Откройте свой Мир!

Устала.
Всё чаще ложусь.
И даже во сне продолжаю идти,
сбивая до крови ступни.

Иду,
по пути прислоняясь спиной
к теплым стенам домов,
в дверь которых уже не войти.
В них слышится смех.
Там радость ребенка бенгальским огнём ослепляет.
Там нежность во взглядах. Ладонь,
что скользит по спине, обжигая, и
шепот: "Вставай и иди. Иди, не касаясь..."

И снова себя отрываю.
Иду, и картами меряю жизнь, и шагами.
И знаю,
что больше уже не дарю. Ничего.
Я просто теряю:
обрывок страницы...
рисунок небрежный...
случайное фото, впитавшее мир.

А дом?
Тот, что распахнутой дверью всё манит меня?
Он есть, но - за гранью.
И это всё чётче, и денно и нощно, я понимаю.
И трое, своею любовью там топят камин,
меня ожидая.
И шепчет, как прежде отец:
"Иди, дорогая, своею дорогой, никуда не спеша.
И не предавая...»

И снова встаю.
И снова иду, рассыпаясь словами


© Copyright: Мира Кузнецова, 2025

Дабл (от англ. Duble) — удвоение ставки.

Моя Лиза вышла из метро, мерцающая счастьем, и была тут же подхвачена под руку мужем. Мерцание не померкло. И это взбесило! Последний раз я её видел такой за неделю до рождения Олежки. Она сидела на качелях во дворе, слегка раскачиваясь, щурясь от удовольствия, когда её лицо попадало в солнечный поток. Было забавно наблюдать, как она вплывает то в тень, то в яркий свет. Ей явно нравилось это блуждание между светом и тенью, она гладила живот, улыбалась и излучала счастье. Из моего кухонного окна не было слышно, что она говорит, но я был уверен, что она сейчас говорит сразу с обоими детьми. Таша, которая строила замок из песка, время от времени что-то говорила, а Лиза слегка наклоняла голову к животу, словно прислушиваясь, а потом отвечала дочери. Обе смеялись… Больше я ее такой не видел. Через неделю родился Олежка. Еще через неделю их привезли. Лиза странно выглядела. Больная. И внешне все еще беременная. Девчонки пошли их поздравлять, а её мать извинилась и отказала в визите. Сказала, что Лиза никого не хочет видеть. Но Лобышев светился от гордости. Водка лилась рекой. Он праздновал. Он ликовал. Рассказывал с какой жадностью сын сосет молоко матери. Какие у него ручки и ножки. Какого цвета у него глаза. Волосы. Но никогда не упоминал Лиз.

Кира с Виткой прорвались к подружке. Днём, когда товарищ майор был на службе. По их словам, дверь им открыла бледная, все еще «беременная» женщина, с безумными глазами.

Девочки вернулись спустя пару часов, в явном неадеквате. Кира посмотрела на меня странно, в упор и прошипела: «Узнаю – убью!». Вовчику Витка вовсе показала кукиш, плавно переходящий в кулак. А на простой вопрос: «И что вы там такого узнали, девочки?» - они попросили водки. А потом, под финиш первой бутылки и наши молчаливое любопытство, посмотрели друг на друга и кивнули. «Ну, это можно …» И поведали: о клинической смерти во время операции; о неожиданном возвращении назад; о том, что из операционной Лизу с еще народившимся Олежкой, вывезли с накрытым простыней лицом, как труп; о пяти часах между операциями; о том, что хирург никак не мог себя взять в руки и разрезал её как-то не так и задел нерв; что матка не сокращается теперь, но есть надежда; что швы все пошли свищами и гниют; что Олежек – чудо, а не ребенок… А потом заткнулись резко, словно их выключили. Молча выпили еще по одной и объявили посиделки законченными.
Но Лизу больше не оставляли одну. Постепенно её подлечили. Она стала, как раньше гулять с Ташей во дворе, но чаще уезжала с коляской, везя ее одной рукой, а другой ведя дочь, в парк. В парке стелила на траву детское одеяло. И ложилась на него с сыном и дочерью. И мир для них переставал существовать.
Я иногда видел их там, проезжая мимо, или возвращаясь через парк домой. Мы не были представлены друг другу и просто подойти к ним и заговорить - мне почему-то казалось кощунством. Почему? Имел честь однажды наблюдать, как схлопывалась на ее лице улыбка, превращая её в фарфоровую куклу. С выражением полного безмятежного равнодушия на личике. В глазах еще какое-то время плескалось раздражение, но вскоре и оно растворилось в прозрачности пустоты…

Так что, когда, теперь уже полковник Лобышев, огласил мне счет побед жены, я еще не смог повторить её трюк с масочным превращением, и курил с перекошенной от непонятной злости рожей. Это он правильно сказал - «рожей». И только отбросив окурок и повернувшись к ней лицом, я понял, что все её сияние не имеет никакого отношения к близости к мужу. Она просто что-то там для себя решила и просто радуется… мне? И я задохнулся от желания тут же её прижать к себе и невозможности сделать это. «Я задыхаюсь от нежности…» - вовремя мне подсказала Земфира и я пропел, копируя её интонации и склоняясь к её руке. Не смея задержать её чуть дольше в своей и хмелея только от близости к ней.
Мне казалось – я отвлекся всего лишь на миг, отвернулся увлекшись беседой со старым другом, шагая за Андреем к остановке маршрутки, а Элис исчезла. Я оглянулся, а её нет. Я взял левее, обходя друзей по кругу и ища Лизу взглядом. Нашел. Она курила с тем странным типом, что постоянно топтался на крыльце её универа. Вдруг, очень медленно подняла подбородок и повернула голову в сторону говорившего, цыкнула языком и бросила сигарету в урну. Я даже слышал этот ее коронный цык, словно чиркнула подковой по брусчатке норовистая лошадь. Лицо на мгновение скривилось в гримасе брезгливости, но она уже шла от чудаковатого мужичка, в полной уверенности, что её лицо сейчас никому не интересно. К нам вернулась типичная Елизавета Петровна: холодная, спокойная, невозмутимая.
С этим же выражением лица она смотрела в окно, время от времени произнося какие-то слова. Мерцания счастья больше не было. Радость вернулась. В тот миг, когда она обнимала Витку в прихожей квартиры и обе еле сдерживались от желания разрыдаться. Андрея Вовчик увлёк к столу, а я присел на корточки и снял с Лизы туфли, поочередно надев на её ступни тапки. Она вздрогнула и явственно всхлипнула, а Вита, умница Вита, ей зашептала:

– Идём, возглавим распитие и поедание, а потом сбежим на лоджию курить… и отговоримся за год.
Лиза закивала и выпустила подругу из объятий. Вита слегка кивнула мне то ли здороваясь, то ли одобряя содеянное, а я прижал Лизу к своему боку и шепнул ей: «Желанная». Она вздохнула и прикоснулась рукой так же, как на улице. Легко. Мимолетно. Очень горячо.

Всё случилось, как и планировала Витка. Выпив пару рюмок за встречу и подав горячее, девочки улизнули в спальню на лоджию курить, прикрыли дверь в комнату. Девочки-к-девочкам, мальчики-к-мальчикам. И мы, мальчики, выпивали и закусывали. Разговор девочек затянулся. У мальчиков пошёл по кругу. Я решил не оставаться ночевать, а уехать домой. Вышел в прихожую и всё же уйти, не попрощавшись с девчонками, не смог. Тихо приоткрыл дверь и шагнул внутрь темной комнаты. И тут же услышал Виткин резкий и злой голос:

– Вот же тварь! Я … я и представить не могла, что всё было так. Думала, что вы помирились и ты просто вернулась к отцу своих детей. Даже после того, что он с тобой сотворил и продолжает творить, мне казалось это единственно-разумным объяснением. Но чтобы ты приехала, а он за сутки до тебя забрал у стариков детей и поставил тебе ультиматум? Вот же, тварь! Ни себе, ни людям!

– Почему же? – Лиза усмехнулась и продолжила абсолютно бесцветным голосом. - Людям, пожалуйста. Хоть по одному, хоть скопом. Можно даже в его присутствии или группой. Без разницы.

– Не поняла. Почему ты тогда все еще не с Глебом.

– Нельзя. Йок. Вот именно с Глебом табу.

– Опять не поняла. Почему нельзя с Глебом?

– Он понял, что я люблю его. И что это не секс для здоровья. Это любовь. А любить нельзя. Любовь – это недоступное удовольствие для полковника Лобышева и значит мне запрещено. В противном случае – бракоразводный процесс с женой-шлюхой и дети, оба, с ним.

– И при этом он с тобой не спит с рождения сына, потому что ты не мужик и не можешь его отъиметь?

– Ну… да. С тех пор, как я вам с Киркой об этом рассказала, ничего не изменилось. Желаете мужчину с улицы – извольте. Но! Никаких привязанностей, а уж тем паче – любви…

Девочки выщелкнули из пачки по очередной сигарете и закурили. А я понял, что чувствовал прибитый гвоздями к кресту человек. Не я. Она. Столько лет… Я передумал уходить. Теперь задача у меня была иная. Я вернулся и влил свежую струю коньяка в луженную глотку полковника, благо у меня было с собой, да и Вовка вдруг блеснул глазами и подыграл, сливая свой коньяк в чайную чашку, стоящую на соседнем стуле. Андрей превратился в Дрюню, как в училище, и Вовка сходил за дамами. Они постелили на диване, уложили свежеиспеченного защитника спать, а после убрали со стола, и мы все ушли пить чай на кухню. Через немного Вита зевнула, кивая Лизе:

– Постелешь Петрову в Мышкиной комнате? А мы спать, а тот мой полковник уже клюет носом. И тебе я там пижамку на стуле приготовила. – А потом обняла благоверного и ушла.

– Всё! – я встал и протянул Лизе руку. ¬ – Моя. Больше ничья.

>Каре (фр. Carr;) — покерная комбинация,
в которой есть четыре карты одного достоинства
и кикер. В английском варианте эта ставка
называется Four of a kind,
буквально — четыре одного достоинства


Я шла по длинному коридору наощупь. Каждый раз, когда я доходила до очередной развилки, узкие, расходящиеся в разные стороны такие же однообразные коридоры на миг освещались и я могла хотя бы оценить их длину. Они ничем не отличались кроме неё. Иногда мне казалось, что какой-то шире другого, но миг заканчивался и я снова погружалась во тьму и мои руки ощупывали холодные стены, отсчитывая провалы ответвлений до самого короткого. Неожиданно добавился запах. Я остановилась и закружила на месте принюхиваясь, мысленно плюнув на то, что собьюсь и уже не найду тот самый короткий, в который мне нужно свернуть. Запах был знакомым. Так пах мужчина, за которого я вышла замуж. Мне казалось, что я его любила и даже родила от него детей. И пошла на запах, ощупывая стены и, наконец, рука провалилась в пустоту, от которой пахло моей любовью. Я свернула и пошла, по неволе пригибаясь, после того как больно стукнулась лбом о скошенный потолок. Подняла левую руку вверх, ощупывая теперь и его. А он все снижался и снижался, и мне стало невозможно дальше идти, я опустилась на колени, потому что назад дороги тоже не было, и поползла на четвереньках. Я точно знала – мне нужно туда, вперед. Колени уже давно кровили, да и ладони оставляли мокрый след, но я продолжала ползти. Я уже слышала голоса, когда мои руки нащупали дверь, я потянула её за ручку. Закрыто. я стала скрестись. Сил на то, чтобы стукнуть кулаком в эту дверь не было, но была уверенность, что стоит её хоть разок ударить с размаху – она вылетит, как миленькая. Но размахнуться зажатая узким коридором, уставшая и обессиленная, я совершенно не могла. Я заплакала, подтягивая своё безвольное тело ближе к двери в немыслимой надежде, что может быть, если я привалюсь к ней, она сломается… и тут вдруг вспомнила. Эту дверь он закрыл от меня сам. Он мне сам сказал, что я ему больше не нужна. «Ты была нужна только чтобы родить мне сына». Да. Он так сказал. И я закричала, глядя как дрожит и колеблется дверь от моего крика…

– Тише. Тише. Ты перебудишь весь дом. Что оголодала? Давно никого? Ну перепихнулась бы с Петровым. Или еще с кем. Хочешь, - он прижал меня к матрасу, - я тебя сам… обслужу, коль уж так невмоготу, что приползла ко мне. В конце концов ты единственная женщина, которая меня способна зажечь. – Он сжал мою грудь, и я мысленно представила черные пятна на белой коже, выдохнула и вывернулась, вставая с дивана. – Куда?

– В туалет.

– А ну-ну. Кстати, вечером мы едем в гости. Ивановы уволились, приехали и ждут нас. Просили быть всенепременно вместе, - он хохотнул, и с другом нашим общим. Петров нас будет ждать в метро.

Я открыла дверь санузла, вошла и по привычке задвинула шпингалет. Возвращаться в «супружескую постель» не хотелось. Совсем. И пусть любви, за которой я ползла в сегодняшнем сне не было и давно, и подавно, но Андрей прав я давно не занималась сексом и гормоны просто бесились в моей крови. Я разделась, пустила воду в ванну и ступила в неё. Легла и закрыла глаза. Нет Андрей прав и не прав. Я не хотела мужчин. Никаких, кроме одного. Я хотела Петрова. Почему? Любила. И поэтому не могла быть с ним. Собирать крохи с чужих столов… только не в его случае. И так позволила себе безумную неделю перед отъездом. Оказалось, что потом не смогу разжать руки на вокзале, вцепившись в него руками и взглядом. Проводница что-то кричала, а я стояла, забыв дышать. Он взял мои руку в свои, опустил их вдоль моих бедер, а потом резко прижал и поднял меня в тамбур. Коротко коснулся губами моего рта и выскочил на перрон. Проводница уже закрыла дверь вагона, когда до меня дошло, что он кричит мне:

– Я приеду к тебе! Жди! – Я резко дернулась и кинулась к окну, поезд уже покинул вокзал. Ни Петрова, ни надежды. Я сморгнула и повернулась к проводнице:

– Можно я закурю?

– Кури. Будешь уходить – открой. – И она щелкнула ручкой замка, на двери, ведущей в следующий вагон…
Внезапно я поняла, что мне холодно. Села и пощупала струю льющейся воды. Чертова колонка снова потухла. Придется любимой свекрови поменять еще и колонку. Мне поменять.

Что ж… Встаем и улыбаемся себе в зеркале. Не получилось. Улыбаемся еще раз. Нет. Еще раз. Еще, еще. Вот так. Это уже более-менее похоже на довольство окружающим миром. Зафиксировали. Я подняла голову, опустила плечи. «Будь собой, милая. Не дай себя сломать. И это пройдет», - я подмигнула себе и оделась. Порадуем детей завтраком. А после завтрака себя… обновками.


Я стояла, глядя на себя в огромное зеркало примерочной, перемерив с десяток блуз, джемперов, пиджаков в комбинации с тремя брюками, я наконец был собой довольна. Женщина, что сейчас с любопытством глядела на меня, ожидая приговора, не была похожа на меня, но она была уверена в себе. Она ничего не боялась. Она верила, что достойна лучшего и знала, что однажды это, лучшее, случится. Мы улыбнулись друг другу. Я протянула руку к сумочке, достала губную помаду и добавила цвета губам.

– Девочки, срежьте ценники, мне уже некогда переодеваться. А это упакуйте в пакет, пожалуйста, - я положила на стойку сложенные джинсы и свитер, в которых пришла.

– Вам не кажется, что вот это будет здесь уместно? – девочка0кассир крутнула стойку с бижутерией, быстро сняла браслет, украшенный дорожкой мерцающих синих кристаллов и прозрачных камней кубического циркония. – Это «Лунный свет». Он похож на Вас.

Я коснулась расстеленного на поверхности стойки браслета и улыбнулась. Девушка все поняла правильно и протянула мне пару серег.

– Берите! Это же реплика «PANDORA». Сносит с ног за бесценок. – Девчонка расплылась в широкой улыбке понимания.

– Хорошо, – кивнула я, растягивая губы в улыбке уже совершенно искренне, - пусть сносит.

У меня было такое хорошее настроение, что даже Андрей вдруг решил сыграть в «любящего мужа» и со смехом протягивал мне руку на выходе из вагона метро. Ему явно нравилось, что встречные мужчины улыбаются издали, а пройдя мимо оглядываются. Он даже начал вести счет моих побед. Верней своих. Именно это он и провозгласил на выходе со станции, курившему у колонны Петрову.
– Петров! Лиза обеспечила мне сегодня полную и окончательную победу над мужчинами этого города. Со счетом 37:1 выиграл я.

– Почему такой странный счет? – Петров сделал последнюю затяжку и отправил окурок точно в урну.

– Тридцать семь разновозрастных мужчин при виде неё расплылись в улыбке и после проводили её взглядом, не взирая на моё присутствие. Один ты стоишь с кислой рожей.

– Ясно. Дело в кислой роже. Исправим положение и счет, - Петров медленно повернул голову в мою сторону, одновременно с этим доставая из-за спины, белую розу, перевитую голубой лентой и протянул её мне. Я так же медленно шагнула к нему, протягивая руку за цветком, он наклонился и пропел модный мотив из Земфиры. – Я задыхаюсь от нежности, от твоей – моей… ла-ла-ла. Почему? Лай-ла-ла-ла…– и поцеловал руку, протянутую за цветком, задержал её в своих пальцах, разогнулся и вложил в неё розу. – Полная победа. Несокрушимая, полковник. Ваша жена – страшное оружие нашей действительности.

– Страшно-красивое оружие, Петров. – Андрей взял меня под локоть, вынуждая перехватить розу другой рукой. Ухмыльнулся наблюдая за этим маневром, а потом повернулся в сторону Глеба. – Моя жена… действительно убойное средство массового поражения. Ну, что? Далеко идти? Тачку возьмем или прогуляемся? Благо дама у нас потрясающая, - он растянул последнее слово, а потом закончил фразу резко. Словно муху прихлопнул одним махом, - хоть и одна на двоих.

Петров не выдержал. Вскинул голову, словно уворачиваясь от пощечины, но Андрей на него и не смотрел. Он знал, что делает. Но (мысленно я усмехнулась) Петров стоял слева от проходящего мимо Андрея. И я коснулась его руки ладонью и улыбнулась уголками губ. Глеб тут же расслабился, подмигнул и рявкнул во весь дух:

– На-пра-во! – Резко, с оттягом слогов, как на плацу во время занятий строевой.

Спина Андрея мгновенно утратила расслабленный вальяжный вид, вытянувшись в струну. Всё тело пришло в движение выверенными, натренированными за годы жестами. Андрей развернулся на каблуках и выполнил поворот на 90 градусов. И вот тут Глеб, нисколько не смутившись, продолжил:

– Черт, Андрей! Прости… привычка, - и он заржал. Я улыбнулась и в этот момент за нашими спинами к смеху Глеба кто-то присоединился. Мы все трое одновременно повернулись. Блестя цыганскими глазами, радушно раскинув руки, на которые висели пакеты с фруктами, и прочей снедью и торчащей из одного из них белой розой, стоял Вовка Иванов и хохотал.

– Вольно, господа офицеры! Вольно! Глеб, забери у меня эти кульки!

– С чего бы? Они на тебе уже прижились, - продолжал веселиться тот.

– Бери, бери! – Вовка ловко стряхнул пакеты в подставленные руки Глеба, ловко выдернув розу в последний момент.

– Лизавета, Лизавета, целый год я без привета. Где ты? Где ты? Где ты, где ты! Ты разбила сердце это! – Вовчик театрально хлопнул себя по груди сжатым кулаком, а потом опустился на колено и протянул мне розу. Слегка помятую, но тем не менее белую.

– Ну, что ж, Елизавета Петровна, ваши шуты в сборе. Царствуйте! Владейте! Развлекайтесь… И, господа, пойдемте уже потрапезничаем.

Мужчины двинулись в сторону остановки маршрутки, а я была остановлена усмешкой на лице, прислонившегося к стенке сигаретного ларька Петровича. Я бросила беглый взгляд на пустующую остановку и решительно свернула к ларьку. Мужчина протянул мне распечатанную пачку. Я вынула сигарету и прикурила.

– Забавные они у тебя, - качнул головой в сторону веселящихся мужчин Петрович.

– Не все мои, - покачала я головой в ответ.

– Всё, всё. Не ври себе. Но, девочка, нужно время от времени смотреть на карты, что тебе сдала судьба. А ты? Сбрасываешь с руки все, что к тебе приходит.

– А что мне пришло? – мои брови полезли на лоб. Уж чего-чего, а встречи с этим мужчиной, с кем постоянно сталкивалась в стенах университета, я точно не ожидала. А уж выбранную им тему – и подавно.

– Каре, милая, каре. Разыграй его правильно.

– Каре? – я усмехнулась. – Я вижу только трех полковников.

– Четырех, мисс. Четырех. – Он усмехнулся и подмигнул мне.

– Смешно…

Я выбросила не докуренную сигарету и не оглядываясь пошла к остановке. К ней, в этот момент, подъезжала маршрутка и я очень хотела, чтобы это была наша. Настроение? Оно улетело вместе с недокуренной сигаретой. Чертовы мужчины. Я – кусок мяса, за который снова идет торг? Господи, ведь я всегда мечтала просто быть любимой женщиной, родить любимому мужчине детей… и просто отдать им всю любовь что во мне есть. Когда-то. Я хотела так когда-то… все что я хочу сейчас – своих детей и свободу.

>Блайнд (от англ. Blind) — вынужденная
или обязательная ставка в покере.



Я снова мерял шагами тротуар перед ЛИМПТУ. Тот же мужик, что и в первый мой приход сюда, снова курил на крыльце и хмыкал время от времени, посматривая на меня. Нет, я не опоздал, хоть и сжимал в руке цветы для Лизы. Я усмехнулся, глядя на них – теперь она их точно возьмет домой. Ей не придется пристраивать их подружке. «Не сможет», - я еще раз усмехнулся и расплылся в дурацкой улыбке, глядя на ошеломленное лицо моей Элис. Мужик тоже улыбался, сложив руки на груди. Его реакция на мою Лиз настораживала. Я еще раз скосил на него глаза – он явно развлекался зрелищем. А Лиз стояла на крыльце, так не ступив на ступени. Стояла склонив голову к правому плечу и покачиваясь с пятки на носок, словно борясь с желаниями бежать вперед и снова бежать, но назад, и удерживая себя на месте сложенными друг на друга и сцепленными за спиной руками. Я почувствовал, что она нуждается в том, чтобы я решил её внутреннюю дилемму и я решил. Я прыгнул, перескакивая через две ступеньки крыльца сразу к ней, на площадку и подхватил её, отшатнувшуюся и теряющую равновесие, левой рукой. Прижал к себе и чмокнул в нос.

– Цветы. Тебе. Ты же любишь фиалки? – спросил я, заглянув ей в глаза. А они вдруг наполнились водой и в них словно открылись два колодца с болью. – Помнишь, у тебя был целый подоконник на кухне, и они цвели разными цветами. Такой оазис посреди заснеженного пейзажа за окном.

– Любила. Они все умерли. Я повезла Олежку родителям, а Андрей их засушил. Я была глупа и спросила почему он их не поливал, а он открыл форточку и выкинул их. Одну за другой. Да. Я люблю фиалки. – она сморгнула и колодцы закрылись, поглотив всю воду в её глазах. – Но, Глеб, это же было давно. Мы не были тогда еще знакомы.

– Были. Я не был тебе представлен, но я уже знал тебя. Узнавал, вернее…
Лиза вздохнула и отпрянула от меня, возвращая себе независимость и уверенность в правоте любого своего поступка.

– Беру. Ты прав. Я люблю фиалки. – Она улыбнулась и засмеялась. – Особенно, когда их много и они разного цвета. Давай. Моя.

Питер встретил слезами, стекающими по окнам вагона. Смысла стоять в тамбуре в ожидании остановки поезда не было, как не было нужды торопиться, но я всё равно уже стояла, упираясь раскрытыми веером ладонями в стекло окна и вглядываясь в ночь, расцвеченную мелькающими всполохами фонарей. Это мелькание гипнотизировало, не давая сосредоточиться на мыслях, и это радовало иллюзией обычности. Состав начал притормаживать, и рука проводницы коснулась моего плеча.

– Женщина, разрешите. Мы прибываем.

– Да, да, конечно, извините, - я отступила, освобождая подход к двери и её тут же открыли, откинули площадку и протерли тряпкой поручень. Поезд вздрогнул в конвульсии остановки и вскоре замер. Проводница вышла на перрон и сделала приглашающий жест.

– Счастливого пути!

– Спасибо, - кивнула я и шагнула вперед. Сделала пару шагов и вдохнула запах Московского вокзала. Покрутила головой, ища изменения, но двадцать с лишним лет не поменяли привычный пейзаж. Всё то же. Всё так же. Я и перрон. Только я больше не курю и окурок моей сигареты не летит на рельсы.
[ Читать далее... → ]

«Смешная», - подумалось мне вдруг. Уже минут пять я наблюдал за девушкой-девочкой-женщиной., что завтракала в паре столиков левее меня. Да, пожалуй, и не я один. Старик Джузеппе потирал плешивый череп явно в удовлетворении, время от времени, косясь на посетительницу и усмехаясь в усы. Подумалось, что явно не впервые у Джузи завтракает, девочки из кухонной двери тоже выглядывают и улыбаются, как старой знакомой.
А девчонка тем временем дышала свежеиспеченным бриошем. Именно так – ды-ша-ла. Она держала двумя руками теплую булочку, поднеся ее к самому носу, в блаженстве зажмурив глаза, вдыхала запах. Она сделала особенно глубокий вдох в упоении покачивая головой из стороны в сторону, освободила правую руку и несколько раз помахала ей над чашкой с кофе, добавляя аромату горячей выпечки еще и этот запах. Улыбка наслаждения расплылась по ее лицу.
– Смешная, - сказал я уже вслух, не отводя от нее глаз.
– Ха, это ты еще не видел, как она ужинает, - сквозь смех проговорил подошедший с моим завтраком Джузеппе.
– Что часто кушает у тебя?
– Вчера ужинала. Сегодня завтракает. Не забываемо кушает.
– О, как… и меня впечатлила, - кивая в такт словам согласился я.
Тем временем, не обращая на окружающий мир ни малейшего внимания, девушка разломила бриошь пополам, полила булочку медом и мазнула сливочным маслом… Именно в этот момент из висящего на спинке стула рюкзачка раздался звук выстрелов. Мы с Джузи вздрогнули, а лицо девушки исказилось гримасой брезгливости. Она, не спеша и с явным сожалением отложила свой завтрак и выудила из недр сумки телефон. Посмотрела в экран и торопливо положила аппарат на стол с выражением крайней гадливости. Телефон продолжал «выпускать обойму за обоймой», а девчонка, запрокинув голову к небу глубоко, громко и часто вдыхала воздух. На пятом вдохе она остановилась и нажала кнопку громкой связи. По абсолютно безжизненному лицу текли слезы. Руки безвольно легли на колени. А вот губы вдруг растянулись в широченную улыбку, а девушка, посмеиваясь легким звонким голосом, в котором смешалась радость, счастье и удовольствие сказала:
– Доброе утро. Какие-то проблемы?
– Да, дорогая. Одна большая проблема – ты.
– Не преувеличивай. У тебя есть еще время навсегда с ней закончить и убраться и из моей жизни, и из моего дома. Но ты не тяни. Лучше реши все сегодня, хорошо? Не нужно отрывать хвост у кошки. Ключи можешь забрать себе, - она счастливо рассмеялась и будь я проклят, если тот, кому она это говорила, в этот момент сомневался в искренности ее смеха. - Завтра приедут менять замки. Счастливо плаванья в свободных водах, Грей.
– Как скажешь…
Телефон больше не издал ни звука. Шальная улыбка безудержной радости сползла с ее лица. И только в этот момент я понял, что безмолвные слезы все еще текут по ее лицу, капая и стекая по ее шее. Девушка еще пару минут продолжала сидеть не шевелясь. Потом ее правая рука поднялась с колен и двумя пальцами, словно боясь испачкаться взяла телефон со стола и бросила внутрь сумки. Потом качнула головой словно вычеркивая какую-то мысль и снова достала его из сумки. Я удивленно приподнял бровь, гадая будет звонить или отключит, а девочка воткнула в уши и телефон наушники, потыкала пальцем в экран и забросив рюкзачок на плечо, сунула гаджет в карман. Встала и ушла. Забыв о своем так и не съеденном завтраке.
Я сделал последний глоток остывшего кофе, положил на столик перед стариком пару купюр, за себя и девушку, провожая её взглядом. Язык не поворачивался назвать ее снова смешной, но желание сделать это вдруг взбунтовалось в душе, требуя догнать и стереть мокрые дорожки с ее лица. Я шагнул на площадь, намереваясь идти за ней, но вдруг другая мысль меня остановила…
[ Читать далее... → ]

Начало тут https://my.mail.ru/communit...

- Ну и как там наша снежная девочка? Или все таки снежная баба? – усмехнулся Хэлтор и толкнув плечом, подмигнул другу, - согрел?
- Отогрел… кажется. С баней это ты хорошо сообразил. Баня ей сейчас самое то, - переминающийся с ноги на ногу, Гуннар потянулся и зевнул.
- Всем - самое то. Узнал у девчонки кто она такая? Что в лесу ночью делала? Куда шла? Заблудилась? Может ее проводить нужно?
- Не нужно ее провожать… наверное, - оторопело протянул Гуннар , - а вообще спросил. Только она не сказала, - на лице мужчины проступила робкая юношеская улыбка.
- Ну так пошли спросим, - пожал плечами Хэлтор, с недоумением рассматривая растерянное лицо друга, - звать то ее как?
- Я ее Солингер назвал, - пробурчал тот.
- Ты назвал? А, что до тебя ее мать с отцом просто дочкой звали? – захохотал Хэлтор и подтолкнул друга к намету.

Нарочито громко покряхтев перед кожаным полотном полога, Хэлтор пригнулся и вошел под крышу временного жилья. Глаза ощупывали темное чрево походного жилища, ослепленные после яркого солнечного света. Девчонка уже натянула свою одежду и сейчас, сидя на мягком спальнике, шнуровала меховые сапоги.

- И куда собралась, девонька?
- Туда откуда пришла. Вы кто такие? Как я здесь оказалась? - на миг оторвав от своего занятия взгляд проговорила ночная гостья, - из-за вас теперь опять весь день в снегу сидеть.
- Во как! А спасибо за спасение тебя не учили говорить? – нахмурился повелитель, расправляя плечи, - ты что в лесу делала?
- Спасать себя я никого не просила. А в лесу ждала когда луна взойдет, но это не ваше дело. Пошла я, - усмехнулась, натягивающая шапку девушка.
- А идти знаешь куда? – встрял в разговор Гуннар, - луну она ждала. Да луна уже ушла, когда тебя Эйнар нашел, а ты снежные сны видела. Что оделась хорошо – сейчас в баню пойдешь. Подождет твоя луна. Идти тебе куда? Я отведу.
- Отведешь. Туда, где взял. К двум сросшимся соснам. Прямо сейчас.
- А почему сейчас? До ночи еще далеко и что тебе вообще посреди леса нужно? – поинтересовался Хэлтор.
- Да кто вы такие? Почему я должна вам что-то рассказывать?
- Ну, - усмехнулся Гуннар, - может потому, что он - Хэлтор – Правитель Северных Земель, а ты на его земле, а вон они, - он откинул край полога, открывая лагерь со снующими там воинами, - Ушедшие на смерть.
- Убийцы драконов? –девчонка вскочила и бросилась к воину. Размахнулась и стукнула своим кулаком ему в грудь. – Убийцы! Вы хоть понимаете кого убиваете? – и заколотила теперь уже двумя руками по груди ничего не понимающего Гуннара.
- Тише-тише, девочка, кажется поняли, поэтому и не убиваем больше. Так все таки, кто ты такая? И что здесь делаешь в лесу? Рассказывай давай. Есть хочешь? – Хэлтор обнял ее за плечи и потянул к лежащему у костра бревну, - а потом я решу куда тебе идти к соснам или в баню.
-Хочу. Еда у меня дня два назад кончилась. Но не буду. Идти нужно - время стекает в колодец вечности. Завтра калитка к Ил’мар уже не откроется.
- Не спеши, девочка, слишком много загадок ты нам задала. Пока на наши вопросы не ответишь, ты все равно никуда не пойдешь , а голодную тебя никто не отпустит. Вот и совместим, - Хэлтор кивнул другу и тот ринулся к выходу, не дожидаясь распоряжений, но вслед все равно полетело, - Эйнара позови. Кажется ему тоже сейчас место здесь.
*
Пока кусочки оставшейся от вчерашнего застолья зайчатины, бережно разогретые Гуннаром над костром, исчезали один за другим, мужчины ждали и не спешили с вопросами. Но сейчас, когда девушка обняла двумя руками оловянную кружку с протянутым Эйнаром дымящимся отваром, молчание нарушил Правитель.
- Итак? Кто ты?
- Валлоляйка. Я не твоя подданная. Меня так зовут... дома, - улыбка тронула ее губы и она повернулась к Гуннару, - ты почти угадал воин. Только не Солнечная, а - солнечный зайчик. Мама так звала. Ее и ищу. Или ее верну или сама к ней уйду. Но вы зовите - Солингер, - она прищурила глаза и улыбнулась, - мне нравится.
- Где ее искать? Ты знаешь?
- Нет. Надеюсь Ил’мар ответит.
- А кто твоя мама?
- Не важно. Теперь дракон. Красный.
- Красный? Но здесь только один красный дракон и мы знаем, кто это. И у нее лишь одна дочь, девочка, и это не ты. Других красных мы не встречали, а в пути уже давно.
Под наметом снова повисла тишина. Эйнар время от времени подбрасывал хворост в слабо мерцающий костер, а Гуннар присел поближе к девчонке и положил свою руку на ее плечо, прижав к себе. Солингер потянулась к оставленной на лапник кружке и отодвинулась от мужчины. Сделала большой глоток и снова заговорила.
- Все красные драконы сейчас летят в ваши земли, Правитель. Именно здесь родился черный. И он становится больше с каждым днем. Все разговоры нам придется оставить здесь. Ил’мар не откроет свою калитку болтливым, мне так сказали. И торопыгам, - она усмехнулась, глядя в глаза Гуннара, и отодвинула еще больше. Так, что если есть еще вопросы спрашивайте, только я мало знаю, - она обвела взглядом всех троих, на какой-то миг замирая, всматриваясь в глубину мерцающих всполохами огня зрачков:
- Но лучше поторопиться. В полдень я должна быть у обнявшихся сосен.
- Будешь. Будем. Я с тобой пойду, - Гуннар снова подвинулся ближе к девушке, сокращая дистанцию, - что ты хочешь от этого твоего Илмара?
- Хочу получить ответ на свой вопрос, - девушка плавно развернулась в его сторону не уловимо отодвинувшись от мужчины.
- И на какой вопрос ты хочешь получить ответ? - улыбнулся тот и, словно принимая условия игры, протянул руку, коснувшись ее пальцев и подняв ее ладонь, переплел ее пальцы со своими.
- На какой вопрос? - как эхо одновременно спросили ее Хэлтор и Эйнар. Только это прозвучало странно, сливая в себе требовательную нетерпеливость Правителя и грустную надежду скальда.
- Невысказанный вопрос. Самый главный, - Солингер встала и отступила на шаг к выходу, разрывая плетение пальцев, - Мне пора. Если к полудню не успею, ночью мне никто не откроет.
- И что будешь сидеть и молча ждать?
- Да, - твердо сказала девчонка и отступила еще на шаг. Мужчины поднялись одновременно.
- Я думаю у нас у всех есть свой невысказанный вопрос, самый главный - подал голос Эйнар и взглянул на Хэлтора.
- Ты прав. Мы идем с тобой, девочка.
- Не знаю, как на счет одного невысказанного вопроса, а у меня очень много таких и я готов их высказать прямо сейчас, - Гуннар шагнул к стоящей у откинутого полога девушки и снова сграбастал ее ладонь , - и не надейся, что я буду молча сидеть и ждать луну.
- Будешь. Будешь сидеть и думать, - она приподнялась на цыпочки и хлопнула свободной ладонью его по лбу, - а думать будешь какой из них самый главный.
Так взявшись за руки они и вышли на солнечный свет. Хэлтор с Эйнаром переглянулись и беззвучно расхохотались...

Они уходили от лагеря, ступая друг за другом по цепочке своих вчерашних следов. Гуннар шел впереди, проваливаясь в подтаявший с утра снег по колено и оглядываясь время от времени на своих спутников. Как-то незаметно сникли все разговоры словно тропа уводила их не в глубь леса, а все дальше и дальше по дороге к себе. Когда в просвете деревьев мелькнула сросшаяся из двух деревьев сосна, Солингер тронула за плечо воина и попросила уступить ей дорогу. Потом оглянулась на своих спутников и полушепотом произнесла:
- Пока не откроется калитка больше никаких разговоров. Садитесь спиной к дереву и ищите самый главный вопрос. Вставать нельзя. Кому нужно облегчиться - лучше это сделать сейчас, пока не вышли на поляну, - она сбросила свою котомку на снег и свернула с тропы. Мужчины, не долго думая, последовали ее примеру и через некоторое время вернулись, держа в руках охапки лапника. Солингер уже стояла на месте сброшенной сумы. Она одобрительно кивнула и уверенно пошла в сторону сосны по нетронутому снегу. Хэлтор оглянулся, но ни по направлению к сосне не было следов, оставленных вчера Эйнаром, ни позади отряда, на только что пройденном ими пути, не было следов. Он прикоснулся к плечу, идущего впереди Гуннара, привлекая внимание. Воин обернулся и вопросительно поднял брови: " Что?", - спросили его глаза. Правитель ткнул пальцем себе под ноги, а потом скосил глаза назад и снова вперед. Гуннар пожал плечами и для достоверности еще и покачал головой: " Не понимаю", - и нахмурился, глядя в сторону уходящих Эйнара и Солингер. Следов на снегу не было. Друзья, проваливавшиеся по щиколотку в снег были, а следов - нет. Они еще посмотрели на мелькающие спины среди сосен и двинулись за уверенно бредущей к своей цели, Солингер.
Когда Хэлтор с Гуннаром подошли к сосне, девушка и скальд утаптывали снег у ствола дерева. Отложив в сторону лапник парни присоединились к ним и через какое-то время уже сидели на мягкой подушке из еловых веток. Их тела образовали крест, видимо сказалась привычка к круговой обороне, а может быть на пороге неизвестного, каждый хотел видеть и справа и слева тех, кого знает, и быть уверен, что твоя спина тоже защищена. Гуннар протянул руку и нашел пальцы Солингер. Она ответила на его пожатие, но потом ее ладонь выскользнула из сжимавший ее пальцев. Девушка улыбнулась и закрыла глаза. Время ожидания начало свой бег...
Безмолвие не нарушалось никем. Молчал Хэлтор, сосредоточенно всматриваясь в одну точку - уходящее в закат солнце. Яркий луч, остывающего светила ослепил Правителя и он закрыл глаза. Угомонился Гуннар... Какое-то время он ерзал на лапнике и все крутил головой, словно ища места, в которых можно было устроить засаду, но постепенно его лицо расслабилось. Он перестал всякий раз возвращаться взглядом к сидящей рядом девушке. Теперь на его обветренном лице блуждала неведомо откуда взявшаяся улыбка. Даже не улыбка - ее тень. А девушка? Девушка давно закрыла глаза и, уткнувшись в меховой воротник носом, словно дремала. Эйнар прислонился в сосне спиной и, обхватив колени руками, положил на них голову. Мысли , бродившие в его мозгу, прочертили четкую вертикальную борозду на лбу. Порой веки его закрытых глаз сжимались, словно он не хотел видеть того, что мелькала перед его мысленным взором. Их окружала абсолютная тишина, в которой не было звуков подтаявших и падающих с ветвей снежных шапок, пенья птиц и свиста их крыльев... Ночь раскинула свои крылья над горами Северных Земель, но никто из сидящих под сросшимися соснами этого не заметил...

- Ну, здравствуй, Правитель Северных Земель, - Хэлтор резко вскинул голову и прищурился, привыкая к темноте. В десятке шагов прямо перед ним, посреди белоснежной поляны стоял высокий старик, опиравшийся одной рукой на крючковатый посох, а второй, придерживающий распахнутую калитку. Ограды не было. Хэлтор стремительно встал и шагнул вперед.
- Вечности в здравии тебе, Ил’мар! - поклонился Хэлтор, прижав правую руку к сердцу.
- И тебе вечности, - усмехнулся старик, - вечности в любви. Ты хочешь ответ на свой вопрос? - он приподнял правую бровь и усмехнулся, что ж - встань на крыло! Ты вновь обретешь свою любовь. Ты защитишь свою дочь. Ты спасешь свой народ. Я ответил на твой вопрос?
Хэлмар остановился в шаге от калитки и замер, всматриваясь в лицо собеседника. Неожиданно пришла мысль, что он смотрит в глаза отцу, да и весь старик выглядит так, как помнит отца его сердце. Только вот он старше. Старше на те годы, что прошли без него. Словно однажды, уйдя за полог смерти, он продолжал жить и стареть.
- Да. Ты ответил. Но твой ответ породил другие вопросы. Жаль, что я мог рассчитывать только на один ответ, - Хэлтор склонил голову в знак благодарности и развернулся. Ил’мар дал отойти ему на пару шагов и, словно душа смех в зародыше, медленно протянул:
- Ответ на один невысказанный вопрос, - Хэлтор резко, будто споткнувшись, остановился, - но не разочаровывай меня Правитель. Поговорить с тобой я не отказывался, -и Ил’мар захохотал. Хэлтор обернулся и успел заметить, на какой-то миг вспыхнувший огонь в глазах старика. Он махнул рукой приглашая, повернулся и пошел, и с каждым его шагом пространство искажалось, снимая пелену с тропинки, ведущей от калитки к дому, в окнах которого играли в догоняшки всполохи горящего в очаге огня.
Они говорили всю ночь. Хэлтор, сидя на полу и расслабленно откинувшись на стену, глядел на пламя очага и рассказывал старику, сидящему рядом, о Сванвейг, а потом о рождении Айсы. Они дружно смеялись над ее детскими проделками и всерьез обсуждали ее будущее… но время неумолимо, и оно всегда резко подводит черту, когда любой разговор становится в тягость. Хэлтор тряхнул головой, провожая ночь и с сожалением хлопнул себя по колену:
– Загостился я у тебя, старик. Друзья там в сугроб, наверное, превратились, а я…- вот такой дрянной друг: ем, пью, у огня сижу. И всё же ,отец, скажи, как нам справиться с Черным?
- Ты хочешь, чтобы я не только указал тебе направление, но и провел тебя по дороге? Нет. Каждый должен пройти свой путь сам и только в его конце придёт понимание - верное ли ты принял решение, встав на него. Но решение должно быть только твоё. Прощай, Хэлтор , береги любовь тех кто верит в тебя. Огонь в тебе горит… Ну, что? В путь!
Хэлтор вдруг понял, что стоит посреди заснеженной поляны и держится левой рукой калитку. Шагнул и рука потянулась ее прикрыть, но он вдруг вспомнил о своих спутниках и вновь ее распахнул, сделал еще шаг и его взгляд уперся в спину Солингер. Она разогнулась и подняла свою дорожную суму. Развязала шнурок, стягивающий горловину котомки, и заглянула внутрь.
- Хмм, не думаю, что мне скоро понадобится смена одежды и прочая бабская дребедень, - и разжала пальцы, отпуская ее на снег.
- Что тебе сказала старуха? - Гуннар перехватил руку девушки и развернул ее к себе лицом.
- Ста-ру-ха? - девушка откинула голову и захохотала.
- Какая старуха? Ил’мар, конечно, не молод, но стариком его можно назвать только с первого взгляда, - вклинился Хэлтор в их разговор.
Они уставились друг на друга, а потом синхронно оглянулись и дружно выкрикнули: – А, где Эйнар?

– Ко мне ли ты, воин? – звонкий девичий голос разорвал пелену снежного сна. Эйнар вскинулся, вставая и покачнулся, не веря глазам.
– Ты? – он сделал шаг вперед, глядя в смеющиеся глаза девушки, стоящей на нижней перекладине раскачивающейся на ветру калитки , а… с неба лил дождь.
– Ты… - большой палец Эйнара коснулся губ девушки и медленно заскользил по ее щеке, открывая дорогу всей ладони. Пальцы зарылись в ее волосы, обнимая затылок, сжались и притянули к себе.
–Хельга, скажи, что я не схожу с ума. Скажи, что это ты, - обе его ладони взяли в плен ее лицо, всматриваясь в него. Она улыбнулась и потянулась к нему.
– Я…
– Не спеши. Т-шшш. Не спеши. Я века не целовал тебя. Подожди… Ты мне скажешь то, что должна. Потом. Всё потом, иди ко мне, малышка, - он прижал ее к себе, подхватил на руки и сел на сырую землю прямо в створе распахнутой калитки, устраивая Хельгу на своих коленях, - я почти погиб без тебя. Нет. Я погиб без тебя, - он обнял ее, качая в своих объятиях, уткнувшись лицом в ее волосы.
– Нет, - она покачала головой и звонкий смех смешался со звуком падающих капель, - нет. Ты почти погиб без себя. А я всегда с тобой. Вот здесь, - она рассмеялась и ткнула пальчиком ему в грудь, – и я скоро вернусь. Очень скоро. Ищи меня. Опрокинь небо для меня!
Ее голос стал тише, а потом и вовсе умолк. Ее руки гладили его лицо, вспоминая и запоминая. Его губы пробовали ее на вкус и ощущая давно забытое. Мир сомкнулся, отгородив их от всех стеной дождя. Дождя, который эти двое не замечали, пряча друг друга под крыльями любви.
– Светает. Ты уйдешь?
– Ты же знаешь, что уже ушла. Давно…
– А сейчас? Сейчас ты пришла зачем?
– Забрать твою боль, любовь моя…

Эйнар нашелся тут же. Там же где сидел ночью, только сейчас он просто лежал в снегу, раскинув руки, пялился в небо и счастливо улыбался. Нет, он не просто улыбался – он весь излучал счастье.
– Парень, с тобой все в порядке? - окликнул его Гуннар.
– Наверно, - Эйнар резко сел, зачерпнул ладонями снег и окунул в них лицо. Замер, умылся снегом и встал, не отряхивая с лица снежные хлопья, раскинул руки в молельном жесте и закричал: - Бальдр! Соль! Спа-си-бо!
– Да, что с тобой? – Хэлтор шагнул к скальду и заглянул в глаза, - что с тобой?
– Всё хорошо, Повелитель. Теперь всё хорошо. Пойдем. Здесь нам больше не место.
Он обошел всех и широким шагом, снова проваливаясь в снег, двинулся в сторону лагеря, бормоча на ходу слова видимо новой висы. Солингер пожала плечами и тоже пошла следом, буркнув между делом:
– И что? Мне тоже в ту сторону.
Гуннар подхватил, брошенный девушкой мешок и тоже двинулся следом. Только Хэлтор все еще стоял посреди поляны, поглаживая ствол сросшейся сосны:
– Какой бы путь мы не выбрали, я думаю нам всем по пути. Прощай, Ил’мар… Спасибо.
Хэлтор - Правитель Северных Земель поклонился и двинулся в сторону, почти уже покинувших поляну друзей.
А Эйнар все также следовал впереди, растянувшихся в цепочку на добрый десяток метров, друзей. Он спешил. Ему очень важно было остаться скорей одному и осмыслить произошедшее ночью. А где можно скорей всего оказаться в одиночестве – только в толпе людей. И чем больше толпа, тем верней.

Вдруг нахлынули звуки. Птицы метались с дикими криками, вспарывая небо своими крыльями. Били барабаны тревогу. Эйнар резко остановился, вскинув руку, обозначая "Внимание" всем, кто идет следом. Дважды стукнул воздух, передавая "быстро, быстро" тем, кто еще не вышел из зоны тишины, и рванул вперед на максимально доступной скорости, благо вчерашняя тропа уже была видна и утоптана.
– Полюби его Локи! Что там стряслось? - прорычал Гуннар, отодвигая Солингер на свою спину, и ускоряясь.
– Прибежим – узнаем, брат, - хмыкнул Хэлтор, повторив маневр друга, - Слушай меня внимательно. Хотел сказать перед всеми, но видимо обойдемся только богами в свидетелях. Я не знаю, что случится, но думаю, что может. Айса на тебе. Если нас со Сванвейг не будет, то ты ей и отец, и мать, и дядя. Вырастишь, замуж выдашь и поможешь править. Так ей и скажешь, что ты - это я, пока мы не вернемся с матерью. А не вернемся... ну, я все уже сказал.

Когда трое воинов, с висящей на хвосте у них Солингер, ворвались в лагерь, в первый момент им показалось что здесь правит первозданный хаос. Бойцы метались, расчехляя большой стреломет, вытаптывая снег вокруг саней, на которых он был расположен, занимая удобные позиции для обстрела. Разворачивали, упакованные в вощенный пергамент связки стрел и набивали ими колчаны. Казалось все бездумно метались и вдруг все стихло. Каждый боец оказался на своем месте и замер в ожидании команды к атаке.
– Что? - крикнул Хэлтор, привычно оглядывая округу.
– В небе. Правее на полвзгляда. Выше на рост.
– Какого черта! – прошипел сквозь зубы Хэлтор и бросился вперед к скале, выступающей вперед метров на десять и отвесно висящей, над уходящей вниз глубокой расселиной.

В небе кружили два дракона. Это было красиво. Два гиганта то приближались, то удалялись, кружа, подныривая друг под друга или взмывая в небо. Движения ящеров были грациозны и изысканы, как движения танцоров. Да, это было красиво. Было бы, если бы не было так страшно. Соперники уже оба были ранены и кровавые потеки, покрывали тела.

– Бить только по Черному, - приказал Правитель, - цельтесь в глаза, подмышки и шею. Красного не трогать!
– Хэл, нельзя стрелять! - гаркнул Гуннар. И следом, практически вторя ему, закричал Эйнар:
– Нельзя! Они слишком быстро движутся и очень близко! Нельзя!
– Не стрелять! Ждём! Ждём, когда разлетятся!

А драконы пошли на сближение, набирая скорость и высоту и достигнув, известного только им предела, расправили спины, практически встав вертикально на небо, и одновременно ударили друг друга растопыренными задними лапами с выпущенными в боевой трансформации когтями. Красный выпустил струю пламени прямо в морду противнику и ударил крылом.

– Во дает! Она ему в харю плюнула. И… пощечину влепила, что ли? – присвистнул Гуннар и, обнаружив стоящую рядом Солингер, удовлетворенно кивнул.

А Черный рванул вверх в стремительном прыжке и рухнул на спину противнице, полосуя кожу на ее крыльях. Она рванулась, освобождаясь из захвата и ее тело стало заваливаться, распахнув крылья во всю ширь, уносясь по широкой спирали вниз. Время замерло. В полном безмолвии сотня Ушедших на смерть воинов, во главе со своим Правителем стояли и как завороженные наблюдали за танцем смерти дракона.

– Нет-т-т! – эхо сорвало снег с горных вершин. Гуннар оглянулся на друга, но с ними на скале Хэлтора уже не было .


Ушедшие на смерть возвращались в столицу так и не найдя смерти: ни себе, ни своему противнику. Небо над ними время от времени вспарывали крылья драконов, но только когда солнце закрывали черные крылья ненависти Гуннар отдавал приказ «К бою». И тогда небо заливали сотни стрел, пущенные в одну цель, вращался ворот арбалета и болты уходили в небо один за другим, пытаясь остановить полет гиганта, копейщики метали свои орудия, а Черный, словно посмеиваясь, играя, как кошка с мышью, сеял тревогу и удрученность и в без того уставшем воинстве.
Ушедшие на смерть возвращались живыми. Не потеряв в бою ни одного воина. Они потеряли Правителя, того кто повел их в бой и поэтому каждый чувствовал себя побежденным. Предпринятые поиски не дали ничего – ни растерзанного камнями тела Хэлтора, ни обрывков его одежды, ни крови, ничего. Воины, спускавшиеся в ущелье, возвращались и отводили глаза. Стыд жег их сердца, что они не защитили вождя, а еще за то, что пропустили угрозу его жизни. А мысль, что они даже не видели, как исчез, взявший на себя ответственность за их жизни, деливший с ними хлеб, воду и путь, сводила с ума.
В рядах воинства уже не было единства. Да и власть Гуннара была не подтверждена словом передающего власть. А боги? А где они? И кто и когда их видел в последний раз? Слова. Слова… И еще не понятно откуда взявшаяся девка, после прихода которой все и случилось, от вида которой, разве что не таял неустрашимый доселе воин, не добавляли уверенности в его словах. Зрела смута. Гуннар с Солингер и Эйнар догадывались, что случилось с Хэлтором. Каждый раз, когда небо застилали драконьи крылья, они всматривались, надеясь получить знак. Но … Не было знака. И красного дракона тоже не было.

Три дня назад отряд вышел на равнину. После гор, снегов и камня молодая трава с каплями первоцветов радовала глаз, напоминая о близости дома. Никто уже не хотел тратить световой день на сборку-разборку намётов, и они были просушены, скатаны и убраны в повозки. Все ночевали теперь на земле, устаивая себе лежанки из лапника.
После исчезновения Хэлтора Гуннар с Эйнаром никогда не оставляли Солингер в одиночестве. И сейчас они спали рядом ней, но сегодня она только делала вид, что спала. Она дождалась, когда все в лагере угомонятся и открыла глаза. Потихоньку стала осматриваться, не меняя положение тела и чутко слушая ночь. Лапища Гуннара сегодня не лежала поверх ее тела, и девушка решилась покинуть лагерь. Закусив губу, она аккуратно подняла меховую полость, которой была накрыта и замерла. Дыхание Гуннара и Эйнара не изменилось, и девушка решилась на следующее действие - сняла со своего тела одеяло и уложила на свое место. И снова замерла. Ритм дыхания не изменился – и она сделала осторожный шаг, ожидая в любой момент окрика или зова. Обошлось и уже смелее девушка двинулась к краю поляны, стремясь быстрее оказаться в тени деревьев.
Рука Эйнара легла на плечо Гуннара. Тот повернул голову и одними губами шепнул:
– Не сплю. Не шевелись, я бы на ее месте сейчас оглянулся и посмотрел по сторонам.
А Солингер именно это и сделала. Стояла под пологом предрассветной тьмы и смотрела на лагерь, на двух мужчин, ставших ей друзьями. Стояла, мысленно прощаясь с обоими. Ей пора было уходить. Ил’Мар указал ей путь – и давно пора было по нему идти. Лететь… но эти двое, всегда бывшие рядом, не давали распахнуть крылья, которые у нее уже есть. Ведь волхв сказал, что крылья у нее уже есть. Девушка решительно повернулась и осторожно выбирая куда ставить ногу, потихонечку двинулась в глубь леса. Она шла и чем дальше уходила, тем ярче видела глаза одного из оставленных ею мужчин. Видела, как в первый раз, совсем близко от своего лица. Смотрела и читала в них удивление и восторг, нежность, растерянность, упрямство и силу, желание защитить... любовь. Она споткнулась и схватилась за ветку, опасаясь падения. И замерла, пытаясь запомнить все чувства, виденные в этих глазах с того первого мига пробуждения? Только один человек смотрел на нее так – мама. Девушка зажмурилась, пытаясь увидеть мамины глаза и вдруг поняла, что не видит их больше. Глаза Гуннара, ее грозного рыжего великана, затмили мамин образ. Да и дороже его у нее и нет никого. Куда она идет? Ведь только рядом с ним летела ее душа. Солингер всхлипнула и осела на землю.
Дав ей выплакаться, из-за дерева вышел Гуннар и сел рядом. Обнял и привлек к себе:
– Я не знаю, что тебе там Ил’Мар наговорила, но мне она сказала, что мне не нужно искать крылья. Она сказала, что они у меня уже есть.
– И что мне только нужно их сберечь. Только Ил’Мар не говорила, а говорил. Здоровенный такой мужик. Рыжий и шрам через все лицо.
Она протянула руку и впервые коснулась лица Гуннара мокрым от слез пальцем. И провела линию от лба до подбородка, пересекая глаз.
– Во как? Батя значит. Благословил, - и Гуннар захохотал, - Солнышко моё, а сумку ты свою тогда чего бросила?
– Чего, чего? Он же сказал, что крылья у меня уже есть, ну я и …
– Решила, что вот отойдешь от нас, троих дураков и полетишь? Вот прям так? – он хмыкнул.
– Угу, - буркнула девушка.
2013-2020
(ПРОДОЛЖЕНИЕ ДУМАЕТСЯ И ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДЕТ)

- Линка, ты там чем занята? Гладишь, стираешь, кино смотришь? Ну, тогда погладь себе любимой что-нибудь и в темпе вальса, быстро-быстро к нам. Что делать? Есть, пить, танцевать… Короче ждем. Будешь тянуть, пришлю за тобой и гитарой Серого, - Голос Ируськи в трубке слегка смялся, видимо ее в этот момент тискали, - слышишь? Уже рвется.

Я оглянулась на сваленную на диван кучу чистого белья, работающий утюг и на застывшее лицо Роберта Редфорда на экране телевизора. С сожалением нажала на OFF на пульте и выдернула шнур утюга. Белье? Пусть лежит. «Гостей мы нынче не ждем-с, сами с визитом, да при параде», - я вздохнула, растрепала не чесанную гриву и подалась в ванну. Через двадцать минут я уже входила в дверь Ируськиной квартиры, держа перед собой гитару. И понеслось по наезженной колее, как множество таких же вечеринок. После десяти лет по таежным и степным гарнизонам, нас вынесло на окраину сибирского городка и этот «берег» даже оказался поделен на квартиры в многоэтажном доме, но мы так долго лишенные театров, концертов и выставочных залов, ресторанов и прочей радостей цивилизации так и остались своим малым кругом: три офицерские семьи, готовых прийти в любую минуту друг другу на помощь, накормить детей и мужей пока одна из нас «защищает грудью страну» или рожает очередного ребенка и не оставить в одиночестве жен, если мужчины выполняли свой долг.

Было всё как всегда - мы с подругами шустро собирали на стол, имеющиеся в наличие мужчины, курили, потихонечку выпивали «по чуть-чуть». Я шла из кухни в гостиную, неся в обеих руках по салатнице, когда Сергей повесил трубку телефона и одну из них подхватил у меня, задержал мою руку, а потом поднес мою ладонь к своим губам и слизнул каплю майонеза с моего пальца.
- Сладко, - протянул он, неотрывно глядя мне в глаза.
- Ты смеешься? Майонез? – удивленно вскинув брови, рассмеялась и вручила ему вторую, повернувшись в сторону кухни и на ходу снимая передник. Минут через десять мы уже все сидели за столом: ели, выпивали, шутили и обсуждали всякую ерунду: кино, чью-то первую машинку-автомат, сложенную бабушкой клубнику в карман новой куртки ребенка. Сергей потянулся к пульту и сделал звук по громче. Лайма пела «Дикое танго».

- Потанцуем? – раздалось за спиной, - потанцуем, Ангел, - уже тверже раздалось на ухо, я оглянулась и машинально подала руку.
- Танго? Я не… умею. Давай не со мной, а? – я отступила на шаг.
- Не бойся. Танго не жизнь, в нем невозможно ошибиться. В танго каждая ошибка – победа. Ну же…


Раз. Он делает шаг ко мне. Два. Я отступаю, поднимая на него взгляд. Три. Он протягивает руку и топает правой ногой по полу. Четыре. Я делаю восьмерку приближаясь к нему и обвожу пальцами контур его лица. Раз...

Я не стала задерживаться в гостях. Танго продолжало звучать во мне, мешая слушать, что мне говорят и надоело отвечать невпопад. Я чмокнула на прощанье Иринку и ушла домой, к Роберту Редфорду, не доглаженному белью и смуте, поселившейся в сердце.

Шел уже третий фильм подряд, а белье все не кончалось. Часы давно уже перешли за полночь, а сон не шел. Дом давно спал и поэтому лифт, вдруг пришедший в движение, удивил вопросом «кому не спится в ночь глухую». Остановился и дверь зашуршала, открываясь. Моё сердце сказало «Раз». Два – я подхожу к двери. Три- замираю на миг. Четыре – резко ее открываю. Сергей стоит и смотрит прямо мне в глаза. Делает шаг и его руки застают меня врасплох. Обнимают, лишая возможности думать. Подхватывают, прижимают к нему и его губы празднуют полную мою капитуляцию, давая лишь время от времени призраку свободы воли вдыхать воздух. Наше танго вошло в фортиссимо.

Раз. Он делает шаг вперед. Два. Мои пальцы скользят по его лицу. Три. Он наклоняется и бережно опускает меня, не отрывая губ. Четыре. Мои пальцы мечутся по его форменной рубашке, расстёгивая пуговицы. Раз…

Я вдруг оказалась на войне. Где-то бахала и бахала пушка. Я металась, в свалившейся на меня темноте и пыталась найти Сергея. Пустота и только взрывы всё ближе.
- Открой! - бах! - Открой! Я знаю, что ты дома!
Трусливая мысль сжала в комок душу – это Иркин голос. Почему? Откуда? Так быстро? Не может быть- это сон!
- Ну, открой же… ты мне нужна, - из-за двери послышались уже просто невозможные звуки, словно… «Да, нет! Не может быть, чтобы она…Так быстро?»
Я накинула халат и пошла открывать. На лестничной площадке, прислонившись к стене у моей двери сидела Ирка в совершенно непотребном виде: грязные пятна бывшего макияжа исчерчены черными дорожками потекшей туши, а всегда аккуратно уложенная прическа производила такое впечатление будто подругу таскали за волосы.
Подруга смотрела в одну точку и продолжала всхлипывать:
- Открой… ты мне нужна… все меня бросили.
- Ир, - я присела на корточки рядом и дотронулась до ее плеча.
- А? Ты дома?
- Дома, а где же мне быть? Вставай, пойдем кофе пить?
-Ты где была? Ты мне так нужна? – вдруг, словно только что меня увидела, взвизгнула Ируська, - где? - и тут ее лицо смялось, как резиновая маска в бесформенную массу, и она заплакала, - Сережи нет. Нужно ехать на опознание, а я боюсь. Я же его никогда мертвым не видела. А тебя нет. А Михайлова в обморок упала и Вовчик сказал, что должен с ней остаться… а со мной кто останется?.. А тебя нет и нет!
- Я спала. Всю ночь гладила, завтра на сутки, а потом мои приезжают. Больше некогда, - я остановилась, осознавая, что мне только что сказала подруга, которая шла сейчас, как слепая, щупая стены моей прихожей. Подруга, с мужем которой я танцевала танго всю ночь. Она шла, а я стояла, не понимая, как дышать.
- Лин, ты одевайся и поедем, - каким-то бесцветным и неправильным голосом позвала меня Ира, - одевайся. Не хочу кофе. Внизу нас ждет машина комбата. Я тебя тут подожду.
Раз. Сделай шаг. Хорошо. Два. Халат прочь. Три. Джинсы? Сойдет. Четыре…
- Линк, это что? Это… это Сережин почерк, - Иринка протянула мне, вырванный из блокнота листок.

«Я не знаю, когда? В какой миг ты вошла в мою душу и осталась там навсегда? Спасибо тебе за то, что позволила быть с тобой. Я останусь с тобой навсегда в этом дне, а тебя я увез с собой. Люблю»

- Я… - я прошептала, - я забыла со всем. Он заходил под утро. Просил… передать… тебе. У меня свет горел, - я давила из себя слова, не отводя глаз от белого клочка, белого флага своего поражения, которое я сейчас, когда еще раз прочту, чтобы запомнить навсегда, отдам на милость…- просил тебе отдать. Сказал - будить не хочет. А у меня свет горел… я же гладила.

Раз… Я стою к нему спиной. Его правая рука скользит от моего плеча к груди. Левая ложится на талию. Я ускользаю, опускаясь вниз, ложась на пол. Два. Он ловит мои пальцы, поднимая и разворачивая меня к себе лицом. Почти коснувшись губами. Три. Я ловлю пустоту…

Практически сразу после похорон Сергея задождило. Дни и ночи стекали по стеклу непрерывным потоком, и я стала любить гулять под дождем, подставляя небу свое лицо для влажных холодных поцелуев и не стесняясь своих слез.

Так случилось, что яростная необходимость быть всё время рядом с Ирой закончилась на следующее утро – Михайлов привез из аэропорта ее мать и та всё взяла в свои руки. А потом приехал Сережин отец. Изменил все похоронные приготовления, категорически не желая оставлять тело сына так далеко от родительского дома. Поэтому с Сережей простились в гарнизонном клубе, а оттуда его тело увезли в крематорий. В ожидании урны с прахом Матвей Ильич жил у Михайловых, не желая ни делить свое горе с невесткой, ни поддерживать ее. Петр и Вовчик ему оказались ближе, да и знали Сережу они тоже гораздо дольше. После девяти дней Ирка попросила нас с Михайловой «не мельтешить и дать ей, наконец, покоя». Светка вернулась к своему многочисленному семейству, а я попробовала отпустить вожжи и, хотя бы выплакать боль, гуляя под дождем и сводя и сводя счеты с судьбой. Я уже давно не надеялась на удачу и не загадывала желаний, а жизнь раз за разом отнимала у меня те крохи, что грели меня. А может просто я не умела ценить то, что имела?

Петр день и ночь пропадал на службе, а в выходные приводил в увольнительную своего племянника Саньку. После смерти нашей новорожденной дочери во время службы на БАМе - детей у нас не было и поэтому парнишка стал родным и мне. У меня оказалось неожиданно много свободного времени – ведь после стремительного ухода Сережи из нашей дружной компании исчезло то, на чем она держалась – вера друг в друга и желание в любую минуту прийти на помощь.

Дни мелькали один за другим, каждую ночь подводя итог «еще один день без тебя». Иногда он снился мне. Иногда он просто сидел рядом и молча держал меня за руку. Иногда звал на танго и тогда я стонала во сне, а Петр брал одеяло и шел спать на диван, ведь ему завтра рано вставать. А потом наступил сороковой день…

– Мы сегодня прощаемся с Сережей. Он, его душа сегодня уходит от нас и мне кажется, что наступил момент сказать ему всё, что не успели. Я не знаю, что, каждый из вас, пришедших с ним проститься, пусть решит сам. Я не буду вас просить высказаться вслух, но не буду и мешать. Просто думайте о нем и делайте как считаете, - Ира говорила спокойно, медленно, тщательно выговаривая каждое слово. Рука, в которой она держала рюмку, не дрожала и со стороны казалось, что ее боль стала стихать. Но ее глаза, в которых не было слёз, пугали своей пустотой.

Кто-то из женщин всхлипнул, и Ира резко вскинула руку, привлекая внимание.

– Не надо плакать. Он не любил женских слёз! Давайте обойдемся сегодня без них, - она замерла, неотрывно глядя в стену перед собой. Вдруг неожиданно светло и легко улыбнулась и закончила:

– Прощай, любовь моя! Спасибо тебе за нас. Спасибо, что подарил мне сына. Пусть тебе будет хорошо там, где нас с тобой нет…
Она выпила и спокойно села…

Кто-то что-то говорил. Молодые лейтенанты спели под гитару любимую песню Сережи. Комбат выпил свои «три по сто» и пошёл на выход. Остановился рядом с Ирой, которая продолжала спокойно и молча есть, и вдруг погладил ее по голове. Ирка никак не отреагировала и народ помаленьку начал расходиться. Когда последний гость нас покинул, я отлипла от стены, прислонившись к которой простояла все поминки, и стала убирать со стола.

– Сядь! – я вздрогнула и оглянулась на Ирку, - сядь, поешь и выпей. Поплачь! Тебе можно. Я же знаю, как тебе хочется, а дома нельзя? – она говорила спокойно и обыденно. Я села, прижавшись к спинке стула и сложив руки на коленях.

Ира встала, подошла к шкафу и открыла секретер. Какое-то время постояла, глядя в него как в пустоту и все же протянула руку, беря листок.

– Возьми – это твоё! Бери, бери, - усмехнулась она, на миг приподнимая маску на лице, - спасибо, что тогда отдала его мне. Ты же понимаешь, что спасла меня тогда? Я бы сдохла без этой бумажки следом за ним. Без этой бумажки и твоего плеча там… в морге.

Она отошла к окну и повернулась ко мне спиной, избавляя меня и себя от необходимости смотреть друг на друга.

– Знаешь, он уже давно меня не любил. Мы же обе женщины и знаем, когда нас любят, а когда любовь уходит, превратившись в привычку, быт, в твердую форму, в которой удобно жить. Ты же тоже знаешь, когда твой Петр перестал тебя любить, - она вздрогнула, словно хотела оглянуться и посмотреть на мою реакцию, но остановилась и вместо этого раздернула шторы, впуская в комнату яркий свет, и продолжила – да и ты ведь давно его не любишь… Вам удоб…Но это не важно! Это ваше дело. Кстати, ты хорошо держалась все это время. Никто ничего не понял. Что не пьешь? А, ну да…

Она рывком открыла окно, впуская свежий воздух и голос Лаймы, поющей танго. Я зажмурилась, как от пощечины и закрыла глаза:
– Потанцуем? Потанцуем, Ангел, - тут же услышала шепот на ухо и встала.
Раз. Сделала шаг к Ире. Два. Не плакать! Слёзы только ему. Три. Нужно, что-то сказать…
– Спасибо…

Она не спеша повернулась, оглядывая меня всю.
– Не нужно благодарностей, - улыбнулась она и подняла ладони, останавливая меня, - мне кажется ты беременна. От него. И вот этого я тебе не прощу. Тебе лучше решить эту проблему самой. Время пошло.

Отзимовали... Отвесеним.
Дождемся лета, зноя и…
И отжжужим, и заосеним,
съев напоследок горстку слив.
Запахнут терпко хризантемы,
укроет пеплом рыжину.
Поблекнет веток эритема..
С тоской по солнцу в снег иду.


***
Відзимували... Відвеснієм...
Діждемо літа, спеки, злив,
Віджмелимо і зосенієм…
Скуштуєм наостанок слив.

Запахнуть терпко хризантеми,
І спопелиться все руде,
Дерев збіліє еритема,-
Сонцезалежність… Сніг іде.

Лана Сянська

Хочется чуда... и каплю вина.
Дни пролетают - пустые перроны.
Черный букет предвечерья -вороны-
городу дарит стези глубина.
Что ж... я свой век оттрубила сполна.
Что же,свой век прожила неспроста я.
Дни облетают, как пепел с листа,
хочется чуда и каплю вина.
Тянут оковы. Хочется воли.
Где вы мои золотистые дали?
Лето прошло и ноябрь пустозвонит.
Крутит отчаянье в черной спирали.
Снова и снова - опять в никуда.
Вновь Украину ведут на потеху.
Где моих слов прозвучавшее эхо?...
хочется чуда. И каплю вина.



Хочеться чуда і трішки вина.
Дні пролітають, як сірі перони.
Чорний букет надвечір’я — ворони —
місту підносить струнка далина.
Що ж, я свій вік одробила сповна.
Що ж, я свій вік одробила по-людськи.
Дні облітають, як чорні пелюстки.
Хочеться чуда і трішки вина.
Доки ж ці пута, пора і звільнить.
Де ж ви, мої золоті пасторалі?
Літо літає і осінь дзвенить.
Розпач накручує чорні спіралі.
Де ж мого слова хоч би хоч луна?
Знову пішла Україна по колу.
Знову і знову, ще раз у ніколи?!
Хочеться чуда і трішки вина.
© Ліна Костенко

Она надевала платье, чтоб спрятать осколки сердца
и в сногсшибательных туфлях плясала смешливое скерцо.
И в танце несла надменно свою тяжелую душу,
прикрыв очевидным соблазном из шелковой пены рюши.

Бессонницу (в старой сумке) откладывала на "после" -
туда, где встретятся рельсы с перроном, и встанут подле,
и станет коллоидным время, и все параллели сольются
в ту страсть, что выходит за рамки, придуманных кем-то презумпций.

Заказывала свободу на бонус "сейчас и в вечность".
Фальшивым дыханьем целила израненную сердечность.
В Винде открывала окна, как в солнечной несистеме,
напялив на тело тучи от тысячной эритемы.

В кровать попадала с тенью, и постоянно "валетом".
Фантазии рисовала известным лишь ей трафаретом.
Своей "нелюбви" портреты вставляла в ажурные рамки.
И даже шагая с белых - не попадала в дамки...


Вона...

Вона одягала сукню, щоб прикрити розбите серце,
На дуже високих обцасах танцювала на табакерці.
Вона гордовито несла у танці важенну душу,
Яку прикривали із шовку звабно кокетливі рюші.
Безсоння в туребку від бабці пакувала, щоб трапились потім,
Де рейки зійдуться і станції, якщо не запізниться потяг.
Як стане колоїдним простір, то всі паралелі зіллються
У пристрасть, яка виходить за межі всіляких презумпцій.
Вона замовляла роумінг із акцією на вічність,
Гоїла диханням штучним свою покалічену дійсніть.
ВіндУ прочиняла, як вікна у сонячну несистему,
Напнявши на тіло хмари від частої еритеми.
У ліжко втрапляла із тінню, завше чомусь "валетом",
Творила малюнки фантазій за відомим лиш ій трафаретом.
Своїх некохань натюрморти вкладала у липові рамки,
Коли ж починала білими, - не втрапляла ніколи у дамки.

Лана Сянська

Я последняя пуля в его магазине...
Я мала. Я глупа, так испуганна.
Он не молит уже ни Отца, ни Сына,
шепчет небу беззвучно:
" Нет, не погибну..."
Я? Не плачу...
это всегда бессмысленно

Я мечтала застежкою стать на платье,
или лучше - блестящей пуговкой,
очевидицей стать поцелуев памятных,
ждать, когда он проникнется мыслью,
что любовь как прекрасная музыка...

Я хотела бы быть перезвоном, звоночком,
в погремушке ли бусинкой,
чтобы утром будить его сыночка
собирая сны и сказки совочком,
оплетая счастье его паутинками.

Я последняя пуля...
мой путь в патронник,
дальше пекло ствола...

...а вокруг зима.

Я погибну сегодня - мечтам не сбыться...
Но надежду оставлю...
ему

Знать бы только, что сберегла...

что не зря...
я...
сгинула



..я остання куля...

Я остання куля в його магазині,
Я маленька, дурна та налякана.
Він не молиться нині ні Батьку, ні Сину,
Лиш до неба шепоче:
«Ні, не загину…»
Я не плачу…
Нема сенсу плакати.

Я воліла б застібкою бути на сукні,
А ще краще – блискучим ґудзиком,
Бути свідком цілунків його незабутніх
Та чекати коли він дістанеться суті,
Що кохання чарівна музика.

Я хотіла би бути малим дзвіночком
Чи у брязкальці намистинкою,
Щоби зранку будити його синочка
Та збирати сни і казки до візочка,
Щастя в’яжучи павутинками.

Я маленька куля …
Мій шлях у набійник,
Звідти в пекло ствола…
А надворі зима…
Я загину сьогодні, не здійсняться мрії
Та залишу йому хоч маленьку надію…
Тільки б знати, що згинула…
Недарма...
(С) Ника Неви

О, боже! Ну ты и шутник! Который раз гонять по кругу:
рождаться, верить и любить... терять, прощаться, хоронить.
Быть преданной! Не раз - а над-цать! И снова не поймать ту нить,
которой сшита эта шутка... Молю, скажи теперь, как другу,
меня гоняешь или скуку?

Звездами стылыми падают яблоки,
катятся по траве...
Осень блуждает по саду растрёпанной -
ветер кружит в голове.
Листья к ногам ее жмутся испугано, шепчут:
"Прощай и прости..."
Предана летом, растеряна... улица
плачет в немой пустоте.
Слезы горьки, как любая иллюзия,
в серое красят дожди.

Яблоки падают... прямо в ладони мне...
крохи ища теплоты...


Зорями хворими падають яблука,
котяться по траві.

Осінь розхристана поміж дерев блука –
вітер у голові.
Листя до ніг перелякано тулиться,
шепче: «Прощай…Прости…»
Зраджена літом, розгублена, вулиця
плаче від самоти.
Сльози – гіркі, як надії нездійснені –
сірим стають дощем.

Яблука зорями прямо до рук мені
падають, теплі ще…
© Я ЕСТЬ

Странно, что воображение всё ещё рисует призрачные замки. В них звучит клавесин, и свечи
оплывают, на тщательно начищенный еще утром канделябр, плодя миражи. Воздух дрожит,
теряя последние лоскутки тумана, и вот уже иллюзорный мир оживает голосами. Смеется шут,
протягивая мне серебряный кубок. Оглядываюсь. Беспокоюсь. «Мне ли? Моя ли это сказка?»
Крепкая рука пожимает мои пальцы. «Твоя. Здесь все твоё». Киваю, соглашаясь, подхватываю с
блюда яблоко и бегу, оставляя за спиной тепло рук и смех шута. Я спешу успеть рассмотреть
этот мир – «Мир, где я счастлива».

Мои босые ноги скользят по холоду мрамора, а взгляд по бархату штор, ликам предков. Я бегу.
Мимо. К распахнутым в счастье дверям, за которыми вечное лето, в котором вечно молодая
женщина бежит черед луг навстречу алым парусам надежды…

Взгляд опрокидывается в глазах зеркального отражения, и тонкая трещина рассекает зеркало
надвое, ссоря и навеки разделяя «Все ещё будет» и «Забудь! Это уже не для тебя»… Хохочет
шут и лицо его сминается, превращая улыбку в оскал клоуна-Джокера. Серебряный кубок
падает и рассыпается осколками стекла.

- Ну, что же ты? На выпей! – рука моего Грея протягивает мне другой стакан. Слезы капают в
воду смешанную с корвалолом - фрегат покидает гавань и дверь в лето закрывается, оставляя
меня в ноябре. В висках еще бьется « Мне больше не стоять у этих мачт на корабле, презревшем
порт смиренья», а на лице уже расцветает дежурная улыбка.
- Спасибо! Так что: чем будет вечерять? Плов? Или курицу просто запечь?
- Плов, - и муж достает казан.

… и чуть уловимо звенят бубенцы на шутовском колпаке, мешая смириться: «улыбки чужие всех
джокеров суть – никто же не знает, как горек наш путь».

Кофе так пахнет, ... мечтами ванильными
и пока не нарушен порядок вещей.
Бьется в висках - неужели посмеем мы
свет отыскать... в тьме не наших ночей?
Тишь и жара... сладко до одури
приторность в каждом движении век.
Нежность коснулась нас жарко, но коротко -
словно в степи пролетел суховей.
Души бесплодные (в себя же не сеем мы)
в жажде глотают чужие стихи..
Бьется в висках - неужто посмеем мы
сбежать навсегда. За грань. Под дожди.



Чи ж ми посміємо?

Кавою пахне... й ванільними мріями,
Ще не порушено звичний уклад речей,
У скронях пульсує: чи ж ми посміємо
Світло здобути посеред чужих ночей?
Спека і тиша... й нестерпно солодко,
Приторність в кожному з порухів вій...
Ніжність торкнулась нас палко та коротко,
Як без дощу до землі буревій...
Душі спустошені (в себе ж не сіємо)
Спрагу вгамовують поміж чужих віршів...
У скронях пульсує: чи ж ми посміємо
Наза́вжди втекти в край цілющих дощів...

© Лия Лембергская

Не любить тебя - невозможно.
Обладать тобой – боль. И жаль,
что миг близости (пусть ничтожный) –
нам уже обещает печаль.

Вместе быть... и в плену влеченья
губы слить и сердца свои,
но волне не найти спасенья...
Плачут ночью лишь соловьи.

Ты в минуту чувственной бури
не отдайся мне, удержись,
видишь вечера крылья буры
и над нами они сошлись.

Пусть нам скажут: «Любить ведь можно
только раз», -вот того и жаль,
что и радости миг ничтожный
нам уже обещает печаль.

Не скрывайся за влажным взором -
ведь размытые берега
поглощающих трансмагорий
будут дороги нам всегда.

Нет! Найди и в чувственных бурях
не пройденную нами грань,
чтоб не помнить о днях угрюмых,
когда платим разлуке дань.

Не любить тебя – невозможно,
но любить тебя – боль. И жаль,
что минута в любви – ничтожна,
а наградою нам – печаль.






Не любити тебе - не можна

Не любити тебе - не можна.
Володіти тобою – жаль,
І хвилина діяння кожна
Випромінює нам печаль

Бути разом... в однім цілунку.
Злить уста і серця свої
Тільки хвилі нема порятунку...
Плачуть вночі лишень солов'ї...

Ти в хвилину чуттєвої бурі
Не віддайся мені, дивись,
Бачиш вечора крила похмурі?
То над нами вони зійшлись.

Хай нам кажуть: любити можна
Тільки раз. Того разу й жаль,
І щаслива хвилина кожна
Випромінює нам печаль.

Не ховайся в зволоженім зорі,
Бо розгойдані береги
Поглинаючих трансмагорій
Будуть завжди нам дорогі.

Ні! Знайди і в чуттєвих бурях
Не перейдену нами грань,
Щоб не відати днів похмурих,
Щоб не знати про гнів прощань.

Не любити тебе - не можна,
то й любитись з тобою - жаль,
бо хвилина кохання кожна
випромінює нам печаль.

© Василь Стус

Достраиваю я новейший саркофаг
из собственной апатии к вселенной
и буду неприступно-неизменной
среди людей, цветов, зверей и птах.

Достраиваю я новейший саркофаг,
ранимую запрячу в нем я душу.
Что пропустила – выучу и сдюжу,
и «как у всех» мне станет просто в смак.

Достраиваю я новейший саркофаг –
от боли бастион, любви гробницу.
Эмоций смерть, ты согласись - крупица
на фоне обретаемых наград.

...достраиваю я новейший саркофаг,
не успеваю, сроки все срываю.
Ведь так слаба, еще люблю тебя я -
ты помоги последний сделать шаг...


Я добудовую новенький саркофаг
З бетону нечутливості до світу,
Крізь товщу стін не зможе долетіти
Ні переможців крик, ні плач невдах.

Я добудовую новенький саркофаг,
Вразливу заховаю в ньому душу:
Що пропустила — швидко надолужу,
До “як у всіх” знайду короткий шлях.

Я добудовую новенький саркофаг —
Від болю бастіон, чуттів гробницю.
Емоцій смерть, погодься, то дрібниця
На фоні безперечних переваг.

Я добудовую новенький саркофаг
Затягуючи терміни без краю,
Бо ще слабка, бо ще тебе кохаю.
Допоможи — "забий останній цвях".

©Алена Гетманец

Я жду, ты слышишь? Дни слезоточат,
тоскуют сны за синим заоконьем,
тревожит тень оплывшая свеча,
укрывшись под дрожащею ладонью...

Ноябрь с дождем за окнами блажат,
упрямо не давая сохнуть лужам ,
так было и две осени назад:
дожди, дожди – студены и бездушны...

Им все равно, что тает свет свечи,
что ночь без снов, что я тобой болею...
Но если есть хоть искорка в ночи –
я жду тебя. Иначе – не умею.





Чекаю

Чекаю, чуєш?
Мірно плине час.
Сумують сни на синім підвіконні.
Бентежить тіні сплакана свіча,
Ховаючись в тремкі мої долоні.

А за вікном сльозливий листопад
Малює вперто на землі калюжі.
Так вже було – дві осені назад:
Дощі… Дощі… Холодні і байдужі.

Їм все одно, що помира свіча,
Що ніч без снів, що я без тебе скнію.
Та поки світло жевріє в очах –
Чекаю.
Бо по-іншому не вмію
© Еленка