
Жалобные стенания и ругательства слились в один сплошной рев.

Рычал и ревел, тщетно пытаясь перекричать своих
подчиненных, и сам Рики-Тики-Тави. Вокруг него все словно
кипело в каком-то диком водовороте. Но вот из этого водоворота
выделилось искаженное ненавистью лицо одного из рядовых воинов.
Он подскочил к растерявшемуся командиру и с пеной у рта
выкрикнул ему прямо в лицо:

- Ну что, докомандовался? Сначала ты заманил нас к лорду в
гости и сдал всех ему в каменоломни. Там нас семь лет терзали,
сколько там наших костей осталось? А теперь что? Хочешь и
остальных угробить?! Впереди эфиопы, позади пушки!! Ааа-ах!

Он взмахнул своим ножом и уверенным движением всадил его
обанкротившемуся вождю точно между пятым и шестым ребром слева.

- Помо... - со стоном выдавил из себя командарм, -
...гите! - Закончил он уже на том свете.

- Ура! - дружно воскликнули при виде этой сцены эфиопы.

- Мы сдаемся! Ура! Братья, мы заключаем мир! - вопили с
энтузиазмом мавры, крутясь в бушующих волнах эфиопского прибоя.

- Ура! - радостно отвечали эфиопы.

И все смешалось друг с другом в какую-то невообразимую
кашу.

- О, холера, дьявол, гром и молния! - неистовствовал
Мишель Ардан, не в силах оторваться от бинокля. - Пусть меня
повесят на осине, если эти болваны там не мирятся!!! Смотрите
же, сэр, они братаются друг с другом!

- Я вижу, - ледяным голосом ответил лорд. - Но мне
хотелось бы знать, каким образом мы сможем теперь возместить
все наши убытки по содержанию и прокормлению этой орды?

- Ах, послушайте-ка, дорогой сэр! - дружелюбно промолвил
вдруг француз, - ничем вы не сможете здесь поживиться, кроме
тропической лихорадки. И, вообще, я бы советовал вам, сэр,
кончать всю эту волынку и, не теряя времени сниматься с
якоря... Поберегитесь! - Внезапно оборвал он себя на полуслове
и резко пригнулся. Лорд машинально последовал примеру Ардана. И
как раз вовремя - целая туча эфиопских стрел, вперемежку с
мавританскими пулями, пронеслась прямо над их головами.

- Дайте им как следует! - проревел взбешенный лорд
капитану Гаттерасу.

Гаттерас отбросил в сторону пустую уже фляжку из-под рома,
бросился к орудию и пустил в осмелевших противников новый
снаряд. Он разорвался с большим перелетом, мощным взрывом
вышибло зубы у гревшегося на солнышке крокодила, а осколками,
как бритвой, срезало хвосты у двух мартышек. А объединенное
войско мавров и эфиопов ответило новой тучей стрел, которые
оказались гораздо точнее нацеленными. На глазах у лорда семь
матросов, скончавшись, рухнули на палубу и забились в
судорогах. Лица их стали медленно покрываться подозрительными
пурпурно-красными пятнами.

- К черту с этой экспедицией! - загремел на мостике
решительный голос Ардана. - Отчаливайте, сэр! Вы что, не видите
- у этих парней отравленные стрелы! Или вы хотите приволочь с
собой на хвосте чуму в Европу?

Благородный лорд, стиснув кулаки, разразился градом
проклятий, которые мы совершенно не в состоянии здесь привести.

- Всыпать им еще на прощание! - прошипел он сквозь зубы
Гаттерасу.

Вконец окосевший от рома и от всего пережитого,
артиллерист Гаттерас сделал как попало несколько прощальных
выстрелов, и корабли снялись с якорей. Выпущенная с берега
вдогонку новая туча стрел уже не достигла спешно удиравшую
армаду.

Спустя полчаса корабли экспедиции уже плыли в открытом
море. В пенящейся за кормой воде плыли семь трупов отравленных
и выброшенных за борт матросов.

А остров окутался туманной дымкой, постепенно скрывшей его
изумрудно-зеленые берега.




14. Последнее прости




Ночью тропическое небо над Красным Островом расцветилось,
как никогда, многочисленными праздничными огнями. И с
проходивших мимо кораблей полетели экстренные радиограммы:

"На острове сабантуй небывалых масштабов точка По всему
острову гонят шнапс из кокосовых орехов!"

Вслед за тем радиоантенны на Эйфелевой башне в Париже
перехватили зеленые молнии, которые преобразились в аппаратах в
слова неслыханной по своей дерзости телеграммы:

"Гленарвану и Ардану! Отмечая праздник нашего великого
объединения, шлем с него вам, су... (неразборчиво) что мы на
вас ложили... (непереводимая игра слов)... с пробором...
(неразборчиво) с нашим к вам почтением эфиопы и мавры".

- Отключить аппаратуру! - взревел Мишель Ардан.

Станция онемела. Зеленые молнии погасли, и что было дальше
- никто не знает.

Друзья, прошу оценить ,а может быть исправить мое стихотворение,написанное 3 года назад.
Буду благодарен за любые отклики.
С Уважением ,Евгений Радутный.

СВОБОДА.
Свобода-долгожданное слово одно только ее почему-то не видно в тумане.. .

Нам говорят; Человек, посмотри вперед видишь на востоке светит красная звезда?
Она укажет нам путь к свободе!

Мы идем, и терпеливо ждем не важно, что по пути мы друга убьем и церкви сожжем-важно, что будет потом!

Когда надежды наши тают и силы покидают нас,
Когда уже идти нет мочи, мы поднимаемся с колен, и смотрим мы в глаза вождю и тем кто вел нас гибельной дорогой.

И тут появляется он-народа добрый предствитель кричит, что хватит нам влачить холопское сущесвованье
В Стране СВОБОДНОЙ будем жить, где каждому почет и просветанье!

Но оказалось все не так и обещанья это прах, обман
УБИЙСТВА, КРОВЬ ВИНО РАЗБОИ вокруг нас всех и человеческая жизнь здесь ничего не стоит!

СВОБОДА-долгожданное слово одно, только ее почему-то невидно в тумане

Арсению Тарковскому

Нет, ты не прав, поэт. На слово не греши.
Оно тебя не обокрало.
Есть песенки кишок, есть контрапункт души,
Есть духа Бахова хоралы.

У нас с тобою нет на свете ничего,
За исключеньем вдохновенья.
Есть слово - вещество, есть слово - существо.
Отметим только день рождения!

Кто плавать не умел, приучится к воде.
Кто не дерзал летать, и он примерит крылья.
Кто сочинил стихи, приучится к беде
Не презирать свои усилья.

Какой же тут словарь? Причём здесь алфавит?
И в жизни места нет системе.
Кто мене даровит, кто боле даровит,
В конце концов, покажет время.

Безвкусица - лишь эпигонам смерть.
А настоящие поэты
Рифмуют, не стыдясь, с любою жердью твердь
Ходячего авторитета.

Так будем же дышать и ветром и судьбой.
Два эти слова равнозначны,
Как ты да я, да мы с тобой,
Да мир, для нас одних прозрачный.
1967

* * *
Не ходить, а ступать…
Не дышать, а вдыхать силы духа.
Струи ливней встречая.
Как вольные струи стихий!

Не глядеть – прозревать!
Наклоняя внимательней ухо
Только шепоту грома,
Когда он читает стихи.

Говорить, как молчать,
Улыбаться, как будто бы плакать.
И чем крест тяжелей,
Тем под ним становиться прямей!
1976

* * *
Ангел, воплощённый человеком,
По земле так трудно я хожу,
Точно по открытому ножу,
Помогаю и горам, и рекам,

Ветром вею, птицами пою,
Говорю иными голосами…
Люди ничего не видят сами,
Приневоленные к бытию.

Скоро ли наступит тишина
При конце работы, я не знаю.
Боже мой! Ты слышишь, плачет в Рае
Та душа, что мною стать должна.

О, подруга, равная во всём!
На стреле пера, белее снега,
В муке, ощущаемой, как нега,
Мы, сменяясь, крест земной несём.
1972

А . В .
Горит, горит безумная рябина…
И ты ломаешь кисти смуглых рук.
Так Рим пылал, так плакала Альбина
Любимая, мой гениальный друг.

О, сколько лжи и горечи и красок!
Той красоты, которой нет конца…
Я умираю, жизнь прошла напрасно
Пожар, испепеляющий сердца.
1967


Пришло святое безразличие
К тебе и к миру - ко всему.
Пришло, как некое отличие...
Какое только - не пойму.

Пространство потеряло площадь,
А время кончилось навек.
И, если выразиться проще,
Во сне проснулся человек.

Отхлынуло в отливе море,
Шум затопила тишина.
И нет ни радости, ни горя:
Во всём одна душа слышна.
1975

* * *
Дух отлетел от песнопенья
И стих предстал набором слов.
Фальшивое сердцебиенье
Не кружит срубленных голов.
Гильотинированы звуки,
Их интонация мертва.
И в деревянном перестуке
Глухие рифмы, как дрова.
Кто из кремня добудет искру?
Разорванную свяжет нить?
Опустится на землю, к риску
Глаголом трупы оживить?
Какой Христос, какой мессия,
Отринув страх, покроет стыд?
Развяжет твой язык, Россия,
Казненным позвонки срастит?!
1959


Наверстать упущенное хочется,
Что в «реальной» жизни не изжил.
Потому к неточной рифме «творчество»
Надо изо всех тянуться жил...

Где-то там смеются и целуются,
Проживают считанные дни.
Я иду с возлюбленной по улице.
Это счастье?.. Боже сохрани!

Горницу, как душу, вымел дочиста.
- Милая, входите ... Мы одни.
Так прекрасно с вами одиночество.
Это счастье, Боже, сохрани.
1975

Трехстрофие

Я славлю наследство, как бегство
Иных благодарностей дню...
Не быть иллюстрацией к тексту,
Но жатвой хлебов на корню.
С тобою, любовь, по соседству
Я небо не обременю.

Единственное благородство
Не застить собой никого.
Спи крепко, душа, или бодрствуй -
Мы с миром одно существо.
Лишь к горлу тот песенный подступ
Вовек не от мира сего.

Горячий картофель руками
Очисти и выше взгляни:
Почувствуй своими боками,
Как тянутся в крылья они...
Воистину сердце не камень,
А легкому солнцу сродни.
1975

Каракульча

Памяти поэта Павла Васильева посвящается

Мех на ваших плечах, дорогая, - немыми устами
Прикоснусь я к нему. На губах, словно дым, завиток.
Вы не смеете знать, как пластали овцу в Казахстане,
Из утробы её, вырезая предмет этих строк.

Нет! Не ждите дешевки - описывать в красках не буду
Убиение агнца, еще не рожденного в мир.
Распинали Христа. И сейчас - кто из нас не Иуда?
Из предателя жизни, служителя скрипок и лир?

Слишком груб для моды обычный каракуль.
И додумались люди прохладным умом палача,
Чтоб приехать вам в оперу было бы в чем на спектакль, -
С материнского плода сдирается ка-ра-куль-ча!

… Из младенческой кожи не нравятся вам абажуры?
Эти зверства неслыханны… О, запахните манто!
Я вспорю тебе брюхо, бесстыдная жадная дура.
И пускай убивают меня, как овцу, ни за что!

Как поэта Васильева в тридцать ежовом убили.
Чью же шкуру украсил тот сорванный с гения скальп?
Я стихов не пишу. Я заведую лавкой утиля….
Вся земля прогнила от глубин преисподни до Альп!
.
Не хочу вспоминать искупительных возгласов Бога,
Как каракуль, распятого на крестовине креста.
Я убогий писака. Простите меня - ради Бога!
И последним лобзаньем моим помяните уста.
1970


* * *
Рассветная роса у звездного обрыва...
Смешалось в поле все. Дороги не найти.
И я тебя люблю, и мы с тобою живы,
И дикие цветы горят в конце пути.
Вперед или назад, направо иль налево,
Везде пред нами цель к какой-нибудь звезде.
Кто венчаны - навек Король и Королева,
Не руки, а крыла Архангел ввысь воздел.
Тому, кто пил огонь, людская кровь – водица.
За смертью встретят нас чьи души, чьи умы?
Мы никогда уже не сможем заблудиться:
И на пороге тьмы - на горизонте мы.
1975

Изобретают аппараты...
Изобретают аппараты –
С утра привинчивают части.
Из наилучшей чистой правды
И части из большого счастья.

Взлетают к людям дирижабли –
Они с дороги не собьются:
Мои опаски и дрожанье
Моторам не передаются.

Мои сомненья и тревоги
Не перекинуться к другому.
Когда стихи уйдут в дорогу,
Они меня забудут дома.

Недаром называют вечным
Перо, где бронен каждый атом»
С меня - отвинчивайте венчик,
А стих - останется крылатым.


В.
«Обречены - обручены,
Просватаны за смерть совместно.
Всплывай из сонной глубины,
Из самой высоты небесной...»

О, если бы могла ты знать,
Как я люблю с тобой разлуку!
Какое счастье целовать
Твою приснившуюся руку.

А днём, при встрече, наяву
К тебе я странно равнодушен.
Я только по ночам живу,
Когда душа находит душу.

Не знаю, что бы отдал я,
Чтоб наши слить существованья.
Ведь ты - любимая, моя -
Немеешь теми же словами.
1967

Знакомьтесь: перед вами стихи Николая Шатрова, о котором при жизни говорили, что он поэт божьей милостью. Его творчество благословляли Борис Пастернак, Илья Эренбург, Павел Антокольский, Николай Глазков, отец Александр (Мень) и в штыки встречал советский режим. Его стихи в редакциях называли безыдейными и лишенными социального оптимизма. При жизни поэту удалось напечатать только три стихотворения из трех тысяч им написанных! Николая Шатрова можно назвать последним поэтом из «серебряного века». Фактически он жил в Советском Союзе, на самом деле он выбрал своей родиной Россию, которой посвятил прекрасные проникновенные стихи. Ни одной строчки о Советском Союзе! Этой страны для него как бы не существовало. А в России он мог писать так, как пела его душа, и обращаться в своей поэзии к Богу, запрещенному советскими властями.
К его памяти понанесли столько мусора и вранья, что придется дать биографическую справку мне, кто его знал с 1945 г. и дружил до самой его кончины 30 марта 1977 г.
Родился Николай Шатров в Москве на Арбате 17 января 1929 г. Отец Михин Владимир Александрович был известным врачем-гомеопатом, что не простила ему советская власть. Он был не то выслан, не то сам уехал в Тбилиси, где скончался в 1942 г. Мать Николая – актриса Шатров Ольга Дмитриевна с Михиным разошлась, и сын взял фамилию матери. Предвоенная жизнь Николая прошла в различных городах Советского Союза, где гастролировала его мать. В октябре 1941 г. О. Д. Шатрова с сыном эвакуировалась в г. Семипалатинск Казахской ССР, где вскоре стала ведущей актрисой русского театра. За творческие заслуги ей было присвоена звание заслуженной актрисы Казахской ССР.
Николай Шатров учился в Семипалатинском пединституте на факультете русского языка и литературы. Первое стихотворение было напечатано летом 1946г, в газете «Прииртышская правда», затем, как отклик на постановление о журнале «Звезда» и «Ленинград» и доклад Жданова, там же была опубликована разгромная статья о поэзии Н. Шатрова, основанная на тетрадке со стихами,принесенной в редакцию!?
В 1948 г. Николай Шатров перевелся на заочное отделение журналистики Казахского Госуниверситета, но неожиданная женитьба изменила его судьбу: молодые отправились жить в Нижний Тагил в матери Лили. Когда О.Д. Шатров устроилась работать художественным руководителем народного театра в Очакове, то получила две крохотные комнатушки в общежитии. В одной из них поселились Николай с женой и дочкой. В 1951 г. Н.Шатров поступил в Литинститут, но оказался там белой вороной и был отчислен.
Работал Шатров в музее композитора Скрябина и смотрителем в Третьяковской галерее. После того, как пьяный водитель снегоочистителя наехал на Шатрова, он получил увечье и инвалидность, которая спасала от высылки из Москвы как тунеядца. В 1958 г. Николай и Лилиана разошлись. Шатров женился на Маргарите Димзе, забравшей его из больницы после выздоровления.
Николай Шатров предлагал стихи различным редакциям, но получал решительный отказ. Николай Глазков снабжал его подстрочниками якутских и армянских поэтов, что приносило в семью толику дохода.
В 70-х гг Николай Шатров сблизился с отцом Александром (Менем) - его дача в Пушкино находилась неподалеку от прихода священник. Это общение родило немало духовных стихов. Он его и отпевал, когда 30 марта 1977 г. Николай Шатров скончался от инсульта. Своей могилы у Шатров нет – его урна с прахом закопана на месте захоронения отца Маргариты Димзе, старого большевика Рейнгольдеа Берзине на Новодевичьем кладбище.
Николай Шатров был человеком поступков и яростно откликался на злобу дня, когда она больно задевала его. Когда в 1949 г. П. Антокольского изгоняли из Литературного институт за космополитизм (а он блестяще переводил французских поэтов) в числе
компрамата был тот факг, что он дал студентам «провокационное задание» написать сонет о Хлестакове. Студенты отказались и выразили протест. А студент Семипалатинского педин -ститута Николай Шатров выполнил задание мэтра: такой сонет сочинил и отправил
П.Антокольскому в поддержку.
Когда в № 1 журнала «Новый мир» за 1950 г. появилась гнусная статейка В. Важдаева, клеймившего А.Грина как космополита и антисоветчика,создавшего якобы в противовес нашей советской стране некую чуждую нам Гринландию, Шатров разразился стихами: «Теперь не удивлюсь я ничему -// Ни даже из навозной кучи грому.// Я снова пожелаю вам чуму,// Чуму на оба ваших дома».
Наконец, во время травли Бориса Пастернака, Николай Шатров свел поэта с французской слависткой Жаклин де Пруайар, которая и передала в Париж рукопись «Доктора Живаго» с авторской правкой. (Эту книгу я прочитал у Шатрова и ничего антисоветского в ней не нашел). Этот факт послужил поводом для создания документального фильма Н.Назаровой «Если бы не Коля Шатров…» Фильм демонстрировался по каналу "Культура".
Воспоминания о поэте «Земные сны Николая Шатров», статью "Дело о сонете" и другие материалы о нем вы найдете на сайте «Проза.ру. Рафаэль Соколовский".

НИКОЛАЙ ШАТРОВ.БИОГРАФИЯ

Никола́й Влади́мирович Шатро́в (1929—1977). Сын арбатского гомеопата Михина (репрессированного и умершего в 1942 году в Тбилиси). Отца заменил отчим — художник. Мать — артистка. Одно время жил в Семипалатинске, где учился в местном пединституте. В Семипалатинске принёс первые стихи в газету «Прииртышская правда», но вместо их публикации газета поместила разгромную статью, обвиняющую молодого поэта в безыдейности. Позже какое-то время учился на журфаке Казахского университета. Из Казахстана поэт затем переехал на Урал. Перебраться в Москву поэту помог Б.Пастернак. В столице Шатров пытался завершить образование на журфаке МГУ, но что-то не вышло. Потом он (также недолго) учился в Литинституте. И всё это время его опекал Пастернак. Как вспоминает Вал. Хромов, Пастернак как-то после одного из концертов в музее Скрябина сказал, что из молодых он ценит Виктора Бокова, Евгения Винокурова, Бориса Слуцкого и «нашего Кику». Кика — это и есть Шатров. «Пастернак и Софроницкий поддерживали Шатрова даже чисто материально, — признавался Хромов. — Они „покупали“ у него стихи, то есть просто давали деньги — оставляли их в гардеробе в кармане пальто читавшего в зале Шатрова в зависимости от количества написанного, Пастернак следил за соразмерностью „гонорара“ строго». Но при этом Шатров Пастернака не любил, считая, что «пастернаковский простор ограничивается его дачей». В 1954 году недолго посещал неформальную поэтическую группу, лидером которой был Леонид Чертков (при этом оставался «блуждающей звездой»). Но в круг Черткова толком он так и не вписался. Издатели и критики, по словам Рафаэля Соколовского, всю жизнь вменяли ему, что в его поэзии нет социального оптимизма, а есть только упадничество. Андрей Смирнов, общавшийся с ним в середине 1950-х годов, рассказывал, что судьба преследовала поэта: он «попал под снегоочиститель, лишился нескольких пальцев на руке». Потом работал смотрителем в одном из залов Третьяковской галереи.
В начале 1980-х годов В.Алейников долго, но безуспешно пытался издать стихи поэта хотя бы за рубежом, передавал стихи Шатрова в «Континент», но всё было тщетно. Как горевал Алейников, не листали шатровские рукописи нашедшие себе на Западе «приют наши правозащитники, не проливались на эти страницы скупые слёзы старых эмигрантов, не твердили шатровские строки наизусть незаметно подросшие на чужбине дети покинувших родину ранее жадных до чтения московских и питерских интеллигентов, этих кухонных фрондёров и спорщиков». Посмертно в 1995 году в Нью-Йорке вышла первая книга поэта «Стихи».

Его творчество благословляли Борис Пастернак, Илья Эренбург, Павел Антокольский, Николай Глазков, отец Александр (Мень) и в штыки встречал советский режим. Его стихи в редакциях называли безыдейными и лишенными социального оптимизма. При жизни поэту удалось напечатать только три стихотворения из трех тысяч им написанных! Николая Шатров можно назвать последним поэтом из «серебряного века». Фактически он жил в Советском Союзе, на самом деле он выбрал своей родиной Россию, которой посвятил прекрасные проникновенные стихи. Ни одной строчки о Советском Союзе! Этой страны для него как бы не существовало. А в России он мог писать так, как пела его душа, и обращаться в своей поэзии к Богу, запрещенному советскими властями.
К его памяти понанесли столько мусора и вранья, что придется дать биографическую справку мне, кто его знал с 1945 г. и дружил до самой кончины 30 марта 1977 г.
Родился Николай Шатров в Москве на Арбате 17 января 1929 г. Отец Михин Владимир Александрович был известным врачем-гомеопатом, что не простила ему советская власть. Он был не то выслан, не то сам уехал в Тбилиси, где скончался в 1942 г. Мать Николая — актриса Шатров Ольга Дмитриевна с Михиным разошлась, и сын взял фамилию матери. Предвоенная жизнь Николая прошла в различных городах Советского Союза, где гастролировала его мать. В октябре 1941 г. О. Д. Шатрова с сыном эвакуировалась в г. Семипалатинск Казахской ССР, где вскоре стала ведущей актрисой русского театра. За творческие заслуги ей было присвоена звание заслуженной актрисы Казахской ССР. Николай Шатров учился в Семипалатинском пединституте на факультете русского языка и литературы. Первое стихотворение было напечатано летом 1946г, в газете «Прииртышская правда», затем, как отклик на постановление о журнале «Звезда» и «Ленинград» и доклад Жданова, там же была опубликована разгромная статья о поэзии Н. Шатрова, основанная на тетрадке со стихами, принесенной в редакцию!?
В 1948 г. Николай Шатров перевелся на заочное отделение журналистики Казахского Госуниверситета, но неожиданная женитьба изменила его судьбу: молодые отправились жить в Нижний Тагил в матери Лили. Когда О. Д. Шатров устроилась работать художественным руководителем народного театра в Очакове, то получила две крохотные комнатушки в общежитии. В одной из них ютились Николай с женой и дочкой. В 1951 г. Н.Шатров поступил в Литинститут, но оказался там белой вороной и был отчислен.
Работал Шатров в музее композитора Скрябина и в Третьяковской галерее. После того, как пьяный водитель снегоочистителя наехал на Шатров, он получил увечье и инвалидность, которая спасала от высылки из Москвы как тунеядца. В 1958 г. Николай и Лилиана разошлись. Шатров женился на Маргарите Димзе, забравшей его из больницы после выздоровления.
Николай Шатров предлагал стихи различным редакциям, но получал решительный отказ. Николай Глазков снабжал его подстрочниками якутских и армянских поэтов, что приносило в семью толику дохода.
В 70-х гг Николай Шатров сблизился с отцом Александром (Менем) — его дача в Пушкино находилась неподалеку от прихода священник. Это общение родило немало духовных стихов. Он его и отпевал, когда 30 марта 1977 г. Николай Шатров скончался от инсульта. Своей могилы у Шатров нет — его урна с прахом закопана на месте захоронения отца Маргариты Димзе, старого большевика Рейнгольдеа Берзине на Новодевичьем кладбище.
Николай Шатров был человеком поступков и яростно откликался на злобу дня, когда она касалась его взглядов. Когда в 1949 г. П. Антокольского изгоняли из Литературного институт за космополитизм (а он блестяще переводил французских поэтов) в числе компрамата был тот факг, что он дал студентам «провокационное задание» написать сонет о Хлестакове. Студенты отказались и выразили протест. А студент Семипалатинского пединститута Николай Шатров выполнил задание мэтра, и такой сонет сочинил и отправил П. Антокольскому в поддержку.
Когда в № 1 журнала «Новый мир» за 1950 г. появилась гнусная статейка В. Важдаева, клеймившего А. Грина как космополита и антисоветчика, создавшего якобы в противовес нашей советской стране некую чуждую нам Гринландию, Шатров разразился стихами: «Теперь не удивлюсь я ничему -// Ни даже из навозной кучи грому.// Я снова пожелаю вам чуму,// Чуму на оба ваших дома».
Наконец, во время травли Бориса Пастернака, Николай Шатров свел поэта с французской слависткой Жаклин де Пруайар, которая и передала в Париж рукопись «Доктора Живаго» с авторской правкой. Эту книгу я прочитал и ничего антисоветского в ней не нашел вопреки кампании против Пастернака. Этот факт послужил поводом для создания документального фильма Н. Назаровой «Если бы не Коля Шатров…»
Воспоминания о поэте «Земные сны Николая Шатров», статью «Дело о сонете» и другие материалы о нем вы найдете на сайте "Проза.ру. Рафаэль Соколовский
28 марта 1977 года Николай Шатров перенес тяжелейший инсульт и 30 марта того же года в возрасте 48 лет поэт скончался.
Отпевание и похороны были назначены в церкви Новой Деревни, где священником был о. Александр Мень, духовный отец Шатрова. Как вспоминает ближайший друг Шатрова Феликс Гонеонский, отец Мень произнес надгробное слово, закончилась отпевание, была готова могила на кладбище при церкви, но вдруг староста церкви категорически запретила захоронение. Никакие уговоры, просьбы и даже слова о. Меня не помогли. Все закончилось тем, что гроб с телом покойного увезли в крематорий, а урна с прахом Николая Шатрова была тайком помещена вдовой поэта Маргаритой Димзе на могиле отца, героя Гражданской войны командарма Берзиня «не чекиста», похороненного на Новодевичьем кладбище.
СМ ТАКЖЕ НИКОЛАЙ ШАТРОВ -ПОЭТ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ.СТАТЬЯ
НИКОЛАЙ ШАТРОВ СТИХИ