Откройте свой Мир!

17 (4) апреля 1765 года умер Михаил Васильевич Ломоносов.



Могила М. В. Ломоносова в Александро-Невской лавре, в Некрополе XVIII века.

На монументе высечены слова:

В память
славному мужу
Михаилу Ломоносову, родившемуся в Колмогорах
в 1711 году.
Бывшему статскому советнику,
С.-Петербургской Академии наук
профессору,
Стокголмской и Болоннской
члену.
Разумом и науками превосходному,
знатным украшением Отечеству
послужившему.
Красноречия стихотворства
и гистории российской
учителю.
Мусии первому в России без руководства изобретателю
преждевременною смертию
от муз и Отечества
на днях святыя Пасхи в 1765 году
похищенному.
Воздвиг сию гробницу
граф М. Воронцов
славя Отечество с таковым
гражданином и горестно соболезнуя
о его кончине.



Дом М. В. Ломоносова на набережной реки Мойки в Санкт-Петербурге. XIX в. Литография Виктора по рисунку Л. О. Примацци

В дни памяти принято говорить о человеке только хорошее или ничего. Поэтому я не цитирую здесь недружелюбных слов А. Н. Радищева. Я обращаюсь за добрыми словами к гению Пушкина.

― Существует устойчивое мнение, что путь актера не совсем соответствует христианскому представлению о предназначении человека в мире. Я прошу прощение за столь провокационный вопрос, но ведь некоторые православные люди и даже священники склонны осуждать эту профессию, называя актерство притворством и лицемерием, чуть ли не состоянием прелести. Как вы можете оправдать свое ремесло?

― Не ищите слов и не просите прощение. Я и сам знаю обо всех оборотных сторонах этой медали и, поверьте, не раз задумывался о нравственном аспекте нашего дела. Сейчас я даже не буду пытаться оправдывать путь актера, в поисках однозначно праведных и непогрешимых, с точки зрения христианства, аргументов… И медицину многие считают вмешательством в дела Божьи. Но кто такие медицинские работники? Для меня это люди, которые дают шанс. Наверное, пути нравственного обоснования подобных профессий рождаются в сугубо индивидуальном взгляде, в личном отношении каждого человека. Для одних это так, для других ― иначе. То же самое и с моим ремеслом. Для меня актерство ― это возможность подарить шанс. Я не говорю про то «искусство», которое упрощает такие темы до крайнего примитивизма, разжевывает и кладет в рот… Я говорю об искусстве, которое подразумевает внутреннюю работу. И если зритель выходит из театра несколько изменившимся, то можно сказать, что цель искусства достигнута.
Кроме того, мне повезло: я участвую в тех работах, которые представляют наше наследие, нашу классическую культуру. Пусть это светская литература, но она служит источником духовного обогащения, и на ней учится весь мир. Куда бы я ни приезжал, меня встречают как наследника Чехова, Достоевского и Толстого. Ведь можно сказать, что искусство ― это своего рода производство по выпуску неких версий человеческой жизни, характеров, конфликтов… ― версий, которые могут быть приняты или отвергнуты, по усмотрению каждого. Наше дело ― трудиться и быть честными.
В прошлом нередки были случаи, когда шутов казнили. Почему? Часто ― именно потому, что они говорили правду. Сейчас времена изменились. Уже созданы институты, обучающие актерскому мастерству, возникла целая индустрия, в которой есть свои положительные и отрицательные стороны. Но если искать эти отрицательные моменты, постоянно анализируя природу нашей профессии с нравственной, религиозной точки зрения, то вряд ли такие поиски приведут к однозначному и единственно верному ответу. Это будет только мешать моей работе ― в таком случае гораздо честнее будет просто уйти. Постоянная рефлексия актера над своим ремеслом будет скорее лукавством, чем поиском ответа. Если перед ним стоит такая дилемма, то лучше отказаться от актерства вообще. Я знаю одно: в любом деле главное ― это честный труд. И стараюсь трудиться. Если в какой-то момент я внезапно скажу себе: «Стоп! Зачем ты этим занимаешься?», то сразу почувствую, что нахожусь где-то посередине ― в той самой суете, которая и без того с излишком присутствует в нашей жизни, окажусь между словом и делом, а вовсе не на своем месте. И возможно, это будет еще большим грехом...
Для себя я решил: мой путь избран, и это мой хлеб, мое ремесло, в котором главное ― относиться к нему честно. Я с радостью иду на свою работу и чувствую помощь: откуда-то ведь она берется! Почему-то иногда получается! Разумеется, не бывает роли, которая бы получилась от начала и до конца, да и слава Богу! Я не обнадеживаю себя иллюзией, что способен воплотить идеал. Есть определенные этапы, ступени, по которым, хочется думать, двигаешься вверх. И всему свое время. Сегодня ― одно, завтра ― другое… Не буду лукавить, если признаюсь, что не все работы я принимаю сердцем, но все же каждая роль ― это интересная творческая задача, материал для внутренней работы. А если такая работа еще и дарит радость, то не думаю, что она проделана зря.

― Вы говорили о «подмене иконы» и ценностей. А что, на ваш взгляд, происходит сейчас? Вернулись подлинные иконы на свое место?

― Человек по-прежнему хочет познать себя и окружающих, чувствовать любовь и радость, однако главное, чего ему для этого не хватает ― это трудолюбия. На замену трудолюбия пришло упрощение. Меня ужасает, когда сегодня все в один голос возмущаются современной молодежью. Как это легко: взять ― и обвинить! Да нет, это не молодежь, это мы такие. Мы любим рассуждать о том, как плох коммунизм, чем страшен социализм. Но постойте, к чему все эти разговоры? Зачем опираться на какой-то строй, на какую-то концепцию, идеологию, когда забыт сам человек, его душа? Прежде всяких теорий ― это ты сам! Это твое желание сидеть на кухне, пить водку, бить жену из-за того, что все плохо, и сечь детей, потому что они провинились. А ведь все дело в самом элементарном эгоизме! Обвинить, спихнуть на чужие плечи, но только не смотреть на себя. А если вдуматься, зачем вообще слова? Мы слишком много говорим. Есть великое дело ― практика. Практиковать надо больше! Трудолюбие ― об этом понятии сегодня забыли.
Повторяю, сегодня все движется к упрощению. В результате целые пласты смысла стираются, понятия искажаются до неузнаваемости. И в то же время появляются новые, смысл которых я все никак не могу разгадать. Скажем, возвеличение секса. Что это такое? Кто может дать этому определение? Я не могу.

― Сейчас это любят объяснять снятием табу и закрытых тем…

― Ах, вот оно что! Мы славим свободу! Разобрались, значит! То есть мы настолько культивируем эту пресловутую свободу, что все закрытые темы теперь открыты для юмора, для трагедий, для поэзии, для чего угодно! Это форма упрощения с ее главным принципом: быстро и сейчас получить удовольствие. К чему это приводит? Естественно ― к абсолютному опустошению. Потому что такое удовольствие долго длиться не может. И ты, как наркоман, вынужден его постоянно подпитывать, даже не подозревая о существовании иных радостей. Не сиюминутных и кратковременных, а радостей вечных. Радости рождения детей, например, ― радости, которая с тобой навсегда.
Вдумайтесь в современные словосочетания. «Заниматься любовью». При чем тут слово «любовь»? Или «фабрика звезд»… Все это очень печальная история. Но это те симптомы, по которым видна болезнь современности. Когда тысячи нынешних «пионеров» не отпускают Заворотнюк со своей встречи ― это показатель нынешнего состояния общества. Я нисколько не осуждаю Заворотнюк: она занимается своим делом, зарабатывает себе на жизнь, и, возможно, она достойный человек. Дело в другом ― в нашей готовности принимать. Чему мы сегодня радуемся? И над чем смеемся?
Мне очень нравятся слова Пирогова, которого спросили о том, в чем будущее медицины. В профилактике, ответил он. Профилактика ― в этом дальнейшая жизнь, в этом решение проблем, в этом наше счастье. Изначально, с самого детства установить табу на какие-то вещи. И изобретать ничего не надо. Всего десять пунктов [десять заповедей]. Всего лишь знакомство с классикой. В тех же «Трех сестрах» говорят о том, что через двести-триста лет жизнь будет прекрасна ― такая жизнь нужна людям. Но прежде чем достичь ее, человек должен трудиться ― должен знать больше, чем знали его отец, дед и прадед. Ты должен знать, что стоит за каждым твоим поступком, знать, зачем и куда ты идешь. Профилактика!

* * *
Сорок девять процентов российских телезрителей отдали свое предпочтение сериалу «Штрафбат», в котором одну из главных ролей сыграл актер Юрий Степанов. Да так, что для многих его герой, казалось бы, изначально нехороший человек Антип Глымов становится реальным «лицом» той страшной войны...

Взято из http://ru.trend.az/life/int...

«Смерть и жизнь — во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его» (Пр. Сол. 18, 21).

Известный молодой поэт Анастасия Афанасьева опубликовала на «Литакценте» обзор современной ситуации в поэзии или, как она сама формулирует, «текст о том, как мне видится (подчеркиваю субъективный момент) положение молодого поколения русской поэзии в контексте того, что в литературе происходило раньше». Перевод статьи с украинского языка Анастасия повесила в своем блоге.
Субъективность или нет, но картина мира, предложенная Афанасьевой, представляется мне весьма искаженной. Выделив литераторов Сергея Луговика, Алексея Афонина и Василия Бородина, Анастасия проследила, какие авторы оказали существенное влияние на ту литературную ситуацию, в которой могла появиться поэтика этих трех молодых людей. Начиная от диссидентов-шестидесятников до наших дней, Афанасьева описала историю современной поэзии так, что за бортом оказались целые литературные группы и течения. А утонули они потому, «не получили живого продолжения среди авторов, о которых речь» (как поясняет Анастасия, отвечая на комментарии в своем блоге). Так и получилось, что, например, группа «Московское время» попала за рамки статьи.
В чем абсурдность подобной картины? Да в том, что таким же образом любой человек, выделив, скажем, Ивана Петрова и Петра Иванова, может нарисовать историческое полотно, в котором не будет ни Рубинштейна, ни Кибирова, ни Еременко, зато появятся малозначимые поэты из Союза писателей, фамилии которых сейчас никто не помнит. Ведь они повлияли на Иванова и Петрова! И имя им – легион. Нельзя выводить историю поэзии из творчества своих друзей и коллег.
Рубинштейна, Кибирова и Еременко я назвал именно потому, что пропали они и в истории поэзии по Афанасьевой: из концептуалистов назван Пригов, из метареалистов – Парщиков и Драгомощенко. Почему именно такой выбор – непонятно.
Конечно, речь не о том, чтобы составить список «правильных» имен, но определенная полнота необходима. А стремясь к минимальной объективности нельзя обойтись, например, без упоминания клуба «Поэзия», без группы «СМОГ». Действительно, значимые явления – это те, кто получили некое продолжение в сегодняшней литературной ситуации. Но эту ситуацию нельзя сводить к Василию Бородину, Алексею Афонину и Сергею Луговику.
Собственно содержательная часть моего высказывания на этом заканчивается. Дальше идут имена. Важно было собрать их и хоть с грехом пополам, но как-то раскидать по литературным течениям – в помощь молодым и начинающим авторам, с трудом ориентирующимся на недостаточно структурированных сайтах, посвященных современной поэзии. В помощь авторам, введенным в заблуждение составителями лживых антологий и вузовскими программами. Вузовские программы должны, на мой взгляд, реформировать свое представление о поэзии конца XX-го века. И здесь необходима большая работа, одной статеечкой не обойтись. Надеюсь, кто-то эту работу сделает. Сталкиваясь с невежеством молодых авторов, особенно нестоличных, я понимаю, что должны быть какие-то минимальные ориентиры…
Одним словом, необходимо описать некую более близкую к реальности историю современной поэзии. Попытаюсь это сделать. Моя картина мира будет также субъективной – но с большей долей хотя бы стремления к объективности, это я обещаю.
Анастасия Афанасьева предлагает не упоминать поэтов-шестидесятников, потому что их «сомнительное литературное значение (…) совершенно не пропорционально степени их известности». Пожалуй, это правда. Но не назвать некоторых из них я их не могу. Тем более, что они вполне очевидно повлияли на некоторых современных поэтов, которых я также назову. Но не стану судить об их значимости. Предоставим это будущим экспертам.
Итак шестидесятники. Влияние литературной практики Евтушенко и Окуджавы вполне заметно у Дмитрия Быкова, а Вознесенского – у Александра Кабанова. И об этом уже, кажется, писали критики. Труднее найти, где прослеживается ветвь Беллы Ахмадулиной. Говоря о шестидесятниках, многие отметили бы Юнну Мориц. Можно ли отнести к шестидесятникам Виктора Соснору? Оглядываясь назад – порция субъективности в моем супе – я бы выделил творчество Булата Окуджавы, как наиболее значимого шестидесятника. Одновременно, наиболее недооцененного. Не берусь доказывать мое утверждение, но влияние Окуджавы есть и у поэтов, близких к «Московскому времени» и у молодого автора Андрея Гришаева.
Нельзя также умолчать о линии Арсений Тарковский – Геннадий Русаков.
К шестидесятникам примыкают поэты из круга «бардов», и здесь, наряду с уже упомянутым Окуджавой, существуют в сознании современного литератора и Высоцкий, и Галич, и Городницкий. Из современных поэтов, связанных с авторской песней, я бы выделил питерского автора Дмитрия Коломенского – но это уже совсем мои тайные рекомендации, так как известным поэтом его назвать трудно. Раз уж мы заговорили о бардах, то следует вспомнить и «русский рок», с наиболее значимыми на мой взгляд Цоем, Гребенщиковым и Башлачевым. Но это уже явление несколько отдельное, так как песня не может быть без художественных потерь расчленена на музыку и стихи.
«Ахматовские сироты» сегодня стремительно теряют популярность в кругу молодых авторов, но сводить их всех к имени Бродского, как это сделала Анастасия Афанасьева, я бы не стал. Особенно это касается авторов, не входящих в число «сирот», но бывших близкими к этому кругу в разное время. Так ранний Кушнер – блестящий поэт. К слову, он, как и Евгений Рейн, повлиял на многих современных авторов – хотя бы через свое литобъединение. «Несирота», но тоже попавший в поле деятельности Бродского, Юрий Кублановский – вполне самостоятельная величина. Я говорю очевидные вещи! Думаю, что-то у поэта Игоря Караулова можно возвести именно к раннему Кушнеру, а что-то у Геннадия Каневского – к Рейну. К группе поэтов, которых представил широкой аудитории Бродский, принадлежит и поэт более молодого поколения Вадим Месяц. Где-то рядом с этим облаком авторов находится и Владимир Гандельсман.
Как очень значимые авторы сегодня воспринимаются Лев Лосев и Наталья Горбаневская, которых я бы выделил как «поэтов вне групп». Вероятно, здесь же следует упомянуть об Олеге Чухонцеве.
Существовала также группа «СМОГ» с наиболее значимыми представителями Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым.
Для многих сегодня приобрел значение поэт Юрий Кузнецов, но я мне он, откровенно говоря, неблизок. Совсем не назвать его было бы, впрочем, неправильно.
Анастасия Афанасьева очень хорошо рассказывает о тамиздате и самиздате, поэтому я не буду повторять ее. У истоков этой литературы стоит практика «лианозовской школы» - Генрих Сапгир и Всеволод Некрасов. Очерчу только главные ветви в «неподцензурной литературе» - почти все они были представлены в клубе «Поэзия», основанном в 1985 году.
Концептуалисты: Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн и Андрей Монастырский, чтобы назвать только наиболее значимых. Тимур Кибиров, видимо, уже постконцептуалист, поэт, сумевший сделать следующий шаг. А Сергея Гандлевского и Михаила Айзенберга причисляют к концептуалистам совершенно ошибочно. Хотя они принадлежат к тому же кругу, их поэтика носит иной характер.
Метареалисты: очень влиятельная в тот момент группа, куда следует отнести не только Парщикова и Драгомощенко, но прежде всего Александра Еременко и Ивана Жданова, а также Юрия Арабова, Марка Шатуновского, Владимира Аристова и многих других (о Кедрове и его ДООСе я не упоминаю намеренно). Думаю, Ольга Седакова и Елена Шварц метареалистами вовсе не были, но их часто упоминают в этом ряду. Я наблюдал это даже в одном вузовском учебнике. Метареалистом по поэтике является неизвестный в тот момент Андрей Тавров, которого я упоминаю тоже по причине личного, субъективного интереса к его поэзии – он выделился значительно позже.
Примыкают к этому кругу Нина Искренко, Игорь Иртеньев и Евгений Бунимович, которых то причисляют к «иронистам», то выносят их имена за скобки этого круга. Нина Искренко и поздний Еременко стоят также у истоков «соцарта», определенные художественные приемы которого воспроизведены сегодня у Емелина и Родионова. Практика перформансов и литературных акций находит свой аналог в сегодняшних «слэмах» и прочих подобных практиках. Вообще говоря, если внимательно почитать томик избранного Нины Искренко, то можно найти буквально все тенденции сегодняшней молодежной поэзии: по сути, мои коллеги изобретают велосипед.
Интересной ветвью клуба являлся альманах «Эпсилон-салон», где печатались известные сегодня Николай Байтов и Олег Дарк.
Входили в клуб и некоторые поэты «Московского времени». Сегодня «Московское время» - наиболее влиятельная группа поэтов. Думаю, трудно найти сегодня автора, пишущего силлаботонику, на которого бы не воздействовало «Московское время». Поэтому любая картина поэтического мира неполна без Александра Сопровского, Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова и уже упоминавшегося Сергея Гандлевского. Близки к ним также Дмитрий Веденяпин, Катя Капович, Леонид Костюков, Алексей Кубрик и ранний Виталий Пуханов.
Необходимо упомянуть также Бориса Рыжего и Дениса Новикова, как авторов оказавших влияние на многих.
О союзе молодых литераторов «Вавилон» и премии «Дебют» у Анастасии Афанасьевой рассказано хорошо. К сожалению, сейчас только эксперты могут выделить собственно «Вавилон» из круга авторов, упомянутых на одноименном сайте. Я – не могу, поэтому перечислю тех, кто в моем восприятии «на слуху». Хотя, как мне было указано, не все они принадлежат к вавилоновцам. Это такие разные авторы, как Геннадий Айги, Александр Анашевич, Станислав Львовский, Леонид Шваб, Юлий Гуголев, Данила Давыдов, Елена Фанайлова, Мария Степанова, Фаина Гримберг, Сергей Стратановский. И куда отнести недавно выделившихся, но уже вошедших в негласный канон Марию Галину, Бориса Херсонского и молодую Марианну Гейде? Разговор об этом уже из прошлого переходит в настоящее, а значит – я умолкаю: составлять поэтическую карту современности я не берусь. Хотя, раз Анастасия затрагивает даже 20-тилетних, то следовало бы сказать и о «Осумбезе», и о «Алконосте». О «дикороссах», «киберпочвенниках» и «прагмагерметиках». О “новой искренности» и «новом эпосе», о поэтах «липкинского» круга, о Московском поэтическом клубе, об истории движения «сетевых» авторов. О «Русских Гулливерах». Одним словом, нет никаких причин оставлять за скобками богатство существующих литературных группировок.

Евгений Никитин

– Дмитрию Быкову, судя по его регалиям и достижениям, должно быть виднее. Но существует опасность, что твою первую книгу не заметят. А толстые литературные журналы – это камерная среда, в которой затеряться сложнее. Толстые журналы гарантированно поступают во многие библиотеки России, имеют свой штат критиков и так далее. Не все обладают столь сильной энергией личности, как Дмитрий Быков, чтобы стать популярным и узнаваемым среди десятков тысяч книг, выпускаемых ежегодно и, как говорила Цветаева, «пылящихся на магазинных полках». Мне кажется, успех – это когда ты известен и широкому читателю, и в толстожурнальной литературной среде. Ведь нет ничего ценнее, чем признание коллег по перу. Профессионалов, которые больше всего понимают в литературе.
Я тут наблюдал одну очень интересную картину. Этой осенью приезжал в Москву и Петербург Орхан Памук. И вот на одной квартире собралась тесная писательская компания, куда и пригласили Памука. В конце пьянки, о которой разговор особый, я, стесняясь, достал его книжку, чтобы Памук подписал её. Мне было ужасно неловко. Но тут каждый из присутствующих известных писателей стал доставать по припасённой книжке Памука, чтобы подписать. Для меня нечто подобное, а не всякие премии, является высшим признанием.
Так что советую и книги издавать, и в толстых журналах публиковаться. Сам я печатаюсь с 2002-го в «Дружбе народов», «Знамени», «Октябре», «Новом мире».

– Да, у меня было предубеждение, что начинать нужно с романа. Мне казалось, что роман более востребован, а рассказы никто покупать не будет. Друзья не раз предлагали издать сборник рассказов, но я отказывался, о чём сейчас очень сожалею. В последнее время издатели повернулись к рассказам лицом.

– Можно и так сказать. Я думаю, что я здесь ничем не отличаюсь от среднестатистического россиянина, охваченного чувством тревоги и неуверенности в завтрашнем дне. То что-нибудь взорвётся, то сгорит, то вот-вот плотину прорвёт. Сегодня Россию можно сравнить разве что с Пакистаном, где также много трагедий и терактов встречается, а вот на Украине, где тоже сильно упала экономика и вообще полный политический хаос, их практически нет, если НЕ учитывать шахты...
Но у «ХУШа» было и другое зерно. Это и мистический прекрасный город Санкт-Петербург, и рассказ «Парусник Улисса», из которого пришли и главные герои Али и Аля, и мотив бабочек-бомбочек. Потом к ним добавились ещё несколько персонажей, желающих от одиночества и затерянности найти своё «Я» в террористической группировке, которая собирается напасть на президентов, собравшихся в Санкт-Петербурге на саммит сорока государств. Он должен проходить в гостинице с шикарными, полными сокровищ номерами-пещерами. Так что история Али-бабы и сорока разбойников тоже один из источников вдохновения.

– Я вообще, наверное, пытался соединить плохо соединимое. Восток и Запад, технику и мистику, джиннов и революционеров-террористов. И так далее. Если говорить образно, пытаюсь отлить золотой сплав Востока и Запада, используя алхимические законы и доменные печи. А вообще, в этом романе я разрабатываю «теории целостности». Что я имею в виду? Разве мы в жизни одновременно не мечтаем и цинично не одёргиваем свою фантазию? Не говорим пошлости и не признаёмся в любви? Не читаем экономические сводки, инструкцию к стиральной машине и томик стихов Йетса? Критики меня упрекали в стилистическом разнобое, который мешает погрузиться в роман. Но мы одновременно очень разные и многоплановые. Мы и Восток, и Запад в каждую секунду.
Что касается актуальности романа – писатель тот, кто держит в руке вольтову дугу современности, а не тот, кто сидит в Переделкино в кресле-качалке и пьёт кефир (я вольно объединяю определения, данные Александром Прохановым и Эдуардом Лимоновым).

– Мне просто неинтересно работать в подобной технике. Дело в том, что в реализме писать гораздо проще. Я поставил перед собой задачу попробовать написать реалистический рассказ – и как-то очень быстро и легко справился. Рассказ взяли в «Новый мир». Реализм ближе к документалистике. Здесь нужна определённая техника и точный взгляд. Наблюдай и записывай. А меня тянет пофантазировать, поиграть. Другое дело, что в романе, преследуя свою теорию «целостной прозы», я использую в том числе и реалистический метод.

– Думаю, это не имеет принципиального значения, иду ли я от реального случая или появившегося образа. Сначала появляется нечто: то, что волнует меня, заставляет задумываться или сопереживать. Записав своё переживание, я часто откладываю начатое, пока не появится следующая мысль, и ты понимаешь, что, например, человек А был послан тебе, чтобы ты лучше понял событие Б. А разве с вами такого не бывает? Финские имена я даю, чтобы ярче выразить менталитет поволжских финнов, уже утративших свою этническую самоидентификацию.

– Не такие уж они невинные, если присмотреться, но зерно истины в ваших рассуждениях есть. Терроризм я, как и всякое безусловное зло, оправдывать не могу. Но терроризм – это тот нарыв-реакция на теле общества, который помогает вскрыть чудовищную ложь, пропитавшую все стороны нашей жизни. Терроризм как явление – попытка «несогласных» возвысить свой голос, когда в современном информационном пространстве нивелируется любое событие, деяние, начинание, кроме катастрофы. Когда всё априори мелко и незначительно, а значит, ложно.
Теперь вернёмся к невинности. В романе я исходил из присущей всем авраамистическим религиям идеи единобожия. Определение «таухид» – центральное в исламе – абсолютное единство бога, непознаваемого и независимого от человека. «Таухид» считается широким понятием, позволяющим объяснить амбивалентность бытия и находить в нём место любому явлению на оси «добро – зло». Всё в этом мире взаимосвязано и взаимозависимо. Ничего не бывает впустую, ничего не проходит зря. И если где-то происходит зло, то в этом виноваты и мы с вами тоже. Так мне, по крайней мере, кажется. Отсюда, кстати, вытекает и теория целостности, которую я исповедаю в своих текстах.

– У Оноре де Бальзака есть роман «Утраченные иллюзии». В нём юноша Люсьен Шардон – красавец, поэт и писатель – приезжает из глухой французской провинции в Париж с мечтой прославиться и разбогатеть. Он привозит рукопись стихов «Маргаритки» и роман, но издательства её отклоняют, не читая. А спустя год, после того как он стал своим в литературной тусовке, – его рукопись, тоже не читая, печатают. Вот примерно эта тусовочность и раздражает. Когда ценят не за качество текста, а за принадлежность к корпорации.
Я думаю, что в современном литературном процессе вполне возможна такая ситуация. Известный писатель пишет роман «Маргаритки». Его, не читая, публикуют. Затем, опять же, не читая, выдвигают на премию. Члены жюри и критики голосуют «за», тоже не читая. А зачем? Они и так знают, что может написать «старик». Он эту премию получает по совокупности заслуг. Не давать же молодым выскочкам! Затем свой близкопосаженный критик со слов автора пишет хвалебную рецензию. Её перепечатывают и компилируют. Книга попадает в магазины с хорошей рекламой. Её покупают, но дальше первой страницы продраться невозможно. В итоге мы имеем роман-бестселлер с многотысячным тиражом, который никто никогда не читал. И публичное одиночество автора.

– Разумеется. Человек поставлен в такие условия, что он больше не является частью среды. Он изолирован, отчуждён, атомизирован. Ты будто оказываешься в скорлупе. В информационно-медийной скорлупе, из которой, хоть голову расшиби, не выберешься. Ты там и сдохнешь, и сгниёшь. Нет, тебя будут печатать, о тебе говорить – но это всё в рамках скорлупы.
Наступает всеобщая инфантилизация и дебилизация! Человек теперь даже не зазомбированная курица, он яйцо. Однако энергия в этом яйце бурлит и требует выхода. Но куда? Из яйца только один канал-выход – это секс. Не случайно многие западные и наши авторы, взять того же Уэльбека, помешались на сексуальном протесте. Но этот протест – по сути подростковый бытовой протест! Он не угрожает власть имущим! Для него специально выделены медийные каналы! Он санкционирован!
Я сделал героями своего романа подростков, направляющих свою кипучую энергию не на сексуальные игрища, а на политическую борьбу. Почему все они мусульмане? Это метафора! Я исходил из того, что ислам, если взять все авраамистические верования – подростковая по возрасту религия.
Конечно, можно сказать, что подростки и дети – «недочеловеки». Они глупые сперматозоиды, что не выстрадали право голоса. Они не знают жизни в полноте её трагичности. Но именно молодёжь со своим идеализмом во все времена ставила большие неразрешимые задачи и совершала революции. Без идеализма больших задач у человечества не будет движения вперёд, не будет прогресса.

– Этот же вопрос я задаю в своих книгах. Выход – плевок в сторону отупляющей действительности гламура? Но это значит – замолчать и больше не принимать участия ни в каких процессах. Этого-то от тебя и добивались. Теперь ты точно яйцо, из которого постепенно будут высасываться через трубочку все жизненные соки. Остаётся протест в более жёсткой и радикальной форме! Но протест ради чего? Протест ради протеста? Или ради того, чтобы расти понемногу, возвышать свой голос, проходить все этапы и брать ответственность на себя? Дальше пусть каждый решает сам.

Павел Александрович Радищев, сын Александра Николаевича, писателя, говорил: «Радищев напечатал свою книгу в своем доме, в собственной типографии, и хотя цензура (Андрей Брянцев) вымарала множество страниц, более половины книги, он ее напечатал вполне, и в таком виде по порядку подал обер-полицмейстеру Рылееву. Этот, по совершенному своему невежеству, допустил ее к продаже. Это нарушение порядка было поставлено в вину при осуждении Радищева. Рылеев, дознавши свою ошибку, явился к императрице, и бросаясь на колени, говорил: «Виноват, матушка». Ему простили, ибо, действительно, он был не виноват, что попал в обер-полицмейстеры, несмотря на свою глупость».

Il ne faut pas qu’un honnête homme
mérite d’être pendu.
(Не следует, чтобы честный человек заслуживал повешения. ― Франц.)
Слова Карамзина в 1819 году

В конце первого десятилетия царствования Екатерины II несколько молодых людей, едва вышедших из отрочества, отправлены были, по ее повелению, в Лейпцигский университет, под надзором одного наставника и в сопровождении духовника. Учение пошло им не в прок. Надзиратель думал только о своих выгодах; духовник, монах добродушный, но необразованный, не имел никакого влияния на их ум и нравственность. Молодые люди проказничали и вольнодумствовали. Они возвратились в Россию, где служба и заботы семейственные заменили для них лекции Геллерта и студенческие шалости. Большая часть из них исчезла, не оставя по себе следов; двое сделались известны: один на чреде заметной обнаружил совершенное бессилие и несчастную посредственность; другой прославился совсем иначе.
Александр Радищев родился около 1750-го года. Он обучался сперва в Пажеском корпусе и обратил на себя внимание начальства, как молодой человек, подающий о себе великие надежды. Университетская жизнь принесла ему мало пользы. Он не взял даже на себя труда выучиться порядочно латинскому и немецкому языку, дабы по крайней мере быть в состоянии понимать своих профессоров. Беспокойное любопытство, более нежели жажда познаний, была отличительная черта ума его. Он был кроток и задумчив. Тесная связь с молодым Ушаковым имела на всю его жизнь влияние решительное и глубокое. Ушаков был немногим старше Радищева, но имел опытность светского человека. Он уже служил секретарем при тайном советнике Теплове, и его честолюбию открыто было блестящее поприще, как оставил он службу из любви к познаниям и вместе с молодыми студентами отправился в Лейпциг. Сходство умов и занятий сблизили с ним Радищева. Им попался в руки Гельвеций. Они жадно изучили начала его пошлой и бесплодной метафизики. Гримм, странствующий агент французской философии, в Лейпциге застал русских студентов за книгою «О Разуме» и привез Гельвецию известие, лестное для его тщеславия и радостное для всей братии. Теперь было бы для нас непонятно, каким образом холодный и сухой Гельвеций мог сделаться любимцем молодых людей, пылких и чувствительных, если бы мы, по несчастию, не знали, как соблазительны для развивающихся умов мысли и правила новые, отвергаемые законом и преданиями. Нам уже слишком известна французская философия 18-го столетия; она рассмотрена со всех сторон и оценена. То, что некогда слыло скрытным учением гиерофантов, было потом обнародовано, проповедано на площадях и навек утратило прелесть таинственности и новизны. Другие мысли, столь же детские, другие мечты, столь же несбыточные, заменили мысли и мечты учеников Дидрота и Руссо, и легкомысленный поклонник молвы видит в них опять и цель человечества, и разрешение вечной загадки, не воображая, что в свою очередь они заменятся другими.
Радищев написал «Житие Ф. В. Ушакова». Из этого отрывка видно, что Ушаков был от природы остроумен, красноречив и имел дар привлекать к себе сердца. Он умер на 21-м году своего возраста от следствий невоздержанной жизни; но на смертном одре он еще успел преподать Радищеву ужасный урок. Осужденный врачами на смерть, он равнодушно услышал свой приговор; вскоре муки его сделались нестерпимы, и он потребовал яду от одного из своих товарищей.* Радищев тому воспротивился, но с тех пор самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений.
Возвратясь в Петербург, Радищев вступил в гражданскую службу, не преставая между тем заниматься и словесностию. Он женился. Состояние его было для него достаточно. В обществе он был уважаем как сочинитель. Граф Воронцов ему покровительствовал. Государыня знала его лично и определила в собственную свою канцелярию. Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых степеней государственных. Но судьба готовила ему иное.
В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали. Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политические виды. Императрица, долго смотревшая на усилия французских философов как на игры искусных бойцов и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов. Нельзя отрицать, чтобы многие из них не принадлежали к числу недовольных; но их недоброжелательство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франмасонских ужинах. Радищев попал в их общество. Таинственность их бесед воспламенила его воображение. Он написал свое «Путешествие из Петербурга в Москву», сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу.
Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царстванием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины,— то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить себе помилование, или, смотря на многочисленность своих соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха — а какого успеха может он ожидать? — он один отвечает за всё, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию.
Но, может быть, сам Радищев не понял всей важности своих безумных заблуждений. Как иначе объяснить его беспечность и странную мысль разослать свою книгу ко всем своим знакомым, между прочими к Державину, которого поставил он в затруднительное положение? Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум. Она дошла до государыни. Екатерина сильно была поражена. Несколько дней сряду читала она эти горькие, возмутительные сатиры. «Он мартинист,— говорила она Храповицкому (см. его записки),— он хуже Пугачева; он хвалит Франклина».— Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть (см. Полное Собрание Законов). Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь.
В Илимске Радищев предался мирным литературным занятиям. Здесь написал он большую часть своих сочинений; многие из них относятся к статистике Сибири, к китайской торговле и пр. Сохранилась его переписка с одним из тогдашних вельмож, который, может быть, не вовсе был чужд изданию «Путешествия». Радищев был тогда вдовцом. К нему поехала его свояченица, дабы разделить с изгнанником грустное его уединение. Он в одном из своих стихотворений упоминает о сем трогательном обстоятельстве.
Воздохну на том я месте,
Где Ермак с своей дружиной,
Садясь в лодки, устремлялся
В ту страну ужасну, хладну,
В ту страну, где я средь бедствий,
Но на лоне жаркой дружбы,
Был блажен, и где оставил
Души нежной половину.
Бова, вступление
Император Павел I, взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство, обошелся с ним милостиво и взял с него обещание не писать ничего противного духу правительства. Радищев сдержал свое слово. Он во всё время царствования императора Павла I не написал ни одной строчки. Он жил в Петербурге, удаленный от дел и занимаясь воспитанием своих детей. Смиренный опытностию и годами, он даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость. Он не питал в сердце своем никакой злобы к прошедшему и помирился искренно со славной памятию великой царицы.
Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом иль с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют. Мог ли чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что происходило во Франции во время Ужаса? мог ли он без омерзения глубокого слышать некогда любимые свои мысли, проповедаемые с высоты гильотины, при гнусных рукоплесканиях черни? Увлеченный однажды львиным ревом колоссального Мирабо, он уже не хотел сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального тигра.
Император Александр, вступив на престол, вспомнил о Радищеве и, извиняя в нем то, что можно было приписать пылкости молодых лет и заблуждениям века, увидел в сочинителе «Путешествия» отвращение от многих злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он определил Радищева в комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений. Бедный Радищев, увлеченный предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям. Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?» В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорченный и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте, подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве, и... отравился. Конец, им давно предвиденный и который он сам себе напророчил!
Сочинения Радищева в стихах и прозе (кроме «Путешествия») изданы были в 1807 году. Самое пространное из его сочинений есть философическое рассуждение «О Человеке, о его смертности и бессмертии». Умствования оного пошлы и не оживлены слогом. Радищев хотя и вооружается противу материализма, но в нем всё еще виден ученик Гельвеция. Он охотнее излагает, нежели опровергает доводы чистого афеизма. Между статьями литературными замечательно его суждение о Тилемахиде и о Тредьяковском, которого он любил по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений. В стихах лучшее произведение его есть «Осьмнадцатый век», лирическое стихотворение, писанное древним элегическим размером, где находятся следующие стихи, столь замечательные под его пером.
Урна времян часы изливает каплям подобно,
Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли,
И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны
Вечности в море, а там нет ни предел, ни брегов.
Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит;
Веки в него протекли, в нем исчезает их след,
Но знаменито во веки своею кровавой струею
С звуками грома течет наше столетье туда,
И сокрушен наконец корабль, надежды несущий,
Пристани близок уже, в водоворот поглощен.
Счастие и добродетель и вольность пожрал омут ярый,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,
Будешь проклято во век, в век удивлением всех,
Кровь в твоей колыбели, припевные громы сражений.
Ах, омочен в крови век, ты ниспадаешь во гроб.
Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых.
Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.
Первая песнь «Бовы» имеет также достоинство. Характер Бовы обрисован оригинально, и разговор его с Каргою забавен. Жаль, что в «Бове», как и в «Алеше Поповиче», другой его поэме, не включенной, не знаем почему, в собрание его сочинений, нет и тени народности, необходимой в творениях такого рода; но Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал. Вообще Радищев писал лучше стихами, нежели прозою. В ней не имел он образца, а Ломоносов, Херасков, Державин и Костров успели уже обработать наш стихотворный язык.
«Путешествие в Москву», причина его несчастия и славы, есть, как уже мы сказали, очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны. Мы бы могли подтвердить суждение наше множеством выписок. Но читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтоб удостовериться в истине нами сказанного.
В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему,— вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы, с одной стороны, сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы, а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но всё это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их соучастия вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы — чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью. Какую цель имел Радищев? чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно. Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви.
3 апр. 1836 г. СПб.
Прибавления
I
От императрицы, главнокомандовавшему
в Санкт-Петербурге генерал-аншефу
Брюсу
Граф Яков Александрович!
Недавно издана здесь книга под названием: «Путешествие из Петербурга в Москву», наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, наконец, оскорбительными изражениями противу сана и власти царской. Сочинителем сей книги оказался коллежский советник Александр Радищев, который сам учинил в том признание, присовокупив к сему, что после ценсуры Управы Благочиния взнес он многие листы в помянутую книгу, в собственной его типографии напечатанную, и потому взят под стражу. Таковое его преступление повелеваем рассмотреть и судить узаконенным порядком в Палате Уголовного Суда Санкт-Петербургской губернии, где, заключа приговор, взнесть оный в Сенат наш.
Пребываем вам благосклонны.
Екатерина.
II
26-го июня. Говорили (государыня) о книге «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Тут рассеяние заразы французской: автор мартинист. Я прочла тридцать страниц». Посылала за Рылеевым (обер-полицмейстером). Открывается подозрение на Радищева.
2 июля. Продолжают писать примечания на книгу Радищева. А он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости.
7 июля. «Примечания на книгу Радищева послать к Шешковскому». Сказать изволили, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина и себя таким же представляет. Говорили с жаром и чувствительностию.
11 августа. Доклад о Радищеве с приметною чувствительностию приказано рассмотреть в совете, «чтоб не быть пристрастною, и объявить, чтоб не уважали до меня касающееся, понеже я презираю».
(Записки Храповицкого)
III
Клин
Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь... Поющий сию народную песнь, называемую Алексеем божиим человеком, был слепой старик, седящий у ворот почтового двора, окруженный толпою по большей части ребят и юношей.
Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия в лице его зримого заставляли взирающих на певца предстоять ему со благоговением. Неискусный хотя его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взрощенные во благогласии уши жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву Габриелли, Маркези или Тоди. Никто из предстоящих не остался без зыбления внутрь глубокого, когда клинский певец, дошед до разлуки своего Ироя, едва прерывающимся ежемгновенно гласом, изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилося исступающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспевающего. О природа, колико ты властительна! Взирая на плачущего старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ее улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложный знак болезненного, но неизвестного чувствования; даже мужественный возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности. О! природа, возопил я паки...
Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно обновляет и оного чувствительность. Я рыдал вслед за ямским собранием, и слезы мои были столь же для меня сладостны, как исторгнутые из сердца Вертером... О мой друг, мой друг! почто и ты не зрел сея картины? ты бы прослезился со мною и сладость взаимного чувствования была бы гораздо усладительнее.
По окончании песнословия все предстоящие давали старику, как будто бы награду за его труд. Он принимал все денежки и полушки, все куски и краюхи хлеба довольно равнодушно; но всегда сопровождая благодарность свою поклоном, крестяся и говоря к подающему: «Дай бог тебе здоровья». Я не хотел отъехать, не быв сопровождаем молитвою сего, конечно, приятного небу старца. Желал его благословения на совершение пути и желания моего. Казалося мне, да и всегда сие мечтаю, как будто соблагословение чувствительных душ облегчает стезю в шествии и отъемлет терние сомнительности. Подошед к нему, я в дрожащую его руку, толико же дрожащею от боязни, не тщеславия ли ради то делаю, положил ему рубль. Перекрестясь, не успел он изрещи обыкновенного своего благословения подающему, отвлечен от того необыкновенностию ощущения лежащего в его горсти. И сие уязвило мое сердце. Колико приятнее ему, вещал я сам себе, подаваемая ему полушка! Он чувствует в ней обыкновенное к бедствиям соболезнование человечества, в моем рубле ощущает, может быть, мою гордость. Он не сопровождает его своим благословением. О! колико мал я сам себе тогда казался, колико завидовал давшим полушку и краюшку хлеба певшему старцу! — Не пятак ли? — сказал он, обращая речь свою неопределенно, как и всякое свое слово.— Нет, дедушка, рублевик,— сказал близ стоящий его мальчик.— Почто такая милостыня? — сказал слепой, опуская места своих очей и ища, казалося, мысленно вообразити себе то, что в горсти его лежало.— Почто она не могущему ею пользоваться. Если бы я не лишен был зрения, сколь бы велика моя была за него благодарность. Не имея в нем нужды, я мог бы снабдить им неимущего. Ах! если бы он был у меня после бывшего здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? не вижу, куда его и положить; подаст он, может быть, случай к преступлению. Полушку не много прибыли украсть, но за рублем охотно многие протянут руку. Возьми его назад, добрый господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора.— О истина! колико ты тяжка чувствительному сердцу, когда ты бываешь в укоризну.— Возьми его назад, мне, право, он ненадобен, да и я уже его не стою; ибо не служил изображенному на нем государю. Угодно было создателю, чтобы еще в бодрых моих летах лишен я был вождей моих. Терпеливо сношу его прещение. За грехи мои он меня посетил... Я был воин; на многих бывал битвах с неприятелями отечества; сражался всегда неробко. Но воину всегда должно быть по нужде. Ярость исполняла всегда мое сердце при начатии сражения; я не щадил никогда у ног моих лежащего неприятеля и просящего безоруженному помилования не дарил. Вознесенный победою оружия нашего, когда устремлялся на карание и добычу, пал я ниц, лишенный зрения и чувств пролетевшим мимо очей, в силе своей, пушечным ядром. О! вы, последующие мне, будьте мужественны, но помните человечество.— Возвратил он мне мой рубль и сел опять на место свое покойно.
— Прими свой праздничный пирог, дедушка,— говорила слепому подошедшая женщина лет пятидесяти.— С каким восторгом он принял его обеими руками.— Вот истинное благодеяние, вот истинная милостыня. Тридцать лет сряду ем я сей пирог по праздникам и по воскресеньям. Не забыла ты своего обещания, что ты сделала во младенчестве своем. И стоит ли то, что я сделал для покойного твоего отца, чтобы ты до гроба моего меня не забывала? Я, друзья мои, избавил отца ее от обыкновенных нередко побой крестьянам от проходящих солдат. Солдаты хотели что-то у него отнять, он с ними заспорил. Дело было за гумнами. Солдаты начали мужика бить; я был сержантом той роты, которой были солдаты, прилучился тут; прибежал на крик мужика и его избавил от побой, может быть, чего и больше, но вперед отгадывать нельзя. Вот что вспомнила кормилица моя нынешняя, когда увидела меня здесь в нищенском состоянии. Вот чего не позабывает она каждый день и каждый праздник. Дело мое было невеликое, но доброе. А доброе приятно господу; за ним никогда ничто не пропадает.
— Неужели ты меня столько пред всеми обидишь, старичок,— сказал я ему,— и одно мое отвергнешь подаяние? Неужели моя милостыня есть милостыня грешника? Да и та бывает ему на пользу, если служит к умягчению его ожесточенного сердца.— Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естественною казнию,— говорил старец; — не ведал я, что мог тебя обидеть, не приемля на вред послужить могущего подаяния; прости мне мой грех, но дай мне, коли хочешь мне что дать, дай, что может мне быть полезно... Холодная у нас была весна, у меня болело горло — платчишка не было чем повязать шеи — бог помиловал, болезнь миновалась... Нет ли старенького у тебя платка? Когда у меня заболит горло, я его повяжу; он мою согреет шею; горло болеть перестанет; я тебя вспоминать буду, если тебе нужно воспоминовение нищего.— Я снял платок с моей шеи, повязал на шею слепого... И расстался с ним.
Возвращаясь чрез Клин, я уже не нашел слепого певца. Он за три дни моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел, заболев, перед смертию на шею, и с ним положили его во гроб. О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие.
Вот каким слогом написана вся книга!

Примечание

Статья была подготовлена Пушкиным для напечатания в третьей книге «Современника», но была запрещена по распоряжению министра народного просвещения С. С. Уварова 26 августа 1836 г. Опубликована в 1857 г.
Учитывая чрезвычайно трудные цензурные препятствия, Пушкин усилил в статье критическую часть, обострил свои разногласия с Радищевым, а во многих местах и просто изложил официальную точку зрения на Радищева. Для Пушкина главной целью было снять запрет с имени Радищева и добиться права писать о нем. Еще в 1823 году он писал Бестужеву: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? это умолчание не простительно...» Однако и в такой форме статья Пушкина не была разрешена. Уваров дал следующее заключение: «Статья сама по себе недурна и с некоторыми изменениями могла бы быть пропущена. Между тем, нахожу неудобным и совершенно излишним возобновлять память о писателе и о книге, совершенно забытых и достойных забвения».
Пушкин воспользовался в статье биографическими данными, находящимися в «Житии Ф. В. Ушакова», и некоторыми мемуарными сведениями. Об этом свидетельствует следующая черновая запись:
«Козодавлев, Ушаков и Радищев из пажей, Насакин, Наумов из гвардии сержантов посланы Екатериною в чужие края. Ушаков умирает рано. Козодавлев и Радищев входят протоколистами в сенат. Насакин — игрок и пьяница. Наумов умирает молодым, Гр. Воронцов покровительствует Радищеву по службе.
Дмитриев у Державина слышит от Козодавлева об Путешествии.
Державин доносит о Путешествии Зубову».

Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу

Ваше Святейшество!

Позвольте от имени Российского книжного союза, Президентом которого являюсь, выразить Вам, Ваше Святейшество, слова искренней признательности за неизменное духовное наставничество и поддержку в вопросах продвижения высокохудожественной и духовно-нравственной литературы в нашей стране.
Российский книжный союз считает своим долгом развивать плодотворное сотрудничество с Русской Православной Церковью.
В этом контексте хотел бы привлечь Ваше внимание к вопросу, который волнует многих российских граждан, в том числе православных. Эта деликатная тема неизбежно возникает накануне широко отмечаемой российской и мировой общественностью даты, которая приходится на 20 ноября с.г., – 100-летия со дня смерти великого русского писателя Льва Николаевича Толстого.
Принимая во внимание особую чувствительность этой темы, а также невозможность для Русской Православной Церкви пересмотреть решение об отлучении Льва Толстого от Церкви, просил бы Вас, Ваше Святейшество, проявить сегодня к этому сомневающемуся человеку то сострадание, на которое способна именно Церковь. Тем более что в свое время Лев Толстой, как известно, все же находился на пути в Оптину пустынь.
Разъяснение позиции Церкви в этом вопросе, публичное проявление в той или иной форме чувств сострадания со стороны Церкви к великому писателю в канун скорбной даты, по мнению Российского книжного союза, были бы сегодня правильно восприняты православным сообществом и обществом в целом.
Очень рассчитываю, Ваше Святейшество, на Ваше мудрое решение в столь деликатном вопросе.
Позвольте от всего сердца пожелать Вам, Ваше Святейшество, дальнейших успехов в многотрудном служении по несению святого Патриаршего креста.

С глубоким уважением,
президент Российского книжного союза С.В. Степашин

Президенту Российского книжного союза С.В. Степашину

Многоуважаемый Сергей Вадимович!

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла отвечаю на Ваше письмо, в котором Вы как Президент Российского книжного союза – в преддверии 100-летия со дня смерти Л.Н.Толстого – задаете вопрос об отношении Русской Православной Церкви к этому писателю.
Пожалуй, во всей истории русской литературы нет более трагической личности, чем Лев Николаевич Толстой – "великий писатель земли Русской", по выражению И.С. Тургенева. Его художественное творчество – одна из вершин не только русской, но и мировой литературы. Поэтому понятны боль и недоумение многих почитателей творчества Л.Н. Толстого, в том числе и православных христиан, для которых может оставаться неясным, почему Святейшим Правительствующим Синодом 20 февраля 1901 года он был отлучен от Церкви.
Святейший Синод своим решением лишь констатировал уже свершившийся факт – граф Толстой сам отлучил себя от Церкви, полностью порвал с ней, чего он не только не отрицал, но и при всяком удобном случае решительно подчеркивал: "То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо… Я отвергаю все таинства… Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей…" Это лишь некоторые из подобного рода многочисленных заявлений великого писателя.
Еще когда Л.Н. Толстому было 27 лет, он вынашивал идею создания новой веры, о чем свидетельствуют его дневники той поры. А в преклонных годах, почувствовав, что близок к этой цели, писатель создает небольшую секту своих почитателей и пишет "Евангелие от Толстого". Главным объектом нападок Л.Н. Толстого становится Православная Церковь. Его высказывания и поступки, направленные против нее, были ужасающи для православного сознания. Более того, деятельность Л.Н. Толстого в последние десятилетия его жизни, к сожалению, была поистине разрушительна для России, которую он любил. Она принесла несчастье народу, которому он так хотел служить. Недаром вождь большевиков чрезвычайно ценил именно это направление деятельности Л.Н. Толстого и называл писателя "зеркалом русской революции".
Великие подвижники Русской Православной Церкви – праведный Иоанн Кронштадтский, святитель Феофан Затворник и многие другие – с горечью признавали, что великий талант графа Толстого целенаправленно употреблен им на разрушение духовных и общественных устоев России.
Последние дни жизни великого писателя говорят нам о той мучительной борьбе, которая происходила в его душе. Он бежал из своего родового гнезда – Ясной Поляны, но не к своим единомышленникам, "толстовцам", а в самый известный тогда русский монастырь – Оптину пустынь, где в то время пребывали старцы-подвижники. Там он попытался встретиться с ними, но в последний момент не решился на это, о чем тогда же с горечью признавался своей сестре – монахине соседнего с Оптиной пустынью Шамординского монастыря. Позже, на станции Астапово, предчувствуя кончину, он велел послать телеграмму в Оптину пустынь с просьбой прислать к нему старца Иосифа. Но когда два священника прибыли в Астапово, окружавшие умирающего писателя ученики и последователи не допустили этой встречи…
Церковь с огромным сочувствием относилась к духовной судьбе писателя. Ни до, ни после его смерти никаких "анафем и проклятий", как утверждали 100 лет назад и утверждают сегодня недобросовестные историки и публицисты, на него произнесено не было. Православные люди по-прежнему почитают великий художественный талант Л.Н. Толстого, но по-прежнему не приемлют его антихристианских идей.
Несколько поколений православных читателей в нашей стране и за рубежом высоко ценят литературное творчество Л.Н. Толстого. Они благодарны ему за такие незабываемые, прекрасные произведения, как "Детство", "Отрочество", "Юность", "Хаджи-Мурат", "Война и мир", "Анна Каренина", "Смерть Ивана Ильича". Однако, поскольку примирение писателя с Церковью так и не произошло (Л.Н. Толстой публично не отказался от своих трагических духовных заблуждений), отлучение, которым он сам себя отверг от Церкви, снято быть не может. Это означает, что канонически его церковное поминовение невозможно. И все же сострадательное сердце любого христианина, читающего художественные произведения великого писателя, не может быть закрыто для искренней, смиренной молитвы о его душе.

С искренним уважением,
архимандрит Тихон (Шевкунов)
ответственный секретарь Патриаршего совета по культуре, наместник Сретенского монастыря г. Москвы