Откройте свой Мир!

Материал взят с Сайта памяти Алексея Султанова http://alexeisultanov.ru/

«Экран и сцена»   

России пророки не нужны.

Одним из самых ярких, сенсационных явлений Одиннадцатого Конкурса Чайковского стал Алексей Султанов. Талант мощный, дерзкий и масштабный. Который не ублажает душу, но взывает к совести и сильным, большим чувствам.
Однако жюри пианистов воглаве с Андреем Эшпаем вольнодумца на третий тур не допустило. Очевидно по соображениям академической гигиены и клановой ортодоксии. Как, впрочем, и двенадцать лет назад на Восьмом. 

 – Вам интересно взламывать освященные временем и слуховыми стереотипами трактовки произведе­ний? И что Вас в этом богоборчестве увлекает — открытый вызов традициям или стремление с наибольшей
полнотой выразить свое человеческое и художественное «я» ? 

– Мне интересно увидеть в произведении то, что до меня никто не увидел. Может быть, за исключением композитора. Но и это не обязательно. В любом нотном тексте объективно заложено все то, что может стать предметом переосмысления, а значит и открытия новых граней музыки. Рожденная гением композитора, она, выйдя из под его пера, начинает жить своей самостоятельной, независимой жизнью, Задача интерпретатора — понять и обнажить эту жизнь. Я всегда повторяю, что не должно быть культа композитора, должен быть культ музыки. Если мы, конечно, художники, а не ремесленники. А что касается вызова, то я никогда и никому его не бросал. Я
играю так, как слышу и чувствую. 

– Ваше искусство называют стихийным, вулканическим. Вы отдаете себе отчет в таких качествах Ваших интерпретаций? 

– Не отдаю. И вообще подобные определения несерьезны. Я выражаю себя, свое отношение к Бегу, миру и людям. К самому себе. Не задумываясь о том, какими эпитетами наградят мою игру. И какое впечатле­ние она вызовет. Разве мы задумываемся о том, какое впечатление произведет на окружающих наше дыха­ние? Если мы, конечно, не астматики или умирающие. Хотя, с другой стороны, мне, как артисту, важно, чтобы моя игра была интересна публике. Не сочтите за противоречие, но власть над аудиторией упоительна. 

– Ваше поражение на втором туре, когда жюри отстранило Вас от дальнейшего участия в конкурсе, ста­ло Вашим триумфом. Именно на втором туре Вы с потрясающим драматизмом и концептуально убедительно исполнили Сонаты Шопена и Прокофьева. Если бы от оваций публики рухнул бы потолок Большого зала кон­серватории, то я не удивился бы. Не менее значительно Вы сыграли и Бетховенскую Аппасионату на первом туре. Хотя
поэт и советует нам не отличать пораженье от победы, все же спрошу Вас: какие чувства у Вас вызвало скандальное решение жюри? 

– Не скрою, пережить было нелегко. Тем более во второй раз. После памятного 1986-го. И в последних. Мне уже двадцать девять. Следующий конкурс Чайковского в 2002 году. Возрастной барьер для участников – 32 года, а мне будет уже 33. Все. Что могу еще сказать о вердикте жюри? У нас разные художественные и нравственные позиции. Большинство из сидевших за судейским столом воспитано в духе догматизма и отвер­гает плюралистический, творческий подход к музыке и жизни. Все свежее, непривычное, самобытное отбрасы­вается ими с ходу. Голоса людей совестливых, эстетически чутких тонут в этом болоте. Ну а сами результаты конкурса были предрешены еще задолго до его окончания. И не только музыкальными деятелями, но и, смею думать, финансовыми тузами. 

– Почему не заступился
за Вас Ваш замечательный профессор Лев Наумов, впервые за сорокалетнюю историю
Конкурса приглашенный в жюри? 

– Заступился и в знак протеста хотел выйти из жюри. Андрею Эшпаю пришлось почти всю ночь уговари­вать Льва Николаевича остаться. А вообще он — подлинный жрец музыки, бесконечно далекий от интриг. В знак несогласия с жюри и Клайберн на конкурс не приехал. 

– Волей - неволей приходишь к выводу, что Вас использовали в качестве «мальчика для битья». Так было на втором туре Восьмого конкурса Чайковского, когда Вы играли со сломанным пальцем — под анесте­зией. И тем не менее играли блистательно. Что отметил тогда и покойный Лев Власенко. Так случилось и на Одиннадцатом. Кому это выгодно? 

– Никому. В проигрыше все — и жюри, и участники, отвергнутые или, наоборот, незаслуженно заласканные, и публика, мнением которой пренебрегли, и сам конкурс, международный престиж которого за последние годы сильно упал. Я просто перешел
кому-то дорогу. 

– Завидуете победителям? 

– Разумеется. По-доброму. Тем более, что они — мои друзья. Другое дело, что я критически оцениваю стиль пианизма Московской консерватории. Растеряв все от прежней дореволюционной школы пианизма,она безнадежно отстала и от мировой современной. Которая ставит во главу угла не насилие над личностью и нивелировку индивидуальностей, а их раскрытие, расцвет. Драма отечественной школы —наследие советского прошлого. 

– Вы на себе испытали тенденциозность и необъективность вердиктов на Конкурсе Чайковского. Что за­ставило Вас — лауреата солидных международных конкурсов и гастролирующего по всему миру артиста — принять участие в Одиннадцатом Московском? Жажда удостоиться
официальных почестей от российских вла­стей? Азарт еще раз проверить свою
судьбу? 

– Позвал сладкий «дым» отечества. Я уже восемь лет живу в Соединенных Штатах. В России мои роди­тели, здесь все родное. Хотел вернуться. Но признанным — Россией. Тем более, что в стране многое измени­лось, кто-то забыл обо мне, кто-то вообще меня не знает. Да и наивная вера в демократическое переустройст­во общества подвела. Вывески поменялись, партийные билеты выброшены в мусорные корзины. Правда, не все. Однако тоталитарная, совковая сущность людей, их психология остались прежними. За иллюзии прихо­дится платить. 

– Вам не кажется, что Россия теряет деятелей культуры, которые в поисках признания и достойной оп­латы труда уезжают за границу. 

– Кажется. Но России пророки не нужны. Ей нужны серые, послушные и мало чем отличающиеся друг от друга обыватели. 

– Если бы Вы родились не в своем отечестве, а в другой стране, смог ли расцвести Ваш талант так же ярко и самобытно, как теперь? 

– Пожалуй, нет. Талант подпитывается всем укладом жизни родной земли, ее историей, культурой, вековыми традициями. Ее людьми, которые думаю так, а не иначе. Попробуйте вырастить нашу березу где-нибудь в долине реки Амазонки. Она зачахнет. 

– Когда впервые в Вас заговорил музыкант? 

– Очень рано. По рассказам мамы моя детская кроватка стояла рядом с пианино. Можно было протянуто руку и нажимать на клавиши. Что я все время и делал. Было мне тогда около года. Родители мои — музыканты Мама, Наталья Михайловна, — скрипачка, папа, Файзул Абдулхакович, — виолончелист. Оба преподавали а Ташкентской консерватории. Дом всегда с утра до позднего был полон студентами и музыкой. Звучали класси­ческие дуэты, трио, квартеты. Прислушивался. В три с половиной с криком «Мамочка! Я сочинил Трио Бетхове­на» бросился к пианино и сыграл абсолютно точно мелодически и гармонически то, что слышал. Где не доста­вал крохотными пальцами, помотал носом. В четыре, не зная нотных знаков, по слуху
переворачивал партиту­ры взрослым. В пять, когда папа на аспирантском экзамене
исполнял сложнейший Концерт для виолончели Хиндемита, страшно заерзал на стуле:
«Папа, неплавильно, неплавильно!» И оказался прав. В пять с полови­ной меня повели к Тамаре Афанасьевне Попович — моей первой учительнице. Она и меня, и моих , схватила, что называется, железной рукой за горло: «Не хотите требовать от ребенка — забирайте!» К концу каждой не­дели был обязан сдавать ей по шесть этюдов наизусть. Все детские годы много и сильно болел. А тут при­шлось ходить на уроке через весь город пешком. Ежедневно. При любой погоде. Транспорта не было. Здоровье сразу стало лучше. В шесть лет сыграл с оркестром Двадцать восьмой Концерт Моцарта. Это было мое первое концертное крещение. Вскоре отличился с Первым Концертом Шопена. Тоже публично. 

– Как Вы оказались в Московской консерватории? 

– Когда мы жили в Ташкенте, мама каждый год по два-три раза возила меня в Москву на консультации вначале к преподавателю ЦМШ Александру Багулову и ассистенту Веры Васильевны Горностаевой Елене Рихтер, позже — ко Льву Николаевичу Наумову. С четвертого класса школы и по требованию Попович. Помню первый визит к Наумову. Тесная квартира, до отказа забитая нотами, книгами,игрушками и огромным роялем. В кресле сидел хозяин дома. Едва начал играть, как Лев Николаевич внезапно окликнул жену: «Ирочка, Ирочка, иди сюда! Здесь мальчик, который все понимает». Со временем был принят в консерваторию. Болезни мои ни­как не оставляли меня. И папа с мамой решили, что надо быть со мной. Чтобы раздобыть деньги на проезд, папа продал свою бесценную виолончель работы старинного французского мастера. В Москве начались скита­ния по квартирам, унизительная, изматывающая волокита с пропиской. В конце - концов, поселились за городом. Безденежье. А тут и стипендии меня лишили. За то, что я в перерыве лекции по марксизму - ленинизму сыграл джазовую композицию на тему «до-ре-ми-до-ре-до». Что на музыкальном языке означает послать кого - то по-дальше. Так что прелестей системы нахлебались вдосталь. 

– Люди готовы объяснить издержки Вашего пианистического своеволия тем, что Вы не захотели окон­чить полный курс консерватории, бросив ее на третьем курсе. 

– Мне не дали доучиться. Засыпали повестками в армию. Военкомат и милиция устраивали на меня форменные облавы. Вопреки правительственному постановлению о предоставлении отсрочек лауреатам пер­вых премий международных конкурсов. После того, как в одной из столичных газет появилась статья в мою за­щиту под шокирующим заголовком «Лопата вместо рояля», террор усилился. Пришлось спасаться в Соединен­ных Штатах. Вместе с моей подругой, ныне моей женой и менеджером, Даце Абеле. Рижанкой. И моей сокашницей по консерватории. Она — виолончелистка. Тогда я уже был победителем Конкурса Клайберна. 

– Как сложилась Ваша жизнь в Америке? 

– Сначала нас приютили знакомые. Мои американские гастроли приносили хорошие гонорары. И большая часть их присваивалась Госконцертом. Однако мне удалось купить в кредит домик в Техасе, в Форт -Уорте, где живет и Клайберн. Заключил контракт с крупнейшими агенствами, в том числе с Columbia Artist Mar -agement. Конкурс Шопена в Варшаве позволил мне завоевать концертные подмостки в крупнейших городах Европы, Японии, Китая. Играл во многих знаменитых залах мира — Карнеги Холле, Кеннеди Центре, Ла Скала, Акрополисе, Тайванском концертном, других. Сотрудничаю с оркестрами Питсбургским, Филадельфийским, Лондонским, Берлинским, Хельсинкским, Токийским. Среди дирижеров, с которыми довелось работать, — Иегуди Менухин, Максим Шостакович, Павел Коган, Казимир Корд, Эдуардо Мата, Юстус Франц. Всех не перечислишь. Записал девять компакт-дисков. И ... учусь: постоянно приглашаю к себе в Штаты Тамару Афанасьевну. Хочу знакомить ее с Америкой, а она –  «Марш за рояль!» 

– А с Владимиром
Горовицем встречались? 

– Да! Когда я стал первым лауреатом на Конкурсе Клайберна, мне подарили свидание с Горовицем. Ему было далеко за восемьдесят, но меня встретил бодрый, подтянутый и очень озорной человек. Попросил что-либо сыграть. Я и сыграл ему Сонату Моцарта. «А я тоже так умею», — кокетливо заявил он и сел за инстру­мент. После этого мы часа четыре играли то поодиночке, то в четыре руки, и вообще дурачились. Попутно отвел душу, разговаривая с Горовицем на родном русском языке, по которому
изрядно истосковался. Рассказал гостеприимному хозяину, как мне довелось слушать его во время исторического приезда маэстро в Москву и 86-м. Чтобы попасть на концерт Горовица, мы, студенты, разбили стекла в школе рядом с консерваторией, за­лезли на чердак и, прыгая по крышам, проникли в люстру Большого зала. Которая и стала для нас персональ­ной ложей. Когда лазали по крышам, одна студентка поскользнулась и чуть не свалилась вниз. Я успел удер­жать ее за волосы. Это была Даце. С того случая мы и подружились. Горовиц страшно расхохотался и попро­сил прощения за то, что «так получилось». Через два месяца его не стало. А еще через год я играл в Карнеги Холле на том самом инструменте, который привозил с собой Горовиц в Москву. Именно им в тот памятный вечер я и любовался с высоты птичьего полета, вися на люстре. Я выбрал его из пятнадцати предложенных мне «Стейнвеев» накануне концерта, даже не ведая, что это рояль великого пианиста. На нем можно было сделать все, что хочешь: любые краски, нюансы, динамические градации. 

– И кто является Вашим кумиром в пианизме? 

– Владимир Горовиц, безусловно. А еще Святослав Рихтер, Артур Шнабель, из мастеров прошлого Иосиф Гофман. Их записи для меня — откровение. 

– В современном музыкальном исполнительстве отчетливо наметилась тенденция к сверхскоростям, звуковой агрессии и эмоционально-эстетическому примитивизму: певцы надрывают голосовые связки, скрипач и виолончелисты рвут струны, пианисты наваливаются всей силой своих недюжинных мускулов на бедный ро­яль. Грешите этим и Вы. Правда, известный музыкальный критик Тамара Грум-Гржимайло увидела в Вашем
пианизме рождение нового синтетического стиля XXI века, стиля на стыке
форсированных звучаний и значи­тельности художественных высказываний. Что Вы думаете по этому поводу? 

– Любое насилие всегда отвратительно. Поэтому в музыкальном исполнительстве следует говорить не звуковой агрессии, а о звуковой мощи. Она оправдана, если служит выявлению концептуального замысла, об­разной идеи. Этого я и придерживаюсь. Если такой проницательный критик, как Тамара Николаевна, подметила в моей игре признаки нового направления, то я могу лишь быть благодарным ей. Сам я об этом никогда не за­думывался.

Герард Кимеклис.


 

Материал взят с Сайта памяти Алексея Султанова http://alexeisultanov.ru/archive1

«Комсомольская правда», 2 июля 1986 года

В Москве продолжается VIII Международный конкурс имени П. И. Чайковского. Рассказываем о шестнадцатилетнем пианисте Алексее Султанове.

ОДИН НА ОДИН СО СЦЕНОЙ
«Тройка против семерки, не считая Султанова».

    В разгар конкурса Чайковского журналисты разговаривают между собой афоризмами. Сей означает: из одиннадцати советских пианистов трое – Ирина Плотни­кова, НаталияТрулль и Татьяна Климова – бросили смелый и громкий вызов нашим мужчинам (семерке). О шестнадцатилетнем Алеше Султанове разговор особый. Объявление гласило: его выступление переносится на заключительный день первого тура «в связи с болезнью». Все сомневались: выйдет ли вообще наш самый юный пианист?
   Тамара Афанасьевна Попович –  заслуженный педагог Узбекской ССР,
преподаватель республиканской средней спецшколы при Ташкентской консерватории
рассказывает о своем воспитаннике: – Алеша наделен масштабностью музыкального
мышления, очень одарён эмоционально. И блестящие эстрадные данные: он совсем не боится сцены. Задатков у него много, остальное придет с кругозором, с общим
развитием. Когда мы ездили на шефские концерты, Алеша всегда был нашим «центром». Он умеет залихватски рассказывать о прочитанном. Но о творческом
отношении к музыке я пока промолчу. Обычно «находит» на него накануне концерта,
он сидит, ищет что-то свое.
    ...Две «юные» «Аппассионаты» были на первом туре: 19-летнего Александра Сердара из Югославии и Алешина. Алеша подарил нам минуты высокого счастья, каких мало бывает в жизни. Почему столь выспренние слова?
    Сломана кость мизинца. Отговоры не подействовали («сложное создание!») – решил играть. Накануне выступления сняли гипс. После каждого произведения уходил за кулисы — врач  делал анестезию. То, что вложил в «Аппассионату» страдающий, мятущийся, вечно преодолевающий себя Бетховен, приобрело первичный смысл, какого не вычитаешь в учебниках  по музлитературе.

– Алеша, как же можно было решиться на такое отчаянное выступление?

– Я был уверен, что сыграю, даже если отвалится рука. Столько готовиться, пройти столько отборов – и не играть?!

– Помните, в телепередаче «…До шестнадцати и старше» вас спросили: в чем
вам в жизни повезло? А вы ответили: «Повезло с педагогами».

– Я у Тамары Афанасьевны с «нулевки». Это она меня «сделала». Она всю себя отдает ученикам. Она только на первый взгляд такая хрупкая. У-у, это человек, у которого железная воля и железное слово. Я ведь маленький был довольно ленивый. Она меня после уроков, в классе запирала, чтобы я свои 4–5 часов отыграл с толком.

– А сейчас сколько?

– Часов семь-восемь.   

– Мы все за вас переживали. Наверное, зал знал, что рука не в порядке.

– Надеюсь, не по моей игре узнали...

– А как же вы собираетесь играть на втором туре?

– Как? «Молча, скрипя зубами». Врач говорит, что дело идет на поправку. Он даже считает, что сейчас играть этим пальцем почти полезно.

– Ничего себе врач... 

– Да нет, Владимир Яковлевич Сназин замечательный человек, он буквально от меня не отходит. За четыре дня кости прихватились на каких-то живинках. На первом туре он дал мне сыграть в полную силу.

– Как же вы всю неделю занимались? В гипсе, что ли?

– Левой рукой. Если левой играть в два раза больше, правая меньше выходит из формы.
Так что все оказалось просто. Ничего возвышенного...

Н. Коренева.

Материал взят с Сайта памяти Алексей Султанова  http://alexeisultanov.ru/

Мраком окутаны тайны нашего конкурса им. Чайковского. Не хочется называть пианиста Алексея Султанова жерт­вой мафиозной профессуры. Но разве кто-то из тонких ценителей возразит, что это не так? В 1986 году он участво­вал в нем 16-летним мальчиком, недавно приехавшим из Ташкента, и был замечен публикой, но отвергнут жюри, имеющим своих протеже. И тут же получил Гран-при на престижнейшем конкурсе Клайберна! Позапрошлым летом он вновь приехал на конкурс Чайковского, и снова не прошел на третий тур. Это он-то, "самый дерзкий, самый заметный", как писали газеты. При том, что в финал протащили полуграмотную японку! Ну да зато выступление Султанова на втором туре запомнилось надолго: после его демонической Седьмой сонаты Прокофьева публика вышла прямо в тот самый знаменитый ураган, когда в Москве падали деревья. А одна радиожурналистка рассказы­вала, что во время подготовки к эфиру Алешиных записей пленки путались, расползались, как живые, рвались, терялись. Хотите, верьте, хотите нет — но такой вот персонаж.

Недавно Алексей Султанов побывал в Москве, дал показательный мастер-класс, сыграл феерический клавирабенд в Гнесинском училище. Кто-нибудь почешется наконец устроить ему концерт в Большом зале консерватории?

– Алеша, вечно с вами что-нибудь эдакое. В 86-м году на кон­курсе Чайковского вы играли со сломанным пальцем. "Правда"напечатала тогда эффектный подвал — "Аппассионата" не отменяется". 

– Вы не поверите, но недавно я опять долбанул этот же палец! Во время занятий тэквондо. Уже шесть лет занимаюсь. У меня третий дан, черный пояс. Очень неприятно иг­рать, больно.

– Что вам так не везет на кон­курсе Чайковского? Там без бла­та никак?

–  Все гораздо глубже. Вот, на­пример, профессор Доренский, кото­рый всегда заседает там в жюри, зна­менит своей деловитостью. Торгаш просто. Но, объективно говоря, мно­гие педагоги могли бы поучиться у него защищать своих студентов. Он бесконечно был деканом фортепиан­ного факультета Московской консер­ватории. Помню, выносил мне выго­воры, лишал стипендии. Но за месяц до выборов декана он вдруг становил­ся ангелом: заходил в класс, настаи­вал на моем свободном посещении, пел дифирамбы. Потом его переизби­рали — и он беззастенчиво развора­чивался в прежнюю сторону... А на конкурсе Чайковского разработана та­кая система подсчета баллов, чтобы кюри удобно было грамотно завализать нежелательных кандидатов.

– Для вас все это дикие уда­ры по психике? 

– Больше мама с папой пережи­вают. Я с детства все пробивал сам, с Ташкента еще. В отличие от семей других вундеркиндов, у нас никогда не было полезных знакомств. Ника­кого блата у родителей в нужных кру­гах. А я тоже не выступал в пионер­ских галстуках, не играл концерты Хренникова. Глупо, наверное. Мо­жет, если бы играл, карьера сложилась бы раньше.

– Родители – музыканты?

– Мама у меня скрипачка, папа —виолончелист, оба преподают. Ба­бушка – Замира Хидоятова, народ­ная артистка Узбекистана. Она игра­ла в Национальном театре. Вообще у нас пол-Ташкента родственников, но на большой сцене оказались толь­ко бабушка и я. Она умерла два года назад, и я устроил в Ташкенте кон­церт ее памяти.

– Со скольки лет вы за инст­рументом? 

– С трёх.  Папа тогда еще аспи­рантуру не закончил, он все время репетировал Сонату Прокофьева, я ее слушал-слушал, раз пятьсот, по­том по слуху стад ему аккомпанировать.

– А официально дебют на сце­не? 

– В семь лет. 

– Правда, что ваш ташкентс­кий педагог Тамара Попович запирала вас в классе, только что­бы вы занимались? 

– Терпеть не могу заниматься! Но логика простая. Мне очень нра­вится играть. А плохо играть не нра­вится. Поэтому приходится зани­маться. За три дня до концерта сижу часов по восемь. 

– Я так и не поняла: вы Мос­ковскую консерваторию-то закон­чили? 

– Мы с Даце (Алешина жена. — Н. 3.) оба сорвались со второго кур­са. После победы на конкурсе Клай­берна я должен был вернуться на тре­тий. Но светила армия. И я здесь боль­ше не появлялся. Один раз, в 91-ом, прилетел в Шереметьево из Германии – и меня тормознули на.паспортном контроле: "Уклоняетесь!... "Я им тог­да подарил блок сигарет и попросил: "Сделайте так, что вы будто бы не включили компьютер". Потом я во­семь лет не приезжал — ни играть, ни в гости, ничего. Пока мне не ис­полнилось 27 лет. Так что среди широких музыкальных кругов я скорее фигура мифическая. И половина пуб­лики меня, наверное, забыла. 

– Вас забудешь... Телеканал "Культура" недавно показал вашесенсационное
выступление на конкурсе Шопена, причем с весь­ма примечательным комментари­ем: первую премию не получил, но право ли жюри—судите сами. Что это за история?

– Года за два до этого конкурса Шопена я уже играл в Варшаве, и там меня знали. Но заявку на участие я подал в последний момент. А на кон­курсе уже все было рассчитано: там все определял такой польско-японс­кий интерес. Японцы были основны­ми спонсорами, и на финал их зап­ланировали как минимум двоих...

– Такое впечатление, что мы говорим о каком-то чемпионате. А там у вас в жюри тоже не было никакого блата? 

– Я играл от России, и от Рос­сии сидел Мержанов. Это была под­става: он голосовал против меня. Я понимаю, Мержанов из той же компании...  

– Насколько мне известно, вы тогда отказались от премии. 

– Ну, деньги я взял. Одно только мое проживание в Варшаве обошлось мне тогда в 10 тысяч долларов. Плюс звонки Даце в Техас. Но я не пришел на церемонию вручения и не играл на торжественном концерте лауреатов, который транслировало Евровидение. Организаторы тогда меня чуть не уби­ли. Но газеты написали, что я принял правильное решение, и концерт лау­реатов Шопеновского конкурса выг­лядел как выпускной экзамен школы-семилетки. 

–  В итоге пострадала публи­ка, которая вас так поддерживала. 

– Не пострадала. На следую­щий день концерт повторили. Выступили первые пять лауреатов, и пуб­лика стала расходиться. Пришла моя очередь, я успел сыграть до-минор­ную Мазурку, потом Полонез — и уже к концу Полонеза в зале дави­лись. Народ успел позвонить своим знакомым, начался ажиотаж. Я дал в тот вечер двухчасовой концерт. А на следующий день по просьбе публи­ки выступил еще раз. Так что обо­шлось без претензий со стороны организаторов. 

– Как получилось, что вы осели в Америке? После конкур­са Клайберна Вас завалили пред­ложениями, контрактами?

– Я почти сразу купил малень­кий домик в Форт-Уорте. Потому что 85 процентов моих
гонораров заби­рал тогда Госконцерт, а между выс­туплениями была, скажем, неделя, и гостиница безумно дорогая. Поэто­му я и приобрел дом в рассрочку. На 30 лет. 

– Почему вы не играете от Уз­бекистана? Было бы эффектно: первый узбекский пианист миро­вого уровня. Почему от России?

– Через два месяца буду играть уже от Америки. Иначе мне придет­ся то и дело отменять концерты. Везде обязательно нужна виза, и я уже замучился: то виза опаз­дывает, то ее вовсе не дают.

– С чем связан нынешний краткий приезд в Москву?

– В Японии я записывал Сонату Листа, рояль расстраивался почему-то через каждые две страницы. Смон­тировали клочками... Представитель фирмы, как и я, проездом
оказался в Москве и решили записать Листа здесь. Вот в Японии у меня фантастический ангажемент. Я записал там же два компакта: один называется
"Фантазия-экспромт", второй — "Султанов играет Шопена".

– Шопен у вас очень роман­тический. А Соната Листа на кон­церте была холодна как лед. Это месть Москве?

– Я играю ее не с позиции Фау­ста, а без внешнего тепла, с позиции Мефистофеля. Как Горовиц. Если слушать в записи, то только в такой концепции она приобретает строй­ность, не расплывается, как это происходит у большинства исполнителей, играющих "с душой". В паузах должен витать ужас — и вы сами слышали, какая в
зале стояла тиши­на. Лист — это не Шопен. Шопен ближе к Моцарту, гибкая, тонкая
на­тура. Лист — скорее к Вагнеру, он более эпический. Это видно и по их
отношению к женщинам: Лист хо­лодно относился к своим любовным романам. 

– Вы дали мастер-класс в Гнесинском училище. Неужели Алеша Султанов уже дозрел? 

– В моем понимании ученик приходит к педагогу как к Христу-спасителю, который наконец пока­жет, как сыграть пассаж, чтобы он получился. А русские педагоги за
границей большую часть внимания уделяют эмоциональному состоянию студента, учат "чтобы пело". В ре­зультате толку почти нет. Надо сна­чала реанимировать технические способности ученика, дать понима­ние текста. А потом уже заниматься всеми этими нюнями.

Наталья Зимина

Материал взят с Сайта памяти Алексей Султанова  http://alexeisultanov.ru/

"Республика" №53 (411)  среда, 15 марта 2000 года  
Техасец из Ташкента

16 марта в Доме Черноголовых играет Алексей Султанов

Затейливо тасуется колода: Алексей Султанов родился в Ташкенте, учился в Москве, женился на латышской виолончелистке Даце Абеле, живет в Техасе, а концертирует по всему миру...
Пианисту нынче трудно поразить воображение публики техникой; Султанова любят не
за беглость пальцев, за невероятный темперамент.

– Как вас занесло в Техас? Ковбои любят послушать фортепианную игру? 

– В Техасе, в городе Форд-Уэст, проходил конкурс имени Клайберна. Всех участников поселили в семьях. После по­беды у меня было много работы в Штатах. Но Госконцерт забирал себе 80 процентов гонораров. Жить в гостинице было не по карману, летать в Москву и обратнo каждые десять дней — тоже. Я купил себе небольшой домик по соседству с той семьей, в которой жил. Меня учили, как платить по счетам, как ходить в магазин, как пользоваться чековой книжкой... Это сейчас нет никакой разницы –  Россия ли, Штаты, Латвия. А тогда, 10 лет назад, все было мне в новинку. К тому же я ни слова не знал по-английски. Но уже месяца через два был, как собака: все понимал, но ничего не мог сказать. Потом разговорился и много глупостей, наверное, говорил поначалу... 

– Где вы раздобыли себе латышскую жену? 

– В Москве, естественно. Тамара Афанасьевна Попович, мой педагог из Ташкента, всегда направляла своих учеников на прослушивание в Москву, в консерваторию, к Льву Николае­ву Наумову. Я приехал –  а там концерт Горовица. Пробраться было, конечно, совершенно невозможно. Но рядышком с консерваторией была английская школа. Надо было перепрыгнуть с крыши на крышу, попасть на чердак –  и дело, считай, в шляпе. Только скользко было, дождь. За мной следом прыгнула девчонка и сорвалась, уцепился за антенну, схватил за руку, посмотрел — ничего, симпатичная, надо спасать. Вы­тянул. Это и была Даце. Мы вме­сте слушали Горовица из люст­ры Большого зала... Через год мне посчастливилось играть на этом самом рояле в Карнеги-холле. А еще через семь мы с Владимиром познакомились, я рассказал ему эту историю, и он засмеялся: «Ну вот, из-за меня тебе пришлось жениться!» 

–  Горовиц всегда возил «Стейнвей» с собой... 

– Да. У него было два инст­румента: один, потуже — дома, другой, совсем легкий — в двух кварталах от Карнеги—холла, в магазине. Когда я выиграл Клайберновский конкурс и надо было писать компакт-диск, ме­ня привели туда. Там стояло 15 роялей, на которых играли вели­кие, и один –  Горовица — в сто­ронке. «Минус
бесконечность на пианиссимо (самое тихое звуча­ние в музыке. — Прим. авт.) и
плюс бесконечность — на фор­тиссимо (самое громкое)», — ска­зали мне. Очень
надеялись, что я попрошу другой инструмент, потому что требовалось разре­шение
Ванды, жены Горовица. Но я выбрал именно его. Ванда не возражала. 

–   Вас все время сравни­вают с Горовицем. А он слы­шал, как вы играете? 

– Один раз. Мы разговари­вали два часа — я все оттягивал время, боялся играть. Но он под­вел меня к роялю... Сначала я сыграл сонаты Моцарта, Проко­фьева и «Мефисто-вальс» Листа с его, Горовица, «примочками». Потом он сел со мной (хотя два года уже не прикасался к инст­рументу), и мы в четыре руки сыграли  Шуберта.   Следующие два часа были сплошное музицирование... Он пригласил меня на свой день рождения, но у меня, к сожалению, была запись. Во время этой записи я узнал, что Горовиц умер.

–   Вы уехали, даже не закончив консерваторию. 

– Я отучился у Наумова 2 года. Потом ездил туда-сюда, и однажды на паспортном контроле таможенник мне сказал: «Вы уклоняетесь от воинских обязанностей». Время тогда было дикое, откупился блоком хороших сигарет — пронесло. Но на восемь лет, пока мне не исполнилось 27 дорога домой мне была закрыт. И с Женей Кисиным была такая же история. 

– А ваши родители? 

– Когда я поступил в консерваторию, они перебрались из Ташкента, чтобы  быть ко  мне поближе. Папа продал все, даже инструмент,   чтобы   поменять квартиру, но в Москву попасть все равно не удалось. Они осели в Подмосковье, практически без работы, а я все равно жил в oбщежитии — невозможно был тратить на дорогу  6  часов день. С первых же гонораров купил им квартиру в самом центре — за бешеные по тем временам деньги, 10 000 долларов… Сейчас  родители  преподают Гнесинском   колледже.  Я их очень люблю. Но если они переедут в Америку –  я, наверное, перееду на Луну. 

– Вам нравится быть популярным? 

– А кому не нравится? Это ведь очень приятно. Но слушатели — это как деньги у хорошего бизнесмена: чем их больше, тем больше работы...

Он не стремится стать дирижером, как многие его коллеги: «Пока умеешь играть —
надо играть, руками помахать всегда успеешь». По той же причине не преподает.
После длинных турне у него частенько пропадает аппетит к игре и он неделями не
прикасается к клавишам: играет в гольф, занимается тэйквандо, бродит по музеям.
В общем, ведет нормальную человеческую жизнь. Без 12 ежедневных часов за роялем.

Насардинова

Материал взят с Сайта памяти Алексея Султанова  http://alexeisultanov.ru/

«Московский комсомолец», 08.07.98.
Скандальное имя. Чужой среди своих.

Алексей Султанов играет на публику— это его жизненный принцип.

    Еще не были известны официальные результаты второго тура конкурса Чайковского. Еще музы­кальные фанаты не сомневались, что любимец публики, "американский русский", бывший студент Мос­ковской консерватории, ученик Льва Наумова, лауреат престижнейших музыкальных конкурсов, пианист, имеющий контракты с крупнейшими агентствами, в том числе Columbia Artist Management inc. и Japan Arts, Алексей Султанов пройдет на третий тур конкурса. Но именно тогда в фойе Большого зала консер­ватории человеком, очень близким к жюри, была произнесена фраза: "Если Султанова пропустить на тре­тий тур, то ему надо давать первую премию". Разумеется, первую премию Алексею никто давать не соби­рался. Равно как и вторую. Поэтому его попросту выкинули из соревнований.
    Шок, который испытал сам Алексей, возможно, был меньшим, чем тот, который пережили его многочисленные поклонники. И тем не менее это интервью – вовсе не беседа с проигравшим. Конкурсант и судьи играли но разным правилам: один пытался продемонстрировать свое искусство музыканта, другие – мастерство интриги. В подобной борьбе не бывает победителей и побежденных.
    Алексей Султанов говорит с акцентом. Конечно, не с узбекским, хотя он родом из Ташкента, а с американским. *  Девять лет без русского языка дают о себе знать.

 – С позиций нероссийского музыканта как бы вы оценили уровень престижа конкурса Чай­ковского на сегодняшний день? 

– Престиж, безусловно, огромный. Потому что конкурс Чайковского всегда славился своими заме­чательными победителями.

– Как вы тогда объясните то неприличное количество музыкальных «туристов», которые приезжают сюда из-за рубежа и участвуют в конкурсе, будучи абсолютными дилетантами? 

– Дело в том, что имя конкурса Чайковского остается очень престижным. Но сам конкурс за по­следние 12 лет потерян в качестве. Иностранные участники боятся сюда ехать, чтобы не попасть в исто­рию, которая на этот раз произошла со мной. Поэтому я прекрасно понимаю иностранных участников, особенно таких, которые уже завоевали мировое имя.

– В 1995 году вы исполнили свою мечту и сыграли на конкурсе имени Шопена. Но первую премию вы не получили...

– Ее тогда вообще не присудили. Я же получил вторую премию. Конечно, мои интерпретации — немного смелые, нестандартные. Но в Америке и других странах их принимают безоговорочно. В то вре­мя Польша уже переживала политические перемены. Польская публика и общественное мнение созрели, чтобы принять интерпретации, отличающиеся от искусственно насаждающегося стандарта. Я в своих трактовках ориентируюсь на мастеров конца XIX - начала XX века, не на советскую
фортепианную школу. И с моими интерпретациями в свободной Польше все-таки
согласились, дав мне вторую премию - выс­шую, потому что первая не была
присуждена никому. К сожалению, Россия и российское жюри еще не совсем созрели
для понимания плюралистического подхода как к музыке, так и к жизни. Мне кажется,
ре­зультаты XI конкурса Чайковского заранее планировались музыкальными
деятелями и даже, возможно, спонсорами. Я здесь оказался совершенно ни при чем. 

– И тем не менее вы сюда приехали. Что это — желание взять реванш? Или наивная вера, что вас здесь по достоинству смогут оценить?

– Моя основная задача была – вернуться в Россию. За девять лет моего отсутствия поколения поменялись кто-то меня помнит, кто-то нет. Поэтому сделать значительным возвращение в свою страну для меня было очень важно. Действительно, я несколько наивно полагал, что все поменялось в демокра­тическом направлении. Но русская музыкальная культура сейчас терпит какой-то упадок. Как мне кажется, потому, что прежние партийные работники стали откровенными дельцами и беспардонными махинатора­ми or музыки. Меня очень порадовало, что в жюри наконец-то появился выдающийся педагог Лев Нау­мов, но мне кажется, что его посадили туда просто для какой-то отмазки. 

– Сегодня мы имеем некую фортепианную школу, которая именуется российской. Как бы вы ее охарактеризовали?

– Ее корни — в нашем прошлом. После революции вдруг возникла некая "новая пианистическая школа', "новые традиции". Какие это "новые традиции"? Вся та попитическая перемена, которая произош­ла в России, очень устраивала лентяев.
Равенство посредственностей –  вот тот эстетический принцип, который был возведен в эталон. Догматическое мышление у педагогов диктовало, что все должны играть одинаково, виртуозность была заменена погоней за "великой идеей". Антивиртуозность, то есть опять-таки –  лень, оправдывалась тем, что. надо играть «глубоко», при этом зачерпывая горстями фальшивые ноты, забывая текст, как это продемонстрировали некоторые участники финала XI конкурса Чайковского. И еще – если пытаться насильно всегда играть одинаково, то все происходит так: больше педали, боль­ше каких-то глупых rubato, низкие темпы, попная анти виртуозность, а для того, чтобы показать, что ты живой человек, а не робот, — зацепить пару фальшивых нот. Вот это — рецепт стиля Московской консер­ватории.

– А может быть, в вас говорит обида, ревность по отношению к тем, кто прошел и победил?

– Вовсе нет Я хочу по-настоящему поздравить победителей XI Международного конкурса. Потому что они в принцип» не виноваты, что победили: об этом позаботились. Но дело не в этом - они все равно остаются моими коллегами. Я желаю им железного здоровья, успехов и невероятной удачи. Потому что им это очень пригодится. И еще желаю им воспопьзоваться тем везением, которое выпапо на их долю. Я за них рад. 

– Уехав из Союза после третьего курса консерватории, вы больше ни с кем не занимались?

– После моего отъезда я сидел без педагогов. Конечно, я каждый раз звонил Льву Николаевичу Наумову, если у меня возникал какой-нибудь вопрос, касающийся интерпретации определенного произ­ведения. А потом я каждые два года стал приглашать свою первую учительницу из Ташкента - Тамару Афанасьевну Попович. Сначала я пригласил ее просто с тем, чтобы показать Америку, Техас, американ­ский стиль жизни. Она прилетела около 11 часов вечера. И мы думали, что она отдохнет с
дороги, вы­спится, и мы отправимся осматривать Техас. Не тут-то было! В пять утра раздается стук в дверь спальни:
– Быстро идем за рояль!
Через двадцать минут я уже сидел за роялем, и она со мной прозанималась до восьми часов вече­ра.
– Теперь давай, показывай свою Америку!
Теперь каждые два года я ее выписываю недельки на три, когда мне нужно подготовить новый ре­пертуар для своих сольных программ. 

– Что конкретно она вам дает?

– Она изобрела невероятные технические упражнения - например, играть произведение в других ритмических рисунках, в других тональностях с сохранением аппликатуры, с перекрещиванием рук, или отбивая ногами ритм, при этом называя первые ноты в такте, и т.д. Это – полная инквизиция, пресле­дующая первостепенную для нее, так же, как и для меня, задачу: идеальное знание текста и техническая раскрепощенность, которые должны служить музыке. Это звучит парадоксально, но пустая и неодухотво­ренная игра часто бывает результатом именно технической неподготовленности.

* Лично я американский акцент не заметил.
Но во всех интервью правильно передан именно Але­шин «акцент» (его выражения,
обороты речи и т.п.)