Откройте свой Мир!

Как я люблю вокзалы – они соединяют сердца. Стоит мне произнести эти слова – и я вижу себя девочкой, бегущей по перрону к раскрывшему объятия отцу. Рядом с ним –  сумка с десятками наклеек – он привез мне сердце далеких стран. Стоит мне произнести эти слова, и я вижу себя девушкой, решившей провести ночь на вокзале в ожидании любимого человека, которого с первыми лучами солнца доставит мне сонный поезд – на вокзале время течет быстрее, и значит я встречу свое сердце раньше намеченного в железнодорожном расписании срока. Стоит мне произнести эти слова – и я вижу себя тетушкой, отправляющей в первое взрослое турне в Яремчу своих племянников: Павлика с его девушкой и Зою. Дети смеются: они уже представляют, как встречают праздник в рождественской процессии, поют «Божий син народився», и Павлик несет впереди толпы символ рождественской Звезды…
Весь перрон заполнен студентами, школьниками, чьи сердца раскрыты навстречу своим звездам, юности и любви…Любви…
Вдруг Зойка замерла и дернула меня за рукав:
- Ты только посмотри…
И я посмотрела в ту сторону, куда она приглашала мой взгляд: на стайку высоких ребят, которая, готовясь сесть в поезд, прощалась с родителями.
- Смотри на блондина рядом с женщиной в кожаном пиджаке…
Я пригляделась: высокий, голубоглазый, в синем пуховике парень. Ничего особенного как на мой тетушкин вкус.
- Красссавец! – воскликнула я, чтоб порадовать Зойку.
Племянница крепко взяла меня под руку и горячо зашептала в ухо:
- Это же тот…Тот…Хам…Из боулинга в Киеве…
Вот это сюрприз. И я засмеялась.
- Какая экономия на баскетбольных билетах. Теперь ты можешь отдать
ему брелок прямо здесь. 
Но Зойка не думала доставать из сумочки заветный мешочек, она так долго смотрела на своего хама, что и он заметил ее наконец и расцвел в белозубой улыбке, и помахал ей рукой:
- Привет! Привет, чемпионка!! Ты что, тоже в Яремчу?
Зойка подумала – подумала и ответила ему улыбкой: нежной, тихой, восхищенной. Я прочла в этой улыбке обещание любых звезд, и теперь пришла моя очередь брать девочку под руку и горячо шептать в ухо:
- Скажи ему, что ты едешь с семьей, и только до Львова…
Девочка не слышала меня, и вся-вся находилась в совершенно дурацком на мой взгляд диалоге скорее горящих глаз, чем слов:
- Ты в каком вагоне? 
- В этом…
- Класс!!
- А ты в каком купе?
- В четвертом…А ты?
- В третьем.
- Класс!!
- Увидимся?
- Увидимся!!
- Класс!! Класс!! Класс!!
Ничего классного в этом не было, потому что проводник попросил отъезжающих занять свои места, и я поняла, что мой ребенок больше не со мной, а я не успела наставить ее на путь истинный. Я успела только наспех расцеловать детей быстрыми  поцелуями: кого в ухо, кого в нос, и шутливо пригрозить Павлику: «Смотри мне, теперь ты старший, и за все отвечаешь».
Дети побежали в вагон, а мы с женщиной в кожаном пиджаке остались на перроне и какое-то время шли вместе за набирающим ход поездом: из окна одного купе ей махал рукой улыбчивый блондин, из соседнего – слали мне воздушные поцелуи мои дети: Зоя, Павлик и Оля.
- Что это будет, не знаю. В вагоне ни одного взрослого человека, кроме проводника… - вырвалось у меня.
Женщина посмотрела на меня, улыбаясь, и с гордостью воскликнула:
- Все будет хорошо! Это же едет Морской лицей. Все взрослые люди! Будущие гардемарины!
После ее слов как-то светлее стало на душе, еще – еще, совсем светло, и я вспомнила тот далекий день, когда я ехала с рождественских каникул в Киев, и весь мой вагон был забит суворовцами – из дверей каждого купе торчали шинели с малиновыми погонами. И мама была шокирована, что ее дочь оказалась единственным гражданским лицом во всем поезде. Мама обратилась к одной из женщин, провожающей своего сына: «Боже мой, я так переживаю, что это будет…» И женщина ей ответила с гордостью: «Вы что? Все будет хорошо! Это же суворовцы! Группа будущих военных переводчиков. Интеллигентные люди!» Маме было мало заверений женщины, и она взяла с ее сына слово будущего офицера быть моим рыцарем, довести меня до столицы в целости и сохранности…
Эх! – подумала я, все еще тревожась. – По крайней мере у меня есть мобильный телефон – и никто не запретит мне названивать моей девочке каждые полчаса…
Я вспомнила ту, свою, рождественскую ночь в поезде, почти всю дорогу мы провели в тамбуре в откровенных беседах о нашем будущем, о планах, о жизненных целях, о любви, о долге перед нашими семьями, о жизненном успехе - обо всем – обо всем…И мы чертили на замерзшем окне вензеля, а потом замерзли, и суворовец принес мне свою шинель, и я ехала до самой столицы с малиновыми погонами на плечах…
Целовались ли мы?
Я этого уже не помню, зато помню вкус горячего вина, которое подогрел проводник по просьбе суворовца. Зато я помню свет рождественской звезды, которая горела в небе за окном, освещая путь всем поездам в ту ночь и освещая перроны всех вокзалов, на которых встречались сердца.
- Нет, - решила я. – Я не буду названивать Зойке каждые полчаса. Я не буду отнимать то заветное время, то короткое время, то невозвратное время, когда в глазах моей девочки отражается Свет божественных звезд и щедро дарит ей счастье…

Буду звонить раз в  час.))))

Письмо п е р в о е.
26.10.09
Прага
15:00 – 17:00; 21:00
Милая, дорогая моя девочка! Моя Еленка! Любимая...
Прошла первая ночь без тебя (хотя и с тобой, конечно, потому что в поезде мне снилась ты). Оказывается, ты пилотируешь маленький симпатичный планер. Но об этом позже...
Описываю тебе вечер отъезда – с той минуты, как мы расстались...
Доехали мы до вокзала отлично, сразу попав в пробку. Я говорю отлично, потому что потом мы очутились в «зеленой волне». Вечерний Киев маяковал миллионами золотых огней и яркими красками неона. Мы заехали за Мариной, моим референтом. Она вышла из подъезда (вернее, выползла) на подкошенных «каблах», волоча за собой огромный кофр на колесиках со всем своим гардеробом на все случаи жизни (я захохотала, потому что на ум пришел мульт «Простоквашино», в котором мамаша Дяди Федора собиралась на курорт). Марина была в неприлично короткой кожаной юбке из серии «Держитесь, чехи!» Крякнув, мой отец полез в дверь помочь красотке уложить кофр в багажник. Мать беспокойно завозилась сзади. Безмолвно хохоча, я упала в руль. Опомнившись,  два раза (предупреждение, что поблизости назревает прикол) клаксонула лучшей подруге Соньке; она никогда не покидает своей «Ауди», поэтому провожали меня маленьким кортежем... Подруга ответила мне два раза фарами и одним клаксом, мол, узрела и валяюсь. Мать покосилась назад и недовольно спросила: «В чем дело?» Я молча пожала плечами. Она вытащила из плоской сумочки зеркало и помаду и остервенело начала красить губы. Это был ее ответ Чемберлену. Вот налицо безмолвный женский поединок за право обладать моим отцом - бывшим дипломатом, все еще сохранившим осанку и общий лоск своей профессии.
В «зеленой волне» наш кортеж вплыл на привокзальную площадь, и на стоянке недалеко от въезда обнаружилась внушительная щель для моего «Рено». Я люблю, когда все так начинается: это значит, что «зеленая волна» будет до самого конца, и меня ждет успех.
На перроне нас ждала моя бабка. Стуча о брусчатку квадратными каблуками старомодных лакированных туфель, она нервно измеряла длину первой платформы. Я взяла Соньку под руку и зашептала ей в ухо, что моя бабуся носит эти туфли со дня помолвки с дедушкой. Сонька с одобрительным прищуром оглядела раритет и осталась довольна моей прародительницей: София вообще любит всех верных людей, она ими восхищается. Бабка имела бравый вид, правда, «старорежимные» лакированные туфли плохо гармонировали с юбкой-воланом, которую она «спулила» в моем гардеробе недавно, с шерстяным жакетом и уж со всем никак – с оранжевым беретом, во все стороны из которого торчали ворс и шерсть. В руках задорная старушка держала букет мелких декоративных роз. Я решила, что она их приобрела заранее, чтоб завтра не терять времени в цветочном отделе перед походом к дедушке на кладбище. Я уткнулась в Сонькино плечо и еле подавила смех, потому что бабка с воем и цветами бросилась ко мне. Ее жуткий крик был сигналом для моих домашних, и они заговорили все разом (мама – про теплые трусики, бабка – про бутеры и пирожки, отец – про моральный облик украинского юриста за границей, жена брата – одними губами прошептала мне: «Повеселись на славу»). У меня закружилась голова от этого ора, и я не сразу заметила, что Сонька протянула мне жестяную коробку с миндалем и свой новый журнал, меценатом которого она полгода как являлась. Бабка сняла крупные дымчатые очки а-ля «Валентино», и по ее лицу покатились слезы: я не сразу поняла, что она оплакивает дедушку, который не видит сегодня красавицу-внучку, а еще больше – себя, потому что ее не берут в Европу. Наконец, я с облегчением забралась в вагон. Бабка тыкала пальцем в окно. Она намекала, что вполне уместилась бы под умывальником вместо Маринкиного кофра. Я задернула окно бархатной занавеской: от обилия оранжевого рябило в глазах. И вообще, они мне все жутко надоели. Поезд тронулся. Мне пришлось против воли вернуть занавеску обратно. Оранжевый берет оживился и заметался по перрону. Отец побледнел. А мать еще плотнее взяла его под руку. Я поняла, как он хотел сейчас быть таким же молодым, как я, и ехать в Прагу еще никому неизвестным атташе.  Вокзал уплыл. Почти сразу меня потянуло в сон. И я начала к нему готовиться. Ты знаешь, на моей полке достаточно было места для нас двоих (особенно, если учесть, что я сплю сверху тебя). Милая моя Елена, как зацеловала  и залюбила бы я тебя на этой полке под нежным пушистым одеялом!
Со вздохом я раскрыла Сонькин журнал и прочитала ее статью «Приключения платьев в кинематографе». Оказывается, платье, в котором снималась Шарон Стоун в сцене допроса в «Основном инстинкте» было по колено актрисе. Странно, а мне всегда казалось, что гораздо выше. Это, наверно, от общего сексуального впечатления. Я открыла жестяную коробку с миндалем. Взяла один орех и заметила открытку с наборным текстом с пожеланиями счастливого пути... Строки поплыли перед глазами, и я вырубилась. Проснулась от вежливого стука в дверь  – проводник известил о приближении таможни. Я встала привести себя в порядок. На полке лицом вниз лежала Марина в одних колготках, лишь условно скрывающих разделительную полоску трусиков под ними. Она благоухала парами шампанского, из чего я сделала вывод, что ужин в вагоне ресторане в компании нашей экономистки и менеджера удался. Таможенный досмотр с обеих сторон был скучным и утомительным. Наконец я опять легла под одеялко, прижалась к нему щекой и достала из сумочки твое фото. Я поцеловала тебя прямо в ямочку на щечке и спрятала тебя в потайной карманчик. И закрыла глаза... Я увидела, что мы с тобой лежим в твоей кроватке с такими прозревшими лицами,  между нами только что произошло НЕЧТО СОКРОВЕННОЕ. Я все еще учащенно дышу. Ты лежишь лицом вверх, а я – боком, на твоей согнутой руке, уткнувшись тебе в подмышку. Ты разворачиваешь меня и просишь посмотреть в окно (оно над нашими головами, как в зимнем саду). Я совсем не хочу вылезать из укромного уголка, потому что нет ничего желаннее твоего запаха, но ты настаиваешь. Я поднимаю глаза вверх и вижу звезды – нереально крупные. Я приглядываюсь к ним и понимаю, что это маленькие планеты. С победным видом ты говоришь мне, что такие звезды есть только над Украиной. И предлагаешь к ним полететь. Мы садимся в планер (ты – впереди, я – сзади) и мы летим к звездам, приближаемся к ним так близко, что их становится очень много, они заслоняют и заполняют все. Я сижу сзади, обняв тебя, и тихо целую в макушку. Я хочу увидеть в звездах жизнь, но короткий стук в дверь и фраза на чешский манер «ПраХа» будит меня... 
В пражском поезде проводник произносит слово «ПраХа» дважды. В первый раз за час до Праги, чтоб ты мог привести себя в порядок и испить чашечку хорошего кофе, наслаждаясь видом окрестностей древнего города, второй раз – когда поезд остановится. Проводник стучит в наше купе и с достоинством произносит: «Милые дамы, ПраХа!»
Я смеюсь. Режет слух яркий контраст. В московском поезде я видела, как проводница в умате вылезла из своего купе, когда началась подмосковная санитарная зона и, шатаясь, заорала дурным голосом: «Санитарная зона, бля!» И тут же продолжила стихами: «Кто не поссал – тот опоздал!». «Милые дамы, ПраХа!» - это прозвучало так чарующе...
Елена! Больше всего на свете я хотела сегодня выйти из поезда вместе с тобой и подарить тебе волнующее романтическое путешествие, но тут же меня отрезвила грубая проза жизни: мой экономист Вера Иванна, опухшая от шарового «Кристалла», Марина,  глотающая слюну от вида наистарейшего вокзала, менеджер Ира, весь вид которой говорил о том, что она ночью в вагоне-ресторане кого-то подцепила и обслужила прямо в тамбуре. И эти дуры вместо тебя приехали в мой любимый город, в «мать городов». Потрясающе...
Я вышла из поезда. И опешила. Потеряла дар речи. Как и 2 года назад. Зов крови никуда не делся, ведь я родилась в этом городе, хоть считала своей родиной Украину. На секунду я онемела: прямо на меня мчалась моя одноклассница 10-ти летняя Катька Иванова. Ее косички смешно подпрыгивали, а рот распирала щербатая улыбка (она всегда встречала меня со своей нянькой после каникул). Я автоматически раскрыла объятия... Но девочка пробежала мимо и прижалась к груди европейски одетого старичка. Я сильно сжала руку в кожаной перчатке: нет... нет... нет... Мне никогда больше не будет 10 лет. И никогда больше мы с Катькой, взявшись за руки, не пройдем мимо окон вокзала, витражи которых выполнены в виде хорошеньких лиц прекрасных девушек. 
К нам подошел надушенный  одеколоном с бризовыми полутонами Вацлав, юрист, мой пражский коллега, поклонился и, взяв меня за руку, отогнул край перчатки и поцеловал в запястье. Господи, я давно забыла, как целуют руки европейские мужчины... Так встретила меня моя старая добрая старушка-Прага...
Милая, моя любимая Еленка. Моя маленькая девочка, я только что освободилась. И открыла почту. Сижу у себя в номере и жадно читаю твое письмо. Я не раздевалась и не разувалась. Твоя духовная пища для меня важнее еды. Я еще и еще раз пробегаю строки твоего письма. Ты, наверное, уже спишь. Господи, как я тебя люблю. Как давно я слышала твой голос. Мне кажется, что прошла целая вечность, а на самом деле чуть больше суток. Мне кажется, что я на другой планете, и до тебя сотни тысяч световых лет. Но вот я взяла твое письмо в руки – и этих лет как не бывало. От твоей близости у меня захватило дух.  Вот я прочитала песню про дорожку... А вот о родителях. Отец позвонил тебе в самую яркую минуту твоего одиночества. Родители чувствуют тебя – они до сих пор не отрезали пуповину. Береги их и выполняй все рекомендации мамы... А вот я читаю абзац «Четыре тембра Владкиного голоса ». Как же я любима тобой! Как же я люблю и хочу тебя, моя волшебная девочка! Я хочу обнять тебя и вместе с тобой улететь к звездам на планере нашей любви... 
Твоя растишка, любящая тебя
безумно
                                                                                                                                                        Влада.

Письмо ч е т в е р т о е
29.10.09
Прага
7:00
Милая, дорогая моя Еленка! Я так и не описала тебе полностью вчерашний день – День независимости Чехии.  Перед встречей с Миленой я оделась в стиле «дайка», это наиболее удобная одежда для «черновой работы», ведь нам предстояло полазать вдоволь по объекту. Подходящими мне показались спортивные туфли  «унисекс» с острым носком, голубые облегающие джинсы, свитер в три нитки (с голубой преобладающей в гамме) и кожаный пиджак с четырьмя накладными карманами и пятым дополнительным на левом рукаве. К этому кармашку я приколола чешский национальный флажок (подарок партнера) – сегодня многие с ним ходят (это самый ходовой товар нынче на Гавельском рынке). Мы с Миленой договорились  встретиться у статуи Вацлава. 
Я заставила экономистку распрощаться с полюбившейся чашкой – в конце концов, не за ней мы сюда приехали. И  с нажимом сказала, что мы выдвигаемся через 20 минут. Стоя возле статуи короля, я подумала: какую же странную пару мы собой являем: стильный дайк (не хватает только фенечек) и сорокалетняя мадам Вера Иванна, вульгарно накрашенная, в безвкусной юбке выше колена. Как она собирается лазать по объекту, не демонстрируя нам своих трусов? За свое нижнее белье не переживала и Милена, потому что она появилась в стильном кожаном костюме с накладными карманами со скошенными клапанами на пиджаке и юбке. Я живьем ее ни разу не видела, но мне показалось, что она сошла с фото  портфолио – уверенная и стремительная, холодно-голубоглазая брюнетка; меня поразил ее приличный русский, кем-то хорошо поставленный и лишенный акцента.
Мы пожали друг другу руки. Экономистка заметила, что раз уж мы недалеко от Карлова моста, то обязательно должны туда забежать (в доверительном разговоре портье поведал ей, что Ян Непомуцкий выполняет все заветные желания). Милена снисходительно улыбнулась. Проскочив готическую башню, экономистка растерялась, узрев на мосту множество скульптур святых. Она беспомощно оглянулась. Мы с Миленой подмигнули друг другу, и я сделала подсказку: «Ищите самую захватанную скульптуру, возле которой больше всего страждущих. Ориентировочный знак – под Непомуцким – два барельефа, на одном из которых – человек с собакой». Окрыленная, экономистка вбурилась в толпу. А мы отошли в сторону. Обсудили маршрут до объекта и замолчали. И я просто так сказала (чтоб погасить неловкость паузы): «Я думаю, 2 августа 1922 года Марина Цветаева уже стояла на Карловом мосту, нет?» Задумчиво Милена процитировала: «Чтоб был легендой – день вчерашний, чтоб был безумьем – каждый день!» Ого! Она знакома с творчеством великих русских поэтов?!? И тут же девушка прочла мое самое любимое стихотворение ранней Цветаевой:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень...
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!
Люблю и крест, и шелк, и каски, 
Моя душа мгновений след...
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!

Я стояла среди тысячи туристов как в зачарованном лесу…
Наконец экономистка вылезла из толпы и доложила: она «общупала там всё» в надежде, что Непомуцкий выполнит ее желания: досталось и святому Яну, и ни в чем неповинной собачке. Глаза Веры Иванны  так болезненно горели, что я решила: процесс общупывания переключился с барельефов на кого-то из толпы. Мы ехали на объект, и она доставала меня допросом: почему Яна сбросили с моста в воды  Влтавы? Милена, резко разворачивая руль влево, заметила, что это самый уважаемый с точки зрения пражан святой: он отказался под страхом смерти в холодной Влтаве нарушить тайну исповеди чешской королевы. Экономистка замечталась: «Интересно, а каким он был как мужчина?» Милена сухо ответила: «Не знаю, мы не были так близко знакомы». Я же уткнулась от смеха в рукав кожанки. Так и напрашивалось ехидное замечание: «Он был писаный красавец с большим отростком как носик в твоей кружке из Карловых вар». 
Еленка, милая, я не буду тебе описывать, как мы битый час шатались  по объекту и исследовали его вдоль и поперек. Я замерзла и проголодалась как волк. А нам нужно было еще подкорректировать договор с юридического бока! Улучшив минутку, экономистка распрощалась с нами – ей очень нужно было именно сейчас ехать на Вацлавскую площадь скупать сувениры в клетчатую челночную сумку. В принципе, я не нуждалась более в ее услугах перед завтрашней финальной подписью на договоре. 
Мы уселись в барчике на Златой улочке, недалеко от домика Франца Кафки, сделали заказ, открыли свои ноуты на одном и том же документе и начали четко  вычитывать его по-русски. За соседним столиком развалились два щеголя с наметившимися пивными брюшками и дули пиво. Сначала они вполголоса обсуждали наши прелести по-чешски, будучи уверенными, что мы русские. И это было еще терпимо, ведь бездельники думали, что мы их не понимаем. Я еле держала себя в руках и слетела с катушек, когда один из них простонал: «С каким кайфом я поставил бы этих двух русских девок раком и зафигарил им по самые помидоры». Милена покраснела. И замолчала... Забыв о высоком звании украинского юриста за границей, я развернулась на 90 градусов и выпалила: «Смотри, мудак, чтобы я твоей жопе не устроила самый глубокий и печальный «кафкианский мир» с закрученным болтом до упора». Только заканчивая фразу, я поняла, что говорю по-чешски. Возникла немая сцена. Щеголи засобирались. А мы с Миленой уставились друг на друга. Вот уж попала так попала. Прямое нарушение указаний начальства. Что делать? Глупо бы прозвучала отговорка, что я вычитала эту фразу в чешско – русском разговорнике. Придя в себя, Милена спросила меня: «Владлена, Вы чешка?» А что я теряю, собственно? Я не совершала никакого преступления.  Мой отец не участвовал в подавлении Пражской Весны – в то время он учился максимум на втором курсе юридического ВУЗа, мы любили Чехию как родную... У меня не было иного выхода, и я рассказала Милене историю моей семьи, семьи советского дипломата…
Возвращалась в отель  через Карлов мост. Туристов стало меньше. Я подошла к Святому Яну и, дотронувшись до отполированного руками миллионов людей барельефа  святого, задумала, чтоб у нас с тобой было все хорошо. Я не загадывала какого-то конкретного желания – я хотела, чтоб сбылись сразу все, потому что все мои желания относительно тебя для меня имеют первостепенное значение. Еленка, родная моя, интересно, а что загадала бы ты? Я постояла на мосту, мысленно с тобой обнявшись, и вернулась в отель.
Наши дамы оставили  сообщение, что Вацлав увез их на празднование Дня Независимости. Вот и хорошо: я избавлена от необходимости видеть сегодня партнера вновь. И смело могу ехать в Градчаны. Я вызвала такси. Я люблю эти минуты в ночном пражском такси: древняя камерная Прага окутывает тебя своим очарованием, меняются картинки как в детском калейдоскопе, ты придремываешь в машине времени, мчишься из одной эпохи в другую и …совсем нереальными тебе кажутся новости из какого-то там ХХ1 века, звучащие на радиоволне ночного такси….Что – Что - Что? Секундочку.
- Сделайте, пожалуйста, громче…
Реальный мир ворвался в мое сознание обухом, летящим прямо в темя:
- Из Украины поступают тревожные новости. Эпидемия свиного гриппа набирает обороты, ее жертвами уже стали 1 168 человек.  160 человек не удалось спасти.  Власти предпринимают меры: больные с  симптомами гриппа, пневмонии тут же госпитализируются, им оказывается своевременная помощь. Четыре области Украины, в том числе Киевская, где зарегистрированы  вспышки свиного гриппа, закрыты на карантин. Занятия в учебных заведениях временно прекращены. Граждан просят без необходимости не покидать жилищ,  в общественных местах пользоваться ватно – марлевыми повязками.
Сердце гулко застучало: Елена!!!!! Еще неделю назад мы посмеивались над чудаками, появляющимися тут и там в разноцветных марлевых повязках, и единичные случаи диковинного заболевания не вызывали у нас опасений. Господи! Всего за несколько дней ситуация так кардинально изменилась, а я сижу в безопасности и ничего не знаю.
Мгновенно открыла телефон и набрала твой номер. Черт! Черт! Трижды черт! Длинные гудки. Сотрудники твоей телефонной сети что, тоже без видимой причины не покидают жилищ? И соединить наши сердца в  аудио- режиме некому? Или????
Я попросила себя успокоиться. Существует триллион причин, почему человек не берет трубку – и не обязательно причина непоправимая. Я сунула таксисту купюру и побежала по березовой аллее к дому. Не раздеваясь, включила «плазму», плеснула коньяк в отцовский любимый бокал и уставилась на экран. В этот момент зазвонил будильник «внутреннего органайзера» и напомнил мне, чтоб я позвонила бабушке. Ее оператор работал на славу, и через несколько секунд я уже орала в трубку:
- Бабуля, что там у вас  происходит?
Бабка  ответила победным голосом с интонациями Левитана:
- Владушка, беспокоиться нет причин. Все столичные службы работают исправно. Со вчерашнего дня ни в  одной аптеке нет ватно – марлевых повязок и  даже «Колд флю». Лимоны подскочили в пять раз. Но их тоже нет. Зато мы с Валей (ты помнишь Валю с Куреневского кладбища?) запаслись спичками и солью - на год даже самой страшной эпидемии хватит. Не унываем. День и ночь мы шьем ватно – марлевые повязки и установили пункт их бесплатной раздачи на детской площадке. К твоему приезду я уже приготовила самую надежную – семислойную…
Я обмякла: напряжение спало. Представила себе тот «намордник», который соорудила для меня моя любимая бабка. И захохотала. Прародительница никогда не отчаивалась. Она прошла Великую Отечественную войну, и после  уже ничего на свете не могло  напугать закаленную душу. Когда фашисты угоняли  бабку в Германию, она задорно пела в теплушке: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…» Лагерь, в который ее засадили немцы, освободили американцы. Когда янки предложили желающим эмигрировать в Америку, бабка с радостью согласилась (ее мечтой было повидать мир), но по зрелому размышлению дала задний ход: она вспомнила, что дедушка совсем не умеет готовить, и пропадет в СССР. Свое решение она озвучивала так: «После войны моя бедная родина очень нуждалась в женщинах, которые могли из говна слепить котлетку». И дедушка тоже, видимо, нуждался в такой женщине. Его избранница всегда была готова к любой катастрофе: на этот случай под диваном у нее был припрятан "тревожный чемоданчик" с теплыми рейтузами,старой телогрейкой, солью, спичками и парой консерв. Бабка так никогда и не выехала за пределы Киева, но она очень надеялась, что когда-нибудь я покажу ей хотя бы Прагу.
Неожиданно для самой себя я заплакала:
- Бабуля, бабуля….Я очень люблю тебя. Я сумасшедшее люблю тебя, бабушка. Родная моя. Девочка моя. Приезжай в Прагу. Приезжай ко мне в Прагу. И я покажу тебе весь мир.
После минутного молчания бабка ответила с завидным самообладанием:
- Ты с ума сошла. У меня нет заграничного  паспорта и визы. Я, конечно, могла бы забиться в какую-нибудь теплушку и пересечь границу инкогнито. Но…Кто будет шить ватно-марлевые повязки и спасать людей от свинского гриппа? Валя с Куреневки сама не справится – Киев  велик. Давай, прекращай истерику. И не трать деньги. Международные разговоры очень дороги. А ты не на нефтяном кране работаешь. Поняла?
И бабка отключилась.
Поняла. Я вытерла кулаком слезы. Действительно, о чем это я? Как я позволила себе так раскваситься? Пока такие бабки, как моя, спасают Киев, осада никакой эпидемии ему не страшна. И потом, я совсем не учла разницу во времени: ты не берешь трубку потому, что давно спишь, обняв сразу две наши подушки: за себя и за меня… Постепенно бабкина уверенность, будто нет причин для беспокойства, вселилась и в меня.

Я залезла в «почту» и начала ее разгребать; начальство давало мне «ценные указания» и требовало немедленного отчета в письменном виде. Когда я его закончила, в Киеве была уже глубокая ночь... Я взяла в руки твое фото и, целуя его…задремала в кресле: на световой волне сна я летела в сторону родного дома над древней Влтавой, за считанные секунды превращая  ее в едва заметную серебристую нить……………….

Твоя вреднулька, любящая тебя
безумно


                                                                                                                                         
                                                                                            Влада

Письмо т р е т ь е

28.10.09
Прага
8:00
Милая, я сижу за завтраком в отеле в гордом одиночестве, орудую ножом и вилкой и читаю твое третье письмо, жадно глядя в монитор ноутбука, как будто аппетитный шпекачек лежит не на тарелке, а в моей утренней почте. Нежная, единственная, моя любовь! Как прекрасно, что ты осознаешь важность моей работы. Милая, - факт – ты любишь законченную карьеристку. Как мне не хватает тебя, моя Еленка, девочка Какое вкусное, бесконечно родное слово «д-е-в-о-ч- к-а». И как тепло становится на сердце от приставки «м-о-я».
 Я послушала четыре раза нашу любимую песенку.  Смотрю в окно и двадцать раз повторяю слова твоей утренней эсэмэски. Ах, как хороша в Чехии Аврора – мы могли бы встретить это утро вместе, любимая... Мою улыбку смазал сигнал: пришел отчет о поступлении новой почты. Я открыла письмо и прочитала: «Влада, можно вас попросить увидеться со мной в 10.00 возле «Джинджера и Фреда»? Вацлав». Странно, мне казалось, будто все теоретические вопросы утрясены. Но Вацлав так аккуратен в делах и внимателен к деталям. Я покосилась на часы – времени до встречи с главным представителем чешской стороны  Миленой оставалось еще много, и я открыла телефон, чтоб сообщением подтвердить  согласие на рандеву с Вацлавом. Мое лицо было хмурым: Вацлав украл драгоценные минуты моего утреннего общения с тобой, а я ни за что на свете никому не уступлю и мига нашего внутреннего диалога.
Милая, насчет твоей командировки 12 ноября…Я прошу тебя: не отказывайся от нее, раз от нее зависит твое профессиональное будущее. Мы переборем разлуку, и я буду получать твои Лондонские письма. Я стану знакомиться с Лондоном вместе с тобой и, быть может, я влюблюсь в него, читая твои будущие строки…
Елена, родная, я всегда завидовала тем, кто может отказаться от карьеры во имя любви, топнуть ножкой и твердо сказать: мне моя личная жизнь дороже! Всю жизнь я боролась и взвешивала, укоряла и чувствовала себя несчастной, когда одна из этих сфер страдала из-за другой, и это разрывало меня на части. Сонька, покачивая ножкой в кресле и попыхивая сигарой, говорила: «Брось работать...» А Катька Иванова, затягиваясь сигареллой, хохотала: «Не люби!» Так протекали наши вечные споры о жизненных приоритетах, а я мечтала о том, чтобы моя избранница любила мою работу, а моя работа ценила мою любовь...  Я так никогда не могла выбрать, что приоритетнее в моей судьбе. Я счастлива только тогда, когда есть и то, и другое...
Родная моя, ты любишь противоречивую особу, которая пожизненно ведет сама с собой бескрайний, беспокойный, беспощадный диалог.
Ты хоть не испытываешь скуку от моих чешских писем? Или будем опускать пражские подробности моей судьбы? Мне кажется, что я так мало говорю тебе о любви. Хочется обнять тебя, взять в свои ладони обе твои, подышать на них, вдохнуть в твои руки весь жар моего сердца, закрыть глаза и тихо прикоснуться губами к твоим губам – именно в такие минуты люди становятся по-настоящему единым целым...
Ну вот... Бесценное время нашего общения хамски разворовано окружением. Что поделать? Я в командировке – и приходится мириться с этим. По залу идет Марина, и надо закрыть ноутбук. Всем своим видом она невербально говорит о том, что  сейчас попросит у меня очередные 200 евро. Она попала в сети изощренной куртизанки, и надо срочно проводить с ней административную беседу на тему: «Русо туристо – облико морале – аква минерале». Но вместо беседы моя рука тянется к кошельку…
Милая, Елена, вечером, как всегда, ты получишь мое письмо. Пока-пока, мой неземной свет, мой сладкий Космос… Увидимся позднее…Пора возвращаться на Землю.

Позднее. 29. 10. 09. 13: 00.
Одна из самых заметных построек Нового города – «Джинджер и Фред», или Танцующий дом. До второй мировой войны здесь стояло другое здание, но американцы во время авианалета в феврале 1945 года его разрушили. Только в конце ХХ века на пустыре появились две необычные башни: одна – каменная, ровная как офицер на плацу, с куполом, украшенным металлическими трубками – волосами, вторая – в стеклянном платье с блестками – окнами – его партнерша. Вацик, стоящий у Танцующего дома в строгом зимнем двубортном костюме, напомнил мне осанкой первую башню, ту, которая Фред. До чего же я люблю европейских мужчин: они никогда  не позволят себе выйти из дома в брюках без идеально выглаженных стрелок. Мысль о деловом мотиве нашей встречи отпала сама  собой: в руках Вацлав бережно держал букет мелких декоративных роз, точно таких, с которыми меня провожала в «сердце Европы» моя прекрасная бабка. Сердце сжало нежное чувство: я захотела немедленно увидеть свою бабушку или, по крайней мере, позвонить ей. Мысленно я поставила «флажок» в ежедневнике: связаться с ней вечером. И, хотя я не позвонила ей немедленно, стало весело даже от одного воспоминания о том, как любила прародительница посещать кладбища. Каждый раз она знакомилась там с новой подругой, и вся ее записная книжка была усеяна телефонными номерами с такими пометками: «Люба – Байковое кладбище», «Катя – Лукьяновское кладбище», «Валя – Куреневское кладбище»…
Неужели мы сейчас отправимся на Вышеградское кладбище и возложим букет роз на могилу какого-нибудь выдающегося предка Вацлава, скажем, Карела Чапека? Я зажмурила глаза и увидела четкую картинку древнего замка в Вышеграде. Ура – ура! Настроение подскочило на тысячу пунктов – в предвкушении давно желанной встречи со старым другом. Я подбежала к Вацлаву, схватила его за запястья и повела в импровизированном танце. Вацик смотрел на меня с восхищением, но его тело не отвечало мне таким же восторгом. 
- Ну же, Вацлав, не будьте таким деревянным.
Я смеялась:
- Всего лишь на минуту мы стали Джинджер Роджерс и Фредом Астером. Вы что, не хотите быть Фредом?
Парень зарделся и мягко высвободился. Я и сама смутилась:
- Конечно, на мне нет стеклянного платья, как у Джинджер, но все же…
До чего я не люблю европейских мужчин: они не способны на милую сиюминутную дурость в виде всплеска эмоций. Они могут только протянуть тебе розовый букет и с достоинством, звучащем в каждом вымолвленном слове, сказать:
- Влада. Позвольте мне поздравить вас с Днем Независимости Чехии. А этот флажок вы приколите сами, если захотите.
И он вложил в мою ладонь крохотный значок.
- Пройдемте в ресторан?
О, нет! Припомнился вечер, проведенный в «Швейке», и приступ дурноты практически накрыл меня.
Я восстановила равновесие и озвучила свое желание:
- Знаете что, а давайте поедем в Вышеград. С меня ведь должок за Муху….Сегодня я побуду вашим гидом...

Молча мы шли к крепости Вышеград. Молча полюбовались живописной панорамой, открывающейся с холма: очертаниями собора святого Витта на горизонте и монастыря Эммаузы – значительно ближе. У входных ворот крепости мое сердце гулко забилось. Сейчас, как много лет назад, из-за арки выглянет озорная мордочка толстой Катьки Ивановой и наградит меня щербатой улыбкой:
- Владка, а спорнем, что я быстрее – до руин дома ясновидящей Либуше?
- Катька, а спорнем, что – я?
Нет, не так! С другой стороны ворот покажется изящная фигурка повзрослевшей Кати. И подруга подарит мне совершенно новую, тонкую, загадочную улыбку: 
- Влада! Я влюбилась…ужасно! Навсегда!
- В кого, Катюш?
- В Михаила Ивановича…
Что? В нашего колченогого старикана – учителя ИЗО, который не в состоянии ровно нарисовать даже квадратный будильник?
Катька! Катя! Появись с любой стороны старых ворот, я обниму тебя и удивлю тебя еще больше рассказом о том, в кого влюбилась я…
Вацлав прервал мои фантазии:
- Влада, а когда же начнется сама экскурсия?
А разве она еще не началась? И я начинаю, взяв Вацика за руку и ведя его к монументу Пржемысла и Либуше:
- Рассказывают, что замок Вышеград был построен по мудрому повелению воеводы Крока, княжившего более тысячи лет назад. Не было у воеводы сыновей, лишь – три дочери. Старшая, Кази, ведала силу всех трав и кореньев, тайных чар и заклинаний, что врачуют любые хвори. Средняя, Тете, знала толк в обрядах, которые могли умилостивить могучих богов и злобных духов. А младшая, Либуше, что всех красивее, владела даром пророчества и глубокой, истинной мудростью…
- И глубокой, истинной мудростью…- эхом повторил Вацлав и остановился, глядя на меня знакомым взглядом: как на часы на старой ратуше.
Я потянула его дальше:
-  Да. И за это Либуше выбрали править чешским народом. К Либуше стекался люд, чтобы разрешить свои споры и тяжбы. А она, строгая и справедливая, беспристрастно судила спорящих. Однажды два соседа знатного рода повздорили из-за полей и границ и до того рассвирепели, что потребовалось судбище. Наступил час суда. Княжна заседала под липою на высоком стуле, в белой девичьей повязке; по правую и левую руку сидели по двенадцати кметов и старейшин сильнейших родов. Перед ними кольцом разместилась толпа мужей и жен. Вот вышли два враждующих соседа. Младший жаловался на то, что старший несправедливо посягает на его поля. Старший грубо перебивал его, требуя удовлетворения. Выслушав обоих, Либуше объявила решение: потерпевшим был признан младший, и ему присудили поля, - старейшины одобрили вердикт. Едва успела Либуше закончить, как старший разразился упреками: «Так вот каково здесь право! Сразу видно, что судит женщина. Прясть бы ей да шить, а не народ судить! Есть ли другая такая страна, где бы над мужами властвовала женщина? Лучше нас со стыда сгинуть, чем сносить такую власть!»
Мы остановились возле монумента и принялись рассматривать княжескую пару. Мне почему-то было более интересен  образ Пршемысла. А Вацлаву – Либуше. Он переводил взгляд с нее на меня, и так несколько раз, я невольно оглядела себя в поисках изъяна в своей одежде. Наконец смотрины закончились, я успокоилась и продолжила:
- Присутствующие безмолствовали. Помрачело лицо княжны. И она повела речь: «Так и есть. Я женщина и действую как женщина. Не сужу я вас железною палицею, вам кажется, что я мало смыслю. Требуется вам правитель с твердою рукою? Пусть вече изберет князя. Он и будет моим мужем». Наступил час собраться вече…
Вече как раз и начало собираться. Неподалеку остановилась стайка японских туристов – все одного роста - и стала меня рассматривать как диковинку. Затем кому-то из них пришло в голову достать камеру, и уже вскоре вся делегация снимала меня на фоне памятника Пршемыслу и Либуше. За их спинами в небо упирались два шпиля собора святых Петра и Павла.
- Продолжайте, Влада, - зачарованно произнес Вацик. – Вы так похожи сейчас на княжну Либуше. В праведном гневе.
Я улыбнулась:
- Со стен града затрубили трубы, и народ потоком хлынул в Вышеград. Величаво ответив на поклон прибывших, Либуше повела речь: «Послушайте, чехи, владыки и весь народ! Свободы вы уважать не умеете! По внушению богов решила я не властвовать большенад вами, ибо всем сердцем вы жаждете иметь князем мужа. Князь будет брать ваших сынов и дочерей на свою службу. Служить будете ему как еще не служили и дань платить, как еще не платили, и будет вам тяжко и горько. Выбирайте князя мудрого да разумного, ибо легко князя посадить да труднее ссадить. Крепки ли вы в ваших мыслях и желаете ли, чтоб я помогла вам, указав его имя и расположение?» «Укажи!» - крикнула толпа.
Толпа любопытных японцев постепенно рассеялась. Но мне не нужны были зрители.  Достаточно было Вацлава и  оживших образов княжеской пары. Я как бы говорила от имени Либуше, и она кивала мне из глубины веков:
- Вон там за горами , - и я махнула букетом роз куда-то вдаль, - в Лемузах течет речка. Недалеко от нее находится место пространное, никому не принадлежащее. Там пашет ваш воевода на двух пестрых волах. Пршемысл имя ему. Дороги не ищите и не спрашивайте. Мой конь поведет вас. Перед которым человеком он остановится и заржет, тот и есть Пршемысл. Вы мне поверите, когда узрите трапезу своего князя за железным столом.
По знаку Либуше выведен был ее верховой жеребец Белош, и посольство двинулось в путь. Вскоре и прям возле речки остановился конь перед незнакомцем самого могучего вида, что пахал поле на двух пестрых волах. Присмирели послы и спросили, он ли Пршемысл. «Да, - ответил богатырь, - я – Пршемысл. Жаль что вы пришли раньше, чем успел я пашню допахать. Это значит, что в Чехии будет часто не хватать хлеба». Пршемысл оборотил свой плуг  и сел полудничать со старейшинами на лемехе, как на столе, и вещал так: «Ем я на железном столе, дабы вы знали, что род мой будет править вами железною рукой. И доколе у чехов будет этот стол из железа, не страшны им будут вражьи козни, а когда отнимут чужеземцы тот стол, лишатся они свободы».  Надивившись на стол, послы обрядили Пршемысла в богатые одежды, посадили на княжеского коня и двинулись в обратный путь.
А Либуше уже примеряла свадебный наряд, приговаривая: «Ой вы, мужи многомудрые! Куда вам до нас, неразумных жен! Коль вы понять даже не можете, что конь лишь по знакомой тропке бежит, не споткнется! А торопится он к милому моему, что вырастил его, да выкормил, да выездил, да мне подарил – езди, Либуше, любезная девица, поминай суженого!»
Я засмеялась. Засмеялся и Вацик, но как –то напряженно, как будто что-то важное внутри него не давало ему расслабиться полностью. Наконец он сбивчиво начал:
- Влада…Влада. Вы прирожденный гид…но не в том дело…не в том дело…еще там, когда я увидел вас впервые на вокзале…я подумал…я хотел вас спросить: Влада, у вас есть …Пршемысл там, на родине?
Красный как рак, Вацлав смотрел на меня, не мигая, и ждал ответа. Так! Вот оно что! Образы на монументе впрыгнули в прошлое и мигом превратились в куски камня. Теперь они ничем не отличались от статуи Аполлона в «Эрмитаже» - и мне стало стыдно за невольно поданную надежду там, еще у Танцующего дома, там, в музее Мухи и даже там, на перроне у пришедшего в Прагу поезда. 
Я глянула на часы и притворно ахнула:
-Боже мой, Вацлав, мы с вами так мило провели время. И совсем забыли, что у нас с Миленой запланирована встреча. Прошу прощения, но я вынуждена вас покинуть.
Я повернулась и бросила через через плечо довольно сухо: 
- Да. У меня есть Пршемысл. Простите меня, Вацлав. Простите.
Мне не хотелось, чтоб кто-либо на свете прикасался к моему Пршемыслу.
 С облегчением  оставила милого Вацика за спиной. Кто же не знает этих хорошо воспитанных пражских мужчин? Даже в симпатии они признаются очень деликатно: не  тянут в старый сарай.  До чего  я люблю европейцев за это.
Милая, единственная моя девочка….Перед встречей с Миленой мне нужно успеть принять душ и порыться в гардеробе. Мы увидимся вечером, и я с нетерпением уже жду минутку, когда социум оставит меня в покое, я налью себе чашечку кофе и скажу: « Здравствуй, мой ласковый Космос! Это я – 

Твоя кукусечка


                                                             Влада»

- Как кому? – встал Антон Железный, он любил, чтоб его называли Феликсом, В принятии решения – его слово в классе всегда было последним. – Моему пациенту. Он поступил 29 ноября 2012 года, в стабильном состоянии. Зовут его Погребной Виктор Сергеевич. Бизнесмен. 45 лет. Есть информация к размышлению, прислушайтесь к ней: мужчина готов оказать клинике материальную помощь. А это и плазма в ординаторскую, о которой мы все мечтали. И удобные диваны для медсестер в сестринской. И персональные ноутбуки для каждого врача.
Аудитория на секунду замерла и взорвалась:
- Нас хотят купить! – крикнул краснощекий Эд и рассмеялся.
- Из-за ноутбука терять собственное достоинство я не собираюсь, - фыркнула Лобода.
- Если бизнесмен такой богатый – пусть сам себе купит донорское сердце, а мы ему его пришьем за пару диванов и плазму в ординаторской, - предложила Лиля Черкасская.
- Я от своего больного не отступлюсь! – твердо заявил Игорь Петрович.
Ошарашенный отпором, Антон Железный впервые в жизни не стал спорить.
Валентина Петровна подстегнула:
- Что будем делать? Как разрешим нелегкую задачу?
Наталья Владимировна снова отложила математику:
- А давайте так. Пусть каждый врач проголосует за одного больного, только не за своего. А я потом подсчитаю результат.
Стали голосовать. Каждому из больных досталось равное количество голосов. И последнее слово осталось за Валентиной Петровной – она как завотделением еще не сделала свой выбор. Коллеги смотрели на нее с предельным вниманием и ждали вердикта. В нерешительности она застыла возле доски.
- Та не томите, - заявила Наталья Владимировна, ощутив математический зуд.
- Я посмотрела на всех страдающих. И каждого мне по-человечески жалко, - робко начала Валентина Петровна, как будто действительно единственное горячее сердце билось в ее ладонях, и от ее решения зависела участь больных. – Я прожила сорок лет на белом свете. И с годами мое тело изнашивлось, я все острее понимала, что старость и болезни не за горами. И, возможно, помощь квалифицированного врача мне понадобится когда – нибудь. Я не хочу врать – мой выбор для меня ясен – я отдала бы сердце врачу – онкологу. Но….
….Послушайте, коллеги….
Валентина Петровна глубоко вздохнула – она переходила к самой ответственной части своей задумки: испытанию, но до сих пор она не знала – все ли делает психологически правильно. Однако с каждой секундой ее робость становилась меньше, и лицо принимало жесткое, неприятное выражение, нагловатое и самодовольное – уверенным взглядом руководителя она обводила ординаторов:
- Я должна вам сказать о том предложении, которое получила вчера от Погребного Виктора Сергеевича. Бизнесмен предлагает нам сделку: если мы ему отдаем донорское сердце, он каждому врачу нашего отделения презентует по пять тысяч долларов как подарок к новогодним праздникам!
В воздухе повисла пауза. И разорвалась задорным смехом Эдуарда Николаевича:
- Я согласен!
- Нуууууу….эээээ…мда, - задумалась Наталья Владимировна.
- Это называется взятка, милая Валентина Петровна! – укоризненно заметил Железный Феликс.
- Да, взятка, - спокойно согласилась завотделением. – Но если рассудить: это просто помощь, помощь нам, врачам, которая поможет разрешить массу личных проблем. А сердце ведь при этом все равно достается нуждающемуся!
- Правильно, - согласилась Наталья Владимировна. – Я давно хочу хотя бы подержанный «Форд». И останется еще кучка хрустов, чтоб съездить в Арабские Эмираты, правда, Светка? – Наташа повернулась к подруге.
- Ну, если сердце все равно достается нуждающемуся – я что? Согласна! – подмигнула Светлана Васильевна.
- А как же смотреть в глаза несчастному ребенку? – неуверенно спросила Лилия Сергеевна.
- Потом этот бизнесмен поможет сотням детей гуманитарной помощью! – успокоил ее весельчак Эд.
- А я в любом случае выигрываю – сердце получает мой пациент, - подвел итог Феликс.
- Ну что, на этом решении остановимся? – спросила Валентина Петровна.
Ординаторская затаилась между "да" и "нет".
- Нет, я не отступлюсь от своего пациента, - заупрямился Игорь Петрович.
Коллеги набросились на него:
- Дался тебе этот спидозник!
- Он заразит сто девушек в течение жизни!
- У тебя в этом году дочь поступает на юрфак. Ты хоть представляешь, какие траты предстоят?
- Тебе за границей на шару отдохнуть не охота, трудоголик?
- Все равно все рано или поздно помрут!
Валентина Петровна увидела, как черный цвет сомнения заметался в глазах порядочного по сути человека. Она дожала:
- Так дело не пойдет. Или мы все до одного соглашаемся принять подарок благодарного больного – или не соглашается никто! Так надежнее!
На бедного Игоря насели так плотно, что в итоге он с хмурым выражением лица сказал:
- Хорошо. Но я не прикоснусь к этим деньгам. Пусть они будут переданы как подарок моей дочери от неизвестного покровителя!
- Ха–ха-ха! – покатился весельчак Эд. – Ну, ты истинный политик! Когда их прижимают к стенке за взятки – они оказываются голыми и босыми, живущими на иждивении богатых жен, тещ и детей!
Как только последний бастион окончательно пал, прекратились смешки и подмигивания, говорить стало почему-то неловко. Коллеги прекратили перешучиваться и даже смотреть друг на друга. Валентине Петровне было стыдно и неприятно продолжать консилиум – она чувствовала себя совсем неважно, силы покинули ее. Но ведь она ожидала именно такого финиша. И хотя все шло по плану, она сомневалась: все ли она сделала психологически правильно. Нет, ей больше не хотелось быть заведующей отделением хирургии сердца престижной клиники! Валентина Петровна в раздумьях пробарабанила пальцами дробь на столе и вышла из класса. Она постояла у окна, глядя на улицу, где розовощекие ребятишки беззаботно катали снежную бабу, а перевязанная как в давние времена крест – накрест пуховым платком бабушка тянула санки с упитанной внучкой. А мужчина среднего возраста помогал подняться на ноги поскользнувшемуся старику. Нет, от их решения не перевернулся мир, он стоял на своем месте, по - прежнему сильный и нерушимый, такой красивый под белыми шапками снега. Учительница вздрогнула, приходя в себя и вернулась к ученикам.
- Еще раз здравствуйте, ребята, - сказала она обычным мягким, задушевным голосом, и дети поняли, что они вновь вернулись в свою действительность, в свой класс, в тот оазис, в котором все выборы еще ненастоящие, учебные, только подготавливающие их ко взрослой ответственной жизни.
- Знаете, на свете жил один замечательный учитель – Василий Сухомлинский. Это был настолько одаренный педагог, что его именем назван наш николаевский государственный университет. Тот, кто станет в нем учиться, каждый день будет проходить мимо стелы, на которой высечены такие слова
Сердце отдаю детям

А что, по – вашему, означает это выражение: отдать сердце?
- Посвятить кому – то жизнь, - интерпретировал Игорь.
- Вложить в кого-то все силы, душу, - произнесла Лиля Черкасская.
- Мы можем еще и так эти слова понять: отдать сердце – то же самое, что отдать душу?
-Да! – крикнула Наташа Иванова, на всякий случай придвинув к себе спасительную тетрадь для работ по математике. – Не томите, к чему вы ведете?
- Я просто хочу спросить, - зарделась Валентина Петровна: мы только что отдали свое сердце или продали его?
Все до единого ребята, включая и бывшего завотделения, опустили глаза.
- Выходит, что продали, - заключил Железный Феликс. И никто не возразил ему.
- И душу тоже, - добавил Игорь.
- А может тело жить без души? Радоваться окружающему? Уважать себя? – тихо продолжила Валентина Петровна.
- Нет, не может! Без души тело – мертвяк! – хохотнул весельчак Эд, но ребята не ответили ему улыбками.
- Мертвецы и жизнь несовместимы, - задумчиво изрекла Лиля.
Она вскочила и громко сказала, обращаясь ко всем, все еще пребывая в роли ординатора:
- Люди, вспомните! А ведь мы еще в университете давали клятву Гиппократа! И сегодня забыли об этом! Пока еще не поздно, пока мы не превратились в мертвецов, не взяли денег у Погребного, не продали душу, давайте решим: кому по справедливости отдать сердце?
- Мальчику, который не по своей воле ВИЧ – инфицирован. Я буду стоять насмерть! – твердо сказал Игорь.
- Цибулько Ирине! Пусть девушка поймет, что мир доверил ей свое сердце, - крикнула Наташа Иванова и опустила в тетрадь глаза, невидящие цифр - ее потрясло проснувшееся в сердце непонятное тепло к конченной наркоманке.
- Матери! Однозначно! – с жаром произнес жизнерадостный Эд.
- Люди, я прошу вас, будьте сострадательными к несчастному парализованному ребенку! – взмолилась Лиля.
- Нельзя не отдать сердце тому, кто спасет еще не одно. Сердце отдаю онкологу, даже если вы все против, - возмутилась Светлана Лобода.
- А мне что, бросить пациента, если он богат? Я давал клятву Гиппократа – не бросать больных! – пробасил Антон.
Нет, помириться и сделать выбор было невозможно. Вся красная, Валентина Петровна стояла с отчаянно бьющимся сердцем:
- Ищите, ребята! Справедливый выход – он обязательно где-то есть!
Аудитория погрузилась в размышления. И вдруг с места вскочил маленький Димка Цыганков, который тихо сидел все занятие и не подавал признаков жизни: оказывается и в нем билось сердце, которое он мечтал отдать людям:
- Ребята! Эврика! Нашел. Глядите!!
Весь класс вытаращился на молчуна и смотрел на него как на бога.
- Смотрите! Ведь есть больные, которые доставлены в критическом состоянии, а есть такие, которых мы называем стабильными, то есть они могут еще потерпеть до следующего сердца! Мы должны выбрать среди тех, кто не может ждать – среди тех, кто в критическом состоянии!
Ученики зашелестели страницами историй болезни.
- Моя! Моя в критическом состоянии, - выкрикнула Наташа Иванова, я помню, я зачитывала это, когда отказывалась от Наташи Цибулько!
Математическая тетрадка упала на пол, но Наташа в пылу не заметила этого.
- И мать доставлена с критическими показаниями, - серьезно сказал Эд.
- Костя Петренко тоже! – доложил Игорь. – Нужно выбрать из троих. Но как рассудить справедливо? Опять что ли голосовать?
- Хватит! – отрезал Феликс. – Жизнь это не рулетка.
Жизнь – это не рулетка, - вместе с ребятами подытожила и я, подыскивая справедливое решение. Ничего себе задачка для десятиклассников, если профессиональный психолог не может с ней справится!
- Ищите, ребята, ищите! – прошептала Валентина Петровна умоляющим голосом.
- Они приняли решение? – закричала я в нетерпении. И повторила слова Наташи Ивановой:
- Не томи!
- Да, - прошелестела трубка голосом давней подруги. Но я так и не поняла: правильно ли я поступила, заставив их делать такой сложный выбор? С точки зрения психологии все ли я сделала правильно?
- Послушайте, вот что я предлагаю, - сказал Эд. Он выпрямился и стал выглядеть на несколько лет старше без своей обычной улыбки, с серьезным выражением лица. – Ничего другого нам не придумать. Помните, каждый из врачей объявлял, какого числа поступал в клинику пациент? Так положено. Предлагаю следующее: давайте посмотрим, кто из троих поступил первым – первый и будет иметь право на трансплантацию сердца. А остальным мы будем проводить терапию, поддерживать их словом, отдавать им сердце другим способом и кто знает, может быть, кому – то из наших больных будет достаточно и этого для полного излечения. А тот, кому терапия и моральная поддержка только облегчит состояние, сможет продержаться до следующего донорского сердца.
- Правильно! – закричали со всех сторон. – Это справедливо! Давайте смотреть – кто поступил первым!
- Моя поступила 27 декабря 2012 года. У меня память на числа, - с болью в голосе сказала Наташа Иванова.
- Моя поступила 13 декабря 2012, - расстроился весельчак Эд.- Не могла чуточку пораньше!
В наступившей тишине все услышали спокойный, готовый к работе голос Игоря Петровича – он вновь уважал себя:
- Ребята, готовьте операционную для Кости Петренко. Он поступил 21 ноября 2012 года! Сегодня донорское сердце мы отдаем по справедливости ему! Дикси!
- Да! – подтвердила Валентина Петровна, на которую дети смотрели во все глаза и от которой ждали окончательного решения. – Игорь все правильно сказал: донорское сердце мы отдаем сегодня Косте Петренко, но каждый из нас собственное сердце сегодня отдает своему пациенту, только так смогут выжить и остальные! Дикси!
Я сидела на другом конце Украины, совершенно ошеломленная! Правильно ли все сделала Валентина Петровна, наша Валюшка?
Не нужно сомневаться, когда что-то делаешь от сердца, когда живешь им и когда отдаешь его другим – только в этом случае работают все законы психологии сразу. Я помолчала.
- Валюшка, а помнишь свой первый день в гимназии, когда директор спросила тебя: к чему ты больше тяготеешь: к языку ли, литературе или психологии? Тебе еще этот вопрос показался оскорбительным.
- Помню…
- Валентина Петровна, дорогая моя, через – много-много лет, когда тебя, конечно, не станет, и твои косточки упокоятся под полянкой с пестрыми цветами, над ними будет поставлен памятник, на котором будет написано всего пять слов
Валентина Щербина
Сердце отдала детям

Ну а если бы ты сейчас была рядом, я бы положила руку тебе на плечо, сжала его с благодарностью и тихо шепнула на ушко: «Валюша, представь, что прошло много миллионов лет, Земля умерла и вновь возродилась, опять поют птицы в тростнике и солнце ласково греет пригорок, на который выходит первый человек, чтоб пережить все твои радости и беды заново, также смеяться и плакать, опять совершать те же ошибки и исправлять их. И дарить, дарить миру свое сердце. Дикси!"

Письмо ш е с т о е
31.10.09
Прага
20.15

Милая, нежная моя девочка! Моя Ленка!
Дома, в  Киеве – 19:15...А я мысленно все еще в самом начале дня.
Каскад твоих утренних эсэмэс застал меня в пути – Милена приехала в шесть утра. Она оперлась о косяк двери, и смотрела на меня с сестринской нежностью: "Ты готова?" Удивительно: инцидент в баре сблизил нас, и я не жалела больше о нем. Мы выдвинулись ко 2 - му объекту и до обеда наслаждались внешним и внутренним видом загороднего особняка, путешествуя по антресолям здания и прохаживаясь по аллее у дома. Завтра утром я встречаю в аэропорту нашего киевского клиента. Все должно быть в ажуре. На обратном пути разговорились о ружьях. И оказалось, что Милена тоже стрелок, причем профессиональная охотница. На Златой улочке мы тормознули у тира и долго били по мишеням на пиво в «Бирхаусе». Смешно... Милена проиграла всего один выстрел (но победа меня ужасно обрадовала), и я сэкономила 100 крон на пиве. Подарю их референту – пусть купит своей красавице -  чешке цветы. Бедная Маришка, она мечтала на командировочные приобрести машину в Киеве. Вместо этого она спустит все свои деньги раньше, на «чешскую любовь». Любовь… любовь бывает разная. И кто знает, хуже ли купленное чувство того, что - по зову души?! Я спросила сегодня Марину: помнит ли она о планах на машину. С умоляющими глазами наркоманки она попросила у меня очередные 200 евро. 
Итак, в «Бирхаусе» Милена подмигнула, мол, в тире она дала мне фору, а вот на воскресной охоте на косулю обстреляет всухую, если я соглашусь поехать... Охота! Я не смогла признаться, что только-только записалась в охотничий клуб и ни разу еще не стреляла в зверюгу. Я сдержанно улыбнулась. В руке я  все еще держала наши мишени – сувениры, подаренные в тире чехом-хозяином. Милена предложила поехать к ней – оказывается, у нее дома коллекция старинных ружей (еще дед начал собирать). Заодно и отметили бы День Всех Святых. Я задрожала от возбуждения – так со мной было в охотничьем магазине, когда мы с Сонькой выбирали «Бинелли» в День моего рождения. Уловила благородный кожаный запах кейса моего ружья и сразу вспомнилось, какой холодной на ощупь и одновременно мягкой была колодка... 
Телефонная трель известила о получении сообщения. Дрожащей рукой  открыла телефон: я стала бояться  даже эсэмэсок из Украины. Катька писала: «Леша ответил мне. Мы решили спать в письмах. Я люблю тебя, Владка». Я прикрыла ладонью глаза: господи, что же это за испытание такое, если молодые, горячие, тридцатилетние муж и жена вынуждены ласкать друг друга в письменной форме, и каждая весточка о любви может стать последней?
- Что случилось, Владочка?
В глазах Милены я увидела трепетную заботу. И рассказала ей о страшной эпидемии, которая появилась ниоткуда и  набросилась на мою родину, о Катюшке с Лешкой, о моей героической бабке. Я хотела рассказать и о тебе, но заколебалась:
- Милена, понимаешь, когда у нас там мрут люди, и количество жертв растет, я не могу развлекаться здесь и отмечать День Всех Святых. Они лишены самого необходимого: элементарных лекарств, ватно-марлевых повязок, даже лимоны пропали с прилавков. Это самая настоящая изоляция.
Милена глубоко вздохнула:
- Самая настоящая изоляция, думаю, еще впереди. Сегодня слушала выпуск новостей: обещают заблокировать въезд и выезд из Украины, если ситуация выйдет из-под контроля.
В бессильной злобе я сжала кулаки:
- Они хотят избавиться от прокаженных. Чтоб мы все сдохли. А потом санэпидемстанция Земли опылит мою опустевшую родину спасительной вакциной, и заселит в мой дом тех, кто даст за него подороже…
Коллега обняла меня за плечи и изо всех сил прижала к себе:
- Владочка, тебе надо выбираться отсюда. Я организую вам чартерный рейс. Мы забьем весь самолет самым необходимым для больных людей. А когда ты доберешься домой, мы будем на связи каждый день. Я подниму всех своих друзей, всю молодежь Чехии, и мы не дадим заблокировать твою страну.
Я приникла к Милене и горячо обняла ее в ответ:
- Мне надо ехать в Градчаны. Я хочу сегодня уединиться в скайпе с любимым человеком и поддержать его. Таким и будет мой вечер Всех Святых…
В Градчанах меня ждало настоящее потрясение: открыв почту, я прочитала твое сообщение: ты неважно себя чувствуешь и ложишься спать пораньше. Да что же это делается? Действительно, надо выбираться отсюда! Легко сказать: до окончания сделки я не могу сделать и шагу по личной инициативе. Любой эмоциональный поступок ознаменует финал моей карьеры, и на счастливом профессиональном будущем можно будет поставить жирную точку. Я представила тебя, температурящую, укрывшуюся тремя одеялами, без лекарств, без чая с лимоном, свернувшуюся калачиком и одиноко дрожащую в нашей постели. Три тысячи чертей! Ведь ты не позвонишь родителям, чтоб лишний раз не волновать их…
Непослушными пальцами я набрала бабкин номер. Она ответила так быстро, как будто сидела на посту у телефона и ждала команды о начале рапорта:
- О, Владушка! Все столичные службы работают исправно. С сегодняшнего дня в аптеках не допросишься даже аспирина. Но мы не унываем. Я написала обращение в мэрию с жалобой на аптечных воротил и требованием прекратить создавать искусственный дефицит. Мы с Любой (ты помнишь Любу с Байкового кладбища?) обходим все квартиры и собираем подписи под обращением. Марля у нас закончилась, но мы не падаем духом: шьем  повязки из простыней, наш пункт по их раздаче на детской площадке работает круглосуточно. В нашем бабском полку сестер милосердия прибавление: к нам прибилась твоя подруга Катенька Иванова, и работать стало гораздо легче.
- Бабуля, - тоненьким голосом начала я, но подавила готовую было излиться истерику.
- Бабуля! У меня есть еще одна подруга – Лена, Еленка. Она живет на станции метро «Дарница».
Бабка оживилась:
- И ты молчала? В то время, как все столичные службы работают без перебоев, ты знаешь, как нам не хватает рук?
Я всхлипнула:
- Нет, бабушка, ты не поняла меня…Еленка приболела…Она плохо себя чувствует…
Голос сорвался на фальцет:
- Ты понимаешь, что это для меня значит, бабушка?
Бабка переждала взрыв эмоций:
- Влада, ну и что? Давай там прекращай истерику. Твой отец, мой единственный сын, вчера тоже почувствовал недомогание.  Начал температурить. Но я не унываю. С утра  живу на два дома. За завтраком я заставила его съесть три здоровенные луковицы – это единственная панацея, которой мы пока еще располагаем без перебоев. Мальчик противился принимать лекарство: ведь ему надо было ехать на работу. Но я была непреклонна, и не стала потакать его капризам: мне дела нет до послов других государств, с которыми он вступает в контакт в офисе. Пусть они войдут в наше положение и пока не нюхают отца. Они должны понять, что у нас нет других лекарств в борьбе со страшным недугом.
- Бабуля, у нее, у Еленки, возможно, даже луковицы нет. И она совсем – совсем одна там, на Дарнице… Баааааабушка…
Я уже не осознавала, что говорю, эмоции били через край, я так устала все время бояться:
- Бабуля….я люблю ее…понимаешь? Люблю как самого любимого, единственного человека на земле…
Бабка, казалось, не удивилась:
- Любишь? Что - то не пойму... То есть…как женщину?
Я разозлилась:
- Да! Да, елки – палки, как женщину. Если тебе так понятней. 
Представила, как сейчас бабка упадет в обморок за тридевять земель от меня, и все столичные службы сразу парализует: некому будет спасать зачумленный стольный град. Но, вопреки моим прогнозам, бабка осталась твердо стоять на ногах:
- Ничего страшного, Владушка. Это мои гены дали о себе знать.
Слезы моментально высохли:
- Как так, бабуля? В смысле?
Сколько я себя помнила, бабка всегда оставалась верна дедушке, по крайней мере, на словах.
Бабка тяжело вздохнула, поколебалась, но назад дороги уже не было:
- Хоть ты работаешь не на нефтяном кране, а международные разговоры очень дороги, я сделаю исключение, ведь мне 86 лет, каждый день мой может оказаться последним, и другого времени на исповедь у меня уже может и не быть, тем более, если учесть, под каким домокловым мечом мы тут живем…
- Бабушка, - укоризненно сказала я.
- Выслушай! – оборвала она властно.
– Ты знаешь, что дедушка на десять лет старше меня. Мы поженились в июне сорок первого, и еще не совсем притерлись к друг другу, когда началась война. Он, кадровый военный, ушел на фронт с первых дней. Мы встретились только в сорок шестом. У каждого из нас в эти страшные годы была своя жизнь и свои потрясения. Ко мне вернулся бравый полковник, которого я не знала, увешанный орденами и медалями, покрытый героической славой. Я была на оккупированной территории, я находилась в немецком лагере, меня ждали разбирательства в особом отделе, но твоему дедушке удалось решить все вопросы, и меня оставили в покое. С войны дедушка вернулся не один: вслед за ним приехала его ППЖ Вера. И хотя он скрывал ее от меня, мы с ней познакомились. Как женщине мне была неприятна измена мужа, но с другой стороны я понимала: после боя, страшного боя, тело хочет другого тела рядом, и я не могу винить неверного супруга. Но я опять возвращалась к своей обиде: другую женщину предпочли мне, и я ничего не могла поделать со своим внутренним конфликтом. Я общалась с Верой, и постепенно моя обида стала угасать, я пыталась понять дедушку через нее, открыть для себя эту женщину, приглядывалась и прислушивалась к ней, хохотушке на поверхностный взгляд, но к очень глубокой натуре на самом деле. Я дошла до того в своем эксперименте, что мне захотелось узнать, какой Вера могла быть  в постели, эта мысль преследовала меня. Я подпоила ее и соблазнила . У меня не было никакого опыта интима с женщиной, но в момент нашего соединения меня обуяли такие чувства, такой взрыв эмоций поколебал всю мою суть до самого основания, что я уже скорее не дедушку ревновала к Вере, а ее – к нему. Связь наша была недолгой, год, наверное, твой дед однажды застал нас на даче. Я не знаю, о чем он говорил Вере, но со мной состоялся серьезный разговор: муж требовал быть ему благодарной и порвать с ней, потому что в Советском Союзе такой Содом и Гоморра могли закончиться  плачевно. В свою очередь я попросила мужа дать нам с ним шанс начать все сначала и тоже отказаться от Веры. И тогда он признался, что Вера беременна. Как только она родит – муж отправит ее на Дальний Восток с ребенком. «Неужели ты зашлешь ее в эту глухомань?» - с ужасом спросила я. Без Веры я не представляла больше своей жизни. Дедушка был непреклонен в своем решении. И тогда я поинтересовалась: «Но мы же будем помогать ей и твоему ребенку?» Я оставляла себе лазейку по крайней мере для редких встреч с Верой. Я заплутала в двух своих соснах. И надеялась только на то, что нам поможет время. Оно и помогло, если вообще можно так сказать: Вера родила мальчика, но сама умерла в родах. Погибла одна из моих двух  сосен. Но я не могла позволить себе убиваться: на моих руках остался мальчик,  ребенок моей любимой женщины и моего любимого мужчины, твой отец…
Бабушка замолчала, ожидая, пока я упаду в обморок на этом конце провода. Но я устояла.
- Владушка! Мы проговорили очень долго. Такое может позволить себе только арабский шейх. Ты сейчас продиктуй мне адрес Еленки, и завтра она получит самую горячую поддержку и помощь теми средствами, которыми мы располагаем. Все будет хорошо. А когда ты вернешься – мы пойдем на старое кладбище, и я познакомлю тебя с твоей бабушкой. 
Сейчас, услышав семейную тайну, я не была готова что либо комментировать и анализировать – это сложно сделать сразу после того, как тебя ударили обухом. Но я никогда-никогда не захотела бы, чтобы у меня была другая бабушка.
- Бабуля, - горячо зашептала я, после того, как продиктовала твой адрес, - ты у меня единственная…самая родная…самая лучшая…Такая бабуля, которую может дать бог только в награду за что-то. Я люблю тебя! Люблю тебя так, как никогда бы не любила ни одну бабушку на свете. Я хочу, чтоб ты всегда помнила об этом. Береги себя, родная, только береги себя, слышишь…Бабушка моя…
Я услышала звук, которого никогда не ожидала услышать – она всхлипнула :
- Слышу, Владушка…слышу, родная…
В трубке раздался щелчок – как всегда,без лишних слов прощания бабка отключилась. Я плеснула себе добрую порцию коньяка, и воспроизвела в памяти прошедший разговор. Я засмеялась, вспомнив, как она сказала: «Это мои гены!» Действительно, чьи еще у меня могут быть гены, если другой бабушки у меня все равно не было и никогда не будет…
Завтра моя героическая прародительница окутает тебя своей заботой, и я смогу спокойно закончить свою работу. Главное верить, что моя любовь спасет тебя от всего злого в этом мире, от лиха и болезней, любого ненастья; теперь я не одна, уберечь тебя мне поможет родственная душа - моя бабушка. Вот кто умеет
сохранить прошлое, настоящее и будущее.
Я верю в наше будущее: оно наступило в тот день, когда я  сидела в кафешке на Крещатике, от безделья накачивала себя пивом, и одна очаровательная девочка написала на салфетке: «Ты - супер!». Официантка принесла мне  салфетку, я подняла на тебя глаза, и меня ослепило солнце Нового дня. Поэтому, что бы ни случилось – у нас есть и будет будущее!!! Никогда не бойся меня потерять. Знай: я тоже боюсь. Давай бояться вместе. Пока мы боимся – жива наша ЛЮБОВЬ...
Солнышко мое! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Люблю тебя и теперь знаю за что... За твою тонкую, хрупкую, ранимую душу, трепетную и чистую. Как ты умудрилась сохранить эту ценность в расчетливом и прагматичном мире?! И как я умудрилась разглядеть ее однажды вечером, будучи в неадеквате, всего лишь прочитав ничего не значащие строки на салфетке «Ты – супер!»?
У нас был такой потрясающий слегка морозный солнечный свежий день. Я еще раз перечитала каскад твоих утренних эсэмэс. Мне понравилось, как ты провела начало дня. Жаль, что ты не пригласила меня с собой в ванную потереть тебе спинку. Все эти дни в Градчанах я сплю с ощущением тебя рядом – поэтому меня нисколько не удивил твой сон. Береза бьет тонкими прутиками в мое окно под утро, и я тихонечко (чтоб не разбудить) вынимаю из-под тебя свою руку... Ты перекатываешься на мое место и зарываешь свое лицо в мою подушку, обнимаешь ее и дышишь запахом моих волос... Ты улыбаешься во сне, пока я собираюсь на работу... 
Люблю, люблю, люблю тебя всю от макушки до ноготочка на мизинце твоей-моей любимой ножки. Милая, с Днем Всех Святых тебя, мой Космос!

Твоя Земля


                                                                                       Влада

Меня всегда удивляет жизнь. Во всех ее проявлениях: от крошечного муравья, волокущего в жилище травинку, до наивысшего ее воплощения: homo sapiens. Особенно, когда ты знал этого homo sapiens красным невзрачным младенцем, которому и дней от роду – всего пять, а вот прошли годы, и жизненные метаморфозы превратили карапуза в студентку физического факультета Национального Киевского университета.
Свершилось таинство, истинное чудо, ведь еще вчера моя племянница Зойка была не в состоянии сжать в кулачок твой палец, а сегодня со скоростью стенографистки пишет в нетбук длиннючие строчки замысловатых формул. Мне, лирику, трудно их понять, но, если в этом карапузе заложены мои гены, то, возможно, и во мне дремлет физик-ядерщик Мария Кюри, просто некому было разбудить ее.
Жизнь никогда не перестает удивлять меня: еще вчера мы думали, что Зойка навсегда останется синим чулком, погруженным в мир исчислений, физических величин, а уже сегодня она превратилась в гейзер чувств: влюбилась в баскетболиста из Николаева. И теперь мой карапуз и голубоглазый атлет строят железнодорожные мосты между двумя непохожими мирами, и каждую пятницу поезда мчат их в объятия друг друга…
Я звоню невестке в Киев и узнаю: Мария Кюри и ее любовь проводят выходные на даче.
- Как ты это позволяешь? Ребенку идет семнадцатый год. Дети предназначены сами себе. Ты хоть отдаешь отчет, во что все это может вылиться? – негодую я. Во мне просыпаются математические гены, все сразу, и я чувствую, как краснеет лицо:
- Ты понимаешь, что в этом возрасте важно только одно: контроль и учет! Контроль и учет! Бесконтрольные, знаешь, чем они там займутся?
Я сужу по себе, мысленно перебирая яркие картинки своего бурного первого лета после окончания школы. Вижу крупные россыпи звезд на июньском ночном небе, слышу шорох сарафана, и запах жаркого тела, томящегося ожиданием ласки, накрывает меня…
Невестка смеется – времена изменились. И тут же успокаивает:
- Я тебе расскажу, чем они занимаются…
Вместо сарафанов и жарких тел молодых людей первое, что заинтересовало на даче – это обычная электрическая лампочка. Сергей проникся Зойкиным участием в конкурсе для одаренного юношества, связанном с темой энергосберегающих технологий, и предложил установить: точно ли энергосберегающая лампочка экономнее обычной. Сутки дети наблюдали за расходом энергии, и в ходе лабораторного эксперимента открыли Америку.
- Представляешь, мама, - с восторгом кричала Мария Кюри в трубку, расписывая красоту проведенной с любимым человеком пятницы. – Экономия за сутки семейного бюджета при использовании энергосберегающих лампочек составляет 3 гривны 67 копеек!!! А если за месяц? А если за год???
Я недоверчива и очень:
- Как элегантно тебя обманули, милая. Неужели ты думаешь, сей факт был неизвестен юному гению до поездки на дачу? Были и звезды, и сарафаны, и тело. А тебе приготовили успокоительную пилюлю.
Невестка тихо смеется и продолжает:
- Это еще не все. Послушай же…
Окрыленные первыми успехами, влюбленные вытянули из дедушкиного сарая старый амперметр и стали его подключать ко всему движимому и недвижимому имуществу в поисках дармовой электроэнергии. Они трудились всю субботу, и даже пытались присоединить прибор к хвосту сторожевой собаки. Разочарование было полным: энергичный Бармалей сублимировал энергию куда угодно, но только не в амперметр. Пес оказался крайне убыточным, и Зоя впала в отчаяние. Усевшись под деревом и задумавшись, как же помочь любимой, Сергей проковырял в дереве дырочку перочинным ножиком, а Зоя машинально сунула в отверстие провод амперметра.
Я тоже смеюсь, ехидно:
- А без помощи Фрейда не обошлось все – таки…
Восторг ребят был неописуемым, когда в результате отчаянного жеста стрелка прибора сдвинулась с места на четыре деления. Так было сделано грандиозное открытие века: деревья вырабатывают электричество!
Я молчу. И думаю о том, насколько удивительна жизнь: все самое сложное в ней, например, карапузы или электричество, создается путем самых простых движений двух влюбленных.
В воскресенье вместо похода на пруд, вместо созерцания июньских звезд в ночной тиши, вместо изучения подсарафанного таинства дети повезли свое открытие в Киев, и продолжили исследования в присутствии профессионалов: они подключили амперметры к 36 развесистым каштанам и выработали энергию, способную целые сутки освещать простой их дачный домик.
- Ты представляешь, какая экономия для семейного бюджета… - серьезным тоном сказала невестка.
- А если за месяц? А если за год??? – потрясенная, ответила я.
Зоя и Сергей зарегистрировали свое открытие на конкурсе юных дарований и стали его победителями, выиграв недельную поездку в Лондон. Защищая честь своего изобретения, Мария Кюри ХХІ века сказала в присутствии ученого ареопага:
- Наше с Сергеем открытие послужит основанием для создания новой энергетики третьего тысячелетия, экологичному отношению к ресурсам нашей Земли. И, быть может, благодаря этому долгому мгновению, когда отчаявшись, мы сидели под июньскими звездами, однажды европейские атомные станции, пять из которых находятся на территории Украины и представляют собой угрозу для нашего будущего, будут закрыты навсегда!
Я слушаю эти слова уже через время, и благоговение перед жизнью, удивление ее таинству нарастает во мне: думала ли я, когда еще вчера бережно держала писающего беспомощного карапуза на своих руках, что уже завтра он будет знать непонятные формулы, любить, строить мосты, свершать открытия и создавать новую энергетику будущего? Что он научит меня по-новому смотреть на июньские звезды и во всем пойдет дальше меня? Нет, никогда – никогда жизнь не перестанет меня удивлять…

Я  всегда безумно любила мать...Как сейчас помню: она сидит в очках и пишет письмо своей сестре, долго пишет, шепчет те слова, которые выводит рука, а я гоняю вокруг стола на трехколесном велосипеде и пытаюсь как бы невзначай задеть мамину руку: я не хочу, чтоб она писала, мне не нравится, когда она мысленно не со мной...Мама  ласково улыбается, берет меня на руки, водружает на колени и говорит: " Ларушка, напиши и ты от себя тете Клаве". О! Это ж совсем другое дело: на коленях у мамы очень уютно, и я с удовольствием шепчу как мама слова,  старательно вывожу свои каракули: мне всего пять лет, и букв я еще не знаю...
...А бывают дни, когда у мамы болит голова, она лежит на диване и не хочет садить меня на себя верхом, если я катаюсь мимо нее на велосипеде и задеваю как бы случайно ее безвольно свесившуюся  руку, она отмахивается от меня и даже грубит: "Ларушка, дай мне покой"... Мне трудно любить такую маму. И я вспоминаю открытую дверь подвала на первом этаже. Там сидят бандиты-дядьки. Они ловят мою любимую маму и связывают ей руки, а ко мне выпускают нелюбимую, которая сейчас на диване.У меня две мамы... Я мала еще, и с бандитами мне не справиться, но есть другой выход – скорее лечь спать: утром сбежит из плена любимая мама, я крепко обниму ее и мы с ней будем грести веслами - быльцами от дивана, сидя в лодке - старом чемодане, и мама весело будет кричать, приставив ладонь козырьком ко лбу: "Земля! Я вижу землю! Свистать всех наверх!"
...С годами ничего не изменилось: мне всегда было трудно любить моих веселых друзей, ставшими вдруг угрюмыми и холодными, мою толерантную учительницу,  заоравшую на одноклассника дурным голосом,  подругу, которой порой нужен от меня отдых и она одевает наушники со словами «Дай мне покой»...
И тогда я боюсь идти мимо старого подвала, который по- прежнему кажется мне враждебным.

Письмо с е д ь м о е
04. 11. 09
Прага
16:00 - 17:30

Милая,  неземная моя девочка! Еленка! Моя, совсем не похожая на меня порой, но все же моя вторая половинка! Я проснулась сегодня от сигнала пришедшего от тебя  эсэмэс – я так привыкла к этому самому прекрасному на земле будильнику. Мне казалось, что я видела сон (но от усталости просто запомнила лишь смутные ощущения), как я спала, обняв твой животик двумя руками, а ты нежно перебирала мои волосы. Если это всю ночь было так целомудренно, то почему я тогда проснулась с ощущением тебя в себе?
Я сегодня спала в отеле: весь вчерашний день устраивала в Градчанах невестку и племянников – отец принял решение отправить в Прагу пока детей, но при необходимости водворить здесь всю семью. Мне не хотелось оставаться в Градчанах: в моей березовой аллее все время стоял детский ор, а я привыкла слышать только шепот веток и твои тихие шаги – посторонние звуки непереносимы – это как будто кто –то топчется, играет в войнушки и взрывает петарды прямо в моей душе…Но и в отеле не приходится рассчитывать побыть одной в спасительной тишине.
С утра экономистка подняла ор на весь этаж, что она где-то нашла магазинчик с дешевым богемским стеклом, и все побежали туда с клетчатыми сумками. Правда, Марина с сумасшедшим блеском в глазах перед этим протянула мне руку – я молча положила в раскрытую ладонь 200 евро... Жаль, что наши взгляды не встретились, она бы увидела мое понимание: ради любви (пусть и любви за деньги, если она тревожит сердце) я бы отказалась от любого авто, даже моей преданной старушки - Рено. В Киеве, выйдя замуж за своего избранника, она будет вспоминать эти дни жаркой сумасшедшей любви, и, возможно, воспоминания о ярком чувстве помогут ей преодолеть скуку и однообразие семейной жизни. Ты знаешь, Еленка, если она исчерпает  командировочные до отъезда, я добавлю ей из своих (я все равно почти ничего не трачу, а гардероб в Градчанах еще не устарел за 2 года, везде за меня платит Милена, я даже не заглядывала ни разу в обменник; я куплю ей что-нибудь на память о себе перед отъездом).
Я приняла душ и поехала в Градчаны собрать теплые вещи для себя и Марины – значительно похолодало. Я перебирала гардероб и наткнулась на Сонькин спортивный костюм (она бегала в нем по тропинкам утренней Праги). Странно, за два года он не утратил ее запаха, мне захотелось прижать мастерку к лицу и сделать глубокий вдох.
 Вчера полвечера мы проговорили по телефону. Прямо как арабские шейхи: Сонька может позволить себе такую роскошь. Я поведала ей о моем новом друге Милене и ее предложении. София сказала, что закажет чартерный рейс сама, привезет в Прагу моих родных и заберет нас и драгоценный груз лекарств для больных людей. Мы вернемся домой вместе, сменим на посту мою мужественную бабку и не дадим приостановить работу пункта по раздаче бесплатных лекарств в нашем старом дворе. Хоть одна столичная служба должна работать без перебоев.
- Пост сдан – пост принят… - подытожила Сонька простуженным голосом.
- Соня….- я сделала паузу. Мне всегда трудно кому-нибудь говорить о тебе, даже самому лучшему другу. Но иного выхода не было. И я рассказала, как моя бабка подружилась с тобой за десять минут, как она теперь живет на три дома, как она лечит тебя по утрам луковицами – единственным доступным для киевлян лекарством в борьбе со страшным недугом. Ты смеешься, что съедаешь столько лука, что шлейф его запаха будет тянуться за тобой и через неделю в Лондоне, в командировке. «Ничего страшного! – ответствует бабка с воодушевлением. – Мне абсолютно все равно, что подумает о твоих  луковых духах английская королева, ей легко рассуждать, находясь за тысячи километров от опасности. Так что пусть войдет в наше положение и закроет свой венценосный носик двумя величественными пальчиками. Мы, слава богу, пока не короли, - и, так и быть, как-нибудь переживем ее невежливый жест, правда, мое золотце?»
- Соня…- с чувством сказала я. – Сонька, пообещай мне, что перед поездкой сюда ты заедешь за Еленкой и привезешь ее с собой? Я хочу, чтоб она окрепла и закончила лечение в стране, которая располагает не только луком в борьбе со страшным недугом…
Извечное Сонькино спокойствие вселило в меня уверенность:
- Влада. Не буду давать никаких обещаний. Это лишнее. Возьму ее за руку и не отпущу, пока не затащу в самолет. 
После этих слов минуты три я слышала только ее надрывный кашель. Мне стало страшно.
- Сонька, ты сама-то здорова? – с  тихим ужасом спросила я.
Прокашлявшись, София заверила меня, что ее просто где-то просквозило. Я вспомнила, что она любит рассекать по городу в машине с открытым даже в зимнее время люком. Надо перестать паниковать по любому пустяку, так недалеко и до психушки…
Я подошла к окну и стала наблюдать, как редкие снежинки, подобно беспомощным мотылькам, бьются в стекло. Эти снежинки своей хаотичностью были похожи на мои тупиковые мысли. Я их прогнала. Плохое самочувствие – не оправдание для того, чтобы остановить Землю и сказать: «Стоп, машина!» Невестка обняла меня за плечи, и минутку мы стояли так, глядя в окно на бесприютную березовую аллею с одинокой дорожкой между деревьями. Спиной я чувствовала, как под джемпером бьется ее сердце – и это придало уверенности: я не одна,  все будет хорошо.
Твое второе эсэмэс застало меня за чашечкой кофе. Я сибаритствовала с сигареткой, пуская кольцами дым в потолок. Милая моя, единственная... Меня накрыло волной желания всего лишь от вида букв, набранных тобой.
Я начала мысленно раздевать тебя, нежными мелкими штрихами, как глотки кофе из моей чашки, изнуряя себя жгучим ожиданием полного обнажения нас обеих. Но подбежал Георгий (мой младший племянник, он ощущает постоянный комплекс неполноценности от осознания того, что младше Димки на 10 минут; он хочет быть старшим братом – все в его поведении направлено на то, чтоб доказать это окружающим). «Что ты мне купишь в Праге?» Он думает, что Прага – отдельно, Градчаны отдельно. Я посадила его себе на колени и затушила сигарету: «Я куплю тебе меч Брунцвика», - торжественно пообещала я. Малыш  ткнулся мордочкой в мое лицо. «А кто это?» - его глаза смотрели в мои огромными любопытными блюдцами. Таинственно я зашептала: «Ты все узнаешь на Малостранской площади». Пацан слетел с моих колен и побежал в прихожую, криком сообщая брату, что ждать этого копушу не намерен. В коридоре  возникла жуткая возня, загрохотали старые лыжи – началась вечная борьба за право быть лидером.
На Малостранской площади Гошка взял меня за руку и твердо сказал: «Ты обещала». И я начала свой сказ: «Когда-то в далекие времена, которые исчезли за горизонтом как дым...» Димка сжал пальцами  мою вторую  ладонь – он не собирался уступать брату права полностью завладеть моим вниманием. Невестка тоже к нам подтянулась. Я продолжила: «...в Чехии властвовал князь Зигфрид. У него был герб, и на гербе красовался обычный котел, который был символом дома Зигфрида». «Обычный котел? Обычный котел?» - захохотал Гошка. Я кивнула. Я поняла, что он представил себе князя Зигфрида с котлом на башке. Димка неуверенно захихикал – он  не понимал наших фантазий, но отставать не собирался, он должен был быть с нами на одной волне любой ценой. «Так вот, Зигфрид решил, что своими подвигами заслуживает более почетный герб. Он собрал вещи и отбыл из Чехии. Он много путешествовал, разил противников в рыцарских турнирах. И заслужил право украсить свой герб лавровым венком и орлом». Гошка вновь захохотал, да так, что шапка съехала набок: он теперь представил Зигфрида с котлом на башке, а на котле сидит орел и щиплет лавровую веточку. От злости, что не обладает Гошкиной фантазией, Димка треснул по шапке брата, и та свалилась на мостовую, - образовалась куча мала... Мы с невесткой разняли непримиримых близнецов, и я  продолжила: «Дома, в Чехии, Зигфрида встретил подросший сын. И князь стал обучать его военному искусству. Брунцвик вырос настоящим богатырем, когда он дышал – из его ноздрей вырывались столбы внутреннего огня. Брунцвик совершил очень много подвигов. Он победил страшного дракона и освободил из плена красавицу -  дочь короля, он сошелся в поединке с чародеем, прижал его к земле, и тот запросил пощады. В обмен на жизнь чародей подарил Брунцвику волшебный меч, с помощью которого тот защитил льва от трех тигров. К своей нежной королевне, которую спас, Брунцвик так и вернулся с этим львом».
К этому времени мы уже вступили на Карлов мост, и я сказала: «Если хорошо всмотреться в туман времен, мы можем увидеть, как Брунцвик в доспехах победно шествует на коне по этому мосту, а сзади его сопровождает лев». Мы с невесткой улыбнулись, глядя на Гошку и Димку, наводящих резкость. Она взяла меня под руку и прижалась к плечу. Через мгновение я закончила историю для двух будущих героев: «Перед смертью Брунцвик позвал слугу и приказал ему спрятать меч в один из столбов, которые поддерживают этот мост. Милые братья, меч и сейчас покоится в одном из столбов, но никто не знает точно, в каком именно». «А почему не достанут?» - с надеждой спросил Димка. «Дурак, - бросил Гошка. – Потому что, если тронуть столб, мост упадет в речку, и ты вместе с ним, потому что ты дурак». Назревала очередная свалка.
...Мы пошли мимо разноцветных домиков на Златой улице и засели в кафешке. Вокруг нас бегали братья с мечами Брунцвика и угрожали ими кадушкам с цветами. В магазине я купила Георгию меч с пластмассовой инкрустацией, а Димке предложила железную дорогу. Мальчик весь затрясся от горя, и я попросила еще один меч. Железная дорога была неактуальна в этом сезоне. Я рассказывала невестке, что в давние времена на этой улочке жили алхимики, в их очагах по ночам трепетали языки пламени – ученые искали вечный рецепт золота.
Насладившись видом артиллерийских башен Далиборки и Белой (подумать только, они пришли к нам из 15 века), невестка сказала, что хотела бы провести со мной пару дней в Праге без никого. Я все  свела к шутке: «Хочешь одна наслаждаться бесплатным гидом?»
Сейчас вместо ужина я пишу тебе письмо в «Пивоварском доме». На моих глазах для меня варят пиво в котле. И официанты даже понимают по-русски. Быть может, я пишу тебе последнее письмо??? Мне грустно, мне так много нужно тебе рассказать. Про Чехию. Но ты любишь Милан... Мы всё-таки очень разные. В каком городе Земли ты оденешь мне на палец обручальное кольцо? В Милане? В Софии? В Лондоне? Я всё еще думаю, готова ли я  к этому? Ведь с того момента, как кольцо окажется на пальце, ему нужно будет соответствовать в горе и в радости до конца дней. Я знаю одно: семья – это не  в парке притянуть за петельку джинсов к себе любимого человека. Это – великий труд – быть всегда желанной, интересной. Это ювелирный труд – сохранить чувства. Это тончайший труд – превратить будни в праздники. Это каждодневный труд – думать не только о себе, но и о семье. Таким человеком был и есть мой отец. Он унаследовал гены моей бабушки!!! Может быть, потому мать до сих пор влюблена в него как кошка?
Сейчас я поеду в офис партнеров и займусь документами. Я буду пересматривать и перепроверять их, складывая в кейс. Вместе с представителями второй стороны мы отправим кейс в сейф и достанем его  только завтра, перед самой сделкой. В день отлета я пристегну кейс с доками на  миллионы долларов к руке – и с той минуты со мной рядом неотлучно будет Вася, который приехал в Прагу сегодня утром. Вася – это наш корпоративный «шкаф» (я смеюсь, потому что припоминаю шутку, изобретенную теми девушками, которые имели с подобными громилами интимные отношения: ты лежишь в постели, а на тебя падает огромный шкаф, из замочной скважины которого выпадает маааааленький ключик). Если обозреть район ширинки Василия, то именно такое впечатление и складывается. Аполлон!!!!!
Милая, невозможно тебя люблю. При этих словах приходится развести бедра – очень напряжен клитор. Если я и дальше буду продолжать думать о тебе –  меня всю с головы до ног охватит пожар страсти. Я  поеду не в офис, а в отель,  закроюсь в своем номере и провишу с тобой на телефоне весь вечер и всю ночь, как самый настоящий арабский шейх….
Твоя Вкусняшка 


                                                                             Влада

Где бы я ни отдыхала, мне всегда жаль тех, кто организовывает твой досуг: гидов, устало бубнящих на одуряющей жаре: «А теперь поверните головы направо, и вы увидете головокружительную панораму праздника жизни…», официантов с грустными глазами, в знойный полдень расставляющих перед тобой прохладительные напитки, горничных, во время уборки номера созерцающих ракушки и камешки, несметное богатство, которое ты вчера нашла на дне морском и оставила на ночном столике, молчаливого садовника, любовно подстригающего куст алых роз, который растет не для него…
Я думаю об этом сейчас, когда мы с подругой лежим на пледике лицом к морю и в легком гипнозе следим за парением белой яхты на горизонте. Мимо нас снуют реализаторы пахлавы, копченых рапанов и лещей, раков, мидий, креветок, сладкой ваты, фисташек и орешков. Им не до праздника, качающегося в волнах на горизонте, - этим навьюченным осликам – загорелым, потным, уставшим, чутким к любому зову. В громкоговоритель орет зазывала из чешского луна – парка – унылая тетка со сгоревшими плечами: «На наших аттракционах вы весело проведете вечер, а чтоб не было скучно, на площадке луна – парка будет играть современная музыка».
Подруга выходит из транса: « Я давно в комнате страха не была…Так охота как следует испугаться». Зазывала совсем близко от нас, и я поднимаю к ней лицо, прикрываясь от солнца ладонью: «А в вашей комнате страха достаточно страшно?» «Да где там…» - обреченно отвечает тетя и делает судорожный глоток из бутылки с минералкой. Я не отстаю: «А вам самой нравится отдыхать в вашем луна – парке?» - «Да какой там…» - она не расположена к беседе со мной – ей больше нравится разговаривать с громкоговорителем – и движется дальше. Остается непонятным: имеет ли смысл провести бесценный морской вечер на аттракционах. Подруга объясняет по-своему: « Пеший конному не товарищ – у вас разный взгляд на отдых и праздник. Для тебя праздник – медитируя, глядеть на море. Для нее – завлечь тебя в луна – парк. Для них всех праздник – если ты что-то купишь». Неожиданно она подвела черту: «Орешков хочу».
Я оживилась: «А давай  купим орешков у самого интересного продавца. Если он нам понравится –  мы сделаем ему праздник».  «Давай!» - весело поддержала подруга, и мы залегли в засаде, рассматривая курсирующих по берегу реализаторов.
Вот прошел мальчик, горлапаня на всю зону отдыха: «Только что сваренная кукуруза! Сладкая как женщина кукуруза! Кто хочет женщину? Сладкую – пресладкую…только что сваренную». Подруга покосилась на реализатора и съехидничала: «Еще неизвестно, в каком ведре варилась эта сладкая женщина». За мальчиком, переваливаясь из стороны в сторону, поковыляла дородная хозяйка: «Виноград…южный виноград…каждая ягодка чиста как слеза…» Подруга и тут нашла изъян: «Прежде, чем рассуждать о чем –то чистом – не мешало бы простирнуть передник…» Поднимая облако песчаной пыли, пронеслась девушка в кроссах, скандируя на бегу: «Вафельные трубочки! Хрустящая корочка!» Подруга недовольно фыркнула: « Ассоциация с хрустящим на зубах песком…» Мы уже хотели было бросить свой эксперимент и купить что-нибудь у следующего продавца, но увидели Ее. Она неторопливо шла среди отдыхающих, в синем парео и широкополой льняной шляпе, наклонялась к  людям и предлагала симпатичные разноцветные кулечки с орешками и семечками. На ее плече висела пляжная сумка из нежной соломки с изящной аппликацией синих бутонов роз.  Пока подруга лазила в шорты за нашим кошельком, я любовалась женщиной, приближающейся к нам, и не удержалась, чтоб не улыбнуться ей: «Вы так отличаетесь от местных реализаторов – вас невозможно не заметить». Ее глаза были печальны, но она в ответ улыбнулась так, как будто ни один человек в мире не был ей дороже меня в ту минуту, и женщина сказала на мелодичном украинском, что она не местная, а с Западной Украины, но каждое лето приезжает сюда, чтоб заработать. «И знаете – на что?» Мы с подругой перестали дегустировать орешки и семечки и одновременно подняв головы спросили: «На что?» Она открыла свою сумку из соломки и показала несколько экземпляров детской книжки, точно такой на вид, как те книжки в десять страниц с грубоватыми листами, которые мне когда-то читала мама…Я открыла свой экземпляр, и мне немедленно захотелось ее купить – такими прекрасными  показались авторские рисунки и стихи, которые в ненавязчиво смешной форме давали детям уроки, как строить гармоничные отношения с окружающим миром. 
Расплачиваясь с необычным продавцом – поэтом, я спросила: «Но как вам удается зарабатывать на издание книжки да еще оплачивать проживание в зоне отдыха, ведь оно не дешевое?» Она ответила, что ей, конечно, приходится на всем экономить, но она очень счастлива, когда держит в руках свое новое творение, выходя из дверей издательства. «Вот что! - сказала я, поднимаясь с пледа. Мне хотелось быть вровень с этой необыкновенной женщиной. – Видите эту базу отдыха?» И я показала на белоснежное здание на самом берегу за ее спиной, которое было старшей сестрой покачивающейся у горизонта белой яхты. « В ней всегда есть гостевая комната для моей семьи. Нам в этом году не до полноценного отдыха, и комната свободна. Не согласитесь ли вы пожить в ней? Платить ничего не надо, она будет в вашем распоряжении до конца сезона. Я и с хозяйкой базы вас тут же познакомлю». Женщина подняла края шляпы и с улыбкой посмотрела на белую красавицу. Прошла минута, пока она поблагодарила меня и обосновала свой отказ: «Я не могу. Если я буду жить на всем готовом – от меня уйдет вдохновение». И Она пошла своей  дорогой, оставив нас совершенно ошарашенными. Мы долго  молча смотрели вслед женщине, которая плыла в изящном парео и  льняной шляпе, останавливаясь возле отдыхающих, грациозно наклоняясь к ним, чтоб предложить  то, что помогает ей получить вдохновение. 
Вечером я вновь открыла книжку. Она пахла морем, бризом и детским праздником. Впервые в жизни мне не было жалко того, кто организовал мой отдых.

Письмо в т о р о е.
Прага
27.10.09
14 – 15:00
Милая, любимая моя Еленка! Девочка моя! Моя душа! 
Не обижайся на меня, если порой за эти 10 дней я не смогу принять твой звонок или отвечу коротко – письма восполнят все и будут дневником моей души к тебе и, надеюсь, я тоже буду получать твои с первыми лучами солнца, как сегодня: ты так нежно, так сладко любила меня.
 Протяжный стон вырвался из моей груди, когда я читала твое письмо. Как хотелось вернуться в постельку и прикоснуться  ТВОИМИ   руками к себе, глядя на твое фото... Но в дверь постучала Марина и зашла напомнить о предстоящих планах на день. Глаза ее блестели нездоровым блеском: за завтраком в ресторанчике отеля она увидела чешскую блядь и запала на нее. «Господи! Держите меня семеро!» - с восторгом простонала Марина, доложив, что «забила» вечерок с этой девушкой. Вздохнув, я выдала ей 200 евро – это ее командировочные за 2 дня, а спустит она их за 2 часа, причем половину времени чешка будет «тянуть», изображая из себя святую невинность.  Ничего страшного: два дня Марина походит по бесплатным музеям на открытом воздухе. Не будем затрагивать моральную сторону вопроса: в Киеве Марину ждет влюбленный жених.
Только я выпроводила референта, как в дверь с большой чашкой влезла экономистка (где-то она уже спёрла чашку с носиком, которые очень популярны в Карловых Варах). Экономистка налила чай и стала его пить, как будто прихлёбывала кашу из походного котелка. Это было выше моих сил, и я вышла на балкон покурить...
И вспомнила вчера. Отделавшись от коллег, которые проверяли кровати на прочность путем подпрыгивания и падания на них всеми боками, я поехала в Градчаны, в наш старый дом,  где среди березовых стволов притаилось мое детство. Меня встретил старый Грегор, прослезился и прижал к впалой груди. Он всегда напоминал мне дряхлого Фирса из «Вишневого сада», такого же преданного и ветхого. Я вошла в каминную. Полы все же больше стали скрипеть, или мне показалось?.. А вот нежилой дух поселил здесь запах одиночества. Я подумала, смогу ли привести тебя сюда в ночь любви? И что нужно изменить, чтобы тебе понравилось. Елена, я распахну окно, и мы будем заниматься любовью под моей любимой березой. Именно на подоконнике у березы я любила читать Франца Кафку и плакать над его новеллой «Превращение». О, бедный Замза – жук, он был не понят своими родными. О, бедный Кафка, его отец день и ночь твердил, что все женщины – это грязь. Парень четыре раза одевал подвенечное кольцо на палец любимой, но так ни разу и не посмел жениться.
Я дала команду «Фирсу»  подготовить флигель к моему переезду, а сама пошла в старый сарай, в котором Арсений давал мне первые уроки гетеролюбви.
Меня тогда  подвела страсть к «Трем мушкетерам». Эта книжка была у Арсения, и парень согласился дать мне ее на одну ночь с условием, что я отдамся ему. До этого я видела голого мужчину только раз: в виде статуи Апполона в «Эрмитаже». Я не думала, что один сантиметр плоти причинит мне особый вред, и  решилась: слишком притягательным был запах стилизованных под старину страниц и слишком волнующими казались гравюры в книге, которые я надеялась хорошенько рассмотреть под торшером ночью…Каково же было мое удивление и оторопь, когда я увидела чудовище, вылезшее из расстегнутых штанов парня. Ни тени общего с аккуратными миниатюрными гениталиями Апполона. Этот Арсений…Он что, всерьез думал, что болезненных размеров штуковина может влезть в меня без предварительной анестезии? По команде парня я расставила ноги в стороны, ибо решила прочесть книгу во что бы то ни стало. Меня спасло то, что Арсений, отрастив изрядный отросток, не умел им пользоваться. Пыхтя, юноша привлек меня к себе, я положила подбородок на его плечо, и мои глаза встретились с глазами хряка, любопытно разглядывающего нас из-за огороженного закутка сарая. Животное показалось мне чудовищем. А в это время не менее отвратное чудовище гладило верхние губки моего лона. Едва раскрыв их, оно оросило меня семенной жидкостью. Арсений застонал и выпустил меня. Путь к «Трем мушкетерам» был свободен, но, удивительное дело, взяв книгу домой, я так и не смогла открыть ее…
Прошли годы. Сейчас в моей домашней библиотеке есть полное собрание сочинений Дюма. Я прочитала почти весь комплект, но до сих пор не нашла в себе сил притронуться к «Трем мушкетерам»…
 Каким крошечным стал этот старый сарай теперь... Я  удивилась, каким образом когда-то в нем могли поместиться (кроме нас с Арсением и его агрегатом) еще и упитанный хряк?! Я направила стопы в наш прежний класс, где вышколенная Татьяна Андреевна давала нам уроки чешской литературы.  Катька Иванова была влюблена в Гашека, а Вика - в Тину. Я улыбнулась, вспомнив тот день, когда за окном шумел ливень. Мы глядели из окна на наших одноклассниц Вику и Тину, которые замерли под ливнем, крепко стиснув друг друга в объятиях. Бурное перемирие по времени совпало с дождем, и даже посыпавшийся град не загнал их под крышу. Татьяна Андреевна прервала рассказ о Швейке и обратилась ко мне: «Влада, пойдите сейчас же и пригласите хотя бы под козырек этих прогульщиц». Я вышла на крыльцо и крикнула девчонкам. Они стояли в столбе дождя и даже не шелохнулись. Я подбежала к ним и ткнула Тинку в мокрый рукав. Она открыла глаза и невидяще на меня посмотрела – в ее зрачках была только Вика в своей уменьшенной копии. Я вернулась в класс, и Татьяна Андреевна смущенно спросила: «Бессмысленно?» «Так бывает», - буркнула я, чтобы скрыть свое величайшее возбуждение.
Господи, я стою здесь среди ушедших потоков дождя, а в это время меня ждет Вацлав на Староместской площади – обсудить наши профессиональные дела предварительно я пригласила его в музей Альфонса Мухи (я хочу узнать – эстет ли Вацик).
Из такси я выпархиваю на Староместскую. Иду мимо церкви святого Микулаша слишком быстро – это никуда не годится: Прага не любит суеты. Невольно я замираю возле ратуши. Момент истины застал меня в полдень – волнуется сердце, я ощущаю свой сладкий детский восторг: начинается парад святых на часах старой башни. Я смотрю и вижу вместо одной из фигурок тебя. Я думаю: понравится ли тебе парад святых, скелет на стене и финальный крик петуха? А, может быть, ты все это уже видела и не нашла чем-то особенным? А вдруг ты стояла тут когда-то, обнявшись с твоим бывшим, и вы скучно смотрели на восторг моего детства. Я прогнала тупиковые мысли. Если ты уже видела парад фигур, то я покажу их нашей дочери. Я покажу ей парад в том возрасте, в котором увидела сама: 24 года назад. Я поставлю девочку в центре площади, присяду сзади, накрою своей ладонью ее ладонь и обе ладони положу ей в карман. На ушко я  прошепчу ей историю старых курантов.
Давным- давно, так давно, что уже никто и не помнит, в ворота Старого Места вошел старый мастер. Все его богатство покоилось под мышкой – это был свиток чертежей и эскизов. Мастера звали Гануш и был он часовщиком. Гануш прошел в ратушу и прямо предложил советникам украсить здание такими часами, которые еще не видал мир. Мастер приступил к работе и в день запуска курантов тысячи зевак собрались под ратушей. Они не пожалели, потому что ровно в полдень округу огласил удар колокола, над часами открылись два окошка и перед ошарашенным народом прошествовали двенадцать апостолов, смерть дергала в колокольчик, турок хмурился с высоты, скупой качал мешком, а циферблат сверкал золотом, волшебными кругами и линиями. Мастер Гануш объяснял невежественному народу что означает круглый циферблат и что значат золотые цифры. Пражане были потрясены искусством Гануша. Но мастер не зазнался, он засел в своей комнате, обложился чертежами и чернилами. Помощник шептал любопытствующим, что мастер готовит новое изобретение. Советники начали беспокоиться: а вдруг Гануш проектирует куранты для другого города? Они решили отплатить ему  злом: лишить его возможности изготовлять часы. Однажды вечером до поздней ночи Гануш жег лампу и чертил чертежи. В дверь тревожно постучали. Добрый старик пошел открывать, но в комнату ворвались два человека в капюшонах и сбили часовщика с ног. Утром Гануша нашли больным, в жару он метался по кровати, его глаза были обвязаны кровавыми повязками. Когда их сняли, то люди пришли в ужас: старый мастер был ослеплен. Шли дни, и мастер стал немного приходить в себя. Иногда он даже брал в руки чертежи и готовальню. Но клал все обратно. Долго стоял, задумавшись, у рабочего стола. Вот и сегодня он повертел  в руках еще незаконченный механизм, отложил его в сторону и позвал помощника. Гануш попросил отвести его к курантам. И помощник повел. По пути им встречались горожане, они кланялись старому мастеру и снимали перед ним шляпы. Дамы шептались, что за дни болезни Гануш сильно постарел, ослаб и поседел. Действительно, его лицо превратилось в пергамент. Часовщик попросил его провести к самой сложной части механизма часов. Тяжело дыша, он поднялся по лестнице и прислушался  к звуку точного механизма. Слабая улыбка тронула губы мастера. В этот момент в часах ударил колокол, когда за него потянула смерть. Гануш вскрикнул, сделал шаг вперед и исчез, растворился в собственном механизме. Смерть начала беспрестанно звонить. Когда паника улеглась, все начали искать тело старого мастера. Но его нигде не было. Оно исчезло так же внезапно, как внезапно появился Гануш в воротах Старого Места. 
...Я  хочу, чтобы наша дочь любила Прагу так же, как люблю ее я. Прага учит быть креативным, тонким, чувствующим. Как жаль, что шеф не разрешает мне прокричать всему миру, что я здесь родилась. Я вынуждена скрывать это и от милого, краснеющего Вацика, который водит меня по залам музея и в перерыве между деловыми обсуждениями тонкостей нашего договора (у него хороший русский) скучным голосом нудит: «Альфонс Муха родился 24 июля 1860 года...» Я даже не могу ему сказать, что хорошо помню лекцию своего учителя изобразительного искусства. Я лукаво усмехаюсь и резко поворачиваюсь к нему: «Вацлав, как вам нравится «югендстиль»? Ну же, и попробуйте не заунывно...» Парень застывает от удивления. Я понимаю, что эстет из него  никакой. Ведь я просто упомянула синоним стиля «арт нуво», про который он талдычил мне битый час. Я уже смеюсь в открытую: «Почему вы мне не сказали, что весь стиль Праги  Х1Х века – это сплошной Муха? Даже в соборе святого Вита есть его витражи. Даже в обычной пивнушке есть репродукции этого художника. Даже известная фирма «Нестле» заказывала у Мухи этикетки для своих товаров. Он не брезговал ничем (или был настолько талантлив!), что с одинаковым воодушевлением рекламировал велосипеды и, скажем, афиши для Сары Бернар. Он был истинным эстетом – и во всем находил красоту!» В наступившей тишине Вацик смотрел на меня как на часы на старой ратуше.
Вторая часть Марлезонского балета прошла в кабинке «Швейка». Мы работали  с чешской частью договора (причем Марина переводила ужасно). У меня закружилась голова то ли от жирноватого «вэпрошового колена», то ли от корявого перевода, то ли от усталости и бесконечных цифр. С ужасом я подумала, что сейчас вывалю содержимое ужина на идеально сервированный столик – вот будет эстетика.  Вацик с беспокойством взял меня за руку. Самым лучшим для меня было уехать в отель (в Градчаны мне уже было не добраться сегодня).
В номере я, не раздеваясь, открыла почту и  прочитала твое письмо – и –о, чудо- силы вернулись, я дописала тебе ответ с жаром в сердце. Я так была тронута твоими строками, что не смогла сдержать слез: я увидела тебя идущей  по снегу в теплом свитере «под горло» с поводком  «от Гектора» в руке. Я взяла тебя за свободную руку (твое тепло смешалось с моим), и мы вместе пошли в первоснежной полумгле...Милая, нежная моя Еленка! Люблю тебя всем сердцем. 

Твоя Вкусняшка


                                                                           Влада 

Все жизненные события связаны между собой незримой нитью. Они сплетаются, чтоб однажды стать точкой опоры в минуту душевной смуты. Моя сегодняшняя точка опоры начала сплетаться из нити, которая пришла ко мне из вечности, когда я лежала в беспамятстве на операционном столе. Мне снился сон, что я легко иду по туннелю из старых фотопленок, натянутых лентами. Они так приятно шуршат, что идти – ни с чем не сравнимое удовольствие, и тебе хочется лишь одного: двигаться дальше, превращаясь в невесомое безразличное спокойствие, свободное от суетного мира. Вдруг впереди показался валун, который преградил мне путь. Я подняла глаза и увидела мужчину средних лет, сидящего на камне. На нем была выцветшая солдатская гимнастерка; глазом я зафиксировала пилотку, заткнутую за погон с лычками старшего сержанта. Большие руки мужчины скручивали «козью ножку». Я улыбнулась: в туннеле меня ничто не удивляло. Солдат посмотрел на меня с добрым прищуром:
- Далеко собралась, дочка?
Я молчала: мне было приятно просто идти и наблюдать необычное состояние абсолютно новой свободы. Я сделала шаг вперед, но солдат обнял меня, мягко развернул и подтолкнул в ту сторону, откуда я пришла:
- Нет, дочка, это не твой путь…
Сон был таким ярким, что я помнила о нем даже через полгода, когда стала посещать группу для женщин с ограниченными физическими возможностями при реабилитационном центре. Я рассказала о своем сне нашему тренеру психологу Рите. И она задала мне целую серию неожиданных вопросов:
- Что ты знаешь о своих корнях? О прошлом своей семьи? О своих предках?
Я стояла в ступоре: практически ничего. И мать, и отец из детского дома. Бабушка по линии матери сгорела в избе во время бомбежки в годы войны – она выносила из пламени детей. Дед пал смертью храбрых при освобождении Днепропетровска – он был старшим сержантом, парторгом роты. Предков по линии отца я совсем не знаю: отца нашел на разрушенном бомбами вокзале одинокий учитель математики. Мальчик, натерпевшийся страху, ничего не помнил и не знал своей фамилии. Учитель вырастил его и привил любовь к науке. Отец всю жизнь жил в мире математических символов и формул и своими пращурами не интересовался.
- Рита, а почему ты спросила меня о моих корнях?
Тренер задумалась:
- Очень похоже, что в своем сне ты так глубоко нырнула в подсознание, что вынырнула в другом измерении, где-то по ту сторону Луны, где живет наше генетическое прошлое, память всех предыдущих поколений. И встреча с прошлым состоялось – это большая редкость, когда настоящее и прошлое встречаются на одной тропинке. И почти никогда –никогда не бывает, чтоб в одном и том же месте встретились прошлое, настоящее и будущее.
Рита помолчала и продолжила:
- Где твоя семья жила до войны? В Сталинградской области? Поезжай…Разберись. Подыши воздухом предков. И поищи память. Быть может, время еще не все стерло с лица Земли.
Так я отправилась в путешествие, которое увлекло меня. Я остановилась на станции Чернышки, откуда дед ушел на фронт и где теперь обитала старшая сестра моей матери Люба. Но память не жила там, и я ушла искать старый хутор, в котором до войны нашла приют моя семья. Я отыскала обгоревшие сваи некогда богатой избы, которую строили на века и остатки когда-то роскошного яблоневого сада, в котором полицай чуть не пристрелил за ворованные яблоки мою мать – теперь плоды, от того, что их никто не крал, стали мелкими и кислыми. Я расширила круг поисков и стала ходить по ближайшим хуторам и деревушкам. Везде я задавала один и тот же вопрос: «Вы не знаете кого-то из Суровцевых, что жили в этих местах во время войны?» Заметила, что, хотя местных и удивлял мой вопрос, никто не отказывал в помощи: русский народ относится к калекам с симпатией. Так я ходила от избы к избе до тех пор, пока люди не помогли мне найти старушку – в девичестве она была Суровцевой. Бабушка Мотя помнила моего деда, ведь приходилась ему двоюродной сестрой. И мою бабушку, потому что дружила с ней.
- Да вот она и сама, - Мотя показала скрюченной рукой в угол, где висела икона с тихо горящей лампадкой, а чуть в стороне – рамка, которой было наклеено с десяток довоенных выцветших фотографий. С гулко бухающим в груди сердцем я подошла к рамке и ахнула: с фото минувшего века на меня сурово смотрела женщина в глухом черном платье с лицом моей старшей двоюродной сестры – тут ошибиться никак было нельзя – я просто чувствовала  - это моя бабушка. Я задрожала всем телом и попросила Мотю продать мне фото.
- Я отдам вам все, что у меня есть.
Я отвернулась и полезла в трусы, где в потайном кармашке были спрятаны все мои сбережения.
Бабушка Мотя взяла меня за плечо скрюченными пальцами:
- Самая дорогая плата – это встреча прошлого с настоящим… Я вижу, у тебя большое горе, дочка, - и она потрогала мой пустой рукав. – Пусть это будет тебе памятью о бабушке…
Слово «память» пронзило насквозь мое сознание. «Нет ничего важнее памяти – только лишь одна она может сделать людей бессмертными» - думала я, добираясь на попутке в Чернышки. Вечером я усадила тетю Любу у стола и начала расспрашивать о довоенной жизни – все, что она рассказывала мне, каждую деталь я записывала в тетрадь. А потом я поехала в Волгоград, где жила вторая мамина сестра тетя Клава. Она никогда не была многословной, но, неожиданно разговорилась на кладбище, куда мы пошли, чтоб подправить могилки умерших родственников:
- Твоя тетка Люба в войну прятала в подполье раненого советского солдата. За это немцы могли расстрелять ее. Солдат все равно потом умер. Не было лекарств. Не было еды. И после войны Люба написала о нем его семье на Украину, и они приехали побыть на могилке отца.
Я вспомнила, как мать мне рассказывала, что они с сестрой Катей ездили искать могилку своего отца под Днепропетровск, и местные жители показали им поле, где легла рота моего деда от первого до последнего человека. 
Все услышанное я аккуратно записала в тетрадь. И показала тете Клаве фотографию ее матери. Клава прижала пожелтевшую картонку к груди обеими ладонями. Ее состарившиеся в труде руки дрожали, но лицо оставалось суровым – за всю свою жизнь женщина не проронила ни единой слезы.
Мое путешествие подошло к концу, и я повезла драгоценное фото домой. Я показала его матери, и она, так же, как Клава, приложила его двумя ладонями к груди и заплакала. Я поразилась тому, как были похожи руки сестер.
- Ты знаешь, Клава в войну заменила нам мать…Мы голодали. И я часто ходила к немецкой полевой кухне понюхать, как пахнет еда. Однажды меня заметил старый немец – повар и подозвал меня к себе знаками. Я приблизилась с опаской. А он достал из кармана фото и стал показывать мне женщину с тремя детьми. А потом изобразил руками тарелку и показал жестом: неси мне ее. Я пришла домой и рассказала все Клаве. Сестра дала мне миску и сказала: Женя, пусть фриц насыпет тебе каши, но ты не ешь, принеси домой. Я попробую, не отрава ли…Потом мы по ложке эту немецкую кашу и съели.
В тот вечер мама поставила старое фото на трюмо возле своей кровати и начала рассказывать то, чего я никогда еще не слышала: шлюзы памяти раскрылись, и из них потекла бесценная информация о прошлом моей семьи. Я записывала каждое слово. Я не знала, зачем я пишу все это, для кого, ведь собственных детей у меня не было. Я положила тетрадь в стол, и она пролежала там много лет, до самой смерти маминой сестры тети Кати. Здоровье мамы ухудшилось с годами, и мы с сестрами просили мать не ехать на кладбище. Убеждая старушку, я сказала: «Завтра мы все соберемся у тебя, помянем Катю, это будет наша память ей». На похоронах была и единственная внучка Кати – Даша. Я была поражена, как выросла Даша за то время, что я не видела ее. Рядом с Дашей стоял ее парень Сергей, и меня тронуло, как заботливо он поддерживал Дашу в ее горе. Назавтра мы собрались у моей матери. Пришла и Даша с Сергеем. Мама приободрилась и смотрела на молодого человека горящими молодыми глазами – она давно не была в эпицентре внимания красивого мужчины. Я обратилась к ней: «Ты единственный человек на Земле, кто стал хранителем памяти своей большой семьи. Здесь сидит Даша. И мы хотим, чтоб она запомнила, какой в детстве была ее бабушка – тетя Катя. Ведь Даша захочет передать память  о ней своим детям. Расскажи нам о сестре".
Мамины серые глаза засветились ласковой грустью, и после недолгой паузы она начала говорить: « Катя была самой лучшей. Она любила цветы. И в детском доме собирала самые красивые букеты полевых цветов. Катя была самой смелой. Она белкой прыгала по деревьям, до самых верхушек, и приносила мне в подоле самые спелые фрукты. Катя была такой смелой, что она мечтала стать летчиком, но она при поступлении в летную школу не сдала математику. Какие знания могут быть, коль шла война. Если бы не это, она стала бы лучшей женщиной-летчиком, самой смелой…». Мама замолчала и опустила глаза: она не хотела, чтоб мы видели ее личное горе  - каким бы общим для всех нас оно ни было.
Чтобы смягчить горечь потери, я решила показать Даше фотографию ее прабабушки. Присутствующие были поражены открытию: Дашина мама была как две капли воды похожа на основательницу нашего рода. И имя она носила то же самое: Анна. Племянница прижала фото к груди так, как когда-то это сделала впервые ныне покойная Клава, и я предвосхитила Дашин вопрос:
- Я подарю тебе это фото…когда-нибудь потом…Ты знаешь – когда…
Я смотрела на юную пару, и постепенно все нити прошедшего, настоящего и будущего начали сплетаться в моем сознании в единую точку: я поняла, для чего я собирала память о нашей семье по городам и весям – чтоб написать «Книгу для Даши». Я уже видела перед собой эту книгу – она откроется деревом моей семьи, на котором я нарисую ветви жизни тех, кого уже нет с нами, но память о них будет звучать в миниатюрах, которые прочтет Даша, а потом – ее дети. А потом Дашины потомки продолжат мою книгу и нарисуют молодые ветви на нашем дереве и оставят в книге новые вехи памяти. Если захотят, если им это будет нужно. И, если это произойдет, моя семья никогда не умрет, не испарится в пространстве и времени, не исчезнет с лица Земли – она будет жить до тех пор, пока будет жива память о ней. 
Когда близкие расходились, мы столпились в прихожей, и Даша шепнула маме: «Мы с Сережей решили пожениться. Мы ждем маленького». Мама посмотрела на меня в поиске поддержки: она не слышит с войны, и читает только по моим губам. Я смущенно перевела ей слова моей племянницы. Мама заулыбалась и привлекла к себе юную пару. Мы стояли рядом и сквозь слезы тоже улыбались молчаливому благословению последней бабушки. Они так и застыли втроем, обнявшись: прошлое, настоящее и будущее, встретившись все вместе на жизненной тропинке – и кто сказал что этого  никогда-никогда не бывает…

Я знаю, что мой друг Рената никогда не полезет в этот пост – она очень занятой человек: она занята реальным домом и виртуальной фермой, своими студентами из музучилища и камерным оркестриком, в котором сидит за пюпитром много-много лет со смычком – в одной руке и скрипкой – в другой. Она любит, крепко любит это дело – сидеть за пюпитром.
Рената пишет в своем статусе: «Ничего выдающегося в моей жизни нет, на мой взгляд, но многие (чудаки!) считают иначе».
Один из этих чудаков – я. Да, я считаю ее жизнь выдающейся, потому что большая ее часть посвящена внучке – Ольке. Рената привыкла жить Олькиными проблемами, выросла вместе с внучкой и превратилась в настоящего тинейджера. Когда Рената рассказывает об их неуютном подъезде, она не говорит как взрослые: «Что за безобразие! Куда смотрит ЖЭК? Облуплены плинтусы у входа! Почтовые ящики вмяты в стену ударами ботинок каких-то вандалов!» Она рассказывает языком подростков: делает вид, будто сейчас вставит два пальца в рот, и произносит: «Беее!» И сразу ясно, какие жуткие безобразия творятся в их подъезде, и ЖЭК смотрит непонятно куда.
Рената вместе с Олькой учится в лицее, и так же, как внучка, влюблена в учителя биологии. Только Олька влюблена по - настоящему, а Рената –  заочно и дистанционно, за компанию. Утром Олька собирается в лицей. Рената жарит котлеты и кричит в прихожую: «Чур, мою помаду не брать! Чур, позвонить мне, когда доберешься до школы». Пока Олька добирается по назначению, Рената, не отходя от сковородки, просматривает партитуру, повторяя сложные места. Вот раздается звонок, и Олька истерически орет в трубку: «Бабушка! Все в порядке! Я уже в лицее!» Рената вне себя от счастья и на самой восторженной громкой ноте кричит в ответ: «Правда? Правда? Как же здорово! Передавай биологу мой самый пламенный привет, как только его увидишь. И как только он передаст мне свой – немедленно телефонируй!» Олька не снижает накала ни на одну йоту: «Бабушка! Но у нас биология только четвертым уроком!» Рената печалится и еще эмоциональнее орет в трубку: «Правда? Правда? Как же так? Я до четвертого урока не доживу! Беее!»
Олька соглашается найти биолога пораньше, на первой же перемене, отключается, а Рената  прячет ноты в папку и, не найдя помады на трюмо, ненакрашенной бежит в свой камерный оркестрик…
Рената всегда бежит по улице. Вот и сегодня утром она заскакивает в магазин с пакетом, папкой, футляром со скрипкой, видит меня, задумчиво выбирающей коту завтрак, и начинает со мной диалог так, как будто мы расстались  не месяц, а пять минут назад, и все утро вместе жарили котлеты, и я  мигом узнаю про самое выдающееся событие ее судьбы: впервые в жизни она едет за границу. Их маленький  музыкальный коллектив пригласили не куда – нибудь, а...в…
- Лорочка, - ахает Рената. - Увидеть Париж – и умереть!
Она хватается за сердце и делает вид, будто падает на прилавок – в гору помидор и огурцов. Рената так понимаема мною( ведь я сама мечтаю жить и когда-нибудь умереть в Париже), что я со смехом придерживаю ее за локоток:
- Стоп! Стоп! Стоп! Мы еще не во Франции!
Рената делится со мной своими переживаниями: она обнулила  валютный счет, все 300 евро, чтоб ни в чем не отказывать себе сначала тут, а потом в Париже. Я деликатно улыбаюсь, как Штирлиц, проживший в Европе тысячу лет: за две недели на свои сбережения она, конечно, объестся жареными каштанами, ну и останется еще на прощальный ужин-круиз по Сене на пароходике.
Я слушаю дальше и ужин – круиз мысленно вычеркиваю: Ренате нужно еще купить туристическую сумку. У нее есть какая-то древняя, с надписью «Спорт – СССР», но разве с такой сумкой позволительно въезжать в Париж приличной даме?
- Пять йогуртов клубника со сливками и две банки «Нестле», - говорит она продавцу. И тут же подмигивает мне: 
- Это для моих домашних троглотитов. А себе я скромно возьму кефирчик. За две недели мне нужно убрать вот это…
И Рената трогает свой прекрасный животик.
- Все же позволю себе однопроцентный. 
- А у вас есть в продаже свежие круассаны? – подмигиваю я консультанту.
- Это еще зачем? – подозрительно спрашивает Рената и смотрит на прилавок с интересом.
- Ну как же, - ответствую я. – Нужно хорошо отрепетировать французский завтрак.
По закону подлости, сегодня нет ни свежих, ни даже черствых круассанов. И я представляю Ренату за завтраком в отеле «Scribe»: бедный мой друг, она совсем не знает с какого бока правильно подбираться к французскому круассану приличной даме.
- Нет, нет, нет! – успокаивает меня Рената. – Никаких отелей. Я буду жить в обычной семье парижских музыкантов. В связи с этим мне нужно купить ночнушку. В молодости я спала голой. А сейчас сплю в старой футболке.
Я предвосхищаю ее претензию:
- Но разве позволительно спать в старой футболке в самом Париже?
Мы  смеемся. 
- Ах, Париж, Париж, мечта идиота, - говорит Рената на выходе из магазина и благодарит меня за приятную компанию, прощаясь со мной. Я знаю, мы случайно встретимся через месяц и начнем разговор так запросто, как будто бы  только пять минут назад вместе жарили котлеты.
Я улыбаюсь, я уже вижу Ренату, стоящей на верхней площадке Эйфелевой башни с футляром со скрипкой под мышкой и орущей в телефон на самой предельной ноте:
- Олечка, ты уже в лицее? Правда? Правда? Какое счастье! Немедленно найди биолога и передай ему привет из самого сердца Парижа! Что??? Только на четвертом уроке? Ну, нет! До четвертого урока я не доживу….
Потому что Париж останется Парижем, а выдающаяся жизнь ждет ее дома.

Вы любите гулять по старому парку детства?
По парку, в котором знакомо каждое дерево, каждый поворот, каждая тропинка, дышащая таинством прошлого счастья и ощущением полета?
По парку, которому тысячу лет назад не было ни конца, ни края?
По парку, где когда-то давно каждая шелковица превращалась в волшебную необъятную страну, и ты прыгал по извилистым веткам, как веселая белка, как беззаботная птица, собирая клювом темно-бардовые фруктинки неповторимого вкуса первых открытий, который  может быть только в детстве?...
И я люблю.
Вы любите гулять по старому парку детства с закадычным другом, знакомым тебе с младенческих лет?
И я люблю…
Бродя по парку своего детства, я люблю вспоминать моего давнего друга смешнючей девчонкой с красными от мороза щеками, в отцовской военно-морской ушанке, сбитой на ухо, в той самой ушанке, на которой золотой «краб»  очень правильно был, на наш детский вкус, перевернут лавровыми ветками вниз. И эта девчонка сейчас в крохотной вспышке памяти улеглась пузом на санки, подняла руки в небо, летит с крутой горки и орет во все горло:
«Лорка! Лорка! Я птица! Я лечуууу!»…
Сегодня мы, сонные, как  медведи, сидим на любимой лавочке под крохотной шелковицей в просматривающемся насквозь зимнем парке, но, сколько бы мы ни сидели, сколько бы ни бродили по аллеям, мне все равно непривычно видеть Витку в роскошной дубленке (а не в выцветшей плюшевой шубе), в элегантных лайковых перчатках (а не в мокрых от снега варежках, пришитых к рукавам резинками от трусов), мне немыслимо и где-то неприятно видеть ее здесь, в моей душе, без старой ушанки с перевернутой «вверх ногами» кокардой…
Я не могу привыкнуть к тому, что Витка получает скучные эсэмэски от некогда безумно влюбленного в нее одноклассника. Повинуясь сигналу, она неохотно достает телефон из сумочки. Читает вслух деревянным голосом Валеркин рапорт: «Коммуналку оплатил. Охренел от счета за отопление. Забыл купить хлеба. Купи сама».
Я никак не комментирую сообщение виткиного мужа, но в молниеносно возникшем памятном миге вижу картинку из былого: Валерка стоит на самом краешке крыши недостроенного школьного крыла и, протянув руки в небо, кричит:
«Витка! Витка!!! Я – птица! Я – лечууу!!!»…
Неожиданно из моих грез, сотканная из воспоминаний, в реальное седое небо  взмывает стая птиц и широким клином плывет над нашими головами.
- Витка… – зачарованно шепчу я.
Не слыша меня, все еще глядя в экран телефона, Витка говорит ласково:
- А знаешь…я почему-то сейчас вспомнила один из дней в детском саду…Весна… Солнце купается в лужах…Обеденный час. Воспитательница нервно формирует нас в пары. Стынут котлеты. А ты так невовремя вырвала свою ладонь из моей, вбежала на детскую площадку, залезла на самый высокий скат. Ветер треплет «уши» твоей смешной буденовки с перевернутым красноармейским значком на шлеме… Воспитательница вопит, а ты подняла руки в небо и орешь во всю ивановскую: «Я птица! Я лечууу!!!»…
- Смотри, - я толкаю Витку в бок, потрясенная видом нескончаемого клина птичьей стаи, заслонившей, заполонившей весь горизонт.
- Мама!! Смотри!! Смотри!!! – с восторгом кричит вдруг оказавшийся рядом мальчик лет трех. Он задрал в небо козырек смешной клетчатой кепки, и вот –вот поднимет руки ввысь и воскликнет: «Я – птица!! Я – лечу!!!»
И мальчик действительно поднимает руки вверх, смешно шевелит крохотными пальчиками и смотрит на маму в недоумении:
- Не достаю…
Неожиданно мама бросает сумку на землю, вздымаети свои руки в небо, как будто хочет помочь сыну то ли удержать небосвод, то ли словить птицу, и отвечает, улыбаясь:
- Не достаю…
В картину первого постижения мира врывается двухметровый мужчина, сущий Атлант в пуховике и вязаной шапке, протягивает ладони в крепко сбитые облака и смеется:
- И я не достаю!
Они так и стоят втроем, подняв руки, все еще надеясь на чудо, превратившись в трех разнокалиберных птиц, стремящихся вверх…
Мы смотрим на них и смеемся, сначала тихо, а потом громче, светлее, чище, и я вдруг обнимаю Витку как в детстве,  и мне кажется уже, что я дышу в завязки ее старой отцовской ушанки, глажу плечо ее плюшевой шубы и шепчу то самое важное, что только что стало для меня открытием:
- Мы никогда не станем птицами… Ну и что… Ну и что…Главное, зная это, все равно стремиться ввысь…
И никогда-никогда не опускать рук…Слышишь?

Я не люблю врачей. От них действительно одни неприятности, и иду к ним лишь тогда, когда понимаю, что больна чем-то серьезным. Хотя...
Вспомнилась студенческая история двадцатилетней давности. И я так четко увидела дорожку в горку, поднимающуюся к сосновому бору, в глубине которого спряталась наша общага…
…Раннее утро: часов двенадцать дня.  Просыпаюсь от требовательного стука в дверь – это беснуется от злости наш физрук. С какого перепугу он приперся в наш блок? – спрашиваю  себя, переворачиваюсь на другой бок, накрываюсь с головой одеялом. Издалека до меня доходит: я же сегодня обещала играть в шахматы за наш техникум на приз газеты «Киевские ведомости». На фиг мне тот приз! Спать хочу.
Физрук перестает колотить в дверь и орет басом: «Ну хорошо, Маликова. Попомнишь еще меня!»…
И я попомнила. Если  на физкультуре однокурсники бежали кросс 4 километра, я выжимала  12, если они в бассейне отрабатывали стометровку, а  остальное время бултыхались в свое удовольствие, я моталась от бортика к бортику всю пару, а физрук подгонял меня, восседая  сверху в кресле тренера: «Пошла в обратку! Резче! Пошла резче…Пошла...Ты топор, Маликова! Гребешь, как куль с дерьмом!» Если наши ходили на лыжах кружок вокруг лесмассива, то я ковыляла три, и  - без права срезать хоть один угол. Физрук легко шел сзади по накатанной лыжне и подбадривал: «Даешь биатлон, Маликова! Резче, резче, робот Вертер!»
Надоела мне дедовщина хуже горькой редьки. Решила я прикинуться смертельно больной и избавится от физкультуры в моей жизни, хотя бы ненадолго. Я подумала, что лечащий терапевт нашего техникума Евгения Борисовна не откажется выдать мне справку освобождения от физкультуры недели на две, даже если признает меня абсолютно здоровой. Я знала ее наглядно. Моя соседка по комнате сломала ногу однажды, я водила ее в больницу, а когда мы возвращались домой, перед крутым подъемом я взваливала подругу на плечи и тащила ее в горку. Несколько раз нам встречалась Евгения Борисовна и поглядывала на наш тандем благосклонно.
Я отправилась к доктору на прием. «Что нас беспокоит?» - спросила меня Евгения Борисовна и улыбнулась как старой знакомой. «Все!» - выпалила я, чтоб уже навеняка получить вожделенную справку. «А точнее?» Я прислушалась к своему организму, работающему как швейцарские часы: «Внизу живота колет как при аппендиците! Остром!» Доктор засмеялась: «Специалистка!» и попросила меня расстегнуть джинсы. Я лежала на кушетке, а она меня общупывала:
- Здесь больно?
- Дико!
- А здесь?
- Мочи нет терпеть!
- А так?
- Обалдеть! Сейчас закричу "Мама"!
- Какая боль?
Я растерялась:
- Ну такая… Как при остром аппендиците! Очень гнойном!
Фантазии не хватало, потому что никакой боли, кроме зубной, я никогда еще не испытывала. Рука Евгении Борисовны замерла в районе дикой боли, и док задумчиво на меня посмотрела: «А теперь рассказывай, что случилось на самом деле». Столько тепла и понимания было в ее взгляде, что я выложила все начистоту. И про приз газеты «Киевские ведомости», и про куль с дерьмом, и про робота Вертера.
Евгения Борисовна задумалась: «А давай я тебя послушаю». Ее руки потянулись к моему свитеру. Когда осмотр закончился, она наклонилась над карточкой и, скрывая улыбку, подвела итог: 
- Аппендицита, конечно, никакого нет. А вот  верхние дыхательные пути требуют заботы. Бронхит, милочка. Будем лечиться. Физкультурник пока обойдется без тебя.
Так мы начали лечиться. Через день я приезжала в поликлинику на сеанс ингаляции и заглядывала в кабинет Женечки без очереди. Она подолгу слушала верхние дыхательные пути, а потом наши разговоры о здоровье сменялись беседами о жизни: Евгения Борисовна жадно ловила  любую чушь, а я готова была развлекать ее до самых летних каникул ради справки освобождения от физкультуры.
Но курс лечения закончился. Физрук уехал на соревнования. Его сменила тихая женщина, которая отдавала предпочтение утренней гимнастике и никого не мучала активными спортивными нагрузками. Дышать и в правду стало легче.
Теперь иногда я встречала  Евгению Борисовну, когда она приезжала с инспекцией в медпункт техникума. Мы сталкивались на дорожке в сосновом бору, и она, разговаривая со мной о том- о сем, застегивала мою куртку на все пуговицы.
Пришла ранняя весна. Снег не совсем сошел еще, но уже обнажил кучи мусора, которые пополам с глыбами льда лежали на курилке. Мы с однокурсниками нещадно эксплуатировали дыхательные пути сигаретным дымом и параллельно дурачились, толкая друг друга. В какой-то момент девочка из нашей  группы подскользнулась, оперлась на меня, и мы полетели вместе на кучу мусора. Я упала, видимо, очень живописно, потому что заржала вся курилка. Теперь важно было красиво подняться, чтоб выровнять общее впечатление. Поглощенная этими мыслями, я не сразу заметила, что из ладони торчит железка, а по пакету, повешенному на кисть руки, струится кровь. Ну и общее состояние здоровья резко ухудшается. Теперь главное было спокойно докурить, пройти через двор, спрятаться в общаге и вытащить железку из руки так, чтоб никто не увидел и не заржал. Мне показалось, что я ровненько и до общаги дошла, и  железку стала выдергивать... Я даже заснуть успела, и мне снилось: через двор бежит встревоженная Евгения Борисовна в белом халате и короткой шубке, накинутой сверху, и кричит: «А ну, немедленно освободите скамейку, не видите что ли, человеку плохо…»
С грустью подумала, что в моем чудесном сне про Евгению Борисовну кому – то сделалось дурно…
Окончательно сознание вернулось ко мне в медпункте. Я сидела с забинтованной ладонью, Евгения Борисовна мыла руки и через спину говорила:
- Рана неглубокая. До свадьбы  заживет. Не было ни одной причины падать в обморок, моя девочка.
Евгения Борисовна засмеялась.
Я дернулась: не было никакой охоты представлять, какой ржач стоял по дороге, пока меня, еле живую от пустяковой царапины, транспортировали в медпункт.
- Доктор! Большое вам спасибо…Я пойду тогда…
Евгения Борисовна положила ладони на  плечи и придавила меня к стулу:
- Посиди еще…
И шепнула в макушку:
- Я понаблюдать за тобой, может, еще хочу…
Так она наблюдала за мной, а я – за ней еще неделю. Каждый день я приходила в медпункт. Она осматривала рану. А все остальное время мы писали с ней  медицинские бумаги, сидя по разные стороны стола: она выводила правой рукой непонятные каракули, а из левой ни на секунду не выпускала мою раненую ладонь. Повинуясь непонятному порыву, я тянула руку дальше и пыталась расстегнуть непослушными пальцами верхнюю пуговицу ее халата. Евгения Борисовна краснела, улыбалась и, не отрывая глаз от бумаг, говорила: «Не балуйся!»
От этих слов у меня замирало сердце. Каждую ночь мне снилась эта верхняя пуговица, соблазнительный вырез халата и мне казалось, что когда я его расстегну наконец, экстаз разорвет меня на тысячу маленьких Лориков. 
В один из дней  мечта осуществилась: как обычно, мы писали бумаги по работе. Моя рука потянулась дальше, и пальцы вдруг стали послушными как никогда. Я расстегнула пуговицу. И подушечки пальцев коснулись подножия заветной мечты. Я замерла, я была не в силах дышать -  меня обожгло не только трепетом прикосновения к запретному плоду, но и осознанием того, что я сейчас вымолвлю те слова, которые предначертано человеку говорить единожды в жизни…
Евгения Борисовна подняла лучистые глаза и сказала:
- Моя девочка сегодня выздоровела…
Я ответила, не выпуская мечту из рук и окончательно погибая в лучах ее взгляда:
- Твоя девочка сегодня заболела. И серьезно.
Она отняла мою руку, встала, подошла к окну, в которое било веселое весеннее солнце. Она долго стояла так. Очень долго, до тех пор, пока я, наконец, не услышала:
- Моей девочке только 18 лет, и ничем серьезным она заболеть не может…
До самого вечера я бродила по аллеям соснового бора, повторяя: «Вот он…вот…самый несчастный день моей жизни»… Я хотела забыть, потерять этот день навсегда. Я взяла свою боль в обе руки и закинула ее за самые дальние деревья, глубоко вздохнула и побрела в общагу…
Я еще не знала тогда, что пройдет двадцать лет, и я вернусь в эту хвойную тишину, чтоб среди заброшенных аллей, среди колючих веток, среди зыбкого песка  искать и не найти тот счастливейший из дней, когда мечты сбывались сами собой, и ничем серьезным ты заболеть не мог…

- Я чувствую себя дочерью лейтенанта Шмидта, жаждущей посетить место последнего упокоения батюшки, - говорю я, направляя стопы Галатеи подальше от помпезности «Пана мельника».
- Поедем – поедем, - заверяет Галатея и любовно гладит лямки рюкзака, в котором спрятана бутылочка «Силы любви».
Пока мы идем по берегу в сторону понравившейся мне кафешки, в которой мы точно окунемся в атмосферу любви, я рассказываю, что уже знаю местечко, где наймем баркас, необходимый для путешествия: сегодня утром я наблюдала стайку резвящихся дельфинов и познакомилась с капитаном баркаса: предварительная договоренность уже состоялась.
Барменша узнает меня издалека и приветливо салютирует бокалом прохладного пива – я подаю знак, что угощаю ее. Мы садимся за столик и достаем бутылочку вина, барменша тут же приносит нам пластиковые стаканчики: здесь никого не оскорбляет наше желание насытиться силой любви, принесенной с собой…
Мы делаем первый глоток и замолкаем – настоящее восхищение всегда молчаливо!
За ближайшим к морю столиком спит вчерашняя лысая старушка, уронив голову на руки, а ее могучий спутник, блестя капельками моря на богатырских плечах, сторожит ее сон, глядя на холмы далекого острова.
- Она приняла курс химиотерапии? – тихо спрашиваю я у Галатеи: мой друг – врач. Старик берет в руки полотенце и бережно накрывает им плечи пожилой женщины. На безымянном пальце правой руки он носит обручальное кольцо. Я не знаю, почему мурашки бегут по телу: то ли начинает действовать сила любви, то ли меня пронзила нежность старика, чье лицо покрыли суровые морщины пережитых жизненных невзгод – они не задубили его сердца.
(Здесь могло бы быть фото, которое я не решилась сделать).
- Возможно, - задумчиво отвечает Галатея. В ее глазах читается первая степень погружения в нирвану.
Я мысленно задаюсь вопросами: Кто эти люди? Почему они отдыхают одиноко? Какой была их жизнь?
Знаком подзываю барменшу, и она с лучезарной улыбкой несет свою шикарную грудь навстречу.
- Присядьте с нами. Я хочу опять посплетничать.
- О! Святое дело! – восклицает коммуникабельная хозяйка заведения. – Опять поточим лясы об остров!
Я смущаюсь и говорю совсем тихо:
- Я хотела спросить вас об этой удивительной паре. Расскажите нам все, что вы знаете...
Барменша глубоко вздыхает и садится за наш столик.
- Каждый сезон уже десять лет подряд я работаю в этом баре. И каждое лето Он привозит Ее на стареньком «Москвиче» посидеть у моря. Они снимают комнату на заднем дворе бара. Она совсем как растение. И Он во всем заботится о ней: готовит кушать, греет воду, чтобы помыть ее, ведь у нас только летний душ, одевает и раздевает Ее. Он очень занят весь день заботами. И однажды попросил меня готовить для них за плату. Но я отказалась: я ведь готовлю для своих детей: недосолила – пересолила – их проблемы. Садитесь жрать, пожалуйста. А Старику еще надо угодить – у него непростой характер, как мне кажется… Все, что я могу сделать – это не прогонять их отсюда.
Хозяйка кафе замолкает. Молчим и мы. Я не знаю, что бурлит во мне: ток нарастающей любви или восхищение ее подвигом. Я смотрю на старика, глядящего в море: мне хочется плакать – жизнь так красива, но мы в ней лишь гости…Ничего в ней не будет вечным, за исключением любви, сила которой останется и после того, как мы канем в Вечность…
Я погружаюсь во вторую стадию нирваны, и мне кажется эта пара знакомой – она - следующее воплощение Петра Петровича Шмидта и его возлюбленной Иды Ризберг в этом мире. Когда-то они познакомились в поезде и до конца жизни вели романтическую переписку. Они не рискнули встретиться, потому что каноны того времени не позволяли благородным замужним дамам пускаться во все тяжкие. Но накануне суда над опальным лейтенантом Ида все же приехала сказать последнее прости своему возлюбленному. Узнав о том, что Ризберг получила разрешение на ежедневные свидания, Шмидт передал ей письмо, в котором писал: «…Завтра утром ты войдешь ко мне, чтобы соединить свою жизнь с моею и так идти со мной, пока я живу. Мы почти не видались с тобою никогда… Духовная связь, соединившая нас на расстоянии, дала нам много счастья и много горя, но единение наше крепко в слезах наших и мы дошли до полного, почти неведомого людям духовного слияния в единую жизнь…»
Теперь я знаю, почему Старик со своей женой каждое лето приезжает на это место. Необыкновенный эмоциональный приток любви открывает во мне внутреннее видение: в конце своей жизни они возвращаются к ее истокам – к древнему острову, на котором, сколько воплощений еще ни было бы впереди, всегда будет жить их душа…
- Пока ты завтра будешь вести тренинг, я найму баркас, и мы поплывем на остров, - решительно говорит Галатея.
И едва слышно добавляет, кивая на пару пожилых людей:
- Как жаль, что мы не можем взять их с собой…
Я ставлю на стол пустой стаканчик и отвечаю с внутренней болью:
- Не надо. Они и так уже там…
Провожая нас, гостеприимная барменша машет рукой и кричит:
- Когда поедете на остров, одевайте штаны подлинней – там трава выжжена солнцем, шляпы – там нет ни одного дерева и удобные тапки – вас ждут кучи острых ракушек – не думайте, что вы плывете в Рай!
Через полчаса мы попадаем в другую жизнь, полную ярких огней и праздника молодого тела, жаждущего обмена энергией с другим телом – в отеле танцевальный вечер, и мастер-класс дает сам Григорий Чапкис. Я не особый любитель энергичных па, поэтому не рвусь вперед, но Чапкис - народный учитель, он дает урок даже для задних рядов и просит пройти тест на умение танцевать: он предлагает всем сделать «испанский веер» в три подхода, и я замечаю, что его движения повторяют даже люди, стоящие на террасах отеля.

- Если вы не сможете повторить за мной – значит, вам остается обратиться к врачу или – ко мне… - шутит мэтр, и я замечаю, что «испанский веер» выходит сам собой.
Глаза мэтра светятся безумной любовью к танцу, этот свет перетекает в нас. Колышется весь амфитеатр, и даже за соснами мелькают силуэты танцующих.
- Вот это сила любви! – восхищенная Галатея смеется, повторяя вслед за учителем элементы ча-ча-ча, джайфа и вальса бостона. У нее отлично получается. В ней кипит энергия любви:
- Подумать только! Я как дурная влюбилась в мужчину! Которому 80 лет! И не жалею об этом!

Я оглядываюсь и вижу девчушку, понуро сидящую на бордюре спиной к празднику жизни. Она оделась как на карнавал, но совсем не принимает в нем участия.

- Какая же ты красавица! – восклицаю я. И она отвечает с грустной улыбкой:
- Спасибо!
Как бы мы ни грустили в детстве – но даже самый темный его день кажется счастливым с годами. Всего пару слов – и девчушка раскалывается: она готовилась к встрече с Чапкисом вместе со своим партнером по танцам, но в последнюю минуту мальчуган прельстился ночной рыбалкой и убежал с друзьями на море…
Как бы услышав нас, Чапкис говорит со сцены своим особым проникновенным голосом:
- Чтобы танцевать – партнер совершенно необязателен…Танец – это глубоко внутреннее состояние.
Коль так, я готова даже участвовать в конкурсе любителей ламбады. Твоя задача проста – включиться в танец и присоединить к себе партнера – любого человека, к кому лежит душа. А он присоединит к себе следующего, и получится ламбадный паровозик, виляющий вагонами направо и налево. Смеясь, я хватаю девчушку, тащу ее на сцену и прикрепляю ее руки к своей талии. Мальчишка в мягких туфлях танцора и концертных брюках с шелковыми лампасами приклеивается к ней, жаркая мелодия нарастает, и всего через несколько мгновений я не вижу хвоста своего собственного поезда. Только после подведения итогов, я узнаю, что мой поезд был самым длиннючим составом конкурса и включал 57 «вагонов». Я прощаюсь со смеющейся девчонкой, которая мчится по аллее, зажав под мышкой наш честно заработанный приз. В небе взрываются хлопья феерверка и освещают дорогу силе ее любви к жизни!

Мы настолько переполнены ею, что всей тренинговой группой, обнявшись в едином порыве, идем к ночному морю, и из репродуктора отеля удаляющийся голос Лепса желает нам спокойной ночи в свете маяка, который мигает с далекого острова Шмидта.

Продолжение следует...

Нынче уже не приглашают в школы героев войны, хлопотно это, да и время идет и идет: оно превращает героических парней в камень, в мрамор, в гранит. Их мужественные лица застывают навеки, выдубленные суровыми жизненными бурями. Они перестают быть живыми, и кажется, что все герои были Атлантами, вынесшими землю из огня на своих каменных плечах. Тема войны - тема дня в нашем офисе сегодня...
Я вспомнила, как в школьные годы наш поисковый отряд "открыл" нового героя войны - полного кавалера орденов Славы - щуплого дедушку нашей одноклассницы: он приходил снимать на камеру школьные мероприятия и неумело завязывал бантики на Олькиной голове, а она бурчала: "Больно, деда. Вот тебе бы так туго завязали, ты б вообще заорал на моем месте..."Мы решили пригласить ветерана на классный час, приуроченный к юбилею Дня Победы. Дед пришел, такой же как всегда,даже еще более скукоженный, в клетчатой рубахе, без орденов и погон. Мы заскучали. Классная руководительница прочитала с бумажки доклад о славном боевом пути 203 стрелковой дивизии, в которой дед служил, и мы с завистью посмотрели на сияющую Ольку: весь месяц мы боролись за право одеть галстук на шею покрасневшего от смущения старого разведчика, но победила именно она, так решила классная руководительница. После торжественной части наступила неловкая пауза - пора было переходить к воспоминаниям, но мы не знали, как подступиться к главному. Олька  нас выручила и без лишней деликатности сказала: "А теперь, деда, расскажи, как ты воевал..." Старик сморщился, пожевал губами, посмотрел в окно на расцветающую ветку вишни, кашлянул в кулак и хрипло начал: "Война...Война - это страшно, ребята"...Он сделал паузу и весело продолжил: "А давайте я вам расскажу лучше, как мы с бабкой вчера картошку садили...Это и в жизни вам пригодится.." И он с таким увлечением поделился с нами секретами посадки картошки, что мы прониклись, и забыли, что собирались поговорить об ужасах войны. Вечером дома я даже попросила маму разрезать пару крупных картофелин, вынесла их во двор и  посадила картоху за домом, под нашим балконом...
Сотрудники загалдели, заулыбались, затарахтели чашками, кто-то пошел ставить чайник. А  Татьяна Павловна сказала: "А знаете, а в наш класс приглашали и героев революции...Однажды пригласили женщину - она была машинистом революционного бронепоезда...Мы думали, придет суровая тетка в кожанке и красной косынке, а перед нами предстала худющая старушка с ридикюлем. Когда мы ее попросили рассказать о славных боевых днях, она тоже помолчала, а потом и говорит: 
- А давайте я вам расскажу лучше, как за мной батько Махно гнался...
Мы удивились: "А чего он за вами гнался?" Старушка улыбнулась и ответила: "Изнасиловать хотел. Но мне повезло - он за корягу зацепился и упал, а я спряталась в бронепоезде!"
В обед, глядя, как мама суетится у стола, стараясь быстрее накормить забежавшую к ней на огонек дочь, я вспомнила, что ее отец тоже воевал. Я никогда не видела его: дед сложил голову 3 марта 1943 года, под Днепропетровском, штурмуя высотку №..... Но у матери должны были сохраниться довоенные воспоминания о герое. Я попросила:
- Мам, расскажи мне о деде....Что ты помнишь...
Мама как будто ждала этой просьбы. Она деловито вытерла руки о подол фартука и начала. Я обожаю, когда мать рассказывает. Нельзя пропустить ничего, и я облизываю ложку и откладываю ее. Мать, преподнося тебе какую-то историю, помогает своему рассказу жестами и мимикой. Все чувства и эмоции, которые она испытывала когда-то давно,отражаются на ее лице вновь, и мне всегда трудно сдержать улыбку, даже, если ее рассказ бывает печальным:
- Ой...Ты думаешь, я что-то помню? Батя вообще-то....эээ...выпить любил. Он, когда напьется, спал в сторожке в огороде. Раз утром я в огороде играю... - мать жестами показала, как она играет с землей. Безмятежная увлеченность детской игрой отразилась на ее лице, - а он из сторожки вылезает, красный, и как заорет: "Жеееееня, иди сюда"! 
Мать в ужасе оглянулась за спину, выпучила глаза и показала кистями рук, движущимися хаотично в испуге, как она удирает на другой конец села от своего бати, смертельно ее напугавшего. Я не выдержала и захохотала. Наконец старушка успокоилась, и на ее лице появилось осторожное детское любопытство:
- Ларушка, а я сейчас вот что думаю: "Он добрый был.... он мне конфету, наверное, хотел дать тогда".
И я подумала, что окажись она, теперешняя, на окраине села ее детства, мама обязательно вернулась бы к сторожке, чтоб взять конфету из рук обычного парня, закрывшего грудью амбразуру в 1943 году....

Как все же приятно закончить работу, войти опустошенной в номер, увидеть Галатею, открывающую жалюзи и делающую картинный жест в сторону моря за окном:
- Судно подано, леди…
Я спокойна: через много-много лет, мне, прожившей бурную жизнь и ставшей немощной, в преддверии упокоения на лужайке, будет кому подать судно, но пока я все еще вправе рассчитывать, если не на «Алые паруса», то, по крайней мере, на рыбацкий баркас, который доставит нас на заветный остров, где в 1906 году был расстрелян Петр Петрович Шмидт.
Я смотрю в окно и навожу резкость на капитана Блэка, отдающего последние команды живописному юнге лет тридцати в ковбойской шляпе. Нос баркаса уткнулся в прибрежный песок, и лесенка готова к подъему гостей...
Мы огибаем автостоянку, и Галатея, зная, каким я представляю себе легендарного лейтенанта, спрашивает:
- Я тебе говорила, каким я вижу Шмидта?
Я потрясена: мне казалось до сих пор, что образ благородного офицера ей не особо близок, ее манит сам факт морской прогулки, возможность найти золотую карету, которая затерялась в наших краях много веков назад. Однажды вернуться домой с вик-энда в золотой карете – чем не идиотская, романтическая мечта? Должны же быть маленькие слабости у безукоризненного логика…Меня только одно удивляет: Галатея опять не взяла с собой на раскопки ни пластмассового детского совочка, ни макияжной кисточки.
Мы выруливаем на песчаный пляж, и Галатея говорит, что видит лейтенанта Шмидта именно таким. Нас приветствует мужчина средних лет с гордым белогвардейским профилем и ухоженной эспаньолкой. Мне смешно: в ХХІ веке белогвардейские офицеры выходят к дамам на рандеву в плавках, с брюками, перекинутыми через согнутый локоть, и застегнутой наглухо рубахе,ворот которой по старой царской моде поднят вверх.

- Где ты нарыла этот раритет? – кряхчу я, с усилием взбираясь по приставной лесенке на баркас.
Галатея хихикает и рассказывает историю ее дневных трудов: пока я занималась глупостями, то есть вела тренинг, она оседлала «Форд» и поскакала в рыбацкий поселок на поиск экскурсовода. Она все рассчитала верно: если ей не удастся такового раздобыть, она утешится сбором кукурузы на сельском поле. Но ей повезло: по дороге ее скакуна автостопом тормознула бабулька – реализотор креветок и не только накормила ее дарами моря, но и показала хату местного учителя истории. Галатея увидела в нем, если не самого Шмидта, то его внука, и предложила выгодный гешефт. Внук лейтенанта Шмидта спросил Галатею: «В чем вы видите цель вашей экскурсии на остров?» Девушка ответила: «Нам интересно навестить могилку незабвенного Петра Петровича». Долго, испытывающе историк смотрел на Танюху, и, наконец, согласился быть нашим экскурсоводом к месту последнего упокоения легендарного революционера.
- Мда, - восхищаюсь я, попутно натягивая на себя оранжевый спасательный жилет (романтика – романтикой, а в море неспокойно), - ты основательно подготовилась к экспедиции!
Галатея, ухватившись за резинку от плавок, помогает внуку лейтенанта Шмидта перевалиться через борт баркаса. Я хихикаю, представляя, какое комичное зрелище наблюдают отдыхающие, сидящие в нашей любимой кафешке у берега. Пока баркас набирает ход, в дверях бара появляется барменша и салютирует экспедиции бокалом пива: я делаю знак, что он будет оплачен по возвращении.
- Счастливого плаванья и достижений! – кричит она нам, как родным. – И обязательно пойдите в царские казематы – три года назад я там познакомилась со своим последним мужем!
Берег удаляется, волна бьет в борт и осыпает наши спасательные жилеты сотней радужных брызг.

Сердце наполняется счастьем, когда мы все смелее выглядываем из баркаса. Мы полны силы любви к жизни, и впереди еще столько планов: дотянуться рукой до острова, почувствовать и принять в себя дух настоящей свободы, прикоснуться к истории, ощутить флюиды ее самых драматических моментов, встретить мужа в царских казематах…Галатея прерывает мою эйфорию практичным вопросом:
- А если мы случайно найдем золотую карету, как ты думаешь, она поместится в баркас?
- Впихнем! – заверяю я, и мы хохочем на всю акваторию.
Продолжение следует...

Утро на море. Самое счастливое время дня: прохладный рассвет проникает в комнату терпким запахом молодой хвои, смешанным со сладким ароматом цветущих маслин. Сначала я дышу ровно, прогоняю остатки сна, наконец глубоко вдыхаю хвойно-маслиновый букет, просыпаясь окончательно в ту минуту, когда в него вплетается и звук: легкий шелест балконной занавески, колыхаемой ветром, а потом я различаю и звук знакомого голоса за окном: «Доброе утро, товарищи отдыхающие! Вас приветствует радиорубка базы отдыха «Юность». Московское время 6 часов. Температура воздуха 24 градуса. Температура воды на побережье Черного моря 19 градусов. Прослушайте программу развлечений на день…»
Однажды я услышала голос Левитана – и мама рассказала  мне о войне. И я мечтала увидеть Левитана – его уникальный баритон заворожил меня. Теперь, когда я слышу  голос радиста нашей базы – я мечтаю увидеть его. Я представляю богатырского парня с соломенными волосами, как у Ивана - Царевича. На былинном коне, в бархатной куртке он спускается к морю, свешивается с жеребца и  погружает локоть в волны: так  каждое утро он определяет температуру воды черноморского побережья для меня.
Я приподнимаю ресницы и через завесу волосинок вижу маму, сидящую за столом. На ней узкая шелковая голубая юбка, а блузу она еще не придумала, какую оденет – поэтому сидит в лифчике от купальника. Приоткрыв рот, как будто хочет произнести букву «о», она красит глаза у портативного зеракала, но, услышав голос из репродуктора, откладывает тушь, берет ручку и раскрывает клетчатую тетрадь, которую она ведет для нас с братом – на развороте написано каллиграфическим почерком «Наш отдых».
«…После завтрака предлагаем вашему вниманию поэтическое утро. И ждем наших ребят в радиорубке. Стихотворение, прочитанное вашим ребенком, услышит все побережье. А победителей ждут призы…»
Мама знает мое отношение к победам и призам, поэтому, делая пометку в тетрадь, улыбается.
«…В одиннадцать часов – уроки пляжного волейбола от Сан Саныча. Ждем вас на берегу базы отдыха «Юность…».
 В  кровати напротив начинается беспокойное шевеление, из-под подушки высовывается всклокоченная голова брата. Сонным голосом он спрашивает:
- Во скока - во скока?
- Уже скоро, сыночек, пора вставать, - говорит мама и, тихо улыбаясь, делает в тетради пометку для брата.
«…В двенадцать часов – Время прекрасного. Библиотекарь ждет вас в Книжкином домике…»
Я перевожу взгляд на уголок прикроватной тумбочки: там лежит книжка, которую мы на днях выбрали в библиотеке. Мне безумно нравятся рассказы о буднях суворовца Саши Ковалева, которые мама читает нам на ночь. А еще больше мне нравится, когда, накрывшись втроем одним одеялом, мы обсуждаем их.
Мы и сами почти суворовцы. Мы встаем так же рано, как невидимые пионеры из лагеря «Алый парус», что за дальними сосновыми верхушками. Вот сейчас их горн проиграет побудку, и прозвучит пионерский позывной  проникновенными голосами Татьяны Рузавиной и Сергея Таюшева:
                                      Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой?                                                                                               Куда по свету белому отправится с утра?
Конечно, мы отправимся за солнцем следом, к нашему флагштоку. Седой, грозный директор базы отдыха, неравнодушный к моей маме, стройной и стильной, всегда смеющейся, даже отремонтировал старый кол по ее просьбе. Флаг она пошила сама – из своей цветастой блузы с десятком веселых солнышек на ней. А мы с Сережкой поднимаем флаг каждое утро и клянемся: весело и с пользой прожить сегодняшний день, все съедать в столовой, много бегать, обязательно умываться холодной водой, во всем быть первыми и не  пасовать перед трудностями. Флаг трепещет над головой  всеми своими солнышками, и брат, приложив ладонь к ситцевой белой буденовке с трикотажной красной звездой на панаме, с серьезной миной кричит:
- Клянусь!
Я задираю голову в  белой пилотке с желтой кисточкой на кончике в синее небо и вторю ему:
- Клянусь!
Больше всего везет маме, потому что мы еще октябрята, а она уже может позволить себе повязать газовый синий платок   на манер галстука и поднять руку в самом настоящем пионерском приветствии:
- Клянусь!...
Вот мы позавтракали, и я тайком выношу из столовой полкотлеты, завернутую в салфетку, для моего лучшего друга – лохматой дворняги Боцмана. Сегодня я угощаю Боцмана половиной своего завтрака, нарушая клятву, данную нашему флагу: съедать все, что подают в столовой. Пусть пес не расстраивается, что еды мало - сейчас клятву нарушит Сергей. Да и мама чего-нибудь вынесет. С Боцманом, замечаю, вся моя семья дружит. Боцман проглатывает полкотлеты вместе с салфеткой и лижет мне руки.
Вот бы залететь в комнату, одеть на себя круг и бежать в этой юбке к самому синему морю. Мама тормозит мой порыв. Вода еще не прогрелась. И зачем только наш радист честно объявляет температуру воды на черноморском побережье, не может, что ли, прибавить для меня пару – тройку градусов? Ведь я так люблю его баритон. Любить – то я люблю, но это моя самая большая тайна.
Мама предлагает кое-что получше: принять участие в поэтическом конкурсе, прочитать стихотворение на все  побережье и, самое главное: стать первой и получить приз! 
- А, кроме того, - говорит она, подмигивая мне, - ты, наконец, увидишь Левитана нашей базы отдыха, ты ведь давно хотела…
Так много соблазнов в мамином предложении, что я забываю как следует покапризничать.
Спрашиваю ее, какое стихотворение будем читать. Мама советует прочитать что-нибудь  короткое, но задорное, чтоб всем стало весело. Веселые люди всегда и во всем первые! И с ними никогда не скучно.
Взявшись за руки, мы несемся в радиорубку. Успеваем к началу конкурса. Возле огромного ящика с кучей лампочек стоит в полутьме спиной к входящим  щупленькая фигурка в тельняшке. Фигурка оборачивается ко мне частью лица и спрашивает:
- Готова читать стихотворение, белоснежка? 
Я узнаю любимый голос, и даже понимаю, почему он так называет меня: это из-за того, что на мне все белое, не только пилотка, майка и шорты, но даже сандалеты. Я готова читать стихотворение Самуила Маршака «Багаж», естественно, по ролям, и уже представляю, как в самый драматический момент заверещу на все побережье голосом разгневанной барыни:
                                           - Разбойники! Воры! Уроды!
                                             Собака не той породы…
И сама себе тут же резонно отвечу спокойным баритоном начальника багажного отделения:
                                           - Позвольте, мамаша, на станции,      
                                             Согласно багажной квитанции,            
                                             От вас получили багаж:
                                             Диван,        
                                             Чемодан, 
                                             Саквояж,
                                             Картинку,
                                             Корзину,
                                             Картонку
                                             И маленькую собачонку.
                                             Однако  за время пути
                                             Собака могла подрасти!
Я готова читать стихотворение. Фигурка поворачивается ко мне всем корпусом, и я вижу перед собой веселого старичка, протягивающего мне микрофон. И окончательно  осознаю, что не богатырский парень в бархатной куртке измеряет для меня температуру воды в Черном море, а невзрачный дедушка - гном. Я удивлена до предела: так вот он какой, Левитан нашей базы отдыха. Я так разочарована, что не в силах взять микрофон. Дедушка улыбается и шепчет:
- Не бойся, девочка, я – Иван Иванович. Бери микрофон и говори.
Брат выводит меня из ступора тычком в спину, я смотрю на Ивана Ивановича с отвращением и неожиданно для себя самой  истерически ору в микрофон:
                                             Ваня, Ваня – простота.
                                             Купил лошадь без хвоста.
                                             Сел он задом - наперед
                                             И поехал в огород.
Все! Очень старалась. Разве не видно: какой ужас я преодолела и все - таки заставила себя прочитать короткое, задорное стихотворение, когда мне совсем не хотелось веселиться. И, надеюсь, всему берегу было смешно, как сейчас Сережке, который согнулся впополаме у входа в рубку и беззвучно хохочет. 
- Ты почему-то очень волновалась, - серьезно говорит мама после конкурса. – Но потом выровнялась и мужественно выступила, доченька. Ты отлично справилась с трудностями первого выхода перед широкой публикой. Я тобой горжусь!
Но, несмотря на мамину похвалу, я чувствую, что что-то не так, что я не буду первой, что я не получу приз. И я крепко сжимаю ее ладонь и заглядываю  в серые глаза:
- А ты веришь, что я буду первой?
Мама внимательно на меня смотрит и широко улыбается:
- Конечно, верю. Вот увидишь, девочка моя… А сейчас бежим принимать водные процедуры. Вода, наверное, отлично прогрелась.
Впервые в жизни меня не радует дорога к морю.
Даже после ободряющих слов мамы я не могу получить удовольствия от ласкового плеска воды, от нежного  прикосновения морских барашков к щеке. Я не играю в пляжный волейбол с братом, а тихо лежу на песке, глядя в небо, по которому плывут белые крепости – облака. А вечером мне безразличны волнения Саши Ковалева, суворовца, который мужественно преодолевает трудности своих курсантских будней, и я не сочувствую ему. Я сомневаюсь в себе.  Мне противен  голос Левитана: «Доброе утро, товарищи отдыхающие…». Он старческий, скрипучий…
 Я с ужасом смотрю на директора базы отдыха, который заходит после завтрака в столовую и объявляет результаты поэтического конкурса. Он вручает первый приз – замечательный туристический набор, где одна половина – вилка, а вторая – нож, а в сложенном виде он представляет собой синюю рыбу, другой девочке. Я нокаутирована: как раз о таком наборе я и мечтала, разглядывая его в промтоварном магазине, когда мы с мамой ходили в Центр за креветками.  Все, встав со своих мест, даже мама, даже Сережка, весело аплодируют победителю. Я выбегаю на улицу, и Боцман, подметая хвостиком асфальт, тычется носом в мои ладони. Я сегодня не вынесла ему законные полкотлеты, я забыла о его завтраке, но он все равно целует мои руки. Потому что он – настоящий добрый друг. Я обнимаю его и горько-горько плачу: я не вспомнила о голодном товарище, я вчера смотрела на доброго Ивана Ивановича с отвращением, я не сумела быть первой - на всех фронтах поражение…
- Ну вот, - говорит мама,  открыто доставая салфетку с едой для Боцмана, - не верю в красные глаза и слезы! Не верю, потому что настоящий праздник победителя еще впереди!
 Я гляжу на нее с удивлением, а она берет нас за руки и тянет в Центр. Всю дорогу Боцман трусит за нами. Мама просит нас подождать возле магазина и возвращается с булкой и  огромной банкой тушенки, которую я обожаю, и еще с чем-то небольшим, завернутым в белый пакет. Она складывает наше добро в пляжную сумку.
- Ну что, друзья, приуныли? А унывать не надо. Потому что сейчас мы отправляемся в самый настоящий поход, и нас ждет пионерский костер в лесу. Вы когда-нибудь видели пионерский костер?
Наш пионерский костер еще лучше, чем тот, который мы видели в фильме «Бронзовая птица», потому что он разбит в сосновом бору и  пахнет: теплом старых камней, хвойным призвуком сосновых сучков, полутонами цветущей маслины, мясным духом разогретой тушенки и совсем чуточку морским бризом. Я отогреваюсь душой. И уже улыбаюсь маме. За дальними верхушками сосен  из лагеря звучит позывной – голосом Татьяны Рузавиной и Сергея Таюшева отдыхающих ребят приглашают на обед:
                                       Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой
                                       Куда по свету белому отправится с утра?
Мама снимает с  горячего камня рукой, завернутой в лопух,  металлическую банку с открытой крышкой и нюхает мясо:
- Ммм, вот это обед! Вот это я понимаю! Вот это мы везунчики!
Везунчики подбираются поближе. Боцман поверить не может, что он в их числе, и тоже  подползает к деревянному ящику, который мы случайно нашли в лесу, и прихватили с собой, а теперь он заменил нам стол.
- А бутерброды я намажу Ларушкиным подарком. Ты позволишь, доченька?
Я смотрю на маму потрясенная: разве она не видела собственными глазами, что председатель жюри вручил подарок другой девочке?
Мама лезет в пляжную сумку и вытаскивает оттуда свой белый сверток:
- Понимаешь, - она протягивает его мне, не разворачивая, – Жюри делает свой выбор. А зрители иногда делают другой выбор. Они считают, что другой конкурсант был лучшим. И на этот случай существует приз зрительских симпатий. Зрительские симпатии – самые ценные, потому что они идут от сердца. И пока у тебя есть хоть одно сердце, которое болеет за тебя, ты всегда будешь для него первым…А для нас с Сережкой ты и была первой, лучшей, мы в этом не сомневались. И как зрители. И как родня. Правда, брат?
И она весело подмигивает Сереже.
Я, как и дворняга, не верю своему счастью и подозрительно смотрю на брата: не сговорились ли они, пока я плакала с Боцманом у столовой.
Но Сергей твердо отвечает, не отводя взгляда:
- Да! Это правда.
И мои сомнения рассеиваются. Я медленно разворачиваю сверток и еще больше не верю своему счастью: в моих ладонях лежит синяя – синяя рыба. Я раскрываю ее половинки, как ножны, и в моей правой руке оказывается вилка, а в левой – нож.
- Ааааа, - победно кричу я, вскакиваю из-за стола и бросаюсь  к маме на шею так, чтоб случайно не поранить ее зажатыми в кулаках сокровищами. Сверху прыгает брат и обнимает нас обеих. И даже Боцман скачет вокруг, пытаясь заключить в объятия всю эту кучу-малу.
С каким аппетитом вчетвером мы трескаем бутерброды, мне кажется, что я не ела таких вкусных никогда, и в конце праздника победителя мама берет меня за руку и вовлекает в хоровод вокруг пионерского костра. Совсем как Татьяна Рузавина, она проникновенно  поет:
- Забудь свои заботы, падения и взлеты…
Я бегу за ней как за солнцем, хватаю Сережкину ладонь и, присоединяя его к нам, сама присоединяюсь к маминому позывному:
- Не хнычь, когда судьба себя ведет не как сестра…
Брат берет за лапу Боцмана, заставляя дворнягу неуклюже скакать в нашем хороводе на двух конечностях, и подхватывает:
- Но если с другом худо – не уповай на чудо…
Мы вдруг улавливаем ухом не только потрескивания нашего костра, но и шаги приближающегося строя – это доселе невидимые пионеры в красных галстуках идут по тропинке от лагеря к морю и поют отрядную песню:
- Спеши к нему, всегда иди дорогою добра…
Мы смеемся, потому что поняты нашими соседями. И пока пионеры скандируют за соснами:
                                           Ах, сколько будет разных сомнений и соблазнов.
                                           Не забывай, что эта жизнь – не детская игра.
                                           И прочь гони соблазны, усвой закон негласный:
                                           Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра
я прижимаюсь к маме, тяну ее ладонь книзу, заставляя нагнуться ко мне, и шепчу ей в ухо:
- А потом зайдем в радиорубку. Мне надо сказать Ивану Ивановичу кое-что важное.
Мама целует меня в нос и смеется:
- А что ты скажешь Ивану Ивановичу?
Я зажмуриваюсь изо всех сил и выдаю свою самую главную тайну:
- Что у него самый красивый на Земле голос!

Письмо д е в я т о е
07.11. 09
В небе над Чехией
13:45

Милая, родная, единственная, неповторимая моя Еленка! Моя любовь! Бескрайняя, необозримая, глубокая, неземная...  Переживаю: второй день от тебя не приходят  эсэмэс, и почта наша пуста. Но мне и легче теперь: я отправляюсь домой, чтоб обнять тебя и никогда не оставлять одну.
Я в небе над Чехией. Лечу. Я всегда боялась летать. Еще с тех самых пор, как оказалась в самолете впервые: мы возвращались после летних каникул в Прагу. Моя постаревшая нянька, ставшая теперь просто компаньонкой и доверенной в личных делах, безмятежно храпела рядом, пуская слюни. Тина и Вика в креслах за моей спиной, накрыв колени пледом, занимались активным петтингом. Катька Иванова, разместившись по левую руку, зачарованно читала  «Сто лет одиночества» Маркеса. В тот момент, когда лайнер попал в зону турбулентности, и душа окончательно ушла в пятки, Катька хохотнула, ткнула меня локтем в бок и зачитала эпизод, как Хосе Аркадио и Урсула только поженились, и женщина, опасаясь, что у них родится потомство с хвостиками, ложилась в брачное ложе с поясом девственности. По селу начал гулять слух: Урсула год как замужем, но при этом умудрилась остаться девушкой. Катька залилась смехом – я не разделила ее восторга: к горлу подкатил вонючий комок, и я начала озираться в поисках гигиенического пакета. Вот Хосе Аркадио пришел домой и хмуро сказал жене с порога (Катькины брови сошлись на переносице): «Слышишь, Урсула, что говорят люди?» Тут же Катька перевоплотилась в Урсулу и деловито ответила: «Ну и пусть себе чешут языками. Мы же знаем, что это не так…» Катька хихикнула и вновь сдвинула брови: «А ну, снимай это…» Тут Иванова погрузилась в молчаливое, сосредоточенное чтение, видимо, началась серьезная постельная сцена – и она с головой ушла в книжку. Сзади застонали Вика с Тиной – у них тоже наступил пик. Нянька сладко всхрапнула. Я осталась в одиночестве, маясь страхом высоты, приступом дурноты и единственным вопросом: «Вот как можно читать Маркеса, заниматься петтингом и дрыхнуть без задних ног, когда ты висишь над бездной, между небом и землей,  самолет болтает, и каждая минута жизни может оказаться последней?»
Вздохнула с облегчением только тогда, когда железная птица коснулась полосы. Катька потянулась, захлопнула книжку и обняла меня:
- А знаешь что, Владка, я влюбилась в Маркеса. Навсегда – навсегда!!!
Она покосилась на Вику и Тину, максимально сокративших расстояние между своими губами и тихо разговаривающих между собой, в прямом смысле слова: глядя друг другу в рот, и полезла за сумкой:
- Они так разговаривают, как будто целуются. Как ты думаешь: это у них навсегда – навсегда?
- Не знаю, - я задумалась. –  Но сколько бы встреч ни было у девчонок впереди – они  всегда будут помнить  друг друга.
Иванова закряхтела – сумка зацепилась за полку и никак не хотела падать Катьке на голову. Не прекращая борьбы, подруга сделала вывод:
- Понимаешь, никогда не забывать человека и свое чувство к нему – это и есть навсегда – навсегда!
Навсегда – навсегда со мной остался лишь страх подниматься в воздух. И, похоже,  сегодня в самолете я единственный человек, который с нетерпением ждет минуты, когда мы поаплодируем экипажу за выполненную работу.
Я прислушиваюсь к каждому звуку, к малейшему своему ощущению: не падаем ли, не штормит ли, не назревает ли какая-нибудь бяка в моем желудке (во рту сразу три мятные конфеты). Свое последнее чешское письмо я пишу вне времени и пространства. Мы летим навстречу своей судьбе, но кажется, будто мы все просто повисли над бездной. Экономистка – в стороне, обняв за бочок бутылку виски –  время от времени до меня доносится характерный звук взбалтывания и присоса к горлышку (слух обострен до предела). Вчера она получила тревожный звонок из дома: загрипповал сын, ничем невозможно сбить температуру, его госпитализировали.  Услышав эту новость,  Вера Ивана выронила клетчатую сумку с сувенирами, и бессмысленные безделушки покатились по полу… Когда твой единственный, самый близкий человек смертельно болен, материальные ценности быстро девальвируются.
 Марина сидит у иллюминатора и смотрит в него мечтательно. Что она видит? Панораму Праги с красными крышами и тысячью шпилей? Увы, нет, за бортом – плотный туман. Своего киевского мальчика, протягивающего к ее прелестям потные от похоти руки? Или миловидную чешку с изогнутой в капризном изломе бровью?
Сегодня в зале ожидания, где мы коротали время до прибытия чартера, появился новый персонаж. Я прощалась с Миленой и вдруг  почувствовала, как напряглась Марина. В одну секунду она превратилась в сжатую пружину. Что такое? Через весь зал, держа курс на референта, решительно неслась рыжеволосая чешка в элегантном небрежно расстегнутом плаще. Пружина распрямилась – и выстрелила: Марина рванулась девушке навстречу. Они столкнулись с такой силой, что чешка выронила конверт, который держала в руке. На секунду конверт повис в воздухе, раскрылся на пике, и из него посыпался рыжий дождь  двестиевровых купюр. Но девушки даже не заметили этого.
Марина сжала ладонями лицо возлюбленной и покрыла его каскадом хаотичных поцелуев. В наступившей тишине  звучали  только ноты  чувственного шепота:
- Марина….Моя Марина….Моя сладкая девочка… 
В полном ступоре я с созерцала редкую картину того, как вечная вселенная  чувств давала наглядный урок  бренному миру материальных ценностей…
Я подняла подлокотники.  На моих коленях лежит Сонькина голова. Подруга дремлет. Она все еще больна.
 Мы летим в нашу больную страну, полыхающую лихорадочным жаром и несущую полный бред. На мне «намордник» и тонкие перчатки. Было ужасно стыдно, но я одела их  еще перед тем, как увидела идущих с терминала Сонькиных родных и свою мать, прилетевших из Украины. Отец и бабка остались в Киеве. Бабка наотрез отказалась обезглавить единственную столичную службу по спасению больных людей, работающую не за деньги, а за совесть.  А отец не согласился оставить ее одну. «Ничего – ничего, бабушка, - подумала я. – Мы везем достаточно лекарств, чтобы продолжить твое дело».
Мы поцеловались с матерью по-европейски – одними щечками. И я тепло пожала руки Сонькиным родителям. Я почувствовала, что на время карантина наши семьи станут близки как никогда. Возникла яркая картинка: в определенные часы в Градчанах они собираются возле «плазмы» все вместе и с напряженным вниманием смотрят выпуск новостей.
Вот показалась и Сонька в прямом без затей черном до щиколоток пальто и длинном  шарфе, одним концом закинутым за спину. Без признаков болезни она стремительно двигалась нам навстречу. Я посмотрела на Милену. Открыв рот, та беззвучно ловила воздух: «Кто это? Кто это?» Подруга подошла к нам, я ткнулась намордником в ее лицо и сказала: «Это – София». Более ценного подарка я не могла бы сделать Милене в день нашего прощания.
Теперь я видела, что Сонька больна. Болезнь сделала ее синие глаза совершенно, немыслимо глубокими («вечность» - пришло на ум слово). И в ушах зазвучала  песня из прошлого: ее исполняли дуэтом мой дед и бабушка, когда я была совсем – совсем маленькая:

Гляжу в озера синие.
 В полях ромашки рву.
Зову тебя Россиею.
Единственной зову...

Милена так и стояла, не закрывая рта, с восхищением глядя в «синие озера». Я почувствовала: она запала, запала и поплыла! Я впервые фиксировала факт любви с первого взгляда – это такое волнующее и одновременно смешное зрелище. Я опустила глаза, и было уже незаметно, что я смеюсь в намордник. София молча протянула Милене ладонь. 
 Единственным желанием партнера  было схватить эту мужественную девочку за руку и уволочь ее в свою «оранжерею», не дать ей вернуться в больную страну - я Милену хорошо поняла. Потому что так же хотела утром и хочу сейчас утянуть тебя в свою «оранжерею» - на облако моей Любви...
... София пошевелилась, и я тревожно на нее смотрю. Может, сказать ей, что мы с тобой назовем нашу дочь Софией? Это придаст ей сил? Я оставлю этот козырь на потом, если ей станет хуже. Сейчас она просто подмигивает мне.
 Елена, а ты знаешь, что символ нашего города – София Киевская?  Я замираю. София Киевская. Как я раньше об этом не подумала. Передо мной лежит символ, символ моей такой красивой и такой больной страны – София. Острая шпилька боли пронизывает на секунду сердце...
Черт возьми!!! Я столько лет дружила с Сонькой. Я заглядывала в самые потаенные закоулки ее души, и она знала наизусть мою душу, и вот теперь, как от прокаженной, закрылась от нее перчатками и намордником. А ведь мы повисли над бездной, и каждая минута нашей жизни может оказаться последней... Тысяча чертей, что же я делаю?  Не знаю, что мечется в моих глазах, но это «что-то» понимает даже дуболом Вася. Он достает из кармана ключ и молниеносно отстегивает наручник кейса. Я срываю с себя перчатки и намордник и двумя сухими руками прижимаю к себе Соньку, и только теперь чувствую, какая она горячая. Я прижимаю ее к себе как дочь, как сестру, как мать, но все же больше как больного одинокого ребенка, от которого отказался весь мир. Удивленно и перепуганно синие озера смотрят на меня. Я знаю все, что она скажет: я нарушила ее инструкцию: не прикасаться к прокаженному... Мне все равно...
Моя страна! Моя София Киевская! Мой город!
 Я столько лет прожила в нем. Я изведала все его укромные уголки, плакала и смеялась вместе с ним и я встретила  свою любовь дома! 
Прости меня, маленькая моя девочка, моя Еленка! Я заставляю тебя нервничать и переживать из-за того, что я заражусь штаммом.  Не могу иначе. Мне вдруг стало легче от осознания образа моего возвращения домой. Я вернусь  в Свою Страну с открытым лицом, как и положено верной дочери!
Милая, любимая, ты должна знать, я никогда не подцеплю эту заразу, потому что только что открыла и впрыснула в себя единственное эксклюзивное лекарство, единственное эффективное из всех – ИММУНИТЕТ РОДИНЫ!...
…Я наклоняюсь к лицу Софии, роняю горячие слезы на ее щеки,  мне кажется, что мы плачем вместе,  и я шепотом пою:

Не знаю счастья большего, 
Чем жить одной судьбой:
Грустить с тобой, Земля моя
 И праздновать с тобой………………… 

Родная, жди меня дома. Я скоро прилечу.
 Навсегда – навсегда твоя
 
                                                                                                   Владлена

Сегодня я увидела себя во сне школьницей. Сон был таким живым и ярким, таким теплым и красочным, что все его чистые тона  сплелись в единый букет, именно такой, какой я впервые когда –то собрала на уроке Ирины Сергеевны.
Стоит мне вымолвить это имя, как память услужливо возвращает меня в давнее прошлое, и я вижу себя пятиклассницей...Ирина Сергеевна включает старенький "Скиф", и тихими шагами в класс входит проникновенный ноктюрн. Перед ребятами поставлена творческая задача: мы слушаем волшебные аккорды и рисуем сначала в воображении букет из соцветий, нежных грез и сердечных признаний для самого близкого человека. У каждого он свой. И человек, и букет. Потом Ирина Сергеевна просит перенести образ букета в тетрадь. Это самый ответственный, сложный  момент: сделать из фантазии - реальность, и Ирина Сергеевна опасается, всем ли он под силу. Тихо, как далекий колокольчик в степи, звенит ее голос: " Еще Тютчев заметил: мысль изреченная есть ложь...Ребята, кому трудно облечь мысли в слова, можно помочь себе красками, фломастерами, карандашами…
 Но никто не берется за кисти - пятиклашки колдуют над словами и прядут ясную мысль из туманного таинства сочетания букв.
Литература - это единственный урок в школе, на котором можно составить такой букет для любимого человека, который не купить нигде...
Время идет, и вот мы с Ириной Сергеевной путешествуем виртуальными лабиринтами старого подземелья вместе с героями Короленко или лежим в позе уставших охотников на Бежином лугу в тихом школьном саду и на ходу придумываем таинственные истории. Литература - это единственный предмет в школе, где можно сочинять напропалую и получать за невинные враки пятерки с плюсом.
Время идет, и вот уже сверкает яркими красками классный бал Наташи Ростовой, и вальс из фильма "Мой ласковый и нежный зверь" увлекает в круг пары девятиклассников. Даже девчонки на этот бал могут прийти в костюме Пьера Безухова, Долохова, Николеньки или Андрея Болконского, и это ничего, что еще вчера Пьер попал во французский плен, а Андрей Болконский на поле Аустерлица умирал от тяжких ран. Сегодня все живы, счастливы и немного влюблены.
Литература - это единственный предмет в школе, где можно путешествовать во времени, быть кем угодно и жить тысячью жизнями, оставаясь при этом самим собой.
А вот прозвенел звонок, и начался суд над Евгением Онегиным. Герой, одетый как лондонский денди, с томным видом слушает у доски горячие обвинения девчонок: "Ты обидел Татьяну как женщину". Мальчишки солидарны с Онегиным и аппелируют девочкам с соседнего ряда: "Насильно мил не будешь". Единственный, кто придерживается средней, альтернативной точки зрения, - это Серега Буренин, мой одноклассник с огненно - рыжей шевелюрой: "Онегин мог бы просто переспать с Лариной - и все были бы довольны". Татьяна Ларина, стоящая с другой стороны классной доски, густо краснеет. В Буренина летят промокашки и резинки - нам, детям своего времени, непонятны половинчатые безнравственные решения. Я лезу на парту и с высоты своего пьедестала с чувством взываю к Онегину: "Онегин! Я была моложе, я лучше, кажется, была..." Я кажусь себе чрезвычайно старой и много пережившей, но весь класс заливается от смеха. Улыбается и Ирина Сергеевна. Она скромно стоит в сторонке, скрестив на груди руки, и ласково поглядывает на наш суд- бунт. Литература - это единственный урок в школе, на котором можно открыто бунтовать, и за это родителей не вызовут к директору. "Когда юноша бунтует - он растет" - эти слова Ирины Сергеевны я прочитала в мамином дневнике после того, как она вернулась с родительского собрания...
Уроки Ирины Сергеевны дали свои ростки: из 36 учеников нашего класса 24 – филологи. Стал проводником поезда дальнего следования «осужденный» Евгений Онегин. А Татьяна Ларина нашла свое личное счастье где-то на Сахалине. Рыжий красавчик Серега Буренин  несет мужественную вахту  на подводной лодке в Баренцевом море. За эти годы от его роскошной огненной  шевелюры не осталось ни единой былинки. 
Идет время, и пока мои одноклассники дарят по всему миру букеты своим любимым, я  хочу сегодня подарить букет той, кто научила нас их собирать - Ирине Сергеевне...Я дарю ей букет, соткав свою мысль из таинства сплетения букв, из тех светлых воспоминаний, из того далекого времени, "когда я была моложе, я лучше, кажется, была"..............

- Дети, наше бытие состоит из символов, - начинает мотивационный момент урока математичка. – И  от того, какой знак вы поставите между ними, зависит ваш успех в жизни. Это принципиально!
Гуманитарный класс безразличен к ее квинт – эссенции мироздания (успех в жизни - это так далеко, как спутник на орбите)  и безучастно смотрит на символы, которые она нарисовала на доске:
ХУ
Каждый рад, что математичка мучает не его, а  Буренина, допытываясь, какой знак стоит между ними. Буренин глядит на нее как козел в географические новости. Учительница таращит глаза, и ее лицо покрывается нездоровым румянцем:
- Буренин, так твою разтак, какой знак между игреком и иксом?
Буренин стоит козел козлом у доски и разве что не блеет. Мы не можем ему помочь и прячемся за раскрытые учебники математики, поставленные ребром на парте...
Математичка поворачивается к нам - час расплаты пришел: 
- Тааааааак, класс!! Какой знак между иксом и игреком?
Мы вылезли из-за книг и смотрим на мучительницу как бараны на новые ворота...
Она, уже вся пунцовая от злости,  мчит между рядами аки злобная фурия:
- Немедленно...всем...до единого....колы в ряд...в журнал....за четверть!
Тогда я не выдерживаю и пытаюсь решить конфликт миром:
- Да че вы? Поставьте между своим иксом и игреком тот знак, который вам нужен!
- Воооооооооооооооооооооооооооооооооооооннннн!! Из класса. До конца полугодия! - орет разъяренная математичка…
Она не может успокоиться до самого родительского собрания, и еле дожидается своего выступления. Несколько возбужденная, она ищет поддержки у наших родителей: "Представляете, дети не знают, какой знак стоит между..."
Она поворачивается лицом к доске и рисует свои дурацкие символы:
ХУ
и победно смотрит на предков. Но должного отклика не получает. Половина класса глядит на нее с недоумением. Галерка хихикает: это папа Славки Топора сострил, что в конце буквы «Й» не хватает...
- Ну.............................. - вопрошает училка и начинает покрываться нездоровым румянцем... Родители молчат.
Молчат до тех пор, пока не выдерживает мать Олега Панчука, лихой водитель трамвая, она и сегодня вешала белье во дворе и пришла на собрание с миской под мышкой:
- Так какой там знак должен стоять, любезная? Вы забыли поставить.....
Родительское собрание закончено жутким скандалом и больничной койкой. Я несу болящей пакет с фруктами от родительского комитета 6 – Б класса и не могу приложить ума: какими словами начать диалог с ней – я не понимаю ее и боюсь поставить не тот знак в нашем надвигающемся разговоре. Я еще не знаю своего будущего, и мне все равно не поверится сейчас, что оно будет наполнено самыми разными символами, и всеми силами души я буду стремиться ставить между ними принципиально  важный для меня знак - знак умножения…

Качество любого курорта Галатея определяет на свой собственный вкус – вкус местных вин. Пока я делаю последние приготовления к тренингу и отдаюсь профессиональному долгу, выбирая в торговых рядах маленькие сувениры для участников, Галатея отдается долгу иного рода – долгу познания жизни через крепость ее самых изысканных напитков.

Как истинный сибарит, она перекатывает во рту глоток «Черного доктора» и заключает:
- Мммм…Нектар!
Затем она вкушает негу «Седьмого неба» и замирает:
- Мммм…Амброзия!
Ее глаза блестят, она открывает таинство «Розового платья», заглядывает под его кайму и делает вывод:
- Мммм…Мед!
Это все очень хорошо, но настоящее восхищение всегда молчаливо!
На очереди – «Сила любви» - и Галатея готова к продолжению дегустации. Она целует ободок дегустационного стаканчика, наклонив его к самым губам. Отстраняется и…молчит. Она молчит минуту, вторую, повторяет поцелуй капельки вина и вдруг спрашивает продавщицу:
- Девушка, в какую цену ваша «Сила любви»?
Все! Окончательный выбор сделан. Неужели на сей раз Галатея решила изменить своим традициям и теперь будет определять качество курорта по силе любви местных женщин?
Я смеюсь:
- Разве можно такое спрашивать у благородной дамы?
Но дама не отказывает Галатее, она называет совершенно скромную цену «Силе любви», и заветную бутылочку Танька отправляет в глубину своего рюкзака. Мы немедленно хотим отведать этой силы, услышать дивную историю настоящей любви, проникнуться ею, молчаливо восхититься и медитировать, наслаждаясь каждой ее каплей…Это невозможно сделать в шикарном ресторанчике нашего отеля, ибо распитие принесенных с собой спиртных напитков воспринимается его хозяевами «як кугутство», как оскорбление лучших чувств гостеприимного отеля «Пан мельник».

Ты вкусишь самые изысканные блюда, приготовленные в цептеровской посуде, за твоей спиной будет журчать вода фонтана, способствуя лучшему пищеварению, ты будешь глазеть на целую телегу мешков со всяким добром и пожеланиями «вдачі», «добробуту», «щастя», но если ты подзовешь к себе оловянного вышколенного официанта и попросишь его: «Расскажите нам что-нибудь интересное о здешних местах» - он уставится на тебя стеклянным взором и начнет пропагандировать красоту обслуживания в недрах местной сауны и под. шумок сбагрит тебе 850 граммов шашлыка вместо запланированных двухсот.

Я вовремя вспоминаю, что вчера, когда Галатеи еще не было здесь, я нашла у самой кромки воды скромное кафе, в котором сидела лишь влюбленная пара, пила пиво и гладила двух смешных котят.

Я поздоровалась как со старой знакомой с колоритной барменшей, и мне понравилась ее тельняшка и подрезанные на манер бриджей треники. Я сделала ей знак, что угощаю ее пивом, и в благодарность она подсела ко мне, положив на столик аппетитные груди шестого размера. Мы пили «Янтарь» из пластикових стаканов и смотрели на остров, маячивший посредине моря, тот самый остров Шмидта, который стал отправным образом пушкинского острова Буяна в сказке о Царе Салтане.
Я знала, что остров был назван в честь лейтенанта Шмидта, пламенного революционера, который так допек царя, что режим принял решение расстрелять его подальше от людей -в 1906 году на острове Буяне приговор и был приведен в исполнение. Лейтенант Шмидт в предсмертной речи сказал расстрельной команде: «Я счастлив умереть среди такой красоты посреди моря».
- А ты знаешь, этот Шмидт был не от мира сего, - высказала барменша свой взгляд на личность исторической персоны. – Он любил одну женщину, с которой познакомился в поезде и вел с ней до конца дней романтическую переписку. Женщина была замужем, поэтому ловить ему было нечего, и однажды утром он женился на проститутке, которую заказал на ночь в одном из борделей. Он хотел подарить ей лучшую жизнь, снял со счета 12 тысяч рублей и отдал ей…Прикинь, какая сила любви!
В этот момент богатырского вида старик ввел в кафе лысую старушку, едва передвигающую ноги. Они сели на ближний к берегу столик лицом к морю, и постепенно голова старушки склонилась к столешнице. Барменша не двинулась с места, чтоб обслужить их, а лишь освежила пивом горло:
- Проститутка родила Шмидту сына, но потом принялась за прежнее, только на более высоком уровне, потому что теперь не нуждалась в средствах, а работала для удовольствия. А отец лейтенанта, узнав о его выборе, заболел и умер. Но кто теперь помнит того отца? Зато о загадочной душе лейтенанта судачит все побережье с 1906 года…
Я ушла из кафе с оформившейся мыслью посетить остров обязательно, потому что он притягивал меня энергетикой той души, которая была способна на сумасшедший вызов, на светлый подвиг во имя любви… Я долго не могла заснуть, вглядываясь с террасы в остров Шмидта, вынырнувший из моря как таинственная подводная лодка за лунной дорожкой…

Продолжение следует…

Мне не больно теперь...
Мне не больно, когда
За окошком машины из сена стога.
Распахнешь в поле дверь
И уткнешься в тот стог - 
Из соломинки пьешь 
Мира вечного сок.
И, откинувшись в сон,
Замирает рука...
Мне не больно во сне...
"Мне не больно...Пока."

Не люблю я наград за свой труд. Нет от них никакой пользы, одни растраты и волнения. Вот и сегодня мне вручили одну очередную, приехало самое высокое начальство и скучным голосом  занудело в присутствии коллег: «За проявленное рвение и т.д. и т.п.» Рвение проявляли все, а увесистые часы и открытка с надписью золотыми буквами на ней «Почетная грамота» только мне достались – уже неудобно. Чтоб погасить комплекс вины, я хмурым коллегам из-за спины три пальца показала (это наш условный знак «три литра водки»), и они заулыбались. Мысленно я прикинула, во сколько пиастров выльется грузовое такси для дурацкого шкафа с кукушкой, а потом представила, во сколько кубышек обойдется расширение санузла за счет прихожей – больше мне некуда приткнуть памятный подарок. Будем надеяться, что стена, разделяющая ватер-клозет и коридор не несущая, и я не завалю весь пятиэтажный дом: тогда мне точно будет ку-ку. Я мысленно увидела, как мой кот крадется в тубзалет к своему лотку с песком, мостится в него, чтоб отложить свои «брюльянты», долго настраивается, наконец, изготавливается, и в момент, когда тщательно спланированный процесс начинает воплощение, из угла раздается дикое «бом – ку-ку – бом – ку-ку». Я придурковато засмеялась в лицо самому высокому начальству. 
Я думала, мой шеф вызвал меня на ковер, чтоб отчитать именно за это недоразумение. Он и начал беседу на «ты», что обычно, кроме пакости с его стороны, ничего хорошего  не предвещает. Шеф снял очки и  ткнул пальцем на стул у окна: в общем, усадил меня  жестом, не терпящим возражения: «Вот согласись, награда незаслуженная…»
Я вопросительно посмотрела на начальника. Конечно, шикарный шкаф  с кукушкой я не заслужила, но  за все прошедшие годы служебного рвения я имею право претендовать , скажем, на изящные золотые дамские часики 999 –ой пробы. Неужели он сейчас вытащит из ящика стола именно такие и подмигнет: «Махнемся?» От скольких же бытовых проблем  избавит меня шеф, и  я без лишних раздумий  радостно махнусь своим гигантским «бом – бом – ку-ку» с его ювелирным маленьким счастьем. 
Но шеф неожиданно начал: «В первые годы ты жила работой, дышала ею, не уходила домой, пока не находила верного решения. Пусть не все в ней было правильно, иногда слишком смело, но *б твою мать, это давало потрясающие результаты. А что мы видим сейчас? Что мы видим, спрашиваю я? А сейчас, по прошествии лет, придраться не к чему: по бумажкам ты большой спец, наблатыкалась в схемах, профи высший класс…и результат вроде есть..»
«Тогда что ж  тебе  не так, ты ж сам меня 12 лет учил: «Сделал – запиши. Не сделал – запиши дважды!?» - мысленно спросила я толстяка, покачивая ножкой и слушая его могучее крещендо: «…Нет страсти, нет огня, былого задора нет, нет горения, блядь, твою мать, нет заглота по самый корень, бесстыжей отдачи нет!!!»
Кровь ударила мне в лицо. Только и видишь, как  человечество на всех перекрестках мира пропагандирует счастье и радость бесстыжей отдачи –  но пусть хоть кто – нибудь здравомыслящий  покажет мне женщину, которая получала бы удовольствие от минета с заглотом и при этом увлекательном занятии испытывала бы еще и неподдельную страсть вместо естественных позывов к рвоте? Я просто хочу увидеть эту тетю. Я сидела на своем «горячем стуле» и думала: как бы шефу объяснить все это, только культурно. И вдруг оборвала его крещендо мягко:
- Сан Саныч, а можно вам задать интимный вопрос?
Звуки иерихонской трубы смолкли и воцарилась тишина. Шеф обмяк в кресле: 
- Можно!
Я  предупредила:
- Только это будет действительно интимный вопрос, и если вы к нему не готовы – лучше сразу отказаться!!
Сан Саныч поморщился и махнул рукой: действительно, какие там церемонии могут быть, когда мы оба на пределе эмоций…
- Валяй, тут девственников нет!
Я  продолжила:
- Вот когда вы с супругой только поженились, вы испытывали к ней страсть?
Шеф расслабился: простота вопроса сняла все подозрения, он откинулся в вельможном кресле:
- О да!! Еб..л ее по пять раз на день. Веришь, столбняк был постоянный. Просто абзац!
Очень поэтично! Ну ладно: оставим в покое анализ и сконцентрируемся пока на синтезе:
- А сейчас? Как дело обстоит сейчас?
Шеф нахмурился:
- Да никак! Не встает почти. А что делать? Сыновья у нас. Двое. Поздно все с нуля начинать. Возраст. Болячки. Хозяйство общее, неделимое. Да и не смогу я без нее. Она мне и доктор. И нянька. И мамка. 
И совсем умиротворенный,  вспомнив что-то свое, то, о чем и психологу не говорят, он подвел черту:
- Мудрая она у меня женщина, моя супруга.
Я поднажала:
- Так у кого из вас все-таки хватает мудрости сохранить семью?
Шеф заколебался:
- У нее, наверное. 
Я подняла на него глаза и дала ему шанс забрать все свои слова обо мне обратно, да и часы с кукушкой - тоже:
- Сан Саныч, так вы понимаете, к чему я клоню, к какому выводу?
Нет! Ничего он не понимал. Он прожил жизнь, достиг определенных высот в ней, но так и не смог понять, к чему клонит его подчиненный. Потому и повысил тон:
- Знаешь, что? А ну, немедленно брось эти свои психологические штучки – дрючки. Знаем мы вас…Нех путать праведное и грешное, работу и интим.
Я решила сама по - быстрому озвучить наш вывод:
- Но праведное и грешное одним и тем же  законам подчиняются... Вечной страсти не бывает. Любовь проходит все этапы и в конце пути становится мудрой. Мудрая любовь ничем не хуже страстной. И нуждаемся мы в ней больше!
 Меня уже никто не слышал. Крещендо вернулось под высокие потолки и нарастало:
- И вообще! Хватит нести хрень. Проваливай из моего кабинета. Иди домой! Подумай! И возвращайся завтра страстной, такой, как была когда-то! Огня давай! Горения! Самоотдачи! Мать – перемать, заглота по самый корень!
Я аккуратно закрыла за собой дверь и поехала домой пить водку, потому что поняла, что отдала 12 лет жизни, молодые годы, здоровье и силы тупоголовому идиоту и вообще в целом непонятно  чему. «Бом – куку, бом – куку». 
На следующий день мы с подругами пошли в старый парк. Уже десять лет как мы собираемся в летнем кафе в последний день лета, чтоб проводить лучшую пору года. Мы кушаем шашлык, пьем вино, подводим итоги прожитого отрезка времени и строим планы на будущее. Это наша традиция, и без нее никому из нас не удалось бы достигнуть тех успехов, которые у нас есть в судьбе. Все, что мы загадывали под развесистыми кленовыми кронами, всегда сбывалось. В неторопливой беседе течет время, и  подведенных черт становится все больше, но нам не страшно, что с каждой встречей неуклонно приближается  последняя черта, потому что и ее мы подведем однажды все вместе в тихом парке, в котором не страшно смерти.
Когда подошла моя очередь начать свой отчет, я вздохнула:
- Девочки…Оказалось: у меня и нет ничего в жизни, кроме часов с кукушкой.
Подруги замерли с вилками в руках и все пятеро одновременно на меня вопросительно посмотрели. И я продолжила в той  блаженной тишине, которую могут обеспечить только тихий шелест листьев уходящего лета и  незатейливое пение беззаботных птиц:
-  Позвольте мне, ничего не объясняя, рассказать о своих планах на следующий год: я хочу завершить карьеру, открыть частный психологический кабинет, обустроить его как свой второй дом,  приходить  каждое утро туда играть с песочными часами, мечтать о несбывшемся и вести неспешные разговоры с теми, кто забредет ко мне на мой тихий огонек…
Успешные женщины, мудро не проронив ни слова, подняли свои и бокалы и выпили  за мою новую  мечту!