Откройте свой Мир!

МАРТ

Лёд в феврале посыпали песочком,
Но вот и март грядёт - и тает лёд.
На солнце раскалясь, песчинок точки
Во льду утонут - кружево ползёт

Из глубины ледового покрова -
Такие замки, гроты и дворцы,
Что строили б любовно-муравьёво
Прозрачно-насекомые творцы.

И под ногой крошится наст ледовый,
Мы с хрустом в март впечатываем шаг,.
Пока во снах у зодчих муравьёвых
Те гроты, что мы рушим впопыхах,

Встают, вздымаясь. Снятся им покои,
Что, пробудившись, бодро возведут...
Зиме конец. И небо голубое
Их сон прервет - и снова вознесут

Нам муравьи свои высокие творенья
Из хвои зимней высохших телец...
Мы грезим о природы пробужденьи.
Давай, нога, круши из льда дворец!

КНИГИ

С библиотечных полок наших предков
Сверкают мне великие умы -
Монтень, мудрец и наблюдатель едкий
И Данте, изучивший круги тьмы...

Их я когда-то в юности читала,
Желая человечество познать.
Всех стран энциклопедия вставала
Передо мной из них. Гигантов рать:

Толстой, Рэмбо, Бодлер и Достоевский
Светили мне, давая жизни соль -
Но годы, жизнь... Борьба идей, конфессий
Источенной душе теперь дают лишь боль.

Все больше в моих книгах детективов
Теперь селится. Близок мне посыл,
Что Бога в людях на земле обидев,
Пространству ты становишься постыл.

И с книжных полок зрю я весть благую,
О ней из детективов Бог твердит,
Что зло хоть на земле и торжествует,
Но добрый непременно победит.

ЛЮБОВЬ

Все ждут её, о ней мечтают,
Жизнь без неё нам не мила...
Но это - тяжесть, кабала -
Вот что она. Не всякий знает,

Что лишь усмешка Сатаны
В её величии таится.
Очарованье длится, длится...
Чужое сердце будет биться

В твоей взволнованной груди,
Стальным охваченной объятьем.
Нам этот элемент приятен,
Но от него подвоха жди:

Урон, безумье, несвобода?
О чем мы грезим по ночам?
Чему мы курим фимиам?
Что мнится наслажденьем нам?

На дне её звучит насмешка,
Её познав, увидишь ты,
Как бренна участь красоты,
Что бесы нам предъявят спешно.

Она пройдет. Таков закон.
На смену ей придёт привычка
И Долга твёрдое величье -
Вот верное её обличье.

Оно и лучше. Трезвым жить,
Испытывать Покой и Волю -
Достойная для смертных, доля,
Вот что останется любить...

И это, в общем-то награда,
И ради этого иду
Я полем ужасов в аду -
И от Любви свободы жду

НА СМЕРТЬ БОРИСА СМОЛИНА

На свои души непохожи,
Мы наугад бредем по свету.
Взглянул в лицо тебе прохожий -
Ты, может, встретился с поэтом?

Он нам на улицах встречался -
Наш город невелик и тесен...
Когда поэтов круг сбирался -
В нём он, создатель тихих песен

О деревенских трудных буднях,
О красоте чужой столицы -
Был органичен. Было трудно
Его душой не восхититься.

Его почтенные седины,
В стихах порою хулиганство,
Чуть ироничный, не картинный
Певец любви и постоянства.

Но сбился сердца голос севший -
И вот перо из рук упало,
И на Земле заиндевевшей
Одним поэтом меньше стало.

ЛЕС

В нас, с детства знавших лес, еще жива
Легенда о богатстве местных дебрей,
Как на опушках леса сон-трава,
Мохнатая, лиловая, как небо,
Кивала проходящим; как в кустах
Непуганые славки гнёзда вили:
Яичко ростом с ноготь отложили -
И рядом петь! И был неведом страх

Ни зайцу, ни лисе. Их часто замечали
Перебегающими местную дорогу...
Как орхидеи здесь благоухали!
Неяркие, некрупные, но много
Их своим запахом манило нас, невинных.
Мы шли на запах - и без колебаний
Срывали их, беспечные созданья,
И меж грибов несли домой в корзинах.

Бывало, на поляночке, забывшись,
Приляжешь отдохнуть от сбора ягод -
Так, под тобою тут же раздавившись,
Клубника оставляла отпечаток
Во всю одежду, если не расчистишь
Себе местечко полежать с комфортом.
А нынче налипают только листья
В лесу тебе на куртку или шорты.

И берег, незабудками заросший,
Что звал к реке, теперь порос бурьяном -
И ноги что-то ломит постоянно,
И кто-то щурится из зеркала в прихожей...

ВЫПАЛ СНЕГ - 3

Выпал снег. Зима настала.
Под деревьями цепочки
Очень маленьких следочков -
Это белка проскакала.

Вот собака пробежала -
Видно, лаяла на белку:
Череду следочков мелких
Возле ёлки затоптала.

А вот здесь на снежной пыли
Отпечатался в сугробе
Силуэт спины - и в обе
Стороны как будто крылья.

Это любят делать дети.
На спине лежишь, руками
Разгребаешь снег, крылами
Выглядят узоры эти.

Кто-то встал - и рассмеялся,
Или, может быть, заплакал.
А из снега смотрит ангел -
Все ушли, а он остался...

Юрины детские стихи заразили меня своими ритмами - вот, приходится освобождаться:

ВЫПАЛ СНЕГ - 2

Выпал снег. Присыпал лёд.
Кто не знает - упадёт.
Кто-то хочет на бегу
След оставить на снегу.

Ну и заскользил на льдинке,
Выше головы - ботинки,
Копчик звоном отдается,
Вон пацан бежит, смеется,
Отлетела шапка прочь...
Тётка ласково - "Помочь?"

Отряхнули шапке ушки,
Водрузили на макушке.
Отдышался, постоял -
И степенно зашагал.

Вроде, парень молодой...
Не люблю гулять зимой!

ПЯТНИЦА, 21 ДЕКАБРЯ 2012

Не только нам судьба - однажды кануть в Лету,
Настанет день, когда придет конец и свету.

И станет род людской молить о жизни - поздно!
И тихо по одной погаснут в небе звезды,

И черный пламень, что из пропастей возник,
Возвысит к небу хруст тел жителей земных,

Младенцев, стариков, людей, зверей и рыб
От адского огня, от фейерверков глыб,

Что будет извергать, живое в пыль меля,
Наскучив нас держать, жестокая Земля...

Наверное, однажды так оно и будет,
И к этому уже сейчас готовы люди.

Всё ближе время злой, мучительной расплаты -
Но, может, все ж не в эту пятницу, ребята?

ВЫПАЛ СНЕГ
Такое задание дали нам на ЛИТО. В смысле, сочинить стих, который бы начинался этими словами. А тут пришел ко мне товарищ старый, Юра Матыс. -"А давай, - говорит, - напишем такой стих. Развлечемся." Вот мы и развлеклись. Сначала Юрин стих:

Выпал снег и потому
мы походим по нему

отпечатки наших ног
пропечатают снежок

вот строка и вот строка
наподобие стишка

или что-то вроде нот
по которым снег идет

вдоль по этим по значкам
проходя и тут и там

мы с тобой оставим след
потому что выпал снег



А теперь - моё. Как всегда, когда я не знаю, что же сказать по этому поводу, я становлюсь ужасно многословной:

ВЫПАЛ СНЕГ

Вот и выпал снег... Покрылась шубкой тонкой
Надпись на асфальте: "Ты - самый лучший муж"
Шаг людей обрел мелодию. Походкой
Мы хрустим синкопы вдоль застывших луж.

В небе цвета горлинки свечение особое.
Сизых cумерек таких нам весна не даст...
И горит фонарь - свет искрит сугробами -
День - а освещение уж включено у нас.

Я пойду гулять. Теперь темнеет очень быстро -
Всё искристей снег от окрепших фонарей.
Вдоль Зеленой Зоны, пустынной и пушистой,
В этот час рабочий - ни признака людей.

Может, их смущают шапки на скамейках -
Пышными подушками там нападал снег.
Лишь следы зверей газон украсят змейкой,
Да в подушку зад впечатал смелый человек.

Липы вдоль тропы колоннами Нотр Дама
Свод пути безлюдного бестрепетно несут,
Елочки свой снег на лапах держат прямо,
Знают - в новогоднюю виньетку попадут.

Вот она: мой шаг, тишина, безлюдье,
Над огнём реклам - лиловый неба шар,
Светятся гирлянды, скоро праздник будет,
И отсветы окошек украшают тротуар.

НА ДАЧУ

Июль роскошно плавится на солнце,
Цикады звон взбирается все выше...
С лукошком, застелив газетой донце,
Идем неспешно собирать на даче вишню.

Утоптана широкая тропинка
В тени берез, лишь подмаренник вьется,
Царапая и ноги, и ботинки,
Аж тонкий след на коже остается.

Пройдя ажурный мостик над оврагом,
Заросшим перезревшей жирной снытью,
Идем, не торопясь. Участок рядом,
А вдоль пути - приятные открытья.

Вот борщевик, что всадника укроет,
Уж скошен, вдоль дороги в руку трубки
Раздавлены, лежат... Ручей всё русло роет -
Хоть мелок, а силен. Борщевика обрубки

Такой пьянящий запах источают,
Так весело шагается в бандане
Намоченной. Совсем не припекает.
И вот закончен наш поход недальний.

Вот домик наш, малиною увитый
(Ее нещадно дети объедают).
На западном углу, сплошь ягодой покрытый,
Вишневый ствол приветливо кивает.

А вот и все. Марыся из теплицы
Махнет рукой - и снова поливать.
И под рулады неизвестной птицы
Мы начинаем вишню собирать.

И снова с восхищеньем понимаешь,
Что все, что дышит, нежится, цветет,
Дает плоды, приветливо кивает,
Полива и прополки кротко ждет,

Что мы везем корзинами, мешками,
Плоды далеких - и недальних стран,
Что на машинах возим - и ногами -
Недавно было горсточкой семян...

Не так ли от Природы воздается
Нам в наших начинаниях насущных?
Лишь сделать шаг. И все, что остается -
Обязанности выполнять получше.

А там - успех. Он в первый шаг заложен,
Лишь, Господи, ты нам терпенья дай,
Чтоб тот посыл, что, в сущности, ничтожен -
Принес нам неизбежный урожай.

Из Омара Хайяма


Те, что достигли глубин мудрости и знания,
И в полноте совершенства стали светочами для других,
Даже и они не смогли выбраться из этой темной ночи.
Рассказали сказку – и погрузились в сон.

Даже те, кто планету умел удивлять
Своей мудростью, тьмы не смогли разогнать.
Перед сном рассказали красивую сказку
И, как смертным пристало, отправились спать.

Невзгод скоротечных не бойся.
Всего, что непостоянно, не бойся,
Проведи в веселье данный миг,
Не думай о прошедшем, грядущего не бойся.

Кратковременных бед и скорбей не страшись,
Все проходит, все бренно, живи – не страшись.
Миг, что жив ты, прожить постарайся в веселье,
Как и прошлых невзгод, новых нет. Не страшись.

Будь осторожен, ибо судьба коварна.
Не будь беспечен, меч рока остер,
Если судьба положит тебе в рот халву –берегись проглотить ее –
К ней может быть подмешан яд.

Рок коварен, да будет твой шаг трезв и тих,
Рока меч устраняет беспечных, лихих.
Коль во рту ты внезапно халву обнаружил –
Лучше сплюнь. Яд бывает в сюрпризах таких.

СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Вот старый синий плюшевый альбом,
В нем наши предки бережно хранятся.
Тогда искусство скромное сниматься
Серьезным обставлялось торжеством.

Как лики черно-белые родни
Значительны, торжественны, прекрасны...
На них посмотришь - сразу станет ясно:
Готовились запомниться они.

Вот дедушка. Красивый, молодой,
С неукротимо-светлыми глазами.
А рядом с ним - кого-то вырезали,
Мундир - а от лица - овал пустой.

Такая вот примета страшных лет.
Наверное, не избежал репрессий
Тот, кто, на китель ордена повесив,
Ждал появленья птички, как и дед.

Их всех уже, конечно, больше нет:
Живых, взволнованных, юнцов и старцев,
Собравшихся, чтоб нам на память сняться...
Теперь они - как здесь: лишь тень и свет.

ТУМАН

Осеннего тумана прах,
Его смягчающая прелесть.
Слова в нем тают на губах,
Не долетают, как ни целюсь,

До слуха визави. Как мех,
Лежит осенней тихой ночью.
Он приглушает чей-то смех -
Откуда, чей - не видишь точно.

Шагов не слышно. Окон свет
Не озарит тебе дорогу.
В тумане ты один, как перст,
Хотя и знаешь - нас тут много...

А абрис света фонарей
Как шарик, желто-перламутров...
И только жажда жить острей,
Острей в тумане почему-то.

ДВОР ДЕТСТВА МОЕГО

Двор детства моего. Шпана интеллигентно
Кричит "Пардон, мадам", по матушке пройдясь,
А вор в законе, рыболов горбатый Гена
Под высохшим бельем на травке ладит снасть.

Двор детства моего. Бабуля по-французски,
Куря свой "Беломор", с соседкой говорит,
Что сын соседки зря гуляет в брючках узких,
Что для властей сейчас стиляга и бандит -

Синонимы. А сын Валерка по отсидке
Завел крутейший кок, купил магнитофон
И "Черного кота", "Джамайку","Рио-Риту"
Из окон на весь двор пускает вечерком.

Двор детства моего. Гвоздики, маттиола,
Три дома буквой П, а в центре - благодать:
Скамеечки, пинг-понг, толпа друзей веселых...
Двоих уж нет в живых. Осталось только пять.

Двор детства моего, ты свят пред Небесами,
Ведь помню лишь любовь, любовь лишь помню я.
И снится иногда в наколках Чегон Саня,
Бормочущий: - "Идешь, хорошая моя?"

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НАБОКОВЕ

Всем плохим во мне я обязан книгам
(как будто из Горького)

Я адресую эту статью себе в прошлом. Сейчас меня спрашивают: - «Так кто же он, адресат твоих диатриб? Кого – и против чего – ты предостерегаешь в своей пылкой статье?» В этом кратком предисловии я попытаюсь ответить на этот вопрос.
В юности, получив на одну ночь «Лолиту», я, как и все набоковские читатели, была потрясена тем, что наконец-то в моей жизни встретился пусть и виртуальный, но ЖИВОЙ, как и я, человек, с которым можно было бы поговорить о чем-то. Знающий и понимающий. Не излагать суть романа, на который ссылаешься, не объяснять суть игры слов, не излагать правил мельком употребленных иностранных языков, не перебивать себя излишними подробностями и утяжеляющими прелиминариями к тому, что, казалось бы, должно быть известно всем – заметив скучливое недоумение в глазах собеседника... Вот счастье, вот права! Короче, это попытка оправдаться перед всеми, перед кем я когда-то прыгала на одной ножке, размахивая книгой любимого автора, кто был мной когда-то походя заведен – и брошен – в лабиринтах набоковских миров. Я посвящаю эту статью нам в молодости.

Один из самых интригующих писателей современности, он вызывает у читателя моментальный приступ головокружения блистательной подробностью своей прозы, мгновенной сменой планов, одинаковой любовностью вглядывания в самые разнообразные (чтобы не сказать более) ощущения героя (например, радость высосанного из дырявого зуба кусочка пищи, или стрижка ногтей, щелкающих по всем углам ванной, которые он дарит почти всем своим героям) – и тут же, на том же дыхании, грузчики проносят в зеркале через улицу кусочек неба, и капли дрожат на почках липы, и магазинчики ползают по улице, выстраиваясь в какие-то слова на непонятном никому языке.
От чтения его остается постоянно ощущение некоей загадки, он интригует читателя своей непохожестью, отсутствием аналогов, отсутствием СЛОВА, которое позволило бы, встряхнувшись, сказать: - «Так вот оно в чем дело!» - что доставило такую радость бедной Татьяне в онегинской библиотеке («Ужели СЛОВО найдено?»)
С редкой для такой публичной личности, как писатель, твердостью он настаивает на том, что уж в ЕГО-то биографии ни один критик не найдет материалов для своих теорий и изысканий. В жизни, как и в творчестве, был он человеком бесконечно далеким от суетного желания немедленно удовлетворить любопытство досужего вопрошателя. Писатель – утверждает он – создает несуществующие, фантасмагорические миры, но, самое главное, он создает своего Читателя. Настоящий Читатель должен чувствовать себя в созданном для него мире, что только здесь он дышит полной грудью, что именно это – то место, где он мечтал очутиться, что именно это – НАСТОЯЩЕЕ, яркая основа тускловатой ткани бытия. Почему же так тревожит набоковское творчество? Почему не оставляет желание разобраться в том, кто же таков тот, чьей волей мы помещены в ЭТОТ мир? Почему в набоковских произведениях читателя постоянно с непонятной улыбочкой толкают и тормошат, привлекая его внимание и память оо туда, то сюда с причудливой непоследовательностью полета бабочки? Почему при этом не оставляет ощущение холодного взгляда, чуждого сочувствию к чему бы то ни было? Почему-то все кажется, что читаешь что-то вроде «Адам Н. Епилинтер, Есноп, Иллиной», что при пристальном рассмотрении складывается в две издевательские фразы, утвердительную и вопросительную.
Сравним автобиографические мелочи, упомянутые в «Других Берегах», с деталями и штрихами, которыми он, любя, украшал биографии своих героев. В радужном детстве, как мы узнаем, он был бесконечно счастлив. «Я был трудным, странным, до прекрасной крайности избалованным ребенком» - повествует он эпически. Что же значит эта жеманная Прекрасная Крайность? Почему-то все подробности этого странного детства, раздаваемые им щедрой рукой любимым героям, вызывают ощущение судорожного всхлипа, истерического спазма, готового разразиться тем другим, НАСТОЯЩИМ голосом, визжащим и хриплым, что издает маленький Лужин с набоковской платиновой проволокой на кривых зубах.
Поражает странное отсутствие в эмоциональной сфере автора братьев и сестер – «Даже имен у нас с ним друг для друга не было – Володя, Сережа», - вот, пожалуй, единственное упоминание имени родного брата в его прочувствованной автобиографии «Другие Берега». Разнообразные истероидные падения на пол со стучанием каблуков, в которые ударяются его невыразимо любимые Маленькие Счастливцы, заставляют задуматься – а так ли он был счастлив в своем гордо, как флаг, над головой несомом детстве? Психиатрам – да, к сожалению, зачастую и нам – знакомо, во что выливается нереализованная потребность во внимании, любом, во что бы то ни стало. Чаще всего такой страдающий ребенок начинает вести себя описанным способом, заявляя: - «Я плохой!», чтобы услышать: - «Нет, ты хороший и мы тебя любим». Гипертрофия этой нереализованной потребности инвертировалась в «Реальной жизни Себастьяна Найта», превратившись в замечательно скучную историю о том, как любящий, но всегда пренебрежительно отвергаемый брат (действительно существовавший, но – жутковатая подробность – ко времени написания романа уже погибший в лагере) – любовно собирает малозначащие подробности жизни Знаменитого Писателя (в котором – при небольшой аккомодации глаза – со стыдом и удивлением узнаешь знакомую фигуру самого автора). Увлекшись любимым некрасовским рыданьицем, щемящей струной воспоминаний, он не замечает, как шлепается из эмпиреев на вполне реальную автобиографию. Дико видеть величавого небожителя, который, увлекшись, на глазах изумленного читателя превращается в невротика, признающегося в неразделенной, но горячей любви к самому себе (что сам автор называет «затевать со своей душой жаркую возню в темной комнате»).
Когда читаешь, как Федор Константинович Годунов-Чердынцев кропотливо собирает сокровищницу воспоминаний об отце, всегда готовом сорваться и уехать, всегда скучающем в кругу семьи, возникает вопрос: - так ли легко внушить себе, что вот это, то, что ты получаешь от тех, кто заявляет, что любит тебя и есть лучшее из всего, что мог преподнести тебе ЭТОТ мир? Герой Набокова – истеричный, забалованный ребенок, сын знаменитого отца, на каждом шагу ощущающий, что его ОБДЕЛЯЮТ, выдавая несущественное взамен питательного, ВЕЩИ взамен того внимания, которое ему необходимо. Он не может облечь эти ощущения в слова, но он убегает, чтобы его догоняли, он требует, чтобы выполняли его капризы, а не насущные нужды, он настаивает, чтобы ему выдавали несущественное, а не необходимое, поскольку только так он способен увидеть, что заботятся именно о НЕМ, а не о каком-то абстрактном ребенке, не имеющем с ним ничего общего. Только тогда он получает весомое подтверждение, что здесь он – НУЖЕН… Видели вы когда-нибудь таких Маленьких Счастливцев?
В романе «Под знаком незаконнорожденных» мы видим этого Счастливца выросшим, отцом и знаменитостью. Какой спазм омерзения являет собой каждое его высказывание о мире, в котором он живет, и каким истеричным отбрыкиванием, заносчивым, неумелым, не вызывающим сочувствия и достойным лишь недоумения оказывается пресловутая Героическая Борьба героя – «визжащая и хриплая» - с фантомом. С его версией правительства, недостойного, по мнению героя, уважения лишь потому, что когда-то он и Диктатор учились в одном классе и тогда он – Герой – презирал его – Диктатора. Если человек растет и меняется, значит он – живой. Тот факт, что оба являются теперь абсолютно другими людьми, с непонятным инфантилизмом игнорируется и автором и его гениальным (в чем-то непонятном) героем. Такой вот отголосок Счастливого Детства.
Собирание бабочек в качестве упорной страсти героя превращается в каждой книге в новый жест, в очередное «визжащее и хриплое» заявление о себе. Заметили ли вы, с какой настойчивостью каждое лепидоптерологическое отступление автора плавно, но неуклонно превращается в очередное велеречивое высказывание о собственной особе, в повод лишний раз величаво-невидящим взглядом отогнать аборигенов, сжимая в руке разящий без промаха револьвер, отделиться от быдла, видящего во всем лишь тупо-утилитарные стороны, нуждающегося в «полезном» и по определению недостойного понять Великую Красоту Бесполезного. За каждой бабочкой, упомянутой в его книгах, тут же выползают на дорожку какие-то бдительные идиоты-жандармы, вываливаются недотепы-денщики, тупорылые фермеры крутят Герою вслед пальцем у виска, короче, каждый пассаж об этом увлечении автора выливается в одно и то же восклицание: - «О, как я красив, проклятый!»
Божественная бесполезность искусства, подобно божественной бесполезности красоты узоров на крыльях бабочек – или подобно неоправданной расточительности их мимикрических ухищрений – является настойчиво провозглашаемым кредо автора. Однако при ближайшем знакомстве создается впечатление, что тут мы имеем дело с эвфемизмом. Что за этим величавым заявлением скрывается некое совершенно другое высказывание.
В «Других берегах» он признается: - «То, что кто-то совершенно посторонний мог мне что-нибудь позволять или запрещать было мне настолько внове, что сначала я был уверен, что штрафы… скажем, за гуляние по мураве – просто традиционная шутка» В этом, да еще в том («Писатели, цензура и читатели») примере сюжета нетрадиционного романа, совершенно невозможного, к примеру, в Америке – «о счастливом атеисте, независимом гражданине города Бостона, взявшем в жены красавицу-негритянку, тоже атеистку, народившую ему кучу детишек, маленьких смышленных агностиков, который прожил счастливую добродетельную жизнь до 105 лет и в блаженном сне испустил дух» - по-моему и заключен искомый ответ. Сам мэтр проговорился. Вот оно – СЛОВО. Повинуясь духу уже знакомого нам злого упрямства, он направил все свои мощности на создание тех самых «невозможных» романов. «Лолита», «Ада», «Солус Рекс» - перескажем их сюжеты и получим гораздо более густопсовые версии того самого Счастливого Атеиста из Бостона, за которого в Америке, слава Богу, никто не посадит автора ни в какой ГУЛАГ…
Как писателю, ему хорошо известен тот забавный фокус с нашим внутренним зрением, который заставляет читателя сопереживать Главному Герою любого повествования. Герой – это человек, намерения и побуждения которого нам известны. Им невольно начинаешь сочувствовать. Преследовать его цели, извинять его за то же, за что он сам себя извиняет – и его же словами. И чем плотнее ТКАНЬ повествования, чем из более тонких подробностей бытия складывается полотно, тем меньше восхищенный читатель анализирует смысл и цель высказывания, завороженный красотой слога. Давно известно, что «хорошим» не всегда удается быть с той же естественностью, что и «плохим». Не случайно «положительный герой» всех времен и народов страдает крайней анемичностью. Он выглядит как ходячее правило, без плоти, без страстей (за редкими исключениями. Грину, например, благородных юношей удавалось создавать двумя-тремя репликами)
«Отрицательный герой» любого произведения выглядел всегда гораздо ярче и обладал куда более мощной индивидуальностью. Потому что в сути своей он является обыкновенным человеком и то, что он производит и планирует – в той или иной форме – делал или обдумывал практически каждый из нас. О многих вещах потом приходилось сожалеть, многого стыдиться. Это делает обычного человека обычным человеком. То, что он НЕ ЖЕЛАЕТ быть плохим. Если же отбросить это нежелание, то внезапно из обыкновенного человека вылупляется необыкновенный – но все смотрят на него с вниманием и желанием понять, какой же способ РЕАЛИЗАЦИИ ЖЕЛАНИЯ БЫТЬ ХОРОШИМ использует эта яркая личность, чтобы позволять себе с таким великолепным презрением пользоваться этим миром. То, что таким интересным его делают обычные злоба и пакостливость, НОРМАЛЬНОМУ человеку просто не может придти в голову. Светский глумливец, гениальный Лермонтов, одним из первых усвоил это нехитрое правило. Написав плутовской роман от лица человека благородного сословия, то есть описав недостойные деяния весьма несимпатичной личности прекрасным языком светского, образованного и наблюдательного человека, он обеспечил себе восхищение современников и славу в веках.
Суть метода не сразу была понята благонамеренной критикой. Однако Набоков его усвоил. После легкого упражнения («Дар») в написании (очень живого и человечного!) портрета исторической личности, составленного из прыщей, кривых рук, рассеянности, неряшливости, дурного пищеварения, близорукости, мелочной педантичности, наивности в житейских вопросах, слепоты к природе и искусству и неверной жены, он переходит к изображению «портретов» высоких страстей, живейших человеческих радостей, составленных из оттенков переживаний откровенно нездоровых и порочных людей. Любовь изображена им при помощи слизистых выделений педофила («Лолита»), семейное счастье изготовлено из переживаний парочки кровосмесителей («Ада»), мужская дружба, взгляд на жизнь представителя благородного сословия и верность изготовлены из гомосексуализма как такового…
Упомянутая часть творчества В.В. выглядит как проделки мелкого пакостника, исподтишка измазавшего полотенце, которым протирают чистую посуду, содержимым общественного сортира.
Я не имею ничего против набоковского русского языка как материала, даже наоборот, я отношусь к нему с искренним восхищением. Но то, что из него выделывает В.В. – и подоплека этого деяния – мне представляется смачным плевком в лицо человечеству, произведенным просто так, от Прекрасной Избалованности, этим до старости не вставшим с пола и не переставшим стучать каблуками несчастным и не очень умным человеком.
Помню, поработав программистом, потом я надолго попала в довольно странный мир непрограммистов. Дело в том, что программа или хорошо написана – и ОПТИМАЛЬНО выполняет то, для чего ее создавали – либо она написана неоптимально – и ОПТИМАЛЬНО решает какую-то другую, ненужную нам задачу. Не надо забывать о том, что любая программа, хорошая или неоптимальная, ВСЕГДА ЧТО-ТО ДЕЛАЕТ, если запущена. В этом плане, сталкиваясь с плохо решенными задачами в жизни и быту, я пыталась по старой программистской привычке понять, какая же задача при помощи этого глупого или неправильного действия решается оптимально – и передо мной открылось НЕВЕРОЯТНО СТРАШНОЕ ЛИЦО МИРОВОГО ЗЛА.
Кстати, у Фолкнера в каком-то произведении есть пассаж, когда старый индеец объясняет юноше, что бабочка долго порхает с цветка на цветок, но опускается надолго посидеть там, где только что постояла лошадь. А известно ли вам, что на крыльях бабочек имеются все буквы латинского алфавита?

КОФЕ В НАШЕЙ ЖИЗНИ

В юности, помню, меня терзало желание понравившиеся мне вещи повесить на стенку, чтобы любоваться. Это могло относиться к песенке «Битлс», морозцу, зеленому вечернему небу, заснеженным голубым елям, обступающим тебя по дороге с работы, скрипу снега под сапогами или к какому-нибудь запаху. Запах хорошего кофе мне до сих пор хочется повесить на стенку. Первое появление запаха кофе в жизни обычно бывает связано с ранним детством, когда мир состоит из улыбчивых взрослых, ярких предметов, которые так и хочется попробовать на вкус, крахмальной чистоты вокруг в сочетании с запахом свежего хлеба и предвкушенрем того, что вот сейчас бабушка проведет за ухом палочкой духов «Пиковая Дама» и мы отправимся на Ежеутреннюю Прогулку, где мир чист и свеж, как поцелуй ребенка. Правда, детей в этом возрасте обычно поят на дорожку напитком «Балтика», состоящим из пережаренного ячменя с цикорием или еще чего-то такого же диетического.
А как пахло кофе в маленьком магазинчике в цоколе МГУ! Ароматы пряностей из всех стран света; в очереди стоят молчаливые красавцы из Дальних Стран, а с плаката на стене, простодушно, но интеллигентно улыбаясь, молодой человек в шляпе, выбритый при этом до синевы (наверное, сбегал в магазинчик с утра) – протягивал стеклянную банку и провозглашал:
Вот борщ, вкуснейший из борщей
Из первосортных овощей!
Купил, открыл, зажег горелку –
И можно наливать в тарелку!

И пахло там кардамоном и имбирем, и ванилью, и корицей, и невозмутимые грузинские красавцы с холодными глазами покупали двести граммов «Арабики» и пачку индийского чая со слоном.
И заходил к нам в гости печальный гений Володя Хинич, и варил в общей МГУшной кухне (где вьетнамцы так любили печь в духовке соленую селедку) кофе на карамели: сначала в джезве доводился до кипения коричневыми пузырьками сахар, потом туда быстро добавлялся кофе мелкого помола и горячая вода из чайника. Потом все перемешивалось и, хищно наблюдая за утолщением слоя пенки, Хинич дожидался того момента, когда можно будет добавить щепотку свежепомолотого черного перца, быстро все перемешать и резко снять сосуд с огня. Когда не было кофе – пили чай, ясное дело, со слоном. Я назидательно произносила: - «Чай – полезный, хорошо утоляющий жажду напиток» - и все держали чашки двумя руками, дышали чайным паром и рассуждали о неброских, но несомненных преимуществах цейлонского чая, который даже здесь бывал в продаже не всегда.
Под кофе сочинялись буриме и танки. До сих пор помню:

Счастья не ищет
И не от счастья бежит –
Парус белеет.
Хрена какого тогда
Надо здесь ему?

Эта танка была меланхолично сочинена кем-то из гостей за чашкой кофе.
А под чай, помню, вечно печальный Хинич сочинил элегию:

Чай – полезный, хорошо утоляющий жажду напиток.
Выпьешь чаю – и сразу разольется по телу душевный покой.
Подсчитаю, какой нанесен мне судьбою убыток,
И какая награда суждена мне за Стиксом-рекой.

Чай бывает краснодарский, китайский, цейлонский, индийский,
И грузинский, что вчера невзначай завезли в магазин.
Брошу в чайник щепотку засушенных веток и листьев,
Что в далеком и теплом краю собирает грузин…

Друг мой чайник! Ты один лишь мое утешенье навеки!
Сядем рядом. Подолью кипяточку тебе и себе.
Мы с тобой – два несчастных, два жизнью разбитых калеки –
Вместе с ветром, что протяжно гудит в водосточной трубе.

Бедный Хинич! Природа кроме феноменальных математических способностей наградила его еще и абсолютным слухом, поэтому свою любимую классическую музыку он мог слушать только в живом исполнении. Все звуки, издаваемые звуковоспроизводящими устройствами, казались ему невероятно фальшивыми из-за крохотной разницы в скорости вращения дисков или лентопротяжных механизмов…
Итак, вот ностальгическая виньетка из далеких восьмидесятых: Главное Здание МГУ, семейный блок, крепко перченый кофе с карамелью, из коридора доносится смрад печеной селедки, кто-нибудь из гостей исполняет на мотив хасидской песни, занесенной Хиничем, строфы из И-Цзин, китайской Книги Песен, а кто-то отбивает такт вилкой по столу:
- …На той шелковице голубка сидит,
Семь деток прелестных вскормила она.
Так муж благородства, в ком совесть сильна,
В нем гордая воля и правда видна…

В городе Париже мне объяснили, что кофе надо пить перед едой, а после еды французы употребляют красное вино и закусывают сырами. Так-то вот. Угощали меня там также кафе-капучине, кофе по-капуцински. Вместо сливок монахи-капуцины добавляли в кофе сметану – и это было очень вкусно. Правда, к сожалению, сметана должна быть парижской. Все мои попытки приготовить кофе по-капуцински в других частях земного шара приводили к тому, что напиток выходил на редкость неаппетитного вида – и вкуса.
У чехов, впрочем, кафе-капучине – это просто кофе со взбитыми сливками. Кстати, чехи обычно не варят кофе. В ресторане вам просто зальют его кипятком в чашке и, как ни странно, это очень вкусно: самые тонкие и летучие компоненты аромата остаются парить над чашкой. Главное – не жалеть, что называется, заварки. А также иметь в виду, что южноамериканское происхождение придает зернам кисловатость. Правильный кофе должен происходить из аравийской земли. Чайная ложечка свежемолотого на кофейную чашку кипятка – и все. Появляется тонкий аромат и столь ценимая в определенных кругах пенка…
А вот кофе по-венски – когда вместо сливок напиток заправляется яичным желтком, взбитым с сахаром, короче, «гоголь-моголем» - научил меня делать мой муж. Таким кофе по утрам поила его любимая бабушка. Чехи же виденьской кавой, в смысле, кофе по-венски – называют кофе, заваренный молоком. А арабикой у них вообще называется кофе со взбитыми сливками, посыпанный тертым шоколадом и корицей. Век живи – век учись. Паустовский в своей «Повести о жизни» рассказывает, что бабушка водила его по варшавским кофейням и поила «пшевруцоной кавой» - в смысле, перевернутым кофе, где сливок больше, чем самого кофе.
Что такое кофе с коньяком, думаю, знают все. Только некоторые льют коньяк в кофе, а некоторые прихлебывают попеременно то одно, то другое, закусывая иногда коньяк лимончиком, посыпанным сахаром. А в Эфиопии знаменитый харрарский кофе (в смысле, из местности Харраре) – сначала крепко обжаривают в каменных круглых сосудах вместе с гигантскими плодами ложного кардамона до аспидной черноты, а затем мелют и пьют. На мой взгляд этот напиток чересчур горек. Но бывает и крепче.
Суровый Виктор Суворов утверждает, что если вскипятить пачку кофе с бутылкой коньяка, то сутки не будешь хотеть ни есть, ни спать. Впрочем, у них в спецназе есть, говорит он, и не такие рецепты. Приводить их я, пожалуй, не буду в силу их крутой мужской пахучести. Лучше купить в супермаркете сырого имбиря, сварить его ломтики в сахаре, обсушить – и закусывать любой кофе такими вот имбирными цукатами. Классная закуска получается.
В заключение хочу вспомнить своего шефа, который утверждал, что любая наука является наукой только если она записана. В любом другом случае любые знания, любая информация является всего лишь вспышкой чьих-то мимолетных озарений на оси Времени, которые нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, ни проверить. Итак, всем привет из не очень далекого, но несомненного Прошлого, несколько рецептов – и несколько картинок на память.

ЕЩЕ РАЗ О ЦВЕТАХ

Цветов и женщин благодарно ремесло:
Сверкать, манить, блаженство обещая...
Все безотчетной жаждой называют
То чувство, что однажды привело

Любителя нектара и красы
В их пряно-шелковистые объятья.
Но вот и детки. Износились платья
И отрастают брюшки и усы.

Цветенье кончилось. Потомство произвел
Цветок, слетела шелуха кокетства.
Он должен пестовать плодов незрелых детство...
Ну а пока - sex, drugs and rock-n-roll!

ОСЕННИЕ ЦВЕТЫ

Цветов осенних так неярок аромат...
Не подманить им поредевших насекомых,
Недавно густо наполнявших сад,
С его благоуханием знакомых...

Они сверкают только для себя.
Как астры, хризантемы, георгины
Взирают в небо, лишь себя любя,
Украшены жемчужной паутиной,

Что выпустит по осени паук,
Чтобы на ней в далекий путь пуститься,
Как журавли, покинув нас, на юг
Снимаются, как осени сгуститься

Дает благоухание листвы,
Что сыплется под ноги, пламенея,
Так и манеры взрослые, увы,
Которыми мы все же овладеем,

Не вызовут уж пламени в крови.
Красоты осени изысканны - но немы.
Любуйся, восхищайся - но не рви
Торжественной осенней хризантемы.

ВЗГЛЯД

Чужбины знак на сердце не зажил,
Но близкой назову ее едва ли.
Ведь сколько б лет на ней ты ни прожил,
Какие бы края ни обаяли

Тебя на длинной жизненной стезе,
Но глубже всех - знак на твоей скрижали
Родителей, соседей и друзей,
Что с детских лет твою дорогу знали.

Ты - как пред Богом, коему дано
Твой путь земной за взгляд один окинуть.
Ты в их глазах - не взрослый. Ты иной.
В их памяти лежит и детская невинность,

И восхищенья юности твоей.
Из них никто тебя клеймить не станет.
Ты - разный был. А выросших детей
Невинных, чистых сердцем, всяк помянет

Хорошим словом. Вспомнит - был умен,
Послушен, вежлив. Или - он читает
Бокаччо... Словно добрый Бог. Как он
Любой, кто с детства знал тебя, вмещает

В себе тебя в бесстрастьи полноты.
Ты погружен вовнутрь сознанья Бога,
И взглядом ближнего - светло, тепло и строго
Он смотрит на тебя с далекой высоты.

ПУЩИНО НА ЗАКАТЕ

На западе, как радужная лента -
Сиянье отгоревшего заката.
И Серпухова черным силуэтом
Из тьмы земной, загадочной, зубчАтой,

От ночи вечер отделен каймою.
Внизу - темно, и в небе - все темнее,
Чем выше взгляд поднимешь. И звездою
Закат приколот к ночи, пламенея...

Вдоль сумеречных улиц с фонарями
Влекутся молодежи разговоры,
Что вот, мол, дескать, я бухал с парнями,
И тачку раздолбал у светофора...

ОСЕНЬ

Благоуханна ночь в начале сентября,
Не так, как по весне она дышала,
Когда дымилась вешняя земля,
И прорезались робкие начала,
Когда земля свой трепет ощущала.

Еще шиповник, запоздав, цветет,
И молча пламенеют георгины,
Но птиц порыв стремительный, единый,
Туда, где лотос девственно растет,
Уже нарушил мира паутину,

И падают каштаны на асфальт,
И терпко пахнут, хрустнув под ногами,
А ивы запах слаще во сто крат
Ванильных нот из уличной пекарни,
И дух грибной, проснувшись, сеет яд

Созревшего, съестного... А в саду
Ежата повзрослевшие несмело
Гуляют ночью. Павшую звезду
Увидев, отмечаешь: "Не успела
Желанье загадать. Я подожду"

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Весь мир уже укрылся длинной тенью,
Тихонько голубь взворковал во сне,
Наверное, во сне сказал "Привет" жене,
Их целая семья живет под нашей сенью.
Весь мир уже укрылся длинной тенью.

Как голенасты ночью фонари!
Их свет на стенах множится, бликует...
Во сне голубку голубь поцелует...
Контрастно ночью, что ни говори.
Как голенасты ночью фонари.

Как веер, свет различных фонарей
Раскинет крылья на стене балконной.
Кошачий силуэт, таинственный, бессонный
Размножит на стене балконной близ дверей...
Как веер - свет различных фонарей....

В моем раю все будет точно так:
Ночные звуки, тени, силуэты,
Что могут означать и то, и это,
Фонарный свет, лиловый полумрак...
В моем раю все будет точно так.

СОБАЧЬЯ ЗВЕЗДА

Звезда Каникула, что Сириус зовется,
Над крышами висит, и свет уютный льется
Из редких окон,где еще не спят.

За прочими - темно. И в них кому-то снится
Возможно ангел на звенящей колеснице,
А может игры подрастающих котят...

Вот в свете синем фонаря ночного,
Как будто чей-то сон разыгрывая снова,
Беззвучно пляшут два белесых пса.

Как призраки, как сны, как привиденья
Среди цикад безумолчного пенья
Они играют. А на небесах

Звезда Собак, что Сириус зовется,
Каникула, беззвучные воротца
В Собачий Рай, где зла и боли нет.

Вверху - Звезда Собак - и снизу - две собаки
Танцуют молча в межфонарном полумраке...
Где сон? Где явь? Где тот, где этот свет?

ПО МОТИВАМ ПАШИ МИТИНА

Говорил Герострат Писистрату:
-Что-то мне задержали зарплату.
Спичек нет. Голубок,
Одолжи коробок...
...Где-то храм у вас был тут богатый...

ИЗ ЖИЗНИ ФАРАОНОВ

Говорил Эхнатон Нефертити:
-Вы меня, фараонша, простите,
Но превыше всего
Я ценю божество,
Что играет на Вашей ланите.

КОСНОЯЗЫЧИЕ

Говорил Демосфен Апулею:
- Что-то я стоматитом болею.
Запихнешь камень в рот -
Он весь рот обдерет,
Отчего я буквально немею.

НЕЧЕСТНЫЕ ПРИЕМЫ В СПОРЕ

Распинался Хафиз на фарси:
- Ты любого имама спроси:
Те, кто знают урду
Прямо в ад попадут,
"Бог Велик" на урду - "Отсоси"!

САМОЕ СТРАШНОЕ

Шлемоблещущий Гектор в метро,
Поправляя на шлеме перо,
Говорил: - " Андромаха,
Не испытывай страха,
Тут проехать - совсем не хитро!"

ФРАНЦУЗСКОЕ

Повстречались Эстель и Гастон.
"Ах, Гастон, вы такой моветон,
Ведь рубашка "апаш"
Так простит облик ваш"...
Тут Гастон возразил: - "Вам пистон?"

НЕЛОВКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Повстречались Петров и осел.
Вид Петрова фурор произвел.
Ведь висит не морковь
Из петровских штанов!
...А осел - настоящий осел.

ДЕЖАВЮ

Повстречал Посейдон Нереиду,
Отшатнулся - и молвил с обидой:
"Этот старец Нерей
Нарожал дочерей
Просто неразличимых по виду!"

ЭКСПРОМТ, СОЧИНЕННЫЙ ПО СЛУЧАЮ ТВОРЧЕСКОГО ВЕЧЕРА И.С.ГОЛЬДЕНБЕРГА.

Пел о любви седой поэт,
И зал внимал в оцепененьи,
Что седины и смерти нет,
Есть лишь любви святой мгновенья.

РЕЛИКВИИ

Реликвии далеких стран и лет,
Ракушки в перламутровых отростках.
Моей прабабушке их привозил прадед,
Он был моряк. Корабль "ПОБЕДОНОСНЫЙ"

Он направлял в заморские края,
И на стоянках островов цветущих
Суровый офицер влюблялся, как и я,
В бессмертные цветы тропических ракушек.

Они лежат у нас на полках между книг,
В тени сверкает перламутра кипень.
Их часто привозил жене своей старик,
На каждой - гравировка "Липе", "Липе"...

Так трогает свет ласковой души
Суровых, обожженных ветром хватов,
Что близким привезут сверкание закатов -
Ракушек роскошь. Так что не спеши

Глядеть брезгливо на того, кто крепко пьет,
И песни дикие поет, и матерится...
В нем детски-восхищенный дух живет,
А в сундучке цветок морей хранится.