Откройте свой Мир!

Письмо п я т о е
30.10.09
Прага
11:45

Ленка! Любимая моя девочка! Соскучилась ужасно! Страшно хочу и люблю тебя – это неразделимо! Прочитала и прочувствовала твое письмо, отправленное с первыми лучами солнца. Утро мудренее вечера: ты здорова! Вот что самое главное! Почему ты тихо сидела у моей постели, пока я досматривала последний сон?! Почему не набросилась на меня, сонную, не зацеловала, не залюбила?! Я не так деликатна, увы! Если бы ты спала, а я охраняла твой сон – ты давно бы была моей.
Котенок, я читаю стихи Пастернака «Никого не будет в доме».  Они отражают суть моей единственной мечты: я хочу, чтоб открылась дверь  – и вошла ты. Я  бросилась бы к тебе, стиснула в объятиях, утонула бы в запахе твоих волос, растворилась бы в трепете твоих губ. Не говоря ни слова, не прерывая поцелуя, я сняла бы с тебя пальто, одежду, белье...и унесла бы в кроватку свою  желанную девочку.
Я прикрутила звук единственного канала, который  теперь смотрю –  новости - и  прислушалась к звукам извне. Тихо схожу с ума: мне кажется, ты уже меряешь шагами тишину в старой аллее…
Твои шаги спугнула телефонная трель.  Посмотрела на дисплей: «Катя Иванова». Я уже боюсь звонков из Украины. И поэтому трубку снимаю с нервным вопросом:
- Что?
Это «что» у меня нынче вместо приветствия. Катин загробный голос напугал меня еще больше:
- Владка, Лешу скорая ночью забрала. У него температура сорок. И все признаки свиного гриппа.
Леша – Катин муж. Они поженились восемь лет назад. Катька шла замуж под вечным девизом «Люблю Навсегда!» Но за восемь лет любовь претерпела ряд метаморфоз, и теперь супруги спали в разных комнатах. Однажды Катька уехала к матери, но, не выдержав ее нелегкого характера, сбежала от нее  на три дня раньше запланированного  срока отъезда. Войдя в прихожую родного дома, Катька уловила запах чужих дамских духов и увидела женские трусики, забытые на полу прямо на пороге, чуть поодаль -  небрежно брошенную юбку, потом – блузку и бюстгалтер. Эти вехи привели ее к Лешкиной комнате. Катька ногой открыла дверь и офанарела от небывалой наглости супруга: он сладко спал в объятиях незнакомки.
- Этого еще не хватало…
И Катька устроила сладкой парочке эмоциональную побудку.
- Пусть нелегкая забирает тебя, блядво! – орала она супругу, продравшему глаза. Но нелегкая почему-то ушла  одна. А Лешка остался. И врезал замок в дверь своей комнаты.
И вот сегодняшней ночью его увезла скорая.
Катька продолжила плаксивым голосом:
-Владка, я не спала до утра. Звонила ему, но абонент был вне зоны. А потом поехала в больницу. Я хотела подкупить санитарку и пробраться к нему в «бокс», но меня выгнали с позором. Я решила залезть в окно, но подскользнулась на подоконнике и упала в кусты. Владка, что мне делать? Я хочу только увидеть его, погладить по дурной голове, сказать, что…что…я люблю его…поняла вдруг, что люблю…
- Опять? – удивилась я очередной метаморфозе. Катька сделала паузу, шмыгнула носом и зарыдала:
- Навсегдаааааа! Навсегдааааа!
- Так! Слушай сюда…
Я подумала, что кто-то из нас в этой ситуации должен взять на себя функцию здравомыслящего и  не поддаваться панике: 
- Берешь ручку. Листок бумаги. И пишешь все, что хочешь сказать Леше. Очень подробно…Ты меня слышишь?
- Да, - всхлипнула Катька.
- Ты пишешь так подробно, как только можешь. Вспоминаешь яркие моменты ваших самых счастливых минут. Описываешь все те позы, в которых хочешь, чтоб он тебя взял. Обещаешь ему самый грандиозный секс в его биографии и все золотые горы мира после выздоровления. Поняла?
- Угу…
- Вооот! Письмо должно его взбодрить. Потом ты едешь в больницу, подкупаешь санитарку и просишь передать письмо Лешке в бокс. Все уразумела?
Катька больше не всхлипывала на том конце провода. Связь была такой четкой, что я услышала, как шелестит бумага. Похоже, подруга уже взялась за перо.
- Катя?
- Что?
- Перед тем, как везти письмо мужу, заедь к моей бабке и попроси у нее мою семислойную ватно – марлевую повязку…
Катька хихикнула:
- Зачем, Владка? 
- Оденешь ее, когда зайдешь в приемный покой.
- Зачем? – продолжала тупить подруга. Блин! Я в конце концов не на нефтяном кране работаю, чтоб оплачивать время тупого международного трепа.
- Затем, чтоб Лешке было кого трахнуть, когда он вернется домой. Поняла? - снизошла я до объяснения и отключилась.
После разговора с Катькой на душе снова сделалось тревожно, хотя я точно знала, что ты жива и здорова. Я выключила телевизор, чтоб не усугублять  невроз и еще восемь раз прочитала твое спасительное утреннее письмо. Каждое прочтение  врачевало мою расшатавшуюся психику и становилось заслоном  когтистым лапам моей тревоги…Я улыбнулась тому, что ты никогда не была в Праге и не видела Парада святых на часах старой ратуши. Я так рада…Это  волшебное зрелище  действует на душу только тогда, когда ты смотришь на него вместе с любимым человеком, который шепчет в прядку волос над  твоим ушком историю старого благородного Гануша. Я буду шептать ВАМ ОБЕИМ – тебе и дочери - обе мои руки будут заняты ВАШИМИ ладошками и лежать в ВАШИХ карманах…

Твоя оладушка, любящая тебя безумно

                                                                   Влада

В выпускном классе к нам  пришел учитель - в белом шикарном костюме жгучий брюнет. Раньше он был видным комсомольским работником, и вот когда комсомол стал разваливаться, он, откусив свой кусок пирога,как я узнала позже, решил отсидеться в школе. И появился у нас. Все девчонки  были шокированы его безукоризненным внешним видом, потому что белый костюм с иголочки очень контрастировал с висящими на коленях спортивками физрука и обвисшими на попе  застиранными брюками трудовика. Я стала по-своему ухаживать за историком, пытаясь стихами привлечь его внимание:
У карты правильно стоять
Меня не научили,
Но получить, играя, пять
Пока что мне по силам.
Стихи были - не фонтан, и учитель не обращал внимания на мои заигрывания. И тогда я решилась на крайнюю меру! На перемене  перочинным ножиком я отпорола кусочек обшивки у учительского стула на сидении, и подожгла вату внутри. Прикрыла дермантином тихо тлеющие внутренности. Шикарный Сергей Васильевич вплыл в класс, грациозно сел на стул и....тут же вскочил. Держась за попу обеими руками, он молча выбежал из класса. Одноклассники покатились со смеху. Минут через надцать зашла наша молоденькая классная руководительница Елена Валериевна. Она заломила руки и  стала умолять сказать правду - кто поиздевался над учителем. Класс молчал, хоть и глядел на возлюбленную с жалостью. Елена Валериевна обессилено заплакала: «Ребята, если обидчик не признается – я откажусь от классного руководства». Это было сказано с таким неприкрытым горем, что в классе кое-кто стал на меня оборачиваться и подавать сигналы сдаться. Через пять минут  на меня смотрел весь наш класс. Я встала со своего места и, потупившись,  сказала:
- Это я учителю попу прожгла, Елена Валериевна….
Дома, рассказывая маме историю вызова ее в школу, я поведала как грозные бандиты, пытая меня, заставили поиздеваться над учителем. Я не смогла устоять перед пытками тех, кто сильнее меня. Я не врала матери: бандиты действительно были – и они сидели внутри меня. Но, попадая в поле маминого спокойного серого взгляда, они всегда девались куда –то, и я превращалась в паиньку, которой меня задумала сама природа, в паиньку, уткнувшуюся лицом в подол маминого фартука и роняющую в него горькие слезы раскаяния. Мама
вздохнула и положила ладонь на мою макушку:
- Доченька, не расстраивайся. Стульчик мы купим. А костюм учителю я заштопаю, поставлю латочку – все по цвету подберу. Ничего не будет заметно…
Сегодня, вспоминая утро, когда я несла в школу стульчик, стоящий четверть маминой рабоче-крестьянской зарплаты, я хочу поцеловать руку этой святой женщине. Директор отчитал мать за мой проступок, и, склонив голову, но непонятным образом сохраняя внутреннее достоинство, она сказала: «Я приношу вам свои извинения. Лариса дома, в семье, была примерно наказана». Сергей Васильевич отказался от возмещения ущерба. На следующий день он сам подошел ко мне и с проникновенной улыбкой попросил  дать почитать мои стихи. Через неделю он уже вершил мое будущее:
-  Я договорился – ты будешь поступать в Воронежский литературный институт. Я тебе гарантирую как минимум будущее редактора газеты.
Я отказалась. Потому что в 16 лет ты никому не можешь позволить вершить твое будущее. В 16 лет, даже несмотря на то, что ты все еще  плачешь в подол маминого фартука и, возможно, именно поэтому, ты уверен, что свое будущее должен вершить  сам.

-1-

В тот год на всю страну прогремела статья "Николаевские наркоманы", опубликованная в "Комсомолке".Теперь все стало известно о жизни в нашем периферийном городке: чем живет молодежь, как
одевается, но, несмотря на предупреждение прессы, моя мать не могла позволить себе нарядить дочь хуже других, поэтому она выстояла огромную очередь в "Детский мир" за велюровой кофтой. С большой помпой спортивные штаны были подарены на День рожденья. Я вертелась у зеркала, разглядывая шикарные
лампасы на них:
- Я теперь настоящая девка, - вопила я.
Настоящая девка не могла пойти в школу не в молдавских вельветовых тапочках, поэтому мама со вздохом выложила на стол 25 рублей – половину аванса. Красная цена тапкам, конечно, пятерик, но такой дефицит не найти днем с огнем по госцене,  поэтому их я купила в туалете Центрального рынка в пять раз дороже.
Впопыхах я делала начес под зов Лехи за балконом. Леха был мой пацан, а я – его девка. 
- Светка, выходи!
«Та счас выйду»,- мысленно отвечала я, ища глазами плетеную сумку в виде корзинки, без которой ни одна уважающая себя девка не могла выйти из дома даже во двор. В прихожей я столкнулась с братаном – неделю назад он вернулся из армии, взрослый мужик, от которого я отвыкла. Он захохотал:
- Ну и видюшник. Вы все – как из инкубатора. Как тебя твой Леха от других девчат отличает?
- Не твоего ума дело, бык. Как я его отличаю – так и он
меня, - огрызнулась я.
Быками и бычихами мы называли тех, кто внешне отличался от стаи. Неуверенные в себе, неинтересные люди, отводящие глаза от твоего
пристального взгляда. Как раз парочка быков уселась на наш козлятник. Он – хорошо мне известен: это Серега Рыжиков, мой одноклассник. Я презирала его, потому что бык ходил в музыкальную школу – пиликать на скрипочке. А вот Она, телка Серого, мне неизвестна, но сразу видно – столичная штучка. Бычиха откинула прядь черных, как крыло ворона, волос и посмотрела на меня без страха. В ответ я с вызовом сдула со лба перепаленную челку. Это что еще за новости на моем районе? Если ты из столицы, то, думаешь, я не дам тебе в голову? Если ты напялила не индийские, а настоящие джинсы, ты уверена, что я не сгоню тебя с козлятника?
- Эй, пацаны, - крикнула я в другой конец двора Лехе и компании, которые через бюльбюлятор курили траву. Приближаться я не хотела: меня мутило от специфического запаха еще с прошлого раза, когда я покурила
травы сверху водки. – Смотрите, чужие на козлятнике. Мы остановились поодаль и выслали к столику Шкета. Он должен был пробить обстановку. Засунув руки в карманы спортивных штанов, танцующей походкой Шкет подрулил к парочке. Я знала: он задал проверенный годами наездов на быков вопрос: «Закурить есть?» Серега отвернулся от него. А вот бычиха не думала уходить от ситуации: она просто натянула Шкету кепку на
морду. Ничего не видя, Шкет хватал руками воздух. Кретин! Как бы спасая престиж пацана, мы ринулись к козлятнику. Я злилась по полной: никто на районе не посмел бы зацепить нашего кореша:
- Эй, вы шо маленьких обижаете?
Я цыкнула через наполовину выбитый передний зуб. Спасибо Шмаре, в прошлой валиловке она облегчила мне на будущее процесс дальнего плевка.
- Света, успокойся, мы сейчас уходим. И на сигареты могу дать, - одноклассник сдрейфил.
- А дашь бычок затушить о Страдивари? Тогда отпустим, - хохотнула я.
Бычиха встала с козлятника – и я как раз оказалась глазами напротив выреза в ее балахоне. Тонкая нитка золотой цепочки исчезала в нем. С тыла меня надежно защищали пацаны. Моя рука с татуировкой потянулась к цепочке, но бычиха дернулась, и рука против воли сгребла ее грудь – теплую, живую, без
бюстгалтера под балахоном. Я моментом одеревенела и потеряла дар речи. Я держала в руке жизнь!!! Сквозь огрубевшее сознание до меня по слогам дошла эта мысль.
Девушка хлопнула меня по кисти обеими своими и закричала:
- Ты грязное быдло.
- Я?
Я стояла с разинутой пастью.
- Это моя девка – грязное быдло?
С ревом Леха бросился на телку, согнул ее впополам, пристроился сзади и изобразил половой акт. Он имитировал с таким чувством, что я увидела, как набухли его брюки в районе ширинки. Девушка без успеха
сопротивлялась. С перекошенным от ужаса лицом на действо взирал перепуганный Серега Рыжиков. Пацаны ухахатывались. Шкет провоцировал:
- Леха, дай ей в рот…
Неожиданно я вышла из ступора, схватила Леху за шиворот и отшвырнула подальше. Девушка упала на землю и вцепилась в нее руками, прижалась к ней. Молча, стараясь не глядеть на нее, я подхватила ее и помогла встать. Мне хотелось, чтоб она была как новая копейка. Я отряхнула ее джинсы.
- Светка, ты чего? – бухтел Леха.
- Ничего.
Я нарыла в кармане несколько смятых бумажек и сунула их
Сереге:
- Купи ей что-то…
Столичная штучка выхватила деньги из руки отупевшего одноклассника и швырнула их в мое лицо:
- Купи себе наркоты лучше!
Она взяла Серегу под руку и порулила с ним через двор.
- Какие ножки! – поцокал Шкет, но я натянула кепку на его морду.
Дома отец отложил газету:
- Хватит валять дурака и быть пацанкой. Нынешним летом едешь учиться в Киев. Мы с матерью хотим, чтоб ты получила образование.
Отец не бросал слов на ветер, и утром повез меня на вступительные экзамены в столицу.  
- 2 -

Прошел месяц.
Я получила официальный вызов в техникум. И семья загудела как пчелиный рой: собирала меня в дальнюю дорогу. Накануне отбытия маме пришлось выстоять очередь за очками «Феррари» - без них я не соглашалась ехать. А также купить новый джинсовый лепень. И выстрочить на машинке слово «Addidas» поверх лампасов в районе голени: я не собиралась быть ничем хуже киевской братвы.
Леха свистнул за балконом, и с неизменной корзинкой я спустилась во двор, не забыв предварительно налакировать челку.
- Курнем по последней?
Леха протягивал забитую папиросу.
Я поморщилась, и осталась верна слову, данному однажды: я в завязке. Пацану пришлось затянуться самому. Выдув вонючую струю, он завел старую шарманку:
- Вот поедешь в Киев, и дашь там какому-то быку. Трахнет он тебя по полной…
- Тебе то что? – огрызнулась я, хотя внутренне отвергла эту возможность. И все же я больше не считала Леху своим пацаном. Мне даже хотелось уехать в новую жизнь.
- Дай лучше мне, - с этими словами Леха повалил меня в траву. И даже успел поцеловать – мокрыми вонючими губами. Я плюнула в них.
Я все еще видела картинку плевка, когда сидела за партой нового учебного заведения, на своей первой лекции. Странно, во все студенческом городке я так и не смогла засечь своих: никто не ходил в спортивках и велюрках. Более того, быть похожим на кого-то считалось дурным тоном.
- Николаевские наркоманы? – подмигнула девка с соседней парты, в офицерской фуражке с какой-то брошью вместо кокарды. На груди красовался аксельбант. Я поморщилась: таких мы в первую очередь учили жизни в
подворотне. Бычиха встала и поплыла прочь – ее низ представлял собой пеструю мини-юбку.
- Вы предполагаемая староста? – спросила меня вошедшая преподавательница.
- С какого перепугу? – ответила я вопросом.
Она весело сказала:
- А на первой парте всегда сидят предполагаемые старосты.
Молча я сгробастала шматье и пересела за последнюю. Рядом сидела девушка – ее щека (с моей стороны) была прикрыта длинной челкой цвета воронова крыла. Когда движением ладони девушка ее откинула…я невольно отпрянула. Синие глаза глядели на меня с удивлением. В реальном времени я вдруг увидела
надпись, вырезанную ножиком на козлятнике: Светка + Леха = любовь. Из прежней жизни дохнуло специфическим запахом травки. Вот Леха поставил раком столичную штучку, а я стою и тупо смотрю на все это. И вдруг – штучка сидит уже со мной за одной партой. Что сказать? Извиниться? Назвать вещи своими именами? Подавив презрение к самой себе, я представилась:
- Николаевские наркоманы.
И невесело ухмыльнулась.
Девушка прикусила губу, подумала немного и…рассмеялась:
- А я – Оля.
Куратор захлопала в ладоши, привлекая внимание:
- Дети, сейчас организованно по парам идем в библиотеку.
Тут же я одела «Феррари» - стыдно было идти в библиотеку, особенно в паре. Никто не должен видеть моих глаз, даже библиотекарша, которая оформляла формуляр, пусть она даже двадцать раз была мне пофиг.
- Вы будете что-то брать? – спросила она. Я смотрела на корешки книг. Анна Ахматова…Цветаева…Станислав Лем… Пожала плечами: да ну, не люблю я читать. 
-Дайте ей Булгакова «Собачье сердце», - перегнулась через мое плечо Оля. Название книжки показалось оскорбительным, но я мужественно кивнула – это мой должок Оле: прочитать выбранную ею для меня книгу. Пожалуй, прочту первую строчку и самый конец – я всегда так делала на литературе, и ни разу не пожалела. Нашей Тортилле было все равно, ибо каждый урок одноклассники конспектировали критику от сих до сих, все, кроме меня. Тортилла боялась со мной связываться. Я и послать могла – и «неуды» не пугали.
- Вы иногородняя?
Да что эта библиотекарша ко мне прицепилась?
Оля ответила:
- В музей Булгакова и на Владимирскую горку мы ее тоже поведем, не беспокойтесь. 
Девушка упиралась в мою лопатку грудью, которая когда-то за одну секунду объяснила мне ценность жизни. Под твердым дулом ее соска я не сомневалась – пойду не то, что в музей, а и к черту на кулички.
После большой перемены должен был быть английский. Я пришла заранее, и уселась в свободной лингафонной кабинке. Маленький кабинет быстро заполнялся, и скоро свободных мест не осталось вовсе. В дверях началось столпотворение. Забежала англичанка и начала противно орать, что подгруппа
слишком велика. За ней вплыла статная, классически одетая дама с прической Индиры Ганди и пригласила желающих в соседний кабинет, изучать немецкий.
- Почему я должна все начинать с нуля, когда всю жизнь изучала английский? – возмутилась девка в фуражке.
Кто-то поддержал: 
- Почему мы должны изучать немецкий только потому, что опоздали и нам не хватило места?
Оля молча, скрестив на груди руки, стояла в толпе опоздавших. Мне все равно было, какой язык начать изучать с нуля. Я поднялась и в полной тишине сказала:
- Я уступаю свое место вооон той девушке.
И показала на Олю. Быть может, немка испугается моих манер, и будет ставить тройку за мой, красиво выбитый зуб? Оля смотрела на меня с благодарностью. Немку звали Стелла Александровна. И свой первый урок она начала с рассказа на русском языке. Я назвала бы его так: «Почему Стелла полюбила немецкий». Только закончилась война. И Кенигсберг отошел русским. В городе было полно лагерей для военнопленных немцев. Оборванные, они шли по улицам в унылых колоннах. На эти колонны смотрели мирные жители. И многим становилось жаль бывших вояк. С жалости и началось первое чувство Стеллы к немецкому солдатику,
ее ровеснику. Стелла лазила под колючку и кидала ему хлеб. Так краюха хлеба сблизила ее с Генрихом. Сначала молодые люди обменивались знаками, а потом, постепенно они стали понимать речь друг друга. К своему удивлению, девушка через месяц заговорила по-немецки. А еще через месяц – они заговорили о любви.Но роман по разные стороны колючки прервался – лагерь расформировали, и Генрих пропал.
Много лет, преподавая немецкий, Стелла вспоминала юношу. А теперь, когда упал железный занавес, стало возможным его разыскать. Она нашла его в Бонне. Генрих помнил о ней и приглашал в гости. Стелла оформляла документы и ждала разрешение на выезд. Муж ее умер. Дети выросли. И теперь ничто не мешало ей отправиться на встречу с прошлым.
Меня поразил ее душевный рассказ. Я слушала взахлеб, как никогда раньше.С каким удивлением я смотрела на Стеллу. Как ее история о первой любви была не похожа на то, что существовало между мной и Лехой. Мне  и в голову не пришло б искать его даже через неделю. А вот Олю с того злополучного дня в нашем дворике я хотела когда-нибудь встретить.
По собственному почину я пошла в библиотеку и взяла учебник немецкого…И хотя я решила серьезно начать изучать язык, я все же взяла книгу, которая лежала сверху - "Собачье сердце". Настольная лампа в общаговском окне горела до утра. Начав читать первую строчку, я уже не могла оторваться. Впервые я не спала всю ночь над книгой. Я хотела понять, что хотела сказать Оля, предложив такой выбор. Гадая, я добралась до того места, когда, в результате объединения собаки и Глеба Чугункина в одно целое, получился Шариков. Читая дальше, я понимала больше, и смысл Олиного иносказания доходил до меня: Шариков – вот ключевая фигура иносказания. Неаккуратен, безвкусно одет, имеет собачьи привычки, неуважителен к женщинам, нецензурно выражается – записала я в клетчатую тетрадь. И остановилась. Это был портрет, нет, не Шарикова, а…наш с Лехой. Я посмотрела на будильник – надо скорее увидеть Олю и задать ей один вопрос.
Утром мне не захотелось одевать свои «говнодавы», я одолжила у соседки по комнате мокасины с разными шнурками. Оля оценила их загадочным прищуром. Я задала ей свой вопрос:
- Я – Шариков, да?
Если бы Оля знала: я считала минуты до того момента, как спрошу ее. Ровно 360 минут. Она взяла меня под руку:
- Нет…Идея произведения гораздо шире: речь идет об эволюции.
Я высвободилась. И сказала, что отойду – надо срочно позвонить родителям; я созваниваюсь с ними в одно и то же время. Девушка кивнула. Опрометью я помчалась в библиотеку и заказала энциклопедический
словарь. Меня интересовало одно слово. Блин-трамплин, я смотрела на произведение только с целью сравнения Шарикова с собой. На большее не хватало знаний и опыта. В автомате я набрала межгород. Впервые за всю жизнь я спросила мать:
- Мама, как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?
Она тут же забеспокоилась:
- Света, у тебя все в порядке?
Я стала сбивчиво рассказывать. Трубку выхватил отец:
- Доченька, мы отправили тебе сумму телеграфом. Может, ты хочешь куда-нибудь пойти-развеяться или что-нибудь купить.
Бабки были очень нужны. Но неожиданно я сказала:
- Папа, не вздумайте отправлять мне последнее. Я почти ничего не потратила из того, что вы дали мне с собой.
Оля выросла рядом как из-под земли, и я повесила трубку. Девушка показывала два билета:
- Ты когда-нибудь была в оперетте?
Я потупилась:
- Грязное быдло в оперетты не ходит.
Оля приблизилась ко мне вплотную. Я подняла глаза и окунулась в необозримую синеву, ласкающую мое лицо нежными волнами.
- А я с быдлом в оперетты не хожу.
Утром я купила приличный брючный костюм и классические туфли. Вечером мы сидели в оперетте. Меня ошарашило, что певцы спускались в зал и пели в центральном проходе, у самых наших кресел. Рулады трогали сердце, и, когда это происходило, я сильно сжимала Олину руку. В минуты, когда что-то в исполнении актеров цепляло ее, Оля сдавливала мои пальцы своими – так мы почти все время сигнализировали друг другу. И все чаще делали это одновременно. Наши руки стали руками одного человека, сидящего со сплетенными пальцами, разговаривающими между собой.
В антракте в буфете я рассказала девушке, как в школе нас силком водили в провинциальный театр, и мы, всем рядом грызя семечки, ржали над откровенными, с нашей точки зрения, сценами. Таких сцен было валом – буквально каждая, где разнополые герои оказывались рядом, ближе, чем на метр. Оля рассмеялась:
- А потом все откровенные сцены вы развивали дальше. В кустах за театром.
Я ужасно смутилась от длинного Олиного взгляда:
- Почти что.
Оля сказала, что что-то подобное из жизни класса ей уже рассказывал ее николаевский брат Сергей. 
К метро мы шли, живо обсуждая новые открытия жизни, только что преподанные искусством. Как вдруг из-за угла вынырнули четверо приблатненных пацанов. Один, очень похожий на Шкета, засунул руки в карманы спортивок:
- Опля, девочки! Куда, цыпы, собрались, на ночь глядя? Погуляйте с нами.
Холодок пробежал по коже. Надо же: я оказалась в роли Сереги Рыжикова. Сейчас с нами погуляют – силы-то не равны. Я пригнула голову и осмотрелась. Конечно, я уже не могла обратиться за помощью к своей дворовой шпане. Но невдалеке двое бритоголовых парней постарше (явно, не из этой кодлы) что-то мирно перетирали у новенькой «Ауди».
- Брателло, - начала я. И слух резануло от сказанного. Как все же далеко от прошлой жизни я откатилась всего за неделю.- Чеши отсюдова, если не хочешь, чтоб надрали очко. Медленно поверни голову и посмотри на тех двух качков. Один из них – мой брательник. Зацени обстановку и доложи, как ты ее видишь.
Четверо жиганов как по команде повернули бошки в сторону «Ауди». Обстановка была заценена в нашу с Олей пользу. Головорезы молча расступились – до метро оставались считанные шаги.
Я хотела сплюнуть на асфальт через дырку между зубами, но в Олином присутствии не хотелось этого делать. С презрением я произнесла:
- Быдлы.
Оля взяла меня под руку и прижала подбородок к моему плечу. Куда-то вдаль, мне за спину она прошептала:
- Ты не поедешь в общагу. Приключений достаточно на сегодня. Идем ко мне.
Мы сидели по обе стороны кухонного столика, выдвинув впереди себя, как ферзей, две большие чашки с кофе.
- Ты умыла меня Шариковым, - хмуро сказала я, возращаясь к Олиному посланию.
Оля положила раскрытую ладонь поверх сжатого моего кулака:
- Нет, ты не так поняла.
Пристально она смотрела в мои глаза своими глубоко синими омутами:
- Я думала о тебе не раз с тех пор. Мне было больно, что криминальная субкультура остановила развитие неплохого человека. И постепенно превращала его в животное. Мне было жаль тебя.
- А теперь?
- Теперь…
Оля покраснела. Она думала о том же, смутном и захлестывающем, что и я. Я переплела свои пальцы с ее, и она ответила мне сигналом, тихонечко сжав свои. Я потянулась к девушке через стол, сметая грудью
чашки. Она так же рванулась мне навстречу, как будто давно ждала этой минуты. Я набрала полные легкие воздуха – он необходим был для того глубокого, неизведанного, небывалого погружения, которое стало неотвратимым. Руки коснулись шелка волос – он струился между пальцами. А губы прильнули к более нежной материи, к колодцу жизни, из которого жадно языком я собирала влагу.
Столик закачался, подпрыгнул и отлетел в сторону, и мы вместе с ним, вцепившись в одежду друг друга, покатились по полу…
-3-


Через неделю я уезжала к родителям. Всего на несколько дней – поздравить маму с Днем рожденья. Я уже стояла в тамбуре, а Оля на перроне, на освещенной платформе. Между нами, зажав в руках флажок, возвышалась рослая проводница. Поезд начал потихоньку двигаться. Оля шла за вагоном. Я с ужасом
подумала: я не увижу ее долгих три дня. А что, если судьба Стеллы повторится в моей, и я по какой-то причине не увижу Олю никогда? Я рванулась вперед, но проводница осадила меня.
- Оля! Олька…Что бы ни случилось…Я буду ждать тебя и искать вечно…
Оля уже не успевала бежать за набирающим ход поездом. Я закричала вслед исчезающей фигуре:
- А ты? А ты?
Мне важно было знать, что скажет она: «да» или «нет», но шум ветра и грохот состава не дал мне расслышать ответ.

Каким маленьким показался мне наш дворик и центр бывшей убогой вселенной – козлятник. Как всегда, ничего не менялось. Козлятник облепила шпана и гоготала над чем-то.
Меня признал только Леха. Он отделился от братвы и потрусил ко мне. Он был рад меня видеть – это было написано на его, в сущности, добродушном лице, которое постепенно вытягивалось и бледнело. С глубоким
разочарованием он сказал:
- Бля, Светка, какой-то бык тебя и в правду трахнул в Киеве.
Открыто я смотрела в Лехины глаза. Перелом произошел. Теперь все зависело только от него самого: расти вверх или вниз...

*** Главная героиня – среди моих друзей в этом ресурсе,
поэтому ее имя и детали событий девяностых годов изменены***

О рождении мира моей любви я расскажу в стихах, наивных студенческих стихах, и не судите их строго. Подумать только, когда-то я жила в другой стране, которой больше нет на карте, и всегда в этой стране самое большее мне будет восемнадцать лет:
Я помню это первый эскалатор,
Как мама помнит первое ситро,
Как я боясь, смешно ступила на пол,
Большой столичной станции метро.
Ты улыбалась этой незадаче,
Дивясь провинциальности моей,
Но - это было как залог удачи
И слаженности нашей жизни всей.
На лавочке шушукались старушки
Во благо мира и своих годов.
Ты помнишь, у Шевченко на макушке
Лихие птицы вывели гнездо?
Беспечный день уж к вечеру клонился,
Стоял как школьник средь дождливых струй,
И вот совсем он набок накренился
И превратился в первый поцелуй...
Нет, вышла жизнь не слаженной, а сложной,
Из туч осенних утекла вода,
Но то, что это станет так возможно,
Мне невозможным виделось тогда…
Но все на свете остается вечным!
И вижу я, едва прикрыв глаза,
Как мы идем по лужицам беспечно,
Сплетаясь пальцами, сквозь время и года.

О гибели своей первой любви я расскажу в прозе. Она уходила в муках, но это не было так уж фатально, потому что в страшных корчах рядом умирала огромная страна, и постепенно границы моей маленькой любви так же, как границы великой империи исчезли с масштабной карты жизни…
Мы только закончили Киевский техникум гостиничного хозяйства. По старой традиции выпускников сели в такси, объехали почетный круг вокруг центральной клумбы. Водитель отчаянно клаксонил, а мы, счастливые предвкушением взрослой жизни, рвали конспекты и швыряли исписанные листы из окон авто. С террасы десятого этажа прощально махали руками те, кому уезжать завтра. Обделенные, они были еще детьми, а мы, наконец выросшие, уже улеглись вдвоем на нижней полке купе, укрылись с головой простыней и тихим шепотом строили планы, как вскоре купим дом и заведем большого рыжего кота Апельсина…
Родина нас встретила обугленными головешками рухнувшей империи. Но в ней еще можно было спасти наш личный дом, защитить безмятежно спящего на солнечной террасе Апельсина, стремительной опасной авантюрой вырвать у шальной судьбы право на жизнь собственного волшебного мира любви.
Мы устроились в туристическую фирму и возили на Турцию транзитом через Болгарию челноков. Две недели – я, две недели – Даша. Мы редко виделись, не слышали голосов друг друга, но каждый раз, складывая в подсумник баксы, я знала – я приближаю нашу мечту. И чувствовала – на том конце земли Даша делает то же самое: одалживает деньги у мафии под жесткий процент, сдает товар на перекупке и уворачивается от рекета на холмистых дорогах Болгарии. Мне казалось: все идет по четко намеченному под железнодорожной простыней плану, и я не чувствовала приближения роковой черной полосы. Просто однажды пропала между нами даже зыбкая связь – я больше ничего не знала о любимой, и никто не знал. Возможно, что-то было известно генеральному директору нашего турбюро, который ввел Дашу в схему своих дел, но пролить свет истины на причину исчезновения девушки он уже не мог - он был убит местными мафиози. А за несколько дней до этой трагедии Даша вышла на одной из болгарских автостанций и исчезла в мареве улицы. Если она забыла о нашей мечте – значит случилось что-то непоправимое! Как только с любимой стряслась беда, перестало везти и мне: в наш автобус ворвались рекетиры, срывали с людей браслеты и перстни, выносили ковры и кожаные куртки, угрожая пассажирам обрезами. Я едва смогла сдержать слезы в бессильной злобе, когда вонючий мужлан срезал с меня подсумник с моим богатством. Потом он взял Апельсина за хвост и вышвырнул его в окно…
Вернувшись домой, я стала искать Дашу через всех, кого знала. Я верила: у нас хватит сил начать все сначала, мало ли на свете авантюр. В один из дней я встретила приятеля, вернувшегося с болгарской перекупки, мы тепло обнялись и заказали в баре привычную всем руководителям тургрупп пино коладу. Опрокинув рюмку ликера на манер водочного пития, он утешил меня: «Ларка, не волнуйся. Жива твоя подружка. Она несколько месяцев жила с одним папиком в Тырново, а теперь скрывается где-то здесь, верный человечек сказал». Слабым жестом негнущихся пальцев я подозвала официанта. Будто в ускоренной съемке с этой минуты, назад, как вагоны в железнодорожном составе, побежали кадры. Вот мы целуемся под простыней в поезде и расширяем шепотом границы нашего мира, вот мы рвем листы конспектов и швыряем их в окошко такси, смеясь и радуясь новой жизни. Вот мы сидим на террасе киевского «Зимнего сада», я приоткрываю салфетку и изображаю счастливое удивление: «Милая, ты только взгляни, кто-то положил сюда бархатный футляр». Даша с любопытством наклоняется ко мне через столик, и наши губы встречаются. Я знаю: под ее салфеткой лежит точно такой – же футляр. Вот мы спустились в переход, идем от продавца к продавцу, и я кладу в ее распахнутые ладони все встреченные букеты цветов. Вот мы лежим в тихой ночи, обнявшись, и загадываем звездочки на счастье в распахнутом августовском небе: где-то среди этих звезд затерялся наш дом, наш Апельсин и подмигивает голубым глазом наша крохотная дочь…
Я закрыла лицо ладонями и беззвучно заплакала.
Я снова начала ее искать, с удвоенной силой, с хитростью зверя, выслеживая Дашины тайные тропки, я звала эту встречу, я думала: только спрошу: «Почему, Дашенька? Почему?» И уйду с гордо поднятой головой… Нет, уйду беспечно, засунув руки в карманы, насвистывая что-то из модной Варум, что-то типа «Меня ты скоро позабудешь, художник, что рисует дождь – другому ангелу ты служи…» Неожиданно Даша выросла прямо передо мной на одной из тайных тропинок, я жадно ощупала глазами ее бледное лицо, и оно вдруг изменилось – чуждые губы расплылись в наглой незнакомой ухмылке, и я сделала невообразимую вещь: занесла руку и ударила девушку по щеке! Я хотела ее бить еще и еще, но с неожиданной силой Даша перехватила мою кисть и зашипела: «Лора, тебе никогда – никогда не понять! И пусть ты никогда не узнаешь и не поймешь, каково это…» Она запнулась и горько зарыдала – я увидела прежнюю Дашу, только уставшую, постаревшую, пережившую столько боли, увидела ее такой, какой я никогда не смогла бы ее ударить. Я сжала в ладони остатки своего мира, без дома, без Апельсина, без... Спрятав его в карман, я пошла к остановке. Из открытого окна притормозившей «Лады» звучал детский голос Варум:
Ты в увяданье видел жизнь
А в снах - природы повторенье
И это яркое горенье
Благословляла твоя кисть.
Наш молчаливый диалог
Исчез, как исчезает счастье,
Ушел ты болью сквозь ненастье
За горизонт земных забот….
Ушел ты боль –ю сквозь не – настье за гори – зонт зем – ных за – бот…
Боль никак не хотела уходить ни за какой горизонт, и я целыми днями лежала на диване в родительском доме. Хотя я упорно молчала, не раскрывая страшного диагноза своей смертельной болезни, домашние разговаривали в полголоса, как будто мне оставалось пережить всего лишь несколько дней перед великим исходом. Я думала, что я так и уйду тихо из жизни, просто перестану быть, истаю, но однажды мама распахнула дверь моей комнаты, внесла поднос с пирожками и, не предлагая их мне, просто поставила на край письменного стола. Она, в простом фартуке, сумевшая защитить свой мир от жизненных невзгод смутного времени, тихо села в моем изголовье и взяла в руки мою вялую ладонь, и так мы сидели долго – долго, так долго, что я дождалась, как из уголка моего глаза выкатилась непрошенная слеза. Мама нагнулась ко мне и ласково вытерла ее губами. Я увидела ее лучистые глаза, любящие, жалеющие меня, Дашу, глаза, наполненные светом мудрости, которой не было во мне, и сказала:
- Ларушка, а не поступить ли тебе в университет? Не побыть ли тебе опять студенткой? Этот воздух юности…он такой живительный! Да брось ты эти свои гонки по вертикали – ничего они не дадут! Помнишь песню моей юности: «Не нужен нам берег турецкий…»? А мы с папкой, мы тебя прокормим, ты ни в чем не будешь нуждаться…мы что…мы такое пережили…войну…голод…детдом…Нас уже ничего не возьмет. И потом: это такое счастье – встречать дочь после пар и кормить ее пирожками, вот такими, как эти…хочешь попробовать?
Из всех уголков моих глаз побежали безудержные слезы, и я поняла, что мой мир никуда не делся, он остался во мне, как остался в сердцах родителей их мир, даже после пережитого ужаса войны; как остался он в душе Даши, которая ходила тайными тропками, только теми, которые не могли привести бандитский «хвост» ко мне. Она решила не впутывать меня в свою беду, чтоб сохранить хотя бы одного из нас для завершения строительства мечты.
- Хочу, - тихо ответила я и обняла маму.
Первого сентября мама вручила мне большую тетрадь, совершенно шикарную, в тонкой кожаной обложке, которая пахла дорогой типографией. Я раскрыла ее на первой лекции по физиологии, но передумала писать конспект. Несколько задумчивых минут я смотрела за окно – в центре долгостроя беспомощным великаном стоял голый железный кран – символ погибшей страны. Совершенно неожиданно я сделала запись:
ДАШЕ ВОЛОЩУК
ПОДАРИВШЕЙ МИР……
Я решила, что буду вести дневник своей студенческой жизни и рассказывать Даше о своем новом доме, к строительству которого я только что приступила. Как только каллиграфическим маминым почерком я вывела «1 сентября 1994 года», за окном началось движение, и мертвый кран ожил, поднимая вверх на тросе стеллаж белых кирпичей, и тут же нежный голос прежней Даши где-то внутри меня запел:
… А, утром, распахнув окно,
Я увидала ту картину:
Клен, распрямив свободно спину,
Качался на ветру легко.
А на эстраде шел концерт,
И летней сказки музыканты
Сердечных слез своих бриллианты
Дарили тем, кого уж нет.

Я вела дневник пять лет, изо дня в день, вкладывая кирпичики событий в мой дом, создавая аллеи с беседками и плетя канву цветочных клумб. Я заканчивала возведение дома уже с новой любовью на пятом курсе, но никогда не забывала ту, что подарила мне мечту. А через десять лет я решила по мотивам студенческого дневника написать книжку и расширить границы моего мира, вручив ее в день встречи выпускников моим однокурсникам. Я назвала книжку «Точка отсчета» и не изменила посвящения. Ее с восторгом читали мои студенческие друзья, а одна сокурсница написала мне позже электронное письмо: «Лорик, открыв твою книжку, я не смогла оторваться от нее до утра. Я заново пережила свои лучшие годы, мне казалось, я помню все, но так много оказалось забытым. Я вновь заглянула в дом моей юности и пережила самые захватывающие моменты. И всю ночь мне вновь было 20 лет. А еще я благодарна Даше, которую никогда не знала и о которой ты никогда не рассказывала, но которая подарила не только тебе когда-то, но теперь и мне целый мир…»



Нравится

У меня большая семья, очень большая! А сорок лет назад она была еще больше, но все эти годы я жила как бы в отдалении от нее, постигая жизненные перипетии семейства в основном через посредничество матери, возвращавшейся из отпусков, со свадеб и похорон и рассказывавшей в ролях о судьбоносных событиях в тетушкиных, сестриных и братниних жизнях.
Близко дружила я только со своей николаевской тетей, и когда ее земной путь завершился, невозможно было не выйти из подполья и не проводить душу близкого человека в последний путь.
Все сорок дней после похорон ее жизнь вставала перед моим внутренним взором: то я видела тетку девочкой, которой в детском доме домашний мальчик подарил цветные карандаши, а она принесла их в подарок моей матери, то я видела тетку юной, пишущей из Николаева письмо сестре в голодный Урюпинск: «Женя, в течение месяца приезжай. Займешь мою койку в общежитии – я выхожу замуж. Город цветущий, сытый и есть где работать», то я видела тетку матерью семейства, которая ждет нас в гости каждую субботу и ставит ранним утром на огонь казанок с постным маслом, чтоб к моему приходу напечь творожных шариков с золотистой корочкой. Горка творожных шариков в глиняной чашке будет ждать сладкоежку посреди маленького детского столика, а когда я доем порцию, тетка молча добавит вкусненького из огромной миски, как будто она рассчитывала не на одну меня, а на целый полк маленьких Лориков.
Гены ее доброты передались дочерям и единственной внучке Даше – все эти годы сестры прощали мне дистанционное участие в жизни семьи. А наше общение с Дашей ограничивалось тем, что при встрече я засовывала в ее карман или сумочку купюру со словами: "Купишь себе что-нибудь от зайчика", и она адресовала мне дежурную улыбку: "Спс зайчику". Дашина отстраненность меня не шокировала – я знала, что плачу по счетам, которые открыла когда-то сама.
Вот и сегодня, когда уже сорок дней, как душа тетки стала частью души Вселенной, я желанный гость в своей семье, но все же в чем-то дистанционный, чужой за поминальным столом. В меню нет творожных шариков. Я чувствую, что не вправе сказать несколько теплых слов в адрес ушедшего человека, который однажды спас мне жизнь, когда я тонула, вытащил меня на земной берег из Вечности, в которую я уходила до срока. И вслед за Дашей, выбежавшей из-за стола и хлопнувшей дверью, я тоже покидаю горький обед. Моя опора в невеселых мыслях – мой вечный друг Галатея и новый друг далматинец Тиша, которая помахивая задорным хвостиком, бежит за нами по тропинке к реке.
Созерцание речного простора – это как урок релакса, устроенного самой природой, готовящей тебя к пониманию: жизнь быстротечна. Видимо, в этом уроке нуждается и Даша – неожиданно она вырастает за моей спиной.
- Ого! Неожиданная встреча! Ты что, под деревом сидела? – улыбаюсь я.
- Да! – отвечает Даша с необычным вызовом в голосе.
На больший диалог я и не рассчитываю. И пока Галатея бегает по берегу с собакой, мы обе молча смотрим на воду, пока Даша решается раскрыть экспрессивность своего «Да!»:
- Я сидела под тем деревом, по которому мы когда-то лазили с бабушкой и собирали шелковицу.
Я проглатываю тяжелый комок: даже когда люди становятся частью Вечности, они в нашей памяти продолжают собирать шелковицу и, закалывая на ходу косы, идут по песку к воде. И я подхватываю Дашину эстафету памяти:
- А в этом месте мы с твоей бабушкой плавали наперегонки. Она доплывала вооооон до тех камышей.. А у меня никогда не хватало на это духу. У тебя была самая крутая бабушка на свете!
Дашины глаза зажигаются благодарным блеском, в них дрожат слезы, и Даша начинает говорить…
Она говорит так долго и обстоятельно, как будто заполняет нишу нашего молчания за все прошедшие 24 года ее жизни. Ее слова текут как вода в реке, а я вылавливаю из потока суть: Даша поссорилась со своим парнем Сергеем, он уехал в деревню и забрал у нее ключи от квартиры, которую снимал для них. Пусть девочка говорит о чем угодно, главное, чтоб она понимала: чтобы ни случилось, жизнь продолжается, она течет и нет конца живительным струям.
- Там остались мои орхидеи! Их некому будет полить три дня! – возмущенно восклицает племянница, и смотрит в дисплей телефона, зачитывая мне пришедшее от Сергея смс. Несмотря на то, что за время нашего разговора она получила как минимум десять извещений о поступлении сообщения, она зачитывает вслух самое экспрессивное, в котором Сергей называет Дашу предателем любви.
- Мммм... Как бы я хотела, чтоб меня назвали предателем любви и за полчаса прислали сотню эсэмэсок! - мечтательно говорю я, и, вместо того, чтобы расплакаться, Даша смеется.
- А почему собственно предатель? - интересуюсь у речной воды.
- Я все расскажу, только чур ни слова маме...Я не могу с ней и ни с кем другим говорить о таком.
- Само собой! – притворно возмущаюсь. - Я что, похожа на тетю, которая склонна к тому, чтоб идти волновать мать такими серьезными вещами?
Даша оценивает меня долгим взглядом и приходит к выводу, что я на такую не похожа. Я оказываюсь достойной рассказа о всех ссорах с Сережей за полтора года совместной жизни.
Последняя история звучит особенно пронзительно: Сергею пришло в голову купить миноискатель и искать военные клады на территории деревни, в которой у них дача. Дашка запротестовала: «Это – дурость». Возник конфликт. Дашка встала в позу: "Я с тобой развожусь!" Сергей ответил в тон: "Ключи - на стол и - проваливай".
Наконец Даша подводит горький итог:
- Понимаете, миноискатель ему дороже меня!
Повисает тягостная пауза, и со всей отчетливостью я понимаю, как остро не хватает Даше бабушкиной мудрости, ведь, если бы не роковое стечение обстоятельств, сегодня с орхидеями и миноискателем она пришла бы к ней! Пробил час икс: если я хочу быть достойной моей дружбы с теткой, я не могу больше жить в своей семье дистанционно.
- Понимаешь, Даша, Сережка просто заскучал среди орхидей. Мужчины от природы охотники. Им надо охотиться и искать клады время от времени. Они ходят на охоту совсем ненадолго, а потом возвращаются и еще больше после нее хотят любви! Особенно если им удалось найти дырявую, никому не нужную ржавую немецкую каску. Мы с тобой в сторону над ней посмеемся. А вслух восхитимся: "Ух ты, какая клевая вещь!" А потом совсем невинно попросим: "Милый, налей мне в лейку воды для моих орхидей!".
Даша задумывается надолго и неуверенно спрашивает:
- Вы думаете?
Я обнимаю Дашу и привлекаю к себе – такие слова можно говорить только на ушко:
- Думаю, что когда тебе исполнится 80 лет и ты выйдешь на этот берег полазить с внучкой по шелковице, ты вспомнишь сегодняшний день и, каким бы мрачным он не казался тебе сейчас, в свои 80 ты будешь думать о нем, как о самом счастливом дне, потому что твоя жизнь только начиналась и весь путь лежал впереди...
Даша отстраняется:
- Вы не обидетесь, если я отойду позвонить?
- Ха! – отвечаю я победно. - Я даже обрадуюсь. Только помни, нет в жизни ничего важнее любви, это понимает даже миноискатель, иначе за этот час он не прислал бы тебе две сотни эсэмэс.
Дашка удаляется под сень старой шелковицы. А я смотрю на небо. Над теми камышами, до которых доплывала Дашина бабушка, встает среди туч радуга и своим лучом уходит вдаль, к невидимому небесному берегу, на который вышла из воды моя тетка, распускает каштановые косы и сушит волосы.

Галатея становится рядом и, вместе с десятком пляжников и рыбаков поднимает голову вверх. Она кладет руку на плечо вернувшееся Даши и улыбается ей:"Даша, какой хороший знак шлет нам природа. Твоей бабушке сегодня 40 дней. И это значит, что она принята на небесах". Я смотрю в глаза девочки и вижу в них восторг настоящего потрясения.
В совершенно новом состоянии окрыленности мы возвращаемся к Дашиному дому и, прощаясь, я даю племяннице свой телефон:
- На всякий случай! Вдруг тебе когда – нибудь захочется рассказать то, чего ты не можешь доверить маме…Племянниица смеется и бежит вслед за задорным хвостиком долматинца Тишки. Я останавливаю ее, чтобы поставить надежную точку в нашей сегодняшней встрече:
- И....ээээээ.....Я вспомнила анекдот, Даша! Старый профессор читает лекцию студентам: "В жизни у каждого из вас должно быть ГЛАВНОЕ. Нужно уметь отличать главное от второстепенного." Один студент спрашивает: " А что было главным у вас в жизни, профессор?" Профессор встал и показал рукой на стеллаж с книгами: "Вы видите эти книги? Их все написал я. Когда я смотрю на них, вспоминаю, как, будучи студентом, я ездил в колхоз на сбор урожая и жил в студенческом лагере. Была у меня там девушка из местных - мы проводили с ней ночи на сеновале. Так вот я сейчас думаю: если бы мне вернули то время, я положил бы все эти книжки под сено, а то мы тогда все время в него проваливались..."

Фотограф: Виктор Марченко
Киев

Вот и сбылась моя мечта - сегодня я наконец впервые в жизни - лектор. Я так долго к этому шла...Нынче у нас лекция несерьезно – обзорная. Поэтому конспектирование необязательно. Можно свободно парить по амфитеатру. А также сесть микрогруппами, по симпатиям.
Можно кушать бутерброды, пить чай и отлучаться к кофейному автомату, если лекция покажется вам неинтересной.

А я расскажу вам о достаточно далеких временах, но не настолько древних, в них уже нет откровенного декаданса и неумолимого соцреализма, но еще живы их отдельные островки.
Надеюсь, мы живем нынче в европейской демократической стране, и я могу не скрывать своих антигомофобных воззрений?
В те годы мне нравилась одна барышня. Она была немножко декаденткой. Что за недовольное «у-у-у-у-у»? Декаденты никуда не делись и сегодня – их стали иначе называть – готами. Это знакомо?
- О-о-о-о-о-о-о-о!
Как хорошо, что мы нашли общий язык!
В целом барышня была достаточно необычной для эпохи соцреализма, в которой мы тогда жили. Ее стихия: меланхолия…эфир…марихуана…поэзия. В своих стихах она умудрялась даже курить под водой пахитоску. Эти необычные способности меня в ней и впечатляли, но не мою подругу детства Аньку, которая подсознательно ко всему необычному всегда тянулась, но все равно возмущалась дизайном слишком коротких юбок, ее воротило от приторно - сладкого дымка конопли. Она и сейчас возмущена по инерции юности современными нравами: «Что за время? Раньше, чтоб увидеть жопу – нужно было снять трусы. Сейчас, чтоб увидеть трусы – нужно раздвинуть жопу!» (Отвечаю на вопрос с галерки: какие трусы она носит, хотя у нас сегодня не тема «Нижнее белье». Аня носит такие трусы, которые защищают ее ягодицы от нескромных взглядов и холодной погоды . В общем, вы поняли – она носит ПО ХОДУ РЕАЛЬНЫЕ трусы, а не чисто символические. В чем – в чем, а в трусах соцреализм живет до сих пор: он представлен винтажными моделями)…
Моя декадентка Ириска обращалась к Аньке всегда замысловато – метафорично, а Анька подталкивала меня в бок локтем и горячо шептала: «Что это твоя высокомерная фифа хочет сказать? Неужели нельзя человеческим языком выражаться?»
Я со смешком отвечала: «Дорогая, что интересного в тебе может найти девушка, которая на «ты» с небесной инстанцией и ведет по обкурке неспешные беседы с самой Святой Марией?»
Аню очень возмущал тот факт, что ее личный статус ниже статуса Богоматери; подругу воспитывали в духе горьковского лозунга «Человек – это звучит гордо!» Поэтому она хотела гордо реять над Девой Марией подобно буревестнику. И тем более она не была согласна прятать тело жирное в утесах, страшась высокомерности Ириски.
Аня тоже писала стихи – соцреалистично – натуралистичные:
Солнце в небе ярко светит –
С колбасой к тебе иду!
Никому на белом свете
Колбасу не отдаду!
Ириска ехидно пародировала Аньку:
Объедимся колбасою
Мы с моею инженю.
Ох, способствует Любови
Это славное меню.
С хохотом я иногда добавляла в общую тему поэтического соцреализма украинский колорит, например, такой:
Ой, пид гаем - гаем,
Штаны поскыдаем.
Ты - на мэнэ, я – на тэбэ
Ногы поскладаем.
Ириска, забивая беломорину, делала вывод, на сей раз выражаясь вполне понятно:
- Аня, это колбасная отрыжка, а не стихи!
Глядя в Анькины полыхающие очи, я понимала: ее месть будет страшной – не застенки НКВД, конечно, но все же…
Как-то мы возвращались домой после спиритических стихов Ириски, и Анька предложила:
- Знаешь, что? А давай напишем на твою Ириску поэтический шарж?
- Дружескую эпиграмму? – уточнила я, с готовностью присаживаясь на лавочку и доставая блокнот.
Аня смерила меня уничижительным взглядом: ее дух отмщения был согласен не менее, чем на поэму. Самым умным было стать ее соавтором, чтоб контролировать бурные эмоции подруги. И вот мы стали писать: строчку – я, другую – она. Увлеклись ужасно, хохочем, несем от первого лица дурь полную, сами декадентками стали:
Погаснут звёзды в веке эйфории
(мечтательно говорю я)
Аня подозрительно спрашивает:
- Шо за эйфория такая? К чему она?
Отвечаю:
- Это такой сладкий приход после затяжки марихуаны. Неважно…
- А-а-а-а-а-а-а-а-а…
- Анька, теперь твоя строка.
Подруга бормочет:
Отдать мирам придётся завтрак свой
Пока она тужится, рождая метафору, я вспоминаю прозрачные пальцы Ириски, ногти которых накрашены необычным черным лаком:
И нежная рука Святой Марии
Аня злорадно кричит, завершая строфу:
Зажжет мне сигарету под водой
Га – га – гаааа.
В воздухе повисает её гомерический хохот. Нет, в таком отмщении я не видела особой угрозы.
Написали мы поэму, и она нам очень понравилась – мы её двадцать раз перечитали и помчались к Ириске – я просто её увидеть, а Анька – за сатисфакцией.
Взяла Ириска рукопись, затянулась сигареткой, прищурилась – и десятки противоположных эмоций пробежали по её лицу: от потрясения до ужаса, от удивления до восхищения. Она сложила поэму в трубочку и испытывающе на меня посмотрела:
- Лора, я много твоих стихов прочитала и побожусь: эти – лучшие!
Я не знала, как воспринимать её слова: как комплимент или оскорбление, ибо все мое творчество оказалось ничтожным рядом с этой "полной дурью", поэтому просто засмеялась. Анька отодвинула меня в сторону. И торжественно провозгласила:
- Я – соавтор. Мне положена награда – поцелуй!
Взгляд Ириски окатил Аню негодующим удивлением, мол, ну и нахалы эти соцреалисты, сил нет:
- Аня, я тебе приготовила сюрприз получше. Отныне тебя будет целовать только Лора. Потому что вы – идеальная пара: Ильф и Петров…
Я поморщилась: как же неожиданно крохотный декаданс дал щелчок по носу буревестнику революции и его скромному соавтору – мне. И вышел из игры достойно…
С годами Ириска изменилась, острые углы в ней стерлись, исчезла прическа «pony tail» и испарились с кистей рук рыболовные сети. Сегодня никто не угадает в преуспевающей бизнес – вумен бывшую декадентку. Она носит деловые костюмы и делает французский маникюр – эдакий скромно – элегантный «косой френч». Раз в месяц мы пьем с ней кофе. И однажды она мне призналась: «Лора, я тогда была так рассержена точностью твоих стихотворных пассажей, что декадентская дурь вылетела из моей головы за пять минут. С тех пор я не забила ни одного косяка». Я смеюсь в ответ, так и не зная, как воспринимать ее слова: как комплимент или как оскорбление. Ведь я лишила человека индивидуальности:
- Ирина, не преуменьшай все же влияния соцреализма на развал декаданса. А дурь из твоей головы вылетала гораздо дольше, ведь ты читала поэму про себя целый час!
Аньку не коснулись жизненные метаморфозы. Она до сих пор пишет стихи:
Солнце в небе блещет миром!
Ярко все в моей судьбе!
Я иду к тебе с кефиром –
Я забочусь о тебе!
Я качаю головой и с улыбкой думаю о подруге детства: «Гвозди бы делать из этих людей! Не было б крепче в мире гвоздей!»
….Ребят, а лекция – то закончилась))
• Задание к семинару – практикуму: Приведите примеры элементов соцреализма и декаданса из собственного жизнетворчества. Форма – свободная. Решения – от простых до фантастических. У кого есть проблемы с фантазией – можно из литературных источников, критерий: яркость и точность добытых примеров.
• Рекомендация студентам: Перейдите в следующий раздел – блог к лекции про эрекцию №2.


Нравится

В 16 лет, в выпускном классе я познакомилась с Витей. Было ему в ту пору 28 лет: тихий, застенчивый художник, понимавший меня как никто. Днем я ходила в школу, а вечера проводила у Вити: он рисовал портрет …моей будущей дочери. Я рассказывала ему события дня, рот мой не закрывался, а он, отрываясь от холста, смотрел на меня с обожанием. Сегодня, по прошествии 22 лет, будет трудно поверить, что парень не протягивал ко мне рук, не пытался меня завалить, а однажды, когда я позволила поцеловать себя в подъезде, он опустился передо мной на колени и нежно уткнулся в мою ладонь.
В один из дней я пришла к Вите не одна, а со своей одноклассницей Наташкой. Витя по моей просьбе снял покрывало с холста: портрет дочери был практически готов, оставалось отточить некоторые детали. Наташка ахнула: «Лорка…это же ты…только на десять лет моложе». Она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, потом сняла серьгу и воткнула ее в нежное ушко дочери (девчушка была запечатлена в пол - оборота). Весь вечер Наташка уламывала Витю подарить ей холст, но парень упрямился и не соглашался. Совершенно другими, с непонятным чувством стеснения перед друг другом, мы с подругой возвращались домой – я почему-то не смогла легко взять ее под руку, как это бывало раньше. 
Утром, увидев меня в школе, Наташка покраснела. Она отводила от меня взгляд, когда я стояла у доски и одними губами молила ее подсказать мне.
Что-то непонятное встало между нами и ожидало окончательной развязки. Развязка наступила в День моего рождения. Весь класс я пригласила к Вите домой, в его отдельную квартиру. Мы пили шампанское. Витя поглядывал на меня многозначительно, и наконец поднялся с бокалом в руках. При всех ребятах, ужасно краснея, он попросил меня стать его невестой. Одноклассники  пьяно захлопали в ладоши и закричали : «Горько!» Что мне оставалось делать? И я позволила Вите поцеловать себя. Краем глаза я заметила, как выбежала из комнаты Наташа. Я оттолкнула Витю и бросилась вслед за ней. На улицу. Она так быстро
летела, что мне пришлось приложить усилия, чтоб ее догнать. Я настигла ее в дальней беседке старого парка нашего детства. Наташа остановилась - бежать дальше было некуда.
Она повернула ко мне горящее лицо и выкрикнула: "Лора, как ты могла?" Я не понимала в чем, но все же считала себя виноватой перед ней. Пока я приближалась к Наташке, брала ее лицо в ладони, рассматривала маленькую родинку на подбородке, она все тише и тише повторяла: "Как ты могла? Как ты могла?" Чтоб окончательно успокоить Наташку, я закрыла глаза и покрыла все ее лицо поцелуями. Она ласково отстранила меня, с удивлением посмотрела на меня и вдруг страстно мне ответила. Полночи мы возвращали горячие ласки друг другу в беседке. А потом - под каждым деревом по дороге домой. А потом у старого фонаря под нашим подъездом, у которого мы в детстве играли в "дыр-дыра". Не было проронено ни слова, но я не могла оторваться от ее губ, раскрывающихся для меня как таинственный ночной  цветок.
Дома я одумалась, и перед самым отходом ко сну, рассеянно слушая морали мамы по поводу моего позднего возвращения, решила, что завтра в школе извинюсь перед Наташей и сверну все на пары шампанского. Но утром я проснулась с ощущением острого праздника в душе. Увидев Наташу перед первым уроком,  я  схватила ее  руки  под партой - мы сидели красные и одуревшие.  Так что в тот день учительница литературы ничего не смогла добиться от своих лучших учениц. Я даже умудрилась ляпнуть, что Пьер
Безухов пал смертью храбрых на поле Аустерлица. А Наташка добавила: что Наташа Ростова была матерью Андрея Болконского. Нас не удивили наши ответы и мы не заметили полуобморочного состояния любимого педагога. Мы так и не дождались конца уроков и помчались к Наташке домой - ее родители работали до поздней ночи…В лифте я прижала Наташку к себе и, целуя кнопки ее батника, хрипло шептала: "Люблю...люблю..люблю..." И сердце под котоновой рубашкой отвечало мне бешеным стуком.
В восторге нахлынувшего чувства я совсем забыла про Витю. Мама говорила мне, что он несколько раз заходил, и я рассеянно спрашивала: «Надеюсь, ты передавала ему привет?» Я не помню, что отвечала мама. Однажды я все же столкнулась с ним. Было это в день выпускного. Рассвет новой жизни мы с Наташкой встретили на берегу реки в старой лодке. Любимая лежала в лучах зари, обнаженная и зацелованная мною. Всего на несколько часов мы расстались, забежать домой, успокоить родителей и собраться на дачу, чтоб провести очередной день вместе. У подъезда стоял небритый мужик в несвежей рубашке и держал под мышкой какой-то рулон. Я хотела его обойти, но он преградил мне дорогу, и я вынуждена была поднять взгляд: с трудом я узнала  Витю. Я проглотила ком нахлынувшей вины и сделала шаг назад: «Витя, я прошу тебя…»
Остатки надежды таяли в его голубых как небо глазах. Молча он протянул мне рулон и выдавил: «Лора, это тебе…на память»…
…Прошло много лет. Я теперь живу в ХХІ веке. Тысячу лет минуло с той поры. Я больше никогда не видела Витю. Наташа вполне счастлива со своим мужем – и я спокойно отношусь к ее новому счастью: мы редко встречаемся. Я ни о чем не жалею - все в моей жизни было именно так, как я хотела. Но каждый раз, заходя в прихожую, я вижу на стене портрет моей дочери с элегантной сережкой в нежном ушке, и думаю о том, что сегодня ей могло бы быть 20 лет…

Маленькое дневное наблюдение заставило меня и улыбнуться и призадуматься: возле одного из домов, через двор которого лежит мой путь, на скамейке сидят три зрелые хозяюшки, в передниках, прервавшие дневные труды, чтоб сквозь заросли желтых ромашек простреливать оком пешеходное пространство, находящееся в ведении заседательниц местного КГБ. Их мужья, находящиеся под зорким видеонаблюдением – примостились неподалеку, совершенно отрешенные от бурлящей жизни – играют шахматную партию с надменным видом настоящих королей. Даже смешно представить, что эти короли энное время тому сходили с ума по красоткам из нынешнего дворового КБГ и, презрев прелести размеренной жизни, ночами напролет окучивали своих обожэ. Природа все возвращает на свои места. Стоит вспомнить свое детство и подростковую компанию: в ней было место лишь касте избранных – девочки презирали мальчишек и их образ жизни, а мальчишки считали девчонок «дурами, не стоящими внимания». Лишь на короткое время природа приковывала их друг к другу, очень ясно, в половозрелые дни, и «себеподобная компания» утрачивала ненадолго свою ценность – зыбкая метаморфоза…

Но вот отцветают желтые ромашки – и все возвращается на круги своя – подобное тянется к подобному – и дебелые прелестницы вступают в общество дворовых кэгэбисток, а отцы семейств отсаживаются на соседнюю лавочку и, как в былые дни, девочки кажутся им безмозглыми дурами, не стоящими внимания шахматных королей.

1

В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, несвойственные северному побережью Черного моря. С утра и до утра шел, не переставая, мелкий дождик, превращавший тропинки, ведущие к лиману, в густую грязь, в которой надолго увязали вьетнамки отдыхающих. Со стороны степи задувал порывистый ветер: от него верхушки тополей раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли баз отдыха, и, казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах.
Несколько рыбачьих баркасов заблудились в море, а два совсем не вернулись: настырные жены вылавливали потом своих рыбаков в рюмочных, разбросанных по окрестным рыбсовхозам.
Княгине Вере Николаевне Шеиной, цветочнице базы отдыха «Южанка», жене предводителя садовников товарищества «Коблево» было больно видеть изуродованные непогодой клумбы. Грустила она и от того, что не могла покинуть базу отдыха: до конца контракта оставалось десять дней. К тому же сегодня был день ее именин. В юности она любила этот день, а теперь он напомнил ей о том, что она уже два года как пенсионерка. А женщины страшатся этого слова.
Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил на ночной столик Верочки тарелку, полную груш – свой коронный подарок: князь Шеин был экономным, как все пенсионеры, живущие на минимальную пенсию.
Теперь именинница ходила по территории и осторожно срезала цветы к обеденному столу директора базы. Эти цветы напоминали саму Веру Николаевну: после своей роскошной любви и чрезмерно обильного
материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни. Подошла завстоловой  Анна и скучно пожелала Вере здоровья: карманы ее были пусты, на подарки рассчитывать не приходилось. Обычно практичной поварихе захотелось романтики, и она предложила Вере пройтись к морю, к камню в воде, единственной местной достопримечательности, возле которой почитали своим долгом фотографироваться все отдыхающие. Задрав подол, Анна взгромоздилась на едва торчащий из воды валун и в ужасе отшатнулась назад с побледневшим лицом.
- У, как высоко! – произнесла она ослабевшим голосом. – Когда я гляжу с такой высоты, у меня всегда как-то сладко и противно щекочет в груди и тянет..тянет…
Она хотела спрыгнуть с камня в воду, но Вера остановила ее:
- Анна, дорогая, ради бога! У меня самой голова кружится, когда ты это делаешь. Прошу тебя, пойдем назад.
Повариха перепрыгнула с камня на берег.
Когда они проходили мимо
беседки для игры в пинг-понг, Анна махнула короткопалой рукой:
- Ты велишь здесь накрывать?
К вечеру намечался грандиозный банкет.
Вера ответила:
- Да, я сама так думала сначала. Но теперь вечера такие холодные. Уж лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят курить.
На слове «мужчины» завстоловой приободрилась и лукаво подмигнула:
- Будет кто-нибудь интересный?
Вера не любила рекламы  и скромно заметила: 
- Еще не знаю. Будет какой-то новый дедушка.
Повариха, до жадности любопытная ко всему, что ее не касалось, сейчас же потребовала, чтоб ее познакомили с дедушкой, как только он прибудет. Вдруг она всплеснула руками: «Батюшки, морской петух подгорает». И неуклюже побежала по газону, срывая прибитые дождем цветы и напевая: «Ромашки спрятались, повяли лютики»…

2
После пяти часов стали сходиться гости: обслуга с соседних баз. Приехал и долгожданный дедушка, высокий серебряный старец. В левой руке он держал старомодный слуховой рожок (скромная офицерская пенсия не позволяла обзавестись слуховым аппаратом). С жениха сыпалась труха. Но это не испугало местных вдовушек – они подкидывали друг другу шпильки в словесном поединке за право поддержать под руку обломок старины.
- Девочки…подождите…не бранитесь, - говорил старик, перемежая каждое слово вздохами, происходившими от давней одышки. – Честное слово…докторишки разнесчастные все лето купали мои ревматизмы…в каком-то грязном киселе…ужасно пахнет…неужели морской петух подгорел?..И не выпускали…Вы первые…к кому приехал…Ужасно рад…с вами увидеться.
Дедушка Аносов был очень древним. В войну 1877-1879 годов он очень быстро дослужился до чина полковника. Он участвовал при переправе через Дунай, переходил Балканы и знал в лицо Кутузова. Сам он был когда-то женат, еще до второй мировой. Но его жена сбежала. Вот почему Аносов до сих пор ходил в женихах. Это известие покорило завстоловой Анну.
Перед тем, как сесть за стол, Вера Николаевна пересчитала гостей и убрала лишние приборы в шкаф. В этот момент ее окликнул охранник, дежуривший возле ворот:
- Верочка, только что приходил один ненормальный. Вломился на КП и положил вот ЭТО на стол. «Передайте, говорит, вашей цветочнице. Но только, говорит, в ихние собственные руки». Я спрашиваю: от кого? А он говорит: «Здесь все обозначено». И с теми словами убежал.
Княгиня разрезала ножницами ленту и неторопливо разорвала газету, в которую был завернут бархатный футляр. Она ногтем подцепила крышечку, подбитую бело-голубой бумажкой, и увидела браслет с пластмассовыми бусинами, похожими на зерна граната. А внутри большую, сложенную вчетверо записку. Как истинная женщина, Вера отложила записку в сторону и вперила взор в украшение, разглядывая грани на свет. Мило, мило, очень мило. Потом она вспомнила о письме и развернула его. Великолепно-каллиграфическим почерком было написано:
Ваше Сиятельство, Глубокоуважаемая Княгиня Вера Николаевна!
Ого! Цветочница зарделась. Даже муж в редкие минуты близости никогда так тонко не льстил ей. Заинтересованная, Вера читала дальше: «Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-либо, выбранное мною лично: для этого у меня нет ни права, ни тонкого вкуса и – признаюсь – даже карманных денег. ( «Ах, это ТОТ», - с неудовольствием подумала Вера Николаевна. Она припомнила электрика с базы отдыха «Ивушка», который  не в состоянии был вкрутить лампочку. Про него говорили: в городской жизни он подвизается доцентом в педагогическом институте, а летом подрабатывает несвойственным ему образом. Администрация пансионата держала его из сезона в сезон только благодаря полному равнодушию мужичонки к бутылке. «Странно, что непьющему человеку достался красный нос пьяницы», - не к месту отметила Вера.)
Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а последняя, по времени, его носила моя покойная матушка. Все камни с точностью перенесены сюда со старого серебряного браслета, и Вы можете быть уверены, что до Вас никто еще этого браслета не надевал. ( « А как же тогда бабушка с матушкой носили их, не надевая»,- подумала с недоумением Вера. Мысленно она погрозила пойманному врунишке пальчиком
Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались Ваши руки. (Княгиня поморщилась: с какой стати она должна передаривать раритетный подарок кому-либо?) Еще раз прошу  прощения, что обеспокоил Вас длинным, енужным письмом. Вот такая история. Ваш до смерти и после смерти покорный слуга Г.С.Ж.»
«Показать Васе или не показать? Или если показать, то когда? Сейчас или после гостей? Нет уж, лучше после – при гостях предводитель садовников может раскипятиться и выставить их обоих в смешном свете», - думала Верочка.
Тем временем вечер тек своим чередом. Массовица – затейница Жени Райтер (Женька Разина) аккомпанировала на раздолбанном фортепиано подвыпившему плотнику Васючку. Старик Аносов взбодрился рюмкой ликера и поковылял к завстоловой Анне:
- Надеюсь, вы не откажете мне в мазурке?
В эти слова он вложил последние силы и вдруг грохнулся в проход. Гости бросились поднимать бравого старикана.
Долгий августовский закат догорал. Погасла последняя багровая узенькая, как щель, полоска, рдевшая на самом краю горизонта, между сизой тучей и морем. Успокоенный валериановыми каплями, дедушка Аносов сидел в пластиковом кресле и сжимал несуразную кисть поварихи Анны, примостившейся рядом. Анна жарко шептала деду в слуховую трубку:
- А вы бы пожили у меня, дедушка. Я бы ездила в город за вашей пенсией.
Воспользовавшись общим пьяным бубнежом, Вера сказала мужу тихо:
- Пойди посмотри…там у меня в столе, в ящичке, лежит красный футляр, а в нем письмо. Прочитай его.
Вздохнув, муж пошел за очками. Аносов что-то пылко говорил Анне. Тон его все повышался, голос креп, куда и одышка девалась. Глаза горели. Скоро все шеи вытянулись в сторону этой странной пары. Аносов почти кричал:
- А как же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано – «сильна, как смерть». Понимаешь ли, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение – вовсе не труд, а одна радость. Любовь должна быть трагедией! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.
Анна хлопала выпученными глазами. Даже в преддверии вечности дедуган не хотел расставаться с пенсией. И требовал, чтоб за ним ухаживали бескорыстно. Да еще и с радостью.
- А вы когда-нибудь видели такую любовь, дедушка? – с ехидцей спросил кто-то из гостей.
- Да! – гордо крикнул задорный старик. И рассказал историю про идиота прапорщика, который из-за несчастной любви лег под поезд, аккурат между передними и задними колесами. Так бы и перерезало беднягу пополам. Но на беду в полку затесался еще один идиот, вздумавший оттаскивать самоубийцу. Да не осилил. Прапорщик как уцепился руками за рельсы, так ему обе клешни и оттяпало. Теперь получалось так: и смерть не смерть, и жизнь не в радость: ширинку и ту застегнуть нечем. Дамы зарделись от такой скабрезности. Анна сидела недовольная: ей вовсе не хотелось под поезд ради пенсии дедушки Аносова.
Вера Николаевна всем сердцем восприняла историю бывалого солдата, и ее язык развязался. Княгиня рассказала присутствующим о бедном электрике Г.С.Ж., о его интеллигентных, но курьезных письмах. Разгорячившись, Вера выложила все и о сегодняшнем браслете. Женщины загалдели: просили показать подарок. Княгиня Шеина вынесла его гостям и положила на стол. Уборщица туалетных комнат подозрительно заметила:
- Может быть, это С.Н.Ш. – просто ненормальный маньяк?
Ее глаза жадно ощупывали браслет. Вера выпустила украшение из поля зрения и прислушалась к словам дедушки Аносова:
- Почем знать? Возможно, твой жизненный путь, Верочка, пересекла именно такая любовь, о которой грезят женщины и на которую больше не способны мужчины. 
С неожиданной злостью Вера подумала: «Мой муж точно не способен». Она взяла старика под руку и повела вон из столовой. За ними потянулись остальные.
Когда гости разъехались, Вера хватилась браслета: его нигде не было, ни на столе, ни в тортнице, ни под пластиковыми стульями. Только теперь княгиня поняла, как дорог был ей подарок. Цветочница с неприятным чувством вошла в дом для обслуги. Муж нервно курил в кресле. Без предисловия он буркнул:
- Я давно настаивал, чтоб этой  чертовой переписки не было.
Вера глухо огрызнулась:
- Переписки вовсе не было. Писал лишь он один.
- Этого твоего Г.С.Ж. надо поставить на место.
- Он такой же мой, как и твой.
Спор зашел в глухой тупик. Час молчали. Укладываясь рядом с мужем на панцирную кровать, Вера спросила спокойно:
- Что ты думаешь делать?
Князь Василий Львович деловито поправлял сползший на бок матрас:
- Пойду на «Ивушку», прочитаю строгую нотацию этому электрику. Не на дуэль же его вызывать, в самом деле.
Вера оживилась и даже подскочила, возбужденно села в подушках:
- И я с тобой.
Шеин оставил в покое матрас, с удивлением глядя на супругу. Свою немотивированную живость Вера объяснила сухо:
- Боюсь, ты будешь слишком мягок.
Всю ночь Вера проворочалась. Ей не давало покоя необычное чувство простого электрика. Образ украденного браслета приобрел фантастические очертания. В воображении княгини он сверкал на солнце золотом и таинственными гранями кровавых гранатов. Наконец недовольный супруг сделал ей замечание, чтоб она угомонилась. Обиженно закусив губу, Вера затихла.

3
Чистый коридор пах свежей хлоркой и дезинфекцией. Муж запыхался на лестнице. Пыл Василия Львовича поутих у дверей электрика: а вдруг Г.С.Ж. не только маньяк, но и драчун? Эта мысль задержала князя у порога. Вера почувствовала сомнения супруга и с силой втолкнула его в жилище маньяка.
Комната была квадратной, с фанерным шкафом и типичным для курорта «Коблево» ковром над кроватью с
шишкинскими медвежатами, лазающими по упавшему дереву. Блестя лысиной, хозяин стоял спиной к окну. Вот он нервно повернулся, и Вера Николаевна признала его по красному носу. Ее любопытство было удовлетворено. Красавцем электрика не назовешь, но широкие галстуки на курортах носят только интеллигенты. А это плюс. Вера больно ткнула мужа в бок.
- Я тебе говорила, что мы не ошиблись комнатой.
Хозяин протянул Шеину руку:
- Очень рад. Георгий Сергеевич Желтков. Вот такая вот история.
- Мерси, - с перепугу ляпнул Василий Львович. – Мы к вам только на несколько минут.
Все замолчали. Разговор не клеился. Князь стоял красный, как в преддверии апоплексического удара. Вера взяла ситуацию в свои руки:
- Я вас попрошу, чтоб подобные сюрпризы больше не повторялись.
Она сказала эту фразу суровым тоном, глаза же выражали совсем другое настроение. Ей хотелось еще не раз получать подобные сюрпризы и любые другие.
Супруг буркнул:
- Врываться в чужое семейство…
- Вот именно,- поддакнула Вера Николаевна. Взгляд цветочницы указывал на то, что она не имеет ничего против такого нахальства.
Желтков сжал на груди дрожащие ручки:
- Вы выслушаете меня, князь?
Муж мотнул головой и промычал что-то нечленораздельное. Вера грубо оттолкнула его:
- Ах, Вася, да помолчи ты. Слушаю вас.
Взгляд ее лучистых глаз приглашал к откровенности.
Не глядя на княгиню Шеину, электрик обратился к ее мужу:
- Трудно выговорить такую…фразу…что я люблю вашу жену. Я соглашаюсь, что когда она еще барышней, то есть не вышла на пенсию, я писал ей глупые письма и даже ждал на них ответа. Я знаю, что не в силах разлюбить ее никогда. Что бы вы сделали, чтобы оборвать мое чувство? Выслали бы меня в город?  Но и там зимой я нашел бы ее. Пожаловались бы ректору института? Но он – мужчина, и поймет меня. Остается одно – смерть. Я приму ее в какой угодно форме. Предпочтительнее, конечно, яд кураре – его достать невозможно. Дуэлей я не люблю. Да и не владею оружием. Разве что на швабрах. У нас в коридоре одна стоит. Вторую можно позаимствовать на соседней базе.
Князь Шеин поморщился. Не хотелось, чтоб ему угодили деревяшкой по темени. Даже ради Веры.
Княгиня расслабилась и получала удовольствие от лестных слов. Вот кто ради нее бросился бы под поезд, не задумываясь. Муж никогда не был способен  на поступок. Она тут же отодвинулась от супруга. И неприязненно на него покосилась. Хотелось подстегнуть Г.С.Ж. к действию.
- Мы вместо дела разводим какую-то мелодекламацию.
Она желала видеть его на рельсах между вагонами. Желтков, видимо, почувствовал, что его жизни угрожает какая-то смутная опасность:
- Вы позволите мне отлучиться на десять минут? Не скрою: я иду в туалет. С утра разыгралась диарея. Вот такая история.
Вера Николаевна не сомневалась: несчастный электрик уходит наложить на себя руки. Диарея – только удобный предлог. Чтоб она не волновалась и не чувствовала себя виноватой. Как благородно.
Как только смертельно влюбленный вышел, Вера строго посмотрела на мужа. Супруг был противен ей:
- Ты мне обещал, что всю деловую часть разговора возьмешь на себя. А ты раскис и позволил ему распространяться о своих чувствах. Позор! Ни минуты больше не останусь здесь.
С этими словами княгиня громко хлопнула дверью.
Ночью, лежа подле опостылевшего храпящего супруга, она то и дело задавалась вопросом: «Что это было: любовь или сумасшествие?»
Утром ее разбудил охранник, сунув в сонную руку сделанный вручную конверт. Вера автоматически опустила его в карман халата. Но тут же судорожно вынула и нетерпеливо извлекла письмо из конверта. З замиранием сердца она прочла то, что было написано знакомым каллиграфическим почерком: «Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно послать мне, как громадное счастье, любовь к Вам. Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете. Уезжая, я в восторге говорю: «Да святится имя Твое».
Через десять минут я уеду. Вы сожгите это письмо. Вот и я разложил костерок в своей комнате и сжигаю все самое дорогое, что есть у меня в жизни: ваши купальные трусики, которые я украл с бельевой веревки у вашего домика, вашу записку кастелянше с просьбой выдать вашему внуку казенные ласты для дайвинга, букетик засушенных цветов, собранных Вашей рукой для украшения кабинета директора  базы отдыха – я их подобрал после того, как Вы отнесли увядшие ромашки на помойку. Я все сжег.  Если Вы когда-нибудь вспомните обо мне, прикажите Жени Райтер сыграть сонату D-dur №2. Зачем я пишу это? Потому что не знаю, как мне закончить свое письмо. А, пожалуй, никак не буду заканчивать. Я и так исписал целый лист. Вот такая история. Целую Ваши руки. Г.С.Ж.»
Она прибежала к мужу с покрасневшими от слез глазами:
- Я ничего от тебя не хочу скрывать, но я чувствую, что в нашей жизни появился кто-то третий. Вероятно, мы с Георгием Сергеевичем скоро поженимся.
Муж так и остался безмолвным, от удивления вытаращив глаза и разинув рот.
Собирая чемодан, Вера Николаевна безумно шептала: «Только бы не уехал, не уехал». Она потащила вещи к маршрутной остановке.  В микроавтобусе не было свободных мест – целый час водитель собирал пассажиров, желающих уехать в город. Но среди отбывающих Георгия Сергеевича не было. В недоумении она поставила вещи на землю. Только к вечеру она догадалась дотащить пожитки до базы отдыха «Ивушка».Г.С.Ж., стоя на табурете в общем коридоре, под руководством старшей этажа вкручивал лампочку в патрон. Эта картина умилила княгиню. Она уселась на чемодан и разрыдалась.

4
Прошло две недели с того дня, как Вера развелась с мужем. Она устроилась цветоводом на более крупную базу «Ивушка» и теперь вместо жениха вкручивала лампочки. Работать приходилось за двоих: Георгий Сергеевич, закрывшись в комнате, писал диссертацию. Если Вера Николаевна возвращалась в разгар писательских трудов, электрик поругивал ее через дверь. В другое время просто покрикивал. Вот и сегодня она еле-еле уговорила его помочь принести фрукты с рынка. Всю дорогу Г.С.Ж. бурчал, что Верка оторвала его от важных дел, и, чтоб отвлечь жениха от мрачных дум, она поведала о циничной краже драгоценного браслета в памятный день ее именин. Неожиданно Георгий Сергеевич улыбнулся, что бывало с ним нечасто в последнее время, и увлек женщину в сторону ближайшего лотка. Велико же было ее удивление, когда среди лакированных ракушек, китайских фонариков и прочего курортного ширпотреба засверкал пластмассовыми гранями идентичный подаренному гранатовый браслет. С важным видом Желтков поскреб в кошельке и вынул оттуда три гривны мелочью. Тут же он оплатил эксклюзивный раритет и  одел на руку любимой. Но даже после этого она так и не смогла ощутить себя былой княгиней. Не замечая метаний женской души, электрик наклонился к нежному ушку и проворковал: «Это в последний раз. Нужно учиться следить за своими вещами, милочка. Вот такая история».
Вечером Вера Николаевна и Георгий Сергеевич с томными лицами сидели в концертном зале базы отдыха «Южанка» на двадцать посадочных мест. Массовица –затейница Женя Разина с закрытыми глазами самозабвенно играла «L.van Beethoven. Son. №2, op. 2. Largo Appassionato». Вера посмотрела в окно, за которым бывший муж обстригал виноград. Ему ассистировала завстоловой Анна. Повариха бросала на князя плотоядные взгляды.
Вера Николаевна заерзала в фанерном кресле. В который раз она спрашивала себя: «Что же это все-таки было?» Вдруг ответ пришел сам собой: «Сумасшествие, дикое умопомрачение, затемнение рассудка! И зачем только я развелась с моим милым Васей?»

Сажусь я с вами неслучайно рядом -
Ученики за партой так сидят - 
И я прошу вас откровенным взглядом
Раскрыть любую притчу наугад.
Лежит пред нами золотая книжка
С историей всех радостей и бед.
Ее нам сунул озорной мальчишка - 
Наш одноклассник - друг или сосед.
Мы пролистали первые страницы,
Коснулись пальцами ее начальных глав.
Могли случайно наши кисти слиться,
Но мы испуганно их спрятали в рукав.
Глава про бабушку. Она вещает внучке
Какой бывает сложной жизнь порой.
На парте прямо шариковой ручкой
Рисую я снежинок первых рой.
Глава вторая. Острова и море.
Нет к берегу желающих пристать.
Какое все ж пронзительное горе,
Когда любовь никто не хочет взять.
И только время, мудрое как Вечность,
Протягивает руку ей на миг.
Рисую я на парте бесконечность
Песочные часы и светлый лик.
Страница следующая. Просто есть картинка
На весь периметр и книжный разворот:
Сидит на пляже девочка с корзинкой,
На море смотрит и кого-то ждет.
Я глубину рисунка постигаю,
Его бесценность, истинную соль...
Я не смотрю на вас,  я ощущаю:
Рядом со мною дивная Ассоль.
Моя рука над партой замирает.
Я взвешиваю что-то на весах.
И вот она уже опять порхает, 
Рисуя алые как чувства паруса.
...Зашла уборщица. Убралась в кабинете
И приказала книжку нам закрыть.
И проворчала: "Вот уж эти дети...
Опять за ними парту надо мыть"...
Выходим мы в распах широких улиц - 
Я ваш рюкзак как таинство несу....
Ассоль, читая стих, вы улыбнулись?
И, если так, - счастливой я усну))

В шестом классе на уроке зоологии учительница не могла утихомирить наш класс. Поведение учеников становилось неконтролируемым. И зоологичка уже потеряла надежду навести порядок. Но неожиданно она нашла подход к классу. Получилось у нее это случайно впервые, на теме "Гельминты". Класс сидел тихо как завороженный, слушая ее рассказ, как орудуют солитеры в теле человека. Учительница решила эту тему
поддерживать каждый урок, раз она так интересовала непосед, и ее басни становились все задушевнее: например, одна девушка не мыла рук, и ее задушили аскариды прямо на трамвайной остановке, а у другого бедолаги, который срывал уроки своим поведением, глисты выели глаз - он потом стал паинькой, и этим спас от подобной участи второе око. Мы с моим братом  никогда не мыли рук перед едой и частенько нарушали дисциплину в классе, и потому я стала просить маму держать меня за руку в тот момент, когда я справляю нужду....Брат обращался к маме с той же просьбой. В конце концов мы с братом начали делать свои "большие дела" только в крайнем случае, когда терпеть более было невозможно  - боялись увидеть солитеров в собственных фекалиях. Но даже в состоянии острого невроза мы ждали урока зоологии с нетерпением.  И вот наступило родительское собрание. Учительница пожурила отстающих и нарушителей дисциплины, собрала деньги на ремонт, рассказала о досадных инцидентах в сплоченном ученическом коллективе и тут...... На родительское собрание пришла многодетная мать одного из учеников. Она вешала у себя во дворе  белье, и явилась  без дресс-кода - с миской под мышкой. Так и сидела с ней за партой. Баба она была бравая - водила трамвай с доисторических времен и имела медаль "30 лет без аварий". Бог наделил ее  громовым  голосом,  и она могла, завидев меня на улице, лихо остановить трамвай на перекрестке и  зычно гаркнуть: "Маликова! Ну что там мой Панчук, много колов сегодня нахватал?" И не дожидаясь ответа, лихо стартовать с места, исчезая вместе со своим гомерическим хохотом в потоке транспорта. И вот эта мужественная женщина спросила классного руководителя:
- Любезная, объясните такую вещь, почему мой Панчук срать  боится?
С других парт раздались сначала несмелые, но потом более громкие замечания:
- И мой...
- И моя...
Моя мама казала:
- И мои ...
Так раскрылась тайна урока зоологии....И необыкновенного детского послушания.
К слову: справлять нужду я боюсь до сих пор и  просто уговариваю себя: так надо. Это беспокойство всего на несколько минут и ничем страшным мне не грозит.....

И не думайте, что я буду писать о чем-то серьезном, я буду писать о п…же, и как бы вы ни прочитали сейчас это слово, без пиз…жа обойтись очень сложно, особенно, когда ты едешь в служебной машине, перед тобой тремя шейными складками маячит затылок водителя Ивана Ивановича, и этот водитель в лучшие свои, самые разговорчивые дни мог выдавить из себя два – три нераспространенных предложения: «Куда едем?», «Когда ждать?», «Где встать?»
- Здесь встать! – весело командую я, потому что замечаю в толпе на остановке коллегу, которая, подобно героине Лии Ахеджаковой из «Служебного романа», сделала шаг вперед за «бровку» и высматривает попутный транспорт.
Теперь с пиз ..жом проблем не будет, потому что судьба мне подкинула ярчайшую собеседницу нашей конторы, и она, едва оказавшись в "служебке", затевает разговор о дружбе:
- Еду в совершенно растрепанных чувствах, Лариса Анатольевна, вчера вдрызг рассорилась с подругой!
- Из-а чего же поссорились? – участливо спрашиваю, Верочка всегда попадает в комические ситуации, я жду «хохмы».
И ожидания оправдываются полностью, она выпаливает:
- Из-за п…жа!
Как бы вы сейчас ни прочитали это слово, вам не понять его контекста, если вы не влезете в нашу служебную машину и не приготовитесь внимать.
Уселись? В тесноте да не в обиде! Слушайте же!
Вчера Верочка и ее подруга Валя, гуляя по центру города, забрели в книжный магазин. Валя подошла к книжной полке, полистала пару бестселлеров, но вдруг, утратив интерес к новинкам, устремилась в другой отдел. Верочка поняла причину бегства только тогда, когда приблизилась к полке, возле которой секунду назад стояла Валя. Густое амбре выхлопных человеческих газов окутало Верочку, когда она достала с верхней полки «Инферно» Дэна Брауна. «Гадина! Устроила газовую атаку и смылась!» - со злостью подумала Верочка, хотела было покинуть территорию боевых действий, да книжки в эту минуту надумали устроить обвал с верхней полки, пришлось придержать их рукой. В этот момент продавец – консультант ринулась на помощь Верочке и тоже попала в критическую зону. Зажав одной рукой нос, второй она усиленно помогала Верочке запихивать книжки на место. «Она же решила, что это я! Что это я!» - сгорая от стыда, думала Верочка. – Убью пердушку!»
Верочка сделала паузу, чтоб отдышаться. Я отвернулась к окну, подавляя приступ смеха, и боковым зрением увидела трясущийся затылок Ивана Ивановича.
На улице Верочка огрела подругу сумочкой по спине, но сатисфакция показалась недостаточной, и Верочка зашипела:
- Ты сволочь! Не умеешь себя контролировать! Ты опозорила меня перед Дэном Брауном, перед продавцом, перед всем миром!
Верочка была готова расплакаться, но Валя не хотела соглашаться:
- По - твоему, было бы лучше, если бы я лопнула посреди книжного магазина?
Она с важным видом подвела итог:
- Пусть у меня лучше лопнет совесть, чем живот! Вот!
Верочка смотрит на меня глазами полными слез, но я уже не могу сдержаться: хохочу на весь салон. Чтоб сгладить неловкую ситуацию непонимания горя коллеги, отсмеявшись, я говорю с серьезным видом:
- Однажды мой шеф спросил меня: а в арсенале психологии есть тесты, которые проверяют совесть человеческую? Я была поставлена в профессиональный тупик. И пока я думала, как выкрутиться, он познакомил меня с замечательным тестом на саморазвитие «Как проверить, есть у тебя совесть или нет?» Он сказал: «Если в час пик, когда ты стоишь в переполненной маршрутке и тебе хочется выпустить пары, и все равно никто не узнает, кто испортил воздух, ты это делаешь – ты совершенно бессовестный человек, а если, несмотря на отсутствие последствий – ты сдерживаешься – это свидетельство твоей исключительной порядочности!»
В кои –то веки я услышала смех Ивана Ивановича – громовой, раскатистый, как будто гром грохочет прямо у тебя над головой.
Верочка относится к тесту серьезно. Она скричит:
- Я бы никогда не пернула в час пик! Никогда!
- Девочки, извините, что вмешиваюсь, - басит водитель, - но тут, как говорится, у меня воспоминания в тему…
Ого, Иван Иванович способен распространять предложения, думаю я ошарашено, и заявляю:
- Очень вас просим поделится своим опытом, Иван Иванович, в этом непростом вопросе.
- Так вот, - начинает водитель, - было это давно, когда я еще работал водителем маршрутки. Дело случилось в час пик, когда в «Газельку» набилось людей что сельдей в бочку. Какая – то зараза испортила воздух, да так, что как говорят у нас «очі різало». Я аж не выдержал, спрашиваю: «Кто это сделал?» Пассажиры хихикают, но молчат. Тогда я говорю: «Вот что сделаем. Я к баранке привязываю веревочку, а вы протяните ее через весь салон, привяжите к аварийной двери. Привязали?» «Привязали!» - кричат. Я тогда говорю: «А теперь все возмитесь за веревочку!» Подождал. Спрашиваю: «Все взялись за веревочку?» «Все!» - кричат хором и весело. Тогда я говорю: «И тот, кто пернул?» - «Да!!!» - раздается единичный голос.
- Хахаха, - рассмеялась я.
- Хииии, - поддержала меня Верочка…
- Подытожим, - говорю, завидев, что мы свернули на улочку, где высились башенки нашей конторы:
- Верочка, вы образец высокопорядочного поведения – тест вы прошли на ура! А вы…вы, Иван Иванович. Если бы я знала, что вы такой исключительный рассказчик, я бы тему перд..жа затеяла гораздо раньше!
На крылечке я придерживаю Верочку за локоть:
- Может быть, стоит помириться с бессовестной Валей? Она подарила нам, несмотря на сомнительное амбре, такое замечательное утро. Разве вы не будете улыбаться весь день?

Нравится

Вот несмотря на то, что нашу украинскую невесту вовсю сватает Европа, богатая, современная и прогрессивная, чувственный интерес женщины всегда будет на стороне не лощеного джентльмена с вышколенными навыками ухаживания, а небритого, грубоватого мачо – полудикой России. Как бы ни складывались обстоятельства, а со времен Советского Союза наши корни ушли своими концами именно в эту сторону, и не выкорчевать их, не извести при всем старании наших правительств.
Утро в офисе начинается с обсуждения новостей – вещают российские каналы с подвесной плазмы, и мы под чашечку кофе смотрим бесконечные репортажи об изгнании из русской столицы мигрантов. Юная Варенька негодует: « Москвичи вообще офигели. Не хотят работать дворниками, маршруточниками и уборщиками за 50 тысяч в месяц, а теперь выгнали таджиков и узбеков – потонут в собственном дерьме и великовельможности!» В переводе на украинские фантики Варенька зарабатывает 8 тысяч рублей в месяц, а родина ее – в часе езды огородами, вглубь провинции от нынешней профессиональной локации. Поэтому максимальный пик ее карьеры – составить хорошую партию. Я смеюсь: «Варенька, дорогая, вот выйди вы завтра замуж за москвича – вы ж тут же превратитесь в боярыню и станете смотреть на тех же таджиков свысока». «Нет! – с жаром заявляет Варенька. – Не эпатируйте меня. Я – никогда!» Ее поддерживает молодой психолог Коля: «Она не превратится! Потому что человек, приехавший в Москву из страны «третьего мира» и осевший в ней, навсегда сохраняет психологию бедности, психологию мигранта!» Вот уж уважил – защитил, офис катается со смеху.
Пока мы хохочем, референт находит в просторах интернета репортаж из «горячей точки»: московский журналист решил устроиться дворником. Мы прилипаем к монитору. Оказывается: 50 тысяч – это «пуля», ни одному мигранту не платят таких сумасшедших деньжищ, потому что начальник ЖЕКа даже русскому парню предложила 12 тысяч за участок. Он молод, крепок, так что может потянуть и два участка, плюс приятный бонус: комнатка в общаге. Оператор следует за новоиспеченным дворником в общежитие. Журналиста прикрепляют к старожилу – киргизу, он введет новичка в курс дел. По дороге на участок репортер знакомится с коллегой, и мы узнаем, что киргиз по образованию учитель географии, приехал в Москву пять лет назад и устроился дворником. Получает 24 тысячи рублей: 20 отправляет домой жене и двоим ребятишкам, 4 – оставляет себе на еду и сигареты. Выживать трудно: поэтому всей киргизской общиной дворников они сбрасываются на вареную пищу. Одежду находят на помойке. Собирают бутылки, бумагу и разный полезный хлам.
Коля восклицает: «Смотрите, москвич и за 50 тысяч не пойдет на грязную работу, а этот готов за сумму, вдвое меньшую, убирать навоз большого города. Значит дома совсем худо с заработком". Его поддерживают: так что, чтоб понять истинную цену человеческой души, нужно каждого поставить в ситуацию выживания?
Журналист спрашивает: видел ли за все пять лет пребывания в Москве герой его репортажа что-то интересное, отдыхал ли? Киргиз застенчиво отвечает, что однажды попросил русского коллегу провести его на Красную площадь, потому что сам ходить боится: могут или менты забрать, или националисты побить…
Варенька разнервничалась всерьез, уже кричит, что если бы она была Президентом, то немедленно вернула бы мигрантов, извинилась бы перед каждым и повысила бы им зарплату. Милая она все же! Робеспьер вот тоже хотел, чтоб в послереволюционной Франции наступило царство свободы, равенства и братства. Может, он так же мечтал походить после победы по ЖЕКам – лично жать руки всем работникам метлы и лопаты! Но, видимо, ни один так и не посетил: занялся рубкой голов, увлекся, забыл о дворниках.
Варенька вопит, что ненавидит Робеспьера. Она хочет со мной поквитаться за пассаж, и говорит: «Вот вы тоже в работники метлы и лопаты не пойдете, если во дворах на отпуск на Мальдивах не заработать!» Это она намекает на мою долгосрочную командировку – за глаза ее коллеги «Мальдивами» называют, я знаю. И я там прозябала весь год! Во как!
Что сказать эмоциональному ребенку? Что отец в раннем моем детстве был никому не известным мелким научным работником с копеечной зарплатой, а мать трудилась в горячем цеху, где круглый год стояла жара 50 градусов? Когда я рассматривала ее обожженные руки и спрашивала, почему она не поменяет работу, она отвечала: «А куда еще глухому податься?» Жили мы очень скромно – поэтому психология бедности мне понятна и близка. Мать тоже в какой-то степени была мигрантом, из тех, кого гонят сейчас: она никогда не жаловалась и была довольна судьбой. Она одевала нас так, чтобы мы хотя бы внешне производили впечатление, будто живем не хуже других. Отдалживая у соседки до получки, мама говорила: «Люда, займи троячок до аванса, а то у меня крупная купюра – ее только в сберкассе поменяют, а некогда идти». И Люда обращалась к матери в случае нужды, так большая часть их жизни прошла во взаимовыручке. Я и сейчас вижу мать детскими глазами: сквозь годы она показывает мне «троячок», подмигивает: «Теперь выдюжим!» и победно заламывает элегантно потертые поля воображаемой мушкетерской шляпы. Разве в свое время мигрант Д' Артаньян признался бы, что в его кошеле нет ни единого су?
Я молча пью кофе, а Варенька рассказывает, как тяжело матери было поднимать одной в отдаленном селе четверых детей. Варенька сделала отличную карьеру для сельской девчонки – и я смотрю на нее с восхищением. Стань Варя президентом, она точно ходила бы по дворам: жала руки дворникам. Первое время)). Вот и Коля подсел к нам: у него своя грустная история бедности.
Точно, мы все мигранты, граждане страны «третьего мира», и нам нечего делить! Потому что мы – счастливчики!
- Почему счастливчики? – осторожно спрашивает Коля, ожидая подвоха, эпатажа, хохмы.
- Потому что мы не родились в Москве, на Котельнической набережной, мы познали всю горечь психологии бедности и теперь способны понимать мигрантов, чувствовать мир остро, как будто мы натянутая до предела тонкая струна, самый чуткий камертон…
Ничего не рассказывая ребятам о себе, я объединяю нас многозначительным словом "мы".
Варенька смотрит на меня с недоверчивой усмешкой: она как раз думает, что я из менее чутких камертонов и из более счастливой семьи, в которой отец – известный ученый, мать – дочь обласканного льготами Героя Советского Союза, ну и я, понятное дело, - с МальдивОВ!))

Нравится

Я хочу рассказать  историю одного Дня рождения. Это День Рождения моей матери, но узнала она о нем в день своего пятидесятилетия!  
Когда в 1943 году мать привезли в детприемник, она была так напугана всем, что ей судилось пережить, что помнила только свое имя. Война лишила ее родителей, дом сгорел, архивы вывезли улепетывающие от войск
Советской армии немцы. Имя - это единственное, что осталось у девочки.  Она даже не помнила, что есть на свете такой праздник как День рождения! Воспитательница посадила детей в «красном уголке» и рассказала о том, что у каждого человека есть свой особенный день в году, и в этот день ему дарят подарки.
- Дети! – торжественно сказала женщина, - сейчас наступит важный момент в вашей жизни! Вы выберете дату своего собственного Дня рождения!
Стоял весенний мартовский день, и в «красном уголке» висела газета: Центральный Комитет поздравлял всех советских женщин с приближающимся праздником! Это было так знаково, что мама подняла руку:
- Я хочу, чтоб мой день рожденья был 8 Марта!
- Вот и хорошо, Женя! Все девочки будут получать один подарок, а ты получишь два в этот день! – похвалила ее выбор  воспитательница. Потом маму осмотрели врачи и вынесли вердикт: девочке, должно быть, уже 7 лет. Важный председатель вывел в метрической карте матери: ДАТА РОЖДЕНИЯ: 8 МАРТА 1936. Теперь у мамы был свой собственный особенный день в году. Он наступил назавтра. Девочка действительно получила
два подарка: один ей подарила воспитательница: два цветных карандаша – синий и красный – чудо, которое мама решила внимательно рассмотреть ночью, а пока спрятала под подушку. Второй подарок ей подарила сестра Надя: в этот день она была дежурной по столовой. Надя завела мать в святая святых – на кухню и
показала на дымящуюся кастрюлю каши:
- Шамай, Жека, от пуза, пока никто не видит! Сегодня твой день! А я покараулю, чтоб никто не шел…
…….Прошло много лет. Почти полвека. В День своего рождения мама всегда смеялась: ничего я не выгадала  тогда – всегда мне дарят в мой особенный день только один подарок! Однажды наша семья получила извещение из Подольска, что найдены старые военные архивы, вывезенные фрицами из Сталинградской области. Среди бумаг обнаружены документы с точными метрическими данными матери, и чтоб их получить, нам достаточно сделать запрос, если мы нуждаемся в этой информации… Конечно, мы в ней нуждались! Ведь каждый человек имеет право знать точную дату своего собственного особенного дня в году. Весь февраль, пока шел ответ на наш запрос, мы гадали: зимняя, осенняя или летняя девочка наша мама. И кто она по гороскопу. И вот 7 марта был получен официальный конверт. Мы столпились вокруг матери и с волнением смотрели, как ее руки гладят грубую бумагу и не решаются разорвать ее. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы прочитали: 


                       
Маликова    Евгения   Сергеевна……………………………
Родилась…………………. 8 МАРТА 1934 года…………………………

Надо же, врачи, устанавливая ее возраст, ошиблись  на два года! А мать, будучи истинной Рыбой, не ошиблась ни на день!
Мать приложила извещение к лицу и заплакала. Простой официальный конверт стал лучшим подарком в ее Особенный День через 50 лет после маминого Рождения!
….Каждое 8 Марта я дарю маме подарок. Никогда она не разворачивает его. Она говорит смущенно: «Потом» и кладет подарок под подушку. Мы знаем: это «потом» наступит ночью….Матери  77 лет, но военное детство не отпускает ее..........................................................................................................................................

I.


ОН.
Я родилась без руки. Вместе с матерью в страшных муках мы боролись за моё право жить, жить в мире нормальных людей, которых я теперь рассматриваю, листая глянцевые журналы. Это теперь...
А тогда я не знала, что у меня нет руки. Не знала тогда, когда врачи обеспокоенно переглянулись, пряча меня от глаз измученной роженицы, не знала тогда, когда мама впервые прижала меня к своей груди, роняя на лицо младенца горькие слёзы, не знала даже в первом классе, когда учительница представляла меня моим одноклассникам: «Дети, это Рита Морозова, она будет учиться с вами вместе и станет вашей частью...» (я не могла претендовать на то, чтобы быть целостностью). Я не поняла этого даже тогда, когда на перемене ко мне подошла розовощекая Викуська и любопытно заглянула в пустой рукав моей школьной формы. И не догадалась в тот летний день, когда мы играли с Володей в бадминтон; воланчик, отбитый моей ракеткой, стремительно взмыл вверх, задрожал в небесах и понёсся в центр площадки; одновременно с одноклассником мы бросились к нему и стукнулись лбами, и упали, и захохотали. Я как будто смотрела кино: на весь экран смеялись глубокие как небо голубые глаза, и я с восторгом заглянула в них и обомлела от света, плеснувшегося мне навстречу... Из открытого окна на нас смотрела розовощекая семиклассница Викуська. Она грызла яблоко, ревниво следя за счетом игры. Посреди киносеанса она перегнулась через подоконник и грозно крикнула: «Ага... Вы тут поцелуйтесь еще...» В этот день я приняла приглашение на первое свидание... Всю ночь мне снился Володя. Его длинная светлая челка опускалась на глаза и мешала ловить неземной голубой свет моей первой любви, но я так и не решилась притронуться к этой пряди... Утром мама разбудила меня пораньше: на свидание следовало приходить вовремя. Я выбежала во двор. На лавочке сидел не Володя, а мой сосед дядя Ваня. Он-то и сообщил, что Володя и Викуська только что ушли. Глядя на одинокую бадминтонную площадку, на наглухо закрытое Викуськино окно я даже тогда не поняла, что у меня нет руки.
Это знание пришло ко мне вечером в образе телефонной трубки. Викуськиным голосом, искаженным жеванием яблока, трубка вынесла приговор: «Что же ты хочешь, в мире полно нормальных людей. Зачем же такому красавчику, как наш Володька, выбирать худшее?»
С резкой, отчетливой, грубой прямотой мир, оглушительный страшный мир нормальных людей открылся перед моим взором, мир, в котором я не хотела дальше жить. И только мать удержала меня в нём: вот кто умел нести свой крест. Она увезла меня на море, в сонную духоту соснового бора, в блеск миллионов хрупких песчинок под ногами, в успокаивающий монотонный шум прибоя, туда, где открыв детский дневник, я спокойно смогла сделать свою первую запись: 
Живи! А остальное – подождём – 
И у черты получим все ответы.
Я свет гашу, и мокнет под дождём
Всесильный мир послушным и раздетым.
Я купалась в море с мыслью: Володя! Я затихала, покачиваясь на мягких волнах, грезя, как нахожу его среди обломков потерпевшей крушение шхуны и выхаживаю его, врачую Володины раны, возвращая его к жизни. Глядя на языки рыбацкого костра, я представляла, как выношу Володю из объятого пламенем дома, посвящаю ему, обожженному и обезображенному, всю свою жизнь. Володя..! Я бродила по аллеям чудесного бора и видела в конце дорожки образ могучего рыцаря в древних доспехах, который вернулся из дальних сражений, чтоб взять меня на руки и нести через всю жизнь. Я сдерживала себя, чтоб не броситься ему навстречу и однажды я даже сделала рывок... 

II. ОНА.
...и запуталась в песке, и растянулась среди сосен, и услышала смех за своей спиной... Это была девчонка из соседнего номера. Русалка – Русланка. С распущенными волосами, флиртующими с линией талии, она стояла с корзинкой, полной шишек, в руках. И смеялась: 
- Ты всё время взад-вперёд бегаешь по этой аллее. Потеряла что-то? Может, это?
Гибкими пальцами она подцепила шишку и бросила мне. Шишка тюкнула меня по лбу. Девчонка захохотала пуще прежнего. Я осознала глупость своего положения. Ну держись! Я метнулась в сторону Русалки, которая взвизгнула и понеслась между соснами и елями. Так мы носились по бору, вздымая столбы песка и создавая
невообразимый хаос в природе. В какой-то момент я догнала её и прижала к шершавому стволу огромной ели. Притворно рассерженно я крикнула:
- Сдаёшься?
- Никогда!
Меня остановил блеск сумасшедших глаз и запах, запах разгоряченного тела с примесью морских полутонов, бризовых ветров и неизведанных ощущений. Я опустила глаза и увидела, как под шнуровкой ковбойки, в ложбинке под шеей Русалки пульсирует едва заметная голубая жилка. Эта близость к самому сокровенному неожиданно смутила меня, я отпрянула в сторону, нашла корзинку и деловито принялась собирать в неё разбросанные шишки. 
Вечером у рыбацкого костра я рассказала Русалке о Володе. Я говорила обстоятельно и долго, глядя в языки пламени. И хотя она слушала молча, я знала: вместе со мной она перебирает с болью каждую ниточку моего пронзительного чувства. 
Я продолжала рассказывать о Володе даже в столовой на следующий день, даже на пляже, когда мы отдыхали в шезлонгах рядом с нашими матерями. О, взрослые женщины, они накрыли лица панамами и молчали: быть может, они заснули или улетели в дни своей юности, или просто равнодушно слушали меня, как слушали бы часть морских шорохов. И только Русалка ловила каждое слово. Мне показалось, что я недостаточно ярко описала красоту духовного мира Володи и, приподнявшись на локте, пустилась на крайнюю ложь:
- А ты знаешь, у него даже есть медаль «За отвагу на пожаре».
Русалка мягко взяла мою ладонь в свою и обожгла мои пальцы жаром своих. Мы испуганно замолчали: я видела, что эту мою крайнюю ложь она приняла и поняла. Только в воде, когда волна ударила меня в лицо и легко отшвырнула, чувство стыда отхлынуло. Я приблизилась к Русалке и под водой обняла её за талию:
- Давай нырнём вместе...
В бутылочного цвета полумгле я плыла за то возникающий, то исчезающей рукой Русалки, наконец, я потеряла её руку из вида, в панике начала поиски и, когда не осталось воздуха в лёгких, вынырнула на поверхность... и удивительно – почти рядом с ней. Я засмеялась этой неожиданной находке, захлебнулась потоками воды, зажмурилась и через пелену влаги не увидела, а скорее почувствовала упругость её губ на своих, упругость, размягчающую мои губы, делающую их невесомыми, неподвластными моему контролю и живущими своей чувственной жизнью даже тогда и сколько угодно долго после того, как дыхание остановилось... Мне показалось, когда я очнулась, что этот поцелуй видел весь мир, оценил его откровенность и осудил. Пронзительно кричащие чайки. Плывущие крепости-облака. Пенистые буруны. Володя. Отстранившись от Русалки, я погрузилась в морскую пучину, сделала несколько широких гребков вдоль ребристого дна и всплыла. Я подняла над водой голову. Ничего в мире не изменилось. На берегу, не в осуждающих, а в ленивых позах лежали наши взрослые женщины, накрыв лица панамами. Приветливо маяковал крупными оранжевыми горошинами железный грибок.
Выходя на берег, через плечо я бросила стерегущей мою реакцию Русалке:
- Чтоб это было в первый и в последний раз!
Я больше не рассказывала Русалке о Володе. Ни тогда, когда мы играли в теннис, ни тогда, когда в последний наш вечер мы раскачивались на больших курантах-качелях. Я стояла за спиной Русалки, сжимая рукой цепь, и её распущенные волосы мягко ударяли в моё лицо. Распахнутый купол августовского вёздного неба летел прямо на нас, и то и дело на пике взлёта мы оказывались лицом к лицу с самой Вселенной. Это было ощущение какого-то нереального, перевёрнутого, стыдливо-волнующего счастья. Именно ощущение перевёрнутости бытия целиком поглотило моё желание увидеть Русалку утром, в день её отъезда. 
Когда вьетнамки девочки зашлёпали под балконом, я вжалась щекой в подушку и сильнее зажмурила глаза. Я спала, но видела, как шелохнулась занавеска, как грациозная тень проникла в комнату и со вздохом присела на краешек моей кровати. С минуту ничего не происходило, но потом я ощутила дыхание её поцелуя на своём коротком предплечьи и на том месте, где должна была быть рука. Всё моё тело сжалось в горький комок: на медосмотрах врачи часто просили показать им культю; но еще никогда и никто не целовал этот уродливый обрубок, с которым меня угораздило прийти в мир нормальных людей. Я с волнением ждала, когда хлопнет дверца машины на улице, и Русалка навсегда покинет мою жизнь...

III. ОН или ОНА?
Мы с мамой приехали домой в конце августа. С удивительным чувством я возвратилась в свой двор. По-новому на меня смотрели окна Викуськиной квартиры.
Да и в общей панораме бадминтонной площадки появились незнакомые, чужие мне нотки: как будто я никогда не бегала по ней с ракеткой. 
Я распахнула окно в своей комнате и вдохнула морской бриз, неведомо откуда проникший в пыльный и душный город. Меня не покидало ощущение, будто я вернулась домой после долгой изнурительной болезни. В прихожей тренькнул звонок, и мама крикнула: «Ритуль, открой, у меня руки в муке...»
На пороге стоял невысокий мальчишка. Что-то знакомое ощущалось в повороте его головы, нервно отбрасывающей со лба прядку жирных волос. Одет он был по-спортивному: в тенниску со шнуровкой (я поморщилась) и джинсовые шорты, из которых выглядывали кривые ноги. Голосом Володи он сказал:
- Ритка, ты чего не признаёшься, что приехала? Айда резаться в бадминтон. Я всматривалась в это лицо, стоя на пороге своей квартиры так долго, что наконец оно растворилось, превратилось в зыбкое марево, из которого выплыли очертания длинных прямых шелковых черных волос, развевающихся под морским ветром; глаз, глубоких и печальных, как у лесной лани; уголки губ видения изогнулись, и я увидела трогательно надколотый передний зуб, который я лизнула в первом поцелуе. Я опустила глаза вниз и заметила тонкую жилку, нежно пульсирующую в ложбинке шеи. Волна небывалой нежности захлестнула меня так, что
марево тут же исчезло, и незнакомым, чужим мне, вдруг охрипшим голосом я сказала Володе:
- Я не выйду. Меня мать не пускает. 

      Вот мы заговорили об "игроках", и память вернула мне образ моего виртуального друга  Анжелы.Он всегда был здесь и есть. Боже мой, сколько копий было сломано пользователями "Мира", чтоб только привлечь внимание двадцатилетней красавицы, запечатленной на фотопортрете с изящной кистью, поддерживающей нежный подбородок. Ваш взгляд скользил вниз и ловил просверк иэлегантных часиков со счетчиком часов и минут, смещенным влево. Однажды восторженный молодой человек так и написал в комментах к ее аватару: "Только уникальная личность способна найти гармонию в ассиметрии."
Анжелой хотелось наслаждаться и смотреть ее фото бесконечно. Вот она стоит перед входом в ночной клуб и ее взгляд преисполнен куража и любопытства: что там, за закрытой дверью? Быть может, судьба? Она так любит жизнь и тайну бытия, что даже на расстоянии 10 тысяч километров можно представить шлейф аромата Delicious Night от DKNY, тянущийся за ней, и уловить сладость помело и ежевики, почувствовать тончайший букет ночных цветов – жасмина, ириса и орхидеи.
А вот Анжела сидит в кафешке Доклендса, раскрыв разворот «Дейли ньюс». Она ничем не отличается от обычной лондонской девушки – на ней винтажное платье, байкерская кожаная куртка и плотные цветные коготки. И, рупь за сто, два парня в джинсах, в футболках за два фунта и пиджаках с блошиного рынка,
исподтишка наблюдающие за  Анжелой с заднего плана, не распознают в ней одесскую девушку с Малой Арнаутской.
Красота Анжелы завораживала, но не только это, удивляли ее микроблоги, слишком мудрые для розового двадцатилетнего опыта, и однажды, прочитав: «Бог не играет со Вселенной в кости – все взаимосвязано и исполнено смысла. И пусть этот смысл почти всегда скрыт от нас, мы знаем, когда приближаемся к исполнению нашего истинного предназначения на земле – в такие мгновения все, что мы делаем, заряжено энергией воодушевления (с)» я, заряженная энергией воодушевления, спросила: «Юная леди читает Коэльо?» Так началась наша с Анжелой многомесячная переписка. Я узнала о ней все: что она сумасшедшая поклонница поэта Одена, что она слушала лекции по литературе в Сорбонне, что она обожает брюнетов с голубыми глазами и блондинок с карими, что она размеру и форме предпочитает качество и содержание, что она до щенячего визга любит жизнь и молодость, а когда мы сблизись настолько, что узнали друг о
друге все, я услышала и самое главное…
В этот день я отправила Анжеле фрагмент из повести Коэльо «Заир» - совершенную, элегантную притчу о брате – ключаре и его  виноградной кисти…Мы восхищались филигранностью глубоких  тонких образов
притчи, и вдруг я спросила у Анжелы:
- Анжела, а кому ты подарила бы свою виноградную гроздь?
Долгое и немного неловкое молчание было мне ответом, пока на мониторе не проявились слова:
- Мне давно хотелось сказать тебе правду….И, думается, момент этот настал….И повод тоже, Лариса,
…я хотела бы сегодня
подарить виноградную гроздь моей внучке Анжеле и сказать ей слова самой сердечной благодарности за то, что купив мне ноутбук и разрешив пользоваться своими фотографиями, она продлила жизнь и молодость старому больному человеку, которому сегодня осталось на Земле  пережить всего лишь несколько дней боли….
Я долго не могла ничего ответить Анжеле, я писала, стирала, и снова писала и стирала глупые фразы, и в конце концов боль за то, что Анжела прощается со мной, перевесила все смутные чувства, и я сказала:
- Как же на самом деле зовут ту девушку, которой сегодня я хотела бы передать и свою виноградную гроздь в благодарность за минуты, в которых я понимала, что нет ничего важнее на свете, чем единение двух
родственных душ?
- Пусть и теперь эту девушку, которая жила благодаря единению двух родственных душ, зовут Анжела, - ответила она. – В эти минуты все для меня было заряжено энергией воодушевления. И мне действительно было 20 лет, и ни минутой больше…
Я откинулась в кресле и подумала о том, что она, как всегда в наших разговорах, права. Пусть для меня она останется моей Анжелой, моим другом, которая смотрит на меня смеясь с высоты своей вечной юности: в черном приталенном пиджаке с короткими рукавами, из-под которых выглядывают манжеты, в черных брюках-дудочках, не скрывающих узких носков гангстерских туфлей и в лиловой рубашке с высоким воротником – стойкой и узким галстуком….
Прошло полгода с тех пор, как погас зеленый огонек ее агента, а потом и исчезла страница в потоке уходящей  информации, но время от времени я открываю ее любимого Одена, чтоб уже самой себе прочитать стихотворение, которое стало известно на весь мир благодаря фильму «Четыре свадьбы и одни похороны":
Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.
Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах «Он мертв» над головой,
 И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть
 Регулировщики – в перчатках черных пусть.
Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
 Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.
 Созвездья погаси и больше не смотри
 Вверх. Упакуй луну и солнце разбери.
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Еще со студенческих времен я мечтала однажды прочесть курс лекций по теории литературы. Во многом этому желанию способствовал наш преподаватель: обезличенный, напрочь лишенный образного мышления, с головой, набитой мусором социалистических литературных клише. Как только он заводил шарманку «Тема моей сегодняшней лекции…» - во рту возникал металлический привкус, мое лицо приобретало вид вселенской скорби, и я чувствовала себя провинившейся ученицей, заслуживающей самой строгой морали. Видимо, такие ощущения были не у меня одной, потому что весь амфитеатр наполнялся траурными нотами и тревожным погребальным шепотом. Но разве юность способна к длительной грусти: постепенно студенческий шепот становился все беззаботнее, легкомысленнее и превращался в наглый веселый гул, так что к концу пары мы уже не имели ничего общего с преподавателем, который в одиноком коконе траурной отрешенности бубнил сам себе у доски прописные истины…
Однажды наш лектор заболел. И в аудиторию пригласили молодого преподавателя. Как только он изрек: «Тема моей сегодняшней лекции…» - студенческие микрогруппы начали потихоньку сплачиваться и готовиться к привычному галдежу. От имени Карасевой, ничего не подозревающей, мирно жующей бутер, я написала записку единственному парню в нашей группе: «Ты готов к ошеломительному оргазму, Серега? Карасева». Лекция не обещала ничего нового: сейчас препод углубится в прописные истины, а у нас начнется более яркая жизнь.
Но неожиданно ученый муж замолк, оценивающим ситуацию взглядом оглядел наши рожи, абсолютно чуждые теории литературы, закрыл свой талмуд и вдруг произнес невозможное: « Сегодня я прочитаю вам лекцию…про эрекцию».
Даже если бы он бросил бомбу в середину амфитеатра – он не смог бы произвести впечатления более мощного! Моя рука, занесенная для отправки послания Сереге, застыла в воздухе…
- Оооооо, - прокатилось по задним рядам. И отозвалось внизу эротическим эхом:
- Аааааааа…
Защелкали замочки сумочек и пряжки рюкзаков: на свет божий появлялись конспекты. Видимо, как и мне, никому из присутствующих ранее никто не читал лекций про эрекцию.
Никогда в жизни с таким жадным любопытством я не внимала скучной терминологии: полтора часа неутомимого конспектирования я все ждала мига, в котором наступит блаженная разрядка…
Но вот прозвенел звонок, а в тетради громоздились только литературоведческие термины «модернизм», «постмодернизм», «авангардизм», «символизм», «декаданс», «соцреализм». Преподаватель поблагодарил нас и стал собирать бумаги в портфель.
- А где же эрекция? – спросила наивная Карасева, хлопая длинными ресницами.
- А разве ваш мозг не был чудесно напряжен все то время, пока вы внимали мне и конспектировали за мной? – усмехнулся ученый муж, подмигнул ошарашенной студентке и был таков.
Ага, вот тот орган, в котором находится эрогенный центр – мозг! Озарение, да и только! Просто Карасева никогда им не пользовалась на парах, дура! Как и все мы!
- Ааааааа – оооооо, - волнами пронеслось по всему амфитеатру – снизу доверху – запоздалое понимание «урока века» - наступила таки долго ожидаемая разрядка.
В тот день я поняла, что курс будущих лекций по теории литературы я назову только так:
ЛЕКЦИИ ПРО ЭРЕКЦИЮ
И никак иначе!
*Рекомендация студентам. Перейдите в следующий раздел - блог – к лекции про эрекцию № 1 «Декаданс и соцреализм»)).

Нравится

Женщин на тренинге спрашивали: «Кто из вас любит своих мужей?»
Все женщины подняли руки.

Тогда их спросили: «Когда в последний раз вы сказали вашему мужу
что вы его любите?»
Некоторые женщины ответили сегодня, некоторые вчера, некоторые не помнят.
Тогда женщинам сказали взять телефоны и отправить следующий текст: "Я люблю тебя, дорогой".
Затем женщинам сказали обменяться телефонами и читать пришедшие текстовые сообщения.

Ответы:
1. Кто это?
2. Ах, мать моих детей, ты больна?
3. Я люблю тебя.
4. И что теперь? Что случилось с автомобилем снова?
5. Я не понимаю, чего ты хочешь?
6. Что ты уже сделала сейчас? Я не прощу тебя на этот раз.
7. ?!?
8. Не ходи по кругу, просто скажи мне, сколько тебе нужно?
9. Мне это снится?
10. Если ты не скажешь мне, кому это сообщение на самом деле, кое кто умрет.
11. Я просил тебя не пить больше. Я удалюсь, если ты устала от меня.
12. Чего бы ты ни хотела, ответ - нет...

Нравится

Отчет.
День четвертый. Я принимаю сигнал.
С чашечкой ароматного кофе я вышла из дачного домика и выпучила глаза: Инна сидела на дереве и объедала нашу грушу. С какой стати я буду делать ей замечание, если своими частушками девочка купила все дерево целиком. Для приличия я поинтересовалась:
- Ты что здесь делаешь?
Чавканье исказило ответ:
- Тебя жду.
Безрадостно же проводит ребенок лето, если его главным развлечением становится поджидание тетки, любящей поваляться в постели.
- А вы тут играете в какие-то игры?
- Конечно,- ответила Инна, нацелившись на очередную грушу.- В прятки, в выбивачки, резиночки, догонялки, квача.
Ветка треснула и оказалась в руках у ворюшки вместе с плодом. Девчонка спрыгнула на землю и протянула раскрытую ладонь:
- Каждый играющий ложит на мою ладошку палец. А потом я спрашиваю: все сели на лодочку? Кто говорит «да», тот и квач.
Я рассмеялась:
-Так вы никогда играть не начнете. Какой дурень «да» скажет?
Инна захихикала и прислонилась ко мне спиной. Я почувствовала себя телеграфным столбом. Она тихо спросила:
- Но ты б сказала «да»?
Я пожала плечами:
- С условием, если б играла впервые.
Инна резко повернулась, и я встретила ее лучистый взгляд:
- Значит, ты и есть квач.
- А я кое-что получше знаю,- раздался из кустов утробный голос. И на сцену выскочила вторая артистка.- Играем в Арамию - Зульфию.
Я так и не познакомилась с таинственной Арамией, потому что вспомнила: сегодня мы уезжаем.
- К бабушкам знакомым надо сходить.
Инна невесело усмехнулась:
- Секретный разговор?
- Неа. Сегодня уезжаем. Секреты закончились.
Инна заглянула мне в глаза: все было ясно без слов. Я ее успокоила:
- Зато сад в полном твоем распоряжении. Неплохо звучит, правда?
- И еще кое-что…- я поняла, что это надо сказать.- Я подарю тебе летчицкую сумку на память.
При этих словах тучи исчезли, и вовсю засияло солнце. Ах, как же мало в детстве нужно для счастья.
Сидя на лавочке, две сестры-певуньи грызли семечки и поглядывали на загончик с живностью. Оттуда доносились шум, треск крыльев и крики домашней птицы.
Женщины, завидев нас, улыбнулись.
- Бьються,- коротко сказала Елена Ивановна.
- То-то юшка будет,- подмигнула Александра Ивановна.
Мы тепло попрощались с нашими старушками. Обе сестры вышли на дорогу, проводить нас. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, приставив ладони ко лбу в виде козырька. Пыль, поднявшаяся от проезжавшего грузовика, закрыла их фигуры. А когда она улеглась, певуний уже не было видно. Но в моей памяти все еще горели оранжевым огнем ягоды рябины, растущей у дома гостеприимной Александры Ивановны.
Это было украинское село. Это было другое время. Но почему-то вспомнились проникновенные строки Марины Цветаевой:
Красною кистью рябина зажглась.
Падали листья. Я родилась.
Спорили сотни колоколов.
День был субботний. Иоанн Богослов.
Мне и доныне хочется грызть
Красной рябины горькую кисть.

Инна сидела у развилки дорог на большом камне. Я обняла ее за плечи и попросила проводить меня к почте. Мы остановились у цели прогулки, и я повесила на плечо пригорюнившейся сорви-головы мой планшет.
Ковыряя пальцем сумку и не поднимая глаз, Инна тихо спросила:
- Ежик, ты напишешь мне?
Я усмехнулась. Как быстро в детстве находят друзей. И что интересно, помнят о них всю жизнь. Я пообещала.
Девочка хитро прищурилась:
- А что ты напишешь?
Я подмигнула:
- Ну, если скажу, о чем напишу, тебе неинтересно будет читать.
Крыть было нечем. Убегая, Инна сказала, что они с Олей придут проводить нас на дизель.
Мы с подругой забрались на другой край села к ее однокласснице. Этот край был заставлен молодыми постройками, в которых никто почти ничего не знал о своих соседях. Мы не собрали никакой полезной фольклорной информации и , как бы извиняясь за это, хозяйка собрала для нас огромный букет синих гладиолусов. Мы так увлеклись сбором ежевики, что чуть не опоздали на электричку. Пришлось запрыгивать в последний вагон уже тронувшегося поезда. В окно я увидела горстку детей на перроне, встревоженно провожающих взглядом улетающие вагоны. Они заметили нас и восторженно запрыгали. Я прислонила лицо к самому окну и еще какое-то время видела две подпрыгивающие рыжие косички Инны и Олино платье в крупный горох на исчезающем прямоугольнике платформы. Окно было прохладным. Я не спешила убирать лицо от него. На какую-то секунду мне показалось, что я принимаю сигнал, идущий сверху, с небес, а, может быть, еще выше – с недосягаемых высот Вселенной, которую мне не познать никогда, не изучить, не записать, не сложить вчетверо и не запихнуть в полевую сумку:
Я устала. Я иду к покою.
Боже, очи мне закрой
И с любовью будь со мной.
Будь хранитель верный мой.
И сегодня, без сомненья,
Я виновна пред тобой.
Дай душе, греху спасенье,
Телу – сон, душе – покой.
---------------------------------------------------------------------------
---------------------------------------
----------------------

Выдернув лист из принтера, я уныло просмотрела то, что рекомендовала изучить грозная преподавательница по прибытии на место:
План отчета
1. Историко-этнографическая справка о населенном пункте.
2. Информанты: ФИО, возраст, место рождения, род занятий.
3. Фольклорные тексты.

Прочитала сухие напутственные строки, план моей условно десятидневной жизни и отшвырнула в сторону вместе с учебником Круглова, не навсегда. Автор сего студенческого подспорья станет лучшим другом, если не удастся насобирать фольклора. И тогда придется, опираясь на сермяжную мудрость профессора, изобретать велосипед: то есть самой писать народные песни и создавать обряды. А кто проверит, что именно поют подвыпившие бабки в глухих селеньях?
Отчет.
День первый. Листаю «Историю городов и сел» и корректирую ее на месте.
Интересно, можно ли нарушать хронологическую последовательность плана? Не вызовет ли это репрессий со стороны корифея фольклористики Круглова и его суровой последовательницы – моего куратора? Ну, положим, корифей давно почил в бозе и упокоен на лужайке, то есть силы практически равны: худосочная старушонка, до зубов вооруженная багажом знаний и крепкая студентка, единственным оружием которой является шариковая ручка и старый отцовский полевой планшет. Так что еще неизвестно: чья возьмет!
Начну - ка я сразу со второго пункта.
Информанты, вернее информаторы. Я покосилась на Аньку, безвольно раскачивающую сонной башкой в такт движению электрички. Это моя подруга с физмата. Предложила ехать на станцию Грейгово. С одной стороны – село селом со всеми вытекающими отсюда бабками-певуньями. С другой - дача подруги там же. Можно поваляться под деревьями на раскладушках в свободное от сбора фольклора время. «Только без спиртного», - предостерегла я. «А как же, - подмигнула подруга. - Молодое поколение выбирает пепси».
С первым информантом вроде быстро разобрались. Он как информатор совершенно бесполезен, потому что ровным счетом ничего не знает о своем дачном поселке. Но никогда не поздно его растолкать и вооружить знаниями, черпаемыми тут же, из энциклопедии городов и сел Украинской ССР. Анька морщит нос и бурчит: « Где ты выкопала этот раритет?» Я с гордостью отвечаю: «Подарок прозорливой мамы на День пионерии в далеком 1982 году!» Анька как старый пионерский кадр выравнивает спину и принимает соответствующую партийную позу. Я смеюсь: «Ты готова внимать Историко-этнографической справке о населенном пункте?» Анька бодро отвечает: «Всегда готова!» И сладко зевает, постепенно растекаясь по сидению.

Название станции Грейгово напрямую связано с именем Алексея Самуиловича Грейга, адмирала, губернатора города Николаева, командующего Черноморским флотом. Кстати, все Грейги оставили свой след в истории: отец Алексея Самуиловича, Самуил Карлович Грейг, тоже был адмиралом Балтийского флота. А вот его внук стал в 1878 году министром финансов….
Я делаю паузу и выразительно смотрю на спящую подругу. Не вижу причин для того, чтобы прервать чтение вслух, потому что бабулька с авоськами, сидящая напротив, показывает мне на свои развесистые уши и поощрительно улыбается.
…………………………………………………………………………………………………
По первому впечатлению, станция Грейгово – обычная платформа со станционным залом ожидания персон на пять (без кресел). Для тех, кто коротает время в выглядывании дизеля, имеется памятная плита с информацией о Грейгах. Пассажирские поезда здесь останавливаются только по нужде. Водных просторов поблизости не наблюдается. Я толкаю сонную Аньку в бок : «В этом Грейги молодцы: нельзя смешивать работу и отдых, а отдых у адмиралов должен быть сухопутным».
Недалеко от станции школа. Туда-то мы и направляем свои стопы, рассудив, что в центре научной мысли страждущим обязательно укажут путь к знаниям. Техничка, громыхающая ведрами, сначала не слышит вопроса, но потом так быстро откликается, будто что-то наподобие такой просьбы от городских уже давно ждала: «А как же? Есть у нас певуньи. Это сестра моя – Александра Ивановна. Сейчас адрес и план, как к ней идти, набросаю. Есть у нас старичок интересный. Всю жизнь историей Грейгово занимается. Как к нему добраться – тоже нарисую».
Ну, удача так удача – сама в руки плывет. На сегодня можно и успокоиться – чай, старики до завтра все не перемрут. Я уверена, что даже корифей фольклористики господин Круглов, прибыв на место, первым делом разложил вещи в гардеробной, принял омовения, а потом вышел с баночкой «Пепси» на террасу грейговского поместья, чтоб с высоты птичьего полета любоваться, как пускает бумажные кораблики в бассейн будущий адмирал Алеша Грейг…
- В то время не было еще никакого «Пепси»! – смеется математик Анька, напрочь лишенная полета фантазии, и поливает меня из старого садового шланга…

продолжение следует

Сегодня я уже умею высказать то, что чувствовала, но не могла облечь в слова в далеком детстве. Тогда я была ближе к Тютчеву, чем нынче…
Мысль изреченная есть ложь…
Сегодня я смотрю на себя – ребенка из будущего и удивляюсь: какой же взрослой я родилась. Как жадно я впитывала картинки окружающего мира, как быстро я пресытилась играми в песочнице и, раскрывая границы собственного мира, приклеилась хвостиком к маме и не отходила от нее ни на шаг: рядом с мамой свет постигался быстрее. Я понимала, что маму не надо пугать своей взрослостью, и пока она секретничала на кухне с подругой тетей Катей под фанфары программы «Время», я бегала вокруг этих поглощенных разговором двух теть и повторяла вслед за диктором:
- В Москву из официального визита в Индию вернулся генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев…В аэропорту его встречали Суслов…Чебриков…Пирожков…Лужков и другие официальные лица..
Когда шепот подруг становился едва различимым, и они почти касались лиц друг друга челками, я хулигански вскакивала на колени тети Кати, обнимала ее и окуналась в негу двух блаженных, роскошных, невозможно прекрасных грудей, совершенно напрасно, на мой вкус, скрытых под треугольником модной цветастой блузки. Это были сады Семирамиды, спрятанные в таинственном разрезе ткани, сады, источающие ароматы молочных речек с кисельными берегами, текущих меж волшебных корней. Это были сады с невиданными деревьями, давшими мне два совершенно прекрасных, непостижимых плода, таинство которых невозможно постичь – им можно только немо восхищаться, прикасаться к ним в блаженной истоме…
Мысль изреченная есть ложь…
Тетя Катя была замужней дамой, но ее супруг безнадежно пил, и она скала смысл жизни в объятиях других мужчин. Это стало ясно, когда мама сказала мне, что завтра мы идем знакомить тетю Катю с нашим соседом – дядей Мишей. Я покорно согласилась, но внутренне мне не давала покоя мысль: что может заинтересовать роскошную женщину с садами Семирамиды, выросшими прямо у нее под носом, в старом еврее, который говорит шепотом, потому что в горле у него дырка, заткнутая пластмассовым чопом, бээээ…
- Он очень богат, - как бы сама себе говорила мама, невольно отвечая на мой невымолвленный вопрос. – И еще он воевал…
Воевал дядя Миша интендантом, и был сказочно богат: в его секретере стояли бутылки дивного красного лимонада – невероятной невиданной роскоши напиток, который в магазинах не продавался, но который выдавался мне дядей Мишей совершенно бесплатно и непонятно за какие заслуги, когда мы с мамой заглядывали к нему в гости. Тетя Катя обязательно должна была отведать это чудо! Я тащила ее за руку к воротам заветного Сезама. И тетя Катя бежала, ведомая мной, красивая, с искрящимися глазами, и ветер нашей дороги колыхал ее созревшие на груди плоды…
Дядя Миша, увидев тетю Катю, зарделся, что-то закурлыкал страшным шепотом и сократил программу нашего пребывания до минимума: лимонад был забыт, а попросить вожделенный напиток мне не позволило воспитание. В щель закрывающейся за нами с мамой двери я увидела каштановые локоны, упавшие на блузу гостьи и красный облизывающийся профиль дяди Миши, плотоядно заглядывающий в вырез блузки женщины, где победно и радостно восстали сады Семирамиды..
Тетя Катя не заглядывала к нам несколько дней, и мы не совершали вылазки за лимонадом. В эти долгие часы я смотрела телевизор рядом с тихой мамой и мечтала, что, когда вырасту, обязательно буду воевать интендантом. И тетя Катя будет купаться в красном лимонаде с утра до вечера и, наконец, найдет в этом напитке смысл своей разбитой мужчинами жизни.
Она появилась к концу недели. Куда-то пропал блеск глаз и волос, шепот двух подруг был совсем тихим, и когда я прыгнула на колени к женщине и прижалась к ее роскошной груди, сады Семирамиды мне показались опустошенными, варварски разграбленными, поникшими и одинокими. Тетя Катя прижала мою белую голову к груди, качаясь из стороны в сторону и напевая грустную песню покинутых садов:
- Все не то…опять не то…опять не то...

 Я помню это первый эскалатор,
Как мама помнит первое ситро,
Как я боясь, смешно ступила на пол,
Большой столичной станции метро.
Ты улыбалась этой незадаче,
Дивясь провинциальности моей,
Но - это было как залог удачи
И слаженности нашей жизни всей.
На лавочке шушукались старушки
На благо мира и своих годов.
Ты помнишь, у Шевченко на макушке
Лихие птицы вывели гнездо?
Беспечный день уж к вечеру клонился,
Стоял как школьник средь дождливых струй,
И вот совсем он набок накренился
И превратился в первый поцелуй...
Нет, вышла жизнь не слаженной, а сложной,
Из туч осенних утекла вода,
Но то, что это станет так возможно,
Мне невозможным виделось тогда.
Твоей любви хватило не на долго:
Ушла ты в галс совсем других ветров...
Лишь из-под ног уносится дорога
Совсем не так, как в киевском метро

Я полюбила  химию и женщину в один и тот же день, с разницей в несколько минут – два огромных мира, в которые я вошла практически одновременно. И проводником туда, в запредельные грани непостижимого, была моя бабушка – инженер – химик…
Каждый день на ночь бабушка читает мне Коллинза – уже много вечеров подряд, но только сегодня я почувствовала, что меня ждет настоящее чудо, волнующее открытие, тонкое откровение. Это ощущение родилось из кулуарности и таинства сдвинутых штор, из загадочного тепла включенного торшера, только сгущающего полумрак, из созерцания плавных движений бабушкиной свободной руки с миниатюрными золотыми часиками на запястье. Вторая рука, с витиеватым перстнем – кольцом на безымянном пальце держит книгу. «Женщина в белом». Меня восхищает работа ювелира: золотое сплетение виноградной лозы и розовых бутонов. Я удивляюсь: разве могут розы сплестись с виноградной лозой и дать миру совершенно новый вид? У бабушки все возможно. Она читает: «Говорят, разум управляет вселенной. Но что правит разумом? Тело находится во власти самого всесильного из всех властителей – химии. Дайте мне, Фоско, химию – и, когда Шекспир задумает Гамлета и сядет за стол, чтоб воспроизвести задуманное, несколькими крупинками, оброненными в бокал, я доведу его разум посредством воздействия на его тело до такого состояния, что его перо начнет плести самый несообразный вздор, который когда – либо осквернял бумагу…» 
Я влюбленно смотрю на гибкие пальцы бабушки – вот кто способен изменить мир! Над чем они колдуют в химической лаборатории? Если бабушка добавит в мой завтрак пару волшебных кристаллов, я, возможно, заговорю на языке Коллинза или стану такой же искушенной авантюристкой, как граф Фоско. Мне он нравится!
Бабушка не подозревает о моих мыслях, она делает паузу и переворачивает страницу. Ее голос обволакивает меня, лишает мой разум воли, я жмурюсь и сквозь ресницы вижу только мерцание бабушкиного кольца: из самого дивного золотого бутона , стыдливо прикрытого нежным виноградным листом, вырывается солнечный луч и падает на обложку книжки – прямо на волосы дивной женщины в белом, пришедшей в мой сон из девятнадцатого столетия. Ее волосы оживают, становятся золотыми, они накрывают потоком нежности мое лицо, склоняются к моим щекам, и в ожидании сладчайшей неги я засыпаю…
Когда бабушка в отъезде по делам химической лаборатории, на ночь мне читает дедушка. Он тоже любит  Коллинза. Но по-своему. Дедушка держит книжку у глаз, и мне неприятны его короткопалые грубые руки, сжимающие нижние уголки «Женщины в белом». В дедушкином прочтении Фоско лишается романтического ореола. Это просто примитивный бабник, старый развратник, облизывающий мокрые губы, от которого за версту несет чесноком: «Боги небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту женщину! В свои шестьдесят лет я боготворил ее с вулканическим пылом восемнадцатилетнего. Все золотые россыпи моей богатой натуры были безнадежно брошены к ее ногам».
Женщина в белом на обложке книжки не отвечает деду взаимностью: она так бледна, что выглядит скорее мертвой, чем живой. Мне хочется уколоть старика:
- Деда, ты почему не носишь обручальное кольцо?
Дедушка крякает, жует застрявший в зубах чеснок, он прикидывает: стоит ли отвечать внучке, которой врачи поставили диагноз ЗПР, решение старика не в мою пользу, он продолжает читать: «Моей жене – бедному ангелу, моей жене, которая обожает меня, доставались лишь жалкие шиллинги и пенсы. Таков мир, таков человек, такова любовь!»
Мне больше нравится бабушкин разум, чем дедушкина любовь. Я понимаю это краем сознания, падая в вязкий сон, как в кучу осенних душных прелых листьев.
Мне кажется, что я сплю долго, все детство, почти все школьные годы. В нашем классе непопулярны знания, и я даже на уроках химии  не показываю своего интереса к предмету. Нашей химичке Молекуле мысленно я ставлю тройку с минусом за тот бред, которым она пичкает нас. Она напоминает мне моего покойного дедушку с его жалкими шиллингами и пенсами. Мне хочется еще глубже заснуть, и я как сомнамбула монотонно скандирую вместе со всем классом: «Фенол фтолеиновый в щелочах малиновый!»
Я прекрасно помню тот день, когда я вдруг проснулась – вместе с приходом в наш класс практикантки – химика Елены Сергеевны. Как будто меня горячо толкнуло изнутри сердце. Оно ударило меня в грудную клетку и забилось, застучало, наращивая темп. Я открыла глаза и сначала увидела рядом за партой своего одноклассника Генку. Нас обоих считали не от мира сего, ведь он тоже вечно спал над своей книжкой, раскрытой всегда на одной и той же странице, и жил где-то там, в каком –то другом измерении. Генка и сейчас дремал над своим чтивом, слегка приткнувшись ко мне еле теплым плечом. Я подняла глаза и обалдела – надо мной стояла женщина в белом, белоснежном костюме. Я видела ее в своем затяжном сне так часто, что совсем не удивилась, встретив ее в другой реальности – так она была мне близка каждым своим движением, штрихом, жестом. Изящной тонкой кистью она указывала на ошибку в уравнении в моей рабочей тетради: на ее безымянном пальце сияло золотое кольцо с одним, единственным бутоном нежной розы, спрятавшей свои лепестки под виноградным листом, и луч солнца из окна отражался в бутоне игрой нескольких искр.
- Что вы сказали? – услышала я свой голос и не узнала его, так редко он звучал.
Быть может, составляя уравнение реакции, я сделала ошибку намеренно: чтоб Елена Сергеевна заметила меня?
- Как вас зовут? У вас оригинальное химическое мышление, - нежно улыбнулась Елена Сергеевна, и я вдруг почувствовала в себе дух авантюриста Фоско: всеми фибрами души мне захотелось губами прикоснуться к ее улыбке, неясные желания сновидения теперь стали очевидными.
- Меня зовут Лиза. 
Я помолчала, стараясь приблизить ее улыбку к себе, и продолжила:
- Вообще-то я троишница.
Я поняла, что сморозила глупость: я не хотела больше быть незаметной и сонной. И поэтому стала прислушиваться к событиям в классе.
Елена Сергеевна отвлеклась от меня, вспорхнула на кафедру и хлопнула в ладоши:
- В школе начинается декада химии. Все, кто примет в ней участие, будет награжден памятными подарками.
Я улыбнулась. Меня заинтересовал бы только один памятный подарок. Елена Сергеевна продолжила:
- Ваш класс стартует сегодня.
Сейчас мы пойдем в школьный кинозал и посмотрим фильм «Собака Баскервилей». Сегодня вы будете смотреть фильм с точки зрения химика. Кто ответит на вопрос: почему ситуация, показанная в киноленте, невозможна в жизни, - получит автоматический зачет по теме «Соединение химэлементов».
Класс загалдел: никто не верил, что симпатяга собака Баскервилей невозможна в жизни хоть с какой-то точки зрения. Не думаю, чтоб кто-то горел желанием даже за автоматическое тематическое оценивание опровергнуть факт ее существования. Но, тем не менее, ребята энергично ринулись в кинозал – не столько искать химические ляпы в киноленте, сколько похихикать и поозорничать в искусственно созданном сумраке. Шествие замыкал Генка: за почти десять лет школьной жизни он научился передвигаться по школьным коридорам, не отрываясь от чтения книги.
В кинозале я плюхнулась рядом с Еленой Сергеевной. Пришлось побороться за место под солнцем – ухватить Витьку Баклана двумя пальчиками за ушко и заставить насильно уступить место даме. Ничего страшного,  второй ряд тоже почетный. Витька не стал спорить: он был поражен моему хамству – с древних времен мне доставались места на периферии, и никогда прежде я не протестовала – из той реальности, где я пребывала, мне было все равно что происходит в этой.
Мой поступок был замечен молодой учительницей и отмечен загадочным прищуром: авантюрист Фоско  не был ей безразличен в прошлой жизни.
- Посмотрим, Лиза, как по итогам просмотра фильма проявится оригинальное химическое мышление.
Я хохотнула, глядя на возникшие на экране титры:
- В любом случае, за автоматический зачет я ничего не буду проявлять…
Это был мой ультиматум начавшейся декаде химии.
- А за что будешь? – Елена Сергеевна повернулась и смотрела на меня с чисто женским любопытством. Я подумала, что оно характерно для женщин всех эпох. Сейчас я отогну край ее ажурной перчатки и суну за отворот миниатюрную надушенную записочку.
- Буду за памятный подарок…..
Мое сердце оглушительно застучало: я покидала ту, давнюю, знакомую до последней черточки, мою реальность и переселялась в эту:
-……за поцелуй…..
Боковым зрением я словила край озадаченной улыбки Женщины в белом и услышала легкий свист «Ну и ну». На втором ряду у меня за спиной завозился Витька Баклан и обиженно пробасил: 
- Кое-кто мешает смотреть кино.
Елена Сергеевна примирительно накрыла своей ладонью мою и тихонько ее пожала…Договор был заключен.
Задачка, поставленная передо мной молодой учительницей, была элементарной…Все стало ясно уже после сакраментальной фразы: «И не ходите ночью на болота, где силы зла властвуют безраздельно…» Но я готова была ждать минуту своего триумфа вечно: я знала, что читаю последние строки «Женщины в белом», и скоро мне предстоит закрыть книгу навсегда. Когда зазвучали финальные аккорды фильма, я сказала, глядя на экран: «Нереально было вот что:  невозможно намазать собаке, пусть и очень крупной, глаза фосфором и при этом надеяться, что она проживет две серии. Фосфор смертельно ядовит. Изначально авторский замысел был обречен на провал. Все просто». Без паузы я нагнулась к учительнице и как будто вернулась в детство: прямо у моих глаз оказался золотой завиток Женщины в белом, именно такой, каким я его видела на обложке любимой книжки. Я приникла губами к бархатной коже под ним, и так держала губы целую вечность, пробуя на вкус памятный подарок, на который, как победитель, я имела право теперь. Елена Сергеевна коснулась ладонью моей щеки и нежно провела по ней пальцами, приближая к себе и отдаляя одновременно: отпуская в новую реальность, в которой мне предстояло жить, в ту реальность, в которой я дочитала наконец книгу, сама, без помощи бабушки, поставив в ней губами последнюю точку…
Когда свет в зале зажегся, я взяла со спинки кресла свою белую ветровку и подняла глаза. Во втором ряду стоял взъерошенный Витька Баклан и завистливо смотрел на меня своими жалкими шиллингами. Я снисходительно улыбнулась ему и пошагала к выходу. Мне нужно было зайти в библиотеку и поставить на полку Коллинза, в самый дальний заветный угол.
В читальном зале сидел единственный посетитель – я сразу узнала взъерошенную голову моего одноклассника Генки. Дверь скрипнула, он рассеянно глянул на меня, и уткнулся в свою книжку. Несколько секунд ничего не происходило, но вдруг голова Генки снова поднялась, и он посмотрел на меня удивленно, неожиданно чистым, ясным, светлым взглядом, в котором начинал загораться почему-то смущающий меня восторг. 
- Привет! – выдохнула я и рассмеялась: мне страшно нравилась моя новая реальность и звук своего собственного голоса в ней.
- Привееет, - не сводя с меня изумленных глаз, ответил Генка. Он поднялся мне навстречу. Задел свою книжку, она упала на пол и закрылась. Я увидела знакомый профиль и прочитала название:  Уилки Коллинз «Женщина в белом».

У меня есть сестра - Ирина, она старше меня на целых пятнадцать лет. В юности она была моим недостижимым идеалом: она ходила в куртке строителя БАМА, у нее было каре как у Мирей Матье и она все время крутила по стерео песню Антонова "Золотая лестница". Меня она считала мелюзгой. Когда я спрашивала: "А почему любовь это золотая лестница без перил?" она отвечала: "Много будешь знать - скоро состаришься, иди к тете Наде – она тебе пожарит семечек, и рот твой будет занят». Я покорно шла к тете Наде и говорила ей про семечки. Профессиональным движением сеятеля она тут же засыпала противень и отправляла его в духовку. Чтоб мне не было скучно, она моментально накручивала десяток творожных шариков и заполняла ими стреляющий постным маслом казанок. Через полчаса я усаживалась возле Ирины, наводящей марафет, с семечками и творожными шариками, и допрос продолжался: «С лестницы без перил можно упасть, правда?» Я хотела, чтоб независимая сестра признала мой гениальный ум. Она морщилась и отвечала, не прекращая красить ресниц: «Иди во двор – покорми Пальму творожными шариками». Я сомневалась в разумности затеи: «Но тетя Надя будет ругаться!» Ирина похохатывала: «У тебя нет выбора – тогда ругаться буду я!»
У моей матери долго не было детей. И поэтому вся ее жизнь концентрировалась вокруг дочерей тети Нади – ее племянниц. Мать очень беспокоилась за старшую, Ирину, которая вела непримиримый бой со своим отцом за независимость, даже сбежала в последствии от него на БАМ, но после продолжительной тайной переписки с моей мамой вернулась.
- Ирине будет сложно жить, - делилась со мной, маленькой, мать. – Она не умеет уступать.Не обижайся на нее, она столько пережила в детстве. Однажды отец за провинность поставил ее в угол на гранитные камешки. Бог ее знает, сколько она стояла. Но когда я пришла, то ужаснулась – обе коленки племянницы были поранены. Я ей сказала, чтоб она выходила, а ее папе говорю: «Ты что, дурак?» Ирина не захотела выходить – и простояла на этом остром ужасе до конца срока наказания, который с самого начала определил отец.
Ирине непросто было найти любовь. И вот моя мать и ее друзья решили поспособствовать счастью девушки. Они пригласили ее как пару к одному мальчику, родственнику наших друзей, на вечеринку. Утром разразился скандал, парень был недоволен Ириной: на празднике она напилась и устроила ему, как сказала мама, «ехидный вечер», и мальчик пожаловался маминым друзьям. О да, - подумала я. – Он, наверное, что-то спрашивал у нее, а она отправила его кормить Пальму творожными шариками. Я засмеялась, а мать помчалась лично выразить свое женское «фе» немужскому поведению обидчика. Больше она не делала попыток устроить счастье племянницы.
Ирина сама устроила свою судьбу, найдя совершенно неподходящую, на мой взгляд, пару. Валера нигде не работал, жил жизнью своих друзей, часто пил и называл Ирину «моей обезьянкой». Несмотря на это он каждый вечер встречал жену с работы, и не пришел за ней лишь раз - в день своей скоропостижной смерти. Только тогда, когда Валеры не стало, я поняла, что это был идеальный союз: Валера был полной противоположностью ее отца, - веселый, легкий в общении, не желающий притеснять индивидуальность супруги. Ирина очень тосковала по своему весельчаку и долго хранила ему верность. Она привязалась к Валеркиной белой крысе, которую недолюбливала при его жизни.
Прошли годы. И теперь к ней захаживает мужчина, но я уверена, что она все еще любит мужа где- то там, в сердце, и если приходящий мужчина попросит ее рассказать про Валерку, она, я больше, чем уверена, отправит его во двор,- кормить Пальму творожными шариками.
Человек чувствует свою судьбу. И выбирает еще в юности песни, в которых она отразится. Второй песней, которую сестра вечно крутила по стерео, была песня Татьяны Рузавиной и Сергея Таюшева «Осенняя мелодия».
Давно я вышла из возраста мелюзги и в жизненном опыте догнала свою сестру, но, когда я включаю эту песню, все картинки моего детства оживают: тетя Надя несется к духовке с противнем семечек, юная Ирина расчесывает каре а ля Мирей Матье, я, уплетая теткины лакомства, размышляю о золотой лестнице без перил, моя молодая мама ругает зятя за бессердечное отношение к дочери, а добрая дурочка ньюфаундленд Пальма весело машет пушистым хвостом в ожидании творожных шариков. И тогда я плачу, но не потому, что сердцу больно, а потому, что есть оно…