Александр Щербаков,
28-03-2013 18:01
(ссылка)
В начале было слово. Тихая моя родина.
В то бабье лето, от щедрот жнивья,
Закат резвился в полумраке пряном…
Ворвался я настойчиво, упрямо,
В простую неизбежность бытия!
Это не эпиграф. Стихотворение первоначально состояло из нескольких строф, и в них фигурировало слово «мама». Затем автор, то бишь – я, отказался от всяких продолжений и остановился на одном четверостишии. Оно называется: «1952 год». Год моего рождения. А если точнее, я родился 3 сентября 1952 года в деревне Скрипино Чухломского района Костромской области. Деревня расположена на берегу реки Вига, которая впадает в реку Унжа, а та – в Волгу. На древнем языке наших предков «ви» означает - маленький, «га» - река. Слово «земля» слышится, как слог «ма». Чухлома - земля чуди. Финно-угорский народ. Кострома. «Ма» - два раза. Мама. Вот из каких истоков вытекает выражение родина-мать.
Волга – большая река. Вига – маленькая река. Маленькая? Видели бы вы ее весной в половодье! От берега до берега метров триста- четыреста. А еще, Скрипино - самый край Чухломского района, дальше на юг уже Антроповский и Галичский районы Костромской губернии. Пятнадцать километров от районного центра по бездорожью, километр от центральной усадьбы совхоза, села Коровье. Сам Чухломской район расположен на севере Костромской области, севернее только Солигаличский район. Далее, на север - Вологодская область. Юная мама. Это сейчас я знаю, какой молодой и красивой она была тогда, когда я был маленьким. А тогда, просто - мама. Небольшого роста, немного полненькая, вернее сказать – крепкой закваски. Несветлые волосы, черносмородинные глаза. Черные брови, яркие губы, нежные, сухие от работы и шершавые от мозолей, руки.
МАМА
В первоначальном варианте, приведенного выше стихотворения, слово «мама» в стихе звучало. Наличие этого понятия подразумевается в нем и сейчас, и всегда, и в начале…
В начале было слово.
Почему «закат», а не восход? Конечно, восход и рождение - понятия почти тождественные. Но резвился все-таки закат. Потому, что за прошедший день он вобрал в себя и рождение, и солнцестояние, и все существо мироздания. И росу, и детский утренний сон, и свет, и родное земное притяжение. Вобрал все запахи бытия. В нем есть все. Он созрел для новой жизни. Закат уходил, чтобы вернуться, он знал, что является предвестником восхода, рождения, обновления, и потому резвился в своем пряном, еще почти летнем, полумраке.
Закат еще и потому, что жизненная тропинка ведет всех нас, без исключения, к закату. А так хочется в определенный Творцом час заплыть вместе с солнцем за горизонт бытия и воскреснуть вместе со светилом в существе восхода. Вновь ворваться в мир чувств, света и звука.
Тихая моя родина
Мама моя, Щербакова Анна Ивановна, урожденная деревни Чечулино, что недалеко от деревни Воронцово, в девичестве - Шорохова, родила меня вторым. Первой была сестра Валя, тремя годами раньше, третьей - сестра Маша, тремя годами позже. Отец - Щербаков Александр Михайлович. Каким же он был для меня тогда высоким и сильным. На самом деле отец был немного выше среднего роста. Он не отличался атлетическим телосложением, как и все деревенские мужики, был сухощавым и жилистым. Характер отец имел добрый, иногда необычайно добрый. По моему мнению, все Щербаковы - добрые люди, но иногда вспыльчивые. Мои вспышки гнева, например, улетучиваются через несколько секунд. Из детства помню мягкие, как шелк, волосы отца. У мамы волосы жестче. Родился папа в деревне Костино. Где такая деревенька, представления не имею. Зрительно представляю себе примерное место, но разве найдешь старое пепелище в зарослях елошника и ельника. Где-то на востоке от Скрипина, за деревней Тимошино, за Троицей. Именно там.
Фамилия Щербаков, встречается весьма часто. От Карелии, до Сибири. Справочники относят нашу фамилию к монголо-татарскому слову: «щербак», то есть сборщик дани, во времена покорения Руси кочевыми племенами Батыя.
Не сомневаюсь, что в нашем роду течет много крови этих кочевников, как и крови финно-угров. В нашей местности, с незапамятных времен, проживали финно-угорские племена, чудь и меря. Некоторые историки считают, что это одно и тоже. Якобы, мерян новгородцы называли чудью. Колонизация новгородцами Чухломского края началась в девятом веке и продолжалась несколько столетий. Воевать новгородцы ходили чудь. Затем, - монголо-татары. Только Казанское ханство, начиная с 1485 года и по год 1563, совершила на чухломские земли пятнадцать набегов. А сколько таких набегов было раньше? До сих пор, за селом Коровье есть место, на берегу реки Виги, которое называют Верхней Пустыней. Это где-то совсем рядом от Скрипина. И эту пустыню, якобы, сделали пустошью пришедшие к нам из дальних степей кочевые племена. Пятьюдесятью километрами южней Чухломы расположился древний город Галич, ранее его называли Галич Мерьской. В Чухломе обосновалась чудь, и озеро у нас Чудское, а в Галиче – меря, и озеро - Мерьское. Современных поселений древних племен там нет, но до сих пор, существует татарская слобода в городе Галиче, и живут в слободе той нынешние потомки воинов Чингисхана и Батыя. Я не верю в то, что наша фамилия произошла от названия сборщиков дани для татар. Скорее всего, предки называли нас по состоянию зубов. Щербинка, щербатый, Щербатов, Щербаков. Что же касается крови нашей, по моему мнению, это коктейль. Чуть-чуть – чуди мерьской, чуть-чуть - русичей, чуть-чуть - монголо-татар. Других пришлых не знаю. Внешний облик Щербаковых соответствует моей гипотезе. Характеры у нас «нордические», то есть, северные – покой нам только снится; глаза самую малость раскосые, «арийские»; волосы, от русых - до темных. «Да, скифы мы…!»
СЕСТРА ВАЛЯ, БОРИС ЕВГЕНЬЕВИЧ АРТЕМЬЕВ, НИНА ИВАНОВНА АРТЕМЬЕВА, БАБУШКА ШОРОХОВА АННА АЛЕКСАНДРОВНА, МАМА, ПАПА, САНЬКА ЩЕРБАКОВ, ЖЕНЬКА АРТЕМЬЕВ. СЕСТРА МАША, ВАЛЕРКА АРТЕМЬЕВ
По данным переписи кустарно-ремесленного производства 1914 года в деревне Скрипино и деревне Костино, где родился отец, процветал столярный промысел, а в Скрипине еще было производство рыболовных снастей. Принимая во внимание отходнический образ жизни мужчин, уход их от крестьянской жизни на работы в Питер, профессии моих предков по мужской линии, я в затруднении определить свое происхождение. Крестьянское оно у меня, или пролетарское? Да, из крестьян я!
Родился я, как и сестры, родных братьев у меня нет, в деревенской избе, роды у мамы принимала единственная на всю округу фельдшерица Федотова Клара Ивановна.
Кроме родных сестер, у меня есть двоюродная сестра Людонька Шорохова и два двоюродных брата Женька и Валерка Артемьевы.
Деревня Скрипино – деревушка совсем маленькая. Происхождение названия деревни доподлинно никому неизвестно. Сомневаюсь что от слов: «скрип», «скрипка». Скорее всего, от слова: «скреп».
СКРИПИНО, РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМДевять домов стояло в то время в нашей деревне. Все избы под одной крышей с дворами для скота и сеновалами. Ходкины, Розановы, Артемьевы, еще Розановы, Щербаковы, Щербаковы-Сергеевы, Барашковы-Котовы и, пустой, самый красивый дом в деревне, некогда раскулаченных Королевых. Существовал еще один дом, недостроенный, и если мне не изменяет память, его называли дом Дубовых. Туда со временем переехали Артемьевы, конечно, предварительно достроив его. Десятого дома уже никто из нас - детей, не видел, оставалась только единственная береза под бывшими окнами дома героя Советского Союза Овчинникова. В книге о героях Союза чухломичах написано, что на месте дома Овчиниковых установлен бюст герою. Наглая ложь. Никого бюста или памятника в нашей деревне нет, и не было.
Все деревенские избы – окнами на юг. Все - окнами на реку. Кроме одной. Дом Розановой Елизаветы, Сережкиной мамы, построен особняком, окнами на закат, передом на наши окна, которые глядели на восток и которые были основными «смотрелками» из нашей избы. Других строений, кроме небольшой колхозной конюшни, амбара Королевых и нескольких бань на второй волне древней ледниковой горы, что еще ближе к реке, в деревне нет. Нет, неправда, «высилось» еще одно полуразрушенное сооружение. Между старым домом Артемьевых и домовладениями Ходкиных. По всем признакам деревенской архитектуры, по расположению развалин, на месте этом полагается быть избе, значит, эти развалины когда-то являлись домом и в нем давным-давно жили люди. Рядом располагался огороженный забором огород Сережки Розанова мамы. Тетя Лиза Розанова и ее мать Анна, пилили старенькие бревна на дрова и то строение, что я сейчас вспоминаю, быстро исчезло. Видимо, когда-то в старину эти руины являли из себя их родовое гнездо.
Почти у каждого дома росли березы, черемуха, сирень. В начале деревни произрастали древние липы, вперемешку с березами. Несколько куртин тополевых. Весенними утрами, мы ведрами таскали домой от этих берез сок. Тогда мама на березовом соке в огромной деревянной кадке делала хлебный квас. В пору же созревания черемуховых ягод, детвора часами сидела на крепких сучьях черемух, набивая рот маленькими плодами с косточкой до появления оскомины. Около амбара, на берегу маленького пруда высилась одинокая и могучая ель. Королёвская елка. Рядом с домом Королёвых. Такие же ели росли в деревне Волково и некоторых других деревнях округи. Обязательно одна ель на деревню и возрастом лет за сто. Полагаю, что для людей, которые взрастили эти ели в деревнях, данное дерево что-то значило. Думаю, что традиция такая возникла в языческие времена, а сейчас, и даже в раннее детство мое, ее смысл утрачен. В Карелии такой обычай тоже существовал, во многих старинных карельских поселениях, старики помнят, одиноко высилась обязательная ель.
Сегодня в деревне осталось несколько жителей – стариков, доживающих свой век, как деревенские липы, березы, черемухи, тополя и ель.
ПОСЛЕДНИЙ МУЖИК ДЕРЕВНИ Николай Николаевич Розанов
Моя деревня Скрипино в запустении, заросла сорняками и бурьяном. Тогда же, деревня была полна детей. Трое Щербаковых. Двое Артемьевых. Герман, Райка и Игорь Розановы. Сережка Розанов. Нинка и Люська Ходкины. Поскольку у каждой семьи в деревне и других деревнях нашего края жили родственники в Ленинграде, летом количество детворы в округе удваивалось. Больше всех питерцев приезжало в дом к Барашковым. Да, их всех величали питерцами, а мы - «чивокалками», так как вместо нашего деревенского, вопросительного: «чаво?», они говорили: «чиго?». Детского шума, криков, смеха в те времена летние в деревне было предостаточно.
Семейство наше состояло из двух домов. В одном, под горой, на начале второй земляной волны, некогда ледникового потока, жили моя бабушка Щербакова Мария Ивановна, в девичестве Сергеева, ее мама – моя прабабушка Катя, двоюродный дед Сергеев Николай Иванович. В деревне их называли Подгорными, Кулёшиными. В другом доме проживала моя семья – отец Щербаков Александр Михайлович и мы. Валя, Маша, я, мама и двоюродная бабушка отца - Александра Миронова. Прабабушку Александру помню слабо. В памяти осталась лежанка за перегородкой в старом доме, рядом с ней сундук, бледное худое лицо, темные одежды прабабушки, гроб, похороны и поминки.
БАБУШКА МАРИЯ ИВАНОВНА ЩЕРБАКОВА, ПРАБАБУШКА СЕРГЕЕВА ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА, ПАПИНА ТЕТКА МИРОНОВА АЛЕКСАНДРА
Рядом с нами жила мамина сестра Нина Ивановна Артемьева, их мама, моя бабушка по материнской линии, Шорохова Анна Александровна, в девичестве Лебедева. Тетя Нина является моей и моих сестер крестной матерью.
КРЕСТНАЯ МАМА АРТЕМЬЕВА (ШОРОХОВА) НИНА ИВАНОВНА
Об этом я узнал недавно. Всегда думал, что моя крестная - бабушка Клава Котова или бабушка Шура Шило, потому, что именно их, мы все назвали коконьками. Семья Артемьевых и, конечно, их глава дядя Боря всегда были рядом с нашей семьей. Их двор располагался сзади нашего дома метрах в тридцати, через дорогу. Именно там появились два моих двоюродных брата, погодки Женька и Валерка.
На краю деревни, в совсем маленьком домике, жила бабушкина сестра Котова Клавдия Ивановна – коконька, вместе со старенькой бабушкой Катей Барашковой. Она переехала в Скрипино, после смерти ее мужа Геннадия, когда мне исполнилось лет, этак, пять-шесть. Раньше она жила в деревне Илюнино, верст за семь от нас. Про Котова Геннадия не знаю совершенно ничего, кроме того, что вырезал из дерева изумительные рамки для семейных фотографий.
Я, в определенной степени, - «Ванька», не ведающий родства. Позорно и стыдно. По отцовской линии, знаю деда Михаила Александровича, он пропал без вести в годы войны.
Щербаков Михаил Александрович, 1907 года рождения. Волховский фронт. 364 стрелковая дивизия. 1212 стрелковый полк. Рота минометчиков. ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ февраль - март 1943 года.
Нечто, подобное похоронке, хранит сестра Маша. Вживую я его не мог видеть, видел только на фотографиях. Питерский отходник. В наших местах все мужики в старину были отходниками и работали зиму в Питере, весной возвращались в деревню, осенью опять уезжали. Были ли у них вторые семьи в Питере, никто не знает. Но, не исключаю, что в Ленинграде есть наши прямые кровные родственники. Зов плоти, однако, большая сила. Знаю, что прадеда звали Щербаков Александр. По профессии столяр. Жил, в основном, в Питере, на Фонтанке, недалеко от Московского вокзала. Раньше я думал, что в роду Щербаковых, по линии мужчин было не более двух имен, Мишка и Сашка. Теперь знаю, что у деда Михаила были братья Дмитрий и Петр. Мать прадеда Александра, либо мать прабабушки Александры, звали Акулиной. Это моя прапрабабушка. Возможно, Акулина была матерью Сергеева Ивана. Отец бабушки Мани, Сергеев Иван, так же жил в Ленинграде, в Сосновке, за заводом «Светлана», умер в блокадном Ленинграде, похоронен на Пискаревском кладбище. Именно прадед Иван был участником штурма Зимнего дворца. В нашей семье до сих пор хранится черная шаль, принадлежащая ранее кому-то из членов царской семьи. Прадед Иван подарил эту шаль своей дочери, мой родной бабушке Мане. Сейчас эта реликвия принадлежит старшей сестре Валентине. Прадед Иван Сергеев был подлинным сыном своего времени, революционером и безбожником. В деревенской округе его звали Иван Жирный. Подлинно не знаю его историю жизни, сохранилось лишь несколько писем Ивана из блокадного Ленинграда, полные любви к Родине и любви к своей семье.
ПРАДЕД СЕРГЕЕВ ИВАН, ПРАБАБУШКА ЕКАТЕРИНА, БАБУШКА МАРИЯ ИВАНОВНА, АЛЕКСАНДРА ИВАНОВНА
В Питере жила родная бабушкина сестра Шило Александра Ивановна. Бабушка Шура и папина двоюродная сестра тетя Лида Миронова пережили Ленинградскую блокаду в годы войны. Муж Александры Ивановны, Шило Тарас Терентьевич, являлся самым настоящим хохлом, но русской заварки. По профессии повар. Сказывали, что работал в Питере в каком-то элитном ресторане. Приезжая в деревню к бабушке Мане, он запрещал всем женщинам заниматься приготовлением пищи. Делал все сам. Чрезвычайно вкусно. На этой почве, в детстве у меня имелась мечта стать поваром. Со временем мечта испарилась, но готовить я умею. Во всяком случае, при наличии минимума продуктов, сам себя накормлю. «Молоко, да курочка – стряпает и дурочка».
Когда бабушка Шура, тоже коконька, приезжала из Питера, она всем внукам привозила гостинцы. Тарас Терентьевич Шило, как настоящий хохол, одаривал нас всяческими прибаутками, играл с нами. Между прочим, в семье в то время происходили разговоры о том, чтобы меня бабушка Шура забрала в Питер. Бабушка Шура и Тарас Терентьевич выражали желание усыновить меня маленького. Родители не отдали. Да и я особенного желания не испытывал. Деревня – был мой мир. Гостей из Ленинграда мы всегда ждали. Бабушка Шура и умерла в Скрипине, и похоронена на Коровском кладбище. Не захотела она на закате своих лет жить в питерской квартире. Ездила в Ленинград один раз в год за получением пенсии.
Из трех сестер Сергеевых (Щербакова Мария, Шило Александра, Котова Клавдия), дети были только у бабушки Мани, кока Клава и кока Шура были бездетными. У бабушки Мани было пять или шесть детей. Выжил только один отец. Про его младшего брата знаю, что утонул. И то, потому, что в детстве говорили: «Не ходи к реке, там Лёнюшка утонул».
По материнской линии знаю, но никогда не видел, и не мог видеть, деда Шорохова Ивана Яковлевича. Рассказывают, что сгинул в тюрьме, еще до войны. Нет, не политика. По рассказам бабушки Анны, однажды ночью забрался ее муж Иван на колхозную пасеку и покусился на общественный мед или просто похулиганить захотел в деревне Аверьково. Проказником дед Иван был большим, особенно во хмелю. По рассказам знаю, что зачастую скидывал с саней или колымаги жену свою Анну и заставлял бежать за повозкой, и как только Анна приближалась к транспортному средству, следовал хлыст по заду лошади. И так, от Чухломы до Воронцова или Чечулина. При бегстве с пасеки от пчел Шорохов Иван потерял свой пиджак с документами. Так его и вычислили. Судили, посадили, пропал.
ДЕД ИВАН ШОРОХОВ
В деревне Чечулино у семьи Шороховых был добротный дом. Время, после тридцатого года двадцатого столетия. Может быть, тридцать второй год. Объявили о политике сселения деревень. Пришли комиссары накануне зимы, сломали в доме печь и заставили переезжать семью в деревню Воронцово, что километрах в двух от Чечулина располагалась. Мама рассказывала, что «новый» дом был холодный и гнилой, а старый, теплый и просторный. Чечулинский дом пришлось продать за мешок картошки.
Бабушкина девичья фамилия была Лебедева.
БАБУШКА НЮША. ШОРОХОВА АННА АЛЕКСАНДРОВНА
Ее отца звали Александр Поликарпович, а маму Анна Григорьевна. Одного из родных братьев бабушки звали Никанор. Другого - Иван. Была еще сестра. Судьбы двух последних не знаю. Никанор женился на ссыльной полячке Ядвиге Ивановне Войновской. Приехала в Чечулино семья Ядвиги из Латвии. Город Либава, ныне – Лиепая. Отца Ядвиги звали Иван Франтович. Тетя Ядя, так ее называет до сих пор мама моя. Потом семью Никанора выслали в город Магнитогорск. Сын двоюродного прадеда Никанора, Константин Никанорович Лебедев живет в Петрозаводске.
Папина двоюродная сестра, тетя Лида Миронова, пережила в Питере блокаду, как и коконька Шура Шило, вышла замуж, но не за хохла, а за армянина и стала Лидией Маргарян. Умерла тетя Лида в городе Уральске в 1988 году. Своих детей у неё не было. Сын Ашота Ивановича Маргарян, от первого его брака Гамлет, живет в Ереване.
По линии Сергеевых - Щербаковых у меня есть родственники и в городе Челябинске. Помню имя - Михаил, помню профессию – зубной врач.
И, все! Когда было, кого спросить о своей родословной, спрашивал, но не записал. Да и рассказы те были скупые, создавалось впечатление, что бабушки опасаются рассказывать. Сегодня думаю, что опасения те были не напрасны, недалеко ушли годы репрессий, а мы дети, могли многое разболтать кому не нужно. А сейчас из памяти разговоры те стерлись, а переспросить некого.
Так и живу «Иваном», плохо знающим свое родство, да еще на чужбине. И строки эти пишу для детей своих, на память о родословной семьи нашей, о жизни своей непутевой.
Первые воспоминания детства. Их совсем мало. Помню люльку. Люлька – это спальное место младенца. Фанерное, овальное гнездышко для малыша, подвешенное к жердочке, которая закрепляется в стальное кольцо на потолке. От люльки тянется веревочка в любое место, для того, чтобы, дергая за нее, качать ребенка. Каким образом я забирался в люльку, увы, не припомню, но однажды этого не удалось, в люльке отсутствовало дно. С тех пор я спал в кровати и меня уже никто и никогда не качал. Помню свою соску-пустышку – «моньку». Запомнил только потому, что ее мазали горчицей, для того чтобы отучить парня от безвредной привычки что-то сосать. Помню стол, под который ходил пешком. Помню, как мама рожала младшую сестру Машу. Кстати, ее в детстве звали Муськой, иногда Муркой, а меня Шуриком.
СЕСТРА ВАЛЯ И САНЬКА ЩЕРБАКОВ
Старшая сестра Валя в то время казалось мне большой и взрослой, В этом «авторитете» всю жизнь и почитаю ее. Но, по большому счету, «авторитетов» по жизни не терпел. Дрался, с сестрой Валей, и Машкой младшей сестрой, но больше всех я дрался, не с Сережкой Розановым, единственным на деревне парнем кроме меня, года на три старше, у меня от его кулака горбинка на переносице, а с Нинкой Ходкиной. Эта тощая «заноза» предпочитала верховодить деревенской детворой. Она была почти ровесницей Валентины, может быть чуть-чуть помладше, но гораздо старше меня. Помню, бились с ней в деревенской конюшне, чуть не до крови. Не могу терпеть над собой начальников. Так и прожил почти всю жизнь самостоятельно.
Жили мы бедно, но не голодно. Дом у нас был старенький, полугнилой. Спустя несколько лет, отец с помощью родни, выстроит на его месте новый дом, с белой драночной крышей, которая, увы, не сохранилась до настоящего времени. Коровы-кормилицы у нас в ту пору не было. Семья держала несколько овец романовской породы и две козы. Коз звали Милька и Розка. Не люблю козье молоко, не могу пить, а тогда – за милую душу. Из другой живности было десяток кур, с неизменным красавцем петухом во главе, утки и гуси. Вокруг дома располагался, хорошо удобренный навозом огород. Там, на солнечной стороне, стояли несколько пчелиных ульев – пасека отца. Такое, почти натуральное хозяйство, вели все в округе.
Колхоз, затем совхоз, в котором работали все жители Скрипина и соседних деревень, кроме бумажных трудодней, прибыли не приносил. От своего же хозяйства, на столе появлялись: мясо, яйцо, молоко, овощи, мед. Не голодали, но и не жирели. Совсем не помню когда, но это произошло, в семье появилась корова Первинка. Рыжая и самая блудливая на все деревенское стадо. Молока давала вдоволь. Неприятностей, в силу своей природной шкодливости, приносила не меньше. Словом, корова-рекордсменка. Вымя у нее висело огромное и пятнистое, и если мне память не изменяет, с пятым соском. Папа умел доить корову, правда на дойку иногда надевал на голову косынку, чтобы Первинка его не лягала, девки, думаю, что тоже умели доить, про маму я не говорю, а меня почему-то не научили. Первинка очень любила хлеб с солью и чужие огороды. Из деревенских разносолов, которые обилием своим и разнообразием не могут составить обширное меню ресторанов, вспоминаю рыхлые, слегка солоноватые, драчёны. Их готовили, как правило, весной, в каждом доме, в период отелов. Часть молока шла на корм новорожденному теленочку, а часть на изготовление драчён. Запах и вкус драчёны помню до сих пор.
У реки Виги один берег крутой, другой пологий. Все населенные пункты в округе располагались на крутых ее берегах. Либо на этой, либо на другой стороне. Берега образовались в ледниковый период. Деревень имелось великое множество. Правда, у нас нет больших деревень. Домов на восемь-десять. Сейчас же в округе одно запустение. А в то время, по правую руку от Скрипина, на расстоянии прямой видимости, по отношению друг к другу, жили своей обыденной жизнью деревни Волково, Репехтино, Аристово, Леушино, Куликово, Коконыгино, Водово, по левую руку – Агипкино, Лихачево, Тимошино, Маланьино и другие. Напротив Скрипина, через речку, виднелась бывшая барская усадьба Нескучное, с великолепным пихтовым садом и дубами, за ней деревни Бараново, Широково. Сзади Скрипина, тоже на расстоянии прямой видимости, раскинулось старинное село Коровье с двухэтажным собором Пресвятой Богородицы, переоборудованным под колхозный склад и красной кирпичной начальной школой.
Вига – не Волга, которая катит свои неторопливые воды на юг, и даже не Унжа. Когда-то, лет пятьдесят назад, Вига была сплавной рекой, по ней весной в большую воду сплавляли лес. Тогда дети и даже взрослые жители деревни, наблюдали за сплавом, как и за ледоходом на реке, с высокой горы над бродом. Вига - речка неторопливая, но извилистая, создавшая своим течением большое количество замысловатых мысов. Весной в половодье их заливает талой водой, а летом эти луга зеленятся обильной травой и представляют собой хорошие пастбища и покосы. Когда большая вода скатывается в берега, на лугах в ямах остаются меленькие озерца, лягушачьи царства. Многоголосое кваканье, горы лягушачьей икры, потом головастики… В детстве ходили рассказы о том, что если умоешься лягушачьей икрой, то с лица исчезнут веснушки. И мы все, весной с веснушками на носах полоскали свои маленькие рыльца в белой и чистой икре с черными пятнышками в середине каждой икринки. Летом в реке в изобилии растут желтые кувшинки, на длинных стеблях. Стебли кувшинок ломкие, а зеленая ткань вокруг стебля не позволяет им окончательно переломиться. И мы из этих метровых, двухметровых стеблей делали бусы с цветком на конце. Растут в Виге и другие кувшинки, белые, мы их называли лилиями. Теплыми днями над водной растительностью парят, как маленькие вертолетчики, разноцветные стрекозы, а речную гладь рассекают, будто фигуристы на льду, водомерки. Иногда, помимо мелких кругов на воде от рыбьего малька, может проявиться всплеск крупной рыбы. Была рыба в реке. Старики рассказывали о щуках размером с бревно.
БЫЛА РЫБА В РЕКЕ. ДЯДЯ БОРЯ АРТЕМЬЕВ. ВИГА. СЕРЕЖКИ РОЗАНОВА БАНЯ. НАША ПОЛЕННИЦА.
Отец приносил домой окуней весом не менее килограмма. Я сам мальчишкой однажды, случайно поймал крупного язя, килограмма на два весом. Годов до семи я один на речку не ходил, страшился русалок и выдры, о которых много говорила бабушка Маня. К деревенскому колодцу тоже не подходил, там в его глубине жил Лизун. Мыс Мельничный, с глубоким омутом в том месте, где давным-давно была водяная мельница. Мыс Прямой, что как раз напротив деревни под горой, с бродом, где купались маленькие дети, где жирные, усатые пескари щекотали и мои детские ножки, где однажды моя младшая сестра Машка, испугавшись чего-то, упала на дно и лежала там без движения долго-долго, и я инстинктивно вытащил ее бедняжку на берег; где вечерами раки выползали на прибрежный песок; с Корчажкой, где, ощущая свое собственное превосходство над малышами, плескались подростки; бочагом, куда позволено было нырять только взрослым. Мыс Круглица, мыс Лопатка. ВИГА
А дальше, почти до самого Агипкина – Барские луга. Сейчас Барские луга полностью заросли лесом, берега реки - зарослью ольхи, которую у нас называют елохой. Заливные луга не выкашиваются, по ним уже не бродят некогда многочисленные деревенские стада и зарастают низины разной негожей и жесткой травой. Маленькая река Вига мелеет и скудеет.
Внутреннее помещение дома, в котором я родился и жил, помню постоянно наполненным солнечным светом, теплом. Сердце и основа избы - это русская печка, в нашем новом доме ее сложил печник дядя Митя Румянцев. До сих пор стоит. Русская печь – основа деревенского быта. Поэм и песен заслуживает это сооружение, это уникальное изобретение наших предков. Печка русская, не только приспособление для приготовления пищи для людей и скота. Русская печь, не только устройство для получения тепла. Это очаг, мир, уют в глобальном смысле. Основа деревенского быта.
Русская печь занимает примерно шестую-седьмую часть избы, выражаясь современным языком – приличное количество жилой площади. Маленькая кухонька, заставленная чугунами и баками, небольшая обеденная комната со столом и лавками, затем, так называемый, зал и одновременно спальная комната родителей, с комодом, столом и горкой для посуды, спаленка для детей. Две кровати с блестящими дужками и панцирными сетками. Дом не запирался. Во-первых, в деревне и округе не было воров. Во-вторых, в доме воровать было нечего. Электричества и радио в деревне тогда мы не знали. В зале избы висела керосиновая лампа «Молния», в прихожей маленькая и тоже керосиновая лампа на стене с блестящим светоотражателем.
Изба - только часть дома, вернее, жилая его часть. Начнем с крыльца. Несколько больших лестничных ступеней, по-моему, их было пять, и ты на площадке крыльца, огороженной дощатой стенкой в метр высотой. Думаю, это было сделано отцом для нашей детской безопасности. Кувырнуться с такой высоты – мало не покажется. Дальше - вход в коридор, разделяющий двор и избу. Коридор с другой стороны имеет еще один черный вход. В коридоре дверь направо - на сеновал и чердак, дверь налево - в другой маленький коридорчик. Там, прямо – вход в избу с утепленной дверью, направо – большой чулан, налево – маленький. Большой чулан, мое летнее ночное пристанище, с кроватью, затянутой марлей от комаров. В большом чулане хранились наши съестные припасы. Кадки с мясной солониной, квашеной капустой, соленье, варенье и прочая снедь, в зависимости от сезона. Летом, например, там, в шкафу, отлично сохранялось молоко. Именно к этому шкафу, летом, мы маленькие прибегали изголодавшись. Чулан меньшего размера, это отцовская вотчина. Шкафчик для боеприпасов, ружье, рыболовные снасти, пчеловодческий, плотницкий инструменты и бидоны с медом. Картофель на еду, и семена хранились в подвале, там же зимой жили в своих ульях пчелиные семьи. Сеновал зимой в деревне, у рачительных хозяев, всегда полон сена. Для того чтобы прокормить корову и нескольких овец требовалось более трех тонн сена. Сено скотине подавалось через специальные дырки в полу сеновала над яслями. Теленка и ягнят осенью, с началом морозов, забивали на мясо. Весной корова приносила теленочка нового, а овечки ягнят, иногда достаточно много. Куры жили и зимой и летом на своем насесте в коровьем отделении скотного двора. Там же для них были устроены специальные гнезда, куда рябы откладывали яйца. Уток и гусей наша семья разводила недолго. Эти птицы повадились на реку плавать и заплывали далеко от дома. И вот однажды один горе-охотник, по прозвищу Колдун, фамилия у него была Романов, из деревни Репехтино… Дальше рассказывать, наверное, нету смысла. После этого уток еще иногда несколько голов на лето заводили, а гусей уже никогда.
Но, вернемся в избу. Печка, полати. На просторной теплой печи помещалась вся семья. Конечно тогда, когда дети были совсем маленькие. Долгими зимними вечерами, при свете керосиновой лампы, отец часто читал нам вслух. Запомнился Гоголь, особенно «Вечера на хуторе близ Диканьки». Мы, включая маму, сидели тихо, прижавшись, друг к другу и слушали с замиранием сердец все эти странные и страшные истории. Отец читал понемногу, примерно, час-два в вечер, непременно оставляя самое интересное на следующий день. А, русские сказки, их в семье любили все. Мой одноклассник Сашка Беликов рассказывал, что его отец Павел Иванович не разрешает ему читать сказки, потому что там все неправда. Я был весьма удивлен этим. Наш отец, отдыхая, порой на печи, сам читал детские книги и сказки, в том числе. Знания отца, его начитанность, меня до сих пор поражают, Когда он успел столь много познать, перечитать, запомнить, при его образовании в четыре класса?
ЩЕРБАКОВ АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ
У мамы же образование имелось, пять классов и бухгалтерские курсы. Но, в детстве, она сама признавалась, прочитала только две книги: сказки братьев Гримм и «Робинзон Крузо». Не до чтения ей было в детстве, с малых лет батрачила в няньках. Как-то недавно проезжая по новой дороге в обход Галича, на город Буй, мне встретился дорожный указатель с названием деревни, где кто-то из наших жил в няньках. Это за Галичским озером. А вот название деревни забыл.
Конец пятидесятых и начало шестидесятых годов двадцатого века – в деревне время перемен. В Коровье, в помещении церкви запустили дизельную электростанцию. Скрипинские мужики, и всего-то их имелось: папа, дядя Коля Розанов, дядя Витя Ходкин, дядя Боря Артемьев, дедушка Коля Сергеев, заготовили столбы, установили их на протяжении целого километра и провели в деревню электричество. Ярко запомнился вечер, когда в избе впервые загорелась лампочка. Так же ярко загорелась, как и воспоминание об этом. Мы, дети, расположившись на печи, долго хохотали над мамой которая, при появлении в избе такого обилия света, сразу бросилась с тряпкой убирать проявившуюся по углам паутину. Незадолго до этого в деревню провели радио. В избе, почти в красном углу, появилась черная тарелка с регулятором громкости в центре. Тарелка висела высоко и я, маленький, вставал на табурет и порою часами слушал радиопередачи.
В 1960 году отец вступил в партию и вынес все иконы из избы на чердак. Тогда дух атеизма долетел и до нашего края. Во всех газетах, журналах, а папа выписывал их много, в том числе красочный журнал «Крокодил», атеистическая пропаганда была просто оголтелой. Многие карикатуры на Церковь и священников из журнала «Крокодил» помню до сих пор. Был ли мой первый серьезный грех в том, что я неразумный мальчишка, устраивал перед деревенской детворой, на помосте сеновала что-то вроде спектакля, где по обезьяньи пародировал верующих, при этом выносил с чердака иконы и фактически глумился над ними. Настоящей веры, из всех деревенских, ни в ком не помню, кроме бабушки Мани. В ней, до сих пор так считаю, из нутра святилось смирение и причастность к чему-то божественному. Маленького роста, худая, она своим обличием напоминала иногда монастырскую послушницу, иногда сестру милосердия. Бабушка меня учила креститься, она пыталась надеть мне на шею медный крестик, она говорила мне что-то о Боге.
Я, как все – не верил. Но именно бабушка Маня, положила первый камешек веры в мою детскую, но уже развороченную порочной идеологией коммунистов, душу. Крепко и надолго зачернили ее, но не загадили вовсе атеистические времена. Видимо деревня спасла и сохранила мою душу для Господа. Хотелось бы верить в то, что написал.
Три храма помню из детства. Троица, километрах в семи от нашей деревни на восток, разрушена до основания, кирпичи, конструкции разворованы и растащены. Храм Христа Спасителя в селе Серапиха, где я учился в восьмилетней школе, в то время представлял собой руины. Церковь Пресвятой Богородицы в селе Коровье стоит и до сих пор, правда разграбленная, без полов и окон, дверей, но стоит. Сохранилась только по тому, что нужна была колхозу, затем совхозу, как помещение. Я заходил несколько раз внутрь этой церкви, когда там располагался зерновой склад на верхнем этаже и склад колхозного добра на первом. Совсем малышом заходил и подростком, когда в школьные каникулы трудился в совхозе на разных работах. Тогда еще до полного разграбления не дошло. Иконы, росписи и позолота, сохранился ли алтарь – не помню, не понимал тогда, что это такое. Главный колокол храма, в детстве так говорили, покоится в коровском омуте реки Виги. Может и врут.
КОРОВЬЕ
Когда я был совсем маленьким, папа работал, где-то далеко, на лесозаготовках в населенном пункте под названием Моховатка. Затем в плотницкой бригаде совхоза. Мама сначала хозяйничала дома, нас с сестрами оставить было не с кем, а затем, когда мы немного подросли, пошла в совхоз на разные работы. Бабушка Маня трудилась уборщицей в начальной школе.
АЛЕКСАНДРА ИВАНОВНА ШИЛО. НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ СЕРГЕЕВ. МАРИЯ ИВАНОВНА ЩЕРБАКОВА
КОТОВА (СЕРГЕЕВА) КЛАВДИЯ ИВАНОВНА
Бабушка Маня была единственная из семейства, кто получал зарплату в рублях. В шестидесятых годах, я помню, она получала сорок рублей. Пенсия у дедушки Коли была, или девять, или семь рублей в месяц. Дедушка Коля был глухонемой и поэтому к общественной работе непригодный.
ДЕДУШКА СЕРГЕЕВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ. СЗАДИ ДЕРЕВНЯ ВОЛКОВО.
Но он был не только мастер на все руки, но и великолепный каталь валенной обуви. Все жители соседних и дальних деревень приносили деду овечью шерсть и поголовно зимой щеголяли в его валенках. Объяснялись с дедом жестами, особенно хорошо с ним «разговаривали» бабушка Маня и отец. Например, чтобы сказать слово «рыба», необходимо было ладонью показать движения рыбы в воде. Ко мне дедушка относился замечательно, водился со мной, а однажды весной, построил для меня настоящую игрушечную водяную мельницу, она стояла на потоке талой воды в весеннем ручье и крутилась. Но, все-таки, настоящей любимицей деда была лохматая собака Дунька. Он в ней души не чаял, и она служила ему, как настоящий друг. Когда Собака Дунька жила долго и счастливо, но, к сожалению всех, умерла от старости, дед переживал, как никогда. Он унес Дунькино тело в лес и там похоронил, где – не знает никто. Мы, дети, звали дедушку Колю Сеся, потому, что он, для того, чтобы привлечь внимание, мог произносить звуки: «Се..се..се!».
ДЕДУШКА СЕРГЕЕВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ, СОБАКА ДУНЬКА И САНЬКА ЩЕРБАКОВ
Прабабушка Катя была прикована к постели, болела. У нее происходили тяжелые приступы астмы, примерно раз в месяц она звала, нас правнуков, прощаться с ней. И так, много лет подряд. Зрение у нее потерялось давно, и она могла видеть только свет. Но даже в таком положении бабка Катя чувствовала себя полной хозяйкой, командовала в доме не хуже ротного прапорщика. Бабушка Маня и дедушка Коля беспрекословно слушались ее. Любимое занятие прабабушки - прослушивание радиопередач, а затем, по-свойски, по-деревенски, с высоты своего житейского опыта и возраста, комментирование разные события. Она могла выдать такие перлы в отношении руководителей нашей партии и правительства, что многие, слышавшие это, «умирали» от хохота. Но в остротах прабабушки не было зла, по моему мнению, она просто разговаривала с известными людьми при помощи радиоприемника, по-деревенски и запросто.
В каждом хозяйстве в деревне держали корову, теленка, по несколько овец с ягнятами. Свиней, если держали, то гулять не выводили. Уделом и жизненным пространством этих животин являлся двор. В общей сложности деревенское стадо насчитывало приличное количество голов и хвостов. Необходимость обеспечить такое поголовье пастбищем и пастухом приходила, как всегда, неожиданно, в зависимости от прихода весны.
Скотину пасли по очереди. И мне пастушонком приходилось бегать. Видимо, такое положение всем надоело и, однажды, все мужики собрались, заготовили неимоверное количество столбов и жердей и за пару недель возвели вокруг деревни, от Мельничного мыса до Лопатки забор. С одной стороны река, с другой – забор. В середине - деревня и пастбище. Коровы, телята, овцы бродили по деревне, сами искали, что покушать, самостоятельно ходили к реке на водопой. В жару скотина забиралась в места, где росли деревья, и там, в тени, спасалась от слепней и мошкары. На краях деревни росли тополя, такими небольшими куртинами, где всегда была тень. Однажды в тополиную куртину у нас из дома ушла курица, жила там и нанесла много яиц. Видимо готовилась стать наседкой. Но, ваш покорный слуга, выследил блудницу, кушать-то она приходила домой, и реквизировал яйца в доход семьи.
Покосы и заготовка сена на зиму - дело особенное, трудоемкое. Большие и культурные площади сенокосов принадлежали совхозу. Частники, так называли владельцев личных подворий, перебивались неугодьями и местечками, где невозможно было заготавливать сено с помощью техники. Количество заготовленного сена строго контролировалось совхозной администрацией, так как половину заготовленного надо было сдать в совхоз. Сенокос - время короткое, жаркое, потное. Совхозные контролеры, оводы, мошкара, комары. Одним словом – страда. Страдать, так страдать.
СЕНОКОС НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ ОТЕЦ
Есть было за что. И для того, что бы есть. Покосы нашей семьи были в деревне Бараново, что за рекой и барской усадьбой и в перелеске под Богородицей. Родители начинали косить траву затемно, чтобы успеть маленькую толику накосить, до работы в совхозе. К полудню на покосы шли дети и ворошили траву деревянными граблями. Грабли для всей деревне, для всей округе и, даже для работников совхоза, делал дедушка Коля. Для нас малышей он изготавливал маленькие грабельки. Погода в те времена отвечала требованиям сезона. Июль. За день трава превращалась в сено. Вечером его складывали в копны и стог. Таким образом, надо было заготовить минимум тонн шесть. Конечная стадия сенокоса – уборка сены на сеновал. Родители укладывали, а мы, дети растаскивали его охапками по углам и трамбовали пушистую массу. Сено на сеновале – жди зиму смело.
Деревенский уклад жизни. Он прост потому, что выверен и вымерен веками. И любая, даже мелкая, деталь, выдернутая из деревенского уклада, разрушает его до основания. Вот почему сейчас в деревнях наших разброд, запустение, пьянство, воровство и смрад тления. Уклад деревенский разрушен до основ. Первым, из него изгнали православие. Потом порушили нити общинности. Затем, «убедительно» убедили в том, что домашнее хозяйство не конкурент коллективному. В связи с чем и предлагали пить колхозное молоко, воняющее навозом и силосом. А своих коров – под нож. И кое-кто пил эту гадость. А дальше, пошло, поехало… Далее, многие крестьяне перестали держать скот. Затем разленились, а когда поняли, что не туда зашли, возвратиться обратно уже не смогли.
После сенокоса деревня не отдыхает. Работает на урожай. Трудится на зиму, чтобы зимой вкалывать на весну и лето. Огород, пчелы, ягоды, грибы, веники… Все нужно, все надо успеть. За ягодами, особенно малиной, ходили всей семьей. Малину сушили, варили из нее варенье, эмалированными ведрами. Когда не было денег для покупки сахара, варенье делали на меду. Отец иногда вслух жаловался на цену приемки меда государством. За килограмм меда давали копейки. Папа приводил в пример Англию, где в то время цена меда была в шесть раз выше стоимости сахара. Грибы сушили и солили. Мне всегда нравился лес. За грибами я всегда большой охотник. Особенно чудно собирать рыжики на местах покосов, в ельниках. Этот гриб, и для жарки, и для соленья чрезвычайно вкусен. А белые грибы в наших местах тогда были в редкость, но я все-равно находил их. Деревня умела тогда не только хорошо работать, но и хорошо гулять. Первого августа в нашей деревне праздник.
ЕЩЕ НЕ ПЛЯШУТ.НО СКОРО БУДУТ
ГАРМОНЬ ЗАИГРАЛА
РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ. ИГРАЕТ ВИКТОР ХОДКИН.
ИГРАЕТ ШОРОХОВ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ, РЯДОМ МОЙ ОТЕЦ
Первого августа день Преподобного Авраамия Городецкого. Основателя Чухломского монастыря. Сподвижника и ученика Сергия Радонежского. Сказывают, Авраамий обошел свой монастырь в радиусе шестьдесят верст и сказал: «Не будет тут ни одного гада!» И, действительно, в наших местах не водится змей. Шестьдесят километров в любую сторону – есть, у нас – нет. По крайней мере, раньше не было. Сейчас, говорят, гады начитают появляться. Слишком греховно люди жить стали. Редкое появление змей в наших местах – это знак.
Накануне праздника в каждом доме – великая стряпня, начиная от пирогов и кончая киселями. Детвора устраивала место для гулянья, то есть, круг для танцев, которые продолжались почти всю ночь. Деревянные струганные лавки вмещали всех жителей и гостей. Скошенная, неоднократно прогребленная, площадка не давала возможности запнуться в танцах. Дети в этот день и ночь, в основном, были представлены сами себе. Куда мы денемся. Но наряд на всех одевали праздничный. В каждом доме царил дух веселья. В каждую семью гостей приваливало человек по десять-двадцать. Застолья начинались чуть за полдень. К вечеру из окон лилось: «Когда б, имел златые горы…». Спустя немного, песни уже не пели, а орали песни. А потом на круг. Усаживались на лавки. Гармонисты налаживали звук. Кто-то из заводил начинал командовать. Под гармонь танцевали русскую кадриль. У нас она называлась «Козуля». Гармонист объявлял: «Первая!», и пошли: «Ох, ты сени, мои сени…». В нашей семье славился великолепным гармонистом младший мамин брат дядя Володя Шорохов. Самоучка и деревенский виртуоз. На гулянке одного гармониста мало и не солидно. Как правило, их приходило человека три-четыре. Звуки гармони, шум гулянья, смех, песни, частушки, слышались замечательным, красивым эхом в соседних деревнях. На утро, опохмелялись и поголовно все купались в реке. На следующий день купаться нельзя. Олень хвост в воде обмочит, и поэтому вода в начале августа становилась холодной. А второго августа - Ильин день, престольный праздник в деревне Никоново, в деревне, где жил дядя Володя Шорохов. Таким образом, наш деревенский праздник постепенно и плавно перетекал в праздник никоновских жителей. «Вторая!», - объявлял гармонист, и пошли: «Вдоль по улице метелица метет…».
Обязательно надо сказать, что наши прежние деревенские праздники не представляли собой заурядных пьянок. Пьянство вообще в деревнях не было принято. От праздника до праздника люди не прикасались к спиртному. Не до того – работать надо. В праздники «отрывались», но в меру. Правда, не без эксцессов, кое-кто, бывало, и блевал под забором. Кое-где, бывало, и подерутся, подобьют глаз, другой, товарищу. Наутро выхаживались, отпивались огуречным рассолом, и в - поле.
Конец лета и осень - время праздников. Урожай собран, запасы на зиму сделаны. Можно и расслабиться. Далее, подготовка к зиме. Устройство помещений для скота. Копка или вспашка огорода к следующей весне. Ремонт, ремонт… Даже такая мелочь, как плетение корзин и норотов. Норот – это такое приспособление для ловли рыбы зимой, Представляет собой два плетеных из ивовых прутьев конуса, помещенных друг в друга и с отверстиями на концах. Один маленький, другой большой. Рыба забирается внутрь, а обратно ей никак. Река перегорожена еловыми лапами, проход рыбе только в норот. Вынул норот из полыньи, вытряхнул. Налим, сорога. Нормально, крестьянский стол разнообразился. А еще поздней осенью рыбу кололи острогой. Плавательное средство – корытины. Из осины выдалбливали два корыта, длинною метра три, скрепляли их друг с другом, между ними приколачивали доску шириною сантиметров сорок. На носу корытин прикрепляли металлическую «козу», в которую клали смоленую древесину. Темной ночью, в «козе» горел костер, в его свете прекрасно видно спящую рыбу. А дальше дело мастерства. Река Вига не широкая, местами мелкая. Лодка с веслами там велика. Корытины с шестом в самый раз. Весной, правда, спустя пару-тройку недель после того, как спадет большая вода, деревенские мужики брали бредень и, от бывшей деревни Водово, до Скрипина протаскивали его по реке. Плесы. В бочаги не лезли. Я и сам участвовал в ловле рыбы бреднем. Действительно, если бродишь в воде только по пояс, не замерзнешь. А только намочил грудь, все вылезай, иначе простудишься. Плесы от Водова до Скрипина большие, общей сложностью километров шесть-восемь, со всеми речными изгибами. Рыбы налавливали килограммов пятьдесят, а то и более. Плотва, мелкие щучки. Крупная рыба попадалось редко. Ловили рыбу и удочкой, но в основном дети. Клевали: окунь, сорожка, уклейка, пескари и даже раки. Раков в реке водилось великое множество. В июльские летние дни, можно пешком ходить по реке с ведром и собирать их. Не мелких рачков, а солидных с крепкими и сильными клешнями. Зачастую вечерами, варили раков прямо на берегу в этом же ведре. Разводили костер, в ведро добавляли соли и, до кипения. Объедались – до пуза. Некоторые думают, что раки вкуснятина – сиди да ешь. Нет. Чтобы добраться до рачьего мяса, действительно вкусного и нежного, надо знать, где оно находится. Мы знали, и шелушили красных вареных раков, как семечки. Ведрами.
Рыболовство и охота так же являлись частью деревенской жизни, но небольшой частью. Отец иногда охотился, у него имелось двуствольное ружье. Приносил домой кряковых уток, красивых, огромных птиц с ярко-красными бровями. Дядя Боря Артемьев считался охотником на несколько порядков выше. Он белковал. Беличьи шкурки сдавал в заготовительную контору и прилично на этом зарабатывал. У дяди Бори так же имелось ружье, не старенькое, как у отца, а красивое, новое, блестящее, словом, отличное ружье, по-моему, выписанное из самой Тулы, и две хорошие собаки лайки. Каким-то образом, бил он эту несчастную белку, прямо в глаз, дабы не портить шкурку. Двоюродный брат Женька пошел, видимо, в отца и стал, со временем, неплохим охотником.
Это я сейчас знаю, что эпилепсия болезнь многих гениальных людей. Являлся ли отец гениальным – не могу сказать, но я считаю, и многие со мной соглашаются, что папа был умнейшим человеком. Отец болел эпилепсией. Иногда он падал в припадке. Страшное зрелище. Излечил свою болезнь он сам. Несколько лет отец работал совхозным пчеловодом. Для того чтобы заведовать пасекой, он окончил специальные курсы пчеловодов в Костроме. В заброшенной деревне Зыково, что тоже располагалось на берегу Виги, совхоз создал солидную пасеку. Несколько сотен пчелиных семей обживали эту территорию. Папа часто брал меня на работу, ходьбы-то было полтора километра от Скрипина. Рассказывал мне, что пьет маточное молочко, и что именно от него в его здоровье происходят перемены. Последний приступ отцовской эпилепсии я помню, когда мне было лет двенадцать. Больше приступов не было.
Отец желал, чтобы я вырос правильным гражданином. Не помню за что, за какие непослушания, но его широкий ремень частенько прохаживался по моей спине и ниже. Бывало, он ставил меня в угол на колени. Помню последнюю порку. Опять же, не помню за что. Порол меня ремнем. Лет двенадцать было мне. Он лупит, а я говорю: «Бей!». Он сильнее, а я опять: «Бей!». С тех пор отец меня не трогал. Был ли я плохим или хорошим ребенком – не знаю. Ну, воровал у отца порох и папиросы «Прибой», или «Север». Покуривать начал лет в тринадцать. С тех пор, курю, курю, курю, осознавая пагубность и вредность этой привычки. Конечно, как и многие мальчишки, я рос проказником и непослушным ребенком и заслуживал тех наказаний. Но не сохранилось в моей памяти каких-либо серьезных детских прегрешений, за которые мне сегодня стыдно. Отец сам рос без отца, воспитывался в женском коллективе, и у него, видимо, возникали сложности управления нами вредными и непослушными деточками.
Мир, в котором я начал жить, оказался совсем небольшим, но просторным. Первоначально он оставался ограниченным стенками люльки и мамиными руками. Затем, горница. Далее, огороженная забором, деревенская территория. В реке, упаси Боже, там русалки, там папин младший брат Лёнюшка утонул. Ноги бегали только до забора, Дальше – табу. Но даже в этом, крохотном мирке, свободы, равенства и братства хватало. Свободу можно было просто глотать, свободой можно было упиваться без всяких ограничений. Я до сих пор чувствую эту свободу и тоскую о ней. Идя по жизни, мы понадевали на себя столько цепей, столько вериг, что с каждым последующим шагом они становятся все весомее и тяжелее, и гнут нас к земле. И будут дальше гнуть, пока мы в землю свою не уткнемся носом. Когда это будет, придавят ли нас тяжелые камни и железные путы, или обретем вновь необузданное ощущение свободы, не нашего ума загадка.
Года четыре исполнилось мне, когда мама купила у кого-то с рук детский трехколесный велосипед. Лето, тепло и сухо. Я всего несколько часов покатался на улице на нем. Заигрался и куда-то убежал, оставив велосипед на тропинке. Надо было в этот момент такой беде случиться, что через деревню проехал трактор и раздавил мою любимую и не состоявшуюся игрушку. Детская обида, по этому поводу, жила во мне лет десять. Кататься на взрослом велосипеде я учился долго. Не получалась. Падал. Ребята смеялись надо мной. А я все падал. Сложности были, ездить надо было под рамой, поскольку на раме ноги не доставали до педалей. Суть моих неудач оказалась проста. Я, оказывается, при поездке смотрел на колесо, а надо смотреть вперед. Как только я направил свой взгляд куда нужно, поехал, «во всю головушку». Как-то летом, в двенадцать-тринадцать лет, я убежал из дома. Доехал до города Галича. Дальше собирался в Кострому к сестре Вале, она училась в медицинском училище. В Галиче меня поймали. Отец на совхозной машине с дядей Колей Розановым приехали за мной и возвратили домой. На следующий день мне купили новый взрослый велосипед, за пятьдесят рублей.
Читать я начал до пяти лет. Первой моей учительницей стала бабушка Маня. Мы с ней разучивали стихи. Не какие-нибудь. «Раз в крещенский вечерок девушки гадали…». Классика. С четырех до пяти лет спать ложился с букварем. Отлично помню первый рассказ, который прочитал самостоятельно. А потом, большей частью моей жизни стали книги.
Фотографий из детства совсем немного. В основном их сделал дальний родственник Артемьевых, приезжавший в Скрипино на отдых из Москвы. Имя не помню. Но в деревенской памяти московский гость, наверное, существует и сейчас. Именно он, впервые привез в наши края спиннинг и дал ему звучное русское, ненормативное название. Однажды на чей-то детский вопрос, как называется эта удочка, москвич ответил: «Хуеплёт». Так и пошло с тех веселых пор. И вся деревенская округа ловит щуку в глубоких бочагах Виги хуеплётами, оснащенными инерционной катушкой «Невская».
Фотографии детства. Молодые мама и папа. Сестры в пестрых ситцевых платьях. Красивые. Нарядные. Река, удочка за моей спиной. Глупый. С собакой Дунькой в обнимку. Счастливый. Дивный мир. Мир безмятежного, сладкого детства. Мир, который никогда не вернется. Как не вернуться в наше время названия потерянных и погибших деревень и, конечно же, никогда уже в эти деревни не возвратиться жизнь и чье-то детство.
МОЛОДЫЕ МАМА И ПАПА
Мир, который никогда не вернется... Тем не менее, в начале моего мира, в начале моего начала и уюта, всегда должно звучать правильное единственное слово: «Мама». В начале было слово…
Сложно словами написать портрет. Портреты мамы, папы, сестер, составить вообще не возможно. Они все в моей памяти разные, в зависимости от времени.
В этой группе, возможно, есть записи, доступные только её участникам.
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
