Откройте свой Мир!

Меня не отпускает история про этого парня, Андрея Дружинина.
Плачу над ней уже целый день.
Всё в ней ясно, как Божий день: человека убивают за жилплощадь. Как в эпоху черных риэлторов.
И, оказывается, сегодня у нас это можно делать вполне по закону.

Абсолютно социализированный, адекватно оценивающий свою ситуацию,
умеющий себя прокормить, имеющий дееспособную невесту молодой человек
после смерти матери вместо диагноза «ранний детский аутизм» (с которым
он жил с 4 лет), при помощи двоюродной тётки-психиатра получает диагноз
«шизофрения», признается невменяемым и недееспособным, помещается в
психоневрологический интернат и теряет все до единого гражданские и
человеческие права. Включая право видеться с невестой наедине. Включая
право самому решать, когда ему есть, пить, гулять.
Причину угадайте сами.
Нет, первый ответ (тётка не хочет брать на себя ответственность за него) неправильный. Она очень даже хочет.
Это была подсказка.
Угадали?
Да, есть. Есть у парня московская жилплощадь. Да еще какая – чисто яичко курочки Рябы – золотая. Трёшка на Таганке.
Нелюди и за меньшее подписывали людям смертные приговоры.

И, быть может, стоило бы, ради спасения собственной жизни, парню отдать
доброй тёте свое сокровище, кабы тётя его за это отпустила из дурки (не
надо меня поправлять, не хочу я это заведение называть медицинским
учреждением!).
Но, выпущенный из дурки (недееспособный по закону),
он сразу станет дееспособным. И трёшку у тёти с помощью добрых людей
сможет отсудить обратно.
Значит надо что?
Правильно. Сгноить его в дурке.

Это даже не тюрьма. Это много хуже. Это – пожизненное, без суда и
следствия, без права на помилование, с медленным убийством парня
психотропами.
Наревевшись всласть над этими двумя статьями (см.
ссылки ниже), звоню знакомой докторше, дала ссылки, попросила прочесть,
спросила, что можно и нужно сделать... Ну, невозможно же оставить
человека погибать. Она прочла и сказала: "Ничего не сделать. Его
убивают, чего тут непонятного. Он бесправен. Жаль только, что у него
здоровье хорошее. Дольше будет мучиться...".
Я зарыдала снова. Чужая женщина. В глаза не видевшая ни Андрея Дружинина, ни его Надю, ни его тётю.
А что же судьи и доктора? Нешто у них сердца нету?
Да откуда? Они наблюдают за ним, как за насекомым. По одной отрывают ему лапки, и с интересом глядят, как он бьется.

Они, наверное, никогда не смотрели «Полет над гнездом кукушки» Милоша
Формана, не рыдали над пареньком Бобби, которого вот так же мама упекла в
психушку. Перерезавшим себе вены.
Но рядом с ним, хотя бы, был такой человек, как Патрик Макмерфи.
Да, лет 40 назад в Америке было так же, как у нас.

Было, пока общество, плюс родные больных не встали за них стеной. И не
победили «пыточно-исправительную» психиатрию. И Милош Форман внес в эту
победу сокрушительный вклад. Именно он, а не великй Кен Кизи, который
рассказал про это в своей книге. Ибо после книги общество не
взбунтовалось. А вот после фильма…
Впрочем, у нас кто-то интересуется мнением общества? Нет.
А общество интересуется судьбой Андрея?
Тоже нет.
Так и живем.
Тут ничто не поможет, ни сбор подписей, ни даже, условно говоря, чье-то публичное самосожжение перед Госдумой. Увы.

Завтра Люба Аркус едет с оператором снимать сюжет про этого парня. А
потом пойдет по высоким кабинетам. Может, у нее что-то и получится: я
Любку знаю – она таран.
И она – последняя надежда – его и моя, потому что если он погибнет, я тоже жить спокойно не смогу.
И поэтому завтра с надеждой буду ждать от Любы вестей.
А наше с вами дело – не дать всю это историю «замотать» по-тихому. Не позволить ИМ. И точка.

Поэтому я прошу вас всех – каждого – сделать репост этого моего текста
вместе со ссылками на две статьи Анастасии Кузиной (предварительно,
конечно, прочитав их, если еще не читали)...
И спасибо ей.
Благодаря ей, по крайней мере, мы все узнали про этот беспредел. Всё,
что могла, она для этого несчастного парня сделала.
И, пожалуйста, не говорите себе, что вас это не касается.
Это может завтра коснуться любого.
Если мы люди, конечно.

http://www.mk.ru/social/article/2012/07/31/731687-nedeesposoben-k-soprotivleniyu.html

http://www.mk.ru/social/article/2013/07/17/885657-nedeesposoben-k-soprotivleniyu2.html

Я давно ее не видела и не знаю, как она сегодня выглядит.
Фотографии о ней никогда всего не рассказывали, потому что такое живое, постоянно меняющееся, «не законсервированное» лицо невозможно по-настоящему ухватить в статике.
Но для меня она остается вечно молодой, несмотря на величественный возраст и юбилей.
Она была прекрасна.
Среди своих сестер она не была самой талантливой и даже самой красивой.
Она была самой удивительной.
Я помню ее практически с рождения: я обливалась детскими слезами на «Колдунье», когда еще знать не знала, что это – русская литература.
И – думайте, что хотите, –  но мне, в общем, даже всё равно, чей женой она была – Высоцкого, Оссейна, еще чьей-то.
Потому что она всё равно была сама по себе: зеленоглазое чудо по имени Марина Влади, Марина Владимировна Полякова-Байдарова, стопроцентно русская по крови,  и не знаю даже кто – по воспитанию.
Самапосебе  – такая она была всегда.
Я чуть-чуть была с ней знакома. И каждый раз, встречаясь с ней мимоходом, стеснялась кивком или улыбкой напоминать ей о нашем мимолетном знакомстве, и потому всегда получалось, что она кивает и улыбается мне первой. И этого я стеснялась еще больше.
Я видела своими глазами, как она однажды в Ленинграде сняла туфельку с ноги и запустила ею в фотографа (знакомого, заметьте!). А потом сказала, по-русски, с легким акцентом: «Снимать женщину снизу – НЕЛЬЗЯ!».
Я запомнила эту фразу на всю жизнь.
Она не была великой актрисой. Я знала многих – лучше.
Она, в самом деле, просто уникальное явление природы. Богом поцелованная. Как Грета Гарбо, как Марлен Дитрих.
И среди этих, уникальных, от одного взгляда на которых сжималось сердце у любого смотрящего – она осталась последней.
Не так давно ее «похоронили» блоггеры.
Значит, по народной примете, будет жить еще долго.
И дай ей Бог!
 

Умерла чудесная Мария Пахоменко...
Чудесная - по-другому не скажешь.
Женщина с чистым ясным голосом, с чистой ясной душой.
Мы познакомились совсем случайно: общительный и веселый Саша Колкер, во время фестиваля, предложил посидеть в баре вчетвером и выпить.
Они сходу отвергли "Александра Наумыча и Марию Леонидовну", и сразу перешли на "ты", возмутившись нашим "вы": "Мы вам что, старики какие-то, что  ли?!".
Через десять минут мы уже катались от хохота, когда они рассказывали нам байки из своей жизни. При этом они еще смешно переругивались (в точности, как мы с Юркой между  собой): "да ты всё забыла!" - "да это у тебя склероз, а не у меня!".
Она была элегантна и женственна, походила на русскую царевну, и из ее  уст эти байки звучали даже смешнее, чем из Сашиных, хотя записным  остроумцем в их семье был именно он.
Впрочем, у них у обоих было феноменальное чувство юмора. И море самоиронии.
Когда мы попытались объяснить им, какими суперзвездами в нашем  понимании они оба являются, они просто подняли нас на смех, без  стеснения срифмовав слово "звёзды"...
А ведь они и в самом деле были и остались суперзвездами, оба.
Я не могу их отделить друг от друга.
Мы были знакомы совсем мало, совсем чуть-чуть... Мы недобрали.
И вот - Маши нет.
А голос ее, хрустальный, а облик ее - сказочный - остался.
Машенька, прекрасная, изумительная, светлая тебе память!
Саша, мы понимаем твою боль, мы ее чувствуем...
Надо было при жизни написать и опубликовать слова любви и восхищения.
Но всё ждешь, как дура, какого-то "информационного повода".
И дожидаешься - вот такого...
Невозвратимо поздно...

http://www.youtube.com/watc...

http://www.youtube.com/watch?v=DI6qJ98jthA

Михаил Александрович Ульянов на актера в быту мало был похож. А уж на супер-супер звезду – и того меньше.
Конечно, бывали и с ним «звездные закидоны», не без того, но даже эти закидоны  были не капризами, а пониманием своего места в отечественной культуре (сорри за высокопарность).
А место это было громадным.
И громадным было его место в моей жизни, хотя лично с ним я и встречалась-то раза три-четыре.
Для меня Ульянов «начался» еще в детстве, в навсегда обожаемом фильме «Дом в котором я живу».
Вот как влюбился на всю жизнь главный герой фильма в этого геолога с его лучистым колчеданом, так и я.
Я даже слов еще этих не знала «харизма, мужская привлекательность», я просто с самого начала поняла, что этот мужик – потрясающий, лучший на свете.
Потом я уже была постарше, когда случился «Председатель».
Я уже кое-что понимала про актеров и про актерскую игру, но для меня Ульянов и Лапиков в этом фильме – два врага, два брата, два мужика-крестьянина, – так и остались до конца непознанным чудом. От них просто дух захватывало, такие они были настоящие, мощные, живые. Для меня эпизод их драки косами – до сих пор остается одним из самых потрясающих шедевров мирового кино.
А еще была «Простая история».
Я эту картину много раз пересматривала, и по сей день никак не могу понять: вот как этому мужчине и этой женщине, без постельных сцен и раздеваний, без тисканья, сопенья и хрюканья, молча, отделенным друг от друга столом, даже руками не соприкоснувшись в комнате, в которой погас свет, удалось то, что не удается вот уже сто лет почти никому: сыграть в кино такую волну чувственного желания, такого мощного и эротического, что у зрителя вся шерсть дыбом?
А после этого – Генерал Чарнота в «Беге».
То ли «орел степной, казак лихой», то ли шут гороховый.
Во всяком случае, рядом с ним в кадре смог сдюжать только гениальный Евстигнеев. Остальных он просто сминал как танк. Сам того не замечая.
В «Теме» у Панфилова он сыграл судьбу практически всего своего поколения – с ёрничеством, со стыдом, заливаемым водкой, с цинизмом и тоской по идеалу.
И эту невероятную мешанину он как-то сумел соединить в одном человеке…
Он очень много успел сделать в жизни. Но, мне кажется, что талант его был таков, что мог бы и еще столько же успеть.
Его внутренняя сила, та самая харизма, была такова, что он, тогда еще молодой, пьющий актер-неудачник, на котором в начале карьеры чуть было крест не поставили, сумел отбить красавицу-жену, Аллу Парфаньяк (журналистку из «Небесного тихохода», помните?) у – невозможно поверить – самого Николая Крючкова, находившегося в зените славы. Вот так: полюбил – и увёл.
В последний год его жизни я его видела дважды (поговорить толком не удалось, но видела).
Один раз, когда он приехал в Питер на фестиваль, получать приз «Живая Легенда».
Он уже был болен. Были серьезные проблемы и мы заранее договорились, что на сцену он только поднимется и сразу спустится.
Городское начальство, прознав, что приехал Ульянов, само решило ему этот приз вручить. Ну и попиариться заодно. Так что речь получилась на славу: «коротенько, минут на сорок». Мы уж как только ни намекали, что, мол, Михал Санычу стоять тяжело. Но разве с властями договоришься?
Ульянов отстоял на сцене всю эту речь. Когда стали подкашиваться ноги, ухватился за микрофонную стойку, так и устоял. Отказался от протянутых навстречу рук, и сам спустился со сцены.
Смотреть, каких мучений ему стоили эти три ступеньки, не было никаких сил…
А в последний раз – когда он пришел на похороны Неи Зоркой.
Шёл дождь.
На Новодевичьем кладбище как-то всё суетливо происходило, кажется, могилу докапывали, гроб поставили на треногу на открытом пространстве, на душе у всех было тяжело и мрачно, никому ничего говорить не хотелось.
Ульянов, больной, уже почти не могущий ходить, всю эту суету стоически терпевший, заговорил.
Вот когда он заговорил – какими-то очень круглыми и «правильными» словами (мне вообще подумалось, что как на партсобрании), – я, которая совсем не плакала, немедленно заревела. И не я одна.
Потому что у Ульянова никогда особого смысла не имело, ЧТО он говорит (и герои его часто жуткую ахинею несли). Но всегда имело значение КАК.
И в тот раз – тоже.
Вчера ему было 85.
Я думала что-то написать, но как-то не писалось.
А сегодня – почему-то смогла.


 


 


 


 


 

 
Сегодня была родительская суббота.
И тоска по родителям – маме и папе  – накатила вдруг с неслыханной силой.
И детские воспоминания, давно не посещавшие, расцарапали душу до крови.

Мне было 15, когда мама застукала меня с куревом.
Посмотрела сквозь меня, повернулась и пошла  прочь из моей комнаты.
Через минуту в комнату зашел отец. Сел. Глянул тяжелым, ничего хорошего не предвещающим взглядом...
Вообще-то, отец нас очень любил, баловал, а воспитанием (включая суровые меры) занималась мама.
Папа был выше этого, ему было не до глупостей.
Но тут я перешла все границы дозволенного, и была вызвана тяжелая артиллерия.
Удивительно, но отцовского гнева мы с братом боялись до одури. А вовсе не маминых разносов и запретов.
Хотя, собственно, этот гнев выражался всегда весьма оригинально.
Так, однажды, мы (в раннем детстве) подрались из-за шоколада. Подрались серьезно.
Тогда тоже, чувствуя бессилие традиционных методов воспитания, мать призвала на подмогу отца.
Отец даже не заглянул в детскую, а взял бумажник и вышел из дому.
Вскоре вернулся, неся небольшой таз, доверху наполненный шоколадным ломом (очень вкусный был тогда развесной шоколад, толстый, твёрдый, с горчинкой).
Он поставил этот таз перед нами, запер детскую изнутри (от мамы) и приказал есть.
Мы с воодушевлением и без боязни приступили к делу.
Однако, оказалось, что столько шоколада съесть нам не под силу.
А съесть было приказано всё.
За дверью птицей билась мама, которая уже опомнилась и раскаялась, и молила пощадить детей.
Но был поздняк метаться.
Когда он отпер дверь, тазик был еще наполовину полон, а мы, зареванные, с ног до головы
в шоколаде, клялись и божились, что больше драться не будем никогда.
Это я к тому, что когда папа запер дверь моей комнаты изнутри, мы обе – и я, оставшаяся с ним один на один,  и мама, оказавшаяся за дверью, – мигом поняли, что последует дальше.
Папа курил дорогие папиросы в коробке.
Он открыл непочатую коробку, откинул тонкий лист папиросной бумаги, и ровным голосом сказал: «Угощайся, чадо!».
Я что-то пискнула невразумительное, мотая головой. Курить при папе – это было страшнее смерти.
«Да ладно, чего там, – мрачно сказал папа. – Ты же взрослая девушка,  в конце концов. Кури открыто. А то как-то глупо!».
За дверью птицей билась мама, которая уже опомнилась и раскаялась, и молила пощадить ребенка.
Но был поздняк метаться.
Папа отпустил меня на свободу после второй.
Я продержалась недолго, слёзы покатились горохом, папа этого не выносил.
И вот ведь что странно: несмотря на все клятвы, мы с братом долго еще дрались по разным поводам (пока я была сильнее), и шоколад, несмотря на весь ужас с тазиком, не разлюбили.
И курить я, кстати, так и не бросила, только прятаться до поры-до времени стала лучше.
Гнев отца всегда был весьма убедителен, но так и не убедил никого.
А мамино воспитание, которое, как мне тогда казалось, слетало с меня, как с гуся вода, привилось куда крепче.
Так до сих пор и не знаю – почему.
 

Я его запомнила навсегда вот таким.
То есть, сначала я запомнила его по фильмам «Иваново детство» и «Мне 20 лет», в которых он снимался, и в которых был прекрасен.
А потом таким, как на этом фото. При встрече.
Он сыграл в моей жизни важную роль, а еще большую – сыграл один из его фильмов.
Я тогда писала книжку про Сергея Шакурова, это был «расцвет застоя», и каждое слово в книжке заставляли переписывать, потому что…
Компьютеров не было, машинка брала всего три вменяемых экземпляра под копирку – остальное было нечитабельно.
Два экземпляра рукописи походили на многажды штопанное лоскутное одеяло: я вертелась, как уж на сковороде, чтобы сказать другими словами то, что уже раньше сказала, но что не пропустили.
Редактура свое дело знала туго: обмануть ее не удавалось, она в «других словах» вычитывала ровно то самое, что я хотела сказать, и снова велела переделывать.
Понятно, что не нравилось редактуре: ей не нравилось то, что я высмотрела в «Ста днях после детства» и «Наследнице по прямой», в «Сибириаде» и в «Своем среди чужих», в «Спасателе» и «Верой и правдой», и, наконец, в лучшем спектакле о судьбе интеллигента, какой я видела в жизни – в морозовском «Сирано де Бержераке»...
Но один заветный экземпляр рукописи я хранила в неприкосновенности. Я не «латала» его даже тем, что в новом варианте получалось лучше.
Потому что мне казалось тогда (а теперь это уже не проверить), что первый вариант был счастливо «спет» на одном дыхании, целиком, и что даже если какой-то один «куплет» потом стал лучше, то он поломает звонкость всей «песни».
В общем, мне постепенно становилось ясно, что книжки не будет.
Что в один прекрасный день я просто шваркну дверью и пошлю всё куда подальше.
Но пока – крепилась, терпела. Не только потому, что жалко было собственных усилий. А еще и потому, что – как ни странно – меньше всего пострадала моя любимая глава про мой любимый фильм, про «Сибириаду».
Ее тогда, в самом начале 80-х, как-то не особенно приняла интеллигенция.
Вот, зациклилась на «обкомовских» эпизодах, и хоть тресни.
Тогда тоже были свои погремушки.
И «Гран-при» Каннского фестиваля никому был не указ (не то, что нынче).
В общем, я решила поискать помощи у Кончаловского (дура я тогда была просто несусветная).
Мне Юра Богатырев дал телефон Никиты, Никита дал телефон Андрона, а Андрон сказал: «Везите рукопись. Буду читать».
Никогда – ни до, ни после – я не давала читать рукопись своим «персонажам».
На меня в свое время за это даже немного обиделся Олег Борисов, про которого я тоже писала книжку.
А тут дала слабину.
И отвезла.
Тот самый – единственный – экземпляр.
А через пару недель я узнала, что он уехал. Насовсем.
Судьба моей рукописи неизвестна и по сей день.
Даже думать не хочу, где она окончила свой век; давно этим переболела.
Для меня его отъезд был страшным ударом.
Книжке, разумеется, немедленно пришел кирдык.
Но ужаснее всего было то, что я - как мне тогда казалось – навек потеряла мою «Сибириаду». Фильм сразу же ушел на «спецхранение», спасибо, что вообще не смыли.
И я, подобно одному из героев Брэдбери, каждый день «крутила» его в памяти, чтобы не забыть.
Сразу оказалось, что все этот фильм сильно любили. Даже те, кто раньше брезгливо морщился и говорил «обкомовщина».
Я обожала его «Первого учителя». Я без памяти любила посмотренную мною на закрытом показе «Асю-хромоножку».
Но «Сибириада» была боль сердца моего.
Потом, после Пятого съезда кинематографистов, когда многое уже стало можно, «Сибириаду» посмотреть всё никак не удавалось: «спецхран» как-то слабо открывался поначалу. Но зато привезли и показали в Доме кино ретроспективу американских фильмов Кончаловского.
Я сидела в зале рядом с мужем, смотрела «Застенчивых людей». Когда дело дошло до эпизода на болоте, муж толкнул меня локтем в бок.
Я поняла его без слов и прошептала: «сейчас закричит: «Папанька! Папанька!». Мы захихикали, но тут же и онемели.
Потому что персонаж и в самом деле вдруг закричал: «Daddy! Daddy!».
Он, оказывается, тоже не мог забыть свою «Сибираду».
Сердце моё в тот момент было полно нежности и любви к этому человеку.
Я много раз потом фильм пересматривала. И он становился только лучше.
Тем лучше, чем хуже становится окружающий меня кинематограф.
И вот вчера его показали по телевизору.
Я и хотела-то минут 10 посмотреть. У меня дел было невпроворот, а фильм я знаю наизусть, до реплики.
Но уселась, и высмотрела, рыдая, все 4 полновесные серии. Чуть с кулаками на телик не бросаясь во время рекламы.
Впрочем, во время рекламы я переписывалась с друзьями на фейсбуке. И вот что поразительно: они все сидели. Смотрели. Рыдали точно так же как я, и, точно так же как я, спрашивали друг друга: куда, куда делось это чудо – наш великий, наш гениальный кинематограф?
Куда делись эти отношения актеров на экране? Куда делось это умение между взглядами, почти без слов, рассказать столько, что ум и сердце с трудом вмещали.
И сохранить это, не расплескав, больше чем через 30 лет…
Я всю эту историю сейчас рассказала лишь для того, чтоб напомнить: художник не бывает «велик в прошлом».
Он велик, пока остаются великими его фильмы, картины, книги.
Даже если новые уже не так велики.
Сегодня мало кто помнит и говорит о том, что Андрей Сергеевич Кончаловский – великий (не просто хороший, а именно – великий!) режиссер.
Но ему нынче 75, и я решила напомнить себе и всем о том, что он – великий.

 
Сегодня ездили на вечеринку, которую устраивала Варвара Турова в кафе "Дети райка", в честь счастливого завершения (еще не окончательного, но всё равно - счастливого) дела профессора Анатолия Рябова.
Не люблю ездить туда, где никого не знаю (а я там, правда, никого не знала).
Объяснять, кто я такая, да зачем прикатила...
Собственно, подвиг меня на это продюсер и музыкант Арнольд Гискин, который, как и я, распространял материалы по делу профессора, и чувствовал себя сопричастным, не чужим.
Он сказал: "Я бы поехал... Хочу на него посмотреть".
Мне это было знакомо: я испытала ни с чем не сравнимые эмоции от исхода этого дела, я очень переживала, пока тянулись эти свинцовые ужасы, и, честно: мне тоже хотелось просто на него взглянуть.
Вот мы втроем и поехали, Арно, Света Стасенко и я.
И ничуть об этом не пожалели, даже напротив: я ужасно благодарна, что он меня туда вытащил.
И дело не в том, что была легкая, человеческая, почти студенческая атмосфера, хотя многие из собравшихся даже не были знакомы друг с другом.
Это, конечно, здорово, я даже не предполагала, что будет так непринужденно, но не о том речь.
А вот сам Анатолий Яковлевич Рябов оказался прелестным человеком: светлым, очаровательным, с дивным чувством юмора, свободно, как-то даже по-мальчишески, идущим на контакт. Через несколько минут казалось, что мы сто лет знакомы.
Некоторые вещи, рассказанные им, просто потрясли.
Не стану их пересказывать, он об этом даже в интервью не говорил. Захочет - расскажет сам.
Процитирую одну его фразу: "В тюрьме  сидят ЛЮДИ! Которые всё понимают правильно."
Это он про свои 2 месяца в СИЗО.
Вообще - он прекрасен.
И то, сколько пришло туда ребят - его учеников, и как они, не переставая, фотографировали его, и сколько нанесли цветов, и какие они были счастливые, милые, нарядные (некоторые со своими инструментами пришли, видимо, с занятий или выступлений) говорило само за себя.
И еще там были его жена и дочь.
Жена, Елена Анатольевна Гриневич - красивая, умная, сильная. Изумительная.
Это - семья.
И теперь понятно, как они сумели весь этот кошмар пережить. Именно потому, что они - семья. Где каждый каждому - опора.
Я это всё к тому, что просто по мере сил как-то содействовать торжеству правды и справедливости, было очень захватывающим, ни с чем не сравнимым переживанием, хотя и очень сильно сжигающим эмоционально.
А узнать, КОМУ персонально ты старался помочь,  - это уже было, что называется, на десерт. Это было уже удовольствием и наградой.
Я до их пор испытываю от этого вечера тепло и радость.
Вот.

 
СПАСИБО ПРИСЯЖНЫМ ЗА ТО, ЧТО ОНИ - ЛЮДИ, И ЗАХОТЕЛИ ОСТАТЬСЯ ЛЮДЬМИ!!!

 
Дорогие друзья!
Пишу этот текст в состоянии серьезного алкогольного опьянения, и не стыжусь в этом признаться.
Просто прошу простить за опечатки: завтра исправлю.
Сегодня присяжные вынесли оправдательный вердикт профессору Анатолию Рябову.
Ничего, что он даже не знает о нашем с вами существовании.
Я не хочу преувеличивать свою роль в "мировой революции", но знаю: многие из моих друзей и читателей подписали петицию в защиту профессора.
Значит, и малая толика нашего сердца и нашей страсти - в сегодняшнем решении присяжных.
Потому что я сегодня совершенно счастлива: присяжные - вопреки всем моим мрачным ожиданиям - оправдали профессора.
И я хочу сказать спасибо всем вам, кому было не всё равно, кто выбрал несколько минут, чтобы подписать письмо, кто перепостил наши вопли, кто просто посылал энергию своей души в адрес этих присяжных, кто молился, а не умеющие молиться - просто надеялись.
Это наша с вами победа!
Не думайте, что ваша роль в этой победе была мала: каждый, кому было не всё равно, внес в эту победу свой реальный вклад и имеет право этой победой гордиться.
Ребята, мы вместе сегодня доказали, что побеждают не те, кто борется "ПРОТИВ".
Побеждают те, кто борется "ЗА".
И на том стоим!!!
 

Галина Чистякова

25 April 2012 | 883 views  
 
Одна из бывших учениц Рябова, Галина Чистякова, известная молодая пианистка, лауреат множества конкурсов, написала открытое письмо в защиту своего педагога — пианиста Анатолия Рябова, суд над которым идёт в эти дни в Московском городском суде.
Галина — лауреат 18 международных конкурсов, четырём первым из которых обязана Анатолию Яковлевичу — завоевала эти награды, учась у него.
Сегодня Галина — аспирант Московской государственной консеватории им.Чайковского, студент международной академии «Incontri col Maestro» в Италии, член общества А.Н.Скрябина в Москве.
 
 
Пианистка Галина Чистякова

 
Открытое письмо Галины Чистяковой
 
 
Я не могу больше смотреть на то, как мучают Анатолия Яковлевича. Каким пыткам подвергается вырастивший меня человек и его семья. С утра и до ночи болит сердце за него и всё думаю, наверное, это хорошо, если болит — возможно, когда я беру хоть каплю его боли на себя, ему становится пусть и немного, но легче.
Я не понимаю и не хочу понять мотив людей, совершающих такое тяжкое преступление, а именно — убийство собственного учителя. Ведь наш Рябов всю свою жизнь душу отдавал ученикам, относился к ним, как к своим родным детям. Весь класс был одной большой семьей! Сейчас, уже так давно окончив школу, я чувствую себя беспомощным слепым щенком, у которого отняли родителя и надежду снова его обрести.
Я не понимаю, где «травмированные» дочки отсиживаются, чего они ждут. Они уже достаточно взрослые, чтобы иметь, по крайней мере, доступ в интернет и высказать, наконец, свою позицию, а не позицию их мамаш. Я наслышана, что мать Корнийчук избивала своего ребенка так сильно, что та лежала в больнице. Разве это не насилие? И куда в этот момент смотрел папа?
Я знаю, что Таня Юрьева вообще никогда не училась в классе Анатолия Яковлевича. Я слышала под дверью зала суда слезные вопли госпожи Юрьевой-старшей о насильственных действиях со стороны Рябова к её дочери, а позже видела, как эта дама со своим сопровождением, выходя из зала суда, хихикала и перешептывалась – мол, «здорово я сегодня выступила, а?».
Чем является такое воспитание собственного ребенка? Примером для подражания? Опять же, куда смотрел отец? Или, может, узнав о деле Владимира Макарова, после экспертизы ОЗОНа они испугались, что их обвинят в насилии к собственным детям и окончательно решили скрыться за спиной школьного учителя?
На каждое заседание в Мосгорсуде собираются сторонники Анатолия Яковлевича, все волнуются о его здоровье, интересуются ходом дела, возмущаются несправедливостью. Но ещё никто и ни разу не видел никого из защитников стороны обвинения, в том числе отцов девочек.
Интересно, сколько можно прятать своих «любимых» мужей и детей? Хоть бы поберегли их, действительно, показали общественности! Одумайтесь, ваши дети всю жизнь будут вынуждены прятаться. Даже когда вы уже не сможете им «помочь».
Господи, в каком положении теперь эти молодые пианистки… Врагу бы не пожелала оказаться на их месте. Вопрос к матерям, оставленный без ответа: как можно оставить своего ребенка учиться в ЦМШ, зная о том, что за предательство собственного учителя его глубоко презирают? Вопрос и к 15-летним зомбированным «потерпевшим»: вы действительно уверены, что глубокое и продолжительное доверие и уважение одноклассников можно завоевать, раздавая им деньги и конфеты?
Я училась в ЦМШ 12 лет и знаю эту школу изнутри. Общаясь сейчас на эту тему со своими одноклассниками, понимаю, что мы, матерые цирковые слоны, таких слабых кроликов, как они, пнули бы питонам на корм при любом удобном случае. Поверьте, ЦМШовцы ничего не забывают. Это не угроза, а предостережение.
И помните: если нам судья — Ткачук, то вам — Всевышний.

 
http://www.classica.fm/2012/04/25/galina-chistyakova-the-enemy-wanted-place-children/

 
Не жду я ничего хорошего от этого суда.
Ну, вот не верю я в чудеса, простите меня.
Но даже и в этом случае - не всё еще будет потеряно.
Я, глядя на Анатолия Яковлевича Рябова, - на фото, на видео, - всё время вспоминаю любимого моего Александра Абрамовича Аникста (они даже чем-то похожи).
Вспоминаю, как он, приобняв меня за плечи, утешал, когда я получила единственную двойку на вступительных в аспирантуру - по истории КПСС (ну, не знала я, что там у них на каком-то съезде за программа была, а уболтать не вышло).
А потом пошел к этим, которые про КПСС, и они меня вернули, и задали более приличный вопрос, и я ответила.
Вспоминаю, как мы с ним гуляли по Москве под ручку.
Я, правда, уже совершеннолетняя была, с ребенком.
А была бы моложе - и его по нынешним правилам можно было бы объявить педофилом. 
Вспоминаю моего руководителя диплома, Бориса Александровича Смирнова, который, взяв меня за руку, моим собственным пальцем ткнул в мой же собственный абзац, и спросил, "А вот это что бы могло означать?".
Он, наверное, тоже был педофил.
А еще мой тренер по плаванию (уже забыла, как его звали, и мне стыдно) шлепал меня, несовершеннолетнюю, по мокрой талии, и вопил: "Тут-то почему всё зажала?  Что у тебя там,  корсет, что ли?!".
Он-то уж точно был "педофил"! 
А главный педофил в моей жизни был, конечно, Николай Василич, наш школьный учитель физ-ры, влюбленный в свою кустодиевскую красотку-жену (она была у нас по домоводству).
Он с 4 по 7 классы защищал от нас, злодеев, всех ребят, неприспособленных к физкультуре или просто трусоватых.
Это он учил нас прыгать через "коня", принимая в свои объятья всех, кто боялся - и девочек и мальчиков, и приговаривая: "Ну видишь, можешь ведь! Теперь сам (сама) - и не боись!"
Он казался мне тогда старым, а сейчас понимаю - было ему максимум 45 и он любил детей. В правильном смысле.
Люди, давайте найдем в себе немного сил, а у себя оторвем немного времени, и еще "пободаемся" за профессора!
Ну, просто, вспомним своего любимого учителя, ну просто, прикинем, кто бы и с нами мог так же вот свести счеты, и еще покричим, а?
Даже если сегодня все выйдет не по-нашему?

 
Посмотрите на этого человека.
Он воспитал сотни первоклассных музыкантов.
Но это никого не волнует.
Он прожил свою жизнь достойно.
Но это никому не интересно.
Сейчас ему 66, и он сказал: "В тюрьму я не пойду. Живым".
Мы что, дадим ему умереть?
Вот уже несколько недель, как я узнала про трагедию профессора Рябова.
Я долго рассматривала его фотографии.
В том числе - и в клетке.
Я никак не могла осознать, что вот так вот, любая сволочь, которой я чем-то не угодила, может сказать мне "Ах так? Ну, ты у меня попляшешь!" - и обвинить меня в чем угодно.
А, главное, это заявление примут, и будут расследовать 2 года, а потом меня станут судить.
И сволочь будет сидеть на суде, ухмыляться мне в лицо, считая справедливым, что я, просто ей в чем-то отказавшая, по мановению ее руки окажусь на нарах.
Неужели и мы – такие же, как они  –  БЕЗдушные, БЕЗмозглые, БЕЗбожные?
Я прошу всех, читающих меня, представить себя в этой ситуации. Просто попытайтесь влезть в шкуру профессора Рябова.
Он - не политик, не герой баррикад, он не плясал на амвоне и не баллотировался в депутаты.
Он просто учил детей музыке.
Но он и такие как он - больше всего нуждаются в защите общества, в нашей с вами защите.
И его гибель - это не только гибель культуры, это еще и гибель нашей совести.
Я прошу всех своих друзей перепостить этот мой крик души.
Потому что профессор Рябов - это мы с вами.
Мы просто ОБЯЗАНЫ спасти этого человека!
 
МАРИНА ТИМАШЕВА, театральный критик:
 
Объясните, почему никого не волнует судьба Рябова?
Почему многие охотно постят глупые карикатуры и всякую ерунду, но не обращают внимания на то, что невинного человека посадят в тюрьму на 20 лет.
Почему вы заступаетесь за людей, хоть как-то связанных с политикой, а за обычных людей, даже если они профессора и прекрасные педагоги, не заступаетесь?
Почему на крик кричите, что у Серебренникова полтора слова из выступления вырезали, а то, что НТВ сняли с эфира сюжет, где следователь диктует "пострадавшей" по делу Рябова, что ей надо говорить, вас не интересует. Неужели трудно перепост сделать? Неужели журналистов это не волнует?
Вот пишет Варя Турова: " судья мосгорсуда Ткачук дважды отказал адвокату в ознакомлении с материалами дела. Адвокат имеет право ознакомиться с материалами дела
перед прениями (которые в четверг), чтобы к ним, к прениям, подготовиться.
Отказано дважды.
Пожалуйста, все журналисты, срочно позвоните мне или адвокату Михаилу Тер-Саркисову по телефону 8 903 5493004! СРОЧНО!"