Откройте свой Мир!

Из блога протоиерея Андрея Забуранного
http://blogs.mail.ru/mail/p...

– Дмитрию Быкову, судя по его регалиям и достижениям, должно быть виднее. Но существует опасность, что твою первую книгу не заметят. А толстые литературные журналы – это камерная среда, в которой затеряться сложнее. Толстые журналы гарантированно поступают во многие библиотеки России, имеют свой штат критиков и так далее. Не все обладают столь сильной энергией личности, как Дмитрий Быков, чтобы стать популярным и узнаваемым среди десятков тысяч книг, выпускаемых ежегодно и, как говорила Цветаева, «пылящихся на магазинных полках». Мне кажется, успех – это когда ты известен и широкому читателю, и в толстожурнальной литературной среде. Ведь нет ничего ценнее, чем признание коллег по перу. Профессионалов, которые больше всего понимают в литературе.
Я тут наблюдал одну очень интересную картину. Этой осенью приезжал в Москву и Петербург Орхан Памук. И вот на одной квартире собралась тесная писательская компания, куда и пригласили Памука. В конце пьянки, о которой разговор особый, я, стесняясь, достал его книжку, чтобы Памук подписал её. Мне было ужасно неловко. Но тут каждый из присутствующих известных писателей стал доставать по припасённой книжке Памука, чтобы подписать. Для меня нечто подобное, а не всякие премии, является высшим признанием.
Так что советую и книги издавать, и в толстых журналах публиковаться. Сам я печатаюсь с 2002-го в «Дружбе народов», «Знамени», «Октябре», «Новом мире».

– Да, у меня было предубеждение, что начинать нужно с романа. Мне казалось, что роман более востребован, а рассказы никто покупать не будет. Друзья не раз предлагали издать сборник рассказов, но я отказывался, о чём сейчас очень сожалею. В последнее время издатели повернулись к рассказам лицом.

– Можно и так сказать. Я думаю, что я здесь ничем не отличаюсь от среднестатистического россиянина, охваченного чувством тревоги и неуверенности в завтрашнем дне. То что-нибудь взорвётся, то сгорит, то вот-вот плотину прорвёт. Сегодня Россию можно сравнить разве что с Пакистаном, где также много трагедий и терактов встречается, а вот на Украине, где тоже сильно упала экономика и вообще полный политический хаос, их практически нет, если НЕ учитывать шахты...
Но у «ХУШа» было и другое зерно. Это и мистический прекрасный город Санкт-Петербург, и рассказ «Парусник Улисса», из которого пришли и главные герои Али и Аля, и мотив бабочек-бомбочек. Потом к ним добавились ещё несколько персонажей, желающих от одиночества и затерянности найти своё «Я» в террористической группировке, которая собирается напасть на президентов, собравшихся в Санкт-Петербурге на саммит сорока государств. Он должен проходить в гостинице с шикарными, полными сокровищ номерами-пещерами. Так что история Али-бабы и сорока разбойников тоже один из источников вдохновения.

– Я вообще, наверное, пытался соединить плохо соединимое. Восток и Запад, технику и мистику, джиннов и революционеров-террористов. И так далее. Если говорить образно, пытаюсь отлить золотой сплав Востока и Запада, используя алхимические законы и доменные печи. А вообще, в этом романе я разрабатываю «теории целостности». Что я имею в виду? Разве мы в жизни одновременно не мечтаем и цинично не одёргиваем свою фантазию? Не говорим пошлости и не признаёмся в любви? Не читаем экономические сводки, инструкцию к стиральной машине и томик стихов Йетса? Критики меня упрекали в стилистическом разнобое, который мешает погрузиться в роман. Но мы одновременно очень разные и многоплановые. Мы и Восток, и Запад в каждую секунду.
Что касается актуальности романа – писатель тот, кто держит в руке вольтову дугу современности, а не тот, кто сидит в Переделкино в кресле-качалке и пьёт кефир (я вольно объединяю определения, данные Александром Прохановым и Эдуардом Лимоновым).

– Мне просто неинтересно работать в подобной технике. Дело в том, что в реализме писать гораздо проще. Я поставил перед собой задачу попробовать написать реалистический рассказ – и как-то очень быстро и легко справился. Рассказ взяли в «Новый мир». Реализм ближе к документалистике. Здесь нужна определённая техника и точный взгляд. Наблюдай и записывай. А меня тянет пофантазировать, поиграть. Другое дело, что в романе, преследуя свою теорию «целостной прозы», я использую в том числе и реалистический метод.

– Думаю, это не имеет принципиального значения, иду ли я от реального случая или появившегося образа. Сначала появляется нечто: то, что волнует меня, заставляет задумываться или сопереживать. Записав своё переживание, я часто откладываю начатое, пока не появится следующая мысль, и ты понимаешь, что, например, человек А был послан тебе, чтобы ты лучше понял событие Б. А разве с вами такого не бывает? Финские имена я даю, чтобы ярче выразить менталитет поволжских финнов, уже утративших свою этническую самоидентификацию.

– Не такие уж они невинные, если присмотреться, но зерно истины в ваших рассуждениях есть. Терроризм я, как и всякое безусловное зло, оправдывать не могу. Но терроризм – это тот нарыв-реакция на теле общества, который помогает вскрыть чудовищную ложь, пропитавшую все стороны нашей жизни. Терроризм как явление – попытка «несогласных» возвысить свой голос, когда в современном информационном пространстве нивелируется любое событие, деяние, начинание, кроме катастрофы. Когда всё априори мелко и незначительно, а значит, ложно.
Теперь вернёмся к невинности. В романе я исходил из присущей всем авраамистическим религиям идеи единобожия. Определение «таухид» – центральное в исламе – абсолютное единство бога, непознаваемого и независимого от человека. «Таухид» считается широким понятием, позволяющим объяснить амбивалентность бытия и находить в нём место любому явлению на оси «добро – зло». Всё в этом мире взаимосвязано и взаимозависимо. Ничего не бывает впустую, ничего не проходит зря. И если где-то происходит зло, то в этом виноваты и мы с вами тоже. Так мне, по крайней мере, кажется. Отсюда, кстати, вытекает и теория целостности, которую я исповедаю в своих текстах.

– У Оноре де Бальзака есть роман «Утраченные иллюзии». В нём юноша Люсьен Шардон – красавец, поэт и писатель – приезжает из глухой французской провинции в Париж с мечтой прославиться и разбогатеть. Он привозит рукопись стихов «Маргаритки» и роман, но издательства её отклоняют, не читая. А спустя год, после того как он стал своим в литературной тусовке, – его рукопись, тоже не читая, печатают. Вот примерно эта тусовочность и раздражает. Когда ценят не за качество текста, а за принадлежность к корпорации.
Я думаю, что в современном литературном процессе вполне возможна такая ситуация. Известный писатель пишет роман «Маргаритки». Его, не читая, публикуют. Затем, опять же, не читая, выдвигают на премию. Члены жюри и критики голосуют «за», тоже не читая. А зачем? Они и так знают, что может написать «старик». Он эту премию получает по совокупности заслуг. Не давать же молодым выскочкам! Затем свой близкопосаженный критик со слов автора пишет хвалебную рецензию. Её перепечатывают и компилируют. Книга попадает в магазины с хорошей рекламой. Её покупают, но дальше первой страницы продраться невозможно. В итоге мы имеем роман-бестселлер с многотысячным тиражом, который никто никогда не читал. И публичное одиночество автора.

– Разумеется. Человек поставлен в такие условия, что он больше не является частью среды. Он изолирован, отчуждён, атомизирован. Ты будто оказываешься в скорлупе. В информационно-медийной скорлупе, из которой, хоть голову расшиби, не выберешься. Ты там и сдохнешь, и сгниёшь. Нет, тебя будут печатать, о тебе говорить – но это всё в рамках скорлупы.
Наступает всеобщая инфантилизация и дебилизация! Человек теперь даже не зазомбированная курица, он яйцо. Однако энергия в этом яйце бурлит и требует выхода. Но куда? Из яйца только один канал-выход – это секс. Не случайно многие западные и наши авторы, взять того же Уэльбека, помешались на сексуальном протесте. Но этот протест – по сути подростковый бытовой протест! Он не угрожает власть имущим! Для него специально выделены медийные каналы! Он санкционирован!
Я сделал героями своего романа подростков, направляющих свою кипучую энергию не на сексуальные игрища, а на политическую борьбу. Почему все они мусульмане? Это метафора! Я исходил из того, что ислам, если взять все авраамистические верования – подростковая по возрасту религия.
Конечно, можно сказать, что подростки и дети – «недочеловеки». Они глупые сперматозоиды, что не выстрадали право голоса. Они не знают жизни в полноте её трагичности. Но именно молодёжь со своим идеализмом во все времена ставила большие неразрешимые задачи и совершала революции. Без идеализма больших задач у человечества не будет движения вперёд, не будет прогресса.

– Этот же вопрос я задаю в своих книгах. Выход – плевок в сторону отупляющей действительности гламура? Но это значит – замолчать и больше не принимать участия ни в каких процессах. Этого-то от тебя и добивались. Теперь ты точно яйцо, из которого постепенно будут высасываться через трубочку все жизненные соки. Остаётся протест в более жёсткой и радикальной форме! Но протест ради чего? Протест ради протеста? Или ради того, чтобы расти понемногу, возвышать свой голос, проходить все этапы и брать ответственность на себя? Дальше пусть каждый решает сам.

Павел Александрович Радищев, сын Александра Николаевича, писателя, говорил: «Радищев напечатал свою книгу в своем доме, в собственной типографии, и хотя цензура (Андрей Брянцев) вымарала множество страниц, более половины книги, он ее напечатал вполне, и в таком виде по порядку подал обер-полицмейстеру Рылееву. Этот, по совершенному своему невежеству, допустил ее к продаже. Это нарушение порядка было поставлено в вину при осуждении Радищева. Рылеев, дознавши свою ошибку, явился к императрице, и бросаясь на колени, говорил: «Виноват, матушка». Ему простили, ибо, действительно, он был не виноват, что попал в обер-полицмейстеры, несмотря на свою глупость».

Il ne faut pas qu’un honnête homme
mérite d’être pendu.
(Не следует, чтобы честный человек заслуживал повешения. ― Франц.)
Слова Карамзина в 1819 году

В конце первого десятилетия царствования Екатерины II несколько молодых людей, едва вышедших из отрочества, отправлены были, по ее повелению, в Лейпцигский университет, под надзором одного наставника и в сопровождении духовника. Учение пошло им не в прок. Надзиратель думал только о своих выгодах; духовник, монах добродушный, но необразованный, не имел никакого влияния на их ум и нравственность. Молодые люди проказничали и вольнодумствовали. Они возвратились в Россию, где служба и заботы семейственные заменили для них лекции Геллерта и студенческие шалости. Большая часть из них исчезла, не оставя по себе следов; двое сделались известны: один на чреде заметной обнаружил совершенное бессилие и несчастную посредственность; другой прославился совсем иначе.
Александр Радищев родился около 1750-го года. Он обучался сперва в Пажеском корпусе и обратил на себя внимание начальства, как молодой человек, подающий о себе великие надежды. Университетская жизнь принесла ему мало пользы. Он не взял даже на себя труда выучиться порядочно латинскому и немецкому языку, дабы по крайней мере быть в состоянии понимать своих профессоров. Беспокойное любопытство, более нежели жажда познаний, была отличительная черта ума его. Он был кроток и задумчив. Тесная связь с молодым Ушаковым имела на всю его жизнь влияние решительное и глубокое. Ушаков был немногим старше Радищева, но имел опытность светского человека. Он уже служил секретарем при тайном советнике Теплове, и его честолюбию открыто было блестящее поприще, как оставил он службу из любви к познаниям и вместе с молодыми студентами отправился в Лейпциг. Сходство умов и занятий сблизили с ним Радищева. Им попался в руки Гельвеций. Они жадно изучили начала его пошлой и бесплодной метафизики. Гримм, странствующий агент французской философии, в Лейпциге застал русских студентов за книгою «О Разуме» и привез Гельвецию известие, лестное для его тщеславия и радостное для всей братии. Теперь было бы для нас непонятно, каким образом холодный и сухой Гельвеций мог сделаться любимцем молодых людей, пылких и чувствительных, если бы мы, по несчастию, не знали, как соблазительны для развивающихся умов мысли и правила новые, отвергаемые законом и преданиями. Нам уже слишком известна французская философия 18-го столетия; она рассмотрена со всех сторон и оценена. То, что некогда слыло скрытным учением гиерофантов, было потом обнародовано, проповедано на площадях и навек утратило прелесть таинственности и новизны. Другие мысли, столь же детские, другие мечты, столь же несбыточные, заменили мысли и мечты учеников Дидрота и Руссо, и легкомысленный поклонник молвы видит в них опять и цель человечества, и разрешение вечной загадки, не воображая, что в свою очередь они заменятся другими.
Радищев написал «Житие Ф. В. Ушакова». Из этого отрывка видно, что Ушаков был от природы остроумен, красноречив и имел дар привлекать к себе сердца. Он умер на 21-м году своего возраста от следствий невоздержанной жизни; но на смертном одре он еще успел преподать Радищеву ужасный урок. Осужденный врачами на смерть, он равнодушно услышал свой приговор; вскоре муки его сделались нестерпимы, и он потребовал яду от одного из своих товарищей.* Радищев тому воспротивился, но с тех пор самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений.
Возвратясь в Петербург, Радищев вступил в гражданскую службу, не преставая между тем заниматься и словесностию. Он женился. Состояние его было для него достаточно. В обществе он был уважаем как сочинитель. Граф Воронцов ему покровительствовал. Государыня знала его лично и определила в собственную свою канцелярию. Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых степеней государственных. Но судьба готовила ему иное.
В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали. Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политические виды. Императрица, долго смотревшая на усилия французских философов как на игры искусных бойцов и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов. Нельзя отрицать, чтобы многие из них не принадлежали к числу недовольных; но их недоброжелательство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франмасонских ужинах. Радищев попал в их общество. Таинственность их бесед воспламенила его воображение. Он написал свое «Путешествие из Петербурга в Москву», сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу.
Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царстванием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины,— то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить себе помилование, или, смотря на многочисленность своих соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха — а какого успеха может он ожидать? — он один отвечает за всё, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию.
Но, может быть, сам Радищев не понял всей важности своих безумных заблуждений. Как иначе объяснить его беспечность и странную мысль разослать свою книгу ко всем своим знакомым, между прочими к Державину, которого поставил он в затруднительное положение? Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум. Она дошла до государыни. Екатерина сильно была поражена. Несколько дней сряду читала она эти горькие, возмутительные сатиры. «Он мартинист,— говорила она Храповицкому (см. его записки),— он хуже Пугачева; он хвалит Франклина».— Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть (см. Полное Собрание Законов). Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь.
В Илимске Радищев предался мирным литературным занятиям. Здесь написал он большую часть своих сочинений; многие из них относятся к статистике Сибири, к китайской торговле и пр. Сохранилась его переписка с одним из тогдашних вельмож, который, может быть, не вовсе был чужд изданию «Путешествия». Радищев был тогда вдовцом. К нему поехала его свояченица, дабы разделить с изгнанником грустное его уединение. Он в одном из своих стихотворений упоминает о сем трогательном обстоятельстве.
Воздохну на том я месте,
Где Ермак с своей дружиной,
Садясь в лодки, устремлялся
В ту страну ужасну, хладну,
В ту страну, где я средь бедствий,
Но на лоне жаркой дружбы,
Был блажен, и где оставил
Души нежной половину.
Бова, вступление
Император Павел I, взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство, обошелся с ним милостиво и взял с него обещание не писать ничего противного духу правительства. Радищев сдержал свое слово. Он во всё время царствования императора Павла I не написал ни одной строчки. Он жил в Петербурге, удаленный от дел и занимаясь воспитанием своих детей. Смиренный опытностию и годами, он даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость. Он не питал в сердце своем никакой злобы к прошедшему и помирился искренно со славной памятию великой царицы.
Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом иль с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют. Мог ли чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что происходило во Франции во время Ужаса? мог ли он без омерзения глубокого слышать некогда любимые свои мысли, проповедаемые с высоты гильотины, при гнусных рукоплесканиях черни? Увлеченный однажды львиным ревом колоссального Мирабо, он уже не хотел сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального тигра.
Император Александр, вступив на престол, вспомнил о Радищеве и, извиняя в нем то, что можно было приписать пылкости молодых лет и заблуждениям века, увидел в сочинителе «Путешествия» отвращение от многих злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он определил Радищева в комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений. Бедный Радищев, увлеченный предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям. Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?» В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорченный и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте, подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве, и... отравился. Конец, им давно предвиденный и который он сам себе напророчил!
Сочинения Радищева в стихах и прозе (кроме «Путешествия») изданы были в 1807 году. Самое пространное из его сочинений есть философическое рассуждение «О Человеке, о его смертности и бессмертии». Умствования оного пошлы и не оживлены слогом. Радищев хотя и вооружается противу материализма, но в нем всё еще виден ученик Гельвеция. Он охотнее излагает, нежели опровергает доводы чистого афеизма. Между статьями литературными замечательно его суждение о Тилемахиде и о Тредьяковском, которого он любил по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений. В стихах лучшее произведение его есть «Осьмнадцатый век», лирическое стихотворение, писанное древним элегическим размером, где находятся следующие стихи, столь замечательные под его пером.
Урна времян часы изливает каплям подобно,
Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли,
И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны
Вечности в море, а там нет ни предел, ни брегов.
Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит;
Веки в него протекли, в нем исчезает их след,
Но знаменито во веки своею кровавой струею
С звуками грома течет наше столетье туда,
И сокрушен наконец корабль, надежды несущий,
Пристани близок уже, в водоворот поглощен.
Счастие и добродетель и вольность пожрал омут ярый,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,
Будешь проклято во век, в век удивлением всех,
Кровь в твоей колыбели, припевные громы сражений.
Ах, омочен в крови век, ты ниспадаешь во гроб.
Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых.
Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.
Первая песнь «Бовы» имеет также достоинство. Характер Бовы обрисован оригинально, и разговор его с Каргою забавен. Жаль, что в «Бове», как и в «Алеше Поповиче», другой его поэме, не включенной, не знаем почему, в собрание его сочинений, нет и тени народности, необходимой в творениях такого рода; но Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал. Вообще Радищев писал лучше стихами, нежели прозою. В ней не имел он образца, а Ломоносов, Херасков, Державин и Костров успели уже обработать наш стихотворный язык.
«Путешествие в Москву», причина его несчастия и славы, есть, как уже мы сказали, очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны. Мы бы могли подтвердить суждение наше множеством выписок. Но читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтоб удостовериться в истине нами сказанного.
В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему,— вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы, с одной стороны, сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы, а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но всё это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их соучастия вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы — чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью. Какую цель имел Радищев? чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно. Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви.
3 апр. 1836 г. СПб.
Прибавления
I
От императрицы, главнокомандовавшему
в Санкт-Петербурге генерал-аншефу
Брюсу
Граф Яков Александрович!
Недавно издана здесь книга под названием: «Путешествие из Петербурга в Москву», наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, наконец, оскорбительными изражениями противу сана и власти царской. Сочинителем сей книги оказался коллежский советник Александр Радищев, который сам учинил в том признание, присовокупив к сему, что после ценсуры Управы Благочиния взнес он многие листы в помянутую книгу, в собственной его типографии напечатанную, и потому взят под стражу. Таковое его преступление повелеваем рассмотреть и судить узаконенным порядком в Палате Уголовного Суда Санкт-Петербургской губернии, где, заключа приговор, взнесть оный в Сенат наш.
Пребываем вам благосклонны.
Екатерина.
II
26-го июня. Говорили (государыня) о книге «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Тут рассеяние заразы французской: автор мартинист. Я прочла тридцать страниц». Посылала за Рылеевым (обер-полицмейстером). Открывается подозрение на Радищева.
2 июля. Продолжают писать примечания на книгу Радищева. А он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости.
7 июля. «Примечания на книгу Радищева послать к Шешковскому». Сказать изволили, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина и себя таким же представляет. Говорили с жаром и чувствительностию.
11 августа. Доклад о Радищеве с приметною чувствительностию приказано рассмотреть в совете, «чтоб не быть пристрастною, и объявить, чтоб не уважали до меня касающееся, понеже я презираю».
(Записки Храповицкого)
III
Клин
Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь... Поющий сию народную песнь, называемую Алексеем божиим человеком, был слепой старик, седящий у ворот почтового двора, окруженный толпою по большей части ребят и юношей.
Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия в лице его зримого заставляли взирающих на певца предстоять ему со благоговением. Неискусный хотя его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взрощенные во благогласии уши жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву Габриелли, Маркези или Тоди. Никто из предстоящих не остался без зыбления внутрь глубокого, когда клинский певец, дошед до разлуки своего Ироя, едва прерывающимся ежемгновенно гласом, изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилося исступающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспевающего. О природа, колико ты властительна! Взирая на плачущего старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ее улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложный знак болезненного, но неизвестного чувствования; даже мужественный возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности. О! природа, возопил я паки...
Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно обновляет и оного чувствительность. Я рыдал вслед за ямским собранием, и слезы мои были столь же для меня сладостны, как исторгнутые из сердца Вертером... О мой друг, мой друг! почто и ты не зрел сея картины? ты бы прослезился со мною и сладость взаимного чувствования была бы гораздо усладительнее.
По окончании песнословия все предстоящие давали старику, как будто бы награду за его труд. Он принимал все денежки и полушки, все куски и краюхи хлеба довольно равнодушно; но всегда сопровождая благодарность свою поклоном, крестяся и говоря к подающему: «Дай бог тебе здоровья». Я не хотел отъехать, не быв сопровождаем молитвою сего, конечно, приятного небу старца. Желал его благословения на совершение пути и желания моего. Казалося мне, да и всегда сие мечтаю, как будто соблагословение чувствительных душ облегчает стезю в шествии и отъемлет терние сомнительности. Подошед к нему, я в дрожащую его руку, толико же дрожащею от боязни, не тщеславия ли ради то делаю, положил ему рубль. Перекрестясь, не успел он изрещи обыкновенного своего благословения подающему, отвлечен от того необыкновенностию ощущения лежащего в его горсти. И сие уязвило мое сердце. Колико приятнее ему, вещал я сам себе, подаваемая ему полушка! Он чувствует в ней обыкновенное к бедствиям соболезнование человечества, в моем рубле ощущает, может быть, мою гордость. Он не сопровождает его своим благословением. О! колико мал я сам себе тогда казался, колико завидовал давшим полушку и краюшку хлеба певшему старцу! — Не пятак ли? — сказал он, обращая речь свою неопределенно, как и всякое свое слово.— Нет, дедушка, рублевик,— сказал близ стоящий его мальчик.— Почто такая милостыня? — сказал слепой, опуская места своих очей и ища, казалося, мысленно вообразити себе то, что в горсти его лежало.— Почто она не могущему ею пользоваться. Если бы я не лишен был зрения, сколь бы велика моя была за него благодарность. Не имея в нем нужды, я мог бы снабдить им неимущего. Ах! если бы он был у меня после бывшего здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? не вижу, куда его и положить; подаст он, может быть, случай к преступлению. Полушку не много прибыли украсть, но за рублем охотно многие протянут руку. Возьми его назад, добрый господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора.— О истина! колико ты тяжка чувствительному сердцу, когда ты бываешь в укоризну.— Возьми его назад, мне, право, он ненадобен, да и я уже его не стою; ибо не служил изображенному на нем государю. Угодно было создателю, чтобы еще в бодрых моих летах лишен я был вождей моих. Терпеливо сношу его прещение. За грехи мои он меня посетил... Я был воин; на многих бывал битвах с неприятелями отечества; сражался всегда неробко. Но воину всегда должно быть по нужде. Ярость исполняла всегда мое сердце при начатии сражения; я не щадил никогда у ног моих лежащего неприятеля и просящего безоруженному помилования не дарил. Вознесенный победою оружия нашего, когда устремлялся на карание и добычу, пал я ниц, лишенный зрения и чувств пролетевшим мимо очей, в силе своей, пушечным ядром. О! вы, последующие мне, будьте мужественны, но помните человечество.— Возвратил он мне мой рубль и сел опять на место свое покойно.
— Прими свой праздничный пирог, дедушка,— говорила слепому подошедшая женщина лет пятидесяти.— С каким восторгом он принял его обеими руками.— Вот истинное благодеяние, вот истинная милостыня. Тридцать лет сряду ем я сей пирог по праздникам и по воскресеньям. Не забыла ты своего обещания, что ты сделала во младенчестве своем. И стоит ли то, что я сделал для покойного твоего отца, чтобы ты до гроба моего меня не забывала? Я, друзья мои, избавил отца ее от обыкновенных нередко побой крестьянам от проходящих солдат. Солдаты хотели что-то у него отнять, он с ними заспорил. Дело было за гумнами. Солдаты начали мужика бить; я был сержантом той роты, которой были солдаты, прилучился тут; прибежал на крик мужика и его избавил от побой, может быть, чего и больше, но вперед отгадывать нельзя. Вот что вспомнила кормилица моя нынешняя, когда увидела меня здесь в нищенском состоянии. Вот чего не позабывает она каждый день и каждый праздник. Дело мое было невеликое, но доброе. А доброе приятно господу; за ним никогда ничто не пропадает.
— Неужели ты меня столько пред всеми обидишь, старичок,— сказал я ему,— и одно мое отвергнешь подаяние? Неужели моя милостыня есть милостыня грешника? Да и та бывает ему на пользу, если служит к умягчению его ожесточенного сердца.— Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естественною казнию,— говорил старец; — не ведал я, что мог тебя обидеть, не приемля на вред послужить могущего подаяния; прости мне мой грех, но дай мне, коли хочешь мне что дать, дай, что может мне быть полезно... Холодная у нас была весна, у меня болело горло — платчишка не было чем повязать шеи — бог помиловал, болезнь миновалась... Нет ли старенького у тебя платка? Когда у меня заболит горло, я его повяжу; он мою согреет шею; горло болеть перестанет; я тебя вспоминать буду, если тебе нужно воспоминовение нищего.— Я снял платок с моей шеи, повязал на шею слепого... И расстался с ним.
Возвращаясь чрез Клин, я уже не нашел слепого певца. Он за три дни моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел, заболев, перед смертию на шею, и с ним положили его во гроб. О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие.
Вот каким слогом написана вся книга!

Примечание

Статья была подготовлена Пушкиным для напечатания в третьей книге «Современника», но была запрещена по распоряжению министра народного просвещения С. С. Уварова 26 августа 1836 г. Опубликована в 1857 г.
Учитывая чрезвычайно трудные цензурные препятствия, Пушкин усилил в статье критическую часть, обострил свои разногласия с Радищевым, а во многих местах и просто изложил официальную точку зрения на Радищева. Для Пушкина главной целью было снять запрет с имени Радищева и добиться права писать о нем. Еще в 1823 году он писал Бестужеву: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? это умолчание не простительно...» Однако и в такой форме статья Пушкина не была разрешена. Уваров дал следующее заключение: «Статья сама по себе недурна и с некоторыми изменениями могла бы быть пропущена. Между тем, нахожу неудобным и совершенно излишним возобновлять память о писателе и о книге, совершенно забытых и достойных забвения».
Пушкин воспользовался в статье биографическими данными, находящимися в «Житии Ф. В. Ушакова», и некоторыми мемуарными сведениями. Об этом свидетельствует следующая черновая запись:
«Козодавлев, Ушаков и Радищев из пажей, Насакин, Наумов из гвардии сержантов посланы Екатериною в чужие края. Ушаков умирает рано. Козодавлев и Радищев входят протоколистами в сенат. Насакин — игрок и пьяница. Наумов умирает молодым, Гр. Воронцов покровительствует Радищеву по службе.
Дмитриев у Державина слышит от Козодавлева об Путешествии.
Державин доносит о Путешествии Зубову».

Если кратко сказать об этом «тяжеловесе» мировой литературы и заблудившемся гении, то придется произнести нечто вроде: «Анну Каренину» читать надо. Анафему снимать нельзя».
Он гениален, Лев Николаевич, кто ж спорит? Но гений, как лекарство. Его нужно правильно применить. Иначе то, что создано для врачевания, будет убивать и калечить. Быть бы ему до смерти романистом, экспериментировать бы в области социальных идей не дальше Ясной Поляны и не превращаться бы из титана-литератора в пигмея-проповедника, поминалось бы имя его на молитве до скончания века. Так нет. Чужая слава манит. Хочется влезть в область несвойственную. И подтверждаются слова Сковороды о том, что все зло мира рождается людьми, занимающимися не теми делами, для каких они созданы.
Вот Лев Николаевич отказал Христу в Божественности и чудотворстве. Сказал: «Не надо чудес! Не было чудес! Чудеса придумали!» А В.В. Розанов в недоумении спрашивает: «Неужели Толстой не чувствует, что его проза это – чудо?» Я, говорит, сколько ни пытался, ни одной художественной строчки написать не мог. А у этого – музыка. Как не стыдно отвергать чудеса и хулить Источник чудес тому, кто сам получил чудо в подарок и пользуется им как собственными пятью пальцами!
С писателя спрос особый. Как пишет Крылов в басне «Сочинитель и разбойник», в аду спрашивают строже с писателей. Что до злодея, то «он вреден был, пока лишь жил». Что же до сочинителя, то увитая змеями и вооруженная окровавленным бичом Мегера говорит ему так:

Твоих творений яд нисколько не слабеет,
Но, разливаяся, век от веку лютеет.

Вообще басня эта настолько важна, сильна и отрезвительна, что ее стоит вывесить в вестибюлях всех журфаков, подобно тому, как вывешивают клятву Гиппократа на первых этажах медицинских вузов. Всем же желающим связать свою жизнь с магией текста, тайной алфавита и клавиатурой компьютера ее вообще наизусть выучить бы недурно. Не удержусь, чтоб не продлить цитату:

Кто, осмеяв, как детские мечты,
Супружество, начальства, власти,
Им причитал в вину людские все напасти
И связи общества рвался расторгнуть? – ты.
Не ты ли величал безверье просвещеньем?
Не ты ль в приманчивый, прелестный вид облек
И страсти и порок?
И вон, опоена твоим ученьем,
Там целая страна
Полна
Убийствами и грабежами,
Раздорами и мятежами
И до погибели доведена тобой!
В ней каждой капли слез и крови – ты виной!

Толстой узнается в несчастном сочинителе, хотя басня написана тогда, когда Лев еще был львенком и в лучшем случае ходил пешком под стол. Но в своей публицистике и философском морализаторстве Толстой действительно все напасти рода людского приписывал наличию властей и начальства. Он «рвался связи общества расторгнуть». Толстой сильнее других долгие годы расшатывал трон, так что, когда трон рухнул и «целая страна» наполнилась «убийствами и грабежами, раздорами и мятежами», одним из главных виновных был он.
Что ж, такова сила слова, умноженная печатным станком, закрашенная пафосом личной убежденности всемирно известного писателя. В известной степени Толстой был жертвой. Собственно и басня Крылова бичует тех, кто книгами своими «через годы, через расстоянья» соблазнит Лёвушку. Французы, салонные остряки и чердачные фантазеры, которых только по недоразумению можно было назвать «энциклопедистами». Руссо – один из них. Портрет этого человека в юности Толстой повесил на шею вместо (!) крестика.
Не только с груди Толстого под воздействием идей Руссо исчез Крест. Кресты спиливали, рушили и разбивали на территории целой Франции в годы Революции. Одной из идейных основ революционной вакханалии были работы Руссо. Уверовав в то, что человек по природе добр, а портится только от воздействия на него цивилизации, следовало ожидать дальнейших призывов к возврату в природное лоно, с одной стороны, и к слому существующего порядка - с другой. На то, чтобы додуматься, что и первое, и второе ведет не к счастью, а к одичанию, ума не хватило.
Не хватило ума и у нашего яснополянского гения. Это какое-то проклятие. Вначале кто-то, как Некрасов, мечтает в кабаке о народном счастье. Другой, невинный и беззащитный (разумею Чернышевского), строит теорию о Хрустальном городе будущего. Третий (Толстой), умученный совестью, направляет силу ума в ложное русло. А уже потом, когда первый, второй и третий лежат в могилах, приходят практики, вооруженные их теориями и «пошла, засвистела машина…» Летят головы, воцаряется хаос, приходят к власти негодяи, и у адвокатов покойных гениев нет аргументов защиты, кроме беззубого «они ж зла не хотели».
Думать надо заранее. Не только думать, но и додумывать до конца. Сжигать беспощадно надо иные свои творения, как делал блаженной памяти Николай Васильевич, вместо того чтобы влюбляться в каждую свою мысль и выбрасывать этих уродцев, этих мысленных выкидышей и недоносков в мир живых людей. Так что анафему снимать нельзя. Мегера у Крылова так и говорит:

А сколько впереди еще родится
От книг твоих на свете зол!
Терпи ж; здесь по делам тебе и казни мера! –
Сказала гневная Мегера
И крышкою захлопнула котел.

Но «Анну Каренину» читать надо. И «Севастопольские рассказы», и «Войну и мир», и «Смерть Ивана Ильича». И еще многое другое, потому что анафематствованный покойник обладал Божественным даром. Этот дар он воплощал и реализовывал в правильном направлении долгие годы. Одни лишь эти могучие, правдивые, масштабные или малые, но красивые и искренние полотна могут лечь на вторую чашу весов в День Суда.
Пушкин - это «наше все». Достоевский - это наш пророк всемирного масштаба. А Толстой - это наша трагедия. Это большое дерево, росшее на вершине горы и долго дарившее тень и защиту многим. Но потом рухнувшее и поломавшее по пути вниз сотни и тысячи маленьких деревьев.
Маленькому человеку Бог нужен, чтобы не отчаяться.
Большому человеку Бог нужен, чтобы не осатанеть.
Маленький человек кланяется не только Богу. Он привычно кланяется всем, кто выше и значительнее его. Бог для него – Утешитель в мире скорбей. А вот большой человек, человек, никому не кланяющийся в мире людей, должен непременно Богу поклониться. Иначе омрачится, как диавол, и заразит многих дыханием своих соблазнительных идей. Ни на ком из наших писателей эта мысль так не очевидна, как на писателе, одетом в косоворотку, отказавшемся от мяса и вместе с мясом зачем-то отказавшемся от Христа и Его Евангелия.

Протоиерей Андрей Ткачев
http://www.pravoslavie.ru/a...

Весною 1828 года, зайдя в танцкласс Иогеля, Пушкин увидел шестнадцатилетнюю Наташу. Через год, после еще одной встречи на балу, он прислал к Гончаровым сватов. И получил полусогласие, с оговоркой на юный возраст и просьбой подождать.
В ту же ночь окрыленный надеждой и вместе с тем, как он признавался, испытывая «невольную тревогу, которая гнала его прочь из Москвы», Пушкин выехал на войну. В дороге он дурачился со скуки – писал мелом стихи и карикатуры на дверях почтовых станций. Сторожа, сердясь, стирали тряпкой его творения. Однажды молодые офицеры стали со смехом внушать ворчливому инвалиду: «Что ты делаешь, ведь это Пушкин рисовал». Старик сердито отвечал: «А по мне хоть Пушкин, хоть Кукушкин, а казенный дом нечего пачкать». Но вот, наконец, весною 29-го Александр Сергеевич вступает в долину Дарьяла.
«Кавказ нас принял в свое святилище. Стесненный Терек с ревом бросает свои мутные волны чрез утесы, преграждающие ему путь. Ущелие извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шел пешком и поминутно останавливался, пораженный мрачною прелестию природы. Погода была пасмурная; облака тяжело тянулись около черных вершин. Ручьи, падающие с горной высоты мелкими и разбрызганными струями, напоминали мне похищение Ганимеда, странную картину Рембрандта. К тому же и ущелье освещено совершенно в его вкусе… Скоро притупляются впечатления. Едва прошли сутки, и уже рев Терека и его безобразные водопады, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как, некогда, плыл мимо Чатырдага».
Он и сам толком не знал, зачем едет. И засиделся, и друзей хотелось повидать, и надо было, как блудному сыну, прийти в себя перед женитьбой. Минувший год окунул его в крайнее нецеломудрие и измучил постоянными мыслями о смерти: «День каждый, каждую годину, привык я думой провождать, грядущей смерти годовщину меж их стараясь угадать».
Уже был написан «Пророк» и «Борис Годунов», но вместе с тем и «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана». В те времена библейский Эдем связывали с Арзрумом – древней Грузией, которую русская армия освобождала теперь от турок. Из этой области вытекают четыре реки: Тигр, Ефрат, Кура и Аракс. Первые две упоминаются в Книге Бытия, две другие неизвестны, но вполне могли иметь исток именно здесь.

Подъезжая к «миловидной Грузии, с ее садами, ее светлыми долинами, орошаемыми веселой Арагвой, ее зелеными долинами и обитаемыми скалами», Александр Сергеевич с восхищением чувствовал, что не ошибся, что здесь может произойти перелом в его внутренней войне.
«Казаки разбудили меня на заре. Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. „Что за гора?“ — спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: „это Арарат“. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни — и врана, и голубицу излетающих, символы казни и примирения…»
По дороге к Карсу, недалеко от крепости Гергеры Пушкин увидел, как два вола тащат в гору арбу. Повозку сопровождали несколько военных. «Откуда вы?» — «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, — пишет Пушкин, — которое препровождали в Тифлис.
Весь этот возвышенный эпизод, от начала до конца, Александр Сергеевич выдумал. На самом деле тело Грибоедова сопровождал почетный кортеж, целая траурная процессия, и было это за месяц до того, как путешественник Пушкин покинул Тифлис. Но поэт Пушкин, жаждавший очищения, конечно, встретился с покойным Александром Сергеевичем, потому что его путь он мечтал пройти сам.
«Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию; уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях… Женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».
Перед путешествием на войну Пушкин пишет свое знаменитое «Поэт и толпа». Встреча с Грибоедовым, красной нитью проходящая сквозь «Арзрум» – продолжение темы гонимого пророка; «ума, отверженного Россией». «Замечательные люди, — заключает Александр Сергеевич, — исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
Они подали заявление о приеме на службу в Иностранной Коллегии в один день. Тогда и познакомились, но коротко сошлись лишь десять лет спустя, в Петербурге, где они жили в одной гостинице и всюду ходили вместе. Они оба любили Кюхельбекера, сидевшего теперь в одиночке, и царя Давида, с которого оба во всем желали брать пример.

Это стихотворение Пушкин посвятил Денису Давыдову, в самом имени которого он тоже видел покров святого псалмопевца. Он мог надписать его и Грибоедову, а мог бы — и самому Давиду.
«Не могу описать моего удивления и радости, — пишет Михаил Пущин, — когда Пушкин бросился меня целовать, и первый вопрос его был: «Ну, скажи, Пущин, где турки? Увижу ли я их? Я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и с оружием в руках. Пушкин радовался тому ощущению, которое его ожидает». Но воевать Александру Сергеевичу пришлось недолго. Турки отступали без сражений. Был только один бой, в котором он участвовал.
Он скакал по полю битвы в пиджачке и маленьком цилиндре на голове, устремляясь вперед передовых отрядов. Казаки с удивлением смотрели на этого безумного штатского и прозвали его драгунским батюшкой. Он вовсе не был похож на капеллана, он рассуждал духовно.
«Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, незнающим грамоты. Кто из вас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии, Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи – но оживленным теплым усердием и смиренномудрием?»
Солдаты хорошо его понимали, офицеры, за внешним ребячеством, – похуже. Так что, проповедуя Евангелие, в путевых своих записках, он будет немного оправдываться перед ними:
«Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей Истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается».
Не обошлось без недоразумений. Один молодой поклонник, искренне желая сделать поэту приятное, начал читать отрывок из его юношеской поэмы «Гавриилиада». Как рассказывал очевидец, «Пушкин вспыхнул, в лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин говорил, что дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в молодости».

27 июня 1829 года русские войска вошли в Арзрум. Среди пленных был старик паша. Увидев штатского среди военных, он спросил, кто это такой.
«Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет отечества, ни благ земных, и между тем, как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и все ему поклоняются». Выходя из палатки, я увидел молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиной в руке и мехом за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был мой брат, дервиш, пришедший поприветствовать победителя. Его насилу отогнали».

Это стихотворение да еще «Опять увенчаны мы славой» — написал Александр Сергеевич про конечный пункт своего похода. Сам город никакого впечатления на него не произвел:
«В Арзруме ни за какие деньги нельзя купить того, что вы найдете в мелочной лавке первого уездного городка Псковской губернии… Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне язык. (Они принимают всякого франка за лекаря.) Это мне надоело, и я готов был отвечать им тем же». Еще он посетил «харем» и грязную народную баню, и, решив, что война окончена, 1 августа вернулся в Тифлис, где при «звуке музыки и песен грузинских провел он несколько вечеров в садах, в веселом и любезном обществе».
Накануне Грузия торжественно простилась с Грибоедовым. Он видел Нину, видел ее отца Александра Чавчавадзе — людей, в чьей любви окрепла вера его ушедшего друга. Он не пишет об этом, но нет сомнения, что дорогого гостя возили по святым местам, говорили с ним о Церкви и обсуждали его Призвание и помолвку с Наташей.

В стихах, родившихся здесь, следы долгих бесед о Горнем мире. О свете Преображения, «сияющем вечными лучами», о том благодатном Облаке, всегда покрывающем церковный шатёр, которым Господь давал Израилю ощутить Свое присутствие во время Исхода, и во время освящения Храма, и на горе Фавор. И о служении пророка, от которого, как говорит мудрейший царь Соломон, Бог просит только одного: «Сын мой! отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои».
Прощаясь с Кавказом, как оказалось навсегда, Пушкин записал в свой дневник:
«Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками...»
Что именно произошло с ним в Грузии, Александр Сергеевич сохранит в тайне. Но ровно через год он закажет для себя акварель с видом Дарьяльского ущелья. А еще через два — Никанор Чернецов подарит Пушкину масляную картину Дарьяла, которая будет висеть в его кабинете всегда. Рассказ о своем «Путешествии в Арзрум» он опубликовал только 36-м, в журнале «Современник» под номером 1, но первый отчет об итоге этого паломничества дал свету сразу по возвращении, написав в духе Рембрандта «Воспоминания в Царском Селе»…

Известный молодой поэт Анастасия Афанасьева опубликовала на «Литакценте» обзор современной ситуации в поэзии или, как она сама формулирует, «текст о том, как мне видится (подчеркиваю субъективный момент) положение молодого поколения русской поэзии в контексте того, что в литературе происходило раньше». Перевод статьи с украинского языка Анастасия повесила в своем блоге.
Субъективность или нет, но картина мира, предложенная Афанасьевой, представляется мне весьма искаженной. Выделив литераторов Сергея Луговика, Алексея Афонина и Василия Бородина, Анастасия проследила, какие авторы оказали существенное влияние на ту литературную ситуацию, в которой могла появиться поэтика этих трех молодых людей. Начиная от диссидентов-шестидесятников до наших дней, Афанасьева описала историю современной поэзии так, что за бортом оказались целые литературные группы и течения. А утонули они потому, «не получили живого продолжения среди авторов, о которых речь» (как поясняет Анастасия, отвечая на комментарии в своем блоге). Так и получилось, что, например, группа «Московское время» попала за рамки статьи.
В чем абсурдность подобной картины? Да в том, что таким же образом любой человек, выделив, скажем, Ивана Петрова и Петра Иванова, может нарисовать историческое полотно, в котором не будет ни Рубинштейна, ни Кибирова, ни Еременко, зато появятся малозначимые поэты из Союза писателей, фамилии которых сейчас никто не помнит. Ведь они повлияли на Иванова и Петрова! И имя им – легион. Нельзя выводить историю поэзии из творчества своих друзей и коллег.
Рубинштейна, Кибирова и Еременко я назвал именно потому, что пропали они и в истории поэзии по Афанасьевой: из концептуалистов назван Пригов, из метареалистов – Парщиков и Драгомощенко. Почему именно такой выбор – непонятно.
Конечно, речь не о том, чтобы составить список «правильных» имен, но определенная полнота необходима. А стремясь к минимальной объективности нельзя обойтись, например, без упоминания клуба «Поэзия», без группы «СМОГ». Действительно, значимые явления – это те, кто получили некое продолжение в сегодняшней литературной ситуации. Но эту ситуацию нельзя сводить к Василию Бородину, Алексею Афонину и Сергею Луговику.
Собственно содержательная часть моего высказывания на этом заканчивается. Дальше идут имена. Важно было собрать их и хоть с грехом пополам, но как-то раскидать по литературным течениям – в помощь молодым и начинающим авторам, с трудом ориентирующимся на недостаточно структурированных сайтах, посвященных современной поэзии. В помощь авторам, введенным в заблуждение составителями лживых антологий и вузовскими программами. Вузовские программы должны, на мой взгляд, реформировать свое представление о поэзии конца XX-го века. И здесь необходима большая работа, одной статеечкой не обойтись. Надеюсь, кто-то эту работу сделает. Сталкиваясь с невежеством молодых авторов, особенно нестоличных, я понимаю, что должны быть какие-то минимальные ориентиры…
Одним словом, необходимо описать некую более близкую к реальности историю современной поэзии. Попытаюсь это сделать. Моя картина мира будет также субъективной – но с большей долей хотя бы стремления к объективности, это я обещаю.
Анастасия Афанасьева предлагает не упоминать поэтов-шестидесятников, потому что их «сомнительное литературное значение (…) совершенно не пропорционально степени их известности». Пожалуй, это правда. Но не назвать некоторых из них я их не могу. Тем более, что они вполне очевидно повлияли на некоторых современных поэтов, которых я также назову. Но не стану судить об их значимости. Предоставим это будущим экспертам.
Итак шестидесятники. Влияние литературной практики Евтушенко и Окуджавы вполне заметно у Дмитрия Быкова, а Вознесенского – у Александра Кабанова. И об этом уже, кажется, писали критики. Труднее найти, где прослеживается ветвь Беллы Ахмадулиной. Говоря о шестидесятниках, многие отметили бы Юнну Мориц. Можно ли отнести к шестидесятникам Виктора Соснору? Оглядываясь назад – порция субъективности в моем супе – я бы выделил творчество Булата Окуджавы, как наиболее значимого шестидесятника. Одновременно, наиболее недооцененного. Не берусь доказывать мое утверждение, но влияние Окуджавы есть и у поэтов, близких к «Московскому времени» и у молодого автора Андрея Гришаева.
Нельзя также умолчать о линии Арсений Тарковский – Геннадий Русаков.
К шестидесятникам примыкают поэты из круга «бардов», и здесь, наряду с уже упомянутым Окуджавой, существуют в сознании современного литератора и Высоцкий, и Галич, и Городницкий. Из современных поэтов, связанных с авторской песней, я бы выделил питерского автора Дмитрия Коломенского – но это уже совсем мои тайные рекомендации, так как известным поэтом его назвать трудно. Раз уж мы заговорили о бардах, то следует вспомнить и «русский рок», с наиболее значимыми на мой взгляд Цоем, Гребенщиковым и Башлачевым. Но это уже явление несколько отдельное, так как песня не может быть без художественных потерь расчленена на музыку и стихи.
«Ахматовские сироты» сегодня стремительно теряют популярность в кругу молодых авторов, но сводить их всех к имени Бродского, как это сделала Анастасия Афанасьева, я бы не стал. Особенно это касается авторов, не входящих в число «сирот», но бывших близкими к этому кругу в разное время. Так ранний Кушнер – блестящий поэт. К слову, он, как и Евгений Рейн, повлиял на многих современных авторов – хотя бы через свое литобъединение. «Несирота», но тоже попавший в поле деятельности Бродского, Юрий Кублановский – вполне самостоятельная величина. Я говорю очевидные вещи! Думаю, что-то у поэта Игоря Караулова можно возвести именно к раннему Кушнеру, а что-то у Геннадия Каневского – к Рейну. К группе поэтов, которых представил широкой аудитории Бродский, принадлежит и поэт более молодого поколения Вадим Месяц. Где-то рядом с этим облаком авторов находится и Владимир Гандельсман.
Как очень значимые авторы сегодня воспринимаются Лев Лосев и Наталья Горбаневская, которых я бы выделил как «поэтов вне групп». Вероятно, здесь же следует упомянуть об Олеге Чухонцеве.
Существовала также группа «СМОГ» с наиболее значимыми представителями Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым.
Для многих сегодня приобрел значение поэт Юрий Кузнецов, но я мне он, откровенно говоря, неблизок. Совсем не назвать его было бы, впрочем, неправильно.
Анастасия Афанасьева очень хорошо рассказывает о тамиздате и самиздате, поэтому я не буду повторять ее. У истоков этой литературы стоит практика «лианозовской школы» - Генрих Сапгир и Всеволод Некрасов. Очерчу только главные ветви в «неподцензурной литературе» - почти все они были представлены в клубе «Поэзия», основанном в 1985 году.
Концептуалисты: Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн и Андрей Монастырский, чтобы назвать только наиболее значимых. Тимур Кибиров, видимо, уже постконцептуалист, поэт, сумевший сделать следующий шаг. А Сергея Гандлевского и Михаила Айзенберга причисляют к концептуалистам совершенно ошибочно. Хотя они принадлежат к тому же кругу, их поэтика носит иной характер.
Метареалисты: очень влиятельная в тот момент группа, куда следует отнести не только Парщикова и Драгомощенко, но прежде всего Александра Еременко и Ивана Жданова, а также Юрия Арабова, Марка Шатуновского, Владимира Аристова и многих других (о Кедрове и его ДООСе я не упоминаю намеренно). Думаю, Ольга Седакова и Елена Шварц метареалистами вовсе не были, но их часто упоминают в этом ряду. Я наблюдал это даже в одном вузовском учебнике. Метареалистом по поэтике является неизвестный в тот момент Андрей Тавров, которого я упоминаю тоже по причине личного, субъективного интереса к его поэзии – он выделился значительно позже.
Примыкают к этому кругу Нина Искренко, Игорь Иртеньев и Евгений Бунимович, которых то причисляют к «иронистам», то выносят их имена за скобки этого круга. Нина Искренко и поздний Еременко стоят также у истоков «соцарта», определенные художественные приемы которого воспроизведены сегодня у Емелина и Родионова. Практика перформансов и литературных акций находит свой аналог в сегодняшних «слэмах» и прочих подобных практиках. Вообще говоря, если внимательно почитать томик избранного Нины Искренко, то можно найти буквально все тенденции сегодняшней молодежной поэзии: по сути, мои коллеги изобретают велосипед.
Интересной ветвью клуба являлся альманах «Эпсилон-салон», где печатались известные сегодня Николай Байтов и Олег Дарк.
Входили в клуб и некоторые поэты «Московского времени». Сегодня «Московское время» - наиболее влиятельная группа поэтов. Думаю, трудно найти сегодня автора, пишущего силлаботонику, на которого бы не воздействовало «Московское время». Поэтому любая картина поэтического мира неполна без Александра Сопровского, Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова и уже упоминавшегося Сергея Гандлевского. Близки к ним также Дмитрий Веденяпин, Катя Капович, Леонид Костюков, Алексей Кубрик и ранний Виталий Пуханов.
Необходимо упомянуть также Бориса Рыжего и Дениса Новикова, как авторов оказавших влияние на многих.
О союзе молодых литераторов «Вавилон» и премии «Дебют» у Анастасии Афанасьевой рассказано хорошо. К сожалению, сейчас только эксперты могут выделить собственно «Вавилон» из круга авторов, упомянутых на одноименном сайте. Я – не могу, поэтому перечислю тех, кто в моем восприятии «на слуху». Хотя, как мне было указано, не все они принадлежат к вавилоновцам. Это такие разные авторы, как Геннадий Айги, Александр Анашевич, Станислав Львовский, Леонид Шваб, Юлий Гуголев, Данила Давыдов, Елена Фанайлова, Мария Степанова, Фаина Гримберг, Сергей Стратановский. И куда отнести недавно выделившихся, но уже вошедших в негласный канон Марию Галину, Бориса Херсонского и молодую Марианну Гейде? Разговор об этом уже из прошлого переходит в настоящее, а значит – я умолкаю: составлять поэтическую карту современности я не берусь. Хотя, раз Анастасия затрагивает даже 20-тилетних, то следовало бы сказать и о «Осумбезе», и о «Алконосте». О «дикороссах», «киберпочвенниках» и «прагмагерметиках». О “новой искренности» и «новом эпосе», о поэтах «липкинского» круга, о Московском поэтическом клубе, об истории движения «сетевых» авторов. О «Русских Гулливерах». Одним словом, нет никаких причин оставлять за скобками богатство существующих литературных группировок.

Евгений Никитин

Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу

Ваше Святейшество!

Позвольте от имени Российского книжного союза, Президентом которого являюсь, выразить Вам, Ваше Святейшество, слова искренней признательности за неизменное духовное наставничество и поддержку в вопросах продвижения высокохудожественной и духовно-нравственной литературы в нашей стране.
Российский книжный союз считает своим долгом развивать плодотворное сотрудничество с Русской Православной Церковью.
В этом контексте хотел бы привлечь Ваше внимание к вопросу, который волнует многих российских граждан, в том числе православных. Эта деликатная тема неизбежно возникает накануне широко отмечаемой российской и мировой общественностью даты, которая приходится на 20 ноября с.г., – 100-летия со дня смерти великого русского писателя Льва Николаевича Толстого.
Принимая во внимание особую чувствительность этой темы, а также невозможность для Русской Православной Церкви пересмотреть решение об отлучении Льва Толстого от Церкви, просил бы Вас, Ваше Святейшество, проявить сегодня к этому сомневающемуся человеку то сострадание, на которое способна именно Церковь. Тем более что в свое время Лев Толстой, как известно, все же находился на пути в Оптину пустынь.
Разъяснение позиции Церкви в этом вопросе, публичное проявление в той или иной форме чувств сострадания со стороны Церкви к великому писателю в канун скорбной даты, по мнению Российского книжного союза, были бы сегодня правильно восприняты православным сообществом и обществом в целом.
Очень рассчитываю, Ваше Святейшество, на Ваше мудрое решение в столь деликатном вопросе.
Позвольте от всего сердца пожелать Вам, Ваше Святейшество, дальнейших успехов в многотрудном служении по несению святого Патриаршего креста.

С глубоким уважением,
президент Российского книжного союза С.В. Степашин

Президенту Российского книжного союза С.В. Степашину

Многоуважаемый Сергей Вадимович!

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла отвечаю на Ваше письмо, в котором Вы как Президент Российского книжного союза – в преддверии 100-летия со дня смерти Л.Н.Толстого – задаете вопрос об отношении Русской Православной Церкви к этому писателю.
Пожалуй, во всей истории русской литературы нет более трагической личности, чем Лев Николаевич Толстой – "великий писатель земли Русской", по выражению И.С. Тургенева. Его художественное творчество – одна из вершин не только русской, но и мировой литературы. Поэтому понятны боль и недоумение многих почитателей творчества Л.Н. Толстого, в том числе и православных христиан, для которых может оставаться неясным, почему Святейшим Правительствующим Синодом 20 февраля 1901 года он был отлучен от Церкви.
Святейший Синод своим решением лишь констатировал уже свершившийся факт – граф Толстой сам отлучил себя от Церкви, полностью порвал с ней, чего он не только не отрицал, но и при всяком удобном случае решительно подчеркивал: "То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо… Я отвергаю все таинства… Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей…" Это лишь некоторые из подобного рода многочисленных заявлений великого писателя.
Еще когда Л.Н. Толстому было 27 лет, он вынашивал идею создания новой веры, о чем свидетельствуют его дневники той поры. А в преклонных годах, почувствовав, что близок к этой цели, писатель создает небольшую секту своих почитателей и пишет "Евангелие от Толстого". Главным объектом нападок Л.Н. Толстого становится Православная Церковь. Его высказывания и поступки, направленные против нее, были ужасающи для православного сознания. Более того, деятельность Л.Н. Толстого в последние десятилетия его жизни, к сожалению, была поистине разрушительна для России, которую он любил. Она принесла несчастье народу, которому он так хотел служить. Недаром вождь большевиков чрезвычайно ценил именно это направление деятельности Л.Н. Толстого и называл писателя "зеркалом русской революции".
Великие подвижники Русской Православной Церкви – праведный Иоанн Кронштадтский, святитель Феофан Затворник и многие другие – с горечью признавали, что великий талант графа Толстого целенаправленно употреблен им на разрушение духовных и общественных устоев России.
Последние дни жизни великого писателя говорят нам о той мучительной борьбе, которая происходила в его душе. Он бежал из своего родового гнезда – Ясной Поляны, но не к своим единомышленникам, "толстовцам", а в самый известный тогда русский монастырь – Оптину пустынь, где в то время пребывали старцы-подвижники. Там он попытался встретиться с ними, но в последний момент не решился на это, о чем тогда же с горечью признавался своей сестре – монахине соседнего с Оптиной пустынью Шамординского монастыря. Позже, на станции Астапово, предчувствуя кончину, он велел послать телеграмму в Оптину пустынь с просьбой прислать к нему старца Иосифа. Но когда два священника прибыли в Астапово, окружавшие умирающего писателя ученики и последователи не допустили этой встречи…
Церковь с огромным сочувствием относилась к духовной судьбе писателя. Ни до, ни после его смерти никаких "анафем и проклятий", как утверждали 100 лет назад и утверждают сегодня недобросовестные историки и публицисты, на него произнесено не было. Православные люди по-прежнему почитают великий художественный талант Л.Н. Толстого, но по-прежнему не приемлют его антихристианских идей.
Несколько поколений православных читателей в нашей стране и за рубежом высоко ценят литературное творчество Л.Н. Толстого. Они благодарны ему за такие незабываемые, прекрасные произведения, как "Детство", "Отрочество", "Юность", "Хаджи-Мурат", "Война и мир", "Анна Каренина", "Смерть Ивана Ильича". Однако, поскольку примирение писателя с Церковью так и не произошло (Л.Н. Толстой публично не отказался от своих трагических духовных заблуждений), отлучение, которым он сам себя отверг от Церкви, снято быть не может. Это означает, что канонически его церковное поминовение невозможно. И все же сострадательное сердце любого христианина, читающего художественные произведения великого писателя, не может быть закрыто для искренней, смиренной молитвы о его душе.

С искренним уважением,
архимандрит Тихон (Шевкунов)
ответственный секретарь Патриаршего совета по культуре, наместник Сретенского монастыря г. Москвы

Павел Басинский
апрель 2010 г.

Захар Прилепин (настоящее имя Евгений Николаевич Прилепин; род. 7 июля 1975, д. Ильинка, Скопинский район, Рязанская область) — российский писатель, филолог, журналист.
Захар Прилепин родился в семье учителя и медсестры. Трудовую деятельность начал в 16 лет. Закончил филологический факультет Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского и Школу публичной политики. Работал разнорабочим, охранником, служил командиром отделения в ОМОНе, принимал участие в боевых действиях в Чечне в 1996 и 1999 годах.
Первые произведения были опубликованы в 2003 году в газете «День литературы».

О продолжительности, прочности счастья; о неожиданном, неизведанном и т. п. счастье

Беглое (устар), бесконечное, близкое, быстрое, быстролетное (устар. поэт.), быстротекущее (устар. поэт.), быстротечное (устар.), вечное, далекое, длительное, долговечное, долговременное, долгое, долгожданное, забытое, загадочное, зыбкое, изменчивое, капризное, коловратное (устар.), короткое, кратковременное, краткое, крепкое, мгновенное, мимолетное, многолетнее, надежное, неведомое, невозможное, негаданное (разг.), недолговечное, недолгое, нежданное (разг.), неизбывное, неизведанное, неизменное, неиспытанное, некрепкое, ненадежное, неожиданное, непостоянное, непродолжительное, непрочное, нечаянное, обманчивое, переменное (устар.), переменчивое, показное, постоянное, призрачное, прихотливое, продолжительное, прочное, резвое, своенравное, скоропреходящее, скоротечное, слепое, таинственное, тайное, твердое, утраченное, хрупкое, шаловливое, шаткое.

О полноте, глубине, характере счастья

Безграничное, бездейственное, беззаботное, безмерное, безмятежное, безоблачное, безудержное, безумное, бесконечное, беспечное, беспокойное, беспричинное, беспутное, большое, будничное, буйное, бурное, великое, внутреннее, всемирное, всеобщее, всесильное, всечеловеческое, высокое, высокомерное, горделивое, гордое, горемычное, горестное, горькое, громадное, грустное, действительное, дешевое, доброе, заурядное, земное, золотое, идиллическое, истинное, кроткое, крошечное, легкое, лучезарное (устар. поэт.), маленькое, мещанское, мирное, могучее, молодое, мучительное, мятежное (устар. поэт.), наивное, настоящее, насущное, невеселое, невыразимое, незавидное, неистовое, неисчерпаемое, неоглядное, неомраченное, неповторимое, неразменное, неспокойное, неудержимое, ничтожное, обывательское, огромное, особенное, острое, пленительное, подлинное, покойное, полновесное, полное, примитивное, простое, пустое, радостное, райское, реальное, свежее, светлое, светозарное (устар. поэт.), скромное, сладкое, смиренное, сокровенное, солнечное, спокойное, стопроцентное (разг.), тихое, томительное, трепетное, удивительное, умеренное, унылое, чистое, шалое (простореч.), шальное, яркое, ясное.

Индивидуально-авторские эпитеты

Аккуратное, бодрое, вдохновенное, возмужалое, голодное, комнатное, огненное, отстоявшееся, очарованное, пронзительное, синее, трудное, тряпичное, тяжелое, хроническое, часовое.

Терминологические и бытовые определения

Бабье (разг.), боевое, военное, девичье, детское, единственное, женское, жизненное, житейское, личное, любовное, людское, мужицкое (устар.), народное, общее, семейное, семейственное (устар.), собственное, солдатское, спортивное, супружеское, трудовое, человеческое, чужое и т. п.

Бояться несчастья — и счастья не видать.

Было бы счастье, да одолело несчастье.

В один день по два счастья не живет.

Во снах счастье, а в быль напастье.

Всяк своему счастью кузнец.

Всякому свое счастье — в чужое не заедешь.

Выстраданное счастье крепче.

Где счастье плодится, там и зависть родится.

Горе и счастье по соседству живут.

Горе старит, счастье молодит.

Для счастья ума не надо.

За счастьем человек бежит, а оно у его ног лежит.

Иному счастье мать, иному — мачеха.

Ищи счастье на стороне, а дом люби по старине.

К счастью ключи в своих руках ищи.

Когда счастье отвернулось, и от киселя ломаются зубы.

Когда счастье приходит — не спрашивай, кто ты.

Когда счастье улыбается, так и горсть пыли золотом обернется.

Кому счастье служит, тот ни о чем не тужит.

Кто за счастье борется, к тому оно и клонится.

Наше счастье — дождь да ненастье.

Наше счастье комом слежалось.

Наше счастье — решето дырявое.

Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Не в воле счастье, а в доле.

Не отведав горечи, не узнаешь счастья.

Не родись красивым, а родись счастливым.

Ни счастья вечного, ни горя бесконечного.

От счастья и старики со старухами молодеют.

От счастья не бегут, счастье догоняют.

Правда — хорошо, а счастье — лучше.

Седина напала — счастье пропало.

Со счастьем на клад набредешь, без счастья и гриба (гроша) не найдешь.

Счастлив бывал, да бессчастье в руки поймал.

Счастлив медведь, что не попался стрелку; счастлив и стрелок, что не попался медведю.

Счастливому ничего не делается: живет да греется.

Счастливый скачет, бессчастный плачет.

Счастливым быть - никому не досадить.

Счастье без ума - дырявая сума: где найдешь, там и сгубишь.

Счастье в воздухе не вьется - оно трудом дается.

Счастье в воздухе не вьется, а руками достается.

Счастье в нас, а не вокруг да около.

Счастье в оглобли не впряжешь.

Счастье - вешнее вёдро (то есть ненадежно).

Счастье вольная пташка: где захотела, там и села.

Счастье как стекло - разбить легко.

Счастье легко на помине не бывает.

Счастье на коне, бессчастье под конем.

Счастье на крыльях, несчастье на костылях.

Счастье надо ловить за волосы; ускользнет - не поймаешь.

Счастье - не конь, хомута не наденешь.

Счастье не корова: не выдоишь.

Счастье - не лошадь: не везет по прямой дорожке, не слушается вожжей.

Счастье не палка, в руки не возьмешь.

Счастье не рыбка, удочкой не поймаешь.

Счастье пашет, счастье сеет, счастье жнет урожай.

Счастье придет — и на печи найдет.

Счастье приходит в дом, где слышен смех.

Счастье отпало - ничего дома не стало.

Счастье пучит, беда крючит.

Счастье разминчиво, беда встречлива.

Счастье с бессчастьем на одних санях ездят.

Счастье с бессчастьем - ведро с ненастьем.

Счастье с несчастьем двор обо двор живут, на одних санях ездят.

Счастье с несчастьем смешалось - ничего не осталось.

Счастье скоро покидает, а добрая надежда — никогда.

Счастье тому бывает, кто в труде да в ученье ума набирает.

Счастье убежит - обратно не жди.

Счастье ума прибавляет, несчастье последний отымает.

Счастье что волк: обманет и в лес уйдет.

Счастье что палка: о двух концах.

Счастье что трясетьё: на кого захочет, на того и нападет.

Счастью не верь, а беды не пугайся!

Счастья пытать - все потерять.

Там счастье не диво, где трудятся не лениво.

То и счастье, что одному вёдро, другому ненастье.

То, что русскому счастье, - немцу смерть.

У дурака и счастье глупое.

У кого в чем счастье, а у свиньи в корыте.

У кого счастье поведется, у того и петух несется.

Учение в счастье украшает, а в несчастье утешает.

Хорошая жена — счастье.

Хорошо плясать тому, кому счастье подсвистывает.

Храбрым счастье помогает.

Из блога Солнце http://blogs.mail.ru/mail/a...

Е. Хмелева