Пыталась что-то написать в день столетия Ефима Захаровича Копеляна.
Но тот бесконечный восторг и обожание по отношению к этому человеку, оказавшему гигантское влияние на всю мою жизнь, не позволили мне найти адекватных слов.
Или получалось жизнеописание – на пару толстых томов, или  дневниковые заметки, интересные только мне…
Я вот так же пыталась несколько раз что-то про Эйдельмана написать – и ничего не выходило.
В конце концов, биографию Копеляна можно прочесть в интернете, так что его карьерный путь я описывать не стану, кому надо сам найдет.
Я хочу сказать о том, что видела и знала сама.
О том, что он был душой БДТ.  Моральным авторитетом номер один в театре. К нему шли поговорить, стрельнуть десятку до получки, посоветоваться насчет личных и прочих дел, а то и просто помолчать…
Он был не только блестяще умен (в этом театре довольно было умных), он был невероятно порядочен и благороден, щедр, добр. А это – знающие люди не дадут соврать – в актерской среде качества совсем не широко распространенные.
Он был совершенно не завистлив. Что для театрального актера – и можете меня убить за эти слова – качество просто уникальное.
Он был вообще человек библейских достоинств.
Если бы премию «За честь и достоинство», какую ежегодно выдают на «Нике», сделать Премией имени Копеляна (ибо он был и воплощенная Честь, и воплощенное Достоинство), – то ее не то что ежегодно вручать не смогли бы, ее раза три и вручили бы за все 25 лет существования Киноакадемии. Некому было бы. Уж извините.  
Ему было всего 63 года, когда его не стало.
Он родился за 49 лет до дня космонавтики.
Первую главную роль в театре он получил в 42 года. А первая слава к нему пришла и того позже – в 47.
И, несмотря на это, ни зависти, ни уныния, ни комплексов у него на этот счет не было. Он принимал жизнь и судьбу такими, какими они были.
И при этом он был блестящий шутник и искрометный анекдотчик.
Он был смешлив, как малое дитя, и вовсе не для красного словца коллеги говорили, что для того, чтобы сорвать спектакль, достаточно Копеляну во время спектакля  показать палец…
А когда, наконец, уже в пору серьезной зрелости, за 50, его настигла огромная, оглушительная слава, когда он уже снимался на разрыв аорты, когда уже вся страна его обожала, он как-то даже стал стесняться этого. И всё время иронизировал на этот счет.
И поэтому напоследок  – просто зарисовка из жизни. В его собственном изложении.
Воспроизвожу прямую речь по памяти.
 
– Приезжаю утром на «Стреле», голова тяжелая, глаза не глядят, надел тёмные очки, сажусь в метро, еду домой.
Две барышни стоят, шепчутся, хихикают, на меня глазами косят.
Одна, громким шёпотом: «Смотри-смотри!» –  другая: «Ага! Стржельчик!».
Вечером перед спектаклем на машине на заправку заезжаю.
Заправщица выбегает: «Ох, ах! Как я рада! Мы сегодня по телевизору ваш творческий вечер смотреть будем!».
Удивился. Какой, говорю, еще творческий вечер?
Она: «Ну как же? Вот, и в программке написано – творческий вечер Стржельчика!».
Всё ясно.
Заправился. Сел в машину. Еду. Жарко, окна во всех авто открыты.
На перекрестке на красный стоит рядом со мной тачка, баба за рулем. Толстый мужик рядом.
Она ему: «Смотри-смотри, КОПЕЛЯН!!!».
Я разулыбался, приосанился, думаю, ну, хоть одна узнала!
А мужик ей: «Да и х-й с ним»!
Вот так и проходит слава мирская!

 
Вот тут еще - про Копеляна. Моя однокурсница написала. 
http://ptj.spb.ru/blog/akter-zakadrovogo-teksta/

 
Дорогие друзья!
Пишу этот текст в состоянии серьезного алкогольного опьянения, и не стыжусь в этом признаться.
Просто прошу простить за опечатки: завтра исправлю.
Сегодня присяжные вынесли оправдательный вердикт профессору Анатолию Рябову.
Ничего, что он даже не знает о нашем с вами существовании.
Я не хочу преувеличивать свою роль в "мировой революции", но знаю: многие из моих друзей и читателей подписали петицию в защиту профессора.
Значит, и малая толика нашего сердца и нашей страсти - в сегодняшнем решении присяжных.
Потому что я сегодня совершенно счастлива: присяжные - вопреки всем моим мрачным ожиданиям - оправдали профессора.
И я хочу сказать спасибо всем вам, кому было не всё равно, кто выбрал несколько минут, чтобы подписать письмо, кто перепостил наши вопли, кто просто посылал энергию своей души в адрес этих присяжных, кто молился, а не умеющие молиться - просто надеялись.
Это наша с вами победа!
Не думайте, что ваша роль в этой победе была мала: каждый, кому было не всё равно, внес в эту победу свой реальный вклад и имеет право этой победой гордиться.
Ребята, мы вместе сегодня доказали, что побеждают не те, кто борется "ПРОТИВ".
Побеждают те, кто борется "ЗА".
И на том стоим!!!
 

 
Фестиваль закончился.
Я, делая Российскую программу, вымоталась так,  что сил хватало лишь доползти до кровати вечером (ночью), и собрать себя в кулак с утра, поскольку надо было вести программу дальше.
Если коротко, то успех у программы был просто сумасшедший.
Люди на вечерних сеансах сидели в проходах, стояли у стен, а то и просто лежали на сцене перед экраном.
Так было на «Елене» Андрея Звягинцева, на фильме «Сибирь Монамур» Славы Росса, на «Возвращении в «А» Егора Кончаловского, на «Двух днях» Дуни Смирновой.
Лом был и на документальной, и на анимационной программах.
Словом, программа удалась.
Слава Богу, всё закончилось. Хотя закончилось, надо сказать, как и собственно весь ММКФ, довольно некомильфотно.
На церемонии закрытия сначала внезапно выскочила представительница  забытого американского «антиквариата» Энди Макдауэлл,  и пролепетала что-то невразумительное. Для тех, кому это имя незнакомо, напомню: она когда-то давно снималась в кино. А сейчас рекламирует дешевую лореалевскую косметику со словами «ведь вы этого достойны».
Потом вышла Маша Шукшина. Красивая, элегантная, умная женщина, которую я давно знаю, и вдруг стала сбиваться, словно юная абитуриентка, по нескольку раз начиная одну и ту же фразу.
Переводчик нес какую-то пургу, перевирая слова всех выступающих – от Джералдины Чаплин до блистательной Хелен Миррен. Они говорили свое, а он, с упорством, свое.
А потом  и со мной произошел весьма показательный эпизод, который, как мне кажется, заслуживает отдельного рассказа.
После закрытия ММКФ я отправилась в Нескучный сад  на прием по случаю закрытия. Муж мой на съемках в Минске, и компания за столиком в ВИП-зоне подобралась исключительно женская. Среди нас были проректор ВГИКА, начальник производственного отдела РТР, актриса, продюсер и сценаристка. Пестрая такая компания старинных приятельниц, которую «разбивал» единственный мужчина – муж одной из нас, известный актер.
Всё случилось, когда наш единственный «защитник», Сашка, отошел с кем-то пообщаться, и за столом остались только женщины. Почему-то мне кажется, что будь за столиком хоть один мужчина, эпизод бы не случился.
Мимо проходил комментатор второстепенного телеканала некто Пушков (маленького роста неопрятный пожилой господин) в сопровождении необъятной спутницы, с перегидрольными ватными волосами, затянутой в синий шелк. Дама, не глядя на нас, сидящих за столом, молча поставила свой недопитый стакан с какой-то розовой дрянью прямо посреди нашего столика и двинулась дальше. Мы на секунду оцепенели, а затем я громко позвала ее: «Девочка!».
Забавно, но эта толстая тетка на «девочку» откликнулась сразу.
«Быстро взяла стакан, и убрала. Здесь стол, а не помойка», - потребовала я.
Она послушалась.
А дальше ее мелкий мужичонка с туповатым лицом сделал нечто из ряда вон: он вырвал у нее из рук этот злополучный стакан, и с криком «она – не девочка!», с размаху водрузил его вновь посреди стола, за которым сидело пятеро уважаемых в кинематографе дам постбальзаковского возраста.
Комментировать этот эпизод я не стану.
Это просто зарисовка на тему воспитания напомаженных господ, что-то с важностью вещающих нам по телевизору, да и, в принципе, вполне типичная картинка нравов в отечественном шоу-бизнесе.
В качестве «постскриптума» могу лишь добавить: то, что упитанная спутница г-на Пушкова  – далеко не девочка, мы и сами заметили.

 
Когда-то – несколько лет назад – во время Московского фестиваля, когда я сплю по 3-4 часа, делая программу и решая кучу проблем, и когда даже отъявленный садист просто так не решится звонить мне в 8 утра, именно в 8 утра мне и позвонили.
Это могло означать только одно: не привезли или перепутали копию фильма.
Я вскочила, синяя от ужаса (муж как раз был в отъезде, на съемках, я была одна), схватила трубку и сразу заорала: «что случилось?!».
Незнакомый голос сказал в трубку: «Ирина Васильевна? Это с 1 канала вам звонят!».
Я так взбесилась, что онемела, даже не выматерила звонившего. Просто молча шандарахнула трубкой ни в чем не повинный телефон.
И снова легла. Спать оставалось еще полтора часа.
Телефон зазвонил вновь. Человек с той стороны понял меня и без слов, и сразу застрекотал: «Это не шутка. Послушайте! Это, правда, 1 канал, пожалуйста!».
– Хорошо, я вас слушаю. ( было ясно, что всё равно уже уснуть не получится!).
– А скажите, это правда, что вы не взяли в программу фильм «Воры и проститутки» из-за того, то Ксения Собчак пришла на церемонию открытия фестиваля с сыном Каддафи?
Я была ошарашена.
Решив, что это, всё-таки, шутник, я попросила дать мне городской номер, по которому я могу перезвонить, и заявила, что отвечу на вопрос, если только это в самом деле номер 1 канала, и вопрошающий сам возьмет трубку.
Это был, действительно, 1 канал.
Я вежливо объяснила, что вообще не имела понятия о том, что у Каддафи есть сын, что я знать не знала, с кем там и где появляется Ксения Анатольевна. Что программа формируется задолго до открытия фестиваля. Что фильм ужасающе плох. А Ксения Анатольевна в нем – ниже всякой разумной критики, и что именно по этой причине фильм не был принят в программу фестиваля.
Мой ответ был записан на диктофон. Со мной попрощались. А я стала собираться на фестиваль.
Но телефон зазвонил снова.
Повторилось ровно то же самое, но это уже был звонок с РТР.
Я еще была вежлива.
Следующему звонившему я уже рта открыть не дала. Я задавала вопросы сама.
Выяснилось следующее.
Собчак явилась на открытие фестиваля с каким-то из тогда еще живых сыновей тогда еще живого Муаммара Каддафи. А когда ее немедленно осадила вопросами пресса, она сообщила всему прогрессивному человечеству, что да, вот она пришла с ним, и по этой причине она теперь – жертва политических репрессий. Поскольку некая ТАТЬЯНА Павлова, руководящая Российскими программами ММКФ,  СНЯЛА из программы замечательный фильм с ее участием («Воры и проститутки») именно по политическим мотивам.  
Понятное дело, запоминанием таких глупостей, как имя обвиняемого ею человека, Ксения Анатольевна себя не утруждала.
Я хохотала.
И, как выяснилось, напрасно.
Потому что таких звонков было под сотню.
Я не могла не отвечать – мало ли кто и по какой важной причине может звонить мне во время фестиваля с незнакомых или неопознаваемых номеров! Может, у меня там форс-мажор какой…
Но все звонки были только про «Воров и проституток».
В этот день (так совпало) президент фестиваля Михалков как раз давал обед в честь Российской Программы и ее участников.
Собрались хорошие люди, Михалков поднял тост.
Мой телефон зазвонил.
Я ответила.
– Это снова 1 канал. Скажите, Михалков сейчас рядом с вами? Вы не могли бы дать ему трубку?
Я предложила им позвонить ему напрямую и вырубила телефон.
Зря я это сделала.
Потому что через 5 минут примчался ошалевший киномеханик с криком, что на теплотрассе авария и в Доме кино выключили воду. Последний фильм (который должен начаться через час с небольшим) мы показать не сможем (я тогда еще и не знала, что кино с пленки без холодной воды показывать нельзя).
Я извинилась перед собравшимися и умчалась в панике: ожидался аншлаг.
Снова включила телефон, чудом дозвонилась до режиссера Дуни Смирновой, она дозвонилась еще до кого-то, чтобы нам привезли диск, поскольку пленку мы показать не сможем. Сеанс удалось не сорвать.
Но в промежутках между всеми этими паническими переговорами ко мне по-прежнему прорывались звонки из газет, телеканалов и интернет-порталов, которые без конца спрашивали меня, чем передо мной провинились  «Воры и проститутки», сын Каддафи и его спутница.
Так прошел день.
Я надеялась, что всё кончено, и, наконец, я могу жить спокойно.
Не тут-то было.
В конце дня наш пресс-атташе Леночка приволокла мне пачку газет и распечаток, где чёрным по белому было написано, что я (т.е. ТАТЬЯНА!!!), созналась всем и каждому, что именно сын Каддафи стал причиной непопадания Ксении Анатольевны, а так же «Воров и проституток» в российскую программу. И поэтому я  –  махровая ретроградка и агент НКВД. 
Я, всё же  –  персонаж «закадровый», не кинозвезда, не поп-дива, не модная тусовщица.
И, даже привыкнув к крикам и поношениям, такой вот прямой клеветы про себя в газете прочесть не ожидала, да и нервы, как выяснилось, у меня не железные. Немедленно представила себе, что вот это сейчас читают моя мама или мой сын.
Я начала рыдать.
Меня успокаивали все сотрудники, а тут еще заявился тогдашний директор ММКФ Ренат Давлетьяров.
Он хорошо ко мне относился, и ревущей меня видеть не привык.
Он долго смеялся, узнав причину моих слёз.
И сказал, что это и называется славой, и что слава не спрашивает, хочешь ты ее или нет.
Так закончилась моя эпопея с Собчак, и всяк желающий может найти отголоски этой эпопеи в интернете.
И вот сейчас, когда эта дама (вместе с ее «Ворами и проститутками»), с лицом суровой и святой Добродетели смеет что-то выговаривать чистейшей и прекрасной Чулпан Хаматовой, меня разбирает глумливый смех.
Но кабы только в этом было дело.
Беда в том, что находится множество людей, которые с пеной у рта защищают в этой истории Собчак. Они готовы заключить союз с кем угодно гнусным против кого угодно светлого, если первый говорит, как им нравится, а второй делает что-то не по их «сценарию».
Это – большевизм чистой воды.
А Ксения Анатольевна Собчак, полагаю, через какое-то время придумает себе еще какой-либо новый пиар-образ (ее изобретательность на этот счет безгранична), замарает еще чье-то доброе имя, и к ней непременно примажется какая-то часть общества.
Из небрезгливых.
 

 
Сегодня хоронят Гену.
Я на кладбище не успеваю. Что поделать…
Генка поймет.
А остальным я и объяснять ничего не стану.
Но сегодня я получила по почте статью Славы Шмырова, которая вместо точки в истории
смерти Гены ставит довольно страшное многоточие.
Я, если честно, в ужасе.
Поэтому ничего комментировать не стану, просто размещу Славину статью у себя в блоге.
 


 

Для большинства коллег Геннадия Сидорова открыл 2003 год, когда на «Кинотавре» главный приз взял его блистательный фильм «Старухи». Это был тот редкий случай, когда признание стало общим: публика ликовала вместе с жюри, а критика – как международная, так и «внутренняя», также вручившая свои награды дебютанту, имела все основания присоединиться к ним в эйфорическом порыве.

Фильм был простым, искренним, заряженным большой человеческой добротой и освежающим артистизмом – при том, что материал – современная русская деревня, населенная сплошь нищими одинокими старухами, казалось, совсем не располагал к веселью.

У Сидорова вышла своеобразная анти-Матера: деревня, утонувшая в глубинах забывшей ее страны, вопреки всем обстоятельствам возрождалась к Празднику. И этот Праздник был тем более убедительным, что основными актерами в фильме, за некоторым исключением (таким исключением стала актриса Валентина Березуцкая, награжденная позднее за свою работу в «Старухах» премией «Ника»), были самые настоящие местные жительницы с их бесподобными речевыми эскападами.

Успех для Гены был важен вдвойне: после пятнадцати лет работы в кино – актерской, продюсерской, режиссерской, сценарной, какой угодно – его приняли в клуб именитых кинематографистов, а новый статус, как следствие, казалось, давал возможность более широкого общения с продюсерами и другими профессионалами кино. Но дело было не только в этом.

Впервые Сидоров побывал на «Кинотавре» в 1998 году, когда сенсацией стала другая дебютная картина – Ларисы Садиловой «С днем рождения!». В титрах этого фильма Гена значится продюсером. Тогда успех профессиональной и семейной пары, казалось, также сулил исключительные перспективы. Но брак, который сложился еще в студенчестве (Гена и Лариса – из последней вгиковской мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой) и который с достоинством продержался в самые трудные годы безденежья, безработицы и скитания по съемным квартирам, неожиданно рухнул. И успех 1998 года – как часто бывает при разделе имущества – закономерно отошел одной стороне: в данном случае – режиссеру.

Проблема была еще и в том, что Сидоров и Садилова привыкли работать с одной съемочной группой. В некотором смысле они ее и создали – группу своих единомышленников. И потому первый съемочный день Геннадия, приступившего к работе над «Старухами», как считается, стал последним днем его семейной жизни. Группа, привыкшая к определенному распределению ролей на площадке, не сразу восприняла новые правила, замешкалась и получила такой невиданной силы эмоциональный шок, что сразу стало понятным: режиссер на площадке только один, и имя его – мужское, а не женское.

Большинство зрителей идентифицируют Сидорова как милиционера из ленинградской гостиницы «Прибалтийская» – не самого главного героя фильма Петра Тодоровского «Интердевочка». Его появление на экране, скорее всего, – случайность. Получив вгиковское актерское образование, Гена пошел учиться к Петру Ефимовичу на Высшие режиссерские курсы, а тот как раз запустился (как получилось в итоге) с последним советским шлягером. Но актером Геннадий Сидоров был настоящим – хотя бы по тому, что обладал бешеным темпераментом. И, наверное, если бы не спутавшие многие судьбы 90-е, его назвали бы преемником молодого Ульянова. Во всяком случае, другого кандидата на роль Мити Карамазова в эти годы ни на сцене, ни на экране, по-моему, просто не было.

Он не пошел после института в театр «Современник», хотя произвел серьезное впечатление на Галину Волчек. Он не отдал своей самостоятельности и после успеха «Старух» на «Кинотавре», хотя продюсерских предложений тогда тоже хватало. Исключением неожиданно стал сериал «Апостол», который захватил Сидорова, прежде всего, необычным человеческим и историческим материалом, а также обещанием продюсеров отдать ему – как актеру – вторую (после роли Евгения Миронова) по значимости роль – капитана НКВД Хромова, сыгранную в результате Николаем Фоменко.

Но Фоменко Гену покорил. И хотя это был расчетливый выбор канала, режиссер с ним внутренне согласился. Он умел соглашаться и принимать решение «не в свою пользу», пока ощущал атмосферу творчества и общего дела, пока чувствовал, что Праздник где-то рядом.

Есть таланты «с приспособлением» – умением соответствовать конъюнктуре момента, не самым выгодным обстоятельствам, выстроить карьерную перспективу, что на самом деле важно и совсем не стыдно, в том числе и в творческом – кинематографическом или театральном – социуме. Но Гена Сидоров этого не хотел и не умел: он оставался талантом «без приспособления». И потому его больше прельщала роль одиночки, который в публичной жизни мог неизменно быть центром притяжения, этаким центростремительным энергетическим коллайдером, но, когда эта роль иссякала, неожиданно и надолго исчезал, не отвечал на телефонные звонки, ограничив свое общение с внешним миром пространством интернета. Словно бы уходил с головой в свое внутреннее логово, каковым до последнего дня – уже в прямом, а не переносном смысле – оставалась все та же съемная квартира.

Геннадий Сидоров снял в «Апостоле» девять серий из двенадцати. А потом хлопнул дверью. Решил не участвовать в интригах администрации и некоторых влиятельных актеров. И опять же – по своей извечной максималисткой привычке – убрал свое имя из титров. Что, конечно же, навредило, прежде всего, сериалу, по-настоящему замеченному и зрителями и профессионалами, но по-настоящему ими же не отмеченному. И это понятно: а кого было отмечать, если на роль автора претендовал коллективный Иван Иванов, актеры «путались в показаниях», и только один Николай Фоменко в своих интервью упорно режиссером фильма называл Геннадия Сидорова.

Геннадий в этой ситуации и проиграл и выиграл одновременно. После успеха в профессиональной среде в 2003 году он мог обрести большое зрительское признание в 2008-м. И, как ни странно, это признание пришло – только не со стороны всех зрителей, а со стороны конкретного зрителя – предпринимателя и актера Игоря Трифа, который стал для Гены другом и продюсером и с которым они успели сделать целых две картины – «Собачьи глаза» (фильм закончен) и «Роман с кокаином» (фильм смонтирован наполовину).

Увидеть эти фильмы и оценить, надеюсь, мы сможем в ближайшее время.

В минувшую субботу Гены не стало. И почему-то очень быстро возникла и распространилась версия, что смерть наступила в результате сердечного приступа. Разобраться в причинах несчастия еще предстоит: ведь Гена умер не дома, не в экспедиции, не в монтажной, а в больнице, в которую лег заранее, чтобы подготовиться к хирургической операции (ее необходимость стала следствием травмы ноги, полученной все в том же 2003 году в результате автомобильной аварии). Но версия «с сердцем», наверное, оказалась для всех убедительной. Так много легло на него за эти годы… Так много и нам еще предстоит открыть и понять в Геннадии Сидорове в ближайшее время. Гены нет (и это невозможно принять), но Праздник где-то рядом.

 


 

 

 
И вот досмотрела я «Белую гвардию».
Время от времени, пока шла реклама, переключалась на авербаховское «Объяснение в любви» по каналу «Культура», и это нежданное соседство добивало новый мегапроект окончательно.
Потому что и тот, старый фильм, был о трагическом крушении мира. Но там, у Авербаха, было чему рушиться, и было по чему испытывать мучительную боль утраты.
Здесь, у Снежкина, всё было мёртвым изначально. И горевать было не о чем.
Дом – как склеп. И в нем – злобная истеричная пифия. Не та, что была в романе, «Лена-ясная» – золотая, теплая, светлая, хранительница очага, к которой против воли, как мотыльки на огонь,  устремлялись все эти не очень счастливые молодые люди, населяющие дом, как Ноев ковчег.
Здешние – не молоды. Скучны. И когда они вспоминают, что учились в одной гимназии – разбирает смех: «вспомнила бабка, как девкой была»!
Что им тут нужно – Бог весть. Зачем они сюда приходят? Умирать?
Так приходили позже эмигранты в харбинские курильни опиума: и гибельно, и некуда податься кроме.
Я даже не хочу разбираться – о том ли писал Булгаков, тех ли людей или не тех нам показали в фильме. Это вопрос второй.
В конце концов, есть книжка и ее можно прочесть.
Но не оставляет вопрос: про что всё это? Зачем?
Я даже не спрашиваю – кто тут – белая гвардия. Ясно же:  Гуськов с Серебряковым.
Но  вот насчет обитателей турбинского дома – решительно непонятно.
Кто все эти немолодые бездомные бессемейные люди?
Чем они занимались всю свою немаленькую предыдущую жизнь, если ничего в ней не нажили, кроме этого мрачного склепа, где  царствует лохматая фурия, у которой каждое второе слово – «а я?».
Ни разу улыбка не озарила это злое надменное лицо.
Кто бы ни уходил из этого дома, ни по ком она не выражала тоски и боли, печали и страха. И вопрошала только: «А я? А что со мной?».
Да ничего с тобой, если честно.
Вот совсем  – ничего.
За что ее любить – непонятно.
Зачем к ней идти – непонятно.
Да и вообще, что нужно в этом странном доме этим странным людям, которые ни разу даже просто развеселиться не смогли, которым даже бутылка водки морозным вечером не в радость, которые поют – как на похоронах, и в любви объясняются, словно бухгалтерский отчет делают.
Я даже не могу сказать, хорошо актеры играют или нет.
Потому что я вообще не понимаю – про что они играют? Они все – как зомби, вообще без чувств.
Это не Булгаков. Это – Стивен Кинг. «Возвращение живых мертвецов».
А во время рекламы я смотрела другое кино. Тоже трагическую историю человеческой жизни – но полную света, солнца, любви. Это тоже была история утрат, но от осознания этих утрат сжималось сердце.
Нет, определенно не повезло этой «Белой гвардии» с соседством.
Авербах хотел снимать «Белую гвардию», и я понимаю, догадываюсь, какой болью был бы наполнен этот фильм, если бы он успел его снять.
Тот, что нам два дня кряду показывали по телевизору, эмоционально оказался пуст как барабан.
Ну да, ну да.
Ужасные Турбины. Все трое.
Ужасный Мышлаевский, мясник, словно только что из-за прилавка, едва фартук успел снять.
Я думала, что этим мои страдания будут исчерпаны. Но нет.
Сергей Олегович Снежкин самых два ощутимых удара – ногой – приберег напоследок.
Лариосик.
Брутальный тупой дебил лакейской внешности  – вместо смешного провинциального чудика. Здоровенный бугай вместо наивного восторженного мальчонки. Этого пережить было никак нельзя.
Но и это, как выяснилось, было еще не всё.
Булгакова дописали.
Для красоты.
Ну, чтоб народу было понятнее, чем всё дело кончилось.
А мне-то, грешным делом, казалось, что Михал Афанасьич свою долю пошлости уже получил. Что этот крестный путь выпал на долю «Мастера», и хуже уже быть не может.
Может, господа.
Очень может.
У пошлости, вообще-то, как выясняется, пределов нет.
А нормы приличия давно уже уничтожены.
«Былого нельзя воротить – и печалиться  не о чем»…
Значит, так тому и быть.
В общем, день выборов удался.
 

 
Сегодня ездили на вечеринку, которую устраивала Варвара Турова в кафе "Дети райка", в честь счастливого завершения (еще не окончательного, но всё равно - счастливого) дела профессора Анатолия Рябова.
Не люблю ездить туда, где никого не знаю (а я там, правда, никого не знала).
Объяснять, кто я такая, да зачем прикатила...
Собственно, подвиг меня на это продюсер и музыкант Арнольд Гискин, который, как и я, распространял материалы по делу профессора, и чувствовал себя сопричастным, не чужим.
Он сказал: "Я бы поехал... Хочу на него посмотреть".
Мне это было знакомо: я испытала ни с чем не сравнимые эмоции от исхода этого дела, я очень переживала, пока тянулись эти свинцовые ужасы, и, честно: мне тоже хотелось просто на него взглянуть.
Вот мы втроем и поехали, Арно, Света Стасенко и я.
И ничуть об этом не пожалели, даже напротив: я ужасно благодарна, что он меня туда вытащил.
И дело не в том, что была легкая, человеческая, почти студенческая атмосфера, хотя многие из собравшихся даже не были знакомы друг с другом.
Это, конечно, здорово, я даже не предполагала, что будет так непринужденно, но не о том речь.
А вот сам Анатолий Яковлевич Рябов оказался прелестным человеком: светлым, очаровательным, с дивным чувством юмора, свободно, как-то даже по-мальчишески, идущим на контакт. Через несколько минут казалось, что мы сто лет знакомы.
Некоторые вещи, рассказанные им, просто потрясли.
Не стану их пересказывать, он об этом даже в интервью не говорил. Захочет - расскажет сам.
Процитирую одну его фразу: "В тюрьме  сидят ЛЮДИ! Которые всё понимают правильно."
Это он про свои 2 месяца в СИЗО.
Вообще - он прекрасен.
И то, сколько пришло туда ребят - его учеников, и как они, не переставая, фотографировали его, и сколько нанесли цветов, и какие они были счастливые, милые, нарядные (некоторые со своими инструментами пришли, видимо, с занятий или выступлений) говорило само за себя.
И еще там были его жена и дочь.
Жена, Елена Анатольевна Гриневич - красивая, умная, сильная. Изумительная.
Это - семья.
И теперь понятно, как они сумели весь этот кошмар пережить. Именно потому, что они - семья. Где каждый каждому - опора.
Я это всё к тому, что просто по мере сил как-то содействовать торжеству правды и справедливости, было очень захватывающим, ни с чем не сравнимым переживанием, хотя и очень сильно сжигающим эмоционально.
А узнать, КОМУ персонально ты старался помочь,  - это уже было, что называется, на десерт. Это было уже удовольствием и наградой.
Я до их пор испытываю от этого вечера тепло и радость.
Вот.

 
Я – человек верующий.
Ну, вот так.
Если это кому-то не нравится – дело хозяйское.
Каждый из нас имеет право на свое мировоззрение.
При этом я совершенно не пытаюсь убедить воинствующих атеистов в том, что Бог есть.
Как не пытаюсь в чем-либо разубедить или переубедить, скажем, язычников, или представителей других конфессий.
Зато меня пытаются разубедить и переубедить буквально ежедневно.
Вот как будто лично каждому из моих неверующих знакомых ужасно мешает то, что я верю в Бога.
Мне чуть ли не ежедневно кто-то обязательно рассказывает про «преступления церковников», про «гэбэшные погоны под рясами», про «мракобесие», про «лицемерие иерархов» – и прочая, и прочая.
Этих моих знакомцев не заставляют отступиться  даже мои робкие попытки объяснить, что вера – это вера, а церковь – это люди, и что люди, даже облеченные  высоким саном,  не идеальны, и что это к моим религиозным убеждениям не имеет никакого отношения.
Нет. Никак не могу  убедить их оставить меня в покое.
Я не очень понимаю почему.
Я вообще не понимаю: почему им это ТАК МЕШАЕТ.
Я, вроде, не заставляю их креститься, ходить в Храм, не смущаюсь, если они выпивают и закусывают, скажем, в Чистый Понедельник или в Страстную Пятницу.  Нет, им непременно надо, чтобы я составила им компанию.
Я всё это пишу вот к чему.
Сегодня вся прогрессивная общественность страны и мира вступилась за «бедных девочек» из Pussy Riot.
Из-за того, что «кровавый режим» и Патриарх, вместо того, чтобы похвалить хулиганок за смелость и раскованность, сочли хулиганство вещью наказуемой.
Тем более, что у хулиганок, как выяснилось, есть малолетние дети.
Вообще-то я не знаю, если честно, а стоило ли вообще мамам маленьких детей (оставив этих самых детей неизвестно где и с кем) брать звукоустановку,  надевать на головы чулки,  и устраивать во время православной литургии сценический перформанс на церковном амвоне. Я, если честно, не уверена, что это такой истинно материнский поступок. Я бы, например, на их месте, подумала сперва о детях.
Тем более, что сам факт наличия чулка на физиономии говорит, к тому же, что барышни вполне отдавали себе отчет в том, что делают что-то не очень хорошее.
На хорошее идут, всё-таки, с открытым лицом.
Мало того, позволю себе заметить, что у барышень не хватило решимости устроить свой панк-молебен, скажем, в синагоге или мечети.
Видимо, барышни, всё-таки, не совсем лишены рассудка, и неплохо отдавали себе отчет, что там верующие не будут дожидаться прибытия охраны, и что там с ними  особо церемониться не станут.
Понимали,  что может здорово достаться по глупой башке и прочим незащищенным частям тела.
А, главное, понимали, что перформанс в мечети или синагоге не одобрит «мировое сообщество» и  «демократическая общественность».
И вот мне интересно узнать:  а почему «мировое сообщество» и  «демократическая общественность» к подобному выступлению в православном храме относится столь лояльно?
Меня не было в тот день в ХХС.
К счастью для меня.
Потому что я понимаю: я бы в этот момент точно испытала шок и боль.
Но, почему-то, «мировое сообщество» и  «демократическую общественность» мои шок и боль совершенно не волнуют.
Будь я мусульманкой или иудейкой – взволновали бы, а так – нет.
Я, например, плохо представаляю себе, чтобы кто-то из прихожан ХХС ворвался в театр во время спектакля, влез бы на сцену и громко объявил всех собравшихся грешниками, поскольку они собрались тут во время поста.
А если бы он так всё же поступил, то попал бы в кутузку, и все (включая меня) сочли бы это совершенно справедливым. И наличие детей никому не показалось бы смягчающим обстоятельством.
Напротив, уверена: громко бы прозвучали голоса общественности, что детей надо бы изолировать от подобных родителей.
Когда я вижу в Храме молодых родителей с кучей детишек, когда я встречаю там людей, улыбающихся и старающихся помочь друг другу, я всё никак не возьму в толк: чем все они так раздражают свободолюбивых граждан?
Вот «бедняжек» из Pussy Riot им всем ужасно жалко.
А меня и мне подобных – нет.
Словно это мы устраиваем бесчинства, – а не они; словно это мы – хулиганы и нарушители спокойствия.
Не понимаю: почему?  Всё ищу, ищу ответа на этот  вопрос.
И не нахожу.
 

 

 
Нея Зоркая  была одной из дорогих моему сердцу и любимых подруг.
Мне, если честно, до 1981 года даже в голову прийти не могло, что ЕЁ (!!!), Нею Марковну Зоркую, чьими книгами и статьями я зачитывалась с 12 лет, я когда-нибудь буду называть "Нейкой".
Иногда, уже после, я и сама пугалась, когда смела.
Но куда денешься: она, буквально пинками, выбивала из меня и эту робость, и этот пиетет, и «Нею Марковну», и «вы».
Самое безобидное из того, что она мне кричала, когда я пыталась сопротивляться, это «Ирка, да пошла ты в жопу со своим «выканьем»!
Она была ровесницей моей мамы, если что. И на мое почтительное «вы» имела полное право. Но это было удивительное поколение людей, не желавших признавать своего возрастного старшинства, разницы в чинах, регалиях, заслугах. Не желавшее признавать размеров собственной славы и становиться на пьедестал.
Это поколение людей вырастило меня как личность, научило не бояться собственного голоса и собственных суждений, даже если голос этот одинок, а суждения эти никем не поддержаны.
Я слышала про Неину «подписантскую» историю, но никогда подробно.
Что-то краем говорили К.Л. Рудницкий с А.А. Аникстом. Что-то Лена Стишова. Ну и еще – кто-то что-то.
Я никогда всерьез этой историей не интересовалась.
Мы, молодые ленфильмовцы начала 80-х, сами мнили себя ужасными диссидентами. Режиссеры с «полочными» фильмами были нашими акынами, и мы, конечно, смотрели эти фильмы. Мы бравировали, фрондировали, жутко кичились «запрещенными» статьями, которые давали народу читать в рукописи.
И вот сейчас (спасибо ее потрясающей дочери Маше Зоркой), через 5 с лишним лет после Неиной смерти, я прочла эту «повесть подписантки».
Я  потрясена.
Впрочем, я уже однажды видела подобный  остракизм.
Мой дорогой учитель, незадолго до смерти, совершил фантастический, сумасшедший, романтический, самоубийственный поступок.
За неделю мне из Москвы позвонили сотни людей – каждый торопился быть первым, кто сообщит мне эту потрясающую новость. Каждый второй говорил: «Ну, хоть ты ему скажи. Может, хоть тебя он услышит!».
Последним позвонил он сам. И сказал: «Приехала бы ты, что ли?».
Я помчалась.
Он мне ничего не рассказывал, просто спросил: «В курсе уже, небось?».
Я кивнула.
Он сказал, что ему надо часы сдать в ремонт, еще что-то. И добавил: «Погуляем?».
И мы пошли гулять по слякотной весенней Москве.
Я привыкла видеть его почти щёголем, в светлых импортных пиджаках, легко переходящего с русского на безупречный английский, обратно на русский, и любящего дразнить меня на староанглийском, которого я почти не понимала.
Сейчас он показался мне очень старым, в своем старомодном черном пальто, в старомодных теплых ботинках.
Я чувствовала, что он словно «пробует меня на зуб». Мы разговаривали о чем угодно, включая погоду, но одной-единственной темы не касались. Я уже понимала, зачем он меня позвал из Питера в Москву.
В общем, он, наконец, не вытерпел:
– Народу много звонило? И из института?
Я кивала головой как китайский болванчик.
– Ты знаешь, что они все со мной не разговаривают?
Я не знала.
Я не знала и того, что скоро «они» его дожмут.  И он «им» уступит. И чуть ли не сразу после этого умрет.
В тот раз я впервые с ужасом увидела, ЧТО «общественное мнение» может сделать с человеком. С великим человеком.
Ничуть не мягче, чем система. Быть может, даже жестче. Безжалостнее.
Именно тогда я дала себе слово, что даже если в меня будут кидать гнилыми помидорами, я ни за что не поддамся. Впрочем, справедливости ради, должна заметить: поскольку помидорами в меня пока еще не кидали, я не могу сказать точно даже самой себе – поддалась бы или нет.
Нея не поддалась. А там были вещи похуже помидоров.
Мой очень пожилой учитель так не смог. И умер.
 

Мне кажется, что каждый, кто прочтет этот потрясающий человеческий документ, эту короткую страшную повесть Неи Марковны Зоркой, очень много сможет про себя понять. Если, конечно, он честен хотя бы с самим собой.
 

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2008/8/zo6.html
 
Нея Зоркая. Шесть високосных месяцев
Публикация, предисловие и комментарии
Марии Зоркой

 
 
Умер Михмих Козаков...
Чего кривить душой: его смерть ни для кого не стала неожиданностью.
Это был всего лишь вопрос времени: плюс дни - минус дни. Не годы, и даже не месяцы.
Но он умер в Страстную Пятницу. И это отчего-то царапает за душу.
И еще царапает за душу, что умер последний человек, в чьем исполнении я любила слушать стихи.
Все оставшиеся - хуже того голоса,  который звучит в душе, когда читаешь стихи глазами...
Михмих мне однажды читал стихи на пари, на заказ.
Пару лет тому назад мы сидели в кафе Дома Кино во время Московского фестиваля, болтали о том о сем,
и я спросила Михмиха, не боится ли он во время выступлений забыть часть стихотворения.
Он ответил: "Это невозможно! Это же мой хлеб!". 
У него было хорошее настроение, ему хотелось рюмку коньяку.
Мне тоже хотелось, но я была строго-настрого предупреждена: ему нельзя ни капли. Не только по
медицинским показаниям...
Но ему отказать было невозможно и его остановить было тоже невозможно.
И он взял нам по соточке.
"А хочешь - пари?" - спросил он меня своим волшебным, "старинным", богатым голосом.
Пари - это я всегда.
"Давай так: ты произносишь любую строчку любого стихотворения - он сделал паузу и добавил:
- Ну, приличных, я имею в виду!"
Видимо, он в этом смысле мне не вполне доверял.
- Вот ты произносишь первые слова, а я заканчиваю всё.
- Хочу! - я аж задохнулась от предвкушения, как я его сейчас "уем"!
- На что спорим?
- Нуууу... не знаю...
- Вот что. У меня с собой денег больше нет. Следующую сотку берешь ты, если проспоришь.
А если выиграешь, то тоже ты, а я тебе потом отдам.
- Ну  Михмих... ну меня же убьют потом... - заныла я.
- Не бэ. Никто тебя не убьет. Поехали.
И началось!
Он влет подхватывал все, что бы я ни извлекала из глубин памяти.
Он всё - ну абсолютно всё помнил. 
И очень быстро - прямо на глазах - пьянел. И от этого становился только азартнее.
Через минут 15 вокруг собралась толпа. Аплодировали. Он толпу не замечал: привык.
Я вообще ничего, кроме него и его голоса, замечать не могла...
Часа два продолжалось это фантастическое пиршество искусства.
Он сам и был - искусство. Настоящее. Большое. Сегодня такого уже не делают.
Я, разумеется, проигралась вдрызг. Соточка. Потом еще одна...
Потом он сказал: "Всё. Хватит. Пора и честь знать".
Встал, пошатнулся, укрепился на ногах и пошел. Я семенила рядом - провожала.
Он был красив необыкновенно. Прям. Горд.
На прощанье сказал: "Поняла?"
Я кивнула.
Он, уже через плечо, садясь в машину, бросил: "Авось, еще увидимся".
И больше я его живым не видела.
А его голос - волшебный, бархатный, не сегодняшний, продолжает звучать.
Уже без него.

 
 
Господи, как же мне в жизни везло на людей!
Только сейчас понимаю, когда они уходят.
А ведь казалось бы – ну, чего особенного: жила себе девчонка. Что-то писала. Кто-то читал. Звонили: «Здравствуйте, я такой-то (называлось имя, от которого мурашки по коже). Вот приехал в Ленинград, хотел бы с вами познакомиться…»
Нет, в самом деле. Именно так произошло мое знакомство с Александром Петровичем Свободиным.
Я сегодня не могу себе уже представить, чтобы кто-то великий кому-то неизвестному взял вот так и позвонил. И пригласил – не в кафе-ресторан-бар – а в гости к… Александру Моисеевичу Володину. И не чайку попить (хотя и чаю дали, и водки), а послушать, как будет читать главы своей новой книги… Натан Яковлевич Эйдельман.
А там еще дядька сидел, седоватый, с испанской бородкой. Я его не знала. Да и не интересовалась, кто таков. Мне и тех, с кем я смела в этот миг водку пить – хватало за глаза и за уши. Коленки дрожали и руки тряслись.
«Дядька» потом всякие мне лестные слова говорил про недавно написанную мною статью. Но мне было «не до грибов», и я от его комплиментов только что не отмахивалась…
Потом заговорили про Достоевского (уже и не помню, как на него вырулили). Разговор цеплялся – слово за слово. Пора  было уже расходиться, и, чтобы разговора не прерывать, мы с «дядькой», которому со мной было по пути, отправились пешком с Петроградской на Невский. Звали его Юрием Федоровичем, фамилия Карякин.
Мне сказали, что он философ и публицист. Пишет о Достоевском  и о Гойе, печатается в журнал «Литобоз». Вот, собственно, и всё. Это потом я уже допёрла, ЧТО это за философ и за публицист.
И эти вот люди со мной приятельствовали (не смею сказать – дружили).
Свободин меня в Москве на спектакли водил, я его по Питеру гуляла.
Эйдельман и Володин на мне «опробовали» новые тексты.
А с Карякиным я встречалась каждый свой приезд в Москву. Он почему-то хотел, чтоб я ему куски своей диссертации показывала, прежде чем Александру Абрамовичу Аниксту  (моему руководителю) буду отдавать.
Вот я и возила по два экземпляра «кусков»: второй для Константина Лазаревича Рудницкого, который тоже считал, что я сперва ему должна показать. Аникста они от меня берегли, что ли?  Или меня от Аникста?
Но, не о том речь.
Речь о том, что мы с Карякиным всё время ругались.
Ну, как не ругаться, если считаешь себя умнее всех на свете, а тебе аккуратненько так намекают, что, конечно, ты барышня умненькая, но дура-дурой.
Он мое нахальное тявканье терпел. Смеялся. Особенно смеялся, когда однажды увидел половину очередного «куска» размашисто перечеркнутую Аникстом. Сан-Абрамыч на полях мне написал: «Деточка, Шекспира хвалить уже поздно!». Федорыч просто катался со смеху, хотя вообще-то смешлив не был. Я тоже засмеялась. Он что-то сказал еще смешное. Я совсем покатилась. И сделалось у нас что-то вроде коллективной истерики. Мы шли по вечерней Москве, взглядывали друг на друга, и снова прыскали со смеху, и не могли никак уняться. Ладно я, шмакодявка. Но и солидный Федорыч тоже…
Он часами напролет мог читать мне вслух самиздатовские книжки. Зиновьева читал. Про «Театр на ебанке». Я от хохота дышать уже не могла, икала. Он сердился: «Ну что, мне водой тебя отпаивать, или читать?».
Потом мы спорили о Солженицыне и Достоевском. О Лорке и о Гойе. О Высоцком и Тарковском. О России. Обо всём. Ходили на Таганку, на прогон любимовского «Годунова» (Карякин был членом худсовета театра).
Обсуждая спектакль, орали так, что добрейший Боря Хмельницкий, слегка заикаясь, спрашивал: «Ю-у-урь Федорыч, вы чего этой посикухе позволяете? Д-дали бы по башке, да и всё! И-ирка, быстро рот закрыла. Я к-кому сказал!».
А как мы выпивали! Однажды зимой как-то зашли в ЦДЛ, а там – ну ни местечка свободного, дым коромыслом. К компании подсаживаться не хотелось. Не стали ждать, пока столик освободится, ушли, купили в магазине водки, докторской колбасы. Уселись в заснеженном скверике и стрескали эту водку из горла, закусывая колбасой из бумажки…
Дружба наша как-то разом закончилась с началом карякинского депутатства.
Не в том смысле, что Карякин изменился, мгновенно став очень знаменитым после своей перестроечной статьи про «грабли». Нет. Просто… как-то очень посерьезнел. Что-то такое… менторское, что ли, в тоне появилось. Раз, другой. И постепенно, потихоньку как-то, я перестала звонить: «я приезжаю!». И он стал звонить всё реже. А потом и вовсе перестал.
Мы встречались иногда, даже пытались возобновить эти наши бесконечные разговоры, но по-прежнему уже не выходило, а по-другому не хотелось.
Жизнь закрутила, завертела. Каждого по-своему.
Потом он заболел…
Он был последним из того волшебного вечера, когда Володин деликатно предлагал «милой барышне» садиться в кресло с ногами, когда Эйдельман своим тягучим голосом читал главы из «Грани веков», когда Свободин спросил: «Юра, тебе по пути, проводишь Ирочку?»…
Юрий Федорыч, дорогой, сколько бы я отдала сегодня за то, чтоб вы могли меня снова проводить до дому….
….

 
Заколебало коверканье русского языка в угоду глупым политикам.
Мало нам интернет-слэнга, совершенно неоправданных англицизмов на каждом шагу, так еще и это.
Один дурак придумал говорить «в Украине», и все бедные граждане Украины за ним теперь повторяют. Как попугаи.
Но Бог с ними: у них русский язык - не государственный. Они так и так говорят на суржике, даже в русском театре у актеров половина слов непонятна.
Зачем так говорят в России – ума не приложу.
Говорят Молдова вместо Молдавии, Кыргызстан вместо Киргизии. А еще хлеще – Башкортостан вместо Башкирии (хотя «Башкирия»  - вообще  официальное название субъекта Российской Федерации).
И ведь, заметьте: никто не говорит Инглэнд вместо Англии или Грэйдбритн вместо Великобритании.
И, слава Богу, Её величество королева не возражает.
Как не возражает Его величество король против Испании, госпожа Меркель против Германии,  и т.д.
Вот непонятно мне это потакание мелочным амбициям идиотов.
И чистый русский язык под натиском этих идиотов постепенно исчезает...
А дети слушают.
И не сегодня-завтра спросят про "в Молдавии, в глуши степей, вдали Италии своей": а Молдавия - это что?
Уже почти никто из людей до 30 лет не понимает, когда пишется «ться», а когда «тся», и лепят мягкий знак косяком всюду.
Про ударения – вообще молчу, про это даже заикаться страшно.
Пройдет совсем немного времени, и читать классическую русскую литературу без словаря смогут только доктора филологических наук…
Просто беда.

 
Сидела, работала, и вдруг мне надоело до тошноты…
Вот ровно так, как говорю: именно до тошноты.
Боже, чем я занимаюсь?!
Со мной уже однажды так было. Очень давно.
Я сидела и писала рецензию. Ироничную, хлесткую. Размазывала в брызги. Так, чтоб разозливший меня «объект» мелкими каплями стекал по стене.
И вдруг ни с того ни с сего подумалось: Господи, на что же это я трачу свою единственную и неповторимую жизнь?
Вот фильм – фуфло. Режиссер – полудурок. Актеры играть не могут вовсе, глаза бы не глядели. И я это всё посмотрела, тем не менее, хотя мне бы эти 2 часа пригодились для куда более приятных и полезных дел.
Ну ладно. Потратила 2 часа, фиг с ними.
А теперь вот полночи сижу, пишу еще текст про этот фильм, этого режиссера и этих актеров…
Что я, совсем, что ли, дура?
И так мне сделалось тогда обидно, прямо до слез. И жалко себя ужасно стало. И пропало всё удовольствие от работы.
Вот и сейчас – то же.
Ну, сейчас понятно: подёнка, деньги надо зарабатывать. Делаешь то, за что платят.
А платят за всякую муть.
И возникают не очень приятные вопросы о собственной профессии.
Например, почему ты, такая вся из себя умная и талантливая (это я так про себя думаю), тратишь половину своей жизни на тех, кто бездарен и глуп? И сколько себя ни тешь иллюзиями, что, мол, ты – своего рода ОТК, и объясняешь людям, что такое хорошо и что такое плохо, но в глубине души прекрасно понимаешь, что никто твоим словам не верит. И если человеку нравится какой-нибудь отстой, то ты хоть из кожи выпрыгни, человек будет считать себя правым. А тебя – злобной дурой.
И наоборот. Хоть километр бумаги испиши, никогда в жизни никому не объяснишь, почему кино хорошее, если он в нем ни хрена не понял, и ему было скучно.
Думать, что пишешь для кинематографистов – еще глупее.
Они –  все без исключения – мнят себя гениями (только одни, якобы, более удачливы, другие – менее).
Я, помнится, еще на заре туманной юности, на «Ленфильме», сидела в студийном кафе с режиссером, чей фильм только что размазала по стене. Он задавал мне один и тот же странный вопрос: «Ну что, мой фильм самый плохой на свете, что ли?».
Я бормотала нечто вроде «Да нет, я видала и хуже…».
Странный разговор такой.
Этого режиссера тогда на студии никто всерьез не принимал, но мужик он был неплохой, не подлый, и потому относились к нему все довольно снисходительно. Без презрения.
Сейчас его называют классиком.
Ну, настоящие-то классики вымерли (за парой-тройкой исключений), и вот он теперь – классик. И сам себя таковым считает. Важный стал непереносимо.
И, спрашивается, кто сегодня вспомнит ту мою статью про тот его фильм?
А если кто и вспомнит, то скажет: «Вот как тогда бедного классика критика травила».
И что мне с этим делать?

 
Я заболела.
Ну, вот как обычно и бывает: пока были лютейшие морозы – была здоровехонька, а как потеплело – расхворалась.
Не так, чтобы сильно, но и не так, чтобы не замечать.
Чуть получшало – пошла на работу – и опять заболела.
Так и тянется эта нескончаемая хворь уже дней 10 – ни хуже, ни лучше.
И при этом я стараюсь, по возможности, никому не жаловаться на эту свою проблему и вообще про нее друзьям не рассказывать. Впрочем, я так и раньше всегда делала.
Но мотивы были разные.
Когда я была совсем молода, я искренне считала, что грузить окружающих своими проблемами неприлично.
Что я этим ставлю людей в ложное положение: бежать на помощь им недосуг (да и неизвестно еще, нужно ли), выражать сочувствие без изъявления готовности примчаться на помощь – глупо, не выражать  – еще глупее.
Впрочем, этот этап я благополучно проехала.
Просто потому, что оказалось:  только скажи, и толпы желающих помочь (паче всех ожиданий) немедленно готовы примчаться и залечить меня насмерть. Тем более, что у всех есть свои любимые лекарства, которые они привезут с собой и обязательно заставят принять. Так и до цирроза недалеко.
Поэтому я стала рассказывать про свои заболевания только тогда, когда очень не хотелось идти на работу или я ее попросту не сделала. То есть, вполне взрослая тетка вела себя как безответственная школьница.
Впрочем, это тоже оказалось чревато.
Как только я говорила, что у меня кашель или насморк, они у меня тут же и случались на самом деле.
Уж не знаю почему, но вот всем можно безнаказанно врать, а мне – никак. Я за это сразу получаю по башке. Причем немедленно, без откладывания наказания в долгий ящик.
Последний мой подвиг на этой ниве мне реально дорого обошелся: я знать не знала, что такое «болит спина». Вполне еще крепкая, спортивная, с отменным здоровьем женщина, я лет 10 назад (чтобы не накликать на себя ОРЗ или грипп) всё-таки решилась сказаться больной, но придумала болезнь, которой у меня не могло быть даже в теории, как родильной горячки у мужчины...
Ровно с той поры, как вы понимаете,  я довольно неплохо знакома с периодически возникающими (подчас ужасными) болями в спине.
В тот, самый первый раз - вплоть до вызова скорой.
Но всё это – семечки по сравнению с главной причиной, по которой я стараюсь не оповещать родных и знакомых о том, что я захворала.
Как только мне кто-то выразит сочувствие (ну, вот хоть один человек меня пожалеет), я, вместо злости на себя (которая всегда мне помогает встать на ноги), тоже начинаю себя жалеть.
И тогда – настоящий кирдык.
Потому что вы даже не представляете себе, какой я мастер по части жаления себя.
Быть может, крупнейший специалист в мире.
И вот вчера я дала слабину.
Пожаловалась подруге.
А она, конечно же, горячо мне посочувствовала. И всё. Приплыли.
Разумеется, мне сразу стало жалко себя до слёз: у всех праздник, все гуляют по солнечному весеннему городу, а я сижу, как таракан за печью, кашляю и чихаю и т.д.
А ведь уже выздоравливала почти.
И сегодня на меня накатила третья волна болезни. По полной программе. И всё сначала.
Вот как бы научиться держать язык за зубами, и хотя бы раз просто отболеться молча? Ведь насколько это будет быстрее и безопаснее – как для себя, так и для окружающих?

 
СПАСИБО ПРИСЯЖНЫМ ЗА ТО, ЧТО ОНИ - ЛЮДИ, И ЗАХОТЕЛИ ОСТАТЬСЯ ЛЮДЬМИ!!!

 
Стараюсь не смотреть по телевизору передачи на криминальные темы. Слава Богу, давно миновало то время, когда я работала обозревателем в газете и должна была смотреть всё подряд.
А негатива в жизни и без телевизора хватает.
Так что сегодня телевизор смотрю крайне выборочно.
Но телевизионный пульт – хитрая штука. Бывает, ищешь что-то, нажимаешь кнопку. Промахиваешься. И попадаешь не туда.
Так произошло и со мной буквально полчаса назад. В результате промаха включила программу «Человек и закон», где рассказывали о том, как избили российских туристов в Белеке,
и что по этому поводу предприняла родная страна.
Случившееся – частный случай. Но меня он больно зацепил. Потому что нашим организациям за границей на нас плевать.
И я совершенно не понимаю, почему.
Однажды на Кипре около супермаркета я была свидетельницей того, как белобрысый парень сцепился с греками. Не знаю, в чем там было дело, но греки были настроены крайне решительно.
Парня бы точно отметелили, если бы он внезапно не закричал: «Я – гражданин Великобритании!».
Видели бы вы, что сталось с троицей озверелых киприотов! Они стали белее бумаги, и  быстренько свалили с места разборок.
Уверена, если бы он закричал, что он – гражданин России, то огреб бы по полной.
Просто потому, что  за ЧП с англичанином (он,  кстати, судя по акценту, был ирландец) чернявым пацанам точно бы не поздоровилось. И они это понимали не хуже меня.
А за любое ЧП с нашими им бы ничего не было, а жертва осталась бы униженной, оплеванной, избитой, и никто – НИКТО! –  не встал бы на защиту. Кстати, включая и простых туристов-соплеменников.
И вот это прекрасно понимали турки, напавшие на наших туристов на одном из самых фешенебельных курортов в своей стране.
И потому ничего не боялись.
С каждым днем всё больше имею прямых свидетельств, что никто из нас – частных граждан – любого ранга и положения (если мы не имеем персональной охраны) – нашей стране нафиг не нужен и не интересен.
Дома не нужен, и за границей не нужен.
В массе мы – электорат, а индивидуально – кони в пальто.
С нами можно вытворять что угодно – всем, кому не лень.
Государству (что само собой).
Более обеспеченным гражданам (потому что против лома нет приема!).
Иностранцам в их стране (потому что даже российские консульства стараются не защитить или помочь, а отвертеться, сделать вид, что "я не я, и шапка не моя").
Иностранцам в нашей стране (ну, они же иностранцы, а мы, вроде как, хозяева, и должны потерпеть).
О якобы правоохранительных органах вообще молчу: с ними лучше не сталкиваться и не связываться. Сами понимаете, чем встреча может для ЛЮБОГО – даже самого законопослушного – человека может обернуться.
И вот мучает меня вопрос: если стране на нас плевать, то почему нам все равно не плевать на страну?
И вспоминается некстати мальчик- детдомовец, тоже из телика.
У него брали интервью, а он плакал, и говорил, что хочет домой. К маме. 
Он, однако, не сказал, что от мамы его забрали потому, что она нанесла ему несколько ножевых ранений, чтобы не просил есть.
Правда, похоже на наши отношения с Родиной?

 
Я давно хотела про это написать, но все духу не хватало.
То есть, как бы я себе говорила, что времени нет, или пора не настала, а на самом деле – реально не хватало духу.
А вот сейчас подумала себе подумала – а отчего ж бы и не сказать вслух?
Я насчет хапанья.
И в этом контексте – о себе (и таких как я, которые, якобы, все из себя в белом фраке и в перчатках).
Вот я гляжу на людей, которых знаю тысячу лет (не будем имен называть; кому надо – поймут, кому не надо – и не надо). И помню их такими принципиальными и бескорыстными, что прям хоть медаль вешай. А сегодня они превратились в монстров.
Только потому, что оказались рядом (или внутри!) с очень большими деньгами и сумасшедшей властью.
И, медленно (к их чести), но неуклонно начинали осознавать себя мерилом всех вещей.
Свой вкус (нередко, вполне мизерабельный) – эталонным; свои представления о реальности (давно уже видимой ими из окон майбахов и бентли) – абсолютными.
Им давно уже не кажется, что они воруют (это называется у них «бизнес – ничего личного»). Они давно уже забыли, как в действительности среди приличных людей называется их образ поведения и жизни.
Мало того, все, кому этот образ поведения и жизни не нравится, с их точки зрения – «лузеры» и завистники.
Ну, в самом деле, если для кого-то $50000 – за гранью человеческих представлений, то для них это – мелочевка, из-за которой и грузиться-то не стоит.
И они поэтому начинают глядеть на людей, словно те – стеклянные, и сквозь это мутноватое стекло даже и смотреть-то не хочется.
И я, естественно, их за это осуждаю.
Один из них (старинный мой знакомец) занимает должность, которую много лет назад предлагали мне. Но я жила тогда в Питере, работа мне интересной не казалась. А про деньги я тогда не догадывалась. То есть, не про деньги даже, а про их невменяемое количество, и про ту власть над людьми, которую эта должность дает. И я отказалась.
А потом, уже много лет спустя, пришла к этому знакомцу на поклон, и он был со мною мил и приветлив, но сказал, что сделать ничего не может. Потому что это не в его власти.
Ситуация была понятна: взять у меня откат он не мог, а без отката делать что-то уже не хотел.
Мы расстались мило и без обид.
Я понимала, в чем дело, а он понимал, что я понимаю.
И вот тут я и задала себе вопрос: а чем бы стала я, согласись я тогда принять предложение?
И мне, разумеется, приятно было бы думать, что я была бы неземной хрустальной чистоты.
А ведь парень этот был очень приличным человеком, довольно строгого нрава, хорошего вкуса. Вполне себе с самоиронией. А нонеча – прям памятник самому себе.
И нешто у меня есть гарантии, что всё то же самое не произошло бы со мной?
Да нету никаких гарантий.
Потому что ни власть, ни деньги человека испортить не могут. Но его весьма даже могут испортить ОЧЕНЬ большая власть и ОЧЕНЬ большие деньги.
Я ловлю себя на том, что когда готовлю программу ММКФ, и нахожусь в цейтноте и в клубке проблем, то разговариваю с хорошими людьми, обращающимися ко мне, нетерпеливо и чрезмерно жестко. Мне самой это ужасно не нравится. Но пару раз я, что называется, дала слабину. Интеллигентность заела.
И вот эту слабину киношные люди чувствуют, как собаки. И дальше начинают давить, долбить в эту дырку, как нефтедобытчики.
И вынуждают сдаться. Спасовать.
И потом грызешь себе локти, не понимая: как это тебя на кривой козе объехали? А ты и глазом моргнуть не успела…
И наперед – наука.
И дальше – только железный голос, оловянный глаз, и на все аргументы один ответ: «увы».
Так это – при том,  что денег –  ноль, и власти – кот наплакал.
А ежели бы – как у того моего знакомца?
Могла бы я превратиться в монстра со стеклянным глазом?
Да запросто.
Иллюзий на собственный счет я не питаю.
И тогда – с какой стати я осуждаю его? Только потому, что все для него равны, а я должна быть равнее?
Или потому, что он должен входить в мое положение?
А в чье положение вхожу я?
Как ни грустно, но человек нередко остается хорошим только потому, что у него нет реальной возможности стать плохим.
То есть, конечно, в принципе, возможностей стать плохим у каждого предостаточно. Но этому соблазну довольно легко сопротивляться, пока нет соблазнов посильнее.
А вот коли они есть?
Так что остается лишь благодарить судьбу за то, что бодливой корове Бог рогов не дал.
И весь сказ.
 

Куча дел.
Закопалась совсем, и не знаю, когда раскопаюсь.
А  Блог, тем временем, зарастает травой.
Чтобы этого не происходило, попробую хотя бы коротенькие записи оставлять.
Мои собственные "размышлизмы", которые возникают у меня как по ходу работы, так и в совершенно непонятной связи.
Вот, например.
Я подметила, что в мировом кино на протяжении практически всей его истории, экранные герои-любовники, старея, превращаются в пожилых экранных гангстеров и копов. В нашей версии - мафиози (олигархи) и генералы МВД.
Вот не в "благородных отцов", как в театре, не в пожилых профессоров, а именно в то, о чем я говорю.
Исключения настолько редки, что, практически, только подтверждают правило.
Интересно, почему?

Честно говоря, смотреть всего "Исаева" подряд (да еще с перерывами на рекламу) уже нет никаких сил.
Вот хоть гвоздиком себя к телевизору приколачивай.
Просто пытаюсь понять, зачем Урсуляку, человеку умному и талантливому, это было нужно.
Ну, само собой, крупнобюджетное кино только начни делать - потом уже не остановиться.
Уже появляются приятные привычки, от которых не хочется отказываться. В конце концов,  
все мы люди, все мы человеки. 
И всё же...
Я понимаю, зачем делалась "Ликвидация".
Я понимаю, ПРО ЧТО она делалась.
Я, наконец, понимаю, что режиссер тем фильмом хотел доказать себе самому.
Доказал.
Но ведь и доказал-то, в первую очередь, не потому, что художник-постановщик был хороший, или, скажем, художник по костюмам. А потому, что там был хороший умный режиссер. Который всё понимал про характер своего центрального героя, про его проблемы, про его мучительный поиск "чужого" среди своих, когда к почти родным людям - к каждому - надо присматриваться, и про каждого думать: а не он ли враг.
И актеру в главной роли было что играть. И тогда вокруг этого актера так же насыщенно, осмысленно и ярко работали все остальные.
Вокруг нынешнего центрального героя всем остальным скучно. И это очевидно, это нескрываемо.
Женщины его не любят, даже если и изображают умильные взгляды. А за что любить-то? За правильный пробор и усики?
Мужчины от него "не заводятся". Не от чего там заводиться. Харизмы - ноль. Сколько ни тужься.
Вот уж казалось бы - беспроигрышный материал: отношения отца и сына. Когда никакое расхождение во взглядах не может противостоять глубокой сыновней и отцовской любви. Тут бы разом всю зрительскую аудиторию и взяли. Мертвой хваткой.
Какое там. Ноль эмоций.
Только не надо ничего про "сдержанность чувств". Чем чувства сильнее сдерживают, тем они очевиднее, это закон.
Встреча Штирлица с женой в кафе "Элефант" - эталонна в этом отношении. Монтаж, музыка, скупые взгляды, скупые жесты...
Если не ошибаюсь, там-то актеров и вовсе поврозь снимали. Просто режиссер знал, что снимает и как сложит потом эту сцену.
А тут - буквальная калька, "встреча" Исаева с отцом на полустанке - ничего, кроме глумливого смеха и глумливых же комментариев не вызывает.
И вот ведь стараешься со всем возможным уважением относиться к этому творению, и не выходит, хоть тресни.
Я даже не сравниваю старые фильмы с новым. Я из последних сил стараюсь отрешиться от того, что помню, и смотреть "Исаева" как совершенно оригинальную вещь. Не помогает.
Ан нет. Всё же есть кое-что.
Вдруг начала ловить себя на том, что местами стало интересно. Раз зацепил эпизод, два - зацепил. Это там, где появляется Блюхер.
Вроде, ничего особенного такого и не делает Лавроненко, а следить за ним интересно.
Просто он понимает, ЧТО играет, КОГО играет. Понимает про своего персонажа всё: и что тот думает, и что тот чувствует, и почему поступает так, а не иначе. И сразу глаз не отвесть. Ну и, конечно, личная харизма. Внутренний объем, масштаб. Значительность.
Всё то, от чего нас так долго отучают...
Вот как хотите, а одной актерской органикой, ну, никак не обойтись.
На что уж сверх-органичен Борис Каморзин в роли начальника контрразведки. Такой весь из себя достоверный. Но, не знаю, как кому, а мне этого мало. И сразу всплывают в памяти Мюллер Броневого, или начальник контрразведки из "Адьютанта его превосходительства", сыгранный Владимиром Козелом.
Разные - как небо и земля.
Одно только общее: оба (не актеры, а персонажи) - блестящие профессионалы. Оба - личности. Хорошие или плохие - другой вопрос. 
Но какие выразительные!
А тут... Ни одного яркого штриха, никакой индивидуальной окраски.
Про то, как в этом сериале работают большие актеры - даже говорить страшно.
Кукольный театр.
Грустно это всё, господа.
Такое ощущение, что режиссер работал добросовестно, но и без сердечного жара. Глаз у него на всё это не горел.
Ну да, профи. И что с того?
Вот и не нахожу ответа на вопрос: зачем ему всё это было нужно? 

 
 

Сегодня 85 лет со дня рождения Евгения Александровича Евстигнеева, и этот юбилей для меня стал источником ужасной тоски.
 Потому что когда наступают – все чаще –  посмертные круглые даты великих актеров недавнего прошлого,  особенно остро ощущаешь, в какой пустыне живешь.
Евстигнеев умер, не дожив четырех лет до семидесяти. Возраст, по нынешним временам, не так, чтобы…
За 38 лет профессиональной карьеры он сыграл свыше 200 ролей в кино (сколько в театре – даже подсчитывать не берусь). Среди них главных – не более полутора десятка.  Но не только они, а и крохотные эпизоды в его исполнении врезались в память на всю жизнь. Я не представляю, у кого из хоть раз видевших  «Семнадцать мгновений весны»  не сжималось сердце от того, как профессор Плейшнер просто шел по Цюриху, кормил уток в зоопарке, глазел по сторонам, жмурился на солнышке. Молча. Я не представляю, кто в тысячу первый раз глядя «Берегись автомобиля», вновь и вновь не хохочет над тем, как репетирует режиссер народного театра, переквалифицированный из футбольных тренеров. У кого не сжималось сердце, когда немой дворник из «Подранков» передразнивает физрука…
Евстигнеев умел все: молчать, плакать, смеяться, гримасничать. Он даже телевизор умел смотреть так – в «Зимнем вечере в Гаграх» – что было ясно любому: это великий артист. Опыт? Ну да, и опыт. Но он  – совсем молодым актером «Современника» – уже был фактически классик. Он в «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен» снялся 28 лет от роду. А в «Берегись автомобиля» – в 30. А теперь попробуйте назвать актера в этом возрасте сегодня совершившего нечто подобное.
Вот то-то...
Конечно, сейчас бы надо писать восторженную статью, приличествующую случаю, с панегириком в адрес давно ушедшего юбиляра. Но Евгению Александровичу все равно (он и при жизни-то был не велик охотник до критических восторгов: сам про себя все понимал). Читателю, зрителю – в общем тоже. Все всё про него тоже понимают. А тоска возникает потому, что еще так недавно страна наша была как никакая другая богата артистами. Куда ни глянь – чудо. Олег Борисов и Евгений Леонов, Иннокентий Смоктуновский и Андрей Миронов, Анатолий Солоницын и Алексей Глазырин, Зиновий Гердт и Анатолий Папанов, Николай Гринько и Юрий Никулин, Василий Шукшин, Георгий Бурков, Иван Лапиков, Михаил Ульянов…  
С ума сойти!
Я не случайно пишу этот длинный список (который мог бы быть еще длиннее). Да-да, это люди более или менее одного поколения. Во всяком случае, большинство из них дебютировали в конце 50-х – начале 60-х. Многие из них знавали длительные профессиональные простои. Настолько их было много. Как, когда улетучилось это невероятное богатство?
Легче легкого отделаться ныне фразой: «Евстигнеев был один, он был уникален!». Правда, уникален. Правда, один. Но кто из вышеназванных не был уникален?  
Почему мы сегодня, вглядываясь в экран телевизора, где в старых фильмах, зачастую в совсем небольших ролях появляется Евстигнеев или кто-то из его великих сверстников, видим всю значительность и этих актеров, и  этих людей? Почему снимаясь даже в плохих или посредственных фильмах – а две сотни ролей не были сыграны в сплошных шедеврах – он ухитрялся быть не на уровне фильма, а на уровне самого себя? Он не был брутальным красавцем, не был героем-любовником, не был бодибилдером с шикарной мускулатурой. Русские актеры всегда брали не этим. Мудростью (невесть откуда бравшейся смолоду), умением чувствовать, пониманием людских характеров и страстей.  Тем, что называется «индивидуальность». Тем, что называется «Божий дар». 
Сейчас не нужно смотреть «Зимний вечер в Гаграх», чтобы моментально воспроизвести в памяти во всех  деталях, как герой Евстигнеева, торопясь и нервничая, пытается объяснить близким  по телефону-автомату, что он жив. Как приходит свататься в «Зигзаге удачи». Да что он такое там делал? Почему то, как его герои говорят пошлости, или вертят в руках тросточку, живет в памяти так близко и так предметно? Почему каждый буквально слышит голос Ручечника из «Места встречи…», эту фразу: «Старший приказал!». Я сегодня, как ни силюсь, не могу воспроизвести в памяти иные страстные монологи длиною в километр звезд нынешнего дня. А чтобы можно было запомнить их хотя бы в лицо, зрителя приходится пичкать ими ежевечерне, в течение недель и месяцев (я имею в виду актеров, сделавших себе имя сериалами).  
Куда-то вдруг исчезло нечто эфемерное, без чего, как без воздуха, актерское искусство не может существовать - яркая актерская индивидуальность, та немыслимая выразительность, какую сегодня «не носят». Дорогие костюмы – пожалуйста. Шикарные автомобили – без вопросов. Пистолет – легко. Даже заведомо талантливые артисты уныло кочуют из фильма в фильм, не меняя костюма и выражения лица. Один – во всех боевиках продажный генерал, другой – туповатый мент, третий – удачливый киллер. Крупным планом снимают аксессуары их одежды, или их машины, или их оружие. Лица большинства из них выдержать крупного плана не в состоянии. Потому что если полчаса играть желваками, или хмуриться, или мрачно сжимать губы на крупном плане – зритель сдохнет со скуки. А ничего другого нам с экрана предложить не могут.
Я, опять-таки, не случайно не называю имен. Вовсе не потому, что боюсь кого-то обидеть. И не потому,  что просто боюсь. Дело в том, что когда искусство становится товаром, то артист становится обслугой. Что ему заказывают, то он и делает. Мало того, та самая индивидуальность, оригинальность, своеобразие личности ныне не просто не востребованы кинематографом, а прямо-таки возбраняются. Как не поощрялась бы индивидуальность в официанте хорошего ресторана или продавце дорогого бутика…
Наверное, поэтому так свежи в памяти лица ушедших звезд. Так ярко звучат в сознании их неповторимые голоса.
Евгений Александрович Евстигнеев – один из этих инопланетян. Тот, о ком вспоминать не только радостно (просто потому, что он был, что был ТАКОЙ, что ТАКИЕ – были!), но и печально. Потому что ведь были же, были ТАКИЕ!

А теперь вот – нету…

 
Господи, как я устала от всей дряни, которая изливается отовсюду. Это при том, что по телевизору смотрю только кино (да и то, в основном, видак), при том, что радио вообще не слушаю, при том, что новости читаю в интернете крайне выборочно, и на фейсбуке тоже, и даже в метро почти не бываю.
Но мир стал удивительно настырен, и лезет буквально из всех щелей – в глаза, в уши.
Невозможно же перестать разговаривать с людьми? 
Невозможно же не слышать того, что говорят кругом?
Или, как молодежь, воткнуть наушники и вообще отгородиться от мира?
Постепенно становлюсь мизантропом.
Так хочется сбежать в Черногорию, где тишина, где неспешно ходят улыбающиеся спокойные люди, где, если не вслушиваться, можно просто не понимать, о чем они говорят. А если и понимаешь – то это совершенно не раздражает. Потому что говорят о том, что сегодня тепло, а завтра будет еще теплее, что кофе хорош, что прошедшая мимо девица – очень ничего.
Идешь утром мимо кафе, сидит человек с ноутом или айпэдом за чашкой кофе. Возвращаешься вечером домой – он по-прежнему сидит. И ему не скучно.
Никто на всю улицу не орет по мобильному, не заставляет окружающих выслушивать подробности чужой частной жизни.
Небогатая страна, где люди довольно мало зарабатывают, довольно скромно живут. Но вполне себе довольны жизнью.
Подруга вернулась из Тбилиси, рассказывает небывалое: там люди тоже стали тихо разговаривать. Не в смысле, что таятся, а в смысле, что не шумят, не галдят. И тоже – небогатая страна, и тоже люди живут спокойно и размеренно, и тоже ценят свой и чужой покой. Научились.
Вот, все сейчас говорят про «весеннее обострение». Какое, нафиг, весеннее, – оно у нас круглый год это «обострение». Оно и летом, и зимой. Зимой все жалуются, что холодно, летом  –  что жарко.
Все недовольны всем.
Все чувствуют себя несчастными.
И ужасно этим горды. И считают это – харизматичным.
Почему у нас так сумрачно? Почему все кричат и ссорятся?
Почему мы не умеем ПРОСТО ЖИТЬ, просто любить близких, не раздражаться и не раздражать?
Почему спорим с яростью, с ненавистью, с агрессией? Почему требуем, чтобы с нами соглашались все и немедленно?
Почему вообще не уважаем приватность – свою и чужую?
Тишины хочу.