Откройте свой Мир!

Когда я учился в первом классе, мама сказала мне:
- Васенька, с Женей Бычинским не водись. Он очень нехороший мальчик.
Почему он был "нехороший", мне объяснять было не надо. При встрече этот паренек всегда норовил подставить мне ногу, толкнуть в плечо или сказать что-нибудь обидное. Женька был старше года на три, выше на голову, здоровее и сильнее меня. О том, чтобы постоять за себя, поколотив Бычу (так называли его ребята между собой), разговор и не шел. Он не раз говорил, что "сотрет меня в порошок одной левой", если я осмелюсь ему в чем-то перечить. Однажды, чтобы подсластить горечь своих обид, на дороге перед его окнами втихаря мелком я написал печатными буквами "Женка дурак". На следующий день, выходя из своего подъезда и столкнувшись лицом к лицу с Бычинским, я, было, рванулся в сторону, но был пойман Женькой за шиворот.
Выражение его лица не предвещало мне ничего доброго.
- Ты писал? - спросил он сурово. – В каком классе учишься? Грамотей нашелся! Если еще раз с ошибками мое имя напишешь, по шее получишь.
Года через два судьба на короткое время сблизила нас. И у него, и у меня были аквариумные рыбки. Однажды весной, вооружившись сачками, мы с ним отправились на пруд за циклопами. Рыбы, устав за зиму от сухого корма, с аппетитом поедали этих подвижных водяных блошек. Женька всю дорогу мне рассказывал какие-то истории:
- Сейчас, - говорил он, - положение в мире очень напряженное. Американцы хотят напасть на нас, поэтому теперь все самолеты проверяют прямо в небе.
- Как это? - недоумевал я.
- Подлетает к пассажирскому самолету специальный самолетик, выходит из него человек и проверяет у всех документы.
Я смотрел в глаза Женьке, пытаясь понять - говорит он все это всерьез или разыгрывает меня.
- Так они на одном месте стоять не могут, - сказал я, - упадут.
Женька, ничуть не смутившись, ответил:
- Ах, да. Точно!
До сих пор жалею, что не дал завершить Бычинскому свою историю. Очень хочется знать - чем там у него все закончилось.
Недалеко от пруда, который находился за кольцевой дорогой в светлой березовой рощице, нам повстречалась компания деревенских ребят. Мальчишек было человек пять.
- Пацаны,- сказал низенький конопатый паренек, - вы чё здесь шастаете?
Остальные смотрели на нас, как-то нехорошо улыбаясь.
Женька подошел к конопатому пареньку и произнес с вызовом:
- Ты Сашку Черного знаешь? Это мой лучший друг. Он король на Сетуне.
На ребят это не произвело никакого впечатления.
- Плевали мы на Сашку Черного и на тебя, заодно, - проговорил, надвигаясь на Женьку, самый здоровый из ребят. - Вали отсюда!
Бычинский, рванув на себе куртку, неожиданно закричал :
- Держите меня! Я псих. Ох, что я сейчас сделаю!
Деревенские с удивлением смотрели на него, ожидая, что будет дальше. Женька кричал еще что-то, потом, неожиданно развернувшись на сто восемьдесят градусов, дал стрекача.
Я растерянно смотрел ему вслед. Ребята - тоже.
- Что это за чудик? - спросил высокий мальчик у меня. – Он больной, что ли?
- Не знаю, - ответил я. - Испугался, наверное.
- А ты не боишься?
- Нет. Чего бояться?
Я, правда, не боялся этих ребят. Они мне ничего плохого и не сделали. Попросив у меня сачок, они по очереди половили в пруду циклопов, потом покурили, дав и мне затянуться пару раз. Расставаясь со мной, конопатый мальчик сказал:
- Ты можешь сюда приходить, когда захочешь. Если кто надираться будет, скажи, что Лохматого знаешь. Это - он.
Конопатый указал на высокого парня. Тот кивнул и добавил:
- А дружка твоего мы еще поймаем...
Потом Женька мне объяснил свое внезапное бегство следующим образом:
- Этот рыжий пацаненок мне нож показал. Ты этого видеть не мог. За себя не боялся, - я приемы знаю, - а тебя порезать могли…
Когда Женьке было лет пятнадцать, ему довелось попасть в руки правосудия за нехорошее дело. Оказалось, что с дружками он по ночам взламывал машины и крал из них приемники и другие ценные вещи. Его упекли в колонию одного - его подельников общественность взяла на поруки.
Вернулся домой Бычинский года через два. В первый же день своей свободы он во дворе собрал вокруг себя толпу ребят. Женьке явно нравилось быть в центре внимания. Он чувствовал себя героем:
- Я лучше буду улицы мести метлой, чем еще раз туда пойду, - говорил он хриплым, не своим голосом. – Там мрак полный. Все, кто со мной там были, пытались раньше времени освободиться: кто бежал, проделав дыру в заборе, кто отраву всякую жрал, чтобы в госпиталь попасть. А один фрукт кусок арматуры проглотил.
- Как арматуры? - удивился кто-то.
- Так вот. Взял и проглотил. Снимок сделали, а у него в кишках прут сантиметров тридцать в длину. Разрезали его и достали железку.
Сочинять Женька и в колонии не разучился...
Однажды в обеденный перерыв он "съездил" за сигаретами с приятелем на мотоцикле в Киев.
- Курить до смерти хотелось, а все магазины, как назло, на обед закрыты. Мы с Володькой вскочили на его мотоцикл и - в Киев. Он водитель классный. Газовал под двести км. За час и обернулись.
Как-то раз он приютил в своей однокомнатной квартире, - где жил с отцом и матерью, – молодого человека, которого видел первый раз в жизни. Тот с Сахалина прилетел в Москву поступать в цирковое училище. Встретились они случайно на вокзале. Женька, войдя в положение незнакомого паренька, пригласил его к себе домой. Звали его Анатолием. Мы быстро познакомились и подружились с этим удивительным, всесторонне одаренным человеком. В свои 17 лет он уже был мастером спорта по лыжам и по прыжкам с трамплина. В училище поступил Анатолий без особого труда и, окончив его, через некоторое время стал довольно известным клоуном...
Однажды, когда хозяев квартиры в доме не было, он пригасил меня зайти к нему. Показал свои рисунки акварелью и маслом, которые захватил из дома. Работы были отменно выполнены, несли в себе дух далекого таежного острова.
- А это что? - спросил я, указывая на скомканные, висящие на спинке стула брюки с огромной дырой сзади.
- Женька вчера на поезде прокатился. Говорит, что ногу дверями защемило, что всю платформу на пятой точке проехал. Врет, наверное. Подрался по пьяни с кем-то. А задница у него, действительно, вся разукрашена…
Вскоре после этого, Женька всем подряд во дворе предлагал за "червонец" пистолет:
- Друг один продает. Он ему теперь не нужен. Завязал с прошлым.
Кто-то согласился "посмотреть на пушку" и попросил Бычу принести пистолет. Сказав: "Сейчас. Не расходитесь", тот тут же отправился к приятелю, который "завязал с прошлым". После этого он недели две не появлялся в нашем дворе. Когда же Бычинский вновь зашел к нам, то довольно просто объяснил свое долгое отсутствие:
- Моего друга из его же пистолета в тот же день застрелили. Дружки прежние. А я скрывался, иначе и меня бы укокошили...
Прошло несколько лет. Я отслужил в армии и вернулся домой. Однажды недалеко от дома повстречал Женю. Тот был мрачен. Под правым глазом светился фонарь.
- Вчера на Новом Арбате махались, - пояснил он. - Их семеро, нас трое. Мы поднимались шаг за шагом по лестнице высотки, отбивались ногами. Забрались на крышу.
- А потом? - внутренне улыбаясь, спросил я.
- Они тоже на крышу выползли. Пришлось по пожарной лестнице спускаться...
В последний раз я его встретил лет пять назад. Передо мной стоял лысый, толстый, с дряблым лицом мужчина. Меня он узнал и обрадовался:
- Привет, Васятка? Как ты? Хорошо? А я все болею. Одной почки нет, вторая сдыхает. Но ничего. По Москве я первый в очереди. Мне уже раз пять предлагали донорские, только они все от старушек и алкашей. Как появится «нормальная», так мне сразу пересадят. Главный хирург Москвы обещал.
Его очередь на почку так и не подошла...
Иногда, видя в голубом небе большой серебристый лайнер, представляю, как к нему шустро причаливает маленький бойкий самолетик. Из него выходит солидный дяденька в форменной одежде и, неторопливо прошагав по крылу, заходит в салон лайнера через невидимую мне с Земли дверцу. Там он выявляет шпионов и других нехороших людей, а потом отправляет их в нужные места. И от этого жизнь в стране становится светлее и чище…

Свист пуль неприятен для слуха,
Но шутит частенько судьба.
Стрельба для иных - "развлекуха"
Почти как любовь и гульба.

Два года в солдатах бродяжил
Покуда не вышел мой срок,
Но к счастью лишь только однажды
Бог дал надавить на курок.

Прицелившись точно и метко,
Пальнул, как учил старшина,
И птицей сорвавшейся с ветки
Метнулась за куст тишина.

"Готов, - кто-то молвил со вздохом,-
Допрыгался. Сам виноват!",
И резко качнулся, не охнув,
Сраженный фанерный солдат.

Я думал, печалясь невольно,
Когда объявили привал,
Что было бедняге не больно,
Поскольку... того... наповал.

Стрельнула отменно винтовка
В том давнем учебном бою,
Но было до смерти неловко
За знатную меткость свою.

Как будто бы честное слово
Нарушил, кого-то предав,
И словно, стреляя в живого,
На жизнь ему шанса не дал.

На поле заросшем полынью
Не ведая - что впереди -
Стоит он, быть может, поныне
С пробоиной - слева - в груди.

По утрам над Днепром распевает красавица пеночка,
На рассвете в траве разноцветная стынет роса...
Ты ушла от меня, бесподобная умная девочка,
В те края, где чужие горят над Землей небеса.

Отзвенит соловьями к июлю заречная рощица.
В сентябре на полях заблестит паутиной стерня...
Ни простить, ни понять мне тебя никогда не захочется.
Ни за что ни понять, ни простить ты не сможешь меня.

А была ли любовь?.. На базаре цибуля и семечки,
По станицам - пальба да гортанные крики гусей...
Что ж, прощай, Украина, красивая глупая девочка,
Ты себя не спасла от лихих и случайных друзей.

Рыжеют за окошком листья клена.
Срываются пожухлые с ветлы.
Рассвет встречая, звезды Ориона
До умопомрачения светлы.

Космическая музыка тревожит
Сердца не спящих и течет волной,
А спутники, бесспорно, твари божьи,
Созвездие обходят стороной.

Они несутся, чуткие, как птицы,
Под бормотанье сонных фонарей.
Чтоб не разбить звезду, чтоб не разбиться,
Берут немного выше и правей.

Чудак на этом свете не последний,
Скажу любому с трепетом души,
Что я - с одной звезды, она - с соседней,
Той, что на ветке яблони лежит.

И потому, хмелея понемножку,
Шепчу ей, что рассветы веселы...
Слетают листья с клена за окошком.
Срываются и падают с ветлы.

Превыше миски супа ставил волю,
Жил в домике у заводской стены,
А мастью был, совсем, как Анатолий,
Тот, что немало сделал для страны.

Он относился, как и мы, беспечно
К мельканию стремительному дней
И улыбался встречным - поперечным
Улыбкою бесхитростной своей.

Входил без страха и без скорби в осень,
Метелью зимней был гоним не раз,
И на людей не обижался вовсе
За кличку недостойную - Чубайс.

С противниками вел до крови драку
За свой клочок земли - за ареал.
Он был вполне приличною собакой
И Родину свою не предавал.

Сентябрь - набор цветных картинок:
Закат, рябинки вдоль реки...
Мой правый был неправ ботинок,
Ступая в лужу по шнурки.

Потом он горько пожалеет,
Враз превратившись в решето,
А левый - правого умнее -
В грязь не полезет ни за что.

Блестит на солнце гладкой кожей,
И не смущает никого,
Что до смешного не похожи
Они, фасона одного.

Так за враждебные отряды -
Две пешки шахматной игры,
И звезды, что на небе рядом,
Совсем несхожие миры.

Звучат различно две гитары
И все слова одной строки,
А мы с тобой, хоть и не пара,
До невозможности близки!

Откружили над рекой стрекозы.
Приуныла на полях трава.
Порыжевший в осени березе
Подношу с улыбкою слова.

-Осуждать за то что ты красива,
Ни за что вовеки не возьмусь!
Нет, не для проекта "Мисс Россия"
В золото тебя одела Русь!

Для того чтоб сразу было ясно,
Что прижать к груди тебя не грех.
Ты и без стихов моих прекрасна,
Ну, а со стихами - лучше всех.

Высокий палисад. Вечернее окно.
На стенке над столом - журнальная Даная...
Зачем она в дому - вовеки не узнаю,
Быть может, на нее он смотрит перед сном?

Под проливным дождем нахохлились дома,
А в комнате тепло от естества нагого,
И что не говори, в нем много есть такого,
Что трепетных мужчин легко сведет с ума.

На ветке бедный лист потерянно дрожит,
И кто-то в темноте за окнами вздыхает...
Был Тициан мастак! Когда тоска глухая,
Даная дарит свет, и можно дальше жить.

Кружат по небу вороны,
А ветер - все бодрей.
И ты сказала: "Холодно.
Скорей меня согрей!

Живу не обогретая,
Хожу всегда одна.
По-летнему одета я,
А осень - вот она".

Когда душа не снежная,
Все в мире по плечу.
Тебя обнял я, нежную,
И не остыл ничуть.

Жить весело и здорово,
А на Земле светло,
Когда все делим поровну:
Заботы и тепло.

С каждым днем холоднее планета,
Скоро-скоро знакомой тропой
Провожу за околицу лето,
Уносящее радость с собой.

И недавнее время итожа,
На зовущем в дожди вираже,
Вспоминать буду лишь о хорошем,
Чтоб плохое забылось уже.

Потому, будто книгу, листая
Эти дни, говорю: -Тихий зной
И ромашек веселые стаи
Были рядом все время со мной.

Проходя сквозь оконные рамы,
Утром грели жилище лучи,
А луна, круглолицая дама,
Мне дарила улыбки в ночи.

Добрый ветер, свистящий упруго
И жужжащая где-то пчела,
И косяк, отбывающий к югу,
Мне оставят частицу тепла.

А когда на поблекшей планете
Спросишь вдруг, холодея душой:
- Как провел ты ушедшее лето?
Улыбнусь: - Проводил хорошо!

Луны размытое пятно...
В туман впечатанная птица...
Все, как в замедленном кино,
И нет охоты торопиться

Туда, где солнцем небогат
Короткий день, а вечер долог,
Где ошалелый листопад
С докучным шарканьем метелок.

Где тонут в омутах озер
Лучи, как будто канут в Лету...
Все знал вселенский режиссер,
Свою задумывая ленту.

Но нет на нем вовек вины,
За то, что снова повторится
Размытое пятно Луны,
В туман впечатанная птица.

За то, что мне опять дано
Обжечься холодом рассвета,
За то, что есть конец в кино,
За то, что вновь уходит лето.

Погоды летней парадоксы –
Сырой холодный неуют…
Тревогой пахнущие флоксы
В саду сиренево цветут.

Прося прощенье и прощая,
Сбивая импульсы в груди.
Они чего-то обещают
И что-то видят впереди.

Пророчат долгое забвенье,
Путь одиночества в глуши
И лобовое столкновенье,
И боль израненной души.

Вот потому, влюбленный в лето,
Я цепенею в эти дни
И понимаю, что поэты
Природы ветреной сродни.

Мечтают о высоком взлете,
Клянутся помнить и любить,
Не тормозят на повороте,
Чтоб не разбиться, не разбить…

Окончится и это лето...
Мелькнут в тумане журавли,
И вздрогнув, звезды и кометы
Чуть отшатнутся от Земли.

И вновь, как прежде, в ритме вальса,
В прощальной желтизне лесов,
Она скользнет правее Марса,
Левей созвездия Часов.

Участница вселенской драмы,
Земля торопит свой разбег,
И мы, гонимые ветрами,
Несемся между Псов и Вег.

Мелькают огненные вихри,
Сорвавшись с Млечного Пути,
И я, надломленный и тихий,
Давно уже готов сойти...

И лишь часы, прильнув к запястью,
Блестя головкой заводной,
Мне шелестят, что все ненастья,
Пройдут, быть может, стороной.

Пройтись по жарким закоулкам лета,
Касаясь вскользь твоей святой руки,
Застыть над отражением рассвета
В серебряной зеркальности реки.

Смотреть, дивясь, на игрища стрекозьи
Над омутом в какой-нибудь глуши,
Крестясь на храм, а может - на березы,
Задуматься о вечности души.

Хранить всю жизнь доставшийся бесплатно
Давным-давно просроченный билет,
И плыть куда-то, зная, что обратно
Дороги нет...

Эх, Россия: солома - сено,
Пять домов да над речкой храм…
До смешного несовременно
Я глазею по сторонам.

Солнце щурится круглолице.
Облетает жасмина куст…
Сердцем рад щебутной синице,
Что звенит от избытка чувств.

С ней не скучно и в райских кущах.
Было так, и да будет впредь…
Всей душою люблю поющих,
Хоть Господь не ссудил мне петь.

И пускай, наша жизнь мгновенна,
Не остынут мои слова.
Эх, Россия: солома - сено,
Да над крышами синева.

Может, есть в ней какая тайна,
А, возможно, нет ни гроша...
До смешного провинциальна
Городская моя душа.

Замри, душа, умолкни, разум!..
В глубоком сне и наяву
Я этим городом наказан,
И в этом городе живу.

Здесь для меня горят рассветы,
И, словно добрая родня,
Все переулки и проспекты
Зовут по имени меня.

Торопят бег сердцебиенья
Весны веселая капель,
Сирени буйное кипенье
И тополиная метель.

Люблю кремлевские громады
В сиянье праздничных огней...
Здесь мир открылся Александру,
И свой покой нашел Сергей.

Здесь сладкой болью обжигая -
Святых на помощь не зови -
Сошлись судьбы моей кривая
Со звонкой линией любви.

Вот потому теряю разум
В глубоком сне и наяву...
Я награжден им, и наказан.
Я этим городом живу.

Еще клубника не созрела.
Поспеет, видимо, к среде...
И нет мне никакого дела,
Что весь участок - в лебеде.

И не болит душа, что снова
Цвели мои деревья зря...
Ищу весь день такое слово,
Чтобы с "любовью" встало в ряд.

Опять веселая кукушка
Мне обещает много лет.
Лежу в саду на раскладушке,
От делать нечего - поэт.

Пишу свой день, заботы плавя.
А твой звонок - благая весть...
Рифмую жизнь без всяких правил,
И потому все так, как есть.

Гляжу на небо оробело.
Там Бог и райские сады...
А здесь клубника не поспела
И не созреет до среды.

Открою глаз. Потом - второй. Пора!
С усилием отлипну от дивана,
И на щеке прихлопнув комара,
Подумаю с тоскою, что нирвана

Мне по моим грехам не суждена...
Взгрустну, гоняя сахар в чашке чая.
Прожита жизнь, почти, еще одна,
А мудрости в себе не замечаю.

Все, как-то, вдоль, а надо б -поперек...
Над маковкой, резвясь, звенят синицы.
Уселся на ладошку мотылек.
Не прогоняю. Может, пригодится?

Нежный источник мигрени...
Дерзко лиловым окрашены
Гроздья турецкой сирени
Пахнущие не по-нашему.

За морем прянно-соленым
Взгляда не встретишь осеннего...
Жмется к березам и кленам
Куст, полыхая сиренево.

Лета недолгого танец.
Солнце и счастье - всем поровну...
Что ж ты притих, иностранец -
Страшно тебе или холодно?

Скифы мы или этруски -
Небом неярким отмечены...
Ты понимаешь по-русски,
Пусть твои корни в туретчине.

Любишь тепло и красиво
И на взаимность надеешься.
Ты согреваешь Россию,
Значит - Россией согреешься!

Живее всех живых он был недолго.
Ушел (ушли) из памяти людей.
Его уже почти забыли Волга
И камни прикремлевских площадей.

Держись за воздух, гражданин прохожий!
Страна несется с ускореньем вниз...
И ходит по земле с довольной рожей
Воскресший невзначай капитализм.

Он сызмальства на выгоду заточен.
Бестрепетна холеная рука...
Так помяни, хотя бы ты, рабочий,
Мечтателя, трибуна, вожака!

Опять нелепо обрубаем корни,
Мутируем в коммерческой среде.
Как не хватает шарику сегодня
Твоих, Ильич, возвышенных идей!

Мне верится, что буря грянет скоро.
Торгашество России не к лицу.
И что-то снится крейсеру "Аврора",
И снится что-то Зимниму дворцу...

"Теряю над собою власть.
Дрожит рука, ни к черту нервы...
Гори огнем, вторая часть,
Когда душа - всецело в первой!

Среди теней - совсем один.
Снег за окном белее мела...
Прими мой бедный дар, камин!
Ты знаешь, что с ним надо делать.

Был ярок первый мой рассвет.
Как радостно звенели степи!
Мой дивный дар сошел на нет,
Сгорел и превратился в пепел.

Слабеют силы с каждым днем.
Осталось их совсем немного...
Гудит в трубе. Гори огнем,
Судьба, отвергнутая Богом!"

Так мыслил он. Прошли года.
Шумит Арбат, а рядом - Пресня.
Господь любил его всегда,
И потому сложилась песня.

Но вновь подкатит к горлу ком,
Когда в февральские метели
Приду сюда, где скромный дом
И гений в бронзовой шинели.

Весна - зимы престранное подобие,
Куда не глянь - везде многосугробие.

Озябших воробьев разноголосица,
И не пройти туда, куда захочется.

Замучила метелица косматая!
С утра весь день орудуя лопатою,

Желаю одного: чтоб снег со стужею
Сменило поскорее многолужие.

Всю жизнь нас атакуют страсти,
Велят перешагнуть черту…
Мой друг от всяческих напастей
Ушел куда-то в пустоту.

Грань эта так неуловима!
Меж ТУТ и ТАМ – лишь полоса.
Мы от рожденья пилигримы
Шагающие в небеса.

Как в стаю сбившиеся птицы
Спешим неведомо куда…
Мой друг не сможет возвратиться,
И лишь присниться - иногда.

Непоправимо сиротливо
В моей душе давным-давно.
С другими пью вино и пиво,
Смотрю хоккей, хожу в кино.

К другому милую ревную
На неприютном берегу…
Мой друг ушел в страну иную,
Во что поверить не смогу.

Румяный снег. Семнадцать без пяти.
У ног моих – лихая перепалка.
Голодных воробьёв, как ни крути,
По-человечьи все же очень жалко.

Мы пили в Александровском саду
И птиц кормили крошками печенья.
Ты попросила подарить звезду
Таинственно – бордового свеченья.

Кружилось зимних дней веретено.
Прохожие толкались на аллее…
В бутылке виноградное вино
Торжественно и празднично алело.

Колоколов озябших голоса
На трезвый быт нацеливали властно.
Заката золотая полоса
У горизонта отливала красным.

Часы звенели восемнадцать раз,
Земля и небо становились старше,
А город осенял влюбленных нас
Рубиновостью звезд кремлёвских башен.

Нет, не чудо – обычное дело –
Белый пух, что кружит не спеша…
Ты, конечно же, это хотела,
Разлюбившая осень душа.

Но комочком свернувшись устало,
Все вздыхаешь, метели кляня,
Разве ты в ноябре не желала
Жить в хрустальном дворце декабря?

Разве ты не являла отвагу,
Воспевая метельный набег?
Нет, не чудо – обычная влага,
Кем-то вдруг превращенная в снег.