Есть столько способов сказать правду, не высказав ее до конца! Разве полнейшая отрешенность от всех соблазнов помешает бросить взгляд издалека на те самые соблазны, от которых отрекаешься? И найдется ли человек, владеющий своими чувствами настолько, чтобы поручиться, что к нему в сердце никогда не закрадется сожаление, сыскав лазейку между смирением, которое зависит от нас самих, и забвением, которое нам может принести только время.

Что надо? – успокоиться, волненье
Унять. Приникнуть лбом к плечу.
Не может быть, чтоб не было спасенья!
(А точно ли, спасенья ль я хочу?

Покоя ли?) Опять пришло ненастье,
Колотит душу лодкой о причал.
«Не надо боли! Хоть немного – счастья!»
Мне каждый нерв издерганный кричал.

Мне хорошо с тобой. Порою – больно,
Порою – сладко. Только тишины
С тобою нет. А мне уже довольно
С самим собою споров и войны.

Да много ль надо?!! Взять рукою руку,
Прижаться лбом к горячему плечу,
И губ твоих волнующую муку,
И пальцев дрожь. (Не многого ль хочу?)

У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.

Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.

Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.

Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.

Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.

Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.

Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту.
(1949)

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)

1.
К женщине как-то пришло настоящее счастье. 
Оно, как и люди, имело глаза и уши. 
Назвало мужское имя, сказало: “Здрасте!” — 
И вдруг оказалось, что больше никто не нужен. 
И то, что казалось сложным, вдруг стало просто. 
И все, что не нравилось, вдруг оказалось нормой. 
А разве бывает счастье чуть выше ростом, 
Без глаз с прищуром и с носом не этой формы? 
И женщина бросила в счастье душу и тело. 
Ведь страсть безрассудна, покуда она живая. 
Но счастье, наверно, чего-то еще хотело, 
О чем-то другом мечтало, — и так бывает… 
Теперь она бродит по паркам и магазинам, 
Пытаясь к поломанной жизни найти запчасти. 
Не редкость мужчины. Повсюду сейчас мужчины. 
При чем тут мужчины? Огромная редкость — счастье! 

2.
Вспоминаю тебя, только утро разбудит рассветом, 
Твоих рук теплоту и касаний ласкающих шёлк. 
Не скреплён наш роман на союз долгосрочным обетом, 
И любовь на краю испытала мучительный шок. 

Вспоминаю тебя, когда вечер накинет на плечи 
Чёрно-синюю шаль с разрисовкой из крошечных звёзд. 
Ты не верь никому, что печаль мою время излечит, 
Не сбежать от тоски, как не выплакать горестных слёз. 

Вспоминаю тебя. Ты не спрашивай, добрым ли словом. 
Просто нет этих слов, лишь эмоции память хранит. 
Нам на этой земле не предвидится встретиться снова, 
Только тянет к тебе неумеренной силы магнит.

3.
В этих глазах не увидишь нежности, 
В этих глазах воцарилась осень. 
Ты не заметил в своей поспешности  
То, что она ничего не просит. 
Ни телефонных звонков, ни ужина, 
Ни разговоров с тобой "о вечном".  
Ты не заметил, как стал не нужным,  
Ты не заметил, в ее сердечном  
Ритме уже твоего нет имени,  
Там поселилась теперь - свобода,  
Больше не слышится: "Обними меня"  
И не гуляется до восхода.  
Ты не заметил в своем тщеславии,  
В самоуверенном "Будет рядом",  
Как вместо прежнего: "До свидания"  
- Просто вчера попрощалась взглядом.  
Что все решила давно и справилась  
С вечной нехваткой тебя в кровати,  
Быть слишком близко тебе не нравилось,  
Ты же считал, что и столько хватит.  
Нежность ее разбросал не думая,  
Что все запасы не безграничны,  
Ты не заметил, что ночи лунные  
Стали - ее сокровенно личными.  
Так порвалась ваша нитка тонкая,  
Завтра заметишь, но будет поздно.  
Вырвется крик: "Повернись" - вдогонку ей,  
Вдруг осознав, что вполне серьезно  
В этих глазах не осталось нежности,  
Лишь на ресницах крупицы соли.  
Ты не заметил в своей поспешности,  
Что причинял слишком много боли. 

«Пригвождена к позорному столбу
Я всё ж скажу, что я тебя люблю»
(М. Цветаева)
«Но вреден север для меня»
(А.С. Пушкин)
 
Здравствуй, Питер. 
Как ты живёшь там без меня? 
Да так же, верно, как и триста лет, 
Предшествовавших нашему знакомству! 
Я о тебе узнаю из газет 
Всё то, что ты открыть нам пожелаешь — 
Тем, кто не имеет счастья принадлежать тебе. 
А кстати, вот чудно: погода 
У нас сейчас почти одна с тобой! 
Сказал один шутник: 
«По всей стране сейчас Санкт-Петербург»! 
  
Когда мы снова встретимся? Не знаю… 
Ответить нелегко… 
Хотя всё так же по тебе скучаю, 
Всё те же продолжаю видеть сны, 
Что до краёв наполнены тобой… 
Но что ж произошло? 
Что в безмятежность наших отношений 
Вмешалось? Фатум? Рок? Да нет, зачем так громко! 
Просто — глупый случай? 
Не знаю. Кто теперь поймёт! 
Как вышло вдруг: твоя рука, 
Что неизменно мне дарила исцеленье, 
Сама вдруг рану нанесла такую, 
Что не могу оправиться никак? 
Мой милый Город! Этим сумасшедшим летом 
Ты подарил мне счастье, о котором 
Я даже не мечтала. И когда 
Я наконец поверила, что это 
Возможно, что так бывает, — 
Всё забрал обратно! 
Но я в жестокости тебя не обвиню! 
Всё правильно. Всё так и должно быть: 
Всё самое прекрасное под Солнцем 
Тебе принадлежит. А я, конечно, 
Не вписываюсь в это волшебство… 
И на твоём балу — не Золушка я — 
Просто самозванка. 
Поэтому тебя благодарю 
За твой чудесный дар и принимаю 
Смиренно боль, рождённую тобой. 
  
А осенью меня ты искушал 
Принять из рук твоих как утешенье 
Ещё один подарок… Ведь Нева 
Могла бы дать покой душе усталой. 
Но это предложенье 
Отвергла я… Ты сам своим примером 
Нас учишь быть сильнее всех невзгод. 
Надеюсь быть достойной ученицей.       
Надеюсь, боль когда-нибудь уйдёт, 
Ведь время, говорят, все раны лечит. 
И снова будем мы с тобою вместе. 
Ведь я ещё сильней тебя люблю.
(январь 2014)

Городу – с любовью!
«За этот ад,
За это бред
Пошли мне сад
На старость лет.»
(М.И. Цветаева)

«Ну, здравствуй, Питер!»
Тысячи сердец
Тебя почтили этими словами.
Я отдаю тебе своё больное сердце
И верю – исцеленье получу!
Здравствуй, Питер.
С именем таким
Тебя узнала я.
А полюбила, - ещё не зная,
Но чувствуя заранее – ты – мой!
Меня не удостоив чести
Стать родиной моей,
Ты бесконечно, навсегда –
Родной!
А те, кого люблю,
Зовут тебя иначе – Ленинград…
Я попыталась подражать им –
Тщетно! Не сумела.
Но думаю, они меня простят.
Прости и ты.
Что – имя?
Что в имени тебе – твоём?
Так, эдак назови –
Ты остаешься тем же –
Незабвенным,
Неподражаемым, -
Каким тебя мы любим.
Песня!
Мелодия, застывшая в веках
В граните, мраморе и бронзе.

Злые языки твердят,
Что сотни жизней отнял ты,
Их воплотив в своё великолепье…
Что ж. Без жертв
Не обходилось ни одно свершенье.
Но ты – одна из тех немногих целей,
Которая все средства оправдала.
И слава
Гению всех тех,
Кто этот дар оставил нам в наследие.

Мой дивный Город!
Ты воспет,
Превознесён такими голосами,
Что – безумье! –
Обращать к тебе
Весь этот бред!
Но верю я –
Меня не оттолкнешь
И примешь снисходительно-любезно
Неровный, нервный и наивный лепет,
Рожденный сердцем, любящим тебя.

Да, я тебя любила
Всегда. И думала –
Любить сильнее – невозможно,
Пока ты – мне! – не подарил любовь,
Какая лишь в тебе могла родиться.
И я узнала, что такое – счастье!
Как будто до того и не жила.

Но время, как всегда, неумолимо
И вынуждает нас с тобой проститься.
Где ж взять мне силы, чтобы от тебя
Душой и сердцем снова отделиться?!
Нет, право, легче с жизнью
Расстаться, чем с тобой!
Уйти – в небытие?
Нет!
Быть!
Стать –
Этим Городом!
Его частицей!
Слиться
С его гранитом,
С запахом Невы,
С листком сирени…
Это будет – счастье!
И в этом – жизнь!
(2013)

Молитва (М.Ю. Лермонтов)
Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь.

Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.

                       1829

" И все же, когда она вышла из здания Московского вокзала, прошла по Невскому и увидела клодтовских коней на Аничковом мосту, тех самых, которых видела на множестве фотографий, - её охватил особенный, ни с чем не сравнимый восторг. От одного взгляда на этот город, от свободного размаха его улиц сердце занималось, как от глубокого вздоха."
(А. Берсенева, "Все страсти мегаполиса").

  "Для меня дружба - это как религия. Она и обязанность, и настоящая связь. (...) Дружба - это любовь без крыльев. Может, она и не такая волнующая, как любовь, но она крепче."
  (Ж. Бенцони. "Флорентийка".)