С моря дул влажный, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана,— он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову в мертво´ молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.
— Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай — вот и все!
— Жизнь? Иные люди? — продолжал он, скептически выслушав мое возражение на его «так и надо».— Эге! А тебе что до этого? Разве ты сам — не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.
— Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что есть, которые поглупее — те ничего не получают, и всякий сам учится...
— Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько,— он широко повел рукой на степь.— И всё работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как родился,— дураком.
— Что ж,— он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю, да и умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб — как только родился, всю жизнь раб, и все тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, коли поумнеет немного.
— А я, вот смотри, в пятьдесят восемь лет столько видел, что коли написать все это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди — и все тут. Долго не стой на одном месте — чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься — разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол.
— В тюрьме я сидел, в Галичине. «Зачем живу на свете?» — помыслил я со скуки,— скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! — и взяла меня тоска за сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и сжала его клещами. Кто скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не надо. Живи, и все тут. И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
— Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских. Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как сказано в божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе все, что попросишь у него. А сам он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы он себе новую одежду попросил у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того говорил, что надо прощать людей и любить их. Вот бы и простил мне, коли моя речь обидела его милость. Тоже — учитель! Учат они меньше есть, а сами едят по десять раз в сутки.
Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка. Это пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший — пела ли она песню, говорила ли «здравствуй». На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама.
Макар подал мне трубку.
— Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы, чтоб такая тебя полюбила? Нет? Хорошо! Так и надо — не верь девкам и держись от них дальше. Девке целоваться лучше и приятней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее — и умерла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а порвать — нельзя, и отдашь ты ей всю душу. Верно! Берегись девок! Лгут всегда! Люблю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булавкой, она разорвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хочешь, скажу одну быль? А ты ее запомни и, как запомнишь,— век свой будешь свободной птицей.
«Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия, и Чехия, и Славония, и все, что кругом моря, знало его,— удалый был малый! Не было по тем краям деревни, в которой бы пяток-другой жителей не давал богу клятвы убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понравился конь, так хоть полк солдат поставь сторожить того коня — все равно Зобар на нем гарцевать станет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей свитой, так он бы, коли б не пустил в него ножа, то наверно бы крепко поругался, а что чертям подарил бы по пинку в рыла´ — это уж как раз!
И все таборы его знали или слыхали о нем. Он любил только коней и ничего больше, и то недолго — поездит, да и продаст, а деньги, кто хочет, тот и возьми. У него не было заветного — нужно тебе его сердце, он сам бы вырвал его из груди, да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо было. Вот он какой был, сокол!
Наш табор кочевал в то время по Буковине,— это годов десять назад тому. Раз — ночью весенней — сидим мы: я, Данило солдат, что с Кошутом воевал вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.
Ты Нонку мою знаешь? Царица-девка! Ну, а Радду с ней равнять нельзя — много чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может быть, ее красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает.
Много посушила она сердец молодецких, ого, много! На Мораве один магнат, старый, чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на коне и смотрит, дрожа, как в огневице. Красив он был, как черт в праздник, жупан шит золотом, на боку сабля, как молния сверкает, чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в камнях драгоценных, и голубой бархат на шапке, точно неба кусок,— важный был господарь старый! Смотрел, смотрел, да и говорит Радде: «Гей! Поцелуй, кошель денег дам». А та отвернулась в сторону, да и только! «Прости, коли обидел, взгляни хоть поласковей»,— сразу сбавил спеси старый магнат и бросил к ее ногам кошель — большой кошель, брат! А она его будто невзначай пнула ногой в грязь, да и все тут.
— Эх, девка! — охнул он, да и плетью по коню — только пыль взвилась тучей.
А на другой день снова явился. «Кто ее отец?» — громом гремит по табору. Данило вышел. «Продай дочь, что хочешь возьми!» А Данило и скажи ему: «Это только паны продают все, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом воевал и ничем не торгую!» Взревел было тот, да и за саблю, но кто-то из нас сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес молодца. А мы снялись, да и пошли. День идем и два, смотрим — догнал! «Гей вы, говорит, перед богом и вами совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: все поделю с вами, богат я сильно!» Горит весь и, как ковыль под ветром, качается в седле. Мы задумались.
— А ну-ка, дочь, говори! — сказал себе в усы Данило.
— Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? — спросила нас Радда.
Засмеялся Данило, и все мы с ним.
— Славно, дочка! Слышал, господарь? Не идет дело! Голубок ищи — те податливей.— И пошли мы вперед.
А тот господарь схватил шапку, бросил ее оземь и поскакал так, что земля задрожала. Вот она какова была Радда, сокол!
Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим — музыка плывет по степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так — царями над всей землей, сокол!
Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.
— Эге, Зобар, да это ты! — крикнул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко Зобар!
Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе в очи и полонит твою душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и ладно, коли мало. Много хорошего было бы на свете, так его и за хорошее не считали бы. Так-то! А слушай-ка дальше.
Радда и говорит: «Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это сделал тебе скрипку такую звонкую и чуткую?» А тот смеется: «Я сам делал! И сделал ее не из дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смычок в руках держать!»
Известно, наш брат старается сразу затуманить девке очи, чтоб они не зажгли его сердце, а сами подернулись бы по тебе грустью, вот и Лойко тож. Но — не на ту напал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: «А еще говорили, что Зобар умен и ловок,— вот лгут люди!» — и пошла прочь.
— Эге, красавица, у тебя остры зубы! — сверкнул очами Лойко, слезая с коня.— Здравствуйте, браты! Вот и я к вам!
— Просим гостя! — сказал Данило в ответ ему. Поцеловались, поговорили и легли спать... Крепко спали. А наутро, глядим, у Зобара голова повязана тряпкой. Что это? А это конь зашиб его копытом сонного.
Э, э, э! Поняли мы, кто этот конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся. Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, все равно, лучше того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!
Живем мы да живем на том месте, дела у нас о ту пору хорошие были, и Зобар с нами. Это был товарищ! И мудр, как старик, и сведущ во всем, и грамоту русскую и мадьярскую понимал. Бывало, пойдет говорить — век бы не спал, слушал его! А играет — убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь так играл! Проведет, бывало, по струнам смычком — и вздрогнет у тебя сердце, проведет еще раз — и замрет оно, слушая, а он играет и улыбается. И плакать и смеяться хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе сейчас кто-то стонет горько, просит помощи и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь говорит небу сказки, печальные сказки. Плачет девушка, провожая добра молодца! Добрый молодец кличет девицу в степь. И вдруг — гей! Громом гремит вольная, живая песня, и само солнце, того и гляди, затанцует по небу под ту песню! Вот как, сокол!
Каждая жила в твоем теле понимала ту песню, и весь ты становился рабом ее. И коли бы тогда крикнул Лойко: «В ножи, товарищи!» — то и пошли бы мы все в ножи, с кем указал бы он. Все он мог сделать с человеком, и все любили его, крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли бы только это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она задела за сердце Зобара, то-то крепко! Зубами скрипит, дергая себя за ус, Лойко, очи темнее бездны смотрят, а порой в них такое сверкает, что за душу страшно становится. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка, плачет, хоронит Зобарову волю. А мы лежим да слушаем и думаем: как быть? И знаем, что, коли два камня друг на друга катятся, становиться между ними нельзя — изувечат. Так и шло дело.
Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о делах. Скучно стало. Данило и просит Лойко: «Спой, Зобар, песенку, повесели душу!» Тот повел оком на Радду, что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце было! И запел Лойко:Гей-гей! В груди горит огонь,
А степь так широка!
Как ветер, быстр мой борзый конь,
Тверда моя рука!

Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи певуну. Вспыхнул, как заря, он.Гей, гоп-гей! Ну, товарищ мой!
Поскачем, что ль, вперед?!
Одета степь суровой мглой,
А там рассвет нас ждет!
Гей-гей! Летим и встретим день.
Взвивайся в вышину!
Да только гривой не задень
Красавицу луну!

Вот пел! Никто уж так не поет теперь! А Радда и говорит, точно воду цедит:
— Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь, да — в лужу носом, усы запачкаешь, смотри.— Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не сказал — стерпел парень и поет себе:Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,
А мы с тобою спим.
Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
В огне стыда сгорим!

— Это песня! — сказал Данило.— Никогда не слыхал! такой песни; пусть из меня сатана себе трубку сделает, коли вру я!
Старый Нур и усами поводил, и плечами пожимал, и всем нам по душе была удалая Зобарова песня! Только Радде не понравилась.
— Вот так однажды комар гудел, орлиный клекот передразнивая,— сказала она, точно снегом в нас кинула.
— Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? — потянулся Данило к ней, а Зобар бросил наземь шапку, да и говорит, весь черный, как земля:
— Стой, Данило! Горячему коню — стальные удила! Отдай мне дочку в жены!
— Вот сказал речь! — усмехнулся Данило.— Да возьми, коли можешь!
— Добро! — молвил Лойко и говорит Радде: — Ну, девушка, послушай меня немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж? Чему быть, так то и будет, и... нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно б было!.. Беру тебя в жены перед богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь — я свободный человек и буду жить так, как я хочу! — И подошел к ней, стиснув зубы, сверкая глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку,— вот, думаем, и надела узду на степного коня Радда! Вдруг видим, взмахнул он руками и оземь затылком — грох!..
Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда захлестнула ему ременное кнутовище за ноги, да и дернула к себе,— вот отчего упал Лойко.
И снова уж лежит девка не шевелясь, да усмехается молча. Мы смотрим, что будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она у него лопнет. А потом встал тихо, да и пошел в степь, ни на кого не глядя. Нур шепнул мне: «Смотри за ним!» И пополз я за Зобаром по степи в темноте ночной. Так-то, сокол!»
Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я закутался плотнее в шинель и, лежа, смотрел на его старое лицо, черное от загара и ветра. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про себя; седые усы шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он был похож на старый дуб, обожженный молнией, но все еще мощный, крепкий и гордый своей силой. Море шепталось по-прежнему с берегом, и ветер все так же носил его шепот по степи. Нонка уже не пела, а собравшиеся на небе тучи сделали осеннюю ночь еще темней.
«Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и, придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце кровью облилось от жалости, но все ж не подошел к нему. Словом горю не поможешь — верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не шелохнется — сидит.
И я лежу неподалеку. Ночь светлая, месяц серебром всю степь залил, и далеко все видно.
Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.
Весело мне стало! «Эх, важно! — думаю,— удалая девка Радда!» Вот она подошла к нему, он и не слышит. Положила ему руку на плечо; вздрогнул Лойко, разжал руки и поднял голову. И как вскочит, да за нож! Ух, порежет девку, вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу:
— Брось! Голову разобью! — Смотрю: у Радды в руке пистоль, и она в лоб Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что будет дальше!
— Слушай! — Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: — Я не убить тебя пришла, а мириться, бросай нож! — Тот бросил и хмуро смотрит ей в очи. Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга, а оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я — и все тут.
— Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люблю! — говорит Радда. Тот только плечами повел, точно связанный по рукам и ногам.
— Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из них усы себе бы сбрил — моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги, захоти я того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех обабила. Мало осталось на свете удалых цыган, мало, Лойко. Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так вот я хочу, чтобы ты был моим и душой и телом, слышишь? — Тот усмехнулся.
— Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще!
— А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь. Так не теряй же даром времени — впереди тебя ждут мои поцелуи да ласки... крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой забудешь ты свою удалую жизнь... и живые песни твои, что так радуют молодцов-цыган, не зазвучат по степям больше — петь ты будешь любовные, нежные песни мне, Радде... Так не теряй даром времени,— сказала я это, значит, ты завтра покоришься мне как старшему товарищу юнаку. Поклонишься мне в ноги перед всем табором и поцелуешь правую руку мою — и тогда я буду твоей женой.
Вот чего захотела чертова девка! Этого и слыхом не слыхано было; только в старину у черногорцев так было, говорили старики, а у цыган — никогда! Ну-ка, сокол, выдумай что ни то посмешнее? Год поломаешь голову, не выдумаешь!
Прянул в сторону Лойко и крикнул на всю степь, как раненный в грудь. Дрогнула Радда, но не выдала себя.
— Ну, так прощай до завтра, а завтра ты сделаешь, что я велела тебе. Слышишь, Лойко!
— Слышу! Сделаю,— застонал Зобар и протянул к ней руки. Она и не оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное ветром дерево, и пал на землю, рыдая и смеясь.
Вот как замаяла молодца проклятая Радда. Насилу я привел его в себя.
Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы люди горе горевали? Кто это любит слушать, как стонет, разрываясь от горя, человеческое сердце? Вот и думай тут!..
Воротился я в табор и рассказал о всем старикам. Подумали и решили подождать да посмотреть — что будет из этого. А было вот что. Когда собрались все мы вечером вокруг костра, пришел и Лойко. Был он смутен и похудел за ночь страшно, глаза ввалились; он опустил их и, не подымая, сказал нам:
— Вот какое дело, товарищи: смотрел в свое сердце этой ночью и не нашел места в нем старой вольной жизни моей. Радда там живет только — и все тут! Вот она, красавица Радда, улыбается, как царица! Она любит свою волю больше меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде поклониться в ноги, так она велела, чтоб все видели, как ее красота покорила удалого Лойку Зобара, который до нее играл с девушками, как кречет с утками. А потом она станет моей женой и будет ласкать и целовать меня, так что уже мне и песен петь вам не захочется, и воли моей я не пожалею! Так ли, Радда? — Он поднял глаза и сумно посмотрел на нее. Она молча и строго кивнула головой и рукой указала себе на ноги. А мы смотрели и ничего не понимали. Даже уйти куда-то хотелось, лишь бы не видать, как Лойко Зобар упадет в ноги девке — пусть эта девка и Радда. Стыдно было чего-то, и жалко, и грустно.
— Ну! — крикнула Радда Зобару.
— Эге, не торопись, успеешь, надоест еще...— засмеялся он. Точно сталь зазвенела,— засмеялся.
— Так вот и все дело, товарищи! Что остается? А остается попробовать, такое ли у Радды моей крепкое сердце, каким она мне его показывала. Попробую же,— простите меня, братцы!
Мы и догадаться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда лежала на земле, и в груди у нее по рукоять торчал кривой нож Зобара. Оцепенели мы.
А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно:
— Прощай, Лойко! я знала, что ты так сделаешь!..— да и умерла...
Понял ли девку, сокол?! Вот какая, будь я проклят на веки вечные, дьявольская девка была!
— Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! — на всю степь гаркнул Лойко да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды и замер. Мы сняли шапки и стояли молча.
Что ты скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: «Надо связать его!..» Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы, и Hyp знал это. Махнул он рукой, да и отошел в сторону. А Данило поднял нож, брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца. Тоже отцом был Радде старый солдат Данило!
— Вот так! — повернувшись к Даниле, ясно сказал Лойко и ушел догонять Радду.
А мы смотрели. Лежала Радда, прижав к груди руку с прядью волос, и открытые глаза ее были в голубом небе, а у ног ее раскинулся удалой Лойко Зобар. На лицо его пали кудри, и не видно было его лица.
Стояли мы и думали. Дрожали усы у старого Данилы, и насупились густые брови его. Он глядел в небо и молчал, а Нур, седой, как лунь, лег вниз лицом на землю и заплакал так, что ходуном заходили его стариковские плечи.
Было тут над чем плакать, сокол!
...Идешь ты, ну и иди своим путем, не сворачивая в сторону. Прямо и иди. Может, и не загинешь даром. Вот и все, сокол!»
Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень. Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за другим к угасающему костру подходили кони и, осмотрев нас большими, умными глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
— Гоп, гоп, эгой! — крикнул им ласково Макар и, похлопав ладонью шею своего любимого вороного коня, сказал, обращаясь ко мне: — Спать пора! — Потом завернулся с головой в чекмень и, могуче вытянувшись на земле, умолк.
Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму степи, и в воздухе перед моими глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды. Она прижала руку с прядью черных волос к ране на груди, и сквозь ее смуглые, тонкие пальцы сочилась капля по капле кровь, падая на землю огненно-красными звездочками.
А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо завесили пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые, холодные и крупные слезы...
Усиливался дождь, и море распевало мрачный и торжественный гимн гордой паре красавцев цыган — Лойке Зобару и Радде, дочери старого солдата Данилы.
А они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.

Мужские имена

Бар - "камень"

Баро - "важный, главный"

Бахтало - "удачливый, счастливый"

Бахти - "счастливец"

Годявир - "умный"

Гожо - "красавчик"

Гозело -"умный"

Гудло - "милый"

Зурало - "силач"

Ило, Илоро - "сердце, сердечко"

Кало - "чёрный, черныш"

Куч - "драгоценный"

Кхамало - "рыжий; солнечный"

Лачо - "славный"

Лоло - "красный"

Лошало, Лошано - "весёлый"

Ману, Мануш - "человек"

Руп, Рупа - «рубль»
(любая целая денежная единица)

Сонакай - "золотце"

Цагар, Тагар, Тагари - "царь, король"

Чандер, Шандор - "месяц" (санскр.)

Чирикло - "соловей"

Шуко - "красивый"




Женские имена


Вита - "ива" (у немецких цыган)

Гили - "песенка"

Гита - "песня" (санскр.)

Годявир -"умница"

Гожы, Гожинька - "красавица"

Гюли - "роза" (у югославских цыган)

Зора - "заря"

Каце, Кхаца - "котёнок, кошечка"

Кхамали - "рыженькая"

Лачи - "славная"

Лила - "игра" (санскр.)

Лолы - "красная"

Лулуди - "цветок"

Мача, Муча - "котёнок, кошечка"

Папуша - "куколка"

Патрина - "картинка"

Рада, Радда, Радыма - "радость"

Раджи - "принцесса"

Ратри, Ратори - "ночка"

Ружа - "рыженькая"

Сарра - "утро" (у финских цыган)

Славутна - "славная, замечательная"

Фрайда, Фрейда - "радость" (у немецких цыган)

Чарген, Чергэн - "звезда"

Чирикли - "птичка"

Шанита, Шанта - "спокойная" (санскр.)

Шукар - "красавица"

Ягори - "огонёк"

Цыгане, рома, единственное число ром
(самоназвание), народ, живущий во многих странах мира. Цыган называют
по-разному: англичане - Gypsies ("египтяне"), испанцы - Gitanos, венгры -
Cigany - Pharao n`epek ("фараоново племя"), французы - Bohemiens ("богемцы")
или Tsiganes, итальянцы - Zingari, голландцы - Heidens ("язычники"), финны -
Mustalainen ("чёрные") и др.
Общая численность, по разным оценкам, от 6 до 10 млн. человек (в связи с
неполным учётом их действительная численность значительно больше), в том
числе в Венгрии - 400 тыс. человек, Словакии - 300 тыс. человек, Чехии - 120
тыс. человек, Румынии - 260 тыс. человек, Болгарии - 220 тыс. человек,
Югославии - 120 тыс. человек, Российской Федерации - 153 тыс. человек.
Говорят на цыганском языке индоарийской группы индоевропейской семьи. Язык
имеет диалекты. Большинство Цыган владеют языком окружающего населения. В
процессе расселения сложились многочисленные субэтнические группы Цыган:
кэлдэрари, ловари, сэрвы и многие другие.

Верующие Цыгане в России - в основном православные, в балканских странах
- мусульмане-сунниты, в странах Европы - католики. Распространены также
традиционные верования.

Предки Цыган покинули Индию, по-видимому, в конце 1-го тысячелетия.
Первоначально осели в Передней Азии (на территории Ирана) и в Египте, на
восточных окраинах Византийской империи. В начале 2-го тысячелетия
продвинулись на Балканский полуостров. В начале 15-16 веке Цыгане
расселились по Европе (где первоначально принимались за выходцев из Египта),
позднее - по Северной Африке, в 19 веке - в Северной и Южной Америке и
Австралии. Первоначально доброжелательное отношение к Цыганам в Европе
сменилось преследованиями их как бродяг, промышляющих гаданием и
попрошайничеством. Цыган объявляли вне закона, высылали за пределы
государств. Во время 2-й мировой войны в Европе было уничтожено около 500
тыс. Цыган. После войны многие перешли к оседлости. Сложилась цыганская
интеллигенция. Развивается цыганское движение, в 1971 создан Всемирный союз
цыган при ООН, объединяющий представителей цыганских организаций Европы.

Наиболее распространенными занятиями были у мужчин торговля лошадьми, у
женщин - гадание. У разных групп Цыган преобладают различные ремёсла -
кузнечное, изготовление и лужение котлов, резьба по дереву, ювелирное дело и
др. Работа мужчин была, как правило, сезонной, ежедневный доход в семью
приносила женщина. Цыгане славятся как музыканты, танцоры, певцы.
Заимствовав элементы национального фольклора у народов, среди которых они
живут, Цыгане внесли существенный вклад в культуру этих народов. В мелодиях
румынских и венгерских скрипачей, испанском танце фламенко сказалось
значительное влияние цыганского фольклора.

Цыгане объединяются в кочевые таборы, члены которых не обязательно
связаны кровным родством. Таборы насчитывали от 5-10 до 20-25 палаток, в
любой момент каждая семья могла отделиться от табора. Труд был коллективным,
заработанные деньги делились на всех членов табора, включая
нетрудоспособных. Табор возглавлял вожак, обычно представитель старшего
поколения, хорошо владевший языком окружающего населения.

Для совместного выполнения какой-либо работы Цыгане объединялись
(отдельно мужчины, отдельно женщины) в группы (вортэчия, амал). Доходы
делились поровну между членами группы. Решением конфликтов и спорных
вопросов занимался суд (сэндо, крис). В него входили преимущественно пожилые
Цыгане, выбиравшие из своей среды главного. Решение сэндо выполнялось
беспрекословно.

У кочующих Цыган 19 - начала 20 века была простая (малая) семья, обычно
многодетная, но сохранялась и сложная (большая) семья. Уклад семьи был
патриархальным. Мужчина пользовался непререкаемым авторитетом. Отношения
между старшими и младшими членами семьи были подчёркнуто почтительны.
Замужняя молодая женщина считалась нечистой и должна была соблюдать
множество запретов в общении с окружающими. В пределах семьи и табора
девушки были относительно свободны; от них требовалось соблюдение девичьей
чести. Старые женщины были глубоко почитаемы. Для семей Цыган характерны
экономическое сотрудничество, отсутствие конкуренции, равенство между людьми
одного поколения и иерархическое первенство представителей старшего
поколения. Стойко сохраняются обычаи взаимопомощи, гостеприимства.

Обычной формой заключения брака было сватовство. Детей могли сосватать в
грудном возрасте. Существовал обычай обмена дочерьми: отдавая дочь замуж,
брали сестру жениха в жены своему сыну. У некоторых групп Цыган за невесту
платили выкуп. Был распространён брак через похищение.

Сохранялись так называемые "роды" (вицы, кхоч, родо), представляющие
собой большую 2-3-поколенную семью, название которой обычно происходит от
имени реально существовавшего прародителя, иногда - от названия животного,
растения, какого-либо предмета или характерной черты его членов. Обычно
предпочтительным считается отцовский род, хотя Цыгане вправе причислить себя
и к роду по материнской линии. "Род" не представляет собой функционирующую в
определенном месте группу, члены одного "рода" могут никогда не собираться
вместе.

С весны до глубокой осени Цыгане кочевали, в это время они жили в шатрах
или палатках. Внутреннее убранство шатра строго регламентировано. "Чистые"
предметы - икона, сбруя, кнут, зеркало, посуда, самовар - обычно помещались
в углу, противоположном от входа. Женщина обычно не приближалась к нему. В
зимний период Цыгане снимали жиль? у местного населения.

Одежда всегда шилась из покупных тканей, т.к. ткацким делом Цыгане не
занимались. Традиционная цыганская юбка - несшитая, с оборкой внизу. Разрез
на юбке закрывался сильно присборенным фартуком (кытрынцы). Кофта, как
правило, имела широкие рукава и глубокий вырез (для удобства кормления
ребёнка грудью). Обязательный атрибут наряда замужней женщины - платок,
который повязывался особым образом (концы закручивались вверх и завязывались
сзади). Украшения, как правило, из золота, реже из серебра. Замужние женщины
вплетали в косы золотые и серебряные монеты, ленточки (плетеря), на шее
носили монисто, на голове - платок, обшитый мелкими золотыми монетами (межедия).
Мужской костюм - шаровары, сапоги, пиджак, жилетки с серебряными пуговицами,
яркие шёлковые рубашки.

В семье ели один раз в день, когда мать возвращалась из деревни или
города с тем, что она заработала. При этом к столу приглашались остальные
члены табора. Совместная еда у Цыган - знак взаимного уважения и веры в
чистоту другого, знак дружбы и равенства. Отказаться от угощения означало
нанести оскорбление, проявить недоверие к чистоте хозяев. На больших
праздниках женщины и мужчины сидели отдельно.

Национальные традиционные праздничные блюда: солянка из капусты, риса и
мяса, заправленная мукой (шах ттулярдо); густой суп с мясом, перцем,
томатами, картошкой (паприкаш); голубцы (сарми); сладкое блюдо - рулет из
пресного теста с творогом, изюмом, сахаром (савияко).

Использованы материалы статьи Н.Г.Деметра в  кн.: Народы и
религии мира. Энциклопедия. Москва, Большая Российская Энциклопедия 2000

ЦЫГАНЫ


Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют.

Они сегодня над рекой

В шатрах изодранных ночуют.

Как вольность, весел их ночлег

И мирный сон под небесами;

Между колесами телег,

Полузавешанных коврами,

Горит огонь; семья кругом

Готовит ужин; в чистом поле

Пасутся кони; за шатром

Ручной медведь лежит на воле.

Всё живо посреди степей:

Заботы мирные семей,

Готовых с утром в путь недальний,

И песни жен, и крик детей,

И звон походной наковальни.

Но вот на табор кочевой

Нисходит сонное молчанье,

И слышно в тишине степной

Лишь лай собак да коней ржанье.

Огни везде погашены,

Спокойно всё, луна сияет

Одна с небесной вышины

И тихий табор озаряет.

В шатре одном старик не спит;

Он перед углями сидит,

Согретый их последним жаром,

И в поле дальнее глядит,

Ночным подернутое паром.

Его молоденькая дочь

Пошла гулять в пустынном поле.

Она привыкла к резвой воле,

Она придет; но вот уж ночь,

И скоро месяц уж покинет

Небес далеких облака, —

Земфиры нет как нет; и стынет

Убогий ужин старика.


Но вот она; за нею следом

По степи юноша спешит;

Цыгану вовсе он неведом.

«Отец мой, — дева говорит, —

Веду я гостя; за курганом

Его в пустыне я нашла

И в табор на ночь зазвала.

Он хочет быть как мы цыганом;

Его преследует закон,

Но я ему подругой буд

Его зовут Алеко — он

Готов идти за мною всюду».



Старик



Я рад. Останься до утра

Под сенью нашего шатра

Или пробудь у нас и доле,

Как ты захочешь. Я готов

С тобой делить и хлеб и кров.

Будь наш — привыкни к нашей доле,

Бродящей бедности и воле —

А завтра с утренней зарей

В одной телеге мы поедем;

Примись за промысел любой:

Железо куй — иль песни пой

И селы обходи с медведем.




Алеко



Я остаюсь.




Земфира




       Он будет мой:

Кто ж от меня его отгонит?

Но поздно... месяц молодой

Зашел; поля покрыты мглой,

И сон меня невольно клонит..






Светло. Старик тихонько бродит

Вокруг безмолвного шатра.

«Вставай, Земфира: солнце всходит,

Проснись, мой гость! пора, пора!..

Оставьте, дети, ложе неги!..»

И с шумом высыпал народ;

Шатры разобраны; телеги

Готовы двинуться в поход.

Всё вместе тронулось — и вот

Толпа валит в пустых равнинах.

Ослы в перекидных корзинах

Детей играющих несут;

Мужья и братья, жены, девы,

И стар и млад вослед идут;

Крик, шум, цыганские припевы,

Медведя рев, его цепей

Нетерпеливое бряцанье,

Лохмотьев ярких пестрота,

Детей и старцев нагота,

Собак и лай и завыванье,

Волынки говор, скрып телег,

Всё скудно, дико, всё нестройно,

Но всё так живо-неспокойно,

Так чуждо мертвых наших нег,

Так чуждо этой жизни праздной,

Как песнь рабов однообразной!





Уныло юноша глядел

На опустелую равнину

И грусти тайную причину

Истолковать себе не смел.

С ним черноокая Земфира,

Теперь он вольный житель мира,

И солнце весело над ним

Полуденной красою блещет;

Что ж сердце юноши трепещет?

Какой заботой он томим?





    Птичка божия не знает

    Ни заботы, ни труда;

    Хлопотливо не свивает

    Долговечного гнезда;

    В долгу ночь на ветке дремлет;

    Солнце красное взойдет,

    Птичка гласу бога внемлет,

    Встрепенется и поет.

    За весной, красой природы,

    Лето знойное пройдет —

    И туман и непогоды

    Осень поздняя несет:

    Людям скучно, людям горе;

    Птичка в дальные страны,

    В теплый край, за сине море

    Улетает до весны.






Подобно птичке беззаботной

И он, изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал.

Ему везде была дорога,

Везде была ночлега сень;

Проснувшись поутру, свой день

Он отдавал на волю бога,

И жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень.

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда;

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда;

Над одинокой головою

И гром нередко грохотал;

Но он беспечно под грозою

И в вёдро ясное дремал.

И жил, не признавая власти

Судьбы коварной и слепой;

Но боже! как играли страсти

Его послушною душой!

С каким волнением кипели

В его измученной груди!

Давно ль, на долго ль усмирели?

Они проснутся: погоди!


Земфира



Скажи, мой друг: ты не жалеешь

О том, что бросил на всегда?



Алеко



Что ж бросил я?



Земфира



       Ты разумеешь:

Людей отчизны, города.



Алеко



О чем жалеть? Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди, в кучах за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов;

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Что бросил я? Измен волненье,

Предрассуждений приговор,

Толпы безумное гоненье

Или блистательный позор.



Земфира



Но там огромные палаты,

Там разноцветные ковры,

Там игры, шумные пиры,

Уборы дев там так богаты!..



Алеко



Что шум веселий городских?

Где нет любви, там нет веселий.

А девы... Как ты лучше их

И без нарядов дорогих,

Без жемчугов, без ожерелий!

Не изменись, мой нежный друг!

А я... одно мое желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье!



Старик



Ты любишь нас, хоть и рожден

Среди богатого народа.

Но не всегда мила свобода

Тому, кто к неге приучен.

Меж нами есть одно преданье:

Царем когда-то сослан был

Полудня житель к нам в изгнанье.

(Я прежде знал, но позабыл

Его мудреное прозванье.)

Он был уже летами стар,

Но млад и жив душой незлобной —

Имел он песен дивный дар

И голос, шуму вод подобный —

И полюбили все его,

И жил он на брегах Дуная,

Не обижая никого,

Людей рассказами пленяя;

Не разумел он ничего,

И слаб и робок был, как дети;

Чужие люди за него

Зверей и рыб ловили в сети;

Как мерзла быстрая река

И зимни вихри бушевали,

Пушистой кожей покрывали

Они святаго старика;

Но он к заботам жизни бедной

Привыкнуть никогда не мог;

Скитался он иссохший, бледный,

Он говорил, что гневный бог

Его карал за преступленье...

Он ждал: придет ли избавленье.

И всё несчастный тосковал,

Бродя по берегам Дуная,

Да горьки слезы проливал,

Свой дальный град воспоминая,

И завещал он, умирая,

Чтобы на юг перенесли

Его тоскующие кости,

И смертью — чуждой сей земли

Не успокоенные гости!



Алеко



Так вот судьба твоих сынов,

О Рим, о громкая держава!..

Певец любви, певец богов,

Скажи мне, что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды звук бегущий?

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ?






Прошло два лета. Так же бродят

Цыганы мирною толпой;

Везде по-прежнему находят

Гостеприимство и покой.

Презрев оковы просвещенья,

Алеко волен, как они;

Он без забот в сожаленья

Ведет кочующие дни.

Всё тот же он; семья всё та же;

Он, прежних лет не помня даже,

К бытью цыганскому привык.

Он любит их ночлегов сени,

И упоенье вечной лени,

И бедный, звучный их язык.

Медведь, беглец родной берлоги,

Косматый гость его шатра,

В селеньях, вдоль степной дороги,

Близ молдаванского двора

Перед толпою осторожной

И тяжко пляшет, и ревет,

И цепь докучную грызет;

На посох опершись дорожный,

Старик лениво в бубны бьет,

Алеко с пеньем зверя водит,

Земфира поселян обходит

И дань их вольную берет.

Настанет ночь; они все трое

Варят нежатое пшено;

Старик уснул — и всё в покое...

В шатре и тихо и темно.





Старик на вешнем солнце греет

Уж остывающую кровь;

У люльки дочь поет любовь.

Алеко внемлет и бледнеет.


Земфира




    Старый муж, грозный муж,

    Режь меня, жги меня:

    Я тверда; не боюсь

    Ни ножа, ни огня.


    Ненавижу тебя,

    Презираю тебя;

    Я другого люблю,

    Умираю любя.






Алеко



Молчи. Мне пенье надоело,

Я диких песен не люблю.




Земфира



Не любишь? мне какое дело!

Я песню для себя пою.





Режь меня, жги меня;

Не скажу ничего;

Старый муж, грозный муж,

Не узнаешь его.


Он свежее весны,

Жарче летнего дня;

Как он молод и смел!

Как он любит меня!


Как ласкала его

Я в ночной тишине!

Как смеялись тогда

Мы твоей седине!





Алеко



Молчи, Земфира! я доволен...



Земфира



Так понял песню ты мою?



Алеко



Земфира!



Земфира


    Ты сердиться волен,

Я песню про тебя пою.



Уходит и поет: Старый муж и проч.

Старик



Так, помню, помню — песня эта

Во время наше сложена,

Уже давно в забаву света

Поется меж людей она.

Кочуя на степях Кагула,

Ее, бывало, в зимню ночь

Моя певала Мариула,

Перед огнем качая дочь.

В уме моем минувши лета

Час от часу темней, темней;

Но заронилась песня эта

Глубоко в памяти моей.






Всё тихо; ночь. Луной украшен

Лазурный юга небосклон,

Старик Земфирой пробужден:

«О мой отец! Алеко страшен.

Послушай: сквозь тяжелый сон

И стонет, и рыдает он».


Старик



Не тронь его. Храни молчанье.

Слыхал я русское преданье:

Теперь полунощной порой

У спящего теснит дыханье

Домашний дух; перед зарей

Уходит он. Сиди со мной.



Земфира



Отец мой! шепчет он: Земфира!



Старик



Тебя он ищет и во сне:

Ты для него дороже мира.




Земфира



Его любовь постыла мне.

Мне скучно; сердце воли просит —

Уж я... Но тише! слышишь? он

Другое имя произносит...




Старик



Чье имя?



Земфира



    Слышишь? хриплый стон

И скрежет ярый!.. Как ужасно!..

Я разбужу его...




Старик



          Напрасно,

Ночного духа не гони —

Уйдет и сам...




Земфира



       Он повернулся,

Привстал, зовет меня... проснулся —

Иду к нему — прощай, усни.



Алеко



Где ты была?




Земфира



       С отцом сидела.

Какой-то дух тебя томил;

Во сне душа твоя терпела

Мученья; ты меня страшил:

Ты, сонный, скрежетал зубами

И звал меня.




Алеко



       Мне снилась ты.

Я видел, будто между нами...

Я видел страшные мечты!




Земфира



Не верь лукавым сновиденьям.




Алеко



Ах, я не верю ничему:

Ни снам, ни сладким увереньям,

Ни даже сердцу твоему.





Старик



О чем, безумец молодой,

О чем вздыхаешь ты всечасно?

Здесь люди вольны, небо ясно,

И жены славятся красой.

Не плачь: тоска тебя погубит.



Алеко



Отец, она меня не любит.




Старик



Утешься, друг: она дитя.

Твое унынье безрассудно:

Ты любишь горестно и трудно,

А сердце женское — шутя.

Взгляни: под отдаленным сводом

Гуляет вольная луна;

На всю природу мимоходом

Равно сиянье льет она.

Заглянет в облако любое,

Его так пышно озарит —

И вот — уж перешла в другое;

И то недолго посетит.

Кто место в небе ей укажет,

Примолвя: там остановись!

Кто сердцу юной девы скажет:

Люби одно, не изменись?

Утешься.




Алеко



    Как она любила!

Как нежно преклонясь ко мне,

Она в пустынной тишине

Часы ночные проводила!

Веселья детского полна,

Как часто милым лепетаньем

Иль упоительным лобзаньем

Мою задумчивость она

В минуту разогнать умела!..

И что ж? Земфира неверна!

Моя Земфира охладела!...




Старик



Послушай: расскажу тебе

Я повесть о самом себе.

Давно, давно, когда Дунаю

Не угрожал еще москаль —

(Вот видишь, я припоминаю,

Алеко, старую печаль.)

Тогда боялись мы султана;

А правил Буджаком паша

С высоких башен Аккермана —

Я молод был; моя душа

В то время радостно кипела;

И ни одна в кудрях моих

Еще сединка не белела, —

Между красавиц молодых

Одна была... и долго ею,

Как солнцем, любовался я,

И наконец назвал моею...


Ах, быстро молодость моя

Звездой падучею мелькнула!

Но ты, пора любви, минула

Еще быстрее: только год

Меня любила Мариула.


Однажды близ Кагульских вод

Мы чуждый табор повстречали;

Цыганы те, свои шатры

Разбив близ наших у горы,

Две ночи вместе ночевали.

Они ушли на третью ночь, —

И, брося маленькую дочь,

Ушла за ними Мариула.

Я мирно спал; заря блеснула;

Проснулся я, подруги нет!

Ищу, зову — пропал и след.

Тоскуя, плакала Земфира,

И я заплакал — с этих пор

Постыли мне все девы мира;

Меж ими никогда мой взор

Не выбирал себе подруги,

И одинокие досуги

Уже ни с кем я не делил.




Алеко



Да как же ты не поспешил

Тотчас вослед неблагодарной

И хищникам и ей коварной

Кинжала в сердце не вонзил?




Старик



К чему? вольнее птицы младость;

Кто в силах удержать любовь?

Чредою всем дается радость;

Что было, то не будет вновь.



Алеко



Я не таков. Нет, я не споря

От прав моих не откажусь!

Или хоть мщеньем наслажусь.

О нет! когда б над бездной моря

Нашел я спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея;

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б толкнул;

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул.





Молодой цыган



Еще одно... одно лобзанье...




Земфира



Пора: мой муж ревнив и зол.




Цыган



Одно... но доле!.. на прощанье.




Земфира



Прощай, покамест не пришел.




Цыган



Скажи — когда ж опять свиданье?




Земфира



Сегодня, как зайдет луна,

Там, за курганом над могилой...




Цыган



Обманет! не придет она!




Земфира



Вот он! беги!.. Приду, мой милый.






Алеко спит. В его уме

Виденье смутное играет;

Он, с криком пробудясь во тьме,

Ревниво руку простирает;

Но обробелая рука

Покровы хладные хватает —

Его подруга далека...

Он с трепетом привстал и внемлет...

Всё тихо — страх его объемлет,

По нем текут и жар и хлад;

Встает он, из шатра выходит,

Вокруг телег, ужасен, бродит;

Спокойно всё; поля молчат;

Темно; луна зашла в туманы,

Чуть брезжит звезд неверный свет,

Чуть по росе приметный след

Ведет за дальные курганы:

Нетерпеливо он идет,

Куда зловещий след ведет.


Могила на краю дороги

Вдали белеет перед ним...

Туда слабеющие ноги

Влачит, предчувствием томим,

Дрожат уста, дрожат колени,

Идет... и вдруг... иль это сон?

Вдруг видит близкие две тени

И близкой шепот слышит он —

Над обесславленной могилой.



1-й голос



Пора...



2-й голос



    Постой...



1-й голос



       Пора, мой милый.



2-й голос



Нет, нет, постой, дождемся дня.




1-й голос



Уж поздно.




2-й голос



    Как ты робко любишь.

Минуту!




1-й голос



    Ты меня погубишь.




2-й голос



Минуту!




1-й голос



    Если без меня

Проснется муж?..




Алеко


       Проснулся я.

Куда вы! не спешите оба;

Вам хорошо и здесь у гроба.



Земфира



Мой друг, беги, беги...




Алеко


          Постой!

Куда, красавец молодой?

Лежи!



Вонзает в него нож.

Земфира



       Алеко!




Цыган



          Умираю...




Земфира



Алеко, ты убьешь его!

Взгляни: ты весь обрызган кровью!

О, что ты сделал?




Алеко



       Ничего.

Теперь дыши его любовью.




Земфира



Нет, полно, не боюсь тебя! —

Твои угрозы презираю,

Твое убийство проклинаю...




Алеко



Умри ж и ты!



Поражает ее.

Земфира



       Умру любя...






Восток, денницей озаренный,

Сиял. Алеко за холмом,

С ножом в руках, окровавленный

Сидел на камне гробовом.

Два трупа перед ним лежали;

Убийца страшен был лицом.

Цыганы робко окружали

Его встревоженной толпой.

Могилу в стороне копали.

Шли жены скорбной чередой

И в очи мертвых целовали.

Старик-отец один сидел

И на погибшую глядел

В немом бездействии печали;

Подняли трупы, понесли

И в лоно хладное земли

Чету младую положили.

Алеко издали смотрел

На всё... когда же их закрыли

Последней горстию земной,

Он молча, медленно склонился

И с камня на траву свалился.


Тогда старик, приближась, рек:

«Оставь нас, гордый человек!

Мы дики; нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним —

Не нужно крови нам и стонов —

Но жить с убийцей не хотим...

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли;

Ужасен нам твой будет глас:

Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел — оставь же нас,

Прости, да будет мир с тобою».


Сказал — и шумною толпою

Поднялся табор кочевой

С долины страшного ночлега.

И скоро всё в дали степной

Сокрылось; лишь одна телега,

Убогим крытая ковром,

Стояла в поле роковом.

Так иногда перед зимою,

Туманной, утренней порою,

Когда подъемлется с полей

Станица поздних журавлей

И с криком вдаль на юг несется,

Пронзенный гибельным свинцом

Один печально остается,

Повиснув раненым крылом.

Настала ночь: в телеге темной

Огня никто не разложил,

Никто под крышею подъемной

До утра сном не опочил.




ЭПИЛОГ


Волшебной силой песнопенья

В туманной памяти моей

Так оживляются виденья

То светлых, то печальных дней.


В стране, где долго, долго брани

Ужасный гул не умолкал,

Где повелительные грани

Стамбулу русский указал,

Где старый наш орел двуглавый

Еще шумит минувшей славой,

Встречал я посреди степей

Над рубежами древних станов

Телеги мирные цыганов,

Смиренной вольности детей.

За их ленивыми толпами

В пустынях часто я бродил,

Простую пищу их делил

И засыпал пред их огнями.

В походах медленных любил

Их песен радостные гулы —

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил.


Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны,

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

"Цыгане Поют".
Эдуард Асадов.
(стихи о цыганах)

 

 

Как цыгане поют - передать невозможно.
Да и есть ли на свете такие слова?!
То с надрывной тоскою, темно и тревожно.
То с весельем таким, что хоть с плеч голова!


Как цыгане поют? Нет, не сыщутся выше
Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал.
Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал:
- Как мне жаль, что я больше цыган не услышу!


За окном полыхает ночная зарница,
Ветер ласково треплет бахромки гардин,
Жмурясь сотнями глаз засыпает столица,
Под стихающий рокот усталых машин...


Нынче дом мой как бубен гудит молдаванский:
Степь да звезды! Ни крыши, ни пола, ни стен...
Кто вы, братцы: друзья из театра "Ромэн"
Или просто неведомый табор цыганский?!


Ваши деды в лихих конокрадах ходили,
Ваши бабки, пленяя и "Стрельну" и "Яр"
Громом песен, купцов как цыплят потрошили
И хмелели от тостов влюбленных гусар!


Вы иные: без пестрых и скудных пожиток,
Без колоды, снующей в проворных руках,
Без костров, без кнутов, без коней и кибиток,
Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах.


Вы иные, хоть больше, наверное, внешне.
Ведь куда б ни вели вас другие пути,
Все равно вам на этой земле многогрешной
От гитар и от песен своих не уйти!


Струны дрогнули. Звон прокатился и стих...
И запела, обнявши меня, точно сына,
Щуря взгляд, пожилая цыганка Сантина
Про старинные дроги и пару гнедых.


И еще, и еще! Звон гитар нарастает,
Все готово взлететь и сорваться в ничто!
Песня песню кружит, песня песню сжигает,
Что мне сделать для вас? Ну скажите мне, что?!


Вздрогнув, смолкли веселые струны-бродяги.
Кто-то тихо ответил смущенно почти:
- Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге.
Ну о той, что хозяин покинул, прочти!


Май над миром гирлянды созвездий развесил,
Звон гитар... дрожь серег... тополиный дурман...
Я читаю стихи, я качаюсь от песен,
От хмельных, обжигающих песен цыган!


Ах вы, песни! Ах други чавалэ-ромалэ!
Что такое привычный домашний уют?
Все ничто! Все качнулось на миг и пропало,
Только звезды, да ночь, да цыгане поют!


Небо красное, черное, золотое...
Кровь то пышет, то стынет от острой тоски
Что вы, черти, творите со мною такое!
Вы же сердце мое разорвали в куски!

 

 

И навек, и навек эту радость храня,
Я целую вас всех и волненья не прячу!
Ну, а слезы - за это простите меня!
Я ведь редко, товарищи, плачу...

Во сне дороги – словно реки. Кибитка кораблем плывет,
И шумный гомон пестрых юбок за той повозкою идет.
Лишь в такт шагов звучат мониста, неведомый огонь в глазах …
Мать, прижимающая сына, мальчишку смуглого в слезах.

Всевышний Бог им дал приволье, вольны как птицы в небесах,
Но им хотелось тяжесть будней забыть в своих тревожных снах.
По миру словно ураганом они разбросаны навек,
Идет за конною упряжкой с кнутом усталый человек.

Лишь Богу одному известно, где будет завтра сей народ, 
Цыган и сам не замечает, какой дорогою идет.
А может, Божье провиденье поможет счастье им найти,
И будет не нужна дорога, и будет некуда идти.

Даже сегодня цыганам отводится особое внимание в художественных книгах
и фильмах о вампирах, без сомнения под влиянием книги Брэма Стокера
"Дракула", в которой цыгане обслуживали Дракулу, нося его коробки с
землёй и охраняя его.

Традиционные цыганские верования включают
идею о том, что душа умершего попадает в мир, похожий на наш, за
исключением того, что там нет смерти. Душа остаётся неподалёку от тела
и иногда хочет вернуться. Цыганские легенды о живых мертвецах обогатили
легенды о вампирах в Венгрии, Румынии и славянских землях.

Прародина
цыган, Индия, имеет множество вампирских личностей. Бхут или Прет - это
душа человека, умершего несвоевременной смертью. Ночью она бродит
вокруг оживших мёртвых тел и нападает на живых, как и вампир. В
Северной Индии, согласно легендам, может быть обнаружена Брахмаракшаса
(BrahmarakShasa), вампироподобное создание с головой, увенчанной
кишками и с черепом, из которого оно пило кровь. Ветала и пишака
(pishacha) - немного другие существа, но в некоторой форме имеют
сходство с вампирами. С тех пор как индуизм верит в переселение душ
после смерти, полагается, что через ведение порочной или распутной
жизни, а также через грех и самоубийство душа реинкарнируется в
подобный тип злых духов. Это перевоплощение не определяется при
рождении и т. д., но "зарабатывается" непосредственно в течение жизни,
и судьба такого злого духа предопределена тем, что они должны
достигнуть освобождения от этого yoni и войти заново в мир смертной
плоти при следующем перевоплощении.

Наиболее известное индийское
божество, связанное с питьём крови - это Кали, которая имеет клыки,
носит гирлянды из трупов или черепов, и имеет четыре руки. Её храмы
находятся возле земель, где проводят кремацию. Она и богиня Дурга
(Durga) сражались с демоном Рактабия (Raktabija), который мог
размножаться с помощью каждой капли пролитой крови. Кали выпила всю его
кровь так что не пролилось ни капли, выиграв таким образом битву и убив
Рактабию.

Что интересно, имя Кали является приложением к
официально непризнанной цыганской святой Саре (Sara). По легенде,
цыганка Сара прислуживала Деве Марии и Марии Магдалине, и вместе с ними
высадилась на берегу Франции. Цыгане до сих пор проводят церемонию
каждого 25 мая в той самой французской деревне, где, как
предполагается, произошло это событие. Поскольку святилище Сары Кали
находится под землёй, местные жители издревна с подозрением относились
к поклонению "цыганской святой", и среди выдвигаемых ими версий были
причастность культа Сары Кали к сатанизму, и устраиваемые цыганами
вампирские оргии.

Одна из форм вампира в цыганском фольклоре
называется мулло (mullo) (тот, кто мёртв). Считается, что вампир
возвращается и делает злобные вещи и/или пьёт чью-нибудь кровь (обычно
родственников, которые стали причиной их смерти, или не соблюли должную
погребальную церемонию, или которые сохранили имущество покойного
вместо того чтобы уничтожить его, как того требует обычай).
Женщины-вампиры могут возвращаться, вести обычную жизнь и даже выходить
замуж, но будут изнурять мужа.

Любой, кто имел отвратительную
внешность, у кого отсутствовал палец или были придатки, свойственные
животным и т. д., мог считаться вампиром. Если никто не видел, как
человек умер, то умерший становился вампиром; также как если труп
распух до того как его успели похоронить. Растения, собаки, кошки и
даже инструменты для земледелия могли стать вампирами. Если тыкву или
дыню держать в доме слишком долго, она начнёт двигаться, шуметь или на
ней покажется кровь.

Чтобы избавиться от вампира, люди нанимали
дампира (сына вампира и его вдовы) или моройя, чтобы тот нашёл вампира.
Чтобы защититься от вампира, цыгане вставляли стальные иглы в сердце
трупа или клали кусочки стали ему в рот, на глаза, уши и между пальцев
во время похорон. Они так же клали боярышник в носок трупу, либо
вбивали колья из боярышника в ноги. Дальнейшими мерами вбыли вбивание
кольев в могилу, проливание над ней кипящей воды, обезглавливание трупа
или его сжигание.

Согласно покойному сербскому этнологу Татомиру
Вукановичу (Tatomir Vukanovic), цыгане из Косово верили, что вампиры
невидимы для большинства людей. Однако они могли быть увидены "братом и
сёстрой, которые близнецы, родились в субботу и надели свои подштанники
и рубашки шиворот навыворот". Так что поселение могло быть защищено от
вампиров, если найдут таких близнецов. Эта пара ночью могла увидеть
вампира на улице, но сразу после того, как вампир их увидит, ему
придётся убегать.

Испокон веков встреча двух таборов негладко проходила, а если встречались разные племена цыганские, то добра не жди. 
 
На
горе свое полюбил цыган племени ловари девушку из племени сэрво. Куда
деваться? Пошел парень к вожаку просить его о помощи, да тот и слушать
не стал.
 
– Нельзя цыганский закон нарушать,– говорит.
 
– Будь проклят этот закон, если он мешает моему счастью,– возмутился цыган.
 
Зашумели цыгане, заволновались, услышав дерзкие слова:
 
– Что он говорит, баро?! Как земля носит его, если он думает такое?
 
–
Он один все знает, ромалэ,–поднял руку баро, и все замолчали. –А раз
так, то мы ему больше не нужны. Оставим его одного, пусть он узнает,
ромалэ, что такое быть одному.
 
Сказал так баро, и цыгане погрузили свои пожитки на телеги и уехали, оставив дерзкого цыгана на опушке леса.
 
Оставшись
один, цыган долго не мог понять, что же произошло. Он переводил взгляд
с кнута, зажатого в руке, на ветви деревьев. Потом он опустился на
колени и принялся дуть на погасающие угли костра. Костер не хотел
оживать. Испугался цыган. Бросился он вслед за уходящим табором. Цыган
убыстрял шаг, задыхался, падал, но, терзаемый страхом, снова вставал и
продолжал идти, держа перед глазами узкую колею, оставленную цыганскими
повозками.
 
Лишь под утро, выйдя на берег реки, цыган увидел
свой табор, расположившийся на отдых. Недалеко от палаток, на высоком
берегу, у горящего костра, одиноко сидел старик и смотрел на тени,
мечущиеся по земле.

– Старик,– воскликнул изгнанник,– разве прав
был вожак, прогнав меня за то, что я любил? Разве я виноват, что мы из
разных племен?
 
Старик молчал. Он даже не посмотрел в сторону цыгана, а продолжал курить свою трубку и разглядывать отблески костра.
 
Тогда
цыган в бессильной ярости принялся проклинать всех: вожака, осудившего
его, погасшее пламя брошенного им костра, цыганку чужого племени,
которую он так любит и которая не может ему принадлежать.
 
– Старик! Ведь ты знаешь, что моя правда, но ты тоже боишься нарушить цыганский закон.

–
Ты трижды нарушил цыганский закон, – прервал наконец молчание старик,–
ты проклял братьев своих, ты проклял огонь, который согревал тебя, ты
проклял ту, которую любишь. Разве не достоин ты той кары, которую
наложили на тебя?

– Это несправедливая кара. За любовь не судят!..

–
Не за то ты наказан, что любил, а за то, что ненавидишь!..
Ненавидишь...– тихо повторил старик, и нож, сверкнувший в его руке,
вошел в сердце дерзкого цыгана.

Да ты полынь, полынь-трава.

Полынь ты горькою была.

Из-за тебя, полынь-трава, полынь-трава

Пропала молодость моя.

Из-за тебя, из-за тебя, полынь-трава

Пропала молодость моя.





Ах, вы мои 17 лет,

Ай, видно в жизни счастья нет.

Из-за тебя, из-за тебя, полынь-трава

Пропала молодость моя.

Из-за тебя, из-за тебя, полынь-трава

Пропала молодость моя.





Иду одна по улице,

А в небе звёзды кружатся,

А в небе звёзды светятся, ай светятся,

Чтоб нам с тобою встретиться.

Ай в небе звёзды светятся, ай светятся,

Чтоб нам с тобою встретиться.





Иду одна, не знаешь ты,

Что о тебе мои мечты.

Из-за тебя, из-за тебя, полынь-трава

Пропала молодость моя.