Откройте свой Мир!

А кто живет по инструкции?

Когда-то и где-то Он читал, что у главных героев все должно быть особенным. Ночь – темной, тревожной и бессонной, простыня и подушка – мятыми, луна – красной, еще лучше – кровавой, глаза – уставшими… Не быть героем, или быть не главным Он не мог, по этому в эту ночь все так и было. А еще было ощущение какой-то пустоты, отрешенности, нереальности и не нужности происходящего.
И еще было ощущение последней сигареты, такое маленькое, смешное чувства жалости и жадности одновременно: вот, мол, еще и сигареты закончились, как будто мало всего остального…
Он это ощущение поймал незаметно для себя, но инстинктивно уцепился за спасительное человеческое чувство. Было жалко себя, было очень-очень грустно, но Он понял, что именно это низменно-приземленное чувство удержало его от безумного шага.
Вообще-то очень не рекомендуется начинать день с сигареты, столько всего неприятного от этого может приключиться, начиная с плохого цвета лица заканчивая язвой желудка, но Он решил, что если уж просидел всю ночь на нервах, кофе и сигаретах, то можно и выкурить еще одну, к тому же последнюю. И Он вкусно мял уже и без того мятую, такую беззащитно-маленькую в его руках, бумажную гильзу. И боролся с желанием сразу закурить, хотелось еще потянуть время, еще и еще по-детски пожалеть себя, послушать тиканье часов на стене, завывания ветра за окном и в собственной душе. Он знал, ветер бушует не просто так, Он всем своим естеством подставлялся ветру, надеясь выветрить мысли, чувства, желания. Выветрить, очистится, обновится…
И обновлялся, и очищался, окружающее все настойчивее вторгалось в его сознание. Ветер вырвал, вычистил, унес все мысли. До звенящей пустоты в голове. И эта пустота постепенно начала заполняться. Сначала – просто звуками. Кап-кап-кап… Звук падающей из крана воды, самый сильный раздражитель, звук, не дающий заснуть миллионам людей, звуковая реинкарнация зубной боли – этот звук приносил радость, ибо рождал заботу в обезразличенном было мозгу. Звук звал, звук требовал действия, ну хотя бы встать и потуже затянуть кран, хотя, вообще-то его давно уже пора заменить. И Он радовался этой заботе, как новорожденному своему ребенку, заботе, убивающей напрочь безразличие, что ему было так необходимо… Он взглянул на часы, стрелка бессильно билась на месте. Тик, тик, тик… Но будто невидимая сила не давала секундной стрелке продвинутся вперед. И так обреченная всю свою жизнь бегать по кругу, а теперь и вовсе вынужденная судорожно дергаться на месте стрелка казалась обиженной. И будто ход времени остановился вместе с маленькой стрелкой. Время рухнуло в бездну вместе со всем остальным миром вчера поздним вечером. Резким, будто отмашка командующего расстрелом, движением Он махнул у себя перед глазами рукой, не торопясь, со смаком прикурил, жадно затягиваясь, мысленно наказал себе не забыть купить новую батарейку к часам. Он решил быть героем до конца. Резко развернувшись на подоконнике, Он спрыгнул в комнату, а не наоборот, как хотел сначала. Закрыл окно, затянул потуже вентиль крана на кухне, подмел налетевший за несколько часов в комнату снег…и удалил Ее номер из памяти телефона.
В конце концов, что случилось-то? Мир вчера рухнул? Построим новый...

«Большая Вода – великое озеро. Даже не озеро, а скорее пресное море. Когда-то, давным-давно, двадцать или тридцать поколений назад Перун покарал людей за непочтение, люди обленились, перестали приносить богам жертвы. Боги страдали и болели, а Перун взял себе жертву сам, сбросив с неба кусок Солнца – огненной колесницы Хорса. Да, и не смейтесь, это отсюда нам смертным видно, что солнце маленькое, далеко до него просто, а на самом деле оно очень большое и очень горячее… Так вот, Перун скинул кусок Солнца и от этого почти все люди погибли. Перун получил свою жертву. И все боги насытились…»
Старый волхв устал говорить. Да, теперь даже чересчур долгий разговор его утомлял. Волхв закрыл глаза и замолчал. Нет-нет, только не засыпать. Старик не боялся ничего, ни зверя, ни человека, на семидесятой или семьдесят пятой весне он потерял им счет. Старик не боялся и смерти, он боялся умереть во сне. Боялся, что уставшая душа ускользнет, не попрощавшись. По этому старик почти не спал.
− Деда! Дед, ты про Большую Воду хотел рассказать нам.
Малыши. Сколько их в храме? Много, всех не упомнишь. Да к чему запоминать? Сегодня тут, но уже подходит к концу весна, уже засеяны хлеба, скоро разбегутся по домам эти непоседы, отдыхать от учения, работать работу в родах, которую до века не переделать. А осенью они застанут нового волхва… Старик помнил поименно только мальчиков из Рыбачьего – эти, пока не вырастут, будут жить при храме, им некуда уходить на лето…
− Ну, деда! Ну расскажи…
Настырные, упертые, старик пытался вспомнить свое детство. И никак не мог.
− Ну, про озеро, тогда слушайте, чего уж.
«Чтобы Перун не извел людей совсем, Хорс дал ему от своей колесницы только запасное колесо, а вы уж верно знаете, что такие колеса и меньше и легче основных. И вот это-то колесо и упало на землю, брошенное Перуном. И глубоко ушло в землю, а потом глубокая впадина заполнилась водой. Так и появилось наше озеро. Люди живут на озере только на восточном и западном берегах. Северный и южный слишком низкие, там болота непроходимые… На севере, правда тоже живут люди, но не на берегу, а прямо на воде, дома ставят на сваях либо на плотах, хлеба не сеют, живут рыбой и дичью. Но сам я тех людей не видал, да и никто из наших не видал.
По нашему берегу живет множество племен, наши поля и грады почти что к самому берегу тянутся, потому зовемся мы – бережане. Чем дальше от берега, тем больше и гуще леса, тем меньше полей. К востоку от нас Угодичи, их земля славится охотой, потому так и назвались. К северу – дебряничи. Там полей вообще нет, под пашню корчуют и выжигают леса. В лесных дебрях живут, в общем. К югу, по Анге, живут агничи. У этих вдоволь и полей и лесов, из всех соседей они – самые богатые. А за агничами ничейные степи. Выйдешь из тени деревьев, посмотришь вперед – степь и степь, до самого горизонта. Простор и воля, всаднику радость. Но это обман, даже пешему за два дня можно дойти до Великой Стены – за ней живет необычный народ – суны. Эту стену охраняет их бесчисленное войско. А уклад у сунов не такой как у нас. У них правит один император, остальные ему подчиняются, как рабы. А городов у сунов много, и деревень не считано. И людей не сосчитать всех. Города богатые, особенно главный город – Пекки, где живет император.»
Мал поймал себя на мысли, что слушает открыв рот, как голопузая малышня, улегшаяся спать вокруг волхва. Еще совсем недавно, кажется, Мал и сам вот так засыпал под монотонный рассказ волхва. А нынче сам видел сунов. Один из первых бережан.
« А войско у сунов большое, самое большое в мире. Каждый воин одет в железный доспех, у каждого меч, нож, щит и длинное копье. На каждый десяток – один лучник. В бой суны идут не толпой, а все вместе, как один, даже ступают одной ногой…»
«Да, все так – Мал соглашался про себя со стариком – только все-таки странно повели себя суны. Почему побросали оружие?»
« А воюют суны мало, никто не ходит к ним за добычей, сразу за стеной с их стороны почти нет городов, одни деревни на болотах. А болота те суны сами устроили, в них они растят свое зерно – названием рис. У нас такое не растет. Выращивать его трудно и муторно, а потом еще и себе ничего почти не останется, все отправляют к императору в Пекки. Потому, хоть и богаты суны, а народ у них живет бедно, хужее даже…»

Возвращались тяжело. Не только потому, что товар весь остался непроданным. Не только потому, что телеги ломились от взятого на суннах оружия. Тяжело от того, что из восьми десятков ленточек, двадцать останутся висеть на Последней Березе до века… А может и того больше.
− Молодец, Хлоп! Добрым воином вырос, твой старик радуется с неба глядучи.
Гаур говорил шепотом, негоже при мертвых говорить громко, а Мал, казалось и вовсе не обращал внимания на разговор. Ехал молча. О чем говорить? Все и так всем видно. За три года, что нет Черного, Мал заметно прибавил в росте, раздался в плечах. Уже никто и не помнил, что Хлопцем его зовут из-за длинной перевязи колчана, порой и перевязь приходится надбавлять, чтоб не душила, не стесняла движения. Мало кто, из идущих и едущих рядом, может сравнится с ним в силе, в воинском умении. Он и сам знает, что справным воином стал, только к чему все? Видимо последние слова Мал произнес вслух.
− Да, друг-брат, повзрослел ты однако – Гаур как-то по-новому взглянул на молодого дружинника. – Я и сам раньше все время думал. Зачем же нам дана эта сила в руках, уменье, крепкая воля? Думал-думал, а знаешь, когда понял? Когда жгли корабли Западных, когда выпускали на волю девушек, женщин детей. Только их, заметь. Когда видел, как погибали братья наши с князем у Медвежьего, сами все легли, но город свой не отдали. Знаешь, для чего тебе все, брат? Чтоб тело твое на погребальный костер принес твой сын, а не наоборот, чтоб жена твоя умерла в постели от старости, а не в неволе на Западном берегу или у сунов.
Да, Мал и сам это понял, только понять – это одно, а принять мир, таким, какой он есть – уже другое. Зачем суны напали на них, ведь они шли торговать! С обозом и охраны-то было всего ничего. Ехали больше посмотреть мир, восемьдесят воинов из младшей дружины. Все не старше Мала. Даже без доспехов ехали, только и было у каждого, что меч да лук. А суны хорошо шли, мощно, красиво. Все в железных доспехах, в ногу, стройными рядами. И еще Мал очень поразился, с какой легкостью сунны сдались. Вроде бы уже переломили суны, вроде бы уже напоролись безбронные конники на сунские копья, как те разом сложили оружие. И погибали, погибали под ударами дружинников. Молча, не сопротивляясь. Видимо не было в них какого-то стержня. Какой-то внутренней целости, что ли…
Теперь Мал понимал, не так нужно было биться с сунами. Незачем было лезть на копья. Суны пешие, нужно было кружить и кружить вокруг на конях, нужно было засыпать их стрелами. Вагим чести себе хотел, сам погиб, братьев погубил. Зачем ему теперь? Полно, сделанного не воротишь, запомнить только надо, чтобы не повторять ошибок. Теперь походным князем Гаур, старый ворон все делает правильно. Впереди и позади обоза идут крепкие сторожи, по степи шарят двойки дозорных. Теперь идти нужно вдвойне, втройне осторожнее – суны не простят крови, хоть и сами замышляли недоброе…

Див кричал, предвещая беду. Злая душа колдуна, оставив тело мирно спать ночью, вселилась в зверя. Черная по природе своей, обреченная на одиночество, она изливала всю горечь и обиду на людей в тоскливом вое. Чужое все, и степь и звезды и Великая Стена сунов, которая, говорят, в древности тянулась через всю земную твердь, деля ее пополам. Восток – сунам, запад – всем остальным языкам. Даже див чужой. Мал передернул плечами, далеко же их занесло.
Пол луны назад, выходя в степи Мал привязывал ленточку-памятку к ветке Последней Березы. Кто придумал такое? Мал не знал. Да и вряд ли кто-то расскажет. Так повелось от века. Уходя, привязывали ленточку, возвращаясь забирали назад. Если некому было забрать, ленточка так и оставалась висеть ярким лоскутком чьей-то оборвавшейся жизни. Высоко-высоко, под самой небесной твердью, Мал будто бы различал несколько лент. Кто были эти люди? К чему знать? Предки. Возложил ли кто их тела на погребальный костер, насыпал ли курган? Или так и скитается душа, не очищенная огнем близ умершего тела? Такая же тайна. Однако люди их помнят, пусть не поименно − всех разом. Раз в год, перед весенними посевами у березы приносят жертвы Велесу, проводнику мертвых – раз люди не удосужились похоронить пусть боги помогут. Как знать, Мал, не останется ли после и твоя ленточка висеть на березе, а тело в степи… Мал запретил себе думать о смерти. К чему? Все равно она приходит незваной гостьей, к чему лишний раз бередить душу?
У потухшего костра спал его десяток, чуть дальше еще и еще десяток, в центре – походный князь Вагим, за ним еще четыре десятка. Спят. Не думают о Последней Березе, не думают, что могут навсегда остаться ленточкой в ее ветвях. Только Мал не мог заснуть. Может это див виноват? Мал бесполезно пытался вспомнить заклятье-зарок. Слова потерялись в памяти, зато память тревожили другие воспоминания.
Привыкшего править конем одними ногами Гаура земля несла неслышно. Его массивная фигура нависла в темноте над Малом. Чего это не спится старому воину? Неужели тоже память не дает покоя?
− Нехорошо кричит.− вот в чем дело, значит не по Малову душу плачет нечистый, старый тоже слышит его.
− Да, дядька, не хорошо.
− Буди десяток свой, пойдем, пошарим по степи, смутно мне на душе…
− Суны рядом, дядька.
Гаур удивленными глазами посмотрел на Мала, как будто первый раз увидел.
− Ты чего, Хлопец? Не к сунам ли шел? Вот и посмотришь на них поближе…

Ли У осматривал городскую стену. Сказать по правде, это занятие ему не совсем нравилось, а если быть совсем точным – не нравилось вовсе. За двадцать лет предводительства городской стражей Ли У осматривал стену только второй раз. Да и что может случиться с камнем? Да и к чему вообще стена вокруг города? Как и все благородные, Ли У был прекрасно образован, имел степень военного историка, умел понимать почти три тысячи тсзыров, знал историю своей страны с сотворения мира до своих дней. Ну, может не с сотворения, но уж во всяком случае с Великого Бедствия точно. Как и все благородные, он считал расходы на сооружение стен неоправданными, содержание армии – губительным для народа. Он уже не молод, он точно может сказать – такое множество лишних ртов, которые, к тому же, ничего не производят сами – это беда для империи! Находясь в относительном отдалении от Власти Ли позволял себе немного не соглашаться с Императором. Естественно, только в уединении и только самую малость! Ну кого, хотелось бы знать, боится Император?! Для чего держать всегда готовой к бою десятитысячную армию, если все пространство к западу от Великой Стены населяют дикие племена, не знающие ни Истинного Бога, ни мудрости тсзыров? Не ведающие даже мудрости государственного устройства? Кто из них осмелится, нет, даже не напасть, а хотя бы всерьез угрожать нападением сунам? Эти племена созданы только чтоб служить сунам как вещи. Их можно брать набегами, а можно просто покупать их у самих себя. И второй способ предпочтительнее, по тому как гораздо дешевле, что давно доказано известными учеными. Ли же этих дикарей презирал, по этому не хотел иметь ничего общего даже с теми, кто обогащается за счет диких людей. Ли презирал и само богатство – единственное, к чему он стремился – это к богатству духовному. В глубине души Ли мечтал придумать новый тсзыр. Тсзыр – прекрасный в своем совершенстве! Но для этого нужен покой, одиночество, сосредоточенность… Его взгляд вскользь коснулся последнего участка стены и уперся в далекий-далекий степной горизонт. Покой, сосредоточенность, одиночество! Вот где оно! Там, за серой громадой глинобитной стены! Туда теперь будет стремиться его душа! В степь, подальше от города!
От поразившего его откровения Ли У остановился, буквально впитывая в себя очарование весенней степи. Сопровождавший его отряд солдат замер в ожидании.
− А наши так и не возвращались, Мудрейший – поведал начальник десятка, не правильно истолковав остановку.
Два дня назад пришло сообщение о каких-то до селе неизвестных дикарях, вознамерившихся приехать торговать в Империю. На Совете Мудрейших было решено – незачем покупать у диких то, что и так принадлежит сунам. Можно взять и так вместе с дикарями. Управляющий городом послал где-то около трех сотен солдат, чтоб они принесли все товары и их хозяев. Было даже устроено что-то вроде торжественных проводов. Солдаты, радостные от того, что им наконец выдали настоящее оружие, бодро шагали вот по этой же самой дороге, на которую сейчас смотрит Ли У. Каждого снабдили дневным запасом лука и риса – целое пиршество для этих бездельников! – и приказом, ничего не потерять из обоза дикарей, ничего не испортить от своей невежественности и ни в коем случае ничего не похитить.
Ли в проводах участия не принимал, он терпеть не мог смотреть на солдат, и судьбой ушедших особо не интересовался. Что может с ними случиться в степи? Разве только по глупости свернут с дороги и заблудятся. Не дикари же им помешают, на самом деле. А теперь выходило, что солдаты все таки заблудились. Ну, или начальник сломал ногу, а кроме него некому вести солдат. Поживем – увидим чем это закончится. Однако, начальник десятка сбил его с мысли…

Вот это находка! Нож! Древние умели делать ножи! Сколько лет пролежал он в земле, прежде чем Мал нашел его, тысячу? Две? И ничего с ним не случилось! Клинок не изъела ржавчина, рукоять потемнела, но сохранила форму и крепость! Да и сделана рукоять толи из дерева, которое не растет больше на Берегу, толи из кости зверя, который больше не водится. Пластик – сохранилось слово, но не значение… Черный говорил, что когда-то большинство предметов, окружающих людей, было из пластика, но видимо Беда не пощадила чудесного зверя или дерево, как и людей. Мал бережно завернул находку в тряпочку, такой нож можно очень выгодно продать в гиппере у храма Перуна. Воины со всего Берега бывают у храма, можно не сомневаться, нож уйдет быстро. Однако, солнце уже тянет к закату, пора выбираться из Мертвого города, иначе Черный будет волноваться, а волнение у него выражается всегда одинаково… Петляя по руинам Мертвого города, Мал разговаривал сам с собой.
− Вот интересно, в воде – Водяной, в лесу – Леший, в полях – травницы или берегини, в человеческом жилье – домовые. А в Мертвом городе кто? Надо будет спросить у Черного.
Охотничий колчан, с десятком костяных стрел, сбившись, при ходьбе смешно хлопал Мала ниже спины. Мал устал поправлять, перевязь слишком длинна, все-таки колчан предназначался для мужчины, а не подростка. За это хлопанье Черный называет его Хлопцем или просто – Хлоп. Стоп! Мал понял, на что он поменяет нож! На настоящие боевые стрелы! С железными наконечниками! Но только чтоб не меньше десятка!
Хриплый, булькающий звук привлек внимание, Мал остановился. Плавно, не привлекая внимания резкими движениями, присел за выступ крыльца каменного дома-скалы, из каких сплошь состоит Мертвый город. Эх, Черный, Черный… Кто ж это так с тобой!? Кому ты не угодил, сварливый, вздорный, но любимый старик?! Мал растерянно глядел, как из еще живого старика месте с воздухом и кровью через распластанное горло уходит жизнь. У Мала не было ни отца ни матери, вернее они были и их звали – Черный! Старик не дал мальчишке пропасть, в этом мире одному трудно. Черный заменил Малу всех! Кормил, учил, одевал, а теперь, видимо, учил умирать… От взгляда подростка не ускользнуло несколько трупов на другом конце крыльца и еще один раненный. Он сидел спиной к Малу, сидел молча и пошатываясь. В одной руке он держал нож, которым только что прикончил Черного, а в другой собственную ногу, отрубленную чуть ниже колена. Человек сосредоточенно взвешивал на руках, что тяжелее, нож или нога? Нога или нож? Нож! Мал вспомнил про нож. Как же вовремя он его нашел! Более не скрываясь, Мал вышел из-за укрытия и встал перед безногим.
− Отче наш, да святится имя Твое! Да пребудет царствие Твое! – безногий увидел ангела своей смерти. Задумчиво перевел взгляд с Мала сначала на свой бесполезный нож, затем на ногу в другой руке и больше ничего не сказал. Потому что умер. Мал резким движением, как учил Черный, полоснул тонким лезвием по горлу обреченного. Нет, определенно, древние умели делать ножи!
Отскочив, чтоб не забрызгало кровью, Мал подошел к Черному, скорее унести тело, чтоб не скиталась душа, вымещая обиду на людей. Хоть и старик был Черный, а шесть жизней взял с собой на погребальный костер. И не беда, что Мал помог ему немного, не скучно будет душе Черного на небесной тверди.
Скорее, скорее… Унести в дом-скалу тела, некогда устроить правильное погребение, прости, Черный, но это позже. Собрать оружие убитых, еще раз прости, Черный, но придется воспользоваться твоей добычей. Солнце уже еле пробивалось сквозь ели, когда Мал закончил.
Три луны назад, на весенний торг вместе с купцами с Западного Берега приплывали черные люди. Ничего не покупали и не продавали. Они называли себя просветителями-учителями. Они несли слово мертвого бога западного берега. Обещали не принявшим их бога скорую и позорную смерть. Мал тоже слушал их речи. Его многое удивляло, многое нравилось, но все вызывало откровенное недоверие. Ну, или почти все. Зачем человеку ходить по воде? Зачем воскрешать мертвых? Зачем, наконец, люди Западного Берега сами убили своего бога, и почему тот, воскреснув, не отомстил? Вопросов больше, чем ответов. А вот теперь люди с Западного Берега пришли не со словом, а с мечем. Только сейчас до Мала дошло, как он на самом деле глуп, нужно пустить дым! Совсем рядом, в Рыбачьем у старосты два десятка воинов, в половине дневного перехода у князя в Медвежьем – четыре сотни! Мал бросился к дому-вышке, в подвале которого они с Черным жили. На плоской крыше все устроено для сигнального костра – плесни из крынки горючей водой, чиркни колесиком, только успей отскочить – пламя взовьется выше роста! Пока Мал взбирался на крышу совсем стемнело. В темноте, с высоты птичьего полета Малу открылась поражающая воображение картина. Зарево на месте Рыбачьего, отражающееся в Большой Воде, освещающее шесть чужих кораблей. Догорающий храм Перуна на горе, чуть севернее. И море костров на сжатых полях у Медвежьего. Шесть кораблей! Шесть! На каждом около двух сотен воинов! Да что же это творится? За что боги прислали такую силу? А другие храмы? Мал посмотрел на восток. Храм Велеса скрылся в темноте, не понятно разрушен или нет, храм Святослава тоже.
Показалось!? Нет, топот ясно прозвучал в вечерних сумерках. Это свои, чужаки не возят лошадей на кораблях. Мал птицей слетел вниз по ступеням. Осторожность не помешает, Мал остался в тени башни, его не должны заметить раньше времени. Поправив колчан, чтоб сам подавал следующую стрелу, натянув тетиву, Мал ждал, не видимый и не услышанный никем.
Гаур, дядька-пестун княжича Дубка, придержал коня, выезжая на открытое пространство. Вот и сам княжич с охраной. Мал вышел из своего укрытия. Поднятая рука остановила стрелы, готовые сорваться. Его узнали. Короткий, как полет стрелы, разговор и вот уже княжич в седле у пестуна, а Мал в княжеском. Еще один лук, еще один меч не окажутся лишними. Гаур знает свое дело. Жаль, что Черный погиб, старый вояка очень пригодился бы сейчас. Как погиб? Достойно! Пусть боги даруют каждому такую смерть!
Скорее, скорее, ночь коротка! К рассвету нужно быть уже у Рыбачьего! Западные разбрелись грабить храмы, осадили город. Воины, давая роздых коням, бегом бежали к хранилищу горючей воды. Скорее, скорее… Пока не рассвело… Этой ночью корабельщикам Западных покажется, что они попали в свой ад! Пусть пока нет сил, напасть на их войско, пусть с ним разбирается сам князь, Гаур же с княжичем оставят Западных без кораблей! Вот и Анга! Великая река велика, не знаючи сунешься – потонешь и коня потопишь. Гаур знает, и Мал знает, каждый из двадцати воинов знает брод-переправу. Вот и Анга позади! Скорее! Скоро рассвет!
Охрана кораблей не спала, все в броне и при оружии. Западные успели встретить Гаура. Западных больше. Мал насчитал два с половиной десятка только на берегу. Впрочем, после первого же залпа, прямо с седла, их число уменьшилось. К чему считать! Черный один забрал с собой на небесную твердь шестерых!
− Ар! Ар! Восток! Побеждай! Убивай!
Западный воин прямо напротив Мала. Вот он направил копье прямо Малу в грудь! Управляя конем, как умели только на Восточном Берегу, одними ногами, Мал в последний момент наклонился в седле. Взмах клинка! Удар. Труп…
− Восток! Восток! Побеждай!
Все, нет западных. Живых нет. Уже разгружают два ближайших корабля с живым товаром. Девушки и дети, мужчин почти нет, мужчины все легли, защищаясь. Уже летят первые крынки с горючей водой! Не будет у западных больше кораблей! Как бы там не обернулось в дальнейшем, а возвращаться к себе им придется берегом. Значит будет еще возможность их потрепать, отбить пленных, побить, сколько сил хватит, воинов. Со злом пришли они на Восточный Берег Большой Воды – зло нашли. А уж Гаур и Мал, и каждый из двух десятков, что с ними, постараются, чтоб некому было подсказать западным пешую дорогу на Восток.

достало все

Свежий плод моих больных, депрессивных мыслей и умозаключений.

Завещание


Оставалось два месяца…

Солнца не было видно за плотным, тяжёлым, словно намокшим, небом. Но, тем не менее, снег не переставал медленно таять, нудно разбиваясь тяжёлыми каплями талой воды под окнами моего дома. Он превратился в противную кашу, а местами, перемешавшись с вытаявшей грязью, принимал вид совершенно неприятный, можно даже смело сказать, отвратный вид. Непривычная картина для начала мая, не правда ли? Что и сказать, в этом году выдался сумасшедший апрель, и почти ничего не растаяло, из того что насыпало за март. Мерзкая весна. Холодная.
Я был простужен, но немного был этому рад. Мне нравилось болезненное томленье, и то, как температура склоняла все мысли к подушке. Только насморк ни к чему.
Солнца не было видно, но я уже видел его, стоит ли смотреть ещё раз? Может и стоит, но подобной потребности я явно не испытывал сейчас. Сейчас я испытывал одно лишь только желание, и настолько оно было сильно, так оно меня одолевало, мучило, что я не мог ни о чём, кроме него, думать. Оно практически управляло мной, это желание, эта потребность. Я был просто одержим мыслью о жизни.
Да, я хотел жить, но, к сожалению, знал, что не смогу. То есть смогу, но совсем недолго. Я должен был умереть. Конечно, абсолютно все должны умереть рано или поздно, но я к своему сожалению знал, чуть ли не конкретную дату своей смерти. Это мне не нравилось, тем более что дата эта была совсем не далека.
Я, естественно, понимал, что каждый человек, на уровне подсознания, одержим мыслью о том, как сохранить свою жизнь, как не умереть, просто мыслью о жизни, в конце концов. Это инстинктом самосохранения называется. Но далеко не каждый живёт этой мыслью, как это делаю я. В моём случае, она является лейтмотивом моего сознания, моим камнем на умирающей душе, моим проклятием, если хотите. Разве можно так хотеть жить, что от этого жить становится невыносимо? Оказывается можно.
Почему бы мне не смириться с этим? Просто понять, что так сложилось, так надо Богу, и вот я скоро умру, и люди проводят меня, и даже какое-то время будут помнить обо мне. Потом забудут, конечно, но какое-то время точно помнить будут. А может мне хотелось, чтобы помнили дольше. Как, например, помнят Ахиллеса. Это казалось мне бредом, как и мысль о том, что я обязательно должен умереть, примерно через два месяца. Но чтобы жить в памяти людей как можно дольше я должен был что-то сделать. И для того чтобы что-нибудь сделать мне оставалось мало времени. Таким образом, слава Ахиллеса, или даже Гектора, мне не грозила, и я понял, что о долговечной памяти человечества я явно не мечтаю. Даже если и мечтаю, то мечта эта явно мне не важна и, как следствие, не мечта вовсе. Я мечтаю жить. Вот такая странная и одновременно обыкновенная мечта у меня, и мысль о том, что она несбыточная, меня угнетает. Какие-то старческие мысли!.. Хотя кто знает, о чём человек думает в старости, тем более что всё это строго индивидуально. Всё это странно.
Оставалось два месяца. Не было видно солнца.






Оставался месяц…

Я умываюсь сухим песком. Итоги будут скудны и неутешительны. Я не стал их подводить.
Начало лета выдалось просто прекрасным, почти идиллическим. Потрясающий воздух, свежий, лёгкий, ещё не отягощённый запахами лета и уже отошедший от благоуханий весны. Ветер. Ветер покачивал свежие листья на деревьях, листья которые ещё не успели покрыться пылью, а те, что уже успели, были омыты первым летним дождём.
Такая природная благодать сыграла со мной злую шутку. Эта прекрасная погода, предел моих метеорологических мечтаний в прошлом, дала мне то, чего я больше всего боялся в сложившейся ситуации, в настоящем. Она дала мне надежду. В данном случае, это было весьма прискорбно, не удивляйтесь, потому, что я знал, что надежда эта, совершенно точно - на чудо, а чуда не произойдёт, я был абсолютно уверен, несмотря на то, что в Бога верил. Да, эта надежда только усилила моё желание жить и созерцать прекрасную природу этих мест. Буквально месяц назад я просто хотел жить, а тут, видите ли, ещё и природу подавай! Вот такая вот природа, вот такой генератор несбыточных надежд и мечтаний. Мне было неприятно надеяться жить. Страшнее чем думать о смерти.
Совершенно отчаявшись достичь хоть какой либо славы, не говоря уже о славе полубога застреленного в пятку, я, наконец, смирился. Я принял решение умирать с музыкой. Шаблонно, но мне нравится. Я стал интенсивно слушать любимую музыку. Все песни, что когда-то колыхали мне душу, я прослушал не по разу. Душа, надо сказать, расшаталась окончательно. Посмотрел любимые фильмы. Душа приняла низкий старт.
На исходе месяца, поддавшись гипертрофированному ощущению надвигающейся, неминуемой смерти, я написал завещание. Я долго думал, но пришёл к тому, что сделал всё как нельзя просто. Всё что у меня было, я завещал всем кто у меня был. Да бесхитростно, но знаете, не было у меня совершенно никакого желания выдумывать хитрое завещание, с распределением определённых ценностей определённым личностям. Завещание я писал вообще без особого удовольствия, ведь это как бы послание тем, кто ещё будет жить, а если бы я отнёсся к нему очень серьёзно, и написал бы его по всем правилам, да ещё на десять страниц, люди подумали бы, что я много внимания уделял материальным ценностям, и был вообще снобом, а я ни в коей мере таковым не являлся. То есть, не являюсь.
Вообще-то странно, что я всё ещё пекусь о том, что подумают, обо мне люди. Просто единственное, что я действительно создал за свою жизнь - это репутация. Моя репутация – мой нерукотворный памятник. Я его воздвиг.
Закончив завещание, мне показалось, что я подписал себе смертный приговор. Хотя, как я могу знать, что испытывает человек, подписавший себе смертный приговор? Я же его не подписывал…
Ах да, и ещё я под конец жизни развенчал один очень стойкий стереотип. Слышали наверно, - «Надежда умирает последней». А вот и не правда! Надежда умирает не в последнюю очередь, это я вам могу гарантировать. По крайней мере, в моём случае она умерла несколько раньше чем, допустим, моя любовь.
Оставался месяц. Погода была идеальная.

Время вышло…

Время вышло. Мои мечты не сбылись, а надежды не оправдались. Я умер, как и ожидал. Моё тело стало сухим и твёрдым. И вот меня уже не покидает чувство абсолютной свободы. Странно. Я ждал чего угодно, но не этого. Всё это странно.
Когда меня хоронили, пришло даже больше народа, чем я мог предполагать. Это мне льстило. Костюм на мне был очень красивый, такой, какой я бы никогда не одел при жизни, и жаль, что никто не мог этого отметить, только лишь потому, что неприлично, и немного странно, делать комплименты покойнику.
Реквием был сносный, некролог посредственный. Гроб был удобный, яркие цветы лежали чётными букетами по всему его периметру. Жаль, что я при жизни не мог позволить себе надеть красивый парадный костюм, повалятся в удобном стильном ящике среди цветов, и вот так, лёжа, принимать добрых друзей, которых я не видел по несколько лет. Всё было замечательно кроме одного. Я умер, и это всё портило.
Какая была погода, я, к сожалению, забыл.
26.04.09.

Мой очередной шизофреничный рассказ :)

Среди белого дня… Нет. Среди
чёрной ночи. А может среди белой ночи или чёрного дня. Ну, ведь бывают белые
ночи, например в Петербурге, а чёрные дни, дак они и вовсе у всех бывают. Дак
вот прямо среди этого времени с определённым признаком в дом Нортона ворвался
человек. Вообще-то это определение может показаться странным. Кто мог ещё
ворваться в дом Нортона среди белого дня или чёрной ночи и так далее? Ну, всяко
не животное и не инопланетянин. И даже если инопланетяне и существуют, а я,
как, кстати, и Нортон, склоняюсь к тому, что они существуют, то, что им было
делать у Нортона среди… ну не важно. Короче вероятность того что это был
инопланетянин или животное, или инопланетное животное, равна нулю. Ну, может и
не нулю, но числу, которое очень к нему близко. Не блИзко а близкО. Ну, вы
поняли, я надеюсь.

Итак, в его квартиру ворвался,
совершенно точно, человек. Не ворвался совершенно точно, а человек, совершенно
точно.

Нортон был удивлён. Более того,
Нортон был возмущён таким положением вещей. Но не успел он выразить своего
недовольства как человек вдруг начал превращаться в инопланетянина, а может и
того хуже, в инопланетное животное. Это конечно Нортона возмутило ещё больше, и
он тут же позвонил в полицию с заявлением на инопланетное существо, то ли
животное, то ли просто инопланетянина. Полицейские тоже возмутились, но,
вопреки ожиданиям Нортона, не появлению нежданного представителя неизвестной
цивилизации, а почему-то заявлением Нортона. Трубку бросили. Пока Нортон
говорил по телефону, инопланетянин прошёл на кухню и подостовав из холодильника
всю, так любимую Нортоном, ламинарию начал её с аппетитом поедать. Нортону
стало совсем не по себе. Это же издевательство, грабёж, вандализм! Причём не
какой-нибудь там рядовой вандализм, а беспрецедентный по своей природе,
межпланетный, наглый, дикарский вандализм. Нортон не выдержал когда увидел в
руках пришельца его столовые приборы, которые он получил в наследство от
погибшей тётушки. Тётушка кстати погибла от того что подавилась фасолью,
которую она ела из этого самого серебряного, очень красивого, столового набора.
Это было печально, и Нортон посчитал это оскорблением памяти любимой
родственницы.

- Прочь, инопланетная тварь! Кто бы ты ни был,
я не позволю тебе есть из серебра моей тётушки! Прочь, и оставь мне ламинарии
поесть! Не тебе покупал – наконец сорвался Нортон.

О, видели бы вы лицо
инопланетянина, когда он слушал эти яростные, эмоциональные возгласы Нортона!
Это была квинтэссенция растерянности и удивления, сомнения и, даже немного,
страха. Ошеломлённый инопланетянин встал из-за стола, молча, прошёл в комнату
Нортона и совершенно бесцеремонно набрал какой-то номер на телефоне и заговорил
человеческим голосом, и что ещё более странно, на том же самом языке на котором
в большинстве случаев общался Нортон. Голос инопланетянина показался Нортону
знакомым. Он побежал и спрятался в туалете, заперев его изнутри. Усевшись на
унитаз, Нортон стал размышлять.

Если вероятность того что в его
квартиру, прямо посреди этого времени суток, ворвётся инопланетянин ничтожно меньше,
нет, значительно меньше, даже самой ничтожно маленькой вероятности, то каким же
образом, эта наглая прожорливая тварь оказалась в его, Нортона, квартире?
«Странным!», – быстро нашёл ответ гениальный Нортон. А каким же ещё?! Только
очень странным образом мог попасть инопланетянин в квартиру Нортона. Едва
только Нортон дошёл до этой гениальной мысли, и заодно справил нужду, в его
дверь постучались. То есть постучались в дверь туалета, в котором находился
Нортон. Нортон испугался.
- Уходи, чудовище! – заорал Нортон истошным
голосом, застёгивая ширинку.

Спустя три, а может три с
половиной, секунды дверь в туалет Нортона была выломана и в туалет ворвались
ещё двое инопланетян в совершенно одинаковой, белой форме. «Солдаты
Галактики» - сразу догадался, смышлёный
Нортон. Ещё спустя пару минут Нортон, связанный, летел в белом звездолёте
Галактических Солдат в неизвестное ему место где он вскоре встретит своих новых
друзей, в лице короля Людовика ХХIII, Авраама Линкольна и;
кролика Роджера. Они то и объяснили бедняге Нортону, что Солдаты
Галактики не причинят ему вреда, а будут его бесплатно кормить ибо им нипочём
ни кризис ни даже дефолт. Здесь Нортон был доволен всем. У него были друзья и
хорошая всегда прибранная комната, его вкусно кормили и поили, он всегда
находил интересное занятие, а инопланетяне оказались очень дружелюбными
существами…
Но только ночами он очень скучал по своей
тётушке и ламинарии.

***
Любили ль вы? И кто из вас ответит
из мальчиков, из близнецов июньских,
рождённых от войны при свете тусклом
светильника? Расстрелянные дети
не смотрят в зеркала. Любили ль в
прежней в той жизни, где-нибудь на Апеннинском
побережье… или тогда, под Минском,
в болотах, разлагающихся между
двух берегов на полосе нейтральной?
Любили ль вы смотреть вязальной спицы
на острие – присущая лишь птицам
способность видеть завиток спирали
речной улитки с высоты полёта?
Мечталось ли на игрищах июньских,
когда сидели на карнизе узком
над бездною – как я над переплётом
своих экспериментов рукописных
сижу один теперь… Горит светильник.
Над Апеннинским побережьем ливни
и небо на крылах усталых виснет
из века в век.

Это диолог римского прокуратора Понтия Пилата и арестанта, бродяги Иешуа по прозвищу Га-Ноцри.

...
   – А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?
   – Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.
   – Впервые
слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но, может быть, я мало
знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к
секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить
арестанту: – В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
   – Нет, я своим умом дошел до этого.
   – И ты проповедуешь это?
   – Да.
   – А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?
   – Да, –
ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как
добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы
знать, кто его искалечил.
...

Бег
ускоряет пульс. То есть, когда ты бежишь, твоё сердце бьётся быстрее, пытаясь
догнать тебя и не отставать. И чем быстрее ты бежишь, тем быстрее бьется твоё
сердце. И если ты бежишь слишком быстро, и твоё сердце не может догнать тебя,
то оно отстаёт, бросает тебя, и ты умираешь из-за остановки сердца. А ещё можно
умереть из-за солнца, которое все так любят и все так хвалят и многие так часто
его ждут. Можно от счастья умереть, от горя, от одиночества… От чего только
люди не умирают. Сталкиваются с этим в жизни сто раз, а потом случайно или даже
специально умирают. Умирают от огня, которым грелись и любовались, прикуривали
сигареты, умирают от любви, которую ждали и берегли, от воды которую обожали и
боготворили… От старости ещё умирают.


Так
вот случайно, как человек, но всё-таки по мистически странной закономерности,
умерли каникулы Сумкина. Причём не просто закончились, а именно умерли, потому
как были они последними, и не суждено им было больше быть – каникулам Сумкина.
И умерли, как и люди от того, с чем часто встречались – от осени. Каждый год на
протяжении одиннадцати лет каникулы уходили на покой, как только Сентябрь
начинал сбрасывать листья с деревьев. Уходили и приходили снова тогда, когда в
мае цвела мать-и-мачеха.


А
сейчас они уходили навсегда. Они умирали. И в душе Сумкина зародилось такое
странное чувство как скорбь. Он скорбел по своим каникулам. Он понимал, что
больше не проснётся первого июня с мыслью о том, что ему три месяца, для того
чтобы изменить мир к лучшему.


А
зачем же ещё нужны каникулы? В каникулы люди только тем и занимаются, что
меняют мир к лучшему. В отпусках они этим не занимаются, так как они уже очень
взрослые люди, а в каникулы только этим и занимаются.


Сумкин
сидел в свой последний каникулярный день и думал о том, что за десять
трёхмесячных каникул он так и не поменял мир, не сделал его лучше. А может, и сделал,
но просто не заметил. Ведь мир так огромен, так велик, в нём так много всего
есть, что люди, которые хотят изменить мир, даже не понимают, что если их
замысел и осуществится, то, несмотря на то, что очень многое изменится, гораздо
большее останется по-прежнему.


И
ещё Сумкин тогда не понимал, что всего лишь через жизнь с хвостиком он вновь
пойдёт на каникулы, но, только наивно предполагая, что они будут для него
первыми. И пусть это будет уже не Сумкин, каникулы не станут для него первыми,
потому как всего лишь одну жизнь назад, он уже прощался с ними навсегда.

 


1
января - нажрался на
встрече нового года и блюю весь его первый день. Мама спрашивает, нужно ли меня
опохмелять. Слава искренне смеётся. Приходит, больной с похмелья Васик, пьёт
таблетку, блюёт, уходит.


Январь
- месяц, который я жил в постоянном чувстве стыда перед родными. Особенно перед
мамой.


1
февраля - мой день
рождения. 16 лет. Не празднуем за неимением средств. Холодно. Скучно.


Февраль
- месяц, который я жил в совершенно скучном, будничном распорядке.


1
марта - метель и
жуткий зимний холод. Начало весны, как всегда приносит депрессию.


Чувствуется
приближение экзаменов. Тревожно.


Март
- месяц, который я жил в постоянной депрессии. Хотелось биться головой о стену.


1
апреля - мой день.
Сам никого толком не надул, а попался раз пять. Появляются дополнительные
консультации. Сбегаю с 50% уроков.


Апрель
- месяц, показавший, что весна уже здесь. Стало легче и веселей.


1
мая - праздник весны
и труда. Весь месяц трясутся колени в ожидании экзаменов. Страх убивает все
другие чувства. Я превращаюсь в зомби. Не замечаю красот поздней весны. Читаю.
Ботаню. Тщетно.


Май -
месяц, который я жил в постоянном страхе перед экзаменами.


1
июня - день, в
который меня защищают. Первый месяц лета на редкость дождлив и пакостен.
Выпадает снег. Сдаю экзамены. Хорошо, удовлетворительно. Гуляем, танцуем и поём
на выпускном. Весело.


Июнь
- очень противоречивый месяц. То в жар, то в холод.


1
июля - наконец-то
каникулы. Втроём - я Слава и Васик - 
идём на Средне-Северную. Приходим на Вижай. Васик ловит одного
единственного хариуса. Съедаем его, пока Слава спит. Вдвоём - я и Слава - едем
на Тискос. Как ни странно попадаем куда хотели. Смотрим на плотину.
Отдыхаем. 


Июль
- самый насыщенный и интересный месяц года.


1
августа - начало
конца. Следуют, один за другим, дни рождения родных. Ходим на шашлыки. Ходим в
лес с распавшимся классом. Протыкаю ногу. Пацаны на плечах несут меня до дому.
Звёздное небо разрезают сотни метеоров. На горизонте видны знамёна осени.


Август
- самый красивый и лиричный месяц года.


1
сентября - траурный
день для любого уважающего себя троечника. Возвращаюсь в опустевший,
ополовиненный класс. Из 14 человек осталось 6. Золотая осень. Жалкий школьный
турслёт. Такой же жалкий урожай. Небо медленно затягивает свинцом в ожидании
дождливого октября.


Сентябрь
- месяц - затишье перед бурей.


1
октября - начало
тридцати-одно дневного дождя. Месяц-призрак. На душе уютно, тепло.


Октябрь
- месяц-призрак.


1
ноября - начало
шторма, урагана. Заживает нога, проткнутая в августе. Месяц, перенасыщенный
событиями. Дни рождения друзей и родных. Контрольные и первые двойки. Начало
зимы. Конец благодатной осени. Конец покою.


Ноябрь
- месяц-сюрприз. Завтра всегда будет интереснее, чем сегодня.


1
декабря - первый
день зимы через три недели после её начала. Предвкушение грандиозного
праздника. Болею гриппом. Выздоравливаю. Ужасная, голимая, хламовая ёлка в
школе. Весело проводили и так же встретили 2008 - ой.


Декабрь
- месяц-предвкушение.


01.01.08.                                                         
                        КОНЕЦ  

   Служкин
достал другой альбом и начал показывать другие фотографии – маленькие,
черно-белые, мутные. Он указывал пальцем на незнакомые Маше лица –
молодые, смеющиеся – и рассказывал про друзей, оживляясь и улыбаясь
воспоминаниям, а Маша послушно вглядывалась в снимки, чуть нагибаясь
над альбомом и сдувая с глаз падающую челку.
   – Что-то, Виктор Сергеевич, вы со всеми своими друзьями расстались, – наконец осторожно заметила Маша.
   –
Ну да, – подумав, согласился Служкин и закрыл альбом. – Видишь ли,
Маша… По-моему, нужно меняться, чтобы стать человеком, и нужно быть
неизменным, чтобы оставаться им. Я вот каким был тогда, в университете,
таким и остался сейчас… А друзья… Друзья переменились – вместе со
временем, вместе с обстоятельствами… Одни бизнесом занялись, другие –
спились. Кое-кто в столицу подался, а некоторые – даже за океан. А я
после университета домой поехал. В Пермь, в глухую провинцию, на самый
край географии. Ведь все мы что-то ищем, и все что-то находим.
   – А вы нашли здесь, что искали?
   –
Видишь ли, Маша, в чем парадокс… Находишь только тогда, когда не
знаешь, чего ищешь. А понимаешь, что нашел, чаще всего только тогда,
когда уже потерял.

Дорога тянулась змеевидной лентой. От этих банальных мыслей Игорю
хотелось спать, но, во-первых, в машине было жутко холодно, прогнившая кабина
не держала тепла совсем. Во-вторых, Олег заставил его напялить на себя
бронежилет, и восемнадцать килограмм железа приносили массу неудобств, а в-третьих
– надо же было кому-то управлять этим чудом отечественной техники. КамАЗ послушно
рычал дизелем, наматывая на оси километры зимней трассы. Как-то глупо все
получается, так же глупо, как мороз в сорок градусов осенью, как северное
сияние на Урале, которое Игорь видел вчера вечером.


- Степаныч, слышь, еще километров пять и все, привал, не
могу я больше, руки уже болят.


Степаныч издал нечленораздельный звук сквозь дрему, Игорь этот
звук интерпретировал в свою пользу, как согласие и начал присматривать
подходящую площадку для ночлега. На конец по правой стороне попалась подходящая
площадка, Игорь надавил на тормоз. Вот что ему всегда нравилось в наших машинах,
это то, что ездят они плохо, а останавливаются очень даже хорошо, быстро, резко,
как вкопанные. Игорь даже услышал отборный мат Олега и его подчиненных в
фургоне. Но это оказалось мелкими неприятностями. Крупными оказалось, то, что
когда Игорь съехал на обочину, выезд на дорогу ему сразу же заблокировали
несколько автомобилей. И тут же зазвонил его мобильный.


 - Игорь Владимирович,
передайте, пожалуйста, трубочку вашему другу, - голос показался подозрительно
знакомым, хотя номера Игорь не узнал.


 - Олег, тебя.


Полковник сделал очень удивленное лицо, но, по мере того,
как продолжался разговор, лицо его плавно стало сначала заинтересованным, затем
встревоженным, затем озабоченным, затем рассерженным, а затем он отключил
телефон и очень спокойно скомандовал: «К бою!» 
И тут как по волшебству все переменилось, сонные, бесшабашные солдатики
вдруг как-то подобрались, Степаныч что-то громко крикнул Игорю и пропал в
фургоне. В тишине зимней ночи раздались выстрелы. Игорь не понял, как они с Олегом
оказались в кабине, двигатель завелся с пол оборота, машина еще не успела
остыть даже в такой мороз, и, расшвыривая легковые автомобили, КамАЗ рванулся к
дороге.  


  

Темнота окружала. Темнота до того густая, что не видно было, и кончиков пальцев
поднесённой к лицу ладони… Игорь плавал в бассейне, точнее он не мог с
уверенностью утверждать, что это именно бассейн, а не какое-нибудь озеро или,
скажем, маленький пруд. Дна он достать не мог, слишком глубоко. Впрочем,
течения не было, вода прогрета равномерно, что на глубине, что на поверхности.
Так что, скорее всего это именно бассейн. Да, но темнота… Игорь никогда ещё не
видел такой всепоглощающей тьмы… Но постепенно становилось светлее… Вот уже
можно различить очертания собственного тела… А вот и бортик и вышка у
противоположного бортика. Это всё-таки бассейн. У вышки стоял смотритель( или
как он там называется) бассейна. Пожилой, лысоватый мужчина с пивным брюшком и
кустистыми бровями, которые резко, даже немного комично, контрастируют с
начинающим лысеть черепом. Смотритель чем-то напоминал Игорю его бывшего
начальника – подполковника Дубко, вечно орущую пьяную сволочь… Свет понемногу
становился всё ярче. И чем пристальнее Игорь всматривался в стоящего человека,
тем отчётливее понимал, что тот не просто так похож на его бывшего начальника,
а и есть самый настоящий, или вернее, уже бывший подполковник Дубко. И то что
Игорь плавал в его бассейне бывшему подполковнику не нравилось. Очень не
нравилось. У бывшего подполковника начал краснеть и мелко трястись двойной
подбородок, закапала слюна, глаза ещё сильнее выпучились…

- Игорь Владимирович! А вы что тут делаете?


Голос вырвал Игоря из жадных лап морфея, но ему, почему-то, вот именно сейчас ему не
хотелось просыпаться. И что нужно было Пуле от него?
Пуля – мелочный бандюган с претензией на статус благородного разбойника. Когда-то, в
более благополучное время, Пуля был начальником охраны в компании Игоря. Время тогда
такое было, что все ходили под бандитской крышей, а Пуля, вернее Павел Иванович
Макаров, первым допер, что легально охранять что-либо гораздо выгоднее, чем
крышевать, проблем, опять же, меньше. Но, свои мелкопакостнические привычки
отвергнуть до конца все-таки не смог, поэтому и в условиях экономического
кризиса чувствовал себя неплохо, подготовив себе подобие подушки безопасности в
виде не совсем законных доходов. Точнее, совсем незаконных. Короче, Пуля –
последний человек, которого Игорь хотел бы видеть.

 - Это даже хорошо, Игорь Владимирович, что вы тут! Сразу отпадает ряд проблем. -
Пуля улыбался, но что-то подсказывало Игорю, что эта улыбка не предвещает
ничего хорошего.
 - Че хотел? – Игорь нарочно грубил, провоцируя, - Давай выкладывай и п..уй
отсюда, чтоб не видел я тебя.
 - Да…Вижу разговора не получится, - Пуля резко
поменял тон.- Лучше забудь, что я приходил, а еще лучше беги от этих воинов. Не
хочу тебя подставлять.
И Пуля ушел в морозную даль, как самый знаменитый проводник с поляками… Да, не хорошо
это все, надо предупредить Олега, от этого обормота можно ждать чего угодно,
вплоть до лихого нападения со стрельбой, взрывами у кучей трупов. Зачем ему
столько оружия? Чтоб гопники по подъездам на старух наезжали? Пуля не
производил впечатления умалишенного, значит не ему самому эти стволы нужны,
опять же пришел сам и еще и пешком, чтоб не светиться сильно, значит на кого-то
работает. На кого? Кто это нашим оружием интересуется так активно?


А вокруг тишина зимней ночи, ветер прекратился еще вечером, термометр, собака такая,
страдал запущенной импотенцией и никак не хотел показать температуру выше – 40.
Игорь начал уже замерзать в кабине КамАЗа, надо пойти к воякам. И тут Игорь посмотрел
на небо. Это было что-то необыкновенное!       

- Ну, Степаныч, ну ты че, твою мать, они ж померзнут на хрен
все!!! – Олег разошелся, вымещая недостаток настроения, вызванный недельным
запоем и его последствиями, на подчиненном. При этом он имел весьма бледный
вид, при своих габаритах, мягко говоря, не очень внушительных, так явно
наезжать на прапорщика под два метра ростом и весом далеко за сотню, Олег мог
себе позволить только в очень плохом настроении.
Шестеро бойцов сопровождения загружали ящики с автоматами и
патронами в тентованный кузов грузовика, еще шестеро приводили в порядок
фургон, в котором, волею судьбы и Олега им предстояло прожить недельку-другую,
как масть пойдет. Собственно из-за этого фургона и разгорелся конфликт. Олег
самозабвенно пробухал с Игорем день, которые отложил на аренду автомобилей, по
этому смог нанять только один грузовик и прицеп к нему. В принципе, в фургоне
можно было бы сносно прожить, и даже передвигаться по просторам нашей необъятной
родины, только все упиралось в отсутствие топлива, чтобы хоть как-то согреть
эту казарму на колесах нужны дрова, их не было. Вообще не было… Олег, вообще об этом не
подумал, и, чтобы хоть как-то оправдаться перед собой, срывал злость на
молчаливом гиганте. Степаныч молча переваривал. Солдаты, и загружавшие оружие,
и прибирающие фургон шепотом переговаривались, снег скрипел, солнце светило, не
грея, деревья трещали от мороза и над всем этим, как будто голос за кадром
гремел командирский мат Олега. Игорь отошел в сторонку, спрятавшись за углом
военкомата, закурил. Не фига, друзей много еще осталось, может, у кого дачки
есть, может кто вообще с печным отоплением живет… С каждого по полену собрать,
до леса можно доехать в тепле, а там уж без дров остаться – вообще бредово…Блин,
все как всегда!!! В наших вооруженных силах без пьяных офицеров, без их похмельной
ругани и без жестокого русского мата ничего не делается, придется исправлять…
 - Игорь, вот ты где, - Олег все неистовствовал, - Прикинь, эта сволочь права дома оставила!!!
- А я сюда на самолете прилетел, и так же должен был домой возвращаться!!!
 На хрена мне в самолете права!?
- На хрена, не на хрена, а ехать некому теперь, я тоже дома
оставил… Игореш, у тебя как с правами? Может, возьмешься, а? А то хреново нам
всем будет…Че делать вообще…?  
 Ну вот, с родом деятельности, вроде бы, определились пока.      
 - Нормально с правами, возьмусь, Олег, все равно ехать, так уж лучше за рулем, а дорогу
кто-нибудь знает, или так и будем тыкаться, как сейчас с дровами?


Вопрос поставил товарища полковника в тупик, и тот убыл обдумывать стратегию в
свете вновь открывшихся обстоятельств…      

- Ну, давай, еще по одной… - Олег еле ворочал языком, но Игорь
уже не мог, ни по одной, ни по две, ни по три…Он спал, и ему снилось северное
сияние. Странно, он ведь раньше его никогда не видел, но как-то сразу понял,
что это северное сияние, жутко-монящие переливы просто не могли быть ничем
другим. От ярких красок, плавно перетекающих друг в друга, слезились глаза, так
бывает, когда тебя сильно бьют по голове, только там секундная вспышка, а
сейчас как будто замедленная съемка. Только боли Игорь не чувствовал, значит
его не били сегодня, значит это действительно северное сияние. Когда-то в
детстве, Игорь читал, что северные сияния, это мираж, преломления спектра и т.д.,
но сейчас он мог даже потрогать световые преломления, которые, кстати, не очень
приятны на ощупь…Но какая-то часть его мозга отказывалась попадать в
зависимость от алкоголя, Игорь помнил, что договорился ехать с Олегом в его
часть, помнил, что ехать придется на двух грузовиках, потому что:
а) самолеты не летают из-за плохой погоды или еще чего-то;
б) поездом значительно дороже, даже с учетом аренды
грузовиков;
в) Олег пробухал с ним несколько дней и теперь не успевает
вовремя вернуться.
 Теперь важно понять, как он вписывается в эти планы Олега,
будет ли он так же бухать всю дорогу, а путь не близкий, может элементарно не
хватить здоровья, или будет чем-то занят. Если занят, то чем? И тут уже
начинают возникать проблемы. Что он будет делать, то что он умеет, или, как
обычно в нашей армии, то, к чему даже близко не подходил? Кому будет
подчиняться? Олегу, которого шпынял всю срочную службу, и сейчас бы гонял,
сложись ситуация немного по-другому. Но и это не главное, главное, нужно
обдумать, как себя вести на новом месте работы. Игорь не привык
довольствоваться вторыми ролями в жизни, поэтому нужно продумать все до
мелочей, чтоб не застрять на уровне старшего прапорщика. А для этого нужно как
можно скорее рвать когти куда-нибудь в Южную Осетию, Чечню или еще куда, где
сейчас не очень спокойно, там была возможность поднять свой статус почти до
самых военных высот, тут уж на сколько хватит возможностей у головного мозга..
В возможности своего мозга Игорь верил безоговорочно, а вот в возможности
рвануть в командировку на Кавказ сомневался.
 В конце концов, та часть мозга, которая сопротивлялась
этиловому спирту, сдалась, и Игорь провалился в забытьё…                                                    

Кризис, кризис, всюду этот кризис…В экономике, в стране, в
городе, в кошельках, а, главное, в головах…Игорь проснулся как всегда очень
поздно, это как-то незаметно уже вошло в привычку. Зачем утруждать себя ранним
подъемом, если все равно просидишь весь день без дела…И вообще сегодня не его
день, Игорь посмотрел в окно и, почти физически ощутил, как там холодно. Зимнее
солнце уже катилось к горизонту, на небе начинали проступать звезды, и от этого
казалось еще холоднее. Брррр…Игорь поежился и настежь открыл окно. По правде
говоря, делать этого ему не хотелось, но во-первых, в комнате стоял жуткий
запах перегара, а во-вторых, ему просто необходимо было взбодриться и сделать
пару звонков, попытаться найти работу. В комнату, хлопая шторами, как дверями
старой электрички, ворвались ветер и снег. У погоды тоже кризис, подумал Игорь,
с головой не все в порядке. Начало октября, а мороз уже градусов 30 с
небольшим… Игорь сел на подоконник, свесив ноги на улицу, и закурил. Если с
кризисом в экономике он не мог ничего поделать, то в своей личной жизни он это
явление терпеть не собирался. Холод и ветер убили депрессию, голова начала
работать нормально, сейчас следовало подумать, какие антикризисные меры
принимать относительно кошелька. Хотя полный комплекс мер придумать вряд ли
получится, все же надо хоть позвонить Олегу, зря что ли они столкнулись вчера
на улице. Олег производил впечатление спокойного, сытого и, в общем, довольного
жизнью человека. Они служили вместе, не одну сигарету пополам ломали, не одну
полосу препятствий проползли, в общем, вместе стойко переносили тяготы и
лишения армейской службы. А потом к Игорю пришел «дембель», а Олег свой
«дембель» послал подальше и подписал контракт… Столько лет прошло, столько
всего случилось… Игорь, сначала музыкант, потом водитель скорой помощи, потом
предприниматель, затем мастер на сталелитейном заводе, и, наконец, простой
безработный. А Олег, сначала сержант, после учебы – молодой лейтенант, капитан,
после командировки «за речку» - майор, а сейчас – полковник ВВ МВД РФ, катается
по городам и весям страны, точнее по заводам оборонки, снабжает свою часть
боеприпасами, вооружением и т.п. Он и сюда-то приехал не просто так, а во главе
взвода охраны за новенькими автоматами, коих набралось аж двести с чем-то там
штук, все вопросы с заводом-поставщиком решил, автоматы проверил по номерам, и
по комплектующим, только вот улететь обратно все никак не мог, погода не
позволяла…


Олег обещал замолвить словечко за Игоря, если тот решиться
подписать контракт в нашей доблестной армией…

Песня очень кровавая и маньяческая, но мне нравится. :) Ха-Ха-Ха...

Кризис добрался и туда!!!!Теперь ацетон завозят раз в две недели, люди вынуждены жить целую неделю на нашей грешной земле!!!!Поможем товарищам?

Мне сейчас как никогда сильно хочется смотаться в Нижнее-задолгое. Моя солидарность с Щёкиным достигла апогея. Завтра я соберу сумку, а послезавтра начну своё последнее второе полугодие в жизни... Читайте "Блуду" люди, и вы поймёте о чём эта бредовая запись... На фото я и мои друзья... Отмечаем новый альбом КиШа. :)

Это моя самая любимая песня у Lumena. У них множество композиций достойны внимания, но "Сколько" и "Одной крови" выделяются особенно.