Эта история началась по классической для Чаплина схеме: он искал актрису для фильма, а нашел любовницу. Но на этот раз она развивалась по иному сценарию. Bернее, сценария не было, потому что у настоящей любви не бывает логики. Чарли искал исполнительницу главной роли для новой картины, и агент по найму актеров предложил ему встретиться с мисс О'Нил, дочерью известного драматурга Юджина О'Нила. «Лично я не был знаком с ним, но, припомнив мрачноватую серьезность его пьес, почему-то подумал, что дочь такого человека должна быть довольно унылым существом». Но как только Чаплин увидел ее, все опасения развеялись: «Я был пленен ее сияющей прелестью и каким-то особенным, ей одной присущим обаянием… Чем больше я узнавал Уну, тем больше изумляли меня ее чувство юмора и терпимость — она всегда с большим уважением относилась к чужому мнению. Я полюбил ее за это и за многое другое». На этот раз разница в возрасте его пугала: все-таки горький опыт с нимфетками не прошел даром. Зато Уна была настроена решительно — «как будто точно знала, что надо делать». Мисс О'Нил оказалась удивительно взрослой и разумной для своих восемнадцати лет и отдавала себе отчет, что выходит замуж за гения, раз и навсегда решая свою судьбу.

Роман Чарли и Уны развивался практически во фронтовых условиях. Ее отец — он был всего на год младше Чаплина — решительно воспротивился этому браку и лишил дочь наследства. Два сына Чарли от первого брака стали наперебой ухаживать за девушкой. (Кстати, в числе поклонников Уны был и знаменитый писатель Селинджер, тогда еще юнец, забрасывавший ее любовными письмами.) Вдобавок Чарли буквально терроризировала Джоан Бэрри: она заявляла, что Чаплин — отец ее ребенка, и требовала огромных алиментов. Начался судебный процесс, который был инспирирован ФБР. За несколько лет это ведомство собрало на Чаплина многотомное досье. Он попал под подозрение еще в 40-х, когда активно выступал за открытие второго фронта и требовал немедленно помочь России. Досье буквально испещрено пометками тогдашнего шефа ФБР Гувера — «Не дайте ему отвертеться!»

Юристы постарались на славу: Чаплина судили по закону столетней давности о распространении проституции. Согласно этому закону, любой мужчина, пересекший границы штата с женщиной, которая не являлась его женой, становился преступником.
Несмотря на то что весь мир, казалось, восстал против них, 54-летний Чарли и 18-летняя Уна поженились. Их брак был зарегистрирован в Карпинтерии, маленьком поселке недалеко от Санта-Барбары. Репортеры, узнав о сенсационной новости, буквально бросились в погоню за машиной новобрачных. Но им удалось улизнуть. Два месяца влюбленные провели на законспирированной вилле в Санта-Барбаре, не отвечая даже на телефонные звонки. А газеты написали о том, что негодяй Чаплин отбил невесту у собственного сына.

Это был уникальный союз. «Он помогал мне взрослеть, я помогала ему становиться молодым», — говорила Уна. «Это был великий роман! — вспоминала близкая подруга Уны. — Поражала не столько сила их чувства, сколько его постоянство». Знакомые Чарли и Уны утверждали, что, когда они смотрели друг на друга, вокруг них накалялся воздух. Вскоре после свадьбы Уна сообщила мужу, что не хочет быть актрисой — ни в кино, ни на сцене. Ей была нужна только его любовь. «Это меня очень обрадовало: наконец у меня была жена, а не девушка, которая делает карьеру».

Уна родила Чаплину пятерых сыновей и трех дочерей. Последний ребенок появился, когда Чарли было уже 75 лет. Из Чаплина получился очень строгий отец: он не разрешал девочкам разговаривать с незнакомцами и требовал, чтобы после школы дети немедленно шли домой. Его дочь Джеральдина вспоминала, что Чаплин с гордостью демонстрировал гостям школьные тетрадки по математике и добавлял: «Я сам в этом не разбираюсь, а вот мои дети — да!»

Джеральдина Чаплин вспоминала, что даже «спустя тридцать лет совместной жизни стоило отцу положить руку на плечо матери, как та заливалась краской. Они вели себя как дети». Это была долгая, счастливая осень. Последние строки в книге Чаплина «Моя биография» посвящены Уне: «Даже когда она просто, с удивительным достоинством идет впереди меня по узкому тротуару Веве и я гляжу на ее изящную, стройную фигурку, на гладко зачесанные темные волосы, в которых уже поблескивает несколько серебряных нитей, к моему сердцу вдруг приливает волна любви и счастья оттого, что она такая, какая есть, и к глазам подступают слезы».

Чарли Чаплин, отец 12 детей, в 1965 году, будучи умудренным стариком 76 лет, написал письмо своей двадцатиоднолетней дочери Джеральдине, ищущей себя в танце на парижской сцене. Письмо эмоциональное, глубоко личное, но в то же время подходящее каждому из нас.

Это пример отцовской любви и заботы, грусти и радости, гордости и переживаний, накопленной мудрости и сохранившегося в нем детства. Всю свою мудрость, жизненный опыт, наблюдения и размышления старый отец пытался передать дочери. Видя в ней божественную искру таланта, он старался донести до ее сознания, что истинное призвание человека — в его человечности

Прочитайте это письмо и подумайте, чему научили вас ваши родители, и чему вы хотели бы научить ваших детей.

«Девочка моя!
Сейчас ночь. Рождественская ночь. Все вооруженные воины моей маленькой крепости уснули. Спят твой брат, твоя сестра. Даже твоя мать уже спит. Я чуть не разбудил уснувших птенцов, добираясь до этой полуосвещенной комнаты. Как далеко ты от меня! Но пусть я ослепну, если твой образ не стоит всегда перед моими глазами. Твой портрет — здесь на столе, и здесь, возле моего сердца. А где ты? Там, в сказочном Париже, танцуешь на величественной театральной сцене на Елисейских полях. Я хорошо знаю это, и все же мне кажется, что в ночной тишине я слышу твои шаги, вижу твои глаза, которые блестят, словно звезды на зимнем небе.
Я слышу, что ты исполняешь в этом праздничном и светлом спектакле роль персидской красавицы, плененной татарским ханом. Будь красавицей и танцуй! Будь звездой и сияй! Но если восторги и благодарность публики тебя опьянят, если аромат преподнесенных цветов закружит тебе голову, то сядь в уголочек и прочитай мое письмо, прислушайся к голосу своего сердца. Я твой отец, Джеральдина! Я Чарли, Чарли Чаплин! Знаешь ли ты, сколько ночей я просиживал у твоей кроватки, когда ты была совсем малышкой, рассказывая тебе сказки о спящей красавице, о недремлющем драконе? А когда сон смежал мои старческие глаза, я насмехался над ним и говорил: «Уходи! Мой сон — это мечты моей дочки!»
Я видел твои мечты, Джеральдина, видел твое будущее, твой сегодняшний день. Я видел девушку, танцующую на сцене, фею, скользящую по небу. Слышал, как публике говорили: «Видите эту девушку? Она дочь старого шута. Помните, его звали Чарли?» Да, я Чарли! Я старый шут! Сегодня твой черед. Танцуй! Я танцевал в широких рваных штанах, а ты танцуешь в шелковом наряде принцессы. Эти танцы и гром аплодисментов порой будут возносить тебя на небеса. Лети! Лети туда! Но спускайся и на землю! Ты должна видеть жизнь людей, жизнь тех уличных танцовщиков, которые пляшут, дрожа от холода и голода. Я был таким, как они, Джеральдина. В те ночи, в те волшебные ночи, когда ты засыпала, убаюканная моими сказками, я бодрствовал.
Я смотрел на твое личико, слушал удары твоего сердечка и спрашивал себя: «Чарли, неужели этот котенок когда-нибудь узнает тебя?» Ты не знаешь меня, Джеральдина. Множество сказок рассказывал я тебе в те далекие ночи, но свою сказку — никогда. А она тоже интересна. Это сказка про голодного шута, который пел и танцевал в бедных кварталах Лондона, а потом собирал милостыню. Вот она, моя сказка! Я познал, что такое голод, что такое не иметь крыши над головой. Больше того, я испытал унизительную боль скитальца-шута, в груди которого бушевал целый океан гордости, и эту гордость больно ранили бросаемые монеты. И все же я жив, так что оставим это.
Лучше поговорим о тебе. После твоего имени — Джеральдина — следует моя фамилия — Чаплин. С этой фамилией более сорока лет я смешил людей на земле. Но плакал я больше, нежели они смеялись. Джеральдина, в мире, в котором ты живешь, существуют не одни только танцы и музыка! В полночь, когда ты выходишь из огромного зала, ты можешь забыть богатых поклонников, но не забывай спросить у шофера такси, который повезет тебя домой, о его жене. И если она беременна, если у них нет денег на пеленки для будущего ребенка, положи деньги ему в карман. Я распорядился, чтобы в банке оплачивали эти твои расходы. Но всем другим плати строго по счету. Время от времени езди в метро или на автобусе, ходи пешком и осматривай город.
Приглядывайся к людям! Смотри на вдов и сирот! И хотя бы один раз в день говори себе: «Я такая же, как они». Да, ты одна из них, девочка! Более того. Искусство, прежде чем дать человеку крылья, чтобы он мог взлететь ввысь, обычно ломает ему ноги. И если наступит день, когда ты почувствуешь себя выше публики, сразу же бросай сцену. На первом же такси поезжай в окрестности Парижа. Я знаю их очень хорошо! Там ты увидишь много танцовщиц вроде тебя, даже красивее, грациознее, с большей гордостью. Ослепительного света прожекторов твоего театра там не будет и в помине. Прожектор для них — Луна.
Вглядись хорошенько, вглядись! Не танцуют ли они лучше тебя? Признайся, моя девочка! Всегда найдется такой, кто танцует лучше тебя, кто играет лучше тебя! И помни: в семье Чарли не было такого грубияна, который обругал бы извозчика или надсмеялся над нищим, сидящим на берегу Сены. Я умру, но ты будешь жить. Я хочу, чтобы ты никогда не знала бедности. С этим письмом посылаю тебе чековую книжку, чтобы ты могла тратить сколько пожелаешь. Но когда истратишь два франка, не забудь напомнить себе, что третья монета — не твоя. Она должна принадлежать незнакомому человеку, который в ней нуждается. А такого ты легко сможешь найти. Стоит только захотеть увидеть этих незнакомых бедняков, и ты встретишь их повсюду. Я говорю с тобой о деньгах, ибо познал их дьявольскую силу. Я немало провел времени в цирке. И всегда очень волновался за канатоходцев.
Но должен сказать тебе, что люди чаще падают на твердой земле, чем канатоходцы с ненадежного каната. Может быть, в один из званых вечеров тебя ослепит блеск какого-нибудь бриллианта. В этот же момент он станет для тебя опасным канатом, и падение для тебя неминуемо. Может быть, в один прекрасный день тебя пленит прекрасное лицо какого-нибудь принца. В этот же день ты станешь неопытным канатоходцем, а неопытные падают всегда. Не продавай своего сердца за золото и драгоценности. Знай, что самый огромный бриллиант — это солнце. К счастью, оно сверкает для всех. А когда придет время, и ты полюбишь, то люби этого человека всем сердцем. Я сказал твоей матери, чтобы она написала тебе об этом. Она понимает в любви больше меня, и ей лучше самой поговорить с тобой об этом. Работа у тебя трудная, я это знаю.
Твое тело прикрыто лишь куском шелка. Ради искусства можно появиться на сцене и обнаженным, но вернуться оттуда надо не только одетым, но и более чистым. Я стар, и может быть, мои слова звучат смешно. Но, по-моему, твое обнаженное тело должно принадлежать тому, кто полюбит твою обнаженную душу. Не страшно, если твое мнение по этому вопросу десятилетней давности, то есть принадлежит уходящему времени. Не бойся, эти десять лет не состарят тебя. Но как бы то ни было, я хочу, чтобы ты была последним человеком из тех, кто станет подданным острова голых.
Я знаю, что отцы и дети ведут между собой вечный поединок. Воюй со мной, с моими мыслями, моя девочка! Я не люблю покорных детей. И пока из моих глаз не потекли слезы на это письмо, я хочу верить, что сегодняшняя рождественская ночь — ночь чудес.
Мне хочется, чтобы произошло чудо, и ты действительно все поняла, что я хотел тебе сказать. Чарли уже постарел, Джеральдина. Рано или поздно вместо белого платья для сцены тебе придется надеть траур, чтобы прийти к моей могиле. Сейчас я не хочу расстраивать тебя. Только время от времени всматривайся в зеркало — там ты увидишь мои черты. В твоих жилах течет моя кровь. Даже тогда, когда кровь в моих жилах остынет, я хочу, чтобы ты не забыла своего отца Чарли. Я не был ангелом, но всегда стремился быть человеком. Постарайся и ты.

Целую тебя, Джеральдина. Твой Чарли. Декабрь 1965 г."