Из всего, что вечно, самый краткий срок у любви.

@1

Девятью месяцами ранее…
С одиннадцатой платформы при четвертом пути железнодорожной станции Берлин Лихтенберг бросается под поезд больше всего самоубийц. Так официально утверждают неизменно скрупулезные немецкие статистики на основании обследования всех вокзалов Берлина. Это, кстати сказать, заметно, если ты сидишь на скамейке на одиннадцатой платформе при четвертом пути. Рельсы там блестят куда сильней, чем около других платформ. От часто повторяющегося аварийного торможения рельсы очень здорово шлифуются. Кроме того, шпалы, как правило темно серые и грязноватые, в некоторых местах вдоль одиннадцатой платформы выглядят куда светлей, чем обычно, а кое где они почти белые. Это потому что там использовались сильные детергенты, чтобы смыть кровь, что осталась после разорванных на части под колесами локомотива и вагонов тел самоубийц.
Лихтенберг – одна из самых последних железнодорожных станций Берлина и к тому же самая запущенная. У человека, лишающего себя жизни на станции Берлин Лихтенберг, впечатление, будто он уходит из серого, грязного, провонявшего мочой мира, где на стенах облупилась штукатурка, где полно торопящихся унылых, а то и отчаявшихся людей. Покидать навсегда такой мир куда легче.
На одиннадцатую платформу поднимаются по каменным ступеням через последний выход туннеля между кассовым залом и трансформаторной. Четвертый путь – последний на этой станции. И если человек в кассовом зале станции Берлин Лихтенберг решает покончить с собой, то, отправляясь на одиннадцатую платформу четвертого пути, он пусть ненадолго, но продлевает себе жизнь. Поэтому самоубийцы почти всегда выбирают четвертый путь, одиннадцатую платформу.
На платформе при четвертом пути есть две деревянные скамейки, все в граффити и изрезанные ножами; к бетонным плитам платформы они крепятся огромными болтами. На скамейке ближе к выходу из туннеля сидел исхудалый мужчина, от которого воняло потом, мочой, давно не мытым телом. Уже много лет он жил на улице. Он дрожал – от холода и страха. Сидел он, неестественно развернув ступни, руки держал в карманах рваной и усеянной пятнами куртки из синтетики, которая в нескольких местах была заклеена желтым скотчем с синей надписью «Just do it». Мужчина курил. Рядом с ним на скамейке стояли несколько банок из под пива и пустая водочная бутылка. А возле скамейки в фиолетовом пластиковом мешке с рекламой сети магазинов «Альди», Желтая краска которой давно уже стерлась, находилось все его имущество. Прожженный в нескольких местах спальный мешок, пяток шприцев, банка для табака, пачки папиросной бумаги, альбом фотографий с похорон сына, консервный нож, коробка спичек, две пачки метадона, книжка Ремарка в пятнах кофе и крови, старый кожаный бумажник с пожелтевшими порванными и вновь склеенными фотографиями молодой женщины, дипломом об окончании института и свидетельством о том, что податель сего не привлекался к уголовной ответственности. В тот вечер к одной из фотографий молодой женщины мужчина скрепкой присоединил письмо и купюру в сто марок.
Сейчас он ждал поезда, идущего с вокзала Берлин ЦОО до Ангермюнде. В ноль двенадцать. Скорый поезд с обязательным бронированием мест и вагоном «Митропы» среди вагонов первого класса. Он никогда не останавливается на станции Лихтенберг. Стремительно проносится по четвертому пути и исчезает в темноте. В поезде более двадцати вагонов. А летом так еще больше. Мужчина уже давно знал об этом. Он не первый раз приходит к этому поезду.
Мужчина боялся. Однако сегодняшний страх был совершенно другим. Универсальный, повсеместно известный, названный и основательнейшим образом исследованный. И мужчина ясно знал, чего он боится. Ведь хуже всего страх перед тем, что невозможно назвать. От страха без названия не помогает даже шприц.
Сегодня мужчина пришел на эту станцию в последний раз. Потом он уже никогда не будет одинок. Никогда. Нет ничего хуже одиночества. Дожидаясь поезда, мужчина был спокоен, он примирился с собой. Он испытывал чуть ли не радость.
На второй скамейке – за киоском с газетами и напитками – сидел еще один мужчина. Трудно сказать, какого он был возраста. Лет тридцать семь – сорок. Загорелый, пахнущий дорогим одеколоном, в черном пиджаке из хорошей шерсти, в светлых брюках, в расстегнутой на две пуговицы оливкового цвета рубашке с зеленым галстуком. Рядом со скамейкой он поставил металлический чемодан с наклейками авиалиний. Включил компьютер, который вынул из кожаной сумки, но тут же снял с колен и положил рядом с собой на скамейку. Экран компьютера мерцал в темноте. Минутная стрелка часов над платформой перепрыгнула за двенадцать. Начиналось воскресенье 30 апреля. Мужчина спрятал лицо в ладони. Закрыл глаза. Он плакал.
Мужчина со скамейки близ выхода из туннеля встал. Залез в пластиковый мешок. Удостоверился, что письмо и купюра по прежнему в бумажнике, взял черную банку пива и двинулся к концу платформы, туда, где стоит семафор. Он давно уже присмотрел это место. Миновав киоск с напитками, он увидел второго мужчину. Нет, он не предполагал в полночь встретить кого нибудь на одиннадцатой платформе. Всегда он был тут один. Его охватила тревога, отличная от страха. Присутствие второго человека нарушало весь план. Он ни с кем не хотел встречаться по дороге к концу платформы. К концу платформы… Это будет действительно конец.
И внезапно он почувствовал, что хочет попрощаться с этим человеком. Он подошел к скамейке. Отодвинул компьютер и сел рядом.
– Приятель, выпьешь со мной глоток пива? Последний глоток? Выпьешь? – спросил он, тронув этого человека за бедро и протягивая ему банку.

ОН: Минула полночь. Он опустил голову и почувствовал, что не может сдержать слезы. Уже давно он не ощущал себя таким одиноким. Это все из за дня рождения. В последние годы при бешеном темпе его жизни он редко испытывал чувство одиночества. Одиноким бываешь только тогда, когда на это есть время. А времени у него не было. Он постарался так организовать свою жизнь, чтобы не иметь свободного времени. Проекты в Мюнхене и Штатах, защита диссертации и лекции в Польше, научные конференции, публикации. Нет, в последнее время в его биографии не было перерывов на мысли об одиночестве, на чувствительность и слабость вроде той, что напала на него здесь. Обреченный на бездействие на этом сером безлюдном вокзале, он не мог ничем заняться, чтобы забыть, и одиночество напало на него, как приступ астмы. Его присутствие здесь и этот незапланированный перерыв – всего лишь ошибка. Обыкновенная, банальная, бессмысленная ошибка. Как опечатка. Перед приземлением в Берлине он смотрел в Интернете расписание поездов и не обратил внимания, что со станции Лихтенберг поезда на Варшаву ходят только в будние дни. А всего минуту назад закончилась суббота. Впрочем, ошибка его была вполне объяснима. Происходило это утром после нескольких часов полета из Сиэтла, полета, завершавшего неделю напряженной работы без минуты отдыха.
День рождения в полночь на вокзале Берлин Лихтенберг. Абсурдней ничего быть не может. Уж не оказался ли он тут с какой нибудь миссией? Это место могло бы быть декорацией фильма, но обязательно черно белого, о бессмысленности, серости и мучительности жизни. Он ничуть не сомневался, что Воячек здесь и в такую минуту написал бы свое самое мрачное стихотворение.
День рождения. А как он родился? Как это было? И очень ли ей было больно? Что она думала, когда ей было так больно? Он ни разу не спросил ее. Почему не спросил? Ведь это было так просто: «Мама, а тебе очень было больно, когда ты меня рожала?»
Сейчас он хотел бы это знать, но тогда, когда она была жива, ему ни разу не пришло в голову спросить.
А сейчас ее нет. И других тоже. Все те, кто для него был дороже всего, кого он любил, умерли. Родители, Наталья… У него никого нет. Никого, кто был для него необходим. Остались только проекты, конференции, сроки, деньги да порой признание. А кто вообще помнит, что у него сегодня день рождения? Для кого это имеет хоть мало мальское значение? Кто это заметит? Да существует ли кто то, кто подумает о нем сегодня? И тут то подступили слезы, которые он не смог сдержать.
Вдруг он почувствовал, что кто то его толкает.
– Приятель, выпьешь со мной глоток пива? Последний глоток. Выпьешь? – услышал он хриплый голос.
Он поднял голову. С исхудалого, заросшего, покрытого струпьями лица на него умоляюще смотрели глубоко запавшие, налитые кровью, испуганные глаза. В вытянутой дрожащей руке сидящего рядом обладателя этих глаз была банка пива. И вдруг нежданный сосед увидел в его глазах слезы.
– Послушай, приятель, я не хотел тебе мешать. Нет, правда, не хотел. Я тоже не люблю, когда кто нибудь лезет ко мне, когда я плачу. Плакать надо, когда никто не мешает. Только тогда от этого получаешь радость.
Но владелец компьютера не позволил ему уйти, схватив за куртку. Он взял у него банку и сказал:
– Ты мне не мешаешь. Ты даже не представляешь себе, как мне хочется с тобой напиться. Несколько минут назад начался мой день рождения. Не уходи. Меня зовут Якуб.
И неожиданно Якуб сделал то, что в этот момент представлялось ему самым естественным и чему он не мог противиться. Он обнял подсевшего к нему мужчину и прижал к себе. Положил голову на плечо в драной синтетической куртке. Они оба замерли на краткий миг, чувствуя, что между ними совершается нечто важное и высокое. И тут тишину нарушил поезд, с грохотом промчавшийся мимо скамейки, на которой они сидели, приникнув друг к другу. Якуб сжался, как испуганный ребенок, прильнул к соседу и что то произнес, но слова его заглушил стук колес проносящегося поезда. Уже через миг он ощутил стыд. Второй, видимо, тоже ощутил что то подобное, так как вдруг резко отпрянул, молча встал и пошел в сторону входа в туннель. Возле одной из металлических урн он остановился, достал из пластикового мешка листок бумаги, смял и выбросил. Через минуту он исчез в туннеле.
– С днем рождения, Якуб! – громко произнес сидящий, выпив последний глоток пива из банки, оставленной ушедшим возле компьютера.
То была всего лишь минутная слабость. Приступ сердечной аритмии, который уже прошел. Он полез в сумку за сотовым телефоном. Достал берлинскую газету, купленную утром, нашел номер службы такси. Набрал его. Уложил ноутбук и, волоча за собой чемодан, колесики которого с шумом подскакивали на выбоинах платформы, зашагал к туннелю, ведущему в кассовый зал и к выходу в город.
Как это?.. Как он сказал?.. «Плакать надо, когда никто не мешает. Только тогда от этого получаешь радость».

ОНА: Уже давно ни один мужчина так не старался, чтобы у нее было хорошее настроение, чтобы она чувствовала себя привлекательной, а в бокале у нее были самые лучшие напитки.
– Никто не станет спорить, что у Золушки было исключительно печальное детство. Злые сводные сестры, непосильная работа и жуткая мачеха. Мало того, что бедняжке приходилось травиться, извлекая золу из поддувала, так вдобавок у нее не было даже канала MTV, – говорил, заливаясь смехом, мужчина, сидящий рядом с ней у стойки бара.
Он был моложе ее на несколько лет. Ему явно не больше двадцати пяти. Красивый. Элегантен до совершенства. Давно уже ей не доводилось видеть мужчину, одетого так гармонично. Вот именно, гармонично. Он был изыскан, как его сшитые по мерке костюмы. Все в нем соответствовало друг другу. Запах одеколона подходил к цвету галстука, цвет галстука – к цвету камней в золотых запонках в манжетах безукоризненно голубой рубашки. Золотые запонки в манжетах – кто вообще в наше время еще носит запонки? – размером и оттенком золота соответствовали золотым часам на запястье правой руки. А часы подходили к поре дня. Сейчас, вечером, на свидание с ней в баре гостиницы он надел элегантные прямоугольные часы с изящным кожаным ремешком в цвет костюма. Утром на собрании в берлинской резиденции их фирмы у него на руке был тяжелый, почтенный «Ролекс». И пахло от него тоже иначе. Она это точно знает, потому что намеренно встала со своего места и наклонилась над его головой, чтобы взять бутылку минералки, хотя поднос с точно такими же бутылками стоял и перед ней.
Всю первую половину дня она присматривалась к нему. Его звали Жан, и был он бельгиец, «из абсолютно французской части Бельгии», как он сам подчеркнул. Она не знала, чем французская часть Бельгии так уж отличается от фламандской, но решила, что происходить из французской, очевидно, почетнее.
Как потом выяснилось, Жан не только для нее был самым притягательным элементом этого цирка в Берлине. Их собрали со всей Европы в берлинскую штаб квартиру их фирмы, чтобы сказать, что руководству сказать им в общем то нечего. Уже год она вместе с их бельгийским отделением занималась проектом, который в Польше не мог иметь успеха. Устройства, которые фирма хотела продавать, просто напросто не подходили для польского рынка. Трудно продавать эскимосам крем для загара. Даже если это крем самого высшего качества.
Она вообще не хотела сюда приезжать и делала все, чтобы переложить эту поездку на кого нибудь другого из их отдела. Они с мужем давно уже планировали съездить в Карконоше и заглянуть в Прагу. Не удалось. По недвусмысленному указанию из Берлина ехать пришлось ей. Вдобавок поездом, потому что чтобы поездка эта имела хоть какой то смысл, ей пришлось провести день в филиале их фирмы в Познани.
По пути из Варшавы в Берлин – она терпеть не могла ездить в поездах – у нее было достаточно времени, чтобы разработать стратегию, которая заставила бы центральное отделение отказаться от этого проекта. Однако Жан, тот самый бельгиец с запонками, соответствующими, надо думать, погоде, убедил всех, что «рынок в Польше сам еще не знает, что нуждается в этих устройствах» и что у него «есть гениально простая идея, как сделать, чтобы польский рынок об этом узнал». После чего на фоне тщательно изготовленных цветных слайдов он целый час излагал свою «гениально простую идею».
Мало того, что она все это могла бы рассказать за пятнадцать минут и к тому же на куда лучшем английском, вдобавок на его слайдах ничего – кроме карты Польши – не соответствовало действительности. Но это не произвело ни на кого, за исключением ее, особенного впечатления. Было ясно, что директриса из Берлина приняла решение еще до презентации. Она тоже приняла решение и тоже до презентации. Но проблема заключалась в том, что это были диаметрально противоположные решения. Но как директриса могла согласиться с ней? Разве такой обаятельный и красивый мужчина, говорящий по английски с таким очаровательным французским акцентом, мог ошибаться? Директриса смотрела на бельгийца, несущего чушь на фоне цветных фантазий, как на красавца стриптизера, который вот вот начнет раздеваться. Тяжелый случай менопаузы. Что ж, искушение, по мнению директрисы, видимо, стоило того, чтобы рискнуть деньгами акционеров. Ну а кроме того, всегда ведь можно убедить эскимосов, что во время долгой полярной ночи они тоже загорают. Под космическими лучами. И кремы им будут очень полезны.
После Жана выступала она. Директриса даже не стала дожидаться конца презентации. Вышла, вызванная по телефону секретаршей. Благодаря этому все поняли, что ее слушать нет смысла. Все, как по команде, склонились над клавиатурой своих ноутбуков и занялись Интернетом. В сущности она могла бы декламировать стихи или рассказывать по польски анекдоты – никто бы этого не заметил. И лишь бельгиец, когда она закончила свое сообщение, подошел к ней и с обезоруживающей улыбкой произнес:
– Мадам, вы самый очаровательный инженер, какого я знаю. Пусть вы даже не правы, но я все равно слушал все, что вы говорили, затаив дыхание и самым внимательным образом.
Когда же она полезла в сумку, чтобы продемонстрировать ему свои расчеты, он предложил:
– Не могли бы вы убедить меня в своей правоте сегодня вечером в баре нашего отеля? Скажем, в двадцать два часа?
Она согласилась без малейших колебаний. Даже не пыталась затруднять ситуацию наскоро придуманным мелким враньем насчет того, как занята она вечером. Все официальные мероприятия, которые могли происходить по вечерам, уже произошли. Поезд на Варшаву отходил завтра около двенадцати. Ну и потом ей хотелось хоть раз побыть с бельгийцем в отсутствие их берлинской директрисы.
И сейчас в гостиничном баре она тихо радовалась, что утром не слишком запальчиво протестовала против этого проекта. Бельгиец был поистине очарователен. Похоже было, что он часто бывает в этом отеле. С барменом он разговаривал по французски – сеть отелей «Меркюр», в которых фирма традиционно бронировала для них номера, принадлежит французам, по каковой причине весь персонал и говорит на французском, – и очень смахивало на то, что они находятся в приятельских отношениях.
Теперь, когда проект продлили на следующий год, у нее будет возможность встречаться с бельгийцем гораздо чаще. Он ей нравился. Она думала об этом, глядя на него, пока он заказывал очередной напиток. А когда бармен подал им бокалы с налитым в них чем то, имеющим необыкновенный пастельный цвет и экзотическое французское название, бельгиец придвинулся лицом к ее лицу.
– Уже давно я не начинал воскресенья с таким очаровательным существом. Только что пробило полночь. Уже тридцатое апреля, – сказал он, после чего легонько дотронулся своим бокалом, словно чокаясь, до ее руки, а губами нежно прикоснулся к ее волосам.
Это было как электрический удар. Уже давно она не ощущала такого любопытства, что же произойдет дальше. Должна ли она позволять ему прикасаться губами к своим волосам? Имеет ли она право испытывать подобное любопытство? Что бы ей хотелось, чтобы произошло дальше? У нее есть красивый муж, объект зависти всех ее сотрудниц. Как далеко она может пойти, чтобы ощутить нечто большее, нежели этот давно забытый трепет, когда мужчина вновь и вновь целует твои волосы и закрывает при этом глаза? Муж давно уже не целовал ее волосы и вообще он… такой чудовищно предсказуемый.
Последнее время она очень часто думала об этом. И обычно с тревогой. Нет, не то чтобы все стало обыденным. Вовсе не так. Но исчезла та движущая сила. Развеялась где то в будничности. Все остыло. Разогревалось только иногда, на минутку. В первую ночь по возвращении его или ее из дальней поездки, после слез и ссоры, которую они решали закончить в постели, после выпитого или каких нибудь благовонных листьев, которые жгли на приемах, в отпуске на чужих кроватях, на чужом полу, в чужих стенах или в чужих машинах.
Это было постоянно. Лучше сказать, бывало. Но без былого неистовства. Без той мистической тантры, что была вначале. Без той ненасытности. Того голода, который приводил к тому, что стоило только подумать об этом, и кровь тут же, как ошалелая, с шумом отливала вниз, и мгновенно ты уже мокренькая. Нет! Такого не было уже давно. Ни после вина, ни после листьев, ни на паркинге у автострады, куда он свернул, потому что, когда они возвращались с какого то приема, она, несмотря на то что вел он очень быстро, вдруг нырнула головой под его руки, державшие руль – почему то так подействовала на нее музыка, передававшаяся по радио, – и стала расстегивать ремень у него на брюках.
Наверное, причина в доступности. Все было на расстоянии вытянутой руки. Ни ради чего не надо было стараться. Они уже знали друг у друга каждый волосок, каждый возможный запах, каждый возможный вкус кожи, и влажной, и сухой. Знали все тайные уголки тел, слышали все вздохи, предвидели все реакции и давно уже поверили всем признаниям. Некоторые из них время от времени повторялись. Однако уже не производили впечатления. Они просто входили в сценарий.
Последнее время ей казалось, что секс с нею для мужа был чем то вроде – как ей вообще могло прийти такое в голову? – католической мессы. Достаточно прийти в костел, ни о чем не думая, а потом неделю можно жить спокойно.
Может, так у всех? Возможно ли неутолимо желать того, кого знаешь уже несколько лет, кого видел, когда он кричит, блюет, храпит, мочится, не смывает после себя в клозете.
А может, это не так уж и важно? Может, необходимо только вначале? Может, хотеть лечь с кем то в постель не самое важное, может, куда важней проснуться вместе утром и приготовить друг другу чай?
– Я сделал что нибудь не то? – Голос Жана вырвал ее из раздумий.
– Еще не знаю, – отвечала она с принужденным смешком. – Прошу прощения, я на минутку вас покину. Скоро вернусь.
В туалете она достала из сумочки губную помаду. Глядясь в зеркало, сказала сама себе:
– Завтра тебя ждет длинная дорога. И стала подкрашивать губы.
– У тебя между прочим есть муж, – добавила она, грозя пальцем своему отражению.
Она вышла из туалета. Проходя мимо портье, услышала, как какой то мужчина, стоящий к ней спиной, по буквам сообщает свое имя:
– Я к у б…
Из сумочки она вынула свою визитную карточку, обратной, пустой стороной сильно прижала к губам, блестящим от свеженаложенной помады. Положила карточку около своего бокала с недопитым пастельного цвета напитком и сказала:
– Спокойной ночи.

ОН: Таксист, приехавший к опустевшему вокзалу Берлин Лихтенберг, оказался поляком. Больше тридцати процентов берлинских таксистов – поляки.
– Отвезите меня в отель, обязательно дорогой, где есть бар и который находится недалеко от вокзала Берлин ЦОО.
– В этом городе это нетрудно, – рассмеялся таксист. Он зарегистрировался в отеле. Прежде чем отойти от стойки портье, спросил:
– Не были бы вы столь любезны разбудить меня за полтора часа до отхода с вокзала ЦОО первого поезда на Варшаву.
Молодой портье оторвался от каких то бумаг и непонимающе уставился на него:
– Как это?.. За полтора часа? Какого поезда? В каком точно часу вас разбудить?
Он спокойно ответил:
– Видите ли, я сам точно не знаю. Но вы так впечатляюще пишете в рекламе вашего отеля, – он указал на яркий проспект, лежащий рядом с его паспортом, – что «Меркюр» – это не только безопасная крыша над головой в путешествии. «Меркюр» – это также само путешествие». Так что будьте добры, позвоните на вокзал, узнайте, когда отходит поезд на Варшаву, и разбудите меня ровно за девяносто минут до его отхода. Я был бы также благодарен вам, если бы вы заказали мне и такси. Я хочу выехать на вокзал за час до отхода поезда.
– Да, да, разумеется, – отвечал смешавшийся портье.
– И разрешите уж мне не идти сразу в номер и оставить багаж у вас. Я хотел бы потратить крупную сумму в баре вашего отеля. Надеюсь, вы последите, чтобы с моим багажом ничего не случилось?
Не дожидаясь ответа, он положил кожаную сумку с ноутбуком на чемодан и направился в сторону двери, из за которой доносилась музыка.
Из шаровидных репродукторов под потолком наполненного шумом зала лился голос Натали Коул, поющий о любви. Он осмотрелся. У эллиптической стойки был свободен только один табурет. Но когда он подошел туда, его ждало разочарование: на стойке стоял недопитый бокал. Он уже собирался отойти, решив, что место занято, однако молодой мужчина, сидевший на соседнем табурете, обернулся и сказал по английски:
– К сожалению, это место освободилось. Можете садиться, если желаете, – и с улыбкой добавил: – Место хорошее. Бармен часто подходит сюда.
Он сел и сразу уловил тонкий запах духов. «Ланком»? «Бьяджотти»? Он прикрыл глаза. Нет, пожалуй, «Бьяджотти».
Духи уже давно оказывали на него особенное воздействие. Они как сообщение, которое некто хочет передать. И тут никакой язык не нужен. Можно быть глухонемым, можно принадлежать к другой цивилизации, но сообщение ты все равно поймешь. В духах есть некий иррациональный, таинственный элемент. «Шанель N 5», «Л'эр дю Тан» или «Поэм» подобны стихотворению, которое женщина носит на себе. А некоторые духи безумно эротические, притягивающие. Они заставляют оглянуться, а то и пойти за женщиной, которая ими душится. Он вспомнил, как два года назад был в Прадо. И вдруг мимо него прошла женщина в черной шляпе, и его мгновенно окружил какой то мистический аромат. Он тотчас забыл об Эль Греко, Гойе и прочих мастерах и последовал за той женщиной. А сейчас он подумал, что за женщиной, которая сидела тут до него и оставила свой запах, он тоже захотел бы пойти.
Он оперся локтями на стойку и наклонился вперед, чтобы обратить на себя внимание бармена, который якобы часто подходит сюда. И тогда то он заметил лежащую рядом с бокалом визитную карточку. Контур губ, четко отпечатанный на белом картоне. Нижняя губа явно шире, энергичный изгиб верхней. Прелестные губы. У Натальи были точно такие же. Он поднес визитку к носу. Несомненно, «Бьяджотти»! Эта визитка, должно быть, принадлежала женщине, которая сидела здесь несколько минут назад. Он решил посмотреть, как ее зовут. Но только он перевернул карточку, как услышал:
– Прошу прощения, но эта визитка предназначена мне.
– О, разумеется. Я как раз хотел спросить, не ваша ли это, – соврал он.
Да, он опоздал. И не узнает, кому принадлежала она. Сосед взял визитку, спрятал в карман пиджака, оставил на кофейном блюдце чаевые бармену и, не произнеся ни слова, ушел.
– Бутылку хорошо охлажденного «просеко». И сигару. Самую дорогую, какая у вас есть, – заказал он бармену, который в этот момент встал перед ним.
Такие же губы были у его мамы. Но у мамы все было красивое.
И минувший день, и эти несколько часов в определенном смысле принадлежали его матери. И вовсе не потому, что в день своего рождения он думал, как она его рожала.
Он прилетел вчера утром из Сиэтла в Берлин только затем, чтобы наконец увидеть, где родилась его мать. Последние годы ее биография интересовала его, как роман, в нескольких важных главах которого он принимал участие. И теперь ему хотелось узнать самые первые.
Родилась она невдалеке от станции Берлин Лихтенберг в больнице сестер самаритянок. Дед уехал вместе со своей находящейся на сносях женой в Берлин в надежде, что жить там им будет легче. Как это теперь называется? А, экономическая эмиграция. Да, именно так. Спустя неделю после приезда в Берлин бабушка родила его мать. В больнице самаритянок. Только туда привозили рожениц прямо с улицы. То есть бесплатно. Вчера он был возле этого здания. Сейчас там находится какой то турецкий экспериментальный театр.
Через три месяца дед и бабушка возвратились в Польшу. Не смогли они жить в Германии. Но то, что они пробыли там всего три месяца, не имеет значения. В свидетельстве о рождении его матери навсегда осталась историческая помета: место рождения – Берлин. Так его мама стала немкой. И благодаря этому у него теперь есть немецкий паспорт, и он может летать в Сиэтл без визы. Но он все равно летает с двумя паспортами. Однажды он забыл польский паспорт и чувствовал себя как перемещенное лицо.
Потому что он может быть только поляком.
Кельнер принес голубую бутылку «просеко», серебристую тубу с кубинской сигарой и маленькую гильотинку. Пока тот открывал бутылку, он закурил сигару. Первый бокал он выпил залпом. Сигара была превосходна. Давно он не курил таких прекрасных сигар. Разве что в Дублине. Много лет назад.
Он не мог перестать думать о вчерашнем походе по прошлому его мамы. Ее немецкость – это не только больница сестер самаритянок в довоенном Берлине и не только запись в свидетельстве о рождении. Все гораздо сложней. В точности как ее биография.
Он родился в один из тридцатых апрелей и был третьим ребенком третьего мужа его матери. Это день святого Иакова, то есть Якуба. И все думают, будто потому ему и дали имя Якуб. Но все вовсе не так. Якубом звали второго мужа его матери. Польский артист, который в 1944 году был назначен немцем только потому, что родился на двенадцать километров западней, чем следовало бы, а на восточном фронте окопы должны были быть заполнены. Тогда истинные германцы делали менее истинными германцами всех подряд. И сразу после этого, разумеется, делали их немецкими солдатами. Солдатами тогда становились почти все. Хромые, душевнобольные, туберкулезники. Все могли и должны были быть в ту пору солдатами. Второй муж его матери об этом не знал. Он не представлял себе дней и ночей без нее. Потому перед медицинской комиссией он сперва вгонял себя в пот, а потом бегал в парке босиком по снегу – надеялся подхватить туберкулез. Туберкулез он подхватил. Но его все равно погнали в окопы.
После войны его мать и ее второй муж больше не встретились. Не помогла даже их великая любовь. Когда его мать чуть чуть оправилась от горя и наконец осознала, что война отняла у нее мужа и тут ничего не поделаешь, в ее жизни появился его, Якуба, будущий отец. Исхудавший, до головокружения красивый, стопроцентный поляк, вернувшийся из Штуттхофа. Она с национальностью «немка», и он после трех лет немецкого лагеря. Отец ни разу не дал ему почувствовать, что ненавидит немцев. Хотя он их ненавидел. Интересно, простил бы отец ему, что он поселился в Германии?
Его родители – наилучшее доказательство, что разделение на немцев и поляков всего лишь результат сговора историков, которым удалось убедить целые народы. Впрочем, вся история всего навсего сговор. Главное, чтобы всех обмануть. Они и сговорились, что именно эту, а не другую ложь будут преподавать в школе.
Ему опять становилось грустно. Хватит на сегодня грусти. Как никак сегодня у него день рождения. Он вынул бутылку из серебряного ведерка со льдом. Налил себе еще один бокал. Он едет домой.

ОНА: Все места в вагонах первого класса оказались распроданы. Да, она сделала ошибку, не купив обратный билет еще в Варшаве. Кассирша на вокзале Берлин ЦОО сказала:
– Есть несколько свободных мест во втором классе. Все в купе для курящих. Возьмете?
Перспектива несколько часов ехать в дымной клетке наполнила ее ужасом. Но что оставалось делать?
Она села у окна. Лицом в направлении езды. В купе она была одна. Поезд отправлялся через полчаса. Она вытащила из чемодана книжку и папку с материалами берлинской встречи. Очки. Бутылку минеральной воды. Сотовый телефон. CD плеер, компакт диски, запасные батарейки. Сняла туфли, расстегнула две пуговицы на юбке.
Купе постепенно заполнялось. Громкоговоритель объявил об отправлении поезда, а одно место все еще оставалось пустым. Поезд уже тронулся, когда дверь купе отодвинулась. Она подняла голову от книжки, и их глаза встретились. Она выдержала его взгляд. Это он отвел глаза. В этот миг в нем было что то от смутившегося мальчика. Чемодан он забросил на полку под потолком. Достал из кожаной сумки ноутбук. Сел на свободное место у двери. Ей казалось, что он смотрит на нее. Она засунула ноги в туфли. Подумала, видит ли он расстегнутые пуговицы на юбке.
Через минуту он встал. Достал из сумки банку диетической «кока колы» и три ярких журнала – «Шпигель», «Плейбой» и «Впрост». Положил их себе на колени. Непонятно почему, но когда она поняла, что он поляк, ее это обрадовало.
Он снял пиджак. Закатал рукава темно серой рубашки. Какой загорелый… Волосы у него были в беспорядке, как будто в купе он примчался прямо из постели. И он был небрит. Рубашка расстегнута. Молодым его не назовешь, скорей, моложавым. Как только он вошел, она подумала: «Только бы никто сейчас не закурил». Потому что, войдя, он заполнил все купе ароматом своей туалетной воды. Ей хотелось как можно дольше ощущать этот запах.
Она украдкой поглядывала на него из под очков. Он читал. Она тоже вернулась к своей книжке. Но в какой то момент ощутила беспокойство. Она подняла голову. Он смотрел на нее. У него были печальные, усталые серо зеленые глаза. Пальцы правой руки он прижал к губам и пытливо вглядывался в нее. Ей вдруг стало странно тепло. Она улыбнулась ему.
Он отложил журналы и занялся ноутбуком. Пассажиры в купе с любопытством поглядывали на него. Из кармана пиджака он достал сотовый телефон, после чего наклонился вперед и подключил его к специальному гнезду в задней части компьютера. Возможно, не все в купе понимали, что он собирается делать, но она знала: он подсоединился к Интернету.
Вначале она подумала: все эти его действия с компьютером в купе поезда, только что отошедшего от Берлина, претенциозны, и делает он это напоказ, но потом, наблюдая за тем, как внимательно он всматривается в экран, она решила, что… Нет, в нем нет никакой претенциозности, и он не показушник.
Она незаметно засунула руку под блузку и застегнула пуговицы на юбке. Поправила прическу и села прямей.

ОН: Если на кого и можно рассчитывать в Германии, то только на уборщиц из Хорватии.
Естественно, никто его не разбудил за полтора часа до отхода поезда на Варшаву. Некому было даже сказать,что это позор для отеля, где дерут по триста долларов за ночь. Ночного портье давно уже не было за стойкой, а что до сменившей его блондинки, то, судя по ее виду, она и знать не знала, где на карте находится Варшава.
Разбудила его уборщица, которая, думая, что номер пустой, вошла, когда он еще спал, чтобы произвести уборку. Он не знал, в котором часу отходит поезд до Варшавы, но когда увидел, что уже без пяти одиннадцать, понял, что времени у него в обрез.
Не обращая внимания на все еще стоящую в номере уборщицу, он голый с криком «О курва мать!» выскочил из постели и в бешеном темпе стал одеваться. Поскольку уборщица была из Хорватии, смысл выражения «курва мать» для нее не был тайной, и пока он сметал все, что было на полочке в ванной, в несессер, она паковала в его чемодан все, что лежало на ночном столике и у телевизора. Через несколько минут он вылетел из номера. Подчиняясь первому импульсу, подбежал к стойке регистрации, однако того портье, к счастью, уже не было. Когда же он сориентировался, что блондинка за стойкой представления ни о чем не имеет, то даже не заплатил. У них есть номер его кредитной карточки. Кроме того, в поезде он сможет войти в Интернет и расплатиться. Карточка «Америкен Экспресс», которую он получил от фирмы, позволяет это сделать.
Перед отелем стояла вереница такси. Водитель вошел в положение и за десять минут довез до вокзала. Билета он не купил. Пробежал на перрон и вскочил в вагон, стоявший прямо напротив выхода из туннеля. Удалось. Поезд тронулся. Он открыл дверь первого же купе.
Она сидела у окна. На коленях книжка. Губы у нее были, как те, отпечатанные на обороте визитной карточки. Волосы, сколотые на затылке. Высокий лоб. Она была красива.
Он занял единственное свободное место. Он был безбилетник. Неважно. Эту проблему он разрешит, когда придет кондуктор. В карточке, висящей на двери вагона, он прочитал, что место зарезервировано за пассажиром, который сядет во Франкфурте на Одере.
Он достал газеты. В гостиничном киоске польская пресса тоже продавалась! То, что «Выборчу» можно спокойно купить наряду с французскими, американскими, итальянскими и английскими газетами в гостиничном киоске в центре Берлина, в тысячу раз важней, чем все заявления о «готовности Польши к вхождению в Европу».
В какой то момент он не выдержал. Поднял глаза над газетой и стал разглядывать ее. Кроме помады на губах, на ней не было никакой косметики. Она читала, время от времени притрагиваясь пальцами к уху. Руки у нее были замечательно красивые. Когда она переворачивала страницу, казалось, будто она ласково лишь чуть касается ее длинными пальцами.
Она подняла голову и улыбнулась ему. На сей раз он не смутился. Ответил улыбкой.
Читать ему больше не хотелось. Он подключил телефон к компьютеру и запустил программу электронной почты. Медленно прошел всю процедуру идентификации. Модем в сотовом телефоне, пожалуй, самый медленный из всех, что существуют. Он часто задумывался, почему так. Ладно, он займется выяснением этого, когда вернется в Мюнхен.
В его почтовом ящике в компьютере мюнхенского института был только один e mail. В обратном адресе были данные какого то банка в Англии.
Опять какая нибудь реклама, подумал он.
Он хотел сразу же нажать delete, но его внимание привлекла первая часть адреса: Jennifer@. В его воспоминаниях имя это звучало, как музыка. И он решил прочесть послание.
Камберли, Суррей, Англия, 29 апреля
Ты ведь J. L, правда???!!!
Так следует из твоей веб странички. Я проторчала на ней все сегодняшнее утро в своем кабинете в банке. Вместо того чтобы войти на страницу лондонской биржи и работать, за что мне, кстати сказать, неплохо платят, я слово за словом читала твою страницу. А потом взяла такси и поехала в центр Камберли в книжный магазин купить польско английский словарь. Я выбрала самый большой, какой был. Мне хотелось понять и те фрагменты, которые на странице опубликованы по польски. Всего я, разумеется, не поняла, но уловила атмосферу. Такую атмосферу умел создавать только L J., а значит, это несомненно ты.
После работы я пошла в мой любимый бар «Клуб 54» около вокзала и напилась. Я уже четыре дня голодаю, так как два раза в год «очищаюсь», голодая по неделе. Знаешь ли ты, что если выдержишь первые три дня полного голодания, то входишь в состояние своеобразного транса? Твоему организму ничего не нужно переваривать. Только тогда ты понимаешь, что крадет у тебя процесс пищеварения. У тебя внезапно появляется бездна энергии. Живешь, как под хмельком. Ты ощущаешь в себе творческие силы, возбуждение, все чувства невероятно усиливаются и обостряются. Твоя восприимчивость подобна сухой губке, готовой всосать все, что окажется поблизости. В такие периоды сочиняют прекрасные стихи, придумывают неслыханно революционные научные теории, ваяют или пишут провокаторские или авангардные произведения, а также с небывалым успехом делают покупки на бирже. Вот это я могу с полной уверенностью подтвердить. Кроме того, Бах во время «голодовки» такой… такой… Короче, такой, как будто его играет сам Моцарт.
Но подобное состояние достигается, только если продержишься «в муках» первые два или три дня. Эти два или три дня – непрестанная борьба с голодом. Я даже ночью просыпаюсь от голода. Но я прошла через все это и сегодня утром начала ощущать возбуждение «непереваривания». И в этом состоянии возбуждения наткнулась на твою интернет страницу. Лучший момент просто придумать невозможно.
И все остальное стало совершенно неважно.
В сущности, голодания я не прерывала. В этом баре я ведь ничего не ела. Только пила. Главным образом, за воспоминания. Не пей никогда – даже если это «кровавая Мери» такая же отменная, какую делают в «Клубе 54» и у тебя будут самые замечательные воспоминания – на четвертый день голодовки. Съешь что нибудь перед этим. Потом я вернулась домой и написала этот e mail. Он словно страница из дневника изголодавшейся (3 дня без пищи), пьяной (2 «кровавых Мери» и 4 «Гиннеса») женщины с прошлым (12 лет биографии).
Потому прошу, отнесись к нему со всей серьезностью.
Предскриптум: «Остров» в этом тексте – на случай, если ты забыл, – это мой родной остров Уайт. Маленькое пятнышко на карте между Англией и Францией в проливе Ла Манш. Я там родилась.
Дорогой J.L!
Знаешь ли ты, что письмо это я писала минимум тысячу раз?
Писала мысленно, писала на песке пляжа, писала на самой лучшей бумаге, какую только можно купить в Соединенном Королевстве, писала авторучкой у себя на бедре. Писала на конвертах пластинок с музыкой Шопена.
Я столько раз писала его…
Но так и не отослала. За последние 12 лет – потому что все это было ровно двенадцать лет назад – я не отослала по меньшей мере тысячу писем ЕМУ.
Потому что это письмо вовсе не тебе. Это письмо Эл. Дж. Я просто переставила инициалы и назвала ( Элджот.
Ты на самом деле J.L., но его ты знаешь. Знаешь, наверно, так, как не знает никто другой. Обещай, что перескажешь ему то, что я написала. Перескажешь?
Ведь Элджот должен был быть, как антракт между первым и вторым действием оперы. Я во время этого антракта пью самое лучшее шампанское, какое только есть в баре. Ну а если у меня для этого нет возможностей, я остаюсь дома и слушаю пластинки. И он должен был быть таким вот шампанским. Только в антракте. Должен был ударять в голову. Должен был порадовать вкус и вызвать легкий хмель на второе действие. Чтобы музыка стала еще прекрасней.
Элджот таким и был. Как самое лучшее и самое дорогое шампанское в баре. Он ошеломил меня. Потом следовал еще один перерыв. А потом спектакль кончался. И шампанское тоже. Но так не случилось. Впервые в жизни из всей оперы я лучше всего запомнила перерыв между первым и вторым действиями. Перерыв этот по настоящему так никогда и не кончился. Я поняла это сегодня днем в том клубе. Главным образом благодаря чувствам, обостренным четырьмя днями голодания и четвертому бокалу «Гиннеса».
Я провела с ним 88 дней и 16 часов моей жизни. Ни у одного мужчины не было так мало времени, и ни один не дал мне так много. Один пробыл со мной 6 месяцев, и не сумел дать мне того, что у меня было с Элджотом уже после б часов. Я продолжала быть с этим человеком, так как считала, что его «шесть часов» еще наступят. Я ждала. Но они так и не наступили. Как то во время очередной бессмысленной ссоры он закричал:
– Ну и что такого дал тебе этот чертов поляк, от которого у тебя не осталось ничего? Даже его чертовой фотографии нет. – А когда он торжествующе изрек: – Да имел ли он представление о том, что такое фотоаппарат? – я выставила его полупустой чемодан, с которым он переехал ко мне, за дверь.
Так что же дал мне этот «чертов поляк»? Что?
Например, дал мне оптимизм. Он никогда не говорил про печаль, хотя я знала, что он пережил бесконечно печальные времена. Он заражал оптимизмом. Дождь для него был всего лишь коротким промежутком перед появлением солнца. Всякий, кто жил в Дублине, поймет, что подобный образ мыслей – пример сверхоптимизма. Это при нем я открыла, что носить можно не только черное. При нем я поверила, что мой отец любит мою мать, только не может проявить это. Даже моя мать никогда не верила в это. Ее психотерапевт тоже.
Например, он подарил мне такое чувство, когда кажется, что через минуту ты сойдешь с ума от желания. И при этом ты знаешь, что желание твое исполнится. Он умел рассказать мне сказку о каждом кусочке моего тела. И не было такого места, которого он не коснулся бы или не изведал его вкус. Будь у него время, он перецеловал бы каждой волосок у меня на голове. Все по очереди. При нем мне всегда хотелось раздеться еще больше. У меня было ощущение, что я почувствовала бы, наверное, себя еще более обнаженной, если бы мой гинеколог вынул у меня спираль.
Он никогда не искал эрогенных зон на моем теле. Он считал, что женщина является эрогенной зоной вся в целостности, а в этой целостности самый эрогенный участок – мозг. Элджот слышал о пресловутой G точке в женском влагалище, но он ее искал в моем мозгу. И практически всегда находил.
Я дошла с ним до конца каждой дороги. Он приводил меня в такие чудесно грешные места. Некоторые из них сейчас для меня святыни. Иногда, когда мы любили друг друга, слушая оперы или Бетховена, мне казалось, что невозможно быть еще нежней. Как будто у него были два сердца вместо двух легких. А может, так оно и было…
Так, например, он подарил мне маленькую красную резиновую грелку в форме сердца. Размером чуть больше ладони. Милый. В Дублине только он один мог придумать что либо подобное. Потому что только он обращал внимание на такие вещи. Он знал, что у меня страшный предменструальный период, предшествующий еще худшим дням, и что тогда я становлюсь несправедливой, жестокой ведьмой, которой все мешает. Даже то, что восток находится на востоке, а запад на западе. Однажды он поехал на другой конец Дублина и купил эту грелку. В ту ночь, когда у меня безумно болело, он встал, наполнил грелку горячей водой и положил мне на живот. Но сперва поцеловал мне это место. Сантиметр за сантиметром. Медленно, осторожно и невероятно нежно. Потом положил мне эту грелку. И когда я восхищенная, смотрела на это маленькое чудо, он принялся целовать и сосать пальцы моих ног. Сперва на одной ноге, потом на другой. Он все время смотрел мне в глаза и целовал. Хоть у тебя и не бывает предменструальных периодов, ты все равно ведь способен представить, как это чудесно. К сожалению, я пережила с ним всего лишь три таких периода.
А еще, например, он подарил мне детскую любознательность. Он спрашивал обо всем. Точь в точь как ребенок, имеющий право задавать вопросы. Он хотел знать. И научил меня, что «не знать» – это значит «жить в опасности». Он интересовался всем. Все обсуждал, все подвергал сомнению и склонен был поверить всему, как только удавалось убедить его фактами. Помню, как однажды он шокировал меня вопросом:
– Как ты думаешь, Эйнштейн онанировал?
Он научил меня, что следует покоряться своим желаниям, как только они приходят, и ничего не откладывать на потом. Так во время приема в огромном доме какого то жутко важного профессора генетики в процессе нуднейшей научной дискуссии о «генетической обусловленности сексуальности млекопитающих» он вдруг встал, подошел ко мне, наклонился – все умолкли, глядя на нас, – и прошептал:
– На втором этаже дома есть ванная, какой ты в жизни не видела. Глядя на тебя, я не могу сосредоточиться на дискуссии о сексуальности. Пойдем скорей в эту ванную. – И добавил: – Как ты думаешь, это генетическая обусловленность?
Я послушно встала, и мы пошли наверх. Молча он поставил меня к зеркальной дверце шкафа, спустил брюки, раздвинул мне ноги, и… И «генетически обусловленная сексуальность млекопитающих» обрела совершенно иное чудное значение. Когда через несколько минут мы вернулись и сели на свои места, на миг воцарилась тишина. Женщины пытливо смотрели на меня. Мужчины закурили сигары.
Еще он, например, подарил мне ощущение, что я для него самая главная женщина. И все, что я делаю, для него имеет значение. Каждое утро, даже если мы спали вместе, он, здороваясь со мной, целовал мне руку. Открывал глаза, вытаскивал мою руку из под одеяла и целовал. И говорил при этом: «Дзень добры». Всегда по польски. Как в первый день, когда нас представили друг другу.
Иногда, случалось, он просыпался ночью, «пораженный какой нибудь идеей» – так он это называл, – тихонько вылезал из постели и шел заниматься своей генетикой. Под утро возвращался, залезал под одеяло, чтобы поцеловать мне руку и сказать «дзень добры». Он наивно думал, что я не замечала его уходов. А я даже наносекунды, проведенные без него, замечала.
Он мог прибежать в институт, где у меня были занятия, и сказать, что опоздает на ужин на десять минут и чтобы я не беспокоилась. Понимаешь, невероятно долгие десять минут…
Он подарил мне, например, за эти 88 дней и 16 часов больше пятидесяти пурпурных роз. Потому что я больше всего люблю пурпурные розы. Последнюю он подарил мне в тот последний шестнадцатый час. В аэропорту в Дублине перед самым отлетом. Знаешь ли ты, что, когда я возвращалась из аэропорта, мне казалось, что эта роза самое главное, что мне кто либо когда либо дал за всю мою жизнь?
Он был моим любовником и одновременно лучшей подругой. Нечто подобное случается только в фильмах и причем только тех, которые снимают в Калифорнии. А со мной случилось в действительности в дождливом Дублине. Он давал мне все и ничего не хотел взамен. Совершенно ничего. Никаких обещаний, никаких клятв, никаких обетов, что «только он и никогда никто другой». Попросту ничего. Это был его единственный ужасный недостаток. Не может быть для женщины большей муки, чем мужчина, который так добр, так верен, так любит, такой неповторимый и который не ждет никаких клятв. Он просто существует и дает ей уверенность, что так будет вечно. Вот только боишься, что вечность эта – без всяких стандартных обетов – будет короткой.
Моя вечность длилась 88 дней и 16 часов.
С 17 часа 89 дня я начала ждать его. Уже там, в аэропорту. От дверей терминала он отъехал в автобусе. Медленно поднялся по трапу, ведущему в самолет, и на самом верху у самолетной двери повернулся к смотровой террасе, на которой стояла я – он знал, что я там стою, –и прижал правую руку слева к груди. Так он стоял несколько секунд и смотрел в мою сторону. Потом исчез в самолете.
Больше я его не видела.
Первые три дня голодания ничто в сравнении с тем, что я пережила в первые три месяца после его отъезда. Он не написал. Не позвонил. Я знала, что самолет долетел до Варшавы, потому что после недельного его молчания позвонила в лондонское бюро ЛОТ, чтобы увериться, что ничего страшного не произошло.
Он просто прижал руку к сердцу и исчез из моей жизни.
Я страдала, как ребенок, которого отдали на неделю в приют, а потом забыли взять. Я тосковала. Невероятно. Я любила его и потому не могла желать ему плохого и оттого еще больше страдала. Через некоторое время в отместку я перестала слушать Шопена. Потом – в отместку – выбросила пластинки со всеми операми, которые мы слушали вместе. Потом – в отместку – возненавидела всех поляков. Кроме одного. Его. Потому что на самом деле я не способна мстить.
Потом мой отец бросил мою мать. Мне пришлось на полгода прервать учебу и из Дублина вернуться на Остров, чтобы помочь ей. Но больше всего это помогло мне самой. На Острове все просто. Остров возвращает вещам истинные их пропорции. Когда идешь на береговой обрыв, который был тут уже 8 тысяч лет назад, то многие вещи, которые людям кажутся безмерно важными, утрачивают значение.
Спустя полгода после его отъезда, уже перед Рождеством, мне на Остров прислали пачку писем, пришедших на мое имя в Дублин. Среди них я нашла письмецо от Элджота. Единственное за все эти 12 лет. На безвкусной почтовой бумаге какого то отеля в Сан Диего он написал:
Единственное, что я мог сделать, чтобы пережить разлуку, это полностью исчезнуть из твоей жизни. Ты была бы несчастлива здесь со мной. Я не был бы счастлив там. Мы с тобой из разделенного мира. Я даже не прошу, чтобы ты меня простила. То, что я сделал, простить нельзя. Можно только забыть.
Забудь. Якуб.
P. S. В Варшаве, когда у меня есть время, я обязательно еду в Желязову Волю. Приезжаю туда, сажусь на скамейку в саду дома Шопена и слушаю музыку. Иногда плачу.
Я не забыла. Но письмо это мне помогло. Хоть я и не согласилась, но хотя бы узнала, как он справился с тем, что было между нами. Это было самое эгоистическое решение из всех известных мне, но я хотя бы узнала, что он что то решил. У меня было хотя бы это его «иногда плачу». Женщины живут воспоминаниями. Мужчины тем, что они забыли.
Я вернулась в Дублин, закончила институт. Потом отец решил, что я буду вести дела нашей семейной фирмы на Острове. Я выдержала год. Я убедилась, что мой отец –человек с нулевым коэффициентом эмоциональной интеллигентности. Его высокий IQ тут ничего изменить не мог. Чтобы окончательно не возненавидеть его, я решила бежать с Острова.
Я уехала в Лондон. Защитила докторскую по экономике в колледже Куинз Мери, научилась играть на фортепьяно, ходила на балет, нашла работу на бирже, слушала оперы. Но уже никогда не было такого антракта, который оказался бы важней спектакля. И такого шампанского тоже.
Потом пошли мужчины без всякого смысла. И чем больше их было, тем меньше мне хотелось сближаться с каждым последующим. Дошло даже до того, что порой, когда мы лежали в постели и мужчина целовал меня «там внизу», я «там наверху» все равно чувствовала себя одинокой. Потому что они лишь механически касались меня эпидермой своих губ или языка. А Элджот… Элджот меня попросту «съедал». С такой же жадностью, с какой съедают первую клубнику. И иногда опускал ее в шампанское.
Я так и не сумела полюбить ни одного из этих мужчин, у которых на губах была только эпидерма.
После двух лет пребывания в Лондоне я обратила внимание, что у меня совсем нет подруг, а большинство моих друзей гомосексуалисты. Если не брать в расчет их несколько отличную ориентацию, они часто оказываются по настоящему мужчинами. Мне повезло встретить лучших из них. Тонких, деликатных, слушающих то, что ты им говоришь. Им не надо притворяться. И если они платят за твой ужин, то вовсе не для того, чтобы тем самым обеспечить себе право стянуть с тебя трусики. Ну а то, что в ушах они носят сережки…
Это же просто гениально – как говорит одна из моих сотрудниц в банке, – по крайней мере есть гарантия, что человек знает, что такое боль, и понимает толк в бижутерии.
Потом ушла из жизни мама. Никто не знает, как это произошло. Она плыла на пароме с Острова в Кале и упала за борт. Тело ее так и не нашли. Зато в ее спальне в шкатулке нашли завещание, написанное буквально за неделю до смерти, и обручальное кольцо, перепиленное пилкой для металла пополам.
Первое время горе мое было так огромно, что я не могла по утрам заставить себя встать. У меня была эндогенная депрессия. Тогда мне больше всего помог прозак. Маленькая бело зеленая таблетка с чем то магическим внутри. Помню, как Элджот пытался объяснить мне магию действия прозака. Он говорил, что это как карточный фокус. Картами были какие то нейропередатчики на синапсы. До конца я так и не поняла. Но знаю, что он действует. Мой психиатр тоже знал это.
А знаешь ли ты, что в депрессии люди чаще всего совершают самоубийство, когда прозак начинает действовать и они уже находятся на дороге к выздоровлению? В разгар депрессии ты совершенно вялый и тебе неохота даже перерезать себе вены. Ты ходишь или лежишь, будто в схватывающемся бетоне. А вот когда прозак начинает действовать, у тебя появляется достаточно сил, чтобы раздобыть бритву и пойти в ванную. Потому те, кто находится на самом дне депрессии, должны принимать прозак в клинике, а безопасней всего, если их еще привязывают ремнями к кровати. Это чтобы они не могли пойти в одиночку в ванную. Однако они вполне способны обмануть бдительность санитаров и пробраться на крышу здания клиники.
После прозака мой психиатр объявил мне, что я должна «произвести практическую ретроспекцию» и поехать в Польшу. Этакий психоаналитический эксперимент, чтобы сократить лежание на диване.
Это было в мае. Я приехала в воскресенье. У меня был подробный план «практической ретроспекции» на все 7 дней: Варшава, Желязова Воля, Краков, Освенцим. Но это был всего лишь план. В Варшаве я почти все время провела в отеле недалеко от памятника, возле которого постоянно стоят часовые. Каждое утро после завтрака я заказывала такси и ехала в Желязову Волю. Там сидела на скамейке возле дома и слушала Шопена.
Иногда не плакала.
В Желязовой Воле я бывала ежедневно. За исключением четверга. В четверг, когда я, как обычно, ехала туда в такси, по радио произнесли его фамилию. Я велела таксисту развернуться и ехать во Вроцлав.
В деканате целый час искали кого нибудь, кто говорит по английски. А когда нашли, какая то милая женщина сказала мне, что Элджот уехал в Германию и вряд ли вернется, потому что «нужно быть полным идиотом, чтобы вернуться сюда».
Как он мог уехать в Германию? После того, что немцы сделали в лагере с его отцом?
Эта милая женщина из деканата не знала его адреса. Да, впрочем, я и не хотела его получить. В тот же вечер я вновь была в Варшаве. Практическая ретроспекция была завершена. Психиатр оказался неправ. Это ни капельки не помогло.
Может, ты знаешь, по какому праву, по какому чертову праву Элджот решил, что я была бы несчастна в этой стране? Почему? Потому что дома серые, потому что в магазинах только уксус, потому что телефоны не действуют, потому что нет туалетной бумаги, потому что кружки для газированной воды прикованы ржавыми цепями? Почему он не спросил меня, что мне действительно необходимо в жизни? Да я вообще не звоню по телефону. Не пью газированную воду, а уксус добавляю всюду, даже в fish'n'chips.
Нет! Он даже не удосужился спросить меня. Он, который спрашивал меня обо всем, даже про то, «что ты ощущаешь, когда в тебе набухает от крови тампон».
Он просто прижал руку к одному из своих двух сердец и уехал. А ведь я могла бы вместе с ним копать колодец, если бы оказалось, что там, куда он меня привез, еще нет воды.
А потом и мир, который якобы нас разделил, перестал быть разделенным. Настали такие времена, что вечером я ложилась спать, а ночью в какой нибудь стране менялся политический строй.
В Лондоне для меня слишком высокое давление. Чтобы выдержать его, надо быть герметичным, иначе все из тебя уйдет. Это чистой воды физика. Но я не умела быть до такой степени непроницаемой. Вдвоем гораздо легче «удерживать крышку». Я же могла быть только одна. Даже если я и позволяла кому то засыпать рядом с собой, то всегда получалось так, что я удерживала две крышки. А кроме того, мне по определению было трудней. Я ведь родом из деревни. И Дублин ничего не изменил. Остров всегда был деревней. Деревней на береговом обрыве. Самой прекрасной на свете. Однако я не хотела возвращаться на Остров. Потом оказалось, что в этом и не было надобности.
Как то после оперы и ужина, который на самом деле был дележом под черную икру «остатков» какого то мелкого банка между двумя крупными, директор одного из крупных банков спросил у меня – я была приглашена, поскольку считалась «многообещающим биржевым аналитиком младшего поколения», что в переводе на общепринятый в банке язык означало, что у меня лучшая грудь в отделе ценных бумаг, – так вот, он спросил меня, не живу ли я в Ноттинг Хилле. Когда я шутливо ответила, что квартира в Ноттинг Хилле мне не по карману, он улыбнулся, продемонстрировав безукоризненно белые зубы, и сказал, что это очень скоро изменится, но, впрочем, это не имеет никакого значения, «поскольку он всегда живет рядом со мной, где бы я ни квартировала». Я прекрасно поняла его.
Мне даже понравился этот его ответ. Он был француз, но говорил – а это просто абсолютное исключение – по английски с американским акцентом. Понравилось мне также и то, что он, хоть и был самой важной персоной в этой банковской компании, весь вечер в отличие от других был молчалив. Кроме того, здороваясь, он поцеловал мне руку. С ужина мы ушли вместе.
Жил он в отеле «Парк Лейн». И был импотент. Ни один мужчина после Элджота не был так нежен, как он в тот вечер. Когда утром я проснулась в его постели, его уже не было. Через неделю он спросил меня, не хотела бы я руководить «стратегически важным отделом нашего банка в Ноттинг Хилле». Я не хотела. После ланча я позвонила ему и спросила, нет ли у него какого нибудь «стратегически важного отдела» в Суррее. Суррей почти как Остров, только что моря нет. В тот же вечер он прилетел из Лиона, чтобы за ужином сообщить мне, что «разумеется, такой отдел есть, существует с сегодняшнего дня». Когда после коктейля у стойки бара мы пошли в «Парк Лейн», там стоял самый лучший проигрыватель компакт дисков, какой только можно найти за несколько часов в Лондоне. А рядом в четыре ряда стояли несколько сотен дисков классической музыки. Несколько сотен.
Думаю, он любит меня. Он тонкий, чувствительный и с такой грустью вглядывается в мои глаза. Он не большой поклонник музыки, но привозит мне все, что музыкально одаренная ассистентка из отдела рекламы в его банке отыскивает по всему свету в звукозаписывающих фирмах, которые специализируются на выпуске классики. Иногда я получаю диски еще до того, как они появятся в европейских магазинах. Он способен прилететь из Лиона, встретиться со мной в аэропорту и забрать на концерт в Милан, Рим или Вену. Иногда после концерта мы не идем ни в какую гостиницу. Он возвращается в Лион, а меня сажает в самолет до Лондона.
Во время концерта он все время сжимает и целует мне руки. Я этого не люблю. Концерт Караяна – это все таки не фильм в затемненном зале. Но я позволяю это делать. Он славный мужчина.
Он ничего особенного не требует от меня. Я должна только говорить, как сильно я его хочу. Не больше. Иногда он рассказывает мне о своих дочках и жене. Достает бумажник и показывает их фотографии. Он добрый, заботится обо мне. Три раза в неделю я получаю от него букеты цветов. Иногда их приносят даже ночью.
Я не сказала ему, что люблю пурпурные розы. Для меня это слишком личное.
Я могла бы руководить этим банком в Кэмберли. Уже с завтрашнего утра. Достаточно было бы одного телефонного звонка. Но я не хочу. Предпочитаю быть «многообещающим биржевым аналитиком» и не нести никакой ответственности.
Я все лучше играю на фортепьяно. Много путешествую. В Кэмберли у меня старый дом с садом, где растут пурпурные розы. В уикенды, если он не прилетает из Лиона, я встречаюсь в Лондоне с моими друзьями, которые носят в ушах серьги, и мы устраиваем всякие безумства. Иногда я навещаю Остров.
Также раз в год я езжу в Дублин на встречу нашего выпуска. Происходит она во вторую субботу мая. В Дублине я ночую в Тринити Колледж. С тех пор как оттуда уехал Элджот, там практически ничего не изменилось. Но в Тринити ничего не меняется с XIX века. Ночью в субботу я удираю со встречи нашего курса и иду по коридорам к кабинету, где он тогда работал. Сейчас там какой то склад. Но двери все те же. Тогда я тоже неоднократно там стояла. А один раз все таки решилась постучать. Но то была немножко другая ночь, чем эта. И было это ровно 12 лет назад. Только тогда его день рождения уже кончался, а не начинался.
Потом ухожу оттуда и по пути останавливаюсь у лекционной аудитории, где свет с грохотом загорался и гас, когда он опирался спиной о выключатели, а я стояла перед ним на коленях. Сейчас войти туда нельзя, но через гравированное стекло в дверях все видно. Потом я возвращаюсь на встречу и напиваюсь.
Последнее время я чувствую себя очень одиноко. У меня будет ребенок. Сейчас самое время родить ребенка. Ведь мне уже тридцать пять лет. Кроме того, я хочу иметь что то принадлежащее одной мне. Что то, что я буду любить. Ведь если говорить по правде, то больше всего в жизни я хочу кого нибудь любить.
Несколько дней назад я послала e mail в «The Sperm Bank of New York», самый лучший банк спермы в США. Они строже всех хранят тайну, делают самые лучшие генетические тесты, и у них самые полные каталоги. Через месяц я лечу на встречу с их генетиком. В принципе это всего лишь формальность. Мне бы хотелось девочку. Я послала им свой профиль. Ты даже не представляешь себе, как много доноров с IQ выше 140! Кроме того, донор должен быть «из музыкально одаренной среды», иметь докторскую степень и происходить из Европы. Мне прислали список фамилий более чем 300 доноров. Я выбрала только тех, у кого были польские фамилии.
Я задумалась, какие глаза были у Элджота. Он говорил, серые. А мне они виделись зелеными. Когда я выбрала зеленые глаза и присовокупила докторскую степень в точных науках, остались только 4 донора. На одном из них я остановлюсь после разговора с генетиком в Нью Йорке.
Вот уже и утро начинается. Сегодня воскресенье. 30 апреля. Это особенный день. Для этого дня у меня два специальных бокала. Но это на вечер. Вечером я буду слушать «Богему» Пуччини, закурю сигару, привезенную мной из Дублина, и выпью самого лучшего шампанского. В перерыве между первым и вторым актами.
Из твоего бокала тоже выпью. Всего самого прекрасного тебе в день твоего рождения, Элджот…
Дженнифер.
P. S. Когда рожу дочку, дам ей имя Лора Джейн.

ОНА: Подъезжали к Франкфурту на Одере. Она взяла бутылку минералки и взглянула на него. Включенный ноутбук лежал у него на коленях, а сам он сидел, прижав правую руку к сердцу, и всматривался в окно. У нее тоже иногда бывало, что, глубоко задумавшись над чем то, она сидела с отсутствующим взглядом. Веки не опускаются, зрачки расширены и совершенно неподвижны. Устремлены в одну точку. Как сейчас у него. Но в этом было что то неестественное. И рука на сердце, и застывший взгляд. На его лице отражалась печаль. Почти что боль.
Дверь открылась. В купе заглянул старик и принялся громко читать номера мест. Он обратился по немецки к сидящему:
– У вас на это место билет?
Тот не реагировал. Старик повторил вопрос, и когда тот опять не отреагировал, решился дотронуться до его плеча.
– Простите, у вас тоже билет на это место? Сидящий выглядел так, будто его внезапно разбудили. Он тут же встал, освободив место старику.
– Нет. У меня нет билета на это место. У меня вообще нет билета. Можете быть спокойны, это ваше место.
Он выключил ноутбук и положил его в кожаную сумку. Осторожно, чтобы никого не задеть, снял свой чемодан. Вывез его в коридор. Сумку повесил себе на плечо. Снял с вешалки пиджак и перебросил его через сумку с ноутбуком. Обернулся к сидящим в купе и грустно взглянул на нее. Попрощался со всеми по польски и по немецки и вышел. Больше она его не видела.

@2

ОН: Жизнь по преимуществу печальна. А сразу потом умираешь.
До Института генетики Фонда имени Макса Планка легче всего доехать по шестиполосной автостраде, проходящей возле современного здания, в котором находится его кабинет. Это одна из самых загруженных автострад в Мюнхене. Дальше она идет прямиком в центр города, а тут, где находится его институт, отделяет окруженную высоким забором торговую территорию от остального города. Метрах в ста от института, ближе к городу, над автострадой проходит виадук. Одна из опор виадука находится на зеленой полосе, разделяющей автостраду. По немецким правилам у его мотороллера слишком маленькая скорость, чтобы на нем можно было ездить по автостраде, поэтому он по виадуку едет сперва до торговых участков, а оттуда по нормальным улицам до самого дома.
Вчера он вышел из института около одиннадцати вечера. Вообще то он собирался ехать не на мотороллере, а в метро. Январь в Мюнхене очень холодный, и в свете фонарей на тротуарах искрился ледок. А мотороллер на льду непредсказуем. Он узнал это еще прошлой зимой, когда после падения на замерзшей луже три дня провел с коленом в гипсе. Но стоило ему подумать, что придется четверть часа идти до станции метро, а потом ждать поезда, может, даже все полчаса, он тут же решил, что сегодня еще поедет на мотороллере, «но это уже в последний раз».
Возле средней опоры на левой полосе как раз напротив въезда на виадук лежал на крыше разбитый всмятку и полностью сгоревший автомобиль. На тротуаре по другую сторону автострады по кругу бегала молодая женщина в шубе, толкая перед собой детскую коляску, и что то отчаянно кричала на непонятном языке. Когда она повернулась к нему, он увидел, что под шубой она совершенно голая. У перекрестка стоял, мигая аварийными огнями, серебристый «мерседес» с настежь распахнутыми дверцами. Толстый лысый мужчина, стоящий около «мерседеса», с неподдельной яростью пинал его и что то кричал в сотовый телефон.
Под виадуком было полно дыма, из багажника разбитой машины еще вырывались язычки огня. Первым инстинктивным побуждением было – бежать. Но продолжалось это какие то доли

К концу сентября следующего года я сдал последний пропущенный экзамен.
В тот день на могиле Натальи лежали каштаны. Она любила каштаны. Должно быть, рано утром их положила ее мать. Я пошел сообщить ей про экзамен. Наталья была бы мною горда. Она всегда гордилась мной.
Указательные пальцы обеих рук дважды под ключицу. Потом два раза в направлении собеседника. «Я люблю тебя».
Это так просто… Якуб.
P. S. Береги себя.
– Не могли бы вы на минутку встать из за стола? Всего на минутку. Я быстренько пройдусь пылесосом, – услышал он за спиной женский голос.
Он резко обернулся в испуге. За его стулом стояла молодая уборщица. Он сидел спиной к двери и не слышал, как она вошла. Турчанка с платком на голове, работает тут всего несколько дней, кого то замещает. Она стояла с трубкой пылесоса в руке и улыбалась. Но, увидев его лицо, быстро отошла к двери.
– Ой, простите! Простите, – торопливо говорила она испуганным голосом. – Я думала, в это время в кабинете уже никого нет. Обычно я стучу в дверь. Но я завтра утром уберу. Это ведь не срочно. Не буду вам мешать работать.
Закрывая дверь, она бросила:
– И не надо плакать. Все будет хорошо.
Он подошел к полке с книгами у окна. Открыл форточку. В комнату ворвался успокаивающий своей регулярностью гул автострады. Он взял книжку, которую купил месяц назад и которая ждала своей очереди на верху высокой стопки книг, «обязательных для прочтения».
Он решил не возвращаться домой. Сегодня не хотелось встречаться с пустотой квартиры. Тут у него по крайней мере есть Интернет. Он вдруг почувствовал, что сегодня хочет оставаться рядом с Интернетом. И еще почувствовал, что скучает по ней и ждет не дождется наступления утра.
«Чтение всегда помогает скоротать время», – подумал он.
Впервые ему хотелось скоротать ночь. Чтобы встретиться с нею. Как можно скорей.

ОНА: Она ждала его. Сегодня она была непонятно расчувствовавшаяся. Когда он внезапно на полуфразе вышел на собрание, о котором вспомнил в последний момент, стало вдруг так пусто и тихо. Возможно, это прозвучит напыщенно, но с какого то времени без него ее мир и вправду становился опустевшим и тихим.
Мир ICQ, чата и Интернета только кажется тихим. Ведь звуки тоже лишь вопрос воображения. Звуки и голоса можно переживать, не слыша их. С ним Интернет был полон звуков. Она смеялась, а порой и взрывалась хохотом. Если он чем нибудь ее растрогал, шептала ему. Вскрикивала – разумеется, когда была одна в кабинете, – если он ее рассердил или возмутил. Нетерпеливо стучала по столу клавиатурой или мышью, дожидаясь его ответа или комментария. Слушала музыку, когда он ее об этом просил. Выговаривала слова, которые иногда, считал он, обретают значение, только если их громко произносят или нашептывают, а не просто читают. Общение с ним редко бывало тихим.
Потому, если он исчезал или – что случалось гораздо чаще – она отходила от компьютера, в ее мире становилось тихо, как на опустевшем стадионе. Но речь шла вовсе не о такой тишине. И не о такой пустоте. Себя то она неплохо знала.
И когда она написала последнюю, чуточку излишне чувствительную, как она отметила через минуту, фразу о тишине, наступившей в ее мире, то неожиданно поняла, что охотно приходила бы сюда, на свое рабочее место, и в субботу, и в воскресенье. Даже если бы ей за это перестали платить. А еще охотней приходила бы сюда ночью. Он часто работает по ночам. Иногда она думала, что хорошо было хоть раз иметь его в онлайне всю ночь. Работа в этом кабинете стала теперь чем то третьеочередным. Надо было поскорей сделать то, что на какое то время гарантирует ей спокойствие и неприставание со стороны шефа, секретарши и сотрудниц, и сразу вернуться к Якубу. Он всегда был под рукой: ICQ, чат, e mail. Это ведь он открыл ей, что в Интернете все «на расстоянии вытянутой руки». Надо только знать, как вытянуть руку. Она уже знала и узнавала все больше и больше. На обложке толстого тома, который она читает уже неделю, значится «Анализ рынка». Но на самом деле обложка взята с другой книжки, чтобы обмануть любопытную секретаршу, а под ней находится потрясающе захватывающее чтение – «Internet Unleashed», что в вольном переводе означает «освобожденный Интернет». И подумать только, что совсем недавно она, потому что ей лень было читать многостраничную инструкцию, не могла вставить кассету в видеомагнитофон.
Это становилось опасным. Она угрожающе близко подбиралась к состоянию, когда мужчина опять заполняет весь ее мир. Ей не хотелось этого. Это должна быть дружба. Отнюдь не любовь! Сейчас она впервые, Думая о Якубе, использовала это слово. Она не хотела никакой любви. Любовь включает в себя страдание. И оно неизбежно, хотя бы при расставаниях. А они расстаются каждый день. Дружба – нет. Любовь может быть неразделенной. Дружба – никогда. Любовь преисполнена гордыни, эгоизма, алчности, неблагодарности. Она не признает заслуг и не раздает дипломов. Кроме того, дружба исключительно редко бывает концом любви. И это не должна быть любовь! Самое большее – асимптотическая связь. Она должна непрестанно приближать их друг к другу, но так и не наградить прикосновением.
Да она и не любит его! Это просто очарованность женщины, на которую не обращает внимания муж. К тому же он виртуальный. Она не может с ним взять и согрешить. Хотя сегодня она чувствовала, что, несмотря на это, ей хочется сорваться с этой асимптоты и прикоснуться к нему. Неужто это было бы грехом?
Она ждала его, однако он не возвращался с собрания. Надо было что то делать, чтобы настроение улучшилось. Ей всегда помогала парикмахерская. Она позвонила пани Ивоне. Та могла принять ее. Правда, только после восьми вечера. Но ей некуда было спешить. Мужа дома нет. Вчера он уехал куда то по служебным делам. Она ответила, что с удовольствием придет даже позже.
Пани Ивона была хозяйкой одного из самых необычных парикмахерских салонов, который сама она предпочитала называть «студией». Он находился в центре Варшавы неподалеку от Политехнического института. На втором этаже довоенного дома. На стенах современная графика, кожаные кресла, помощница, встречающая у входа, записи в компьютере о том, какие «процедуры» предпочитают клиентки. Изысканная музыка в «студии» и даже в туалетах, где пахнет жасминовым дезодорантом. Островок роскоши на втором этаже серого дома. Пани Ивона знала, что посещение парикмахерши – переживание куда более интимное, чем даже визит к гинекологу. У нее не только укладывают волосы. У нее зачастую начинают строить планы на жизнь.
Когда она вошла, жизнь в «студии» все еще била ключом. Почти все кресла были заняты. Ивона оторвалась от головы клиентки и подошла к ней. Они уже давно были на «ты». Она делала прическу только у Ивоны.
– Подожди чуточку. Я освобожусь, прежде чем ты допьешь кофе.
Она села в свободное кресло около столика с газетами. В тот же миг практикантка подала ей на серебряном подносе чашку с кофе.
Она почувствовала вкус своего любимого сорта виски. Подняла голову и с благодарной улыбкой взглянула на Ивону.
«Откуда ей известно?» – подумала она.
Ивона была, пожалуй, самая эффектная из всех знакомых ей женщин. Около тридцати лет, длинные белокурые волосы, неизменно безукоризненный сдержанный макияж. Облегающие брюки, мини юбки, длинные юбки с разрезом чуть ли не до паха. Почти всегда декольте. Узкие ладони с ногтями, обещающими боль, если их вонзить в спину. И грудь. Великолепная грудь.
Ивона отлично знала, какие мысли и чувства переполняют мужей и женихов, ожидающих своих жен и невест и алчно поглядывающих на нее из за газет, которыми они маскировали свою заинтересованность ее телом.
И она тоже знала. Как то – дело было летом – она пришла сюда, не записавшись предварительно. Естественно, ей пришлось ждать. Почти два часа. Со своего кресла она насмотрелась на этих мужчин. Они жадно – заметно было, что мозги у них стекли вниз, – наблюдали за каждым движением Ивоны. В тот жаркий вечер на Ивоне были обтягивающая оливковая блузочка, открывающая живот, и черные в облипочку брюки. И была она босиком. Фоном служили песни Брайана Адамса. Наклоняясь над головой клиентки, она выпячивала попку. На спине над узким пояском черных брюк видна была красно синяя татуировка. Роза, наполовину прячущаяся под брюками, наполовину открытая взглядам.
Ах, как она понимала всех этих мужчин! Она сама не могла оторвать взгляд от татуировки. Наберись она смелости, она сделала бы такую же, правда, чуть поменьше и на ягодице. Ее тоже возбуждала эта татуировка. Как то она даже спросила мужа, не хочет ли он, чтобы у нее на попке была маленькая татуировка, которую будет видеть только он. Он высмеял ее.
– Такое может прийти в голову только пьяному матросу, – закончил он свою отповедь.
Она даже обиделась. Ведь она хотела это сделать для него.
– Как ты узнала, что мне сейчас необходим виски в кофе? – полюбопытствовала она, когда Ивона взялась наконец за ее волосы.
– Вид у тебя был такой… Я велела влить тебе в чашку двойную порцию. Влила?
– Не уверена. Сейчас я вообще ни в чем не уверена. Но, наверно, да, потому что действует гениально.
Ивона наклонилась и тихо спросила:
– Тебе сегодня ночью кто нибудь растреплет волосы или сделать попрочней?
– Не растреплет, потому что находится далеко и даже не знает, как мне этого хочется. Но делай так, как будто он растреплет.
Ивона никак не откомментировала ее слова. Они говорили о моде, о том, что, несмотря на отпускную пору, Варшава забита машинами и что неплохо было бы куда нибудь рвануть отсюда. Лучше всего на Майорку.
И вдруг Ивона ни с того ни с сего бросила:
– А ты скажи ему, что хочешь. Все равно ведь ты совершаешь грех, потому что хочешь.
Она улыбнулась отражению Ивоны в зеркале.
«Зачем людям психотерапевты, – весело подумала она. – Надо просто чаще ходить в парикмахерскую. Ничего странного, что тут всегда толпы».
Да, она правильно решила. Парикмахерша всегда помогает. От Ивоны она вышла почти в десять вечера. Было очень тепло. Виски, новая прическа, звезды на небе. Она испытывала блаженство. «В Интернете трудно рассказать, что такое блаженство. Это можно только показать ему», – мелькнула у нее внезапная мысль.
По пути к стоянке такси она прошла мимо одного из факультетов Политехнического института. Вдалеке, в одном из зданий в глубине парка за оклеенным плакатами забором, звучала громкая музыка. Стоянка такси находилась в небольшом кармане как раз напротив высокой лестницы, ведущей к главному зданию Политеха.
Она собиралась перейти на другую сторону улицы и вдруг остановилась. «Стоп, стоп, – подумала она, – я ведь тут когда то была. И тоже вечером. Ну да, здесь! Я же отсюда высылала свой первый в жизни e mail. У компьютера не было даже мыши. И монитор был такой смешной, с регулировочными рычажками».
– E mail! – почти что выкрикнула она.
Она повернулась и побежала вверх по лестнице. С трудом открыла тяжелую дверь. Холл, освещенный лампами дневного света, был затянут густой пеленой табачного дыма. Облака дыма в свете ламп становились то голубыми, то темно синими. Да, это здесь.
Скорей всего здесь. Только тут всегда стоит такой дым.
Вдоль стен на длинных узких столах с металлическими ножками стояли мониторы компьютеров, помигивающие белым, зеленоватым или янтарным фоном экранов. Возле каждого монитора сидели люди – поодиночке или небольшой компанией. Звучал только мерный стук клавишей да приглушенный шум разговоров.
То был перст судьбы. Она опишет ему состояние блаженства. Немедленно. Пока ощущает его. И как можно лучше. Она огляделась. Все компьютеры были заняты. Ничего. Она подождет. Время у нее есть. Она выбрала монитор в конце холла у самого гардероба. Подошла и встала за спиной длинноволосого молодого человека. Обратилась к нему самым воркующим – как правило это действовало – голосом:
– Скажите, если бы вам нужно было срочно, действительно срочно, посмотреть, есть ли вам e mail, но у вас не было бы доступа к Интернету, потому что вы не являетесь студентом, вы попросили бы меня, чтобы я обеспечила вам доступ?
Юноша обернулся, посмотрел на нее, громко рассмеялся и сказал:
– У вас я мог бы попросить даже руки. Но прежде, конечно, попросил бы о доступе. К вам. Знаете, я уже все равно собираюсь уходить, так что можете чувствовать себя как дома. Только, пожалуйста, не забудьте потом меня отключить.
Он встал, уступая ей место, и оказался очень высоким и худым.
– Вы сможете сами сконфигурировать серверы своей электронной почты? Если нет, я с удовольствием вам помогу, прежде чем уйти.
Она улыбнулась и серьезным тоном ответила:
– Я многое умею делать сама, но вот это – нет. С того времени, когда умела, мне помнится, что на компьютерах, у которых нет «Windows», это кошмарно трудно. Это ведь UNIX, да?
– Да. Старый, добрый UNIX. Сюда в коридор, нам ничего лучше не дают. Они поддерживают только IRC и отсылку и прием электронной почты. Но и то слава богу. В университете даже такого коридора, как у нас тут, нет. Дайте мне исходящие и входящие электронные адреса. Я вам сейчас все сконфигурирую.
Она достала из сумочки черную записную книжку и продиктовала ему оба адреса. «Якуб прав, – подумала она, пока студент вводил эти данные, используя какие то таинственные команды.
– Названия серверов входящей и исходящей почты – все равно что группа крови.
Их всегда надо иметь записанными при себе».
– Готово. Теперь вам остается лишь вести свой пароль и прочитать почту. Правда, писать тут довольно сложно.
Она благодарно посмотрела на него.
– Вы даже не представляете, какое большое дело сделали для меня. Благодарю вас. Я справлюсь, напишу. Вспомню, что и как нужно.
Как только студент отошел, она быстро набрала на клавиатуре свой пароль доступа к электронной почте. Есть! Она смотрела, как на экране появляется e mail с его именем и фамилией.
А чего она так обрадовалась? Ведь почта от Якуба приходит ежедневно. Ежедневно. С тех пор, как они «подружились», он пишет ей каждый день. Без принуждения, без просьб и даже частенько без награды в виде ее ответов. И это ее так трогает. Он даже, наверное, не представляет, до какой степени трогают ее ежеутренние послания. Иногда всего два предложения, а иногда два десятка страниц. У нее уже целая папка его писем. Он называет их «листками», дает номера, датирует и определяет по темам. Всегда дает какое нибудь ключевое слово, например, «о задумчивости», «о генах», «о грусти», «о твоих волосах» и множество других. Этакое прелестное извращение педантичного математика. Но система отменная. Если ей, к примеру, захочется перечитать (а в последнее время ей очень часто хочется) его e mail с ключевым словом «любовь», то найти его очень легко. Если захочет узнать, что он писал 18 июня, то тоже никаких трудностей не возникнет. Так же, как нет ничего проще узнать, о чем он думал, когда писал ей из Сан Диего или Бостона.
Но e mail на экране был без даты, без обозначения места написания и не помечен никаким ключевым словом, и это ее несколько удивило. «Не похоже на Якуба», – подумала она и начала читать.
Она, выпрямившись, сидела на стуле, положив руки на бедра. У нее не было сил пошевелиться. Куча гигиенических салфеток в пятнах от смазанной косметики укрывала содержимое сумочки, вываленное на стол. Сама сумочка валялась на полу, придавленная ножкой стула, на котором она сидела. Глаза щипало, губы были соленые от слез. Она слышала собственный голос:
– Сейчас встану. Еще только минутку. Поднимусь со стула. Соберу все в сумочку. Встану и выйду отсюда.
Она встала. В дверях ее кто то остановил, схватив за руку.
– Вы оставили сумочку и кучу мусора у монитора. Так не полагается. Пожалуйста, уберите за собой, – услышала она негодующий голос смотрительницы.
Она молча вернулась к монитору. Стало уже немножко легче. Она подняла сумочку с пола. Широко, как только возможно, раскрыла ее, подставила под край стола и одним движением смела в нее все, что лежало на нем. Закрыла сумочку, прищемив скомканные гигиенические салфетки. А когда выходила, смотрительница взглянула на нее так, словно она была наширявшейся наркоманкой.
Она села на лестнице перед зданием и помешала парочке, которая самозабвенно целовалась несколькими ступеньками ниже. Они мельком бросили на нее взгляд, и парень шепнул:
– Смотри, что делает эта сумасшедшая…
Указательные пальцы обеих рук два раза под ключицы, потом два раза в направлении собеседника. Это так просто…

ОН: После двух часов чтения у него появилось чувство вины: ему стало казаться, что он впустую тратит время. С недавних пор, если он долго не пользовался компьютером, такое ощущение у него возникало довольно часто. И совершенно зря, поскольку трудно назвать пустой тратой времени анализ публикаций, на которые он будет ссылаться в своих работах или с которыми будет полемизировать. Непонятно с чего, но уже какое то время подобные состояния у него стали повторяться. Уж не первые ли это признаки зависимости от машины?
Он решил вернуться к докладу, который он готовил для симпозиума в Женеве. Он радовался этой поездке. Они получили сенсационные данные и хотели их огласить. И он понимал: решение шефа, чтобы доклад делал он, было своего рода отличием.
Проект действительно был необыкновенный. Уже семь лет на одном из островков у западного побережья Ирландии проводились генетические исследования всех, абсолютно всех жителей. Поскольку остров был почти полностью изолирован от мира и отъезды, а равно и приезды людей на него случались крайне редко,можно было говорить о практически не нарушенной истории генов целой популяции на замкнутой территории. Остров был интересен и еще по. одной причине: в склепах двух тамошних церквей нашли саркофаги с исключительно хорошо сохранившимися останками. Благодаря климату, а также сухости в склепах гробы сохранились неповрежденными, а трупы подверглись мумификации. Самому старому захоронению было восемьсот лет, самому позднему – четыреста. Генетический материал, взятый из мумий, оказалось возможным сравнить с материалом, полученным от ныне живущих островитян. И хоть он шутил, что любые обобщения, сделанные на основе исследования ирландцев, крайне рискованны, тем не менее этот проект стал настоящей сенсацией в генетике. Анализ данных производился по его программе. В Женеве он должен был представить результаты первого этапа.
Он открыл запись последней версии доклада, но прежде чем начать писать, спустился этажом ниже в кухню – взять из холодильника початую бутылку калифорнийского «Шардонне». Он взял бутылку и достал из морозильника бокал, который поставил туда несколько часов назад. Последнее время он не забывал ставить бокал в морозильник. Уже давно он открыл, что нет ничего вкусней, чем холодное «Шардонне» (лучше всего из Монтерея) в покрытом изморозью бокале. А кроме того – и это тоже стало немножко удивлявшим его правилом, – лучшие тексты он писал, после того как выпьет вина. А текст доклада в Женеве должен быть на самом высоком уровне…
«Ничего удивительного, что Стейнбек так хорошо писал, – подумал он. – Известно же, что он пил и вдобавок жил в Монтерее».
К себе на этаж он поднялся в лифте. В эту пору институт уже опустел. У него в кабинете, освещенном только настольной лампой, стоящей рядом с монитором, оклеенным желтыми листочками, напоминающими, что он должен, но все равно забудет сделать, раздавался лишь успокаивающий шум вентилятора в компьютере. Чувствовал он себя уютно и хорошо: у него был компьютер, было вино и были идеи насчет доклада.
Кабинет, и это тоже он недавно осознал, постепенно становился для него чем то большим, нежели местом работы. Он приносил сюда то, что другие люди, как правило, держат дома: книжки, приемник с проигрывателем компакт дисков, комплект полотенец, плед, подушку, кроссовки (на тот случай, если захочется позаниматься бегом в ближнем парке – правда, до сих пор у него такого желания не возникало), костюм, два галстука, картины, а также горшки с цветами, которые стояли всюду, где только было место, свободное от книг, заметок и дискет. Да, кабинет для него становился домом.
Она тоже присутствовала здесь, в этом «доме». А где еще ей место? Ведь именно сюда она «постучалась» в первый раз. Тут были даже ее вещи! Она их присылала ему. Он все время обнаруживал маленькие пакетики в своем почтовом ящике. Для того чтобы ощущать присутствие женщины в доме, вовсе не нужно наличие зубной щетки в ванной комнате. Это может быть нечто совершенно иное.
Например, зеленые свечи – ароматизированные, витые, гладкие, высокие, низкие, но обязательно зеленые. Потому что он любит зеленый цвет.
Или книги. По всему кабинету лежали книги от нее. Прочитанные ею. С ее пометками шариковой ручкой на полях либо прямо в тексте. Купленные в двух экземплярах. Причем прочитанный экземпляр неизменно посылался ему. А второй оставался у нее. Чтобы был под рукой, когда они будут говорить об этой книжке.
Или же почтовые открытки. Из каждого города, где она побывала и где у нее не было доступа к Интернету, она посылала ему открытки. Из Кракова прислала как то целых восемнадцать штук.
«Только на восемнадцатой я поместила то, что сказала бы тебе в первый же час по ICQ. Мне не хватало этого. Очень не хватало. Некоторые открытки повторяются. Извини. У киоскерши было только двенадцать разновидностей».
Но это мог быть и ее лифчик. Как то он спросил, какого цвета сейчас у нее белье. Было это вечером. Он выпил слишком много вина. Звучала музыка. И получилось как то само собой. Сперва она проигнорировала его вопрос. Но через час вернулась к нему. Тоже излишек вина. И музыка тоже. Видимо, и у нее это вышло само собой, потому что она написала:
«Я не могу описать тебе этот цвет. Он на границе между оливковой зеленью и бирюзовым. Я сейчас сняла лифчик и положила в конверт. Сам увидишь, какого он цвета».
Через четыре дня он обнаружил в почтовом ящике небольшой пакет. Он прекрасно помнит, что всякий раз, прикасаясь к оливково бирюзовому лифчику губами, он чувствовал запах духов. И еще помнит, как он был возбужден.
Да, кабинет стал его вторым домом. Притом именно здесь она бывала чаще всего. Хотя не только здесь. Но только в кабинете у него было ощущение, когда они бывали вместе в Интернете, что он пригласил ее в гости к себе в дом. Причем «бывать» означает разговаривать с ней на ICQ, открывать с нею чат, писать ей или получать от нее электронную почту. Ее присутствие в его жизни было связано с компьютером. И он умел связать определенный компьютер с конкретным воспоминанием. На подсоединенном в номере цюрихской гостиницы к Интернету ноутбуке с заполненным предела диском она впервые написала: «Я тосковала по тебе и не могла дождаться понедельника». А от цветного «Макинтоша» в Интернет кафе в Берлине он узнал, что «последнее время она больше всего боится слов „никогда“ и „всегда“, а еще также „ничто“ и „никто"“. А на сверхмощном компьютере Cray в Штутгартском университете он получил e mail, где она в первый раз написала: „Еще раз благодарю тебя за все, а главное, за то, что ты есть“.
Воспоминания о виртуальных свиданиях с ней – это главным образом воспоминания об эмоциях. А также запавшие в память характеристики клавиатур, мониторов либо программ, с помощью которых он обменивался с нею информацией. Иногда он мысленно улыбался, подумав, что воспоминания их будут выражаться в таких, к примеру, гипотетических вопросах:
– А помнишь, какое нежное письмо ты писала мне под вечер, когда я сидел в резиденции IBM в Гейдельберге за серым компьютером с клавиатурой в пятнах кофе и отсутствующей клавишей «z»? У этого компьютера был старый монитор с ностальгическим экраном янтарного цвета, и мы с тобой условились, что отсутствующее «z» будем заменять цифрой «восемь». Теперь такие мониторы уже не выпускают.
– А ты помнишь?
Неужто их воспоминания останутся навсегда такими же? Клавиатуры, мониторы, быстродействие модемов, почтовые программы или названия серверов, позволявших им открывать чат?
А в сущности, почему бы и нет? Неужели скамейка под старым каштаном более романтична, чем компьютер без буквы «z» на клавиатуре, находящийся за стеклянной стенкой в притемненном компьютерном центре?
Все зависит от того, что произошло на скамейке и что благодаря этому компьютеру.
Для большинства преимущество скамейки очевидно и не подлежит сомнению. Главным образом благодаря соседству объекта, обонянию и осязанию. Слова на скамейке отходят на второй план. Но он и не спорил. Он только считал, что словами можно заместить и запах, и прикосновение. Да, словами можно прикасаться. И еще нежней, чем руками. Запах можно описать так, что он обретет и вкус и цвет. А когда от слов исходят нежность и аромат, тогда… тогда надо чаще отключать модем. На скамейке в такие минуты обыкновенно отключается рассудок.
Но он все равно предпочел бы сидеть на скамейке. Отличное было «Шардонне». «Доклад для Женевы может немножко подождать», – подумал он, наливая второй бокал. Он поудобнее уселся на вертящемся кресле и положил ноги на стол. Подумал, что сегодня был в определенном смысле переломный день. Теперь все будет по другому. Как по другому, он пока еще не знал, был лишь уверен в одном: что то изменится. Этот e mail о Наталье… До сих пор он еще никому так подробно не описывал свои страдания. Не хотел. Да и потребности не было. Отец и так все знал без слов, а другие… Другие просто не имели значения. А вот ей он захотел рассказать все. Каждую подробность. Про каждую слезинку. И он сделал это. Почему? Потому что она далеко и не увидит слез? Или потому что больше нет никого другого, чтобы рассказать, а рассказать страшно хочется? А может, это чистой воды эгоизм? Желание поделиться с кем нибудь печалью прошлого и тем самым уменьшить ее бремя? А быть может, она теперь так много для него значит, так важна, настолько настроена с ним в резонанс и настолько достойна доверия, что он уже не опасается даже такого уровня близости? И это тоже. Но, пожалуй, тем дело не кончается.
Он встал, подошел с бокалом к окну и прижался лбом к холодному стеклу. С минуту он стоял так, глядя как в тумане, накрывшем внизу автостраду, движутся расплывающиеся пятна автомобильных огней.
– Я рассказал ей, потому что хотел поделиться с ней своим прошлым, – громко произнес он, обращаясь к собственному отражению в окне. – Женщины, которые имели значение в моей жизни, знали мое прошлое.
Да! В последние несколько месяцев она была главным в его жизни. Все это время стоило произойти чему нибудь существенному, и ему сразу же хотелось немедля поведать ей об этом. Это желание вкралось в его жизнь тихо и незаметно. И овладело им. Оно изменяло его. Вызывало совершенно новые чувства. Вот, к примеру, всякий раз, когда он по утрам включал компьютер, у него возникало ощущение, будто в животе порхает бабочка. А то появлялась настолько необоримая жажда переживаний, что он мог среди ночи вылезти из теплой постели и рыться в подвале в старых картонках, разыскивая сборники стихов Ясножевской.
Он знал, что жажда переживаний – состояние не слишком стойкое. О, как он хорошо это знал! После смерти Натальи он, даже когда уже вернулся в мир, утратил способность переживать. Сердце его было как замороженный кусок мяса. Однажды он даже увидел его в кошмарном сне. Сморщенное и синее, как кусок говядины, вынутый из морозильника. Огромное, едва умещающееся в полости между тазом и ключицей. Твердое, кое где покрытое коркой льда, завернутое в полиэтиленовый мешок, прорванный в нескольких местах. Этот промороженный мешок с его сердцем шевелился. Регулярно сокращался и расширялся. Сквозь дырки мешка волдырями выпирало сине красное мясо. И когда мешок с грохотом лопнул, он с криком проснулся. Сон этот повторялся много раз. Так продолжалось года два.
Женщины в ту пору отличались для него от мужчин только тем, что у них была грудь, им не нужно было бриться и полагаться на них можно было с большей уверенностью, чем на мужчин. Только года через два три он вновь начал испытывать нечто вроде сексуального влечения. Но тогда он это характеризовал так: на каждого мудреца довольно простаты. Пробудившиеся гормоны повлияли на его восприятие женщин. Но он хотел только сбросить напряжение, излить сперму и вернуться к книгам. Всего навсего. И он это делал в основном сам. Но не всегда.
Когда то, еще на последнем курсе, он повез туристскую группу от Альматура в Амстердам. Тамошний гид по просьбе туристов сводил их на каналы в известном, особенно морякам, районе Зейдак. Вечером под каким то предлогом он в одиночку вышел из гостиницы. Вернулся на те каналы. В маленькой лавчонке –возле одного моста купил марихуаны. Тогда в Амстердаме это можно было сделать совершенно легально, да и сейчас тоже. Он сидел на скамейке и курил. Так он провел несколько часов. Возвращаясь после полуночи по набережной канала, он проходил мимо домов с остекленными фронтонами. За стеклом сидели проститутки и звали зайти к себе. И вдруг он остановился. Он до сих пор помнит, что тогда даже не раздумывал. Взял и вошел. Девушка была родом из Венгрии. Молодая брюнетка в шелковом халате. Она курила сигару.
За шампанским они договорились о цене. Девушка закрыла жалюзи. Раздела его. Зажгла душистые свечи. Включила музыку. Он узнал «Локомотив GT». Она подала ему руку и подвела к черному мраморному умывальнику возле двери. Сняла халат. Под ним на ней ничего не было.
Она бедрами подтолкнула его к раковине, наклонилась и стала обмывать. Он был так возбужден, что едва она дотронулась до его члена, у него произошла эякуляция. Он не знал, что делать. Ему было ужасно стыдно. Он зажмурил глаза, чтобы не смотреть на нее. С минуту она молчала. Потом стала ласково гладить его по голове и по щеке и что то шептала по венгерски. Потом принесла бокал с шампанским, прикурила сигарету и вставила ему в рот. Посадила его на стул. Принялась осторожно массировать ему шею и плечи. Через час он ушел. Девушка взяла у него лишь половину договоренной суммы. Подавая ей на прощание руку, он почувствовал, что у него опять эрекция.
Та венгерская проститутка из Зейдака была первой женщиной, которая прикоснулась к нему после смерти Натальи.
Отношения к женщинам как к объектам эгоистического секса изменилось только в Ирландии. Примерно через год с небольшим после того эпизода в Амстердаме. Весной в Дублине он заново открыл для себя впечатления, которые не имеют ничего общего с простатой. Произошло это благодаря Дженнифер с острова Уайт…
Из задумчивости его вырвал громкий писк компьютера. Пришел какой то e mail. Он распахнул окно. Вставил блокиратор, чтобы оно не захлопнулось, и подошел к столу. E mail от нее! В третьем часу ночи?

ОНА: Она попросила таксиста остановиться около магазина «24 часа» за два квартала от улицы, на которой находилась ее фирма.
– Черный «Jack Daniel's», можно большую бутылку, и пять банок «Red Bull», – бросила она заспанному продавцу.
Он смерил ее взглядом с головы до ног; бутылку и банки подал только после того, как она положила на стеклянный прилавок деньги. Доверия у него она не вызвала. Она смахивала на аристократическую пьянчужку, не сдержавшую зарока не пить. Настоящий, не аристократический пьянчуга, не сдержав зарока, покупает березовую воду или денатурат, а не виски. Нормальный пьянчуга способен добыть денег, которых не хватит и на маленькую бутылочку «Jack Daniel's», а что уж говорить о большой.
Через несколько минут она вылезла из машины у своей фирмы. Расплатилась с таксистом и через гараж вошла в здание. Единственный работающий лифт поднял ее на седьмой этаж, где находились их помещения. Ей еще ни разу не доводилось быть здесь ночью. Идя по темному коридору, чтобы зажечь свет, она испытывала странную тревогу.
Она остановилась перед решетчатой дверью. С правой стороны на уровне глаз находилась небольшая коробочка с клавишами, как на калькуляторе.
«Боже, надо же набрать код, чтобы открыть двери», – испуганно подумала она.
До сих пор ей не случалось этого делать. Утром, когда она приходила на службу, двери уже были открыты охранником.
Впрочем, что за проблема… 1808… А вдруг нет? Вдруг 0818?
Если ввести неверный код, через минуту тут будет охранник. Сигнал тревоги разбудит всю округу, и директорша вряд ли поверит, что ей нужно было сделать ночью какую то срочную работу.
Она замерла, лихорадочно соображая, что делать. Риск, конечно, большой. С другой стороны, ей так хотелось рассказать ему… Прямо сейчас. Это имело смысл только сейчас.
Она подняла руку и, не раздумывая, набрала 1 8 0 8. И в тот же миг зажмурилась, сжалась, словно в ожидании удара.
Удара не было.
Она толкнула дверь и вошла в помещение. Из кухонного шкафчика взяла свой хрустальный стакан под виски. В зеленую кружку, которую прислал ей несколько недель назад Якуб, вылущила из алюминиевой решетки, которую вынула из морозильника, пяток кубиков льда. Поставила в морозильник четыре банки «Red Bull», а одну оставила в сумке. Прошла к себе в комнату. Налила виски примерно до половины стакана. Долила «Red Bull». Включила компьютер. Вызвала почтовую программу. Подошла к проигрывателю, стоящему около факса. Она мечтала об этом еще на ступенях лестницы перед политехническим. Виски со льдом в стакане – мысль о «Red Bull» пришла ей только в такси – и последняя пластинка Гепперт. Ей хотелось всецело утонуть в печали. А Гепперт в таких случаях лучше всего.
Она выбрала «Вместо». Залпом отпила полстакана. Подошла к столу. Распустила свернутый кабель, соединяющий клавиатуру с ее компьютером. Села на пол, клавиатуру положила на колени. Привалилась спиной к стене и начала писать:
Варшава, 28 августа.
Якуб!
Слушай внимательно…
Она встала. Что то ей было тревожно. Она прошла в кухню. Взяла из холодильника две серебристо синие банки. Вернулась в кабинет. Нажала на проигрывателе CD функцию «повторять бесконечно», включила «Вместо» и снова села на пол.
Слушай меня внимательно. Ты превратил меня – Боже, как действует на меня Гепперт – в самую печальную женщину в этой стране.
Ты раздавил меня. Уменьшил до размеров вируса. Да, именно так. До размеров вируса.
Ты поведал мне историю единственной любви…
Ты мог бы не приводить все эти подробности. Ведь мог же, да???
Она писала. Бормотала себе под нос и продолжала писать. Время от времени хватала стакан, стоящий рядом с ней на полу. Наконец она закончила писать. Лед в зеленой кружке весь растаял. Она снова положила на колени клавиатуру. По щекам у нее текли слезы. Она добавила:
Никак не могу перестать думать о ней. О Наталье. Ни одна женщина до сих пор не была способна так растрогать меня, как она. Стоит мне вспомнить эти строчки из ее письма: «Это будет пятница. Я как раз выяснила, что ты родился в пятницу. Это будет опять счастливая пятница, правда ведь, Якуб?» – и я сразу начинаю реветь. Просто не могу удержаться. Я вою. На всю комнату. И это вовсе не от виски с «Red Bull».
Почему такое случилось с тобой? Почему она умерла?
Ведь ангелы же не умирают…

Она протянула руку и, не вставая с пола, поставила клавиатуру на стол. Вылила воду из зеленой кружки, что стояла рядом с бутылкой виски и пустой банкой из под пива, на ладонь и медленно провела ею по лицу. Ей сразу стало лучше. Холодная вода смывала не только слезы. Она подняла кружку над головой и вылила остатки воды на лоб. Отбросив мокрые волосы со лба, она вспомнила коварный и неожиданный вопрос, который ей задала вечером парикмахерша: «Тебе кто нибудь сегодня ночью растреплет волосы или сделать попрочней?»
Она подумала: здорово, что все так сошлось, что именно сегодня она пошла в парикмахерскую. То была необыкновенная, романтическая и торжественная ночь с ним. В такую ночь каждой женщине хочется выглядеть как можно лучше. И не имеет никакого значения, что он еще не знает об этой ночи. Так у них получается. Условием их связи уже изначально было запоздание. Кроме того, в эту ночь он растрепал ей не только волосы. Чего бы она только не отдала за то, чтобы он был рядом с ней и действительно растрепал ей волосы. Она чувствовала: он знал бы, чего ей больше всего хочется.
– Как хорошо, что я напоила тебя, Разум, – усмехнувшись, прошептала она.
Она встала с пола. Сложила в полиэтиленовый мешок бутылку с остатками виски и все банки. Незачем им знать, что она любит пить в конторе виски с пивом и притом с пятницы на субботу после полуночи. Так что надо старательно затереть все следы. Зеленую кружку она поставила около монитора. Выключила компьютер. Погасила свет. В темноте подошла к книжному стеллажу возле дверей. Вытащила черный скоросшиватель. Рука распознала знакомую форму.
Несколько недель назад почтальон принес ей небольшую посылку. В фирме все сгорали от любопытства – что ей прислали. И кто. Пожалуй, больше всего их интересовало – кто. Она спрятала посылку в стол и, ничего не объясняя, вышла из комнаты. Она знала – это от него. Узнала по почерку. И ей не хотелось при всех распаковывать посылку. Они бы точно заметили, как дрожат у нее руки.
Она не могла дождаться, когда все наконец отправятся по домам. Во первых, она совершенно не представляла, что это может быть. В маленькой картонной коробочке, наполненной для сохранности, чтобы при пересылке не раздавили содержимое, белыми шариками пенопласта, находилось нечто, чему поначалу она даже не могла придумать названия. И лишь немного спустя поняла: он прислал ей модель двойной спирали ДНК из цветного плексигласа. Красную нить с маленькими отверстиями с внутренней стороны соединяли с черной бело красные и желто синие пары плоских стерженьков, так что получалась устремленная вверх витая лестница. Настоящая двойная спираль. На белых стерженьках были написаны буквы «А», на красных «Т». У зеленых поверху буква «Ц», а у синих «Г». Если смотреть сверху, видна была последовательность буквенных пар: AT ЦГ ЦГ AT AT AT ЦГ AT ЦГ AT ЦГ AT ЦГ AT… И приложено было письмо:
Мюнхен, 10 июля.
Знаешь ли ты, что в двойной спирали важна и имеет смысл только одна нить? Кстати, она так и называется смысловой нитью. Это она несет в себе генетическую информацию. Вторая, служащая единственно как образец для копирования, называется лишенной смысла. Но как целое все это имеет смысл именно с этой лишенной смысла нитью. Здесь лишенная смысла нить – черная. Мне нравятся обе.
Мне хочется, чтобы у тебя было что то от меня. Этакий эквивалент фигурки талисмана. Что то, полученное от меня, к чему ты могла бы прикоснуться.
Талисман! Это страшно банально и безвкусно. Ведь верно? Но мне все равно хочется, чтобы у тебя было что то наподобие амулета. Эту модель я когда то купил у студента на лужайке перед Институтом химии Массачусетского Технологического института в Бостоне. Разумеется, я видел множество других, куда более красивых моделей двойной спирали. Но эта мне особенно дорога. Я купил ее после того, как прочел свой первый доклад в США. В том самом МТИ. Для меня, это было все равно что получение Оскара. Для ученого доклад в МТИ приравнивается к аудиенции у Папы. Мне захотелось иметь какую то вещественную память с того места. За эту модель я заплатил все оставшиеся доллары из тех, что мне были выданы. Мне не хватило денег на автобус до аэропорта. И я шел пешком Но зато у меня была эта модель. А теперь мне хочется, чтобы она была у тебя.
Якуб.

Можно иметь плюшевого медвежонка, зайчика или щенка. А можно двойную спираль ДНК из плексигласа. Она, конечно, не мягкая, не плюшевая и ее не прижмешь к щеке. Зато в ней – гены.
Она вспомнила, как, прочитав приложенное письмо, коснулась плексигласа губами. Она сняла модель с полки и сжала в ладони. Ей не было нужды смотреть на модель. Она на память знала последовательность. И тут же подумала, что надо будет как нибудь поинтересоваться у Якуба, почему AT больше, чем ЦГ. Так всюду или это просто случайность на данном участке?
Она вышла усталая, но успокоенная, испытывая блаженную расслабленность. И с удивлением подумала, что хоть и выпила столько виски, осталась на удивление трезвой. Она уже собиралась поставить помещение на охрану, но вдруг бросилась к себе в комнату и опять включила компьютер.
– Я же не отослала этот e mail, – пробормотала она.
Было уже почти два часа ночи, когда почтовая программа подтвердила отсылку ее послания.
И ей подумалось – в последнее время эта мысль несколько раз приходила ей в голову, – что Интернету надо бы поклоняться точно так же, как вину и огню. Потому что это гениальное изобретение. Какая еще почта бывает открыта в два часа ночи?
Она вызвала по телефону такси и спустилась на улицу. Такси уже ждало ее.
– Я могу сесть рядом с вами? – спросила она у таксиста. Что то мне не хочется сидеть там сзади в темноте.
Он удивленно посмотрел на нее. Убрал газету, лежащую на переднем пассажирском сиденье, и сказал:
– Разумеется, можете. Мне будет очень приятно. Садитесь, пожалуйста.
Машина тронулась. По радио Дон Маклейн пел «Starry, starry night».
– А вы не могли бы сделать погромче? – спросила она, улыбнувшись водителю.
– Пожалуйста, сделайте такую громкость, какую вам хочется. Мне тоже нравится эта песня.
Она повернула регулятор громкости. Стала тихо подпевать. Через минуту к ней присоединился и водитель. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Она сидела, удобно откинувшись, прикрыв глаза, и слушала музыку. Так можно было бы ехать бесконечно. Такси вдруг стало уютным и безопасным убежищем. Она подумала, что давно уже не бывала так счастлива, как сейчас. Ее пальцы медленно передвигались по кусочку плексигласа, который успел уже нагреться от тепла ее ладони. AT, ЦГ, потом снова ЦГ и потом три раза AT…
Starry, starry night, paint your palette blue and gray..?

ОН: Он взял из ящика стола банку «колы». Сел по турецки перед монитором, раскрутил свернутый кабель клавиатуры, положил ее на колени и принялся читать.
Варшава, 28 сентября.
Якуб!
Слушай внимательно…
Слушай меня внимательно. Ты превратил меня – Боже, как действует на меня Гепперт – в самую грустную женщину в этой стране.
Ты раздавил меня. И уменьшил до размеров вируса, да, именно так. До размеров вируса. Ты поведал мне историю единственной любви.
Ты мог бы не приводить все эти подробности. Ведь мог же, да?
Только не говори мне, что это я тебя просила. Не говори мне этого! Это оправдание не подходит к тебе.
Я хотела знать о женщинах из твоего прошлого совсем немножко. Самую малость. Всего лишь что они существовали, что у них были такие то глаза, такие то волосы, такие то биографии и что они все в прошлом. Главным образом я хотела знать, что они окончательно и бесповоротно в прошлом.
Их должно было быть много, и они должны были быть разными. И должны были оставить разные следы. Их значение должно было распределиться. Чтобы ты не предпочитал ни одну из них. Такой у меня был план. У любой женщины на моем месте был бы точно такой же. «У любой женщины на моем месте» – Господи, как это страшно звучит, если произнести вслух.
Но когда имеешь дело с тобой, планировать невозможно. На тебя можно положиться. Ты основательный –мне нравится это слово, – основательный до боли. Но планировать твои реакции и поступки невозможно. До сих пор я это лишь предполагала. А с сегодняшнего дня знаю наверняка. У тебя слишком запутанная биография. К тому же ты меняешь биографии других людей.
На самом деле это неверно. Это другие люди жаждут изменить свою биографию ради тебя. Как Наталья.
До сих пор мне не доводилось быть знакомой с человеком, которого коснулась подобная трагедия. И с человеком, который бы познал такую любовь. Неужели все в жизни должно уравниваться до нуля? Неужели и здесь действует та мерзкая концепция равновесия, о которой ты как то написал мне три длинные страницы?
Когда я читала, чем ты одарил ее и что для нее делал, то думала, до чего же скучным, приземленным и даже банальным должно казаться тебе то, чем ты дарил или даришь очередных женщин. Потому что их просто не может не быть. Каждая, кто проходит мимо тебя, хотя бы могла остановиться, совершает ошибку. И даже не представляет какую.
Они, эти женщины, не должны ничего знать о Наталье. Не рассказывай им. Потому что им будет трудно стать вровень с той, кто для тебя является ангелом. У ангелов ведь не бывает хандры, плохих дней, морщин и регул.
Я задержалась рядом с тобой. Возможно, верней будет, если я скажу, что это я задержала тебя при себе. Но это egal, как ты любишь говорить. Тем не менее ты мне рассказал. Но то, чем ты даришь меня каждый день, вообще не назовешь ни приятным, ни банальным. Кроме того, ты, наверно, решил, что я это выдержу. Я ведь виртуальна. Как ангел. Ангелы тоже виртуальны. Они всегда были такие. Даже за тысячу лет до Интернета.
Но в моем случае это не так. Я ВСЕГО ЛИШЬ виртуальна. И ничего общего с ангелом не имею. Я грешная, развратная женщина. Но то, что ты такой исключительный и стоишь всех этих грехов, меня ничуть не оправдывает.
Твое здоровье! У «Дэниелса» с пивом совершенно особенный вкус. Попробуй. Ты почувствуешь привкус греха.
Вот как раз сейчас я поняла, что у меня на тебя есть планы. Это он сказал мне, что есть. И что быть их не должно. Потому что это аморально. Он назвал это «коварным». Нет, он правда употребил это слово! Сказал, что я нарушаю минимум две заповеди. Номер 6 и номер 9, то есть 69. Нет, вот этого он мне не говорил. Это я сама соединила.
Мы с ним вдвоем здорово напились и немножко побеседовали. То есть это я напилась, причем намного раньше. Он мне сказал, что еще никогда не мешал «Jack Daniel's» и «Red Bull» и что это может быть опасно для сердца. А я ему ответила, что ему нечего бояться, так как он даже не проезжал поблизости от сердца, и на него это не подействует. Опасность для сердца представляешь ты.
Но ты ведь, кажется, еще не знаешь его? В таком случае позволь тебе представить: пан доктор М. Разум Мой собственный. А «М» – это Мудрый.
Ко мне он обращается не иначе как «Сердце». А мое имя полностью игнорирует. Я уже привыкла. Для него я «Сердце». В этом, наверно, нет ничего оскорбительного?
С ним трудно спорить. Он не умеет чувствовать. Да и пить он стал только после того, как я его разнервировала. Я воспроизвела по памяти то, что он мне говорил. В основном для тебя. Ты ведь любишь такие дискуссии.
Разум: Сердце! Ты что, пьешь?
Сердце: Я? С чего ты взял? Это всего навсего виски.
Разум: Мне нравятся, Сердце, такие ответы. Очень нравятся. Хочешь, поговорим об этом?
Сердце: Зачем он мне все это так подробно описал? Мог бы догадаться, что мне это будет неприятно.
Разум: Сердце, ты что? Газет не читаешь? С каких это пор мужчинам известно, что повергает женщин в печаль? Просто он хотел с кем то поделиться всем этим. Ты уже несколько месяцев клеишься к нему, вот он и подумал, что ты подходящий объект.
Сердце: Разум, ты только не воображай, что если ты сверху, так тебе все видней и все можно. И потом я к нему вовсе не «клеюсь», как ты изволил выразиться. Просто мы проводим с ним много времени. Нам нравится разговаривать друг с другом.
Разум: Ну как же! «Любим разговаривать друг с другом». Не смешило бы ты меня, Сердце. У меня со смехом проблемы. Мы взаимоотталкиваемся, потому что смех лишает меня серьезности.
Разговариваете? Разумеется. Кстати, ты могла бы при нем молчать. В последнее время ты даже мечтаешь об этом. Провести рядом с ним целый день и молчать. Слов от него ты получила более чем достаточно.
Сердце: Да. Но в этом нет ничего дурного. Просто я хотела бы увидеть, как это выглядит, если мы не будем разговаривать. Так ли это будет хорошо. Это для общего знания. Ты ведь любишь знания?
Разум: Тебе нужно думать не о том, чтобы с ним было хорошо. Тебе должно быть хорошо с твоим мужем. С ним, кстати сказать, последнее время ты тоже молчишь. Этого тебе, должно быть, вполне достаточно.
Сердце: Ну, разумеется. Этого и следовало ожидать. Ты станешь примешивать моего мужа. Он имеет огромное значение для меня, и ты это прекрасно знаешь. Сейчас даже лучше, чем я. Он с тобой проводит куда больше времени, чем со мной.
Разум: Так я и предполагал. Твой муж со мной постоянно. Даже ночью. Не потому, что ему так хочется. Просто ты его сюда сослала. Там у тебя, должно быть, пусто?
Сердце: Временами. Чаще всего, когда возвращаюсь с работы.
Разум: Ну да. Выключаешь компьютер, и сразу пустота. Что у тебя с этим типом из Германии? Как Разум я признаю, что он умен. Но умных мужчин пруд пруди. Что в нем такого особенного?
Сердце: Тебе, разум, этого не понять. Может, если бы ты напился, ты что нибудь сшурупил. Сколько тебе кубиков льда? Еще не сейчас? Решайся поскорей. А то ведь может и не хватить.
То, что у меня происходит с ним, это нечто мистическое. Ты в развитии остановился на рационализме. А рационализм о мистическом знает только то, что оно абсолютно не рационально.
Разум, проверь ка у себя, не ошибаюсь ли я. Действительно ли ratio означает «часть целого»? Я почти уверена,что права.
А я уже проскочила эту раннюю фазу. Рационализм (ты проверил?) неполон, он холодный и неуютный. Как брошенное эскимосское иглу. Тому, кто всю жизнь прожил в иглу, не понять, как в ноябре, когда за окном льет дождь, блаженно чувствуешь себя на мягком ковре у камина. А рядом с Якубом часто бывает, как в ноябре у камина. В определенный момент тебе становится так хорошо, что забываешь, что забываешься. А кроме того, мне так тепло от этого огня, что я с удовольствием бы приказало телу раздеться. Можно от этого вполне впасть в зависимость. Я много раз задумывалась, почему так. И знаешь что, Разум? У меня получилось, что я для него все время самое важное. Рядом с ним я единственная, абсолютно единственная. Такого чувства у меня уже давно ни с кем не возникало.
Разум: Нет ничего хуже, чем камин в пустом доме на следующий день. Осталась только зола, которую надо вынести. И очень часто не оказывается никого, кто сделал бы это для тебя. Ты думало, Сердце, об этом? В иглу всегда одинаково. Скучно? Холодно? Возможно. Но нет золы. В дополнение к золе ведь нужен огонь.
Сердце: Не думало. Потому что я не думаю. Я чувствую. Это ты, бедолага, только думаешь.
Разум: Не воображай, Сердце. Думаешь, если ты меня представишь воплощением рациональности, то окажется, что ты – сама возвышенность и вообще наивысшая стадия развития, а я – этакое провинциальное захолустье? Ошибаешься, Сердце, ошибаешься. Мы оба с тобой места, где происходят химические реакции. Да, да, сердце, так оно и есть. Мы с тобой только лишь химия. Просто твоя реакция несколько отличается от моей. Я – это нейроны, дендриты, подбугорная область, средний мозг, мозжечок. Ты – это главным образом нейропередатчики, фенилэтиламин, допамин и катехоламин. Впрочем, названия не имеют значения. Когда нибудь нас можно будет зарегистрировать в каком нибудь банке данных химических реакций. Вот увидишь.
Твоя реакция заканчивается значительно быстрей, чем моя. Моя продлится до самого конца. Твоя реакция расходует слишком много тепла. Ты слишком многого требуешь и слишком много забираешь. А такого долго не выдержит даже доменная печь. Ты выгораешь. Кроме того, ты подбрасываешь топливо только в одну печь. Смотри, Сердце, ведь вторая у тебя гаснет. Но пока еще теплится. Еще не поздно. Пока что ты можешь раздуть там огонь.
Сердце: Разум, ты даже говоришь разумно. Но ты ведь не знаешь. Есть такие вещи, которых ты никогда не поймешь.
Разум: Ладно, ладно. Я знаю, Сердце, знаю, что тебе нужно. Тебе нужна любовь. Но помни одно: из всего, что вечно, самый краткий срок у любви. Так что не настраивайся на вечность. Ты, Сердце, отнюдь не пространственно временной континуум.
Сердце: Ты говоришь так, потому что ненавидишь любовь. Я ведь знаю. И я даже понимаю тебя. Ведь когда она приходит, тебя выключают. Оба тебя выключают. Тебя относят в подвал, как лыжи по окончании зимы. И там ты будешь ждать до следующей зимы, до следующего лыжного сезона. А пока что в тебе не нуждаются. Ты им мешаешь. Пойми это. Ты ведь Разум, так что должен понять без особого труда.
Зачем им ты? У них для тебя нет времени. Они непрерывно думают друг о друге. Восхищаются друг другом. Даже недостатками. Разум для них – это страх перед отказом, это мучительные вопросы, почему именно он или она. А они не хотят таких вопросов и потому выключают тебя. Тебе остается только согласиться с этим.
Разум: Не могу. Ты ведь, Сердце, чувствуешь, что не могу. Порой мне удается докричаться до них из подвала. Но они не слышат меня. Они в эту пору глухи ко всему.
А потом, откуда ты все знаешь, Сердце? Кстати, можешь мне сейчас налить. Растрогало ты меня этим своим подвалом. Надо выпить. Три кубика льда. И только виски. Никакого пива. Наливай сразу до половины.
Сердце: Вот это правильно. Хорошее виски, верно? Если есть возможность, я пью «Jack Daniel's». Хочешь еще стаканчик? Льда три кубика, верно?
Ты поможешь мне, Разум? Для меня это очень важно. И я никогда этого не забуду. Поможешь? Ты не мог бы выключить на какое то время Совесть? Она страшно меня донимает.
Разум: Послушай ка, Сердце, никогда больше так не делай. Никогда не пытайся ни о чем договариваться со мной за выпивкой. Будь бескорыстным. То, что мы вместе пьем и ты немножко рационализируешься, а я немножко расчувствовался, вовсе не дает тебе права делать мне сомнительные предложения. Сохраняй все таки порядочность.
А кроме того, Совесть не даст себя выключить. И я не способен это сделать. Я ведь уже несколько раз пытался выключить ее, потому что она и меня порой достает. Ничего не вышло. Ее можно на какое то время заглушить. Но лучше все таки жить в согласии с ней. С ней ведь даже поговорить не удается. И очень трудно встретиться. Она сидит себе где то в Подсознании. И вылезает оттуда чаще всего по ночам. В это время я уже сплю и восстанавливаюсь, а у тебя, Сердце, в эту пору отличный синусоидальный ритм.
Сердце: Ни о чем я с тобой за выпивкой не договариваюсь. Ты мог бы сделать это по доброте сердечной. Но ты прав, Разум. Торговаться с Совестью – дело бессмысленное.
Разум: Послушай ка, Сердце, коль уж мы тут разговариваем с тобой с глазу на глаз, так скажи мне честно и откровенно, чего тебе нужно.
Зачем ты все это начинаешь? Я ведь все вижу. Как только ты познакомилось с этим Якубом, так сразу началось: то ты несешься вскачь, то замираешь, колотишься, как безумное, заливаешь меня допамином, спотыкаешься, сжимаешься. То будишь меня среди ночи, а то и вовсе не даешь мне спать. Вот как сегодня. Зачем ты все это делаешь? Для переживаний и воспоминаний?
Боишься, что когда нибудь будешь биться над именинным тортом, трагически полным свечек, и сожалеть, что время твое прошло, а ты так ничего и не пережило? Ни одной стоящей аритмии, ни одной романтической долговременной тахикардии или хотя бы мерцания предсердия? Этого ты боишься, Сердце? Или ты боишься, что если будешь биться ради одного единственного мужчины, у тебя возникнет чувство утраченных возможностей?
И потом, выключи ты наконец эту Гепперт. Сколько раз подряд можно слушать одну и ту же чувствительную чушь? «А как проснусь, вздохну: ну что ж, все это было, видно, вместо». Даже я уже выучил это на память. И перестань плакать, Сердце, потому что, когда я это вижу, теряю Рассудок.
Сердце: Понимаешь, Разум, этот Якуб так далеко, и у него так мало шансов конкурировать с кем нибудь, находящимся на расстоянии вытянутой руки, кто мог бы заставить меня биться сильней, но все равно только с ним я начинаю учащенно биться. Поначалу я беспокоилось из за этого, словно из за благоприобретенного порока. Тем паче что Совесть все время пугала меня, что, мол, это страшно опасно, может стать причиной инфаркта и что рано или поздно на ЭКГ все проявится. И сперва я даже соглашалось с ней. Думало, что это пройдет, что ты. Разум, вместе с Рассудком поможешь мне справиться, что это только временные нарушения, ставшие реакцией на холод, пустоту и всеобщее равнодушие. Но теперь мне хочется, чтобы «нарушения» эти продолжались. Очень хочется .
Но тебе, Разум, этого не понять. Налить тебе еще? Но пить придется безо льда. Он растаял. Полностью. В точности как я.
Разум: Давай, Сердце, наливай.
Якуб! Это не полная запись дискуссии. Дальнейшее происходило уже после пятого стаканчика, и я предпочитаю об этом умолчать. Главным образом, чтобы не подорвать свою репутацию.
А Гепперт по прежнему поет. Как видишь, я не послушалась Разума. Потому что если что то для меня важно, я никого не слушаюсь. Даже Разума.
Никак не могу перестать думать о ней. О Наталье. Ни одна женщина до сих пор не была способна так растрогать меня, как она. Стоит мне вспомнить эти строчки из ее письма: «Это будет пятница. Я как раз выяснила, что ты родился в пятницу. Это будет опять счастливая пятница, правда ведь, Якуб?» – и я сразу начинаю реветь. Просто не могу удержаться. Я вою. На всю комнату. И это вовсе не от виски с «Red Bull».
Почему такое случилось с тобой? Почему она умерла? Ведь ангелы же не умирают…

Он опустил голову. Какое то время сидел, не шевелясь. Он ощущал растущее оцепенение. Это ему было знакомо. И вместе с оцепенением вернулось то самое чувство. Такого не было уже несколько лет. А он ждал это чувство. Выискивал. Вызывал в себе. Всем, чем только можно. Музыкой, вином, литературой, таблетками, религией, психотерапией, различными веществами. Слишком хорошо он помнил, насколько оно важно для него. Но оно ушло вместе с Натальей. Вернулось на несколько месяцев в Дублине с Дженнифер, а потом снова исчезло. И вот уже несколько месяцев, как оно снова появилось. Сперва на мгновение. Что то вроде проблеска. Сверкнет и погаснет. Но сейчас оно не исчезало. Так же, как тогда. Теперь все будет, как тогда! Все фазы по очереди. Медленно распространяющееся изнутри – из окрестностей, а может, и из самого сердца – тепло. А потом легкая грусть, чуть стискивающая горло. И сразу же радость. Радость до того дикая, что даже хочется плакать. И следом какое то сверхъестественное вдохновение. А затем ласковое все длящееся и длящееся волнение. И над всем доминирует желание прикоснуться. Прикоснуться к ней. Всего на миг, и лучше всего губами. Да! Это именно то.
Это нежность.
Он набрал номер телефона ее фирмы. Но он опоздал. Ее там уже не было. Он подошел к окну. Улыбнулся. Как это она сказала? «Не воображай, Сердце…» А может, нет, может: «Ты, Разум, не воображай…» Но при ее сердце и разуме это egal.

@4

ОНА: То, что произошло после той ночи, было как второй том книги, которую и после первого тома хотелось тут же начать перечитывать. Иногда она просто протирала глаза от удивления. Его электронные письма стали полны нежности и неподдельной тоски по ней. Он был в них тонкий, снисходительный, терпеливый, любознательный, непроизвольный, спокойный и временами невротически впечатлительный.
А сверх того он был секси. Она уже сыздавна считала, что в мужчине нет ничего более секси, чем умение слушать. А он умел ее слушать, то есть умел, когда они открывали чат, читать целые экраны ее текстов с воодушевлением мальчишки. Читая, он иногда прерывал ее на полуслове и задавал вопросы, извлекая из ее памяти подробности, которые, как ей казалось, она давно уже забыла или которых она до того никогда не знала. А кроме того – и этим он ее слегка приводил в смущение, – он помнил все, что она рассказывала ему, лучше, чем она сама. Временами ей казалось, что у него все записано в толстом черновике, который он втайне от нее открывает и цитирует ей оттуда ее собственные слова.
Но наиболее секси в нем была, вне всяких сомнений, его голова. В мужчинах всегда ее больше всего интересовала голова. Когда то еще в институте в одну из анджейковских ночей они с подругами в общежитии составляли списки мужчин, с которыми охотней всего легли бы в постель. Этакая забава после нескольких бутылок пива. В ее списке на первых четырех местах стояли: Достоевский, Фрейд, Эйнштейн и Бах. Ни один из них при всем желании даже после четырех бутылок вина и близко не напоминал Редфорда (он занимал у нее в списке восьмое место), и однако же каждый из них благодаря, наверное, своей гениальности порождал в ней самые настоящие сексуальные фантазии. Ну а если бы пришлось делать этот список сейчас? Кстати! Кто сейчас был бы в нем? Достоевского она заменила бы временно на Воячека, Фрейд и Эйнштейн точно сохранили бы свои позиции, Баха сменил бы Сантана. А Якуб? Якуб просто неизменно секси, и вообще он в другом списке. А вопрос какой был? Ах, с кем она охотней легла бы в постель?.. Сейчас это неважно. Сейчас она ложится в постель с мужчиной, который никогда не состоял в том списке. Да в этом тоже его нет. Как то так получилось. Впрочем она, когда составляла тот, первый, список, его еще не знала. Это было так Давно. В ту пору ей случалось думать (разумеется, в глубочайшей и полнейшей тайне), что охотней всего она легла бы в постель с Дженис Джоплин. Такая вот биография. Было это страшно давно.
Она пыталась объединить все свое знание о нем в одно слово, которое верней всего характеризовало бы его. И не без удивления вдруг осознала, что больше всего подошло бы слово «женственность». Да, Якуб был очень женственный. Как то она написала ему это, заранее предвкушая его реакцию. Она была уверена: он станет протестовать и очень аргументированно доказывать ей, что она не права. Она очень любила, когда он начинал протестовать. Именно тогда, когда он протестовал и приводил доказательства, она больше всего узнавала о нем и о том, что он думает. Он старался любой ценой доказать свою правоту и переубедить ее, но всегда делал это так, чтобы ее не обидеть.
Бывало она из чувства противоречия намеренно заранее подготавливала интересующие ее «расхождения во взглядах», излагала ему, с удовольствием читала, что он может сказать по этому поводу, чтобы под конец, узнав все, что хотела, сообщить ему, что и раньше была с ним от начала до конца согласна.
«Ты самый женственный мужчина, какого я знаю», – провокационно как то написала она ему, когда они открыли чат. И он тотчас же, как будто у него заранее был подготовлен ответ, набрал:
Меня всегда интересовало, замечаешь ли ты женственную сторону моей личности. Я ее в отличие от большинства мужчин ничуть не подавляю. Напротив того, я выискиваю ее в себе. И мне повезло, что делаю я это вместе с тобой. Ты даже не представляешь, как сильно ты помогаешь мне жить в согласии с женственной стороной моей психики. И я давно уже хотел поблагодарить тебя за это.
А через минуту приписал, чтобы у нее не было сомнений, что женственная сторона – это отнюдь не вся его психика:
Это мне помогает несравненно лучше понимать, что ты чувствуешь, как чувствуешь, а также когда и где чувствуешь. Такое знание для настоящего мужчины все равно что путеводитель по женской душе, а уж тем более телу. Apropos. А знаешь ли ты, что до сих пор ты ничего не поведала мне о своем теле? А ведь мы разговариваем уже больше трех минут.
Разве может быть что нибудь сладостней, чем женственный настоящий мужчина, который сам напоминает тебе, что сегодня он еще не сказал, до чего ты привлекательна для него?
Ее единственно беспокоило, что он до сих пор не дал названия тому, что уже несколько месяцев существует между ними. Она ни в малейшей мере не сомневалась, что безмерно важна для него. Она чувствовала это на каждом шагу. Каждое утро ее ждал e mail от него. А в понедельник целых три. Пятничный, субботний и воскресный. Это началось после «ночи с Натальей» и уже не менялось. Никогда. Несмотря на его многочисленные поездки, e mail «на начало n го дня с тобой» – так он это называл – ждал ее с такой же регулярностью, с какой восходит солнце или ходят поезда в Германии. Он считал каждый день. «N» каждый день оказывалось на единицу больше. Уже страшно давно она никому не была так необходима. Как то в полдень (дело было перед сами регулами) она ела ленч у себя за рабочим столом, в наушниках плеера звучал Вэн Моррисон, а она думала о нем и плакала. Так, ни с того ни с сего полились слезы. Неконтролируемая экзальтация.
Это было чудесно – начинать день с его писем. В понедельник они всегда были нежней, чем в другие дни. В выходные он скучал, тосковал по ней. Она это чувствовала. И с каждым уикендом все отчетливей. То, как он называл ее, что и каким образом описывал, что хотел узнать – все выдавало, что он скучает по ней. Кроме того, о чувствах он чаще всего говорил в понедельник. И порой так необыкновенно, что у нее, когда она читала, дыхание замирало в груди. Как в тот понедельник после уикенда в Берлине, где он принимал участие в какой то учебе:
Тебе даже не представить, как безумно я радуюсь, что знаю тебя и могу сказать тебе об этом. Тебе даже не представить…
Или тогда, когда он был в Бельгии в университете Амюр и специально поехал на несколько часов в Брюссель, чтобы из вокзального интернет кафе послать e mail, который в тот понедельник она множество раз перечитывала:
Потому что я люблю тебе писать. По множеству причин. И среди прочих потому, что хочу, чтобы ты знала, что я думаю о тебе. Побуждение достаточно эгоистическое, но у меня нет ни малейшего желания отпираться от него. А думаю я о тебе много и часто. Собственно говоря, мысли о тебе сопутствуют мне в любых ситуациях. И ты даже не представляешь, как мне с ними хорошо. А при случае я придумываю разные вещи. С которыми мне тоже, как правило, очень хорошо. Потому что я очень высоко ценю тот факт, что ты появилась в моей жизни.
Правда, в последнее время мне стало трудно использовать такие слова, как «ценю». В последнее время мне часто представляется, что слова слишком малы. Потому я благодарю тебя. Благодарю тебя со всей серьезностью и с неизменным легким волнением за то, что ты есть. И за то, что я могу быть.
А также и тогда, когда он растрогал ее письмом, которое он написал воскресной ночью в своем кабинете в Мюнхене:
Вчера я поехал на велосипеде в лес. Знаешь, о чем я всегда мечтал, когда мне казалось, что я влюблен? Я мечтал, чтобы в поцелуе ощутить вкус ягод, которые я перед этим собирал для НЕЕ в лесу. А ты любишь лес?
А ягоды?
Да, понедельники с ним – это почти то же самое, что еженедельные «валентинки».
И хотя по понедельникам его письма были полны вопросов, он никогда – в последнее время она полностью убедилась в этом – не спрашивал, что она делала во время уикенда. И она знала почему. Для него ее муж был чем то наподобие штампа регистрации в паспорте. Кто то его поставил, и время от времени его где то следует предъявлять. И значение он имеет лишь потому, что так постановил какой то чиновник.

@6

ОН: Ему было приятно, что удалось забронировать номер именно в этом отеле. В Новом Орлеане то был его отель.
Вчера он приехал сюда из аэропорта в такси, и когда вылез и стоял с чемоданом перед такими знакомыми белоснежными раздвижными дверьми со сверкающими латунными ручками, сердце у него забилось быстрей. В определенном смысле этот отель символизировал все, что так стремительно изменило его жизнь и его самого.
Это сюда несколько лет назад, когда он делал докторскую в университете Тьюлейн, он сбегал, чаще всего ночью, от компьютеров, книг, научных журналов, неотступных мыслей, замыслов, планов, что клубились у него в голове. Он и несколько других одержимых молодых ученых из его группы брали среди ночи такси и ехали в эту гостиницу, чтобы пить пиво или вино в патио за мраморными белыми столиками и, слушая захватывающие негритянские блюзы, спорить на любые темы, касающиеся последовательности генов в двойной спирали, либо фантазировать, что будет, когда гены эти разложат на соответствующие им белки, а те в свой черед на человеческие эмоции, мысли и поведенческие реакции. Это называлось у них «ДНК breaks», что одни расшифровывали как «перерыв для ночного керосина в Дофин», а другие – «прерывание ДНК».
Они представляли собой громогласную, крикливую компанию молодых людей, убежденных в своей правоте и безошибочности, в необыкновенности и исключительности того, что они делают, и переполненных уверенностью, что они то и открывают новые горизонты в науке. Но лучше всего ему помнится из дней, проведенных в Новом Орлеане, энтузиазм, граничащий с какой то хищностью. Если бы можно было вернуть время назад, то он, зная то, что знает сейчас, старательно заучивал бы на память, словно стихи, именно этот энтузиазм. Они были тогда, как молодые львы. Уверенные, что мир будет принадлежать им, они были близки к звездам, что горели на ночном небе над террасой отеля «Дофин». И вчера, когда он опять стоял перед этим отелем, ему вдруг почудилось, что он вновь близок к тем звездам, хотя был день и светило яркое солнце. И ничего, что они светили не так ярко, как тогда.
Звезды ведь тоже выгорают.
И прежде чем пройти через знакомую дверь к портье, он на миг остановился. Остановился и подумал: когда придется отвечать ей, что он чувствовал, когда входил сюда – а он был уверен, что она задаст ему этот вопрос, – он скажет, что ощущал одновременно печаль и гордость. Гордость, потому что в этот город, где когда то начинал как безвестный молодой стипендиат из Польши да к тому же еще с фамилией, которую мало кому удавалось выговорить, его пригласили на всемирный научный конгресс как бесспорного авторитета, чтобы он прочел доклад, который желают послушать все, кто что то представляет собой в этой области науки. А печаль, так как он неожиданно осознал, что при всех его достижениях, при всем признании и уважении, которое он вызывает, он никогда уже не испытает такого возбуждения, такой гордости и заполненности собой, как несколько лет назад, когда он исследовал последовательность генов тифозной бактерии и был уверен, что заглядывает в карты самому Творцу.
Этой гостинице «Дофин Нью Орлеанз» были присущи простота, уютность и атмосфера, каких никогда не было и не будет у надменного «Хилтона», куда хотели запихнуть его организаторы конгресса. Вчера, когда по приезде сюда он получал ключ у необыкновенно милой и улыбчивой дамы, его очень интересовало, как выглядят здесь номера. Ведь он тут ни разу не ночевал. Если и проводил ночь, то только на террасе. Но когда он открыл дверь своего 409 номера на четвертом этаже, то вмиг утратил дар речи. Номер оказался больше его мюнхенской квартиры; в нем были спальня, гостиная и рабочий кабинет с телефоном, компьютером и факсом. В гостиной на полке рядом с телевизором стояло серебряное ведерко, из которого выглядывала бутылка шампанского, обернутая белым полотенцем, а рядом были два бокала. А когда он вошел в спальню, то первое, что увидел, была стеклянная ваза с лилиями на черном мраморном столике у окна. Он прекрасно помнил такие лилии. Он позвонил портье, намереваясь поинтересоваться, не произошла ли какая нибудь ошибка, поскольку он заказал по
Интернету из Мюнхена обычный одноместный номер. Дама, выдавшая ему ключи, сказала:
– Я узнала вас сразу, как только вы вошли. Это ведь вы несколько лет назад собирали деньги на операцию для девочки то ли из Польши, то ли из Голландии, я уже сейчас точно не помню. Вы ведь ее спасли, да? Моей дочке тогда тоже было восемь лет, как той девочке. Когда я читала обо всем этом в газете, у меня мурашки бежали по телу при мысли, как ее мать должна была перед вами преклоняться. И подумала, что вам понравится этот номер. Этот у нас самый лучший. Сам Джон Ли Хукер останавливался в нем, когда приезжал сюда играть в Презервейшн Холле. Вы знаете Хукера?
Кладя телефонную трубку, он подумал: неужели возможно помнить, что ты чувствовал, когда читал несколько лет назад в газете какую то статью. Может быть, когда у него тоже будет дочка, он поймет, что такое возможно.
Но это было вчера. Сегодня он уже не сомневался: эта женщина должна быть исключением.
Память – функция эмоций.
Эмоции, и притом совершенно необыкновенные, начались с утра. Он спустился позавтракать на террасу рядом с бассейном, которую каждое утро превращали в маленький зал ресторана. Под музыку Моцарта, льющуюся из громкоговорителей, он пил ужасный американский кофе, дожидался своих тостов и одновременно просматривал электронную почту на сервере в Мюнхене. Изобретательный владелец отеля, идя в ногу со временем, установил на каждом столе сдвоенную телефонную розетку. Таким образом два человека, пользуясь своими ноутбуками, могли подключиться к Интернету. Великолепная и, в сущности, простейшая мысль. Что может быть приятней, чем утренний e mail, рядом с утренней газетой? Бумажной, лежащей рядом с чашкой кофе и любимой электронной из Японии, Австралии, Германии или Польши.
Он открыл e mail от нее и невольно вскрикнул от радости. Все завтракающие за соседними столиками с удивлением посмотрели на него, но тут же вернулись к своим газетам или электронной почте.
А он во второй раз перечитывал этот фрагмент, желая увериться, что правильно понял:
Когда будешь проходить мимо, сбавь чуть чуть скорость. Я буду стоять там и ждать тебя.
То была ошеломляющая новость. Прекрасная. Невероятная. Радостная. Она едет в Париж! И будет ждать его в аэропорту! Ему нужно немедленно связаться с ТВА и перенести дату своего отлета из Парижа в Мюнхен. Принесли тосты. Он намазал их малиновым джемом и вызвал поисковое меню. Вышел на веб страницу авиалинии ТВА. Назвал свой пароль, номер брони на рейс из Нью Йорка до Мюнхена через Париж. Без всяких затруднений передвинул свой вылет из Парижа на один день. Итак, он прилетит в Париж около восьми утра в четверг 18 июля и вылетит в Мюнхен вечером в пятницу. У них будет весь день. И вся ночь. Она все равно возвращается в Варшаву автобусом в пятницу вечером, так что оставаться в Париже дольше не имело смысла. У него уже был составлен плотный план того, что ему нужно будет сделать в Мюнхене в первый уикенд после возвращения из Нового Орлеана.
Он написал ей e mail и отослал его еще до окончания завтрака. Писал, что невероятно счастлив, что не может поверить, что уже с нетерпением ждет и что ему трудно будет сдерживать свое нетерпение и здесь, и в Нью Йорке. Кроме того, он с нежностью прощался с ней перед ее поездкой в Париж. За все время их знакомства она впервые уезжала. Так что у него пока не было случая попрощаться с ней.
Он прощался так, словно им и вправду предстояло расстаться. И при этом подумал, как далеко они зашли уже в виртуальный мир, научившись жить в нем так же, как в реальном. Людям хочется иногда расстаться, чтобы иметь возможность тосковать, ждать и радоваться возвращению. И их связь, которую они пока еще никак не определили и которой не дали названия, была ничуть не иной. Они тоже хотели того же самого. Они не замечали или делали вид, будто не замечают, что все время живут в разлуке и это не имеет ничего общего с физическим удалением, которое измеряется расстоянием. В их случае абсолютно никакого значения не имеет, разделяют их 1000 или 10000 километров. В обыденном смысле они не удаляются друг от друга. Самое большее они меняют географические координаты компьютера, который их свяжет, или программу, которая вышлет их мейлы, но они не удаляются в том смысле, в каком удаляются друг от друга разлучающиеся люди. Их удаление было двоичным, как, впрочем, все в кибернетическом мире. Они либо были рядом «на расстоянии вытянутой руки», либо были в Интернете. «На расстоянии вытянутой руки» они были лишь раз в жизни – в том поезде, шедшем из Берлина в Познань, когда они еще не знали имен друг друга, не обменялись ни словом и только иногда встречались их заинтересованные взгляды.
А в Интернете? В Интернете все одинаково далеко или одинаково близко, что, в сущности, одно и то же.
Им, как и всем прочим, нужны были расставания, но в отличие от всех прочих не для того, чтобы радоваться возвращению. Они расставались, чтобы наконец то встретиться. Утром в четверг 18 июля. В аэропорту в Париже.
Он знал уже наизусть ее e mail.
Возле того маленького цветочного магазинчика, что рядом с газетным киоском.
Дни в Новом Орлеане стали вдруг бесконечно долгими. Он делал доклад на конгрессе как раз в тот самый день, когда она ехала автобусом в Париж. Его выступление было первым на утреннем заседании. Он пришел за полчаса до начала, чтобы установить ноутбук и соединить его с проектором, передающим изображение на огромный экран. К тому времени, как он все наладил, большая аудитория почти заполнилась. Придвигая к себе банку с американской «колой лайт», которую он принес с собой, он обнаружил на покрытом зеленым сукном столе телефонную розетку; светящаяся надпись на пластиковой этикетке сообщала – «доступ в Интернет». До начала доклада оставалось не более пяти минут, а он и думать забыл о выступлении. Она уже должна приехать в Париж! Она уже, наверное, написала ему, если учесть разницу времени между Парижем и Новым Орлеаном. Ему безумно захотелось узнать это наверняка. Прямо сейчас! Только знать, что она уже написала. А прочитает он после. Не глядя на внимательно наблюдающих за ним участников конгресса, он быстро подсоединил провод от модема своего ноутбука к телефонной розетке на столе и уже стал было запускать почтовую программу, но тут к нему подошел профессор из Беркли, который должен был вести заседание.
Пришлось отложить.
Профессор попросил написать точную транскрипцию его имени и фамилии. Потом несколько раз повторил их в его присутствии. Правда, звучало это как искаженный голос механического секретаря, но все таки можно было распознать, что речь идет о нем. Однако через несколько минут профессор, представляя залу Якуба как первого докладчика, перепутал его фамилию с именем, вызвав в зале громкий смех. Это было как комплимент. Участники отличали его фамилию от имени! Такое редко случается на ярмарке тщеславия, каковой, в сущности, является научный мир.
Его доклад продолжался на пятнадцать минут дольше отведенного времени. Такую привилегию получают немногие. В нормальной ситуации председательствующий, как только заканчивается положенное время, безжалостно прерывает выступающего на полуслове и вызывает следующего. Когда то он удивлялся этому, однако после того как сам организовал конгресс в Мюнхене и выступать в нем выразили желание более двух тысяч человек, он понял, что только так и можно вести заседание.
В принципе сам доклад он закончил вовремя. Да иначе и не могло быть. Он не раз прочитал его в гостинице со секундомером в руке. Ровно сорок минут вместе с несколькими анекдотами, которые он всегда включал в свои доклады. Он заметил, что из всех слышанных докладов лучше всего ему запоминались те, в которых были остроумные анекдоты. Он был уверен, что и другие реагируют точно так же. Остальные пять минут он оставил на вопросы из зала. Сейчас он уже толком не помнит, как дошло до этого, но он позволил втянуть себя в бессмысленный и резкий обмен мнениями с одним невеждой из Тюбингенского университета. Зал следил за их полемикой с нарастающим напряжением. В какой то момент Якубу для подтверждения своей правоты потребовалась таблица со статистическими данными. Он был уверен, что она есть на диске его ноутбука и что этим аргументом он закончит бессмысленный спор.
Но таблицы не было!
Видимо, он позабыл скопировать ее со своего мюнхенского компьютера на ноутбук, который взял в Новый Орлеан. Немец сразу же заметил это, и было видно, что он торжествует.
И тогда Якубу в голову пришла невероятная мысль. Ведь его компьютер в Мюнхене постоянно включен. А раз он включен, значит, находится online в Интернете. А это означает, что его программа ICQ активирована. Но у этого ноутбука тоже имеется ICQ, который тоже может быть активирован, поскольку ноутбук подключен к Интернету. А подключил его Якуб потому, что уже практически не может обходиться без «колы лайт», что на столе оказалась телефонная розетка и потому, что он тоскует по ней.
На его сообщение, что он «по рассеянности» оставил эти данные у себя в кабинете в Германии, но через минуту получит их с диска своего мюнхенского компьютера, зал отреагировал возбужденным шумом. На глазах у всех присутствующих – они могли наблюдать за тем, что он делает, на огромном экране у него за спиной – он запустил ICQ и включил опцию, открывающую после введения защитного пароля доступ к выбранным фрагментам диска его компьютера в Мюнхене. Таблица должна была быть там, так как за неделю перед отъездом на конгресс в Новый Орлеан он пересылал ее этим же способом коллеге в Варшаву. Через несколько минут таблица была в его ноутбуке, и он мог продемонстрировать ее на экране в центральной аудитории новоорлеанского центра конгрессов.
В какой то момент у него возникло впечатление, что для большинства присутствующих в зале эта несчастная таблица, генетика и научный спор были не самым существенным. Главное же было то, что они оказались свидетелями чего то совершенно необычного, что можно назвать мгновенным «сжатием» мира. Внезапно географическое расстояние утратило какое либо значение.
The small planet, маленькая планета…
Для многих в зале эта рекламная формула неожиданно обрела иное, истинное значение.
Для Якуба мир сжался уже давно, потому на него это особого воздействия не произвело. Единственное, отчего он испытал волнение и чего вне всяких сомнений никто в этом огромном полном зале не заметил, был желтый мигающий прямоугольничек в нижней части окна с программой ICQ, которую он запустил, чтобы получить эту несчастную таблицу. Эта мигающая марочка могла означать только одно: она уже в Париже и пыталась войти с ним в контакт, послав сообщение. Без «сжатия» мира он никогда бы не узнал этого. Он улыбнулся, и, право же, ошибались все видевшие его улыбку и решившие, что она является проявлением «научного триумфа». Якуб улыбнулся «невежде» из Тюбингена. Он был благодарен ему.
Сразу же после доклада Якуб, отказавшись от всех приглашений на ланч, выскользнул из центра конгрессов в «Хилтоне» и поехал в такси на Лайола стрит. Проезжая по Сент Чарльз авеню, он задумался над тем, как описать это состояние «возвращения в прошлое». Интересно, другие чувствуют то же самое? Что то вроде грусти, поскольку это было так давно и уже никогда не повторится, но одновременно и необыкновенное любопытство. Словно открываешь книгу, которую когда то читал с замиранием сердца и пылающим лицом.
Под номером 18 вместо дома стояла единственная стена, подпертая остатками балок, которые когда то держали всю конструкцию здания. Все остальное валялось кучей обломков и мусора. Развалины были огорожены колючей проволокой, скрытой высокой цветущей белым крапивой, которая разрослась там, где когда то был сад. Он обошел квадрат, обозначенный проволокой, прибитой к трухлявым кольям, и не нашел входа. И только на южной стороне обнаружил наполовину спрятанное в крапиве объявление о продаже «недвижимости». Датировалось оно январем. А сейчас уже был июль.
Несколько лет назад хозяйкой этого дома была стюардесса компании «Пан Американ», которая переехала сюда из Бостона, после того как ее муж вскрыл себе вены, узнав, что действительным отцом его одиннадцатилетнего сына является муж его сестры. На страховой полис мужа стюардесса купила этот дом; переезд, со всеми вещами и сыном, занял один единственный вечер, и своего нового адреса она никому не оставила. А когда прекратила летать, так как ее вышвырнули из «Пан Американ» за хищение беспошлинного спиртного, предназначавшегося пассажирам, она стала сдавать комнаты. Сдавала их она только мужчинам. И только белым.
Ее адрес он нашел в Студенческой ассоциации сразу же по приезде из Польши на стажировку в университет Тьюлейн. Это был единственный адрес, куда можно было добраться на такси меньше чем за шесть долларов, а именно столько у него осталось, и он начал поиски квартиры с него. Дверь открыла худющая женщина с лицом, изрезанным бороздами морщин, и длинными, до плеч, серо седыми редкими волосами. На шее у нее была грязно желтая, в пятнах крови, фиксирующая повязка. Одета она была в лиловый халат, подпоясанный витым шнуром, какие обычно используют для подвязывания тяжелых оконных штор. По бокам халата были нашиты большие карманы из парусины. Из одного кармана торчала бутылка «Джонни Уокера».
Звали ее Робин. Она говорила тихим, ровным голосом. Комнату она ему сдала, потому что он белый и пообещал, что будет заниматься физикой с ее сыном, время от времени вскапывать ей сад, выносить по понедельникам до семи утра контейнеры с мусором, а еще потому, что на вопрос, курит ли он, честно ответил, что да, курит. Она не выпускала сигарету изо рта, и все мужчины у нее в доме тоже курили. Потом он заметил, что, когда у нее во рту нет сигареты, она громко разговаривает сама с собой, в основном ругает себя.
Его комната находилась рядом с комнатой Джима.
И сейчас Якуб пришел повидаться с ним.
Контакт между ними прервался года через три после его возвращения в Польшу. Просто письма, которые он посылал Джиму, стали возвращаться обратно.
Он наклонился, чтобы стереть зеленый мох, покрывающий номер телефона агентства по недвижимости на табличке, валяющейся в крапиве, как вдруг услышал пискливый женский голос:
– В этом доме даже крысы не желали жить. Не покупайте его. Кроме того, звонить по этому телефону бессмысленно. Агентство уже два года как переехало в Даллас.
Он обернулся и увидел элегантно одетую старушку, прячущуюся от солнца под желтым зонтиком. Вокруг нее нервно бегал карликовый белый пудель с красным бантом на голове и в широком кожаном ошейнике с золотым тиснением. Пудель лаял, но приблизиться к Якубу боялся.
– А откуда вы знаете? – поинтересовался он.
– Я живу недалеко, в Гарден Дистрикт, и каждый день прихожу сюда с моей Мэгги, – она показала на белого пуделька, – на прогулку. Кроме того, Робин, последняя владелица этой развалюхи, была моей подругой. Это я нашла ей этот дом.
– Так, может, вы знали Джима Макмануса? Высокий худой мужчина с большим шрамом на щеке. Он снимал комнату у Робин несколько лет назад.
– Его фамилия была вовсе не Макманус. Во всяком случае не все время. На его могиле написана фамилия его матери, Альварес Варгас, – произнесла старушка, глядя ему прямо в глаза.
Не пытаясь даже побороть дрожь в голосе, он спросил:
– На его могиле? Вы уверены? Это значит… он…
Когда он умер?
– Да, уверена. Я была с Робин на его похоронах. У него прекрасная могила. Сразу у входа в City of Dead на кладбище Сент Луис. С правой стороны за часовней. Редко у кого есть такая могила. И все время лежат свежие цветы. Каждый день. А на похоронах никого не было. Только Робин, могильщик и я. А вы не знали? Ведь вы же были его лучшим другом.
– Нет, не знал. А вы разве меня знаете?
– Конечно знаю. Вы учили физике П. Джи, сына Робин. Он мой крестник.
– А почему… то есть как умер Джим?
– Его нашли на свалке во Французском квартале. На его теле были тридцать три ножевые раны. Ровно столько, сколько ему было лет. И у него не было левой кисти. Кто то отрезал ее. Прямо по запястью. Но часы у него не украли.
Она говорила монотонным, спокойным голосом, все время улыбаясь Якубу, и лишь время от времени прерывалась, чтобы успокоить пуделька, который продолжал рычать, прячась за ней.
– Ну, мне пора идти. Мэгги боится вас. До свидания. Она подтянула пуделька за поводок поближе к себе и пошла. Но внезапно обернулась и сказала:
– П. Джи очень вас любил. Сейчас он живет в Бостоне у своего дяди… то есть у своего отца. Он уехал туда пять лет назад, когда Робин попала в клинку. Иногда он приезжает сюда проведать мать. Я скажу ему, что вы были здесь. Думаю, он будет рад.
Он стоял, буквально лишившись дара речи, глядя, как она уходит, поспешая за радостно тявкающим белым пудельком.
«Сколько боли и горя можно передать человеку меньше чем за две минуты», – подумал он.
Вдруг он ощутил страшную усталость. Якуб положил на траву заметки, которыми пользовался во время доклада, и сел на них, привалившись спиной к покосившемуся столбику с прибитой колючей проволокой.
Джим умер.
Умер так же необычно, как был рожден. Хотя жизнь у него была еще необычней.
У старушки с пуделем не было никаких причин говорить ему неправду. Кроме того, у Джима действительно были две фамилии. И вторая звучала – Альварес Варгас. Он это точно знает, так как Джим однажды сам проговорился. В тот памятный вечер. На пароходике, плывущем по Миссисипи…
Все еще продолжался сбор денег на операцию для Ани. В воскресенье утром он традиционно собирал пожертвования на площади Джексон Сквер у собора, а Джим на набережной, откуда толпы туристов отправлялись на экскурсию пароходиками по Миссисипи, а то и дальше – к болотам, граничащим с Мексиканским заливом, полюбоваться аллигаторами. Он, помнится, был удивлен, когда Ким сказала ему, что нигде в мире нет таких больших скоплений аллигаторов, как при впадении Миссисипи в залив. В тот день Ким пригласила их прокатиться на пароходике до болот. А по возвращении вечером они собирались сходить в новый ресторан, который она обнаружила во Французском квартале. Вечер обещал быть очень приятным.
Когда они поднимались на пароход, Джим уже был слегка пьян. Якуб сразу определил это по той нежности, с какой Джим приветствовал Ким, а также по его крикливым интонациям и бегающим глазам. Как только они оказались на палубе, Джим тотчас же потащил их на корму за спасательные шлюпки, отгороженные цепями. Они уселись на нагретой металлической палубе скрытые от взглядов грязно зеленым брезентом, которым были накрыты шлюпки, и Джим тут же вытащил из нагрудного кармана рубашки три самокрутки с марихуаной. Он сунул их в рот и все раскурил, даже не спрашивая, хотят Ким и Якуб или нет.
– Я сегодня собрал для малышки на набережной кучу денег. Мне захотелось как то отметить это, вот я и скосил для нас чуток травки, – объявил он и протянул самокрутку Якубу.
– Помни, это нужно втягивать в себя, а не пыхтеть, словно ты докуриваешь «Мальборо» под душем. Ты должен удерживать этот дым в легких и в желудке, сколько сможешь, чтоб он проник в тебя до самых костей.
Марихуана оказывала на Якуба совершенно необыкновенное действие. Уже через несколько минут он впадал в состояние радостного и сладкого оцепенения. На все смотрел свысока и издалека. Напряжение пропадало, как после удачного сеанса аутогенной тренировки, и он готов был смеяться над чем угодно. Поводом для смеха могли стать пролетевшая птица, звонок в дверь, свистящий чайник на кухне. Как то он курил у себя в кабинете в качестве исключения в полном одиночестве – марихуана подобна алкоголю, человек предпочитает отравляться ею в компании – и вошел в состояние, в котором, как казалось ему, вовсе не нужно дышать. Невероятное, неописуемое ощущение! Некая эйфорическая легкость. Как будто кто то внезапно снял с него рюкзак, полный свинца, который он тащил из Кракова в Гданьск и дошел уже почти до Торуня. После того случая Якуб начал подозревать, что растение это может быть очень небезопасным. А еще он впервые в жизни осознал, какого труда требует порой обыкновенное дыхание. Вторично он понял это, когда умирала его мама.
Он и Джим сидели, опершись о шлюпку, Ким лежала на палубе, положив голову Джиму на колени.
Она расстегнула блузку и открыла солнцу декольте. На ней был желтый кружевной лифчик, того же цвета, что и огромные подсолнухи на коричневой, до земли, юбке с разрезом слева. Когда она ложилась, то повернула юбку так, чтобы разрез оказался спереди, и высоко подтянула ее. Джим сидел с закрытыми глазами и посасывал косячок, приклеившийся к нижней губе. Правой рукой он гладил распущенные волосы Ким и ее губы, а левую засунул ей между широко раздвинутыми бедрами, медленно проводя пальцами вверх и вниз по атласным трусикам того же цвета, что юбка. Иногда, когда его мизинец касался рта Ким, она приоткрывала губы и ласково его посасывала.
Прислушиваясь к легкой вибрации, вызванной вращением огромного пароходного колеса, Якуб в молчании смотрел на медленно проплывающий лесистый берег Миссисипи и представлял себе секс с Ким. В этот миг Джим подал ему новый косячок, но теперь тот был единственный и переходил по кругу. Якуб посмотрел ему в глаза и неожиданно для себя сказал:
– Джим, а знаешь, если бы моя мама была жива, то сегодня у нее был бы день рождения. Кстати, а когда день рождения у твоей мамы?
– Точно не знаю, – ответил удивленный Джим, отворачиваясь от него.
– Как это не знаешь? Не знаешь, когда родилась твоя мать?
– Она сама этого точно не знает, – раздраженно бросил Джим.
Ким широко распахнула глаза. Она взяла левую руку Джима, лежавшую на ее трусиках, поднесла ее к губам. Нежно поцеловала и прошептала:
– Расскажи ему о своей матери.
Джим вырвал руку. Достал сигарету, прикурил и глубоко затянулся. Потом вскочил и, не произнеся ни слова, ушел.
– Я вовсе не хотел его обидеть, – сказал Якуб Ким.
– Ты его и не обидел. Просто ты спросил его о том, что он хотел бы забыть. И притворяется, будто забыл. Предо мной тоже. А я перед ним притворяюсь, будто забыла. Но ты новенький и не знаешь правил игры. Не беспокойся, скоро он вернется. Сейчас он, наверно, заправляет в себя понюшку кокаина в сортире на носу.
Несколько минут они сидели молча, глядя на мутную зеленую воду Миссисипи. И вдруг услыхали голос Джима. Он стоял над ними, опершись на релинг. В правой руке он держал початую бутылку красного вина.
– Я хотел купить виски, но у бармена на этой калоше лицензия только на торговлю пивом и вином, – сообщил он.
– Так вот, Якуб, я вернулся, чтобы рассказать тебе короткую интимную историю Соединенных Штатов. Слушай внимательно, потому что этого ты не прочтешь ни в одной книжке об этой изовравшейся стране.
В июне тысяча девятьсот тридцать четвертого года хозяин самой крупной типографии в шикарном вашингтонском районе Джорджтаун спросил своего единственного, тогда уже сорокапятилетнего сына, почему у того до сих пор нет детей. Задавший этот вопрос был владельцем настоящей типографской империи и очень беспокоился о наследниках, тем более что собственного сына считал самой большой неудачей своей жизни. И на то у него были все основания. Сын не закончил ни одной школы, хотя начинал учиться поочередно в четырнадцати разных заведениях, не считая краткого пребывания в интернате в Швейцарии, из которого был исключен уже через три недели.
Уже почти двадцать лет он не делал ничего, что можно было бы назвать полезным; единственное, что его интересовало, – это гольф и женщины. Именно в такой очередности. Он исходил из того, что гольф и секс имеют много общего. И там и там не нужно быть слишком сильным, чтобы получать удовольствие.
В возрасте тридцати девяти лет сын, покорившись воле отца, женился на дочери высокопоставленного чиновника Государственного департамента. Чиновник этот, обеспокоенный тем, что его единственная дочь до сих пор не замужем, гарантировал «словом чести», но для верности еще и отдельным договором, что в случае, если этот брак состоится, все, что надо печатать Белому дому, будет печататься в типографии его будущего зятя.
Надо полагать, Якуб, ты представляешь, сколько всего надо печатать Белому дому и какими деньгами это пахнет. Тем паче что Президентом тогда был некто Франклин Делано Рузвельт. Настоящий американский президент, связанный с политиками, которые проводили отпуск на Сицилии, консультирующийся перед тем, как принять любое важное решение, у астрологов, главный мужчина в жизни минимум трех женщин – одновременно двух любовниц и одной пользующейся безукоризненной репутацией жены. Постоянно пребывавший под мухой после тех восьми или десяти мартини, которые он выпивал за день. И несмотря на то что Рузвельт курил сигарету за сигаретой, он славился безумно эротическим голосом, которым завоевывал даже не понимающих ни слова по английски мексиканских служанок из южных штатов. Кроме того, он был президентом, который желая все держать под контролем, что привело к невиданному до того росту бюрократии.
Надо думать, Якуб, ты понимаешь, что для хозяина типографии нет ничего лучше, чем хорошо функционирующая бюрократия.
Дочка предусмотрительного и коррумпированного чиновника госдепа была девушка послушная, умная, полная душевного тепла, впечатлительная и интеллигентная. Она декламировала по памяти стихи Эдгара По, читала труды немецких и французских философов и играла на фортепьяно. Но красотой отнюдь не отличалась.
Кроме того, она была хромой. От рождения.
Сын владельца типографии никогда не вожделел к ней и переспал с нею один единственный раз.
Произошло это через три года после свадьбы. Он был тогда невменяемо пьян после приема по случаю дня рождения тестя. Для нее же это было впервые, и она запомнила пронзительную боль в районе заднего прохода, а также как она ударялась головой о ножку кровати, под которой ей не удалось спрятаться, и отвратительную вонь его мочи, проникшую даже в ее кожаный протез и еще долгие месяцы напоминавшую ей про неописуемую боль и унижение, которые она испытала в тот вечер.
Мало того что она осталась девственницей, по крайней мере биологически, он еще заразил ее сифилисом.
С того дня они больше никогда не ездили вместе на приемы, а кроме того, стало ясно, что детей у них не будет. А будет тебе известно, что Флори и Чейн стали лечить пенициллином венерических больных только после тысяча девятьсот сорок третьего года. Впрочем, тебе ведь это известно, не правда ли? – спросил Джим у Якуба и, не дожидаясь ответа, продолжал свой рассказ: – Но отец безумно желал внука, а сын безумно боялся, что его лишат наследства. И он поклялся отцу, что сделает все, чтобы обеспечить себе потомка. Посему он отказался от всех запланированных на каникулы турниров по гольфу и на пароходе вместе со своей хромоногой супругой отправился из Филадельфии на Гренаду. Гренаду он выбрал не потому, что она сильно отличалась от других вест индских островов, на которых он играл в гольф, а потому что администратор территории вокруг Гренвилла, второго по величине города на этом острове, был сыном английского поставщика бумаги для их типографии. Гренада, кроме неповторимо прекрасных пляжей, дешевого рома и невообразимой нищеты, славилась также своими исключительно либеральными законами в части усыновления. В деревнях вокруг Гренвилла можно было усыновить ребенка без особых формальностей. Достаточно было говорить по английски, быть белым и заплатить от трехсот до восьмисот долларов, в зависимости от уровня бедности семьи, предлагающей младенца для усыновления, а также от степени белизны его кожи. Разумеется, чем кожа была белее, тем платить приходилось дороже.
Девочки же всегда были дешевы вне зависимости от оттенка кожи и шли по триста долларов.
Единственная проблема была связана с официальным получением права на вывоз ребенка за пределы острова, но именно эту проблему разрешил сын поставщика бумаги, заодно обеспечив отцу заказы на поставку самое малое на ближайшие пять лет.
– Ким, милая, не могла бы ты сходить на нос в бар? Ты же знаешь эту историю. Видишь, у меня кончилось вино. – И Джим продемонстрировал ей пустую бутылку.
– Когда ты вернешься, уже будет эпилог.
Ким встала, грустно взглянула на Джима, поправила волосы и ушла. А Джим продолжил:
– Было предложено усыновить близнецов Хуана и Хуаниту Альварес Варгас. Седьмого и восьмого ребенка служанки администратора региона Гренвилл. Предложение было просто очень удачным, так как все знали, хотя вслух об этой не говорилось, что отцом близнецов вовсе не был отец остальных шестерых детишек. Он не мог им быть, поскольку уже два года сидел в тюрьме Сент Джорджеса, столицы острова. Отцом был некий очень белокожий шотландец, который по приглашению администратора провел короткий отпуск в Гренвилле. Шотландец с имперскими замашками – Гренада до тысяча девятьсот семьдесят четвертого года была британской колонией – считал, что может не только пить ром из подвалов хозяина, но и свободно пользоваться его прислугой. В том то и была причина этой удачной оказии. Детишки были исключительно белые и обладали правильными имперскими генами.
Несмотря на чрезвычайно низкие цены и мольбы матери близнецов, а также просьбы хромоногой жены, усыновлен был только мальчик. В акте усыновления рядом с настоящими именем и фамилией ребенка стояла их фамилия и имя Уильям. Таково было имя его нового дедушки. В сущности все ведь делалось для старика. Единственное, чего недоставало в акте, – даты рождения. Рассеянный служащий магистрата в Гренвилле просто забыл заполнить эту графу.
Новоиспеченные родители заметили это только на пароходе, везущем их обратно в Филадельфию. Чтобы избежать хлопот в иммиграционном ведомстве, новый отец Уильяма, ничего никому не сказав, собственноручно поставил дату. Он выбрал день и месяц рождения своего отца.
Что может быть радостней для деда, чем внук, носящий его имя и вдобавок отмечающий свой день рождения тогда же, когда и он?
Служащий забыл про дату рождения, однако не забыл подписать в качестве приложения счет за усыновленного ребенка в сумме четырехсот восьмидесяти долларов.
Для подачи в налоговое ведомство.
А спустя восемнадцать лет Уильям искал в старых семейных документах свое свидетельство о рождении, чтобы приложить его к заявлению о приеме на педагогический факультет Колумбийского университета в Нью Йорке. Свидетельства о рождении он не нашел, но обнаружил пожелтевший акт об усыновлении с приложенным к нему счетом, на котором стояла печать «учтено» финансового управления округа Колумбия.
Уильям был замкнутый молчаливый юноша, мечтавший стать учителем. Кроме того, он с шестнадцати лет занимался американским футболом и – втайне от отца – боксом. Самым сильным его желанием было стать сильным, чтобы иметь возможность противостоять отцу, когда тот в приступах хамской агрессивности вымещал злобу на матери. Отца он ненавидел так же сильно и безгранично, как сильно и безгранично боготворил мать.
В тот вечер, когда он нашел эти документы, мать рассказала ему обо всем.
Он стоял перед ней на коленях и плакал, однако в конце улыбнулся и сказал: «Ты даже не представляешь себе, какое это облегчение – знать, что эта куча дерьма, купившая меня за четыреста восемьдесят долларов, на самом деле мне не отец. И кто бы ни был моим отцом, он не сможет быть хуже его».
Как думаешь, Якуб, откуда я знаю все это в таких подробностях?
Кстати, Ким могла бы уже вернуться с вином, потому что я трезвею и мне становится чертовски грустно. А грустное то будет впереди.
Так вот, все это я знаю от своей матери Хуаниты Альварес Варгас, которую не удочерили, потому как она была девочка.
А еще через полгода Уильям встречал сестру, которая приплыла с Гренады в Нью Йорк. И хоть никогда раньше он ее не встречал, но когда увидел испуганную худенькую девушку с такими же темно синими глазами, как у него, осторожно спускающуюся по трапу, сразу же понял – это она. Как никак она была его близняшкой. И была младше на десять минут. Для обоих это было достоверно и бесспорно. А вот официально записанные даты их рождения различались на несколько месяцев. Потому то ни он, ни она так точно и не знали, когда на самом деле они родились.
Уильям истратил на ее билет все свои сбережения, а затем умолил своего второго деда, вышедшего на пенсию чиновника Государственного департамента, помочь Хуаните, и тот устроил ее уборщицей на свою бывшую службу. Там охотно брали уборщиками всех, кому можно было мало платить, кто не знал английского, а следовательно, не мог ничего подслушать, а кроме того, имел «рекомендацию». Во времена Трумэна, «холодной войны» и «охоты на ведьм», которую организовал сенатор Маккарти, это было особенно важно, поскольку позволяло избежать длительного и дорогостоящего «просвечивания». Хуаните, рекомендованной «заслуженным» коллегой, естественно, не устраивали проверку, кроме проверки визы в паспорте и разрешения на работу, и в феврале пятьдесят второго года она начала убирать секретариат заместителя пресс секретаря главы Госдепартамента, то есть одного из самых охраняемых государственных учреждений в США.
Джим прервал рассказ, так как появилась Ким. Она принесла хлопчатобумажную сумку, из которой извлекла бутылку виски, и, не говоря ни слова, протянула ее Джиму. Тот тоже поначалу никак не откомментировал появление этого напитка, а только торопливо открутил металлическую пробку и жадно стал пить из горлышка.
– Потом, малышка, расскажешь, что ты сделала, чтобы бармен так рискнул и продал тебе это, – произнес он, оторвавшись от бутылки.
– Не продал, а просто дал. И не расскажу. Иначе мне пришлось бы очень худо говорить о моей матери. Хватит того, что ты скверно говоришь о своей.
– Ничего худого о ней я пока еще не сказал. А кроме того, что то мне метилось, будто этот бармен здорово смахивает на массажиста твоей мамаши, – язвительно засмеялся Джим.
Он поставил бутылку и вернулся к рассказу:
– Заместитель пресс секретаря был озлобившийся трудяга чиновник, дошедший до своей должности в основном потому, что никогда не спорил с начальством и всегда был готов остаться на службе после окончания рабочего дня, а также был готов на любую подлость, лишь бы его не обвинили в недостатке лояльности. Такой же лояльности он требовал от своих подчиненных. Поэтому первое, что он сделал, когда появилась молодая уборщица Хуанита Альварес Варгас, это проверил, насколько она лояльна. Но поскольку она была с Гренады, существенного прошлого, как у настоящей американки, у нее не было, и единственное, что он обнаружил, – Хуаните нет еще восемнадцати лет и работает она нелегально.
Исполняя свой преступный замысел, она вытирает тряпкой обоссанное сиденье унитаза в его роскошном персональном клозете и с заранее обдуманными намерениями ежедневно ползает на карачках по полу, терпеливо стирая с ковра жирные пятна от горчицы, которая вечно капает с его любимых хот догов.
Но он решил проявить величайшую снисходительность и дать ей возможность «искупить свою вину».
Это пришло ему в голову в один из вечеров в среду.
Вот уже три года он по средам ужинал со своим шефом и его женой. А поскольку знаменитый вашингтонский ресторан «Одд Эббит Гриль» находился недалеко от места его службы, он сразу же после ужина не отправлялся в такси домой, а возвращался к себе в кабинет, чтобы выпить мартини с маслиной. Стал он так поступать после третьего по счету ужина, заметив, что когда он думает о губах молодой – третьей – жены шефа, то возбуждается и потеет.
И вот однажды в таком возбуждении он как то возвратился в пустой кабинет, приготовил свой любимый «мартини драй» с маслиной, поставил его на столике для почты, включил пластинку с любимым же третьим фортепьянным концертом C dur Гайдна, спустил брюки и трусы в желтых пятнах мочи, открыл огромное окно и встал перед ним, преисполненный упоением эксгибициониста, который свято верит, что мир с удивлением и восхищением взирает на его молекулярно маленький членик в состоянии полуэрекции. Когда же полуэрекция, вопреки его усилиям, прекращалась, он вновь вызывал ее, думая о том, как глубоко и искренне он ненавидит своего шефа, который получил все, чего нет у него: гораздо больший кабинет, рукопожатие президента и уже третью жену. И каждая новая оказывается моложе предыдущей.
А у него, несчастного, была всего одна жена на шесть лет старше его, которая, когда он перестал с нею спать, так растолстела, что он постыдился бы показаться с ней даже в ближней булочной. Ненавидя шефа, он мстил ему, воображая, что его новая молодая жена, возбужденная видом его мужественности и музыкой Гайдна, стоит перед ним на коленях и жадно берет в рот то, что он с такой гордостью демонстрировал миру за окном.
Его жена никогда бы не взяла его в рот. Как то он дал ей понять, что хочет этого. Но она отреагировала с таким отвращением, словно он предложил ей обсосать таракана.
Однажды в среду, вернувшись, как обычно, к себе в кабинет, он застал там еще не ушедшую новенькую «нелояльную» уборщицу, которая, стоя на коленях, терпеливо оттирала с ковра пятна горчицы.
Джим замолчал, обернулся, схватил бутылку и жадно припал к ней. Потом закурил сигарету и немножко отодвинулся. Теперь его лицо, скрытое тенью шлюпки, было не видно. Голос у него тоже немножко изменился.
– И тогда ему пришло в голову, что он может кое что сделать для сохранения Хуаниты Альварес Варгас на ее должности.
Он приготовил себе «мартини». Поставил Гайдна. Открыл окно на улицу. Подошел к пишущей машинке. Вытащил торчащий из нее лист и написал печатными буквами: «Виза (Гренада)». Вернулся к стоящей на коленях уборщице, положил перед ней этот лист бумаги и, ни слова не говоря, отошел к окну.
Через минуту выключателем над столиком для почты он выключил свет во всем кабинете. Потом спустил брюки и ждал, чувствуя, что сегодня у него более сильная полуэрекция. Он стоял, повернувшись спиной к окну. Сейчас мир, который должен был онеметь от восхищения, весь сконцентрировался в его кабинете.
Она прекрасно поняла, чего он хочет. Она знала, когда нибудь это все равно обнаружится. Но на Гренаду возвращаться ей никак нельзя. Однажды она уже проиграла, потому что она женщина. А сейчас может выиграть, потому что она женщина. К тому же какая разница. Рано или поздно это все равно произошло бы – с каким нибудь туристом.
Не поднимаясь с колен, она опустила ладонь глубоко в ведро с жидкостью для чистки ковров. Ей нравился этот запах. Она протерла этой жидкостью рот и нос и, не вставая с колен, подползла к нему. Взяла в рот. Закрыла глаза. Сосредоточилась на музыке. О том, что делает, она не думала.
Она вспомнила, как неделю назад Уильям пригласил ее в японский ресторан на суши. Это было отвратительно. Суши. И сейчас у нее было ощущение, словно она слизывает остатки суши из грязного, забитого волосами стока ванны в воняющей мочой ванной комнате.
Не прошло и минуты, как все было кончено. Она вскочила на ноги и понеслась в его туалет. Сперва она отплевывалась. А потом ее вырвало; при этом она думала, что это не такая уж высокая цена за будущее. Когда она плыла с Гренады, ее все время рвало. Но уборная на пароходе была не такая красивая, как здесь.
Через полтора месяца, тоже в среду, Трумэн объявил, что не станет выдвигать свою кандидатуру на следующий президентский срок.
То был один из самых счастливых дней в жизни заместителя пресс секретаря Государственного департамента. Следующие выборы мог выиграть только Эйзенхауэр. После всего, что говорил журналистам про республиканца Эйзенхауэра его шеф, можно было быть на сто процентов уверенным, что в Госдепартаменте сменится пресс секретарь. В ту среду, возвращаясь в такси с ужина, он торжествовал. Новым пресс секретарем может быть только он – Фицджералд Дуглас Макманус мл.
Когда, сияя от радости, он вошел в кабинет, Хуанита, как обычно, стирала с ковра пятна от горчицы. Гайдна в тот день он не поставил. «Мартини экстра драй» с маслиной тоже делать не стал. И к окну не пошел, чтобы в очередной раз очаровать мир видом своего членика. Он был лишком возбужден, чтобы помнить все это. В ту единственную и исключительную среду он двинулся прямиком к Хуаните. Поднял ее с колен и потащил к своему письменному столу. Отодвинув пишущую машинку, повернул Хуаниту задом к себе и, хрипло дыша, задрал ей юбку и сорвал трусики.
Впервые за восемь лет у него случилась полная эрекция. Благодаря Эйзенхауэру.
Ровно через двести семьдесят восемь дней, четырнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в роскошной клинике при Джорджтаунском университете родился я, Джеймс Фицджералд Макманус из дома Альварес Варгас.
В той же самой клинике выкинула своего первого ребенка Жаклин Бувье, известная всему миру под фамилией Кеннеди, но впоследствии там же она родила Кеннеди младшего. Тот был еще красивей, чем его отец.
Джеймс замолчал и отхлебнул из бутылки.
– То был исключительно неудачный день для рождения внебрачного ребенка. В тот день Америку потряс второй отчет Кинзи.
Не знаю, есть ли в ваших польских энциклопедиях описание измывательств американской инквизиции над скромным и пытливым исследователем насекомых по фамилии Альфред Чарльз Кинзи. Хорошо, что соитие – не водородная бомба, а то сенатор Маккарти уже поджарил бы его, как сделал это с Оппенгеймером.
Кинзи, вместо того чтобы исследовать жужжание одного из видов ос семейства Cynnipidae, к чему он имел наибольшую склонность, по заказу ректора Индианаполисского университета занялся исследованием сексуальной жизни американцев. Он написал на эту тему два толстенных отчета. Я родился в день опубликования второго. О сексуальной жизни женщин.
Все газеты в Вашингтоне в то утро пятидюймовыми заголовками оплакивали нравственное падение и испорченность гражданок Соединенных Штатов, одновременно цитируя фарисейские вопли возмущения политиков, педагогов и священнослужителей, которые согласным хором клеймили Кинзи. Пуританская Америка, только только зализавшая раны от шока после первого отчета, узнала, что более половины американских религиозных женщин в возрасте за тридцать регулярно и с удовольствием мастурбируют, что каждая третья американка мечтает о приятностях внебрачных сексуальных связей, а каждая четвертая хотя бы раз мечтала о сексе с двумя и более партнерами одновременно, а также что за пять лет, что прошли после выхода первого отчета, число детей, рожденных вне брака, выросло впятеро.
Настоящие американцы были потрясены и проклинали свободу слова, позволившую Кинзи опубликовать эту гнусную ложь. А сверхнастоящие, этакие католики, большие, чем Папа, не могли оставаться безучастными. Поскольку трудно поймать с поличным мастурбирующую американку, а уж тем паче мечтающую о сексе одновременно с водопроводчиком и почтальоном, кое кто из них решил ворваться ночью в родильное отделение клиники в Джорджтауне. Выражая свое возмущение и солидарность со всеми порядочными женщинами страны, они кровью, принесенной в ведре с бойни, написали на дверях палат, где лежали матери внебрачных детей, большущими буквами слово «шлюха». Но это было не самое худшее. Выражая свою ненависть к Кинзи и к истине, которую он посмел явить всему миру, они ворвались в палату, где лежали новорожденные, и, сорвав с запястий всех рожденных в этот день повязки с именами, переложили зачатых во грехе младенцев с кроватки на кроватку.
– Представляешь себе, что творилось в клинике на следующее утро?
Мне, однако, повезло. Моя мать не могла смириться с тем, что после рождения меня у нее забрали, прокралась вечером в палату с новорожденными и взяла меня к себе. А меньше чем через полчаса
в клинике неистовствовали возмущенные Кинзи ревнители нравственности с ведрами крови.
Чек за больницу выдал отец, но при условии, что ребенок будет носить его фамилию. Потому я все еще Макманус. Это был последний чек и последнее, что он сделал для меня. Через шесть дней после выхода из клиники моя мама уехала к брату в Нью Йорк.
Отца я никогда не видел. Да и не желал видеть.
Джим вышел из тени. Глаза у него были красные, оттого что он тер их руками. Он сел рядом с Ким, взял ее руку, поднес к губам и стал нежно целовать. Он даже не пытался вытирать слезы, собиравшиеся в длинном шраме на щеке. После долгой паузы он вдруг тихо произнес:
– Потому то, Якуб, я и не знаю точного дня рождения моей матери.
Хоть Якуб, пока Джим рассказывал, сидел молча, а точней сказать, онемев, внутренний его голос кричал во всю мочь: «Да как же так получается, что некоторым не везет до такой степени, что их унижают еще до рождения?»
Все это было страшно давно, но Якуб помнил каждую подробность, каждое слово, а особенно ярость Джима в самом конце.
Он открыл глаза, встал, собрал помятые бумаги, на которых сидел. Сложил их в кожаную папку с вытисненным логотипом конгресса. Жаль, что сейчас у него не было косячка, как тогда на Миссисипи, или хотя бы бутылки виски. Они мигом разогнали бы накатившую на него тоску.
Глянув еще раз на то месте, где был дом, Якуб двинулся в сторону Сент Чарльз авеню. Через несколько минут он уже сидел в такси и ехал на единственное в своем роде кладбище в мире – в City of Dead, то есть Город Мертвых, в Новом Орлеане.

ОНА: Автобус в Париж отправлялся с паркинга у Центрального вокзала. Когда она вылезла из машины, в которой ее привез муж, Алиция и Ася уже были там. Муж резко затормозил у въезда на паркинг и попросту высадил ее. Как таксист. Откровенно говоря, ей это было безразлично. После того, что он сделал ночью, у нее не было ни малейшей охоты на прощальные нежности. Но помочь ей вытащить из багажника тяжелый чемодан он все таки мог бы. Она даже не обернулась, когда он отъехал с визгом шин. Да он всегда отъезжал с визгом шин. Даже если бы он уезжал на оленьей упряжке, у него все равно взвизгнули бы шины. Но теперь все это не имело для нее никакого значения.
Она ехала к Якубу! В Париж!
По правде сказать, ей было решительно все равно, куда ехать. Она поехала бы даже в Улан Батор. Ася увидела ее и тотчас же пошла навстречу, чтобы помочь дотащить чемодан до водителя, который загружал вещи в багажные ящики. Алиция уже успела «отъединиться от мира»: она разговаривала с молодым мужчиной с наушниками плеера.
– В прошлый раз, когда мы ездили во Францию, он тоже привез тебя к Центральному. Помнишь? – сказала Ася, когда они волокли чемодан по выбоинам размякшего от жары асфальта. И язвительно добавила: – Но тогда он готов был носить тебя на руках. А сейчас не хочет даже чемодан поднести. Аля права. Мужики похожи на некоторое радиоактивные элементы: у них очень короткий период полураспада. А дальше уже фоновое излучение. И преимущественно в других лабораториях. Хотя необязательно. Достаточно, чтобы лаборантка была чужая и молоденькая.
Ася опустила чемодан, со вздохом выпрямилась и вдруг спросила:
– Послушай, что произошло, почему ты так зла на него?
– Не хочу я об этом говорить. Особенно сегодня, – ответила она.
Ася наклонилась к ней и прошептала:
– У меня распланировано все по минутам. Знаешь ли ты, что пока мы тут торчим, в музее д'Орсе идет выставка практически всего, что написал Ренуар? Ты просто замечательно выбрала время для поездки. Я взволнована так же, как тогда, когда мы ехали в Ним. Твое решение поехать в Париж было как озарение.
Да, лучшего времени поехать в Париж она не могла бы выбрать. Но причиной тому был не Ренуар, смотреть которого, кстати, она могла бесконечно, а совсем другой мужчина. Но Ася о нем – до сих пор – не знала.
А ведь еще дней десять назад она и думать не думала, что это вообще реально. Но он прислал ей e mail:
Мюнхен, 28 июня.
Я лечу на конгресс в Новый Орлеан. В мой Новый Орлеан. Возвращаюсь через Нью Йорк, и авиалиния «ТВА» собирается отправить меня оттуда в Мюнхен либо через Лондон, либо через Париж.
Ты какой город предпочитаешь?
Якуб.
Он заставал ее врасплох внезапными сообщениями о своих поездках. С ним мир казался гораздо меньше. Бостон, Сан Франциско, Лондон, Женева, Берлин, снова Сан Франциско. А теперь вот Новый Орлеан. Ей было известно, что для него значит этот город.
А спустя несколько дней, возвращаясь домой по Краковскому предместью, в витрине одного из бюро путешествий она увидела плакат, рекламирующий экскурсию в Париж на несколько дней. Обычно она не обратила бы на него внимания, но в тот день Париж у нее ассоциировался с Якубом. Обнаружив, что даты пребывания в Париже включают и тот день, когда он смог бы туда прилететь, она, слегка взволнованная, вошла в пустое помещение, где в эту жару было так приятно прохладно благодаря кондиционеру. Молодой парень, вероятней всего практикант, вскочил из за стола, когда она вошла, и снова уселся, только после того как подал ей стакан холодной минеральной воды. Когда она, надо сказать, без всякой надежды попросила ломтик лимона – минеральную воду она обычно пила с лимоном, – он улыбнулся, подал ей красочный проспект их бюро путешествий и вышел. А через минуту вернулся с фарфоровой тарелочкой, на которой лежали очищенные ломтики лимона с воткнутыми пластмассовыми шпильками с маленькими польскими и французскими флагами. Подавая тарелку, он улыбнулся ей. У него были большие карие глаза, длинные, изысканной формы руки, и от него пахло дорогой водой после бритья. Она с удивлением подумала, что после знакомства с Якубом у встречающихся ей мужчин глаза снова имеют цвет и от каждого из них пахнет по разному, а кроме того – это особенно ее с недавних пор волновало – у них, оказывается, есть вызывающие интерес или совершенно не стоящие внимания ягодицы. Беря ломтик лимона, она указала на французский флаг и поинтересовалась:
– А откуда вы узнали, что я хотела бы поехать в Париж?
Сверившись в компьютере, практикант сообщил, что в автобусе есть еще несколько свободных мест, а вот в гостинице в Париже мест только два. Она спросила, можно ли позвонить. Набрала номер мобильника Алиции.
– Аля, ничего не планируй на воскресенье четырнадцатого июля. Мы с тобой едем в Париж. Ты сама говорила, что с детства мечтала увидеть Париж.
Какое то время трубка молчала. Слышно было, что Алиция с кем то разговаривает.
– Гениально, что ты сообщаешь мне об этом сегодня. До воскресенья всего три дня. Разумеется, я еду, но с одним условием: с нами поедет Ася. Она у меня.
Она улыбнулась. Только Аля и Ася могли так прореагировать. Откровенно говоря, она иногда воображала себе мир без мужчин, но мир без двух этих своих подруг представить не могла. В ее жизни они были «всегда». И хотя, а может, потому, что все три они были совершенно разные, ей казалось, что без них мир лишился бы одного измерения. Стал бы плоским.
Алиция…
Заблудившаяся половинка сердца, неустанно разыскивающая свою вторую половинку. Эффектная шатенка, цвет глаз которой в последнее время менялся с изменением цвета контактных линз, которые она приобрела. Обладательница великолепных грудей, скрываемые, или демонстрируемых в зависимости от показаний электронных весов у нее в ванной комнате. Когда Алиция была безгранично несчастна по причине одиночества, ее юбки становились короче, косметика заметней, а сама она худела в устрашающем темпе – этой особенности невозможно было не завидовать, – однако груди у нее все равно соблазнительно выпирали под обтягивающими блузками и свитерками. А ежели у нее кто то появлялся, она с улыбкой на устах полнела и скрывала свое добреющее, но счастливое от прикосновений мужчины тело под широкими черными свитерами, которые сама вязала на спицах.
Она мечтала о большой любви, как ребенок мечтает о подарках под елкой. И повсюду отчаянно искала ее. Уже на первом свидании Алиция думала, какое платье наденет на свадьбу, а на втором, когда он пытался понять, куда они пойдут после ужина – к ней или к нему, – она размышляла в основном над тем, будет ли он хорошим отцом их ребенку. Почти все ее мужчины поселялись у нее уже во вторую неделю их знакомства, но только один выдержал дольше двух месяцев. В своем красочном представлении «своего единственного» Алиция забыла о сером цвете. У мужчин, кроме того большого достоинства, что они согласились быть с ней, имелись также и обычные человеческие недостатки: они храпели, слишком рано извергали семя, мочились стоя и забрызгивали ее стерильно чистый унитаз, после бритья и чистки зубов оставляли грязную раковину и вообще не имели большой охоты к утонченному сексу только потому, что она весь день провела в кухне, готовя ужин при свечах.
Будь она мужчиной, она не раздумывая женилась бы на Алиции. Дважды. И второй раз даже в костеле. Ибо, по ее мнению, Алиция была главным призом в лотерее для гетеросексуальных холостяков, разведенных или намеревающихся развестись. Она была подготовлена к вступлению в брак, как немецкие альпинисты к восхождению на Эверест. У них были даже написанные завещания, заверенные нотариусом. Алиция еще не подготовила завещания, в котором она, разумеется, все оставляла бы «своему любимому мужу», но в ванной комнате у нее половинка шкафчика неизменно пустовала, готовая принять его кисточки для бритья, бритвенные лезвия и презервативы.
Мало того, что Алиция была выпускницей лучших кулинарных курсов в Варшаве, она еще неделю брала у знакомого бармена уроки по приготовлению наилучших коктейлей. Все для «него». Но если говорить правду, она не до конца верила, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Она считала, что путь этот можно сократить. И потому отдала целое состояние за то, чтобы приобрести последнее, разумеется, «оригинальное» двухтомное издание «Камасутры», читала английский «Космополитен», так как польского тогда еще не было, благодаря чему знала, как это делается «по гречески», а также почему он будет стонать от наслаждения, если она, прежде чем взять «это» в рот, «сперва пососет кубики льда вместе с мятными конфетами». А в последнее время Алиция прямо таки по солдатски дисциплинированно тренировала мышцы влагалища.
Но даже это не слишком помогало. Она это прекрасно знала, потому что Алиция, разочарованная своими избранниками преимущественно уже после первой недели, рассказывала ей все в малейших подробностях. Каждый раз она снова убеждалась, что вообще мужчины – странные существа. Они боятся зубного врача, облысения и того, что у их сотового телефона недостаточный роуминг. Алиция полагала, и не без оснований, что причина всех этих страхов кроется в простате. Иногда, чаще всего после третьей недели совместного проживания, у нее возникали опасения, что ее «единственный и идеальный», когда она, сбросив ночную рубашку прижмется к нему горячей грудью, вдруг скажет ей: «Милая, не приставай ко мне сегодня. Не видишь, что ли, что у меня период?» Все дело в том, что Алиция хотела огня каждую ночь, забыв, что каждую ночь огонь бывает только у пожарных.
В такие моменты Алиция ловила себя на мысли, от которой в жилах у нее стыла кровь, а именно, что в сущности тип, лежащий с нею в постели, нарушает то, что она больше всего любит: гармоническое, всхоленное и привычное одиночество. Одиночество с неизменно чистой ванной комнатой, посудой, аккуратно стоящей на сушилке, грелкой, которую можно без стеснения положить на живот в первые дни периода, и ее любимыми субботами перед телевизором или за книгой под негромко звучащую музыку Кении Дж. вместо кошмарно тоскливого бриджа, когда к тому же все беспрерывно курят, или идиотских встреч под водку с его друзьями по армии, техникуму или конторе.
Однако, возникнув, мысль эта мгновенно исчезала, оставив чувство вины. Ведь одиночество – наихудшая разновидность страдания! Разве не потому Господь Бог сотворил мир, что чувствовал себя одиноким? Ладно, пускай он храпит, оставляет грязные носки посреди комнаты, курит в спальне. Но только пусть будет.
Все «ее мужчины» не умели – или не хотели – разговаривать с ней. Да, они жили вместе, ели вместе, у них был суперсекс, потому что Алиция без колебаний делала все, что они желали и о чем прочла в современных газетах для девушек, которые жаждут многократного оргазма с Настоящим Мужчиной, но это вовсе не означало, что они жаждут с нею состариться. А она хотела разговаривать главным образом об этом и ждала от них решительных заявлений. Тех, кого до сих пор встречала на своем пути Алиция, не слишком интересовали разговоры о браке, совместной покупке квартиры побольше и цвете обоев в детской, если «это будет девочка». Потому и удирали от нее обыкновенно до истечения, двух месяцев.
Но так поступали только те, кто мог поселиться у нее. Потому что было много и таких, которые не могли этого сделать. Эти, хоть они чаще тех, других, говорили ей разные романтические вещи, были куда хуже. У них имелись жены, очень часто дети, которым «нельзя нанести такую травму», а также биографии, изобилующие внутренними кризисами. Таких принудить к разговорам на тему обоев в детской комнате было в принципе невозможно, и к тому же Алиции очень трудно было определить разницу между мужчинами, собирающимися оставить жену, и теми, кто это уже сделал. А когда разница эта становилась ей очевидна, как правило, было уже поздно уклониться и не получить очередной удар.
Каждое расставание с очередным «мужчиной ее жизни» для Алиции было, как столкновение с грузовиком. А когда она приходила в себя до такой степени, что была способна думать о будущем, то сразу начинала осматриваться вокруг на тот же самый предмет. Алиция опять худела, и у нее опять вызывающе выпирали груди. По этому поводу она очень завидовала Алиции. Когда худела она, больше всего у нее уменьшались груди. А иногда у нее возникало впечатление, что только они и становятся меньше.
Сейчас груди Алиции, едва прикрытые обтягивающей, изрядно декольтированной блузкой, очень подходящей к июльской жаре, вновь возвещали миру, что она опять в поиске. Наверное, потому она так быстро и согласилась на Париж. То было просто крайне удачное стечение обстоятельств. Если бы у Алиции кто то был, она ни за что никуда не поехала бы. Но, к счастью, в том числе и для себя, она пребывала в одиночестве. Потому и решила съездить. И вдобавок уговорила еще и Асю.
Ася…
Выпускница математического факультета, восхищающаяся матанализом так же, как поэзией Воячека. Брюнетка с длинными волосами и необыкновенно стройными ногами, которые последнее время она с небывалой отвагой демонстрирует миру, надевая все более короткие юбки.
Дисциплинированная жена мужчины с бесчисленными комплексами и образом мыслей капрала в штрафном батальоне. Мужчины, который чаще и с большим чувством прикасался к кузову и покрышкам трехлетнего малолитражного «фиата», чем к телу своей жены. Когда Ася выходила замуж, то была уверена, что любит этого мужчину. Впрочем, она тогда была еще такая молоденькая. Ей не исполнилось и восемнадцати, когда он появился в их городке и в ее жизни. Спокойный, чисто одетый, он не ругался и не пил. То, что он не пил, больше всего покорило ее. Когда Ася была еще совсем девочкой, она не стыдилась ни худых и кривоватых ног, ни жалких платьиц, которые мама все время перешивала и перекрашивала и над которыми смеялись ее одноклассницы. Она стыдилась только пьяного отца, который часто валялся на скамейке около их дома. Отец пил всегда, мама всегда плакала, она всегда стыдилась. Жених освободил ее от этого стыда. Он не пил и увез ее в Варшаву. Как же она могла не любить его?
Тихая, немножко испуганная, замкнувшаяся в себе искательница волнений и душевных порывов. Каждый день без «переживаний» огорчал ее. Когда в трудной жизни, заполненной работой и заботами о рано родившейся любимой дочке Доминике, удавалось «вырвать минутку для себя», она ходила в музеи, на выставки, в филармонию, а еще слушала лекции о космологии, генетике и психологии. Возвращалась она после этих минут «для себя» возбужденная пережитым, но также испуганная и с чувством вины перед мужем, который, оказывая великую милость и только раз в месяц, соглашался взять на себя «максимум на два часа» заботы о дочке и никак не мог понять, чего «выпендривается» его «ненормальная» жена.
Она обманула его надежды. Полностью и по всем пунктам. Она должна была его любить, воспитывать дочку и научиться варить варенья на зиму. А она закончила математический факультет и варенья покупала в ближайшем продовольственном. Но и это было не самое худшее. Она уже не любила мужа. Как она смела, неблагодарная? Он привез ее в Варшаву «из этой дыры, где даже трамваев нет», чуть ли не научил «есть ножом и вилкой», а она, видите ли, разыгрывает «душевно тонкую интеллигентку».
Совсем недавно на праздновании ее дня рождения они с Асей закрылись в ванной, и та рассказала ей то, чего никогда не говорила при Алиции.
Ася не знала, когда точно перестала любить мужа. Возможно, тогда, когда, невзирая на ее просьбы – а она была на седьмом месяце, – он уехал на неделю в Щирек кататься на лыжах, и у нее началось кровотечение. Она постыдилась позвонить родителям. Сама в ночной рубашке поехала в их малолитражном «фиате» в больницу. Она до сих пор помнит – Асю трясло, когда она рассказывала об этом, – как теплая струйка крови текла по бедрам и впитывалась в только что выстиранное мужем покрытие сиденья. И она не знала, чего больше боится – потерять ребенка или того, что скажет муж, когда увидит на сиденье пятна крови.
А может, это случилось, когда она после бессонной ночи пришла, совершенно измотанная, с работы и увидела, что у самого лифта лежит на холодном бетонном полу в луже мочи их конвульсивно дрожащий черный Лабрадор.
Кто то из соседей, недовольных тем, что они держат собаку, видимо, угостил ее какой то отравой. Но Ася твердо решила спасти ее. Она ухаживала за ней. Лечила. Она любила эту собаку. Правда, после поездки в Ним, которую они совершили несколько лет назад, она была готова любить всех собак. Ася пичкала ее лекарствами, купленными на собственные, сэкономленные втайне от мужа деньги. А последние дни она вообще не спала: вытирала рвоту собаки, меняла влажный от мочи плед и давала антибиотики, назначенные ветеринаром. Муж считал собаку исключительно Асиной прихотью и, когда пришел с работы раньше жены, выбросил собаку на площадку, «потому что не мог больше выдерживать эту жуткую вонищу». У Аси в первый раз случилась истерика. Она слышала ругательства, которые выкрикивала неестественно визглив

@7

ОН: Кончился последний день его пребывания в Новом Орлеане. Завтра ему предстояло лететь в Нью Йорк.
«А там уже остается только ночь и полтора дня. К тому же в Нью Йорке время бежит куда быстрей», – думал он утром, дожидаясь в отличном настроении кофе за столиком, стоящим на ресторанной террасе около бассейна.
А после Нью Йорка будет Париж, а в Париже – она. И, думая о ней, он ощущал тончайшую меланхолию тоски, слитую с напряжением и нетерпением ребенка, дожидающегося, когда кончится рождественский ужин и можно будет развернуть подарки под елкой. Нужно только перетерпеть этот ужин, а потом…
Сегодня он совершил без малейших угрызений совести и даже с неподдельным удовлетворением две вещи, которые никак не приличествует делать ответственному «научному работнику».
Во первых, утром, еще до ланча, он незаметно выскользнул из затемненного зала, где шло заседание его секции, и помчался в соседнее здание центра. Он хотел обязательно послушать доклад молодого биохимика из исследовательского института в Ла Джолле неподалеку от Сан Диего. Он наткнулся на реферат его доклада совершенно случайно, просматривая во время завтрака материалы конференции. И сразу же обратил на него внимание. То, что утверждал этот молодой человек с очень киношной фамилией Янда, было поразительно. Ибо утверждал Янда, что он и его институт находятся на кратчайшем пути к созданию вакцины, которая не даст людям попасть в зависимость от кокаина.
«Янда не мог выбрать лучшего места, чтобы сообщить миру о своем открытии», – подумал он.
А кроме всего, то, что говорил молодой ученый, было настолько гениально прекрасно, что у него, когда он слушал его доклад в переполненном до предела зале, по спине бежали мурашки. Все чувствовали, это самый важный доклад на конференции.
Якубу не терпелось рассказать или написать ей об этом. Она, как никогда прежде, разделяла его восторги достижениями разума. А кроме того, не стыдилась своего невежества, что при ее любознательности и упорном стремлении все понять приводило к тому, что и он – вынужденный объяснять ей – на многие вещи теперь смотрел с иной перспективы.
Молекула кокаина слишком мала, чтобы детекторы иммунной системы человека могли ее зарегистрировать и перехватить как нежелательного пришельца. Не будучи зарегистрирована, она беспрепятственно попадает в клетки нервной системы. Иммунная система, «не проинформированная» о нападении, не посылает антитела, которые могли бы с ней бороться. Но вот если «привязать» кокаин к достаточно крупным протеинам – это как раз и было гениальной идеей Янды и его группы, – иммунная система воспримет подобный гибрид как врага и уничтожит антителами, прежде чем кокаин проникнет в мозг. Янда утверждал, что ему удалось добиться этого – правда, пока только у крыс – и заставить их иммунную систему производить антитела, которые уничтожают приклеенный к тяжелым протеинам кокаин, прежде чем он доберется до рецепторов нейронов в мозгу. Подобные антитела вырабатываются как реакция организма, например, на присутствие вакцины. Янда вспрыскивал разработанные его институтом вакцины крысам – разумеется, он не сообщил, что является действующим веществом этой вакцины, – а потом давал им кокаин. В процессе эксперимента кокаин не достигал рецепторов нейронов в мозгу, вследствие чего крысы не уничтожали друг друга. Это было наилучшим доказательством, что вакцина действует, так как от кокаина крысы превращаются в свирепых чудовищ. Впрочем, не только крысы. Бойцовые собаки тоже часто приходят от кокаина в возбуждение.
Янда утверждал, что создание подобной вакцины для человека – вопрос недолгого времени.
Якуб в этот момент просто не смог не вспомнить Джима. А также вспомнил собственный опыт общения с кокаином. Несколько лет назад в другом районе этого города он, уже вдохнув кокаин, иногда задумывался над механизмом его действия. Иногда ему тоже приходило в голову то, до чего додумался этот молодой химик: что в нервных клетках мозга, нейронах, существуют некие особые рецепторы. Они – словно замочные скважины для ключа к мозгу. Если ключ не подходит, внутрь ничего не проникает. Вот разве если что нибудь маленькое, вроде молекулы кокаина, которая без труда пролезет в любую щелку. Уже тогда в Тьюлейне он ясно представлял себе этот механизм. Но ему никогда не приходило в голову увеличить размеры ключа так, чтобы он не подходил к замочной скважине. А хитроумный Янда подумал об этом.
Кроме того, когда в зале прозвучало «рецепторы у нейронов», Якубу припомнилась очень печальная история молодой аспирантки Кэндейси Перт из Джорджтаунского университета в Вашингтоне. Джиму она тоже была известна. И с тех пор как он рассказал ее Джиму, тот всегда поднимал тост за «Кэндейси Перт, женщину, которая точно знает, что происходит за слизистой оболочкой».
Кэндейси Перт исследовала в семидесятых годах механизм действия морфина, так много послужившего в борьбе с болью. Еще учась в университете, она открыла, что у нейронов есть места, которые формой и размерами совпадают с молекулой морфина. Как ключ и замок. И именно в этих местах морфин проникает в клетки. Так он подавляет боль.
Откуда бы у нейрона взяться замочной скважине для какого то морфина? Почему организм подготовил скважину для ключа, существование которого предвидеть не мог? А может, существуют вещества, структурой и действием подобные морфину, которые производит сам организм? Да, существуют. Конечно же существуют. И так же, как морфин, они успокаивают боль, воздействуют на настроение, вызывают приятные ощущения, а временами даже эйфорию. Называются они эндорфины, «внутренние морфины». Образно говоря, оргазм – это не что иное, как наводнение мозга эндорфинами. Точно так же, как страх приговоренного к смерти перед казнью на электрическом стуле. Вопреки видимости, в обоих случаях химический состав вещества в мозгу идентичен.
Мало кто знает, что после открытия Кэндейси Перт началась захватывающая и не прекращающаяся до сих пор история молекул эмоций. Именно это ее открытие позволило думать, что люди – лишь сочетание нуклеотидов, памяти, желаний и протеинов. И не будь у нейронов рецепторов, совершенно точно не было бы поэзии.
Мысль о таких рецепторах пришла Кэндейси Перт, эффектной брюнетке из Джорджтаунского университета, еще в 1972 году. Дальнейшая история ее открытия служит ярчайшим доказательством, какими тщеславными, завистливыми, безжалостными интриганами могут быть люди науки. Якуб знал это по собственному опыту, так что история Кэндейси не стала для него шоком.
Перт была уже на пороге своего открытия, и тут руководитель проекта, титулованный профессор, которого она регулярно информировала, как продвигается работа, категорически посоветовал ей закончить исследования, утверждая, что «они бессмысленны и ведут в тупик». Однако вскоре он вместе с двумя не менее титулованными коллегами был выдвинут на престижную американскую премию Ласкера, которая является прямой дорогой к Нобелевской, – именно за исследования рецепторов нейронов. За ее исследования! Комитет по присуждению премии Ласкера полностью игнорировал ее вклад, не упомянув даже фамилии.
Как вспоминает сама Перт, у нее был выбор: махнуть рукой, промолчать и жить с чувством унижения и «сознанием своей правоты» или протестовать. Она не стала молчать. Слишком хорошо она помнила историю другой женщины, у которой украли результаты ее работы, признание, известность. И помнила, чем это кончилось.
Якуб тоже знал во всех подробностях трагическую историю Розалинды Франклин. Как никак это была его генетически биохимическая лужайка.
Розалинда Франклин, выпускница прославленного Кембриджа, воспользовавшись в начале пятидесятых годов совершенно новой тогда техникой рентгенокристаллографии, открыла, что ДНК – это двойная спираль, напоминающая лестницу, и нити ее – фосфаты. Директор ее института Джон Рендал представил результаты исследований, а также еще неопубликованные соображения своей молодой сотрудницы на узком семинаре, в котором участвовали три человека, в том числе Джеймс Уотсон и Френсис Крик. Вскоре после того семинара, в марте 1953 года, Уотсон и Крик опубликовали знаменитую статью, безупречно описывающую структуру двойной спирали ДНК.
В том марте началась современная генетика. Мир онемел от восхищения. Но не весь. Пока Уотсон и Крик раздавали интервью, горделиво входили в историю и резервировали себе места в энциклопедиях, Розалинда Франклин молча страдала. Она не протестовала и никогда публично не «рассказывала, что чувствует.
В 1958 году Розалинда Франклин заболела раком, хотя отличалась крепким здоровьем и не имела для этой болезни никаких генетических предпосылок, и через несколько недель умерла.
Ей было тридцать семь лет.
В 1962 году Уотсон и Крик получили в Стокгольме Нобелевскую премию.
Молекулы эмоций? Пептидные рецепторы уныния открыли дорогу мутации раковых клеток? По мнению Перт, а сейчас также и по мнению большинства иммунологов, уныние, скорбь и боль способны убивать точно так же, как вирусы.
Кэндейси Перт не смирилась с тем, что ее грабят. Она протестовала. Титулованный профессор не получил Нобелевской премии и канул в забвение. Она же стала научным авторитетом.
Якуб думал об этом, слушая доклад Янды, и задавал себе вопрос, а знает ли тот, что не будь Кэндейси Перт, он не стоял бы перед этим заполненным до отказа залом.
Кроме побега на доклад о вакцине против кокаина, он в этот последний день совершил нарушение стократ более тяжкое: сказавшись больным, отказался от участия в официальном рауте, завершающем конгресс. У него не было ни малейшего желания в очередной раз слушать одни и те же надоевшие за многие годы речи о том, кто великолепно проявил себя и кто это высоко ценит, либо о том, «как плодотворна была эта встреча» и «какие новые вызовы встают перед нами». Всемирный конгресс в Новом Орлеане в этом смысле ничем не отличался от съезда сельскохозяйственных кружков в каком нибудь захолустье.
И еще ему не хотелось весь вечер составлять общество почтенным и бесконечно усталым супругам профессоров, которым, как и их женам, давно уже нечего сказать, и единственно, на что они способны – ездить с конгресса на конгресс и стричь купоны со своих давно уже пожухших достижений и славы.
Он хотел по своему попрощаться с Новым Орлеаном. Поужинал он в маленьком ресторанчике, называющемся «У Эвелин» на углу Чартерз стрит и Айбервилла. Для частых посетителей этого города – уникальное заведение с настоящей местной кухней, причем известное только посвященным. Кроме того, там всегда happy hour. Заказав одну текилу, получаешь три – две бесплатно. И это замечательно воздействует на восприятие тамошнего скорей неприглядного помещения. После первой заказанной текилы на его вид перестаешь обращать внимание. А после второй оно уже кажется прекрасным. Время от времени «У Эвелин» происходило то, чего в Новом Орлеане не бывало больше нигде. Эвелин приглашала приехать – преимущественно перед Марди Гра – свою младшую сестру, которая, как она говорила, «единственная вырвалась из гетто, потому что у нее есть мозги и потому что она не любит кухарить». Студентка Детройтской консерватории по классу скрипки, необычайно талантливая, лауреат нескольких конкурсов в обеих Америках, приезжая в заполненный дымом клуб своей сестры, забывала о концертных залах и Детройте. Она заплетала негритянские косички и играла джаз и блюзы. На скрипке! Впечатление, будто Марвин Гэй поет блюз.
Впрочем, и сама Эвелин, хозяйка ресторана, тоже явление. Могучая негритянка с улыбкой ангела, играющая «в свободное время» на ударных в диксиленде. А «в несвободное» ей приходилось готовить для своих клиентов. Нет, «приходилось» не то слово. Эвелин считала – и Якуб знал это доподлинно, так как слушал ее разговоры с Джимом, когда много лет назад они вместе приходили сюда, – что «лучше поварского дела только хороший джаз и долгий секс». И кроме того, Эвелин всякий раз повторяла, что мир обрел смысл, когда появился джаз, и что он пережил три революции: коперникову, эйнштейновскую и изобретение гамбо – пикантной креольской похлебки из экзотического овоща по названию «окрос», которая подается к красной фасоли с кейджунскими приправами. Нигде в Новом Орлеане не угощают таким гамбо и такой красной фасолью, как «У Эвелин». Вечером, когда в ресторане бурлит жизнь и раздаются взрывы смеха, иногда удается уговорить Эвелин исполнить соло на барабанах. В таких случаях она надевает, белые перчатки до локтей, поправляет косметику, усаживается на вращающемся стуле у входа в кухню и играет. До тех пор, пока кто нибудь не начнет умолять ее прекратить. Очень часто во время таких сольных выступлений Эвелин Джим выходил во двор за рестораном. Он не был любителем джаза. Якуб помнит, как Джим развеселил его, заявив, что «джаз – это месть негров белым за рабство». Тем не менее он регулярно бывал в этом ресторане.
С тех пор тут почти ничего не изменилось, за исключением того, что Эвелин поправилась килограммов на пятнадцать.

ОНА: Разбудил ее шорох за дверью. Через открытое окно долетали голоса детей, играющих в саду. Сияло солнце.
А она дрожала от холода. Оказывается, она спала голая, ничем не укрывшись, и кондиционер всю ночь работал. Одеяло лежало на полу возле окна. Она встала и подошла к двери. Из щели под дверью торчал оливковый конверт. Она взяла его. Улыбаясь, прижала к груди, и побежала обратно в постель. Но только она достала листок с отпечатанным мейлом от него, зазвонил телефон. Ася.
– Насколько я знаю тебя, ты еще валяешься в постели. Надеюсь, ты не забыла, что сегодня день Ренуара? – поинтересовалась Ася каким то странно изменившимся голосом.
Естественно, забыла. Но не призналась в этом и молча слушала Асю.
– Сейчас же вставай, иди на станцию «Эколь Милитер» и поезжай до «Сольферино», пересадка на «Конкорд». На «Сольферино», когда выйдешь из метро, увидишь здание бывшего вокзала. Там теперь музей д'Орсе. Запомнила? Станция метро «Сольферино». Я стою в очереди за билетами уже с пяти утра. Успела познакомиться с мужчиной из Венесуэлы, девушкой из Бирмы и четырьмя чехами, которые стоят за мной. Чехи пришли с коробкой пива. Открывать бутылки они начали около семи. Сперва я не могла смотреть на это… Бр р… Пиво до завтрака. Но с восьми часов я, так и не позавтракав, пью вместе с ними. Ты, наверно, почувствовала это по моему голосу? Господи, как хорошо! По всему залу вокзала в Париже Ренуар, а я в девять утра уже выпила пять бутылок пива. Мне бы так хотелось запечатлеть это состояние. Но фотоаппарат не бери. Там запрещено фотографировать. Приезжай обязательно. Мне бы хотелось видеть это твоими глазами. Нам будет что вспоминать до конца жизни. Я несколько раз пыталась поймать Алицию. Звонила ей в номер. В конце концов портье поляк признался мне, что ее нет. Вчера после ужина она ушла и больше не появлялась. Не забудь: станция метро «Сольферино». Выезжай немедленно. А я возвращаюсь к чехам. – Но прежде чем повесить трубку, Ася еще сказала: – Только умоляю тебя, ни под каким видом не заглядывай в то интернет кафе на «Эколь Милитер». Вчера ты сказала, что заглянешь туда на пять минут, а пробыла два часа. Напишешь ему, кто бы он ни был, позже, когда вернемся из музея. Обещаешь? Пожалуйста!
Она в очередной раз подумала: Ася – необыкновенная. В принципе ей не хотелось бы, чтобы Якуб познакомился с Асей. Они как то очень опасно подходят друг другу.
Она побежала в ванную. Быстро приняла душ. Надела короткие белые облегающие брючки и красную майку, открывающую живот. Лифчик надевать не стала. Жара обещала быть ничуть не меньше, чем вчера. В сумочку перегрузила все содержимое косметички.
«Накрашусь, – решила она, – пока буду ехать в метро».
Портье не мог отвести взгляда от ее груди, пока она сбегала с еще влажными после душа волосами в зал ресторана. Он тут же последовал за ней. В этом небольшом отеле портье был заодно и официантом. По крайней мере во время завтрака.
Он подошел с карандашом и блокнотом и принял у нее заказ. Она заказала кофе и рогалик с медом. Когда он отошел, она все оставила и побежала наверх в номер. Взяла со столика плеер для компакт дисков, нашла в чемодане последний альбом Вэна Моррисона и возвратилась в ресторан. Кофе уже дожидалось ее. Рядом с чашкой лежал свежий номер «Интернэшнл Геральд Трибюн».
Портье не было. Она торопливо отодвинула газету, чтобы даже не видеть заголовков.
«Не стоит портить себе настроение информацией о том, что происходит в мире», – подумала она.
Она надела наушники. Выбрала «Have I Told Lately That I Love You», любимую у нее песню Моррисона.
«Не только Ася должна быть внутренне подготовлена к Ренуару», – решила она.
Она тоже. Музыка у нее уже есть: Сейчас она позаботится о химии.
Пришел портье с горячим рогаликом, над которым даже пар поднимался. Она выключила музыку и сняла наушники. Взгляд портье по прежнему был прикован к ее груди.
– Не могли бы вы принести еще чашку кофе? А если да, не могли бы вы влить в нее рюмку ирландского виски?
Он улыбнулся и поинтересовался:
– Двадцать пять, пятьдесят или сто миллилитров? Если сто, у вас будет кофе в виски, а не наоборот.
– А как вы думаете, при каком количестве мне станет лучше всего?
– После двадцати пяти миллилитров виски в кофе и ста шампанского в бокале с ягодкой клубники. Шампанское за мой счет. Ренуар тоже пил шампанское. И очень часто до завтрака. Обратите внимание
в д'Орсе, сколько бутылок стоит на столах на его знаменитой картине «Завтрак гребцов».
– Ну да. Вам все обо мне известно. Вы читаете и пишете мои мейлы, знаете, что мне нужен Интернет, и вдобавок вам известно, что сейчас я отправляюсь на свидание с Ренуаром. Откуда, если не секрет?
– Мейлы я получаю от вас или для вас, Интернет мне необходим в последние месяцы, как кислород, то же я предположил и о вас, так как вы похожи на потребительницу Интернета, а насчет Ренуара… О нем я знаю от вашей подруги. Прежде чем я соединил ее с вашим номером, она рассказала мне почти все об этой выставке в д'Орсе, а потом принялась пугать, что если вы не поднимете трубку, то это означает, что вам стало дурно и мне надо немедленно бежать к вам наверх. Она у вас такая милая, когда сочиняет. Можете это ей передать.
После этих слов он направился к бару и через минуту принес ей чашку кофе, бокал с ягодой клубники в игристом шампанском и хрустальную вазочку клубники, посыпанной кокосовой стружкой. Поставил перед ней на стол и сказал:
– Вам предстоит чудесный день. Два дня назад я был на этой выставке. Ренуар – единственный из импрессионистов, кто писал исключительно для удовольствия, так что вы тоже получите огромное удовольствие в д'Орсе. Если бы не работа, я попросил бы позволения сопровождать вас. Но сегодня я смотрел бы вовсе не на картины.
И прежде чем отойти, он приблизился к стулу, на котором она сидела, и поправляя маргаритки в небольшой фарфоровой вазочке, стоящей рядом с бокалом шампанского, произнес:
– И кроме того, вы очаровательно выглядите с влажными волосами и без косметики.
«Как здорово, что он сказал это», – благодарно подумала она.
Ей так хотелось «очаровательно выглядеть» и хотелось, чтобы мир это заметил. Особенно в ближайшие дни здесь, в Париже. Да, это будет стоить целое состояние, но она еще из Варшавы записалась – разумеется, через Интернет – на визит к парикмахеру. В Париже. Всего в нескольких кварталах от их гостиницы. На день перед прилетом Якуба.
Она съела рогалик. У кофе был приятный горьковатый привкус виски. Выпив шампанское, она пальцами достала из бокала ягоду и положила ее в рот. Она чувствовала, что благодаря второму кофе и бокалу шампанского ее восприятие мира стало приближаться к Асиному восприятию. «Это просто замечательно, – подумала она. – У нас на остаток уходящего века будут схожие воспоминания об этой выставке».
О Господи, как бы ей хотелось прикоснуться сейчас к его губам. «Всего лишь прикоснуться, – подумала она. – Снова начинается. И зачем я только пила?»
Она стремительно встала, надела наушники и продвинула регулятор громкости плеера. Сейчас ей была необходима громкая музыка и обязательно Вэн Моррисон. Проходя через ресторан к выходу, она подняла руку и, не поворачивая головы, пошевелила пальцами в знак прощания. Она предполагала, что портье наблюдает за ней. В дверях она неожиданно обернулась. Да, она не ошибалась. Он смотрел на нее.

ОН: Поужинав, он начал поход по клубам, пабам и ресторанам Французского квартала Нового Орлеана. Как тогда. Однако что то все таки было не так, как в те времена. Сейчас ему приходилось выискивать в себе радость и беззаботность. А тогда он чувствовал их непрестанно.
Проходя мимо одного из ночных клубов с неоновой вывеской над входом, он, как тогда, остановился и откупорил бутылку пива, нагревшегося в заднем кармане.
«Жизнь – это вожделение. Все прочее всего лишь детали», – беззвучно вопил мигающий неон.
Он подумал, что неоновый текст в точности подходит для определения этого города. Ведь люди сюда приезжают, чтобы хотя бы в течение нескольких дней заняться своими вожделениями. Даже если они этого до конца и не осознают.
«Все прочее всего лишь детали», – подумал он, мысленно улыбнувшись.
В гостиницу он возвращался радостный и возбужденный. Около часа ночи он вышел из кондиционированного блюзового клуба на углу улиц Бурбон и Ванесса и окунулся в парную, душную новоорлеанскую ночь. Температура была около тридцати при влажности воздуха более 93 процентов. На улице бурлила жизнь. Пестрая толпа туристов, перекрикивающаяся на всех возможных языках, двигалась наподобие демонстрации по Бурбон стрит, останавливаясь перед ресторанами и клубами, из дверей которых вырывалась музыка.
Мир меняется, но Бурбон стрит, к счастью, нет. Она вечно такая же безумная. «Наверное, потому тут всегда столько людей», – подумал он.
Он прошел еще два квартала, повернул на Контистрит и вышел на Дофин стрит. Через несколько минут он стоял перед отелем, двухуровневым домом в колониальном стиле, увитым виноградом и украшенным несколькими огромными американскими флагами, которые освещал прожектор, установленный на доме по другую сторону улицы. Звезды на флагах мигали синими лампочками. Он улыбнулся, в очередной раз отметив, что американцы со своим патриотизмом временами бывают забавны и обезоруживающе безвкусны.
В кондиционированном холле он взял у заспанного портье ключ и уже шел к себе в номер, как вдруг услышал музыку, доносящуюся из патио в южной части гостиницы. Несколько секунд он пребывал в нерешительности, заглянуть туда или нет. Рано утром ему предстояло лететь в Нью Йорк. Он представил себе, какая это будет мука, когда зазвенит будильник. И тем не менее решил пойти выпить последнюю рюмку и послушать этот блюз. Пять минут, не больше. На середине первого лестничного пролета он повернул и направился в патио.
То был типичный двор богатого колониального дома во Французском квартале с небольшим каменным фонтаном посреди эллиптического бассейна, заросшего белыми лилиями. Такими огромными они могли вырасти только в этом климате. У стены примостился небольшой бар, освещенный лампочками, имитирующими свечи, а вокруг него стояло несколько круглых мраморных столиков и небольшие металлические стулья с причудливо изогнутыми спинками. Разлапистая пальма своей кроной затеняла лампу, которая должна была освещать небольшой танцевальный круг позади фонтана. Возле бара стоял белый рояль. Молодой негр в черном смокинге и белой сорочке с черной «бабочкой» аккомпанировал пожилой толстой негритянке в блестящем платье до пола. И хотя стояла ночь, она была в темных очках. Она пела блюзы.
Рядом с фортепьяно стояла ударная установка, за которой никого не было, но сбоку на кресле безукоризненно белой кожи сидел молодой белый мужчина с гитарой на коленях и что то отхлебывал из бокала.
Отзвучал блюз «Bring It Home to Me». Якуб подошел к бару, заказал виски с содовой и со льдом и уселся за столик, что был ближе всего к роялю. Внезапно гитарист встал, дал знак певице, и та сняла микрофон со стойки. Гитарист заиграл. Якуб сразу же узнал мелодию.
И вдруг до него дошло, что до сих пор он слышал эту вещь в мужском исполнении, и теперь, когда ее
пела эта негритянка, она зазвучала совершенно невероятно. По иному, захватывающе.
Якуб медленно отхлебывал виски, слушал и невольно стал подергиваться в такт музыке. Внезапно на танцевальный круг вышла белая девушка с черными волосами до плеч, одетая в коричневую длинную юбку и черную блузку, открывающую живот, и в туфлях на высоких каблуках. В левой руке она держала высокий хрустальный бокал.
Якуб еще раньше заметил ее, когда заказывал у стойки бара виски. Она привлекла его внимание алебастровой белизной совершенно незагорелого живота и лица, а также большими пухлыми губами, пунцовость которых контрастировала с лицом. Она молча сидела, погруженная в задумчивость, за соседним столиком в обществе мужчины, одетого, несмотря на жару, в серый костюм, с сотовым телефоном в руке. Они делили стол с еще одной парой. У второй девушки в пряди длинных светлых волос были вплетены цветные нити гаруса. Одета она была в короткие брючки, открывавшие невероятно длинные загорелые ноги. Черная маечка с тесемками бретельками, обтягивающая ее большую грудь, кончалась гораздо выше пупка. Ее партнером был худощавый шатен в белой спортивной майке, открывающей для всеобщего обозрения впечатляющие мускулы и сине красную татуировку на правом плече. Они держались за руки, все время шептали что то друг другу на ухо и тут же взрывались смехом. По всему они были похожи на европейцев, и чувствовалось, что составляют они одну компанию.
Девушка, вышедшая на танцевальный круг, стала понемножку двигаться. Глаза у нее были закрыты, и она все так же держала в руке бокал.
«Rock me baby, rock me all night long…»
Блюз становился все ритмичнее. Неожиданно девушка подошла к Якубу, взглянула на него, улыбнулась и, не спрашивая разрешения, поставила свой бокал рядом с его, слегка при этом коснувшись пальцами запястья его левой руки. И тут же вернулась на танцевальный круг.
«Rock me baby, and I want you to rock me slow, I want you to rock me baby till I want no more…»
Ее бедра вздымались, опадали, описывали круги, колыхались. Порой она усиливала их движение, бросив на них ладони и выпячивая вперед. При этом чуть приоткрывала рот и высовывала кончик языка.
«Rock me baby, like you roll the wagon wheel, I want you to rock me, baby, you don't know how it makes me feel…»
Она вновь приблизилась к его столику, встала напротив него. Не двигаясь с места, она лишь ритмично покачивала бедрами. Правую руку она положила на левую сторону груди, как американские моряки, когда исполняется гимн, а пальцы левой поднесла к губам. И он явственно видел, как ее безымянный палец медленно входит и выходит изо рта.
Ему стало неудобно, и он инстинктивно отвел глаза в сторону. И увидел, что блондинка села на колени к своему татуированному партнеру, и они оба совершали медленные движения в ритме музыки. Она раскинула длинные ноги, опустила их вдоль его ног и терлась о него ягодицами – сидя, танцевала вместе с ним блюз. Он обнимал ее там, где кончалась маечка, и его ладони касались ее грудей, распирающих трикотаж. И только мужчина в сером костюме ни на кого не обращал внимания, поглощенный разговором по мобильнику.
«Want you to rock me baby till I want no more…»
Якуб восхищенно смотрел на танцующую девушку. Просто не верится, что можно так красиво танцевать блюз. Он огляделся вокруг. Все смотрели на нее, причем мужчины и женщины с равным интересом и удивлением.
Как правило, женщины ненавидят тех, кто привлекает внимание мужчин дешевой и вульгарной сексуальностью. Они считают, что такая дешевая вульгарность ведет к инфляции этого общего для всех женщин аргумента в их отношениях с мужчиной. С другой же стороны, они бывают поразительно едины в удивлении, когда сексуальность достигает степени подлинного искусства. Девушке, танцующей здесь с такой фантазией, отказать в этом было невозможно. Даже те, кто завидовал вниманию, какое она привлекала, и мыслям, которые возбуждала, могли лишь удивляться и восхищаться ею.
Якуб полагал, что присутствующие в патио мужчины не думали о том, достойна она или нет восхищения. Он полагал, что они вообще не думали. Самое большее, они воображали. Причем воображали одно и то же.
Внезапно и он стал думать о сексе.
За одним единственным исключением – это когда он виртуально «соблазнял» ее в том ночном баре варшавской гостиницы, – разговоры с ней никогда не касались непосредственно секса. Она была замужем, поэтому он просто не мог затрагивать эту тему, не испытывая чувства вины и внутреннего беспокойства. Он не желал попасться в ловушку банального треугольника. В Интернете, где отсутствуют такие искусы близости, как аромат духов, тепло руки или дрожь голоса, удержаться от этого было гораздо легче. Да, совсем не трудно было оставаться на уровне дружбы, исполненной симпатии, но с примесью двусмысленного флирта. Она не обязана была давать какие либо обещания, сохраняя, по крайней мере формально, статус виртуальной хорошей знакомой, «не совершающей ничего дурного». У него же не было формального повода испытывать разочарование, когда она, рассказывая о событиях своей жизни, употребляла множественное число. Они пребывали в системе, сконструированной так, чтобы иметь возможность демонстрировать готовность к обещаниям, но никаких обещаний не давать. Чтобы совесть была спокойна.
И тем не менее плотскость их связи проявлялась почти в каждом разговоре по ICQ и почти в каждом мейле. В двусмысленные описания происшествий и ситуаций они втайне протаскивали свои крайне однозначные мечты и желания. Он был убежден, что при их встречах в Интернете нежных прикосновений бывало куда больше, чем при свиданиях так называемых обычных парочек на парковой скамейке. Они говорили о сексе, никогда не произнося этого слова.
И вот в Париже это уйдет – наконец то – в прошлое. С одной стороны, мысль о грядущей встрече электризовала, как начало эротического сна, с другой, порождала в нем напряжение и беспокойство. В Париже за дверьми аэропорта фантазия могла разойтись с действительностью. То, что было между ними, взросло на почве очарованности словом и выраженной вербально мыслью. И, наверное, было оно таким сильным, интенсивным и непрестанным, потому что практически не имело шансов исполниться в реальности.
Он ощущал ее притягательность, не видя ее. Неоднократно, когда он читал ее письма, у него происходила эрекция. Эротика – это всегда создание воображения, но у большинства людей воображения, инспирированного некой телесностью. В его случае ее чувственность была чем то вроде любовных стихотворений в поэтическом томике. К тому же в томике, который кто то еще продолжает писать.
Он всегда любил любовную лирику. Многие стихи знал на память. И к нескольким десяткам стихотворений польских поэтов, которые он декламировал еще в средней школе, теперь добавились стихи Рильке. На немецком! Но это уже в последние годы, когда он стал «чувствовать» немецкий язык и даже сны ему начали сниться на немецком. А до того ему казалось, что немецкий больше пригоден для казармы, чем для поэзии. Похоже, это такой польский исторический балласт.
Он думал об этом, попивая очередной виски и глядя на танцующую девушку. Любовная лирика у него слегка путалась с сексом. Видимо, из за виски, этой девушки и музыки.
«Да, – решил он, – пожалуй, это из за музыки».
Уже более десятка лет музыка, причем не обязательно блюзовая, ассоциировалась у него с сексом. Началось это давно благодаря одной женщине.
Это было еще до Нового Орлеана. Он получил министерскую стипендию на проведение исследований в рамках общего проекта его вроцлавского института и университета в Дублине.
В Дублине, когда он туда приехал, стояла серая, дождливая и холодная весна. Он работал в компьютерной лаборатории факультета генетики в восточной части кампуса, находящегося почти в самом центре города. Жил он в комнате, отведенной для гостей университета, на территории кампуса, который казался ему чудовищным лабиринтом соединенных между собой зданий из красного кирпича. Ему говорили, что из его комнаты можно, ни разу не выходя на улицу, пройти по коридорам до самой компьютерной лаборатории. Как то вечером он попробовал это сделать, но когда оказался в воняющей сыростью и формалином прозекторской медицинского факультета, уставленной столами с голыми трупами, решил больше таких попыток не предпринимать.
Первый месяц он работал, что называется, не разгибаясь. У него был какой то эйфорический транс. Благодаря деньгам ООН на три месяца он покинул польский «зверинец», где для получения доступа к ксероксу надо было писать заявление декану, и оказался в мире, где ксерокс стоял в холле университетской столовой. Ну как тут было не впасть в эйфорию?
В основном он ходил протоптанной дорогой, ведущей из компьютерного центра через столовую, в которой он торопливо проглатывал ланч, к себе в комнату, где около двух ночи ложился спать, утомленный и возбужденный прошедшим днем, чтобы в седьмом часу утра снова встать. И только через месяц он обратил внимание, что у него все чаще бывают минуты, когда он испытывает мучительное одиночество. Ему нужно было вырваться из этого замкнутого и полностью подчиненного работе цикла жизни в Дублине.
И вот в длинный уикенд он поехал поездом на юго западное побережье острова в городок Лимерик, лежащий над глубоко врезающимся в сушу заливом, который напоминал широкий норвежский фиорд. Весь день он провел, странствуя по побережью и останавливаясь только в маленьких ирландских пабах, где пил «Гиннес» и прислушивался к разговорам местных жителей, пытаясь понять их. Как правило, понять ему ничего не удавалось, и даже очередные кружки «Гиннеса» не способны были изменить эту ситуацию. Ирландцы не только по другому говорят. Они просто другие. Гостеприимные, упрямые, скрывающие впечатлительность под маской улыбки. И в своем мировосприятии очень близкие к полякам. Маршрут он спланировал так, чтобы закат солнца наблюдать, сидя на дальней точке у подножья знаменитого Мохейрского обрыва, отвесной скальной стены почти что двадцатиметровой высоты, покрытой трещинами и зелеными пятнами травы. Солнце заходило в такт разбивающихся о скалы океанских волн. И вдруг ему стало ужасно тоскливо. Он смотрел на прижимающиеся друг к другу парочки, на родителей, держащих за руки детей, на дружеские компании, попивающие пиво и громко обменивающиеся впечатлениями, и внезапно ощутил, до чего он на самом деле одинок и никому не нужен.
Поздно вечером он ехал в поезде в Дублин. В купе вместе с ним сидела элегантно одетая старушка в очках, сдвинутых к кончику носа. Она занимала место возле окна. В черном платье до пола, в шнурованных черных ботинках и шляпке на сколотом серебряными шпильками седом коке она казалась пассажиркой поезда XIX века. Исполненная достоинства, неприступная, она была по своему красива. Когда он осведомился, не против ли она, если он займет место в этом купе, она приветливо улыбнулась ему. Он вынул из рюкзачка «Плейбой», который купил в киоске на вокзале в Лимерике. Попытался читать, но почувствовал усталость и отложил журнал. Решил подремать. И тут старушка спросила у него, можно ли ей взглянуть на «этот журнал». Он удивился. Хоть он и считал «Плейбой» – у него была неплохая коллекция номеров на разных языках – интересным и высококлассным изданием, эта старушка как то не сочеталась с журналом. Он молча протянул ей «Плейбой». Она неторопливо листала его, время от времени на чем то задерживалась, что то в нем читала.
Он молча смотрел в окно и чувствовал, как постепенно уходит усталость этого заполненного впечатлениями дня. Подумал, что, когда приедет в Дублин, с удовольствием сядет за компьютер. Через полчаса они подъезжали к Порт Лише, маленькому городку на полпути между Лимериком и Дублином. Старушка встала и принялась приготавливаться к выходу. Когда поезд стал тормозить, она, протягивая ему журнал, совершенно спокойно промолвила:
– А знаете, сейчас даже fuck значит не то, что значило когда то. И по правде сказать, это жаль.
Закрывая дверь купе, она улыбнулась ему.
А он мысленно рассмеялся, изумленный и позабавленный этим комментарием.
«Но ведь она права насчет fuck», – вдруг подумал он.
Совсем недавно в Дублине какой то идиот, театральный критик, восторгался постановкой «Фауста» Гете, в которой Фауст ширяется героином, занимается оральным и анальным сексом с Гретхен, а в финале танцует с ее трупом.
Каким чудом fuck сейчас может значить то же, что когда то, если на фильм, где главная, к тому же шестнадцатилетняя, героиня укладывает себе прическу спермой, которую только что изверг ее дружок, который, кстати сказать, немногим старше ее, в Лондоне пускают двенадцатилетних детей?
Да, старушка была абсолютно права. Доброе старое fuck уже значит не то, что раньше…
Она вышла, и к нему вернулось какое то специфическое чувство сожаления… Он никогда больше уже не встретит эту старушку. Она существовала в его жизни всего несколько минут и больше не вернется. А ему так хотелось бы хоть разок еще встретиться с нею. Люди следуют по трассам, предуказанным судьбой или предназначением – неважно, как это называется. На какой то миг трассы эти пересекаются с нашей и вновь расходятся. Только немногие и крайне редко выказывают желание идти по нашей трассе и остаются с нами чуть дольше. Однако бывают и такие, кто существует с нами достаточно долго, чтобы их захотелось удержать. Но и они уходят дальше. Как эта старушка, что только что вышла с поезда, или та красивая девушка, которой он недавно любовался, стоя в очереди в банке. Ему всегда становится грустно, когда случается что либо подобное. Интересно, другие тоже испытывают похожую печаль?
В Порт Лише к нему в купе вошел крепко сложенный улыбчивый мужчина примерно того же возраста, что и он. Якуб сразу отметил, что тот говорит с акцентом, и после нескольких минут разговора он внимательней присмотрелся к нему. Что то его толкнуло, и он рискнул задать вопрос:
– Простите, вы случайно не говорите по польски? Попутчик улыбнулся и ответил:
– Ну да… конечно… это вы… Я вас видел в университетской столовой.
Оказалось, что его зовут Збышек, он приехал из Варшавы и уже почти год работает над диссертацией. Они тут же перешли на «ты». Выяснилось, что Збышек занимается информатикой и пишет software для проектирования транзисторов большой мощности. Они заговорили о компьютерах, электронике, о своих планах, но поезд уже подошел к Дублину.
Так началась их дружба, нелепо и глупо оборвавшаяся два месяца спустя.
После встречи в поезде Якуб стал часто бывать у него. Они встречались практически каждый день. Они с симпатией относились друг к другу, им нравилось вместе проводить время. Как то вечером они выбрались в ближний паб. Вдруг Збышек встал и поцелуем приветствовал улыбающуюся девушку. Они обменялись несколькими словами на английском, потом Збышек представил ее Якубу:
– Позволь представить тебе мою добрую знакомую Дженнифер. Дженнифер – англичанка и изучает здесь экономику. Затем, улыбнувшись, добавил:
– Ко мне она хорошо относится только потому, что Шопен был поляком.
Никогда до сих пор он не встречал женщины с такими длинными ресницами. Они явно были настоящие. Никакая тушь так не удлинила бы их. Иногда ему казалось, будто он слышит, как она закрывает глаза. Поначалу, пока он не привык к их виду, ему приходилось сосредотачиваться, когда он смотрел ей в глаза. К тому же ее невозможно голубые глаза при таких ресницах и почти черных волосах до плеч казались неподходящими к ее облику. И притом все время чудилось, будто в них стоят слезы. Тому, кто не знал ее, могло показаться, что она плачет. Она просто замечательно выглядела, когда взахлеб смеялась, а при этом в глазах у нее блестели слезы.
На ней были обтягивающие черные брюки и такой же кашемировый свитерок с большим вырезом мыском. Шею обнимали большие и, разумеется, тоже черные, обтянутые кожей наушники плеера, который висел на поясе брюк, обтягивающих широкие бедра. Она была худенькая, что при маленьком росте создавало впечатление миниатюрности. Почти хрупкости. Потому то широкие бедра и непропорционально большие, распирающие свитерок груди приковывали внимание. Дженнифер знала, что ее груди «тревожат» мужчин. Почти всегда она носила облегающие вещи.
Подавая руку, она поднесла ее ему к губам и, глядя в глаза, шепотом промолвила:
– Поцелуй. Мне безумно нравится, как вы, поляки, здороваясь с женщинами, целуете им руки.
От ее руки пахло жасмином с легкой примесью ванили. В ней все возбуждало – и этот шепот, и запах. И бедра. Ко всему прочему ему нравилось, когда у хрупких женщин были большие, тяжелые груди.
Он представился. Она спросила, с какой буквы начинается его второе имя, и, узнав, что с «Л», произнесла нечто, чего он тогда не понял:
– JL, как Йони и Линга.У тебя инициалы тантры. Это сулит наслаждение.
И пока он думал, что она подразумевает под тантрой, Дженнифер поинтересовалась, не против ли он, если она поменяет местами и соединит инициалы и будет называть его Элджот. Удивленный, он улыбнулся, но счел, что это будет даже оригинально, и согласился.
Так он познакомился с Дженнифер с острова Уайт.
С того дня они встречались довольно часто. Она почти всегда была в черном и почти всегда с огромными наушниками плеера на шее. Дело в том, что Дженнифер больше всего, за исключением, быть может, секса, любила музыку и слушала ее каждую свободную минуту. Как потом оказалось, слушала она музыку и в минуты, которые в общепринятом понимании трудно определить как «свободные». К тому же слушала Дженнифер только серьезную музыку. Она знала все про Баха, могла рассказать месяц за месяцем жизнь Моцарта, напевая при этом отрывки из его менуэтов, концертов и опер, знала либретто почти всех опер, названия многих из которых он даже не слышал. Она, единственная из знакомых ему иностранцев, способна была написать фамилию Шопена так, как пишут ее поляки, то есть с Sz, а не так, как в остальной Европе – с Ch. Она пыталась расспрашивать его о Шопене и, когда поняла, что он не может рассказать больше того, что ей уже известно, была изрядно разочарована. Через некоторое время ему уже стало очевидно, что Дженнифер все чаще оказывается там, где бывает он.
В ней было что то электризующее. Она была необыкновенно – сама она говорила «отвратительно» – интеллигентна. Это отпугивало от нее многих мужчин, которых она привлекала своей внешностью и вызывающей сексуальностью, но которые после нескольких минут разговора начинали испытывать сомнения, готовы ли они на «такое» интеллектуальное усилие, ради того чтобы затащить ее в постель. У большинства, кстати, никаких шансов не было, а те, у которых были, совершали большую ошибку, отступаясь, ибо Дженнифер была лучшей наградой за подобное усилие.
В ней была некая загадочность. Дженнифер поражала его. С первой минуты она умела слушать, была непосредственна, обладала фотографической памятью. Бывала сентиментальной, робкой, смущенной и через минуту вдруг становилась разнузданной до вульгарности. В течение нескольких секунд могла перейти от анализа принципов функционирования биржи – его, приехавшего из «угнетенной коммунистической» Польши, это всегда интересовало – к рассказу полушепотом, почему она плачет, когда слушает «Аиду» Верди. И рассказав ему об этом за столиком в ресторане, она действительно заплакала. Он никогда не забудет, с каким свирепым осуждением смотрели на него кельнеры, решившие, что он жестоко обидел ее.
Она казалась недоступной. Да, Дженнифер нравилась ему, однако не настолько, чтобы он был готов в ущерб своей работе тратить время на завоевание ее и проверку степени ее недоступности. Он решил: пусть Дженнифер будет вызывать в нем вибрацию и глубоко затаенное искушение все таки попытаться, однако он будет противиться этому искушению. «Ради науки и Польши», – мысленно усмехался он.
Случилось это в его именины. Хотя имя Якуб отмечено в этот день не во всех календарях, он праздновал именины 30 апреля. Как хотела его мама. Но поскольку сей раз этот день выпал на середину недели, друзей он пригласил к себе на субботу. Близилась полночь, а он все еще работал. И вдруг раздался негромкий стук.
Дженнифер.
Совершенно другая. Без наушников на шее и не в черном.
Она была в облегающих, сужающихся книзу светло фиолетовых брюках и светло розовой блузке на пуговицах, заправленной в брюки. Лифчик она не надела, и это было видно сквозь материал блузки. Волосы у нее были зачесаны коком и причудливо повязаны шелковым платочком в цвет брюк. Блестящие глаза «со слезой» она чуть подвела фиолетовым и мазнула губы помадой того же цвета. Контуры же губ обвела более темным оттенком фиолетового, что создавало впечатление, будто они у нее очень пухлые. Якуб, как зачарованный, смотрел на нее не в силах скрыть удивления.
– Как ты думаешь, Шопен тоже праздновал свои именины? Про это я нигде не смогла прочесть. Я так хотела успеть с поздравлениями до полуночи. Видишь, успела. Сейчас без восьми двенадцать.
Она подошла к нему, приподнялась на цыпочки и коснулась губами его губ. Прижалась к нему. Он решил, что как нибудь спросит, что за фирма так гениально сочетает в ее духах жасмин с ванилью. От нее пахло так же, как в день их знакомства.
Видя, что он стоит и не знает, что делать с руками, она чуть отодвинулась и, глядя ему в глаза, подала маленького желтого плюшевого тигренка, на животе у которого черной ниткой было вышито по английски: «Get physical»..
– Это подарок тебе на именины. А сейчас заканчивай работать. Я приглашаю тебя к себе выпить по бокалу вина. Обещаю, что не стану устраивать тебе экзамен по Шопену.
Немножко ошарашенный, он улыбался и все время думал: значит ли это «Get physical», что он может прикоснуться к ней. Надо признаться, ему очень хотелось, чтобы так оно и было. Выглядела она сегодня просто невероятно. Женственно, загадочно и совершенно по другому, чем всегда. И этот ее аромат, ее голос, бедра. И тигренок. Он решил, что немедленно начнет учить английские идиомы.
Он хотел сразу идти с нею, но тут его ударило, что нужно закрыть программу, которую он запустил, когда она постучала к нему, и выключить компьютер. Он поцеловал ее правую ладошку и вернулся к компьютеру. Стал вводить на клавиатуре команды и вдруг почувствовал, что она встала у него за спиной, прижавшись грудью к затылку, наклонилась и тихо задышала ему в ухо. Пальцы у него замерли на клавишах. Он не знал, что делать. То есть знал, но не мог решиться. Странная сложилась ситуация. Он сидел не двигаясь, словно парализованный, с руками на клавиатуре, а она целовала его волосы. Вдруг она отодвинулась. Но он не шелохнулся. Он услышал шелест ткани и через секунду розовая блузка упала на его ладони, замершие на клавиатуре. Он медленно повернулся на кресле. Она еще больше отступила, чтобы дать ему место. Ее грудь оказалась на уровне его глаз. Дженнифер втиснулась между его раздвинутыми ногами и медленно поднесла груди к его губам. Они оказались больше, чем он представлял. И он приник к ним.
Потом поднялся и прижал ее к себе. Его била дрожь. Он всегда дрожал в такие моменты. Как будто от холода. Иногда даже выбивал зубами дробь. Он слегка стыдился этого, но ничего поделать с собой не мог. Он вошел языком в ее раскрывшийся рот. Поцелуй длился долго. Внезапно она оторвалась от него, взяла блузку, набросила ее на себя, не застегивая пуговиц, и за руку потащила в коридор.
– Идем же ко мне, – прошептала она.
Почти бегом она тянула его по институтским коридорам, освещенным лишь зелеными лампочками, указывающими аварийные выходы. Видно, она чувствовала, что он весь дрожит. Неожиданно она остановилась и за обе руки втянула в темную лекционную аудиторию. Не отрываясь от его губ, она подталкивала его, пока он не уперся спиной в стену у двери.
Она опустилась перед ним на колени. Он держал ладони у нее на голове, пока она делала это. Поддаваясь ее движениям, он плечами то нажимал, то отпускал выключатель, оказавшийся позади него. Батареи ламп дневного света, подвешенные к потолку, с треском то зажигались, то гасли. Когда вспыхивал свет, он видел ее, стоящую перед ним на коленях. И это еще больше усиливало его возбуждение. Но он уже не дрожал. Было чудесно.
Однако продолжаться долго это не могло. Он просто не был к этому подготовлен. И кроме того, его беспокоили – не думать об этом он не мог – две вещи. Во первых, что вот вот – слишком скоро, ибо ему хотелось, чтобы это длилось как можно дольше, – произойдет эякуляция, а во вторых, он не знал, может ли он перейти так далеко границу интимности и извергнуть семя ей в рот. Они ведь не уговаривались на этот счет.
Дженнифер знала, что момент этот приближается. Она схватила его обеими руками за бедра и не позволила выйти. Он вскрикнул. Поднес ее ладонь к губам и принялся ласково покусывать и покрывать поцелуями. Она все так же стояла на коленях. Так продолжалось некоторое время. И все это время царило молчание. Наконец она поднялась, обняла его, положила голову ему на плечо и прошептала:
– Элджот, именины твои прошли. Но это ничего. Я по прежнему хочу, чтобы ты пришел ко мне. И сейчас даже больше, чем несколько минут назад вчера. Я хочу, чтобы мы сделали что нибудь для меня. Сделаем, да?
Она отодвинулась, застегнула одну пуговицу на блузке, взяла его за руку и потянула за собой из аудитории. Он с закрытыми глазами бежал за ней по темному лабиринту университетских коридоров и думал, что первое, что он сделает, это закурит. Глубоко затянется. Прикроет глаза и подумает, как было чудесно. Без сигареты «сразу после» любовный акт кажется каким то «незавершенным». Вскоре они стояли перед дверью ее комнаты в восточной части кампуса. Свет они не зажигали. Ему уже не хотелось закурить. Хотелось как можно быстрей войти в нее.
Совершенно обессиленные, они заснули, когда уже начало светать.
В лаборатории в тот день он появился около полудня. Увидев его, секретарша радостно вскрикнула.
– Мы уже несколько часов разыскиваем вас, – сообщила она. – Хотели даже уже в полицию сообщить. Мы привыкли с самого вашего приезда, что вы тут появляетесь в семь утра. Сейчас позвоню профессору, что вы нашлись. Мы все так беспокоились, – и тихо добавила: – Как хорошо, что с вами ничего не случилось.
Ему было немного неудобно, что он стал причиной таких тревог. Но не мог же он предвидеть, что произойдет этой ночью. «А произошло, – мысленно улыбнулся он. – Шесть незабываемых раз, если не считать того, что было в аудитории».
Но то, что произошло в аудитории, он не оставил без внимания. Утром, когда они еще лежали, прижавшись друг к другу, в постели, курили и пили зеленый чай с грейпфрутовым соком и льдом – Дженнифер считала, что зеленый чай «очищает не только тело, но и душу», – и слушали ноктюрны Шопена, он напрямую спросил ее про то, что было в лекционной аудитории. Ее ответа он никогда не забудет. Она высвободилась из его объятий, по турецки села на постели перед ним – ее бедра раскрывались как раз на уровне его глаз – и перешла с шепота на нормальный голос:
– Тебя интересует, что стало с твоей спермой? Элджот, посмотри на это таким образом. Сперма состоит из лейкоцитов, фруктозы, электролитов, лимонной кислоты, углеводородов и аминокислот. В ней всего лишь от пяти до четырнадцати калорий, и она не вызывает кариеса. Ее температура всегда равна температуре твоего тела. Притом она всегда свежая, потому что постоянно обновляется. В принципе она безвкусна… Но если бы ты пил ананасовый сок и не курил бы столько, она была бы сладковатой. Кроме того, так как в ней содержится от пятидесяти до трехсот миллионов сперматозоидов, ее почитают эликсиром жизни. Во всяком случае в культурах Востока. Пошло это от индусов. Мой последний учитель музыки на острове перед моим отъездом в Дублин был индус. Они превратили секс в искусство. И это искусство – тантра. Для тантры физическая любовь – это таинство. В тантре не совокупляются. В тантре Линга, то есть светоносный скипетр, или по английски пенис, заполняет Йони, то есть священное пространство женщины, или по английски вагину. Твои инициалы JL – это инициалы тантры. Уже по одному этому ты изначально сулишь наслаждение.
Она улыбнулась, наклонилась к нему и принялась целовать его в глаза, а потом продолжила:
– Кстати, ты знаешь, что символом индуистского бога Шивы является дивный, жилистый, пульсирующий пенис и что на большинстве изображений Шива медитирует в состоянии чудесной почти вертикальной эрекции? И еще он так ценил свою сперму, что, по верованиям индусов, сотни лет доводил свою жену Паравати до безграничного экстаза, ни разу при этом не извергнув семени. Именно поэтому не столь божественные индийские йоги сразу же после полового акта высасывают свою сперму из влагалища партнерши. Они считают, что таким образом спасают свою жизненную силу. – Дженнифер тихо засмеялась. – Жаль, что ты не индийский йог. И еще у меня предчувствие, что такой вот отсос сразу после, если он хорошо произведен, прибавляет приятных ощущений и жизненной силы индийским женщинам. Я также читала, что истинные наставники в искусстве любви в эпоху древнекитайской династии Тан тоже почитали сперму божественной субстанцией. И некоторые из них после долгих годов упражнений якобы были способны на так называемую обратную эякуляцию, то есть на выделение спермы внутрь собственного тела. Так писал какой то французский историк. Но что то мне не верится.
Она ласково провела пальцами по его губам.
– Так что видишь, Элджот, какую культовую субстанцию я проглотила в той аудитории. Однако не все считают, что сперма заслуживает почитания. Совершенно иначе относятся к собственной сперме подлинные художники. Тулуз Лотрек – ты его несомненно знаешь, о нем рассказывают детям в школах, даже католических, – когда не слишком напивался, чтобы не впасть в белую горячку, продавал свою сперму проституткам, среди которых жил под конец своей недолгой жизни. Он советовал им оплодотворяться его спермой, чтобы родить такого же гения, каким он считал себя. Поскольку проститутки по натуре отзывчивы на чужую беду и поскольку его живописный талант вызывал у них восхищение – сам по себе он не мог вызвать ничьего восхищения, так как был изуродованным сифилисом карликом отталкивающей внешности, – они покупали у него сперму. Чтобы он долго не страдал и у него было на выпивку. Эксцентричный Сальвадор Дали не скрывал, что когда на него снисходило вдохновение, он частенько онанировал, особенно если ему казалось, будто он опять влюблен, и сперму извергал на краски, которыми писал. Он считал, что благодаря ей цвета набирают мягкости и становятся исключительно насыщенными. А картина в этом случае пахнет совершенно по особенному. Так утверждал Дали. Но гениальный художник Дали был и гениальным лгуном. Он лгал так же, как лгут об окружающем нас мире его картины.
Похоже, Дженнифер завершила эту импровизированную лекцию. Она опять легла, повернувшись к нему спиной и прижавшись, как можно тесней, а его правую руку положила себе на грудь. Какое то время они лежали молча. Дженнифер не могла не почувствовать, что у него опять произошла эрекция. Довольная, она тихо замурлыкала и шепнула:
– Ведь вы, мужчины, любите, когда вам это делают, да? – И, не дожидаясь ответа, со смехом сказала: – Убеждена, что если бы вы были более гибкими, то ежедневно сами брали бы его в рот. Ведь правда?
Якуб расхохотался, повернул ее к себе лицом и, прежде чем поцеловать, шепнул:
– Отныне буду меньше курить и есть исключительно ананасы.
После той памятной ночи он приходил к Дженнифер после работы в лаборатории почти ежедневно. Часть студенческих комнат, подобно его «гостевой», представляли собой маленькие однокомнатные квартирки с кухней и ванной.
Маленькие, это по мнению Дженнифер. Его гостевая комната была куда больше, чем вся квартира его родителей в Польше.
Разумеется, за такие комнаты, в какой жила Дженнифер, платить приходилось гораздо больше, чем за стандартные. Но для нее это не имело никакого значения. Хоть они никогда не говорили на эту тему, у Дженнифер могли быть любые проблемы, кроме денежных. Как то Якуб поинтересовался у Збышека материальным положением Дженнифер, но тот знал только, что ее отец является владельцем сети паромов, связывающих остров Уайт, расположенный в проливе Ла Манш недалеко от берегов Корнуолла, с Портсмутом и Саутгемптоном. Однажды он спросил у Дженнифер про ее родителей. Она ответила грустным голосом:
– Отец мой американец родом из той части Коннектикута, где мужчины надевают галстук, даже отправляясь поработать у себя в саду, а мама – англичанка из такой семьи, в которой матери перед первой брачной ночью советовали дочерям закрыть глаза и думать об Англии. То, что они подарили мне жизнь – если это только они, – граничит с чудом. Я ни разу не видела, чтобы мой отец поцеловал или хотя бы прикоснулся к моей матери. Отцу положено было быть богатым, а матери положено было быть дамой. Я появилась на свет, очевидно, только потому, что нужна была наследница. Причина эта не слишком романтическая, но у нее есть и свои плюсы. Уж коль я не могу обрести их любовь, то пусть мне хотя бы будет приятно жить.
Помолчав, она произнесла:
– Пожалуйста, не спрашивай меня больше про них. Она никогда не говорила с ним о деньгах. Они
у нее просто напросто были. К примеру, аппаратура hi fi у нее в комнате стоила дороже, чем ее небольшой серебристый кабриолет «судзуки», который она ставила возле общежития и на котором они время от времени ездили на прогулку. Удивляться стоимости аппаратуры не приходилось: провода к звуковоспроизводящим колонкам были из сплава золота. Причем золото в нем преобладало.
Комнату Дженнифер можно было найти вслепую. Он часто задумывался, как это выносят соседи. Из ее комнаты все время неслась громкая музыка. Он бы долго такого не вытерпел, пусть даже это Бах, Моцарт, Чайковский или Брамс. Но соседи терпели. Может, для этого нужно быть англичанами. Как оказалось, в соседних с Дженнифер комнатах жили сплошь англичане.
Иногда Якуб приходил к ней так рано, что они вместе ужинали и разговаривали. Его английский постоянно улучшался. А также и знание классической музыки. Через несколько недель он уже был способен не только отличать Баха от Бетховена, но и оперы Россини от опер Прокофьева.
Кроме того, мир классической музыки и музыкантов, который открывала ему Дженнифер, был подобен закрученному роману о всех грехах мира сего. Раньше ему казалось, что из музыкантов по настоящему грешить были способны только Мик Джаггер или вечно одурманенный всем, что можно сосать, глотать или вкалывать, Кейт Ричардз. Как он заблуждался! Порочность началась вовсе не с рок н ролла. История греха в музыке оказалась старше, чем оперы Монтеверди, а он сочинял их почти триста лет назад. Главными грехами было пьянство и прелюбодеяние. С самого начала. А если уж не с самого начала, то во всяком случае с тех пор, как опера перешла из дворцов в театры и началась продажа билетов и нужно было чем то заинтересовать толпу. Большинство великих композиторов тех времен пребывали в зависимости не только от музыки, но и от алкоголя, своего безмерного тщеславия и не своих женщин.
К примеру, Бетховен умер от цирроза печени. Он сильно пил, потому что был впечатлителен, беден и к тому же глох. В 1818 году – в этом году восьмилетний Шопен впервые выступил с публичным концертом – Бетховен оглох окончательно, но тем не менее продолжал сочинять музыку. Когда он узнал, что у него цирроз, то перестал пить коньяки и перешел на рейнские вина, поскольку считал, что они обладают необыкновенными целебными свойствами. У Бетховена это было генетическое. Алкоголизм, за который ответственна самая маленькая из хромосом, хромосома 21, передается по наследству. У матери он был восьмым ребенком – три из них были глухими, два слепыми, а один душевнобольным. Она, когда забеременела в восьмой раз, была алкоголичкой и больна сифилисом. Пила она с горя, как, впрочем, и Людвиг. Дженнифер рассказывала ему об этом с таким волнением, как будто говорила об алкоголизме собственного отца. Как хорошо, что тогда еще не было феминисток, борющихся за право женщин на аборт! Уж они точно посоветовали бы матери Бетховена сделать аборт, и человечество осталось бы без Седьмой симфонии!
– Ты можешь себе представить мир без Седьмой симфонии? – воскликнула Дженнифер.
Он то прекрасно мог. Как совершенно спокойно представлял себе мир без первой и вплоть до шестой, а равно и без восьмой. Однако он предпочел не провоцировать ее. А она продолжала:
– Ведь эта симфония так же бесконечно важна для человечества, как египетские пирамиды, китайская стена, мозг Эйнштейна, первый транзистор или открытие этой твоей ДНК. Она настолько гениальна, что в цифровой записи полетела вместе с фотографией человека и рисунком Солнечной системы в космос на американском зонде, который через несколько лет покинет Солнечную систему и в принципе может быть получен другой космической цивилизацией. Но прежде всего она просто прекрасна. Ты знаешь, что для этой единственной симфонии в Париже и Вене построили концертные залы увеличенных размеров.
Дженнифер знала множество пикантных историй о порочном мире прославленных композиторов XIX века. Например, о Брамсе, произведения которого наряду с бетховенскими чаще всего оказывались в списке шлягеров того времени.
Брамс так же, как Бетховен, сильно пил. Но только вино и никогда коньяк. Зато постоянно прелюбодействовал. Между прочим и с женой своего доброго друга и музыкального покровителя. Прелюбодеяние его вошло в историю главным образом потому, что он спал с Кларой Вик, женой Роберта Шумана, еще одного великого композитора XIX века. Свет никогда ему этого не простил. Но не потому, что он спал с ней. Это как раз соответствовало образу человека искусства. Все дело было в обстоятельствах, при которых это произошло. Когда в 1854 году после неудачной попытки наложить на себя руки Шумана заключили в сумасшедший дом, Брамс приехал в Дюссельдорф, где у Шуманов был собственный дом, дабы «утешить» жену неудачливого самоубийцы красавицу Клару. Из утешителя он быстро стал ее любовником и даже жил два года вместе с ней. Именно тогда Брамс сочинил свой подлинный шлягер, Первый фортепьянный концерт d moll, целый год числившийся в списке самых исполняемых произведений концертных залов Европы. Когда в 1856 году Шуман умер в сумасшедшем доме, Брамс оставил Клару и уехал из Дюссельдорфа. После этого он стал пить. Иногда он пил вместе с Вагнером, еще одним знаменитым композитором, которого ненавидел и который вечно завидовал Брамсу, но не его славе, а успеху у женщин.
В общем, мирок композиторов покроя Брамса и Листа исполнен зависти, ревности, суетного тщеславия и интриг. И лишь одного все они чтили и восхищались им. Его играли Моцарт и Бетховен. На нем, кстати, учился музыке Шопен.
Композитор этот всегда был en vogue – как прежде, так и теперь. Это Бах. Всегдашний evergreen. Если бы тогда существовало MTV, там показывали бы клипы с музыкой Баха, как сейчас показывают «Пинк Флойд» или «Дженезис».
– Уж ты то, Элджот, должен любить его больше других композиторов, – говорила Дженнифер. – Его музыка – это математическая точность. Как твои программы. А между тем им восхищались и холодные рационалисты, и сентиментальные романтики. И джазмены никого так не любят, как Баха. В Бахе есть драйв и свинг. Даже в «Страстях по Иоанну» и Мессе h moll есть свинг. А кроме того, Бах – он как Бог. Невозможно Баха любить или не любить. В Баха либо верят, либо нет. Бах, несомненно, был запланирован в момент сотворения мира. Баха можно играть на любом инструменте, и это всегда будет звучать, как Бах. Даже на электрогитаре или губной гармошке.
Все это он узнавал во время ужинов у Дженнифер. Она открывала принесенную им бутылку вина, декламировала либретто опер либо рассказывала захватывающие истории из мира музыки, ставила на проигрыватель пластинку, садилась ему на колени, и они молча слушали. Иногда он закуривал сигарету, а иногда, когда просила Дженнифер, сигару. Дженнифер покупала их в фирменном магазине в Дублине. Бывало, они курили вместе. Дженнифер нравились сигары. А еще больше она их полюбила, когда заметила, как на него действует вид сигары у нее во рту, особенно после нескольких бокалов вина.
Им было хорошо. Если бы ему сейчас нужно было как то определить время, проведенное тогда в Дублине с Дженнифер, он сказал бы, что они были похожи на счастливую пару сразу после свадьбы. Но они никогда не называли себя парой и ни разу не говорили о своем будущем. Они просто вместе проводили время. Он не любил ее. Она всего лишь очень нравилась ему. И он желал ее. Может, поэтому им и было так хорошо вместе.
Браки не должны заключаться в тот лихорадочный период, каким является так называемая влюбленность. Это нужно запретить законом. Если уж не в течение всего года, то хотя бы в период с марта до мая, когда это состояние из за нарушений в механизме выделения гормонов становится всеобщим и симптомы его особенно усиливаются. Прежде надо излечиться, пройти детоксикацию и только после этого вернуться к мысли о браке. В том состоянии, в каком пребывают влюбленные, допамин переливается у них через каналы разумного мышления и затапливает мозг. Особенно левое полушарие. Это было доказано сперва на крысах, затем на шимпанзе, а недавно и на людях. Если бы влюбленность длилась слишком долго, люди умирали бы от истощения, аритмии или тахикардии, голода либо бессонницы. Ну а те, кто случайно не умер, в наилучшем случае кончали бы жизнь в сумасшедшем доме.
С Дженнифер он держал свой допамин под полным контролем, но, несмотря на это, у них было множество незабываемых переживаний. Их связь, которую впоследствии ему не удалось повторить ни с одной женщиной, была доказательством победы чистой, спиритуально передаваемой мысли над тем, что выражается химией каких то там гормонов и нейропередатчиков.
Раз уж Дженнифер страстно увлекалась музыкой, он хотя бы из дружеского чувства заставлял себя, по крайней мере вначале, участвовать во взаимном ее прослушивании и выдавливать из себя какую то видимость восторгов. Так было первые две недели. А потом он стал замечать, что после целого дня, проведенного за анализом программы расшифровки генов и занятием

@8

Было уже почти три, когда он наконец пришел к себе в номер. А в девять утра его самолет вылетал в Нью Йорк.
«Будем надеяться, что хотя бы один пилот этого самолета выпил сегодня ночью меньше, чем я», – подумал он, чистя зубы в ванной комнате. В отличие от большинства людей он любил становиться под душ с почищенными зубами.
Под душем он думал о ней. Какой вкус у ее кожи? Как будет звучать его имя в ее устах? Какие первые слова они скажут друг другу, когда увидятся в аэропорту? Как ему следует обнять ее? И внезапно ему почудилось, что сквозь шум льющейся воды пробивается звонок телефона. Он переключил душ на кран. Да, действительно звонил телефон. Он раздвинул стеклянные дверцы душевой кабины и, не вытираясь, побежал в спальню, где стоял телефон.
Кристиана, секретарша их института, звонила из Мюнхена.
– Якуб, где ты шляешься по ночам? Я уже два часа звоню тебе! Можешь записать то, что я тебе скажу? О'кей. Слушай внимательно. Сегодня ты в Нью Йорк не летишь. А летишь ты в Филадельфию. Там возьмешь такси до Принстона. Это всего сорок пять минут, если не будет пробок. Тот профессор молекулярной биологии ждет тебя в Принстоне. Электронный билет на рейс до Филадельфии будет ждать тебя на стойке регистрации пассажиров. Номер билета я отправила по факсу портье твоей гостиницы. Твой самолет до Филадельфии вылетает в одиннадцать утра по вашему времени. Все рейсы я заказала, как ты и любишь, в «Дельте». Надеюсь, ты рад? Ты сможешь поспать на два часа дольше. В Принстоне установишь им программу. Помни, только демо. Никакой полной версии. Так, как записано в контракте. От демо у них потекут слюнки, и они купят у нас полную версию. Да, и установишь только в компьютерах клиники. Объясни им вежливо, как ты умеешь. У них должно возникнуть чувство, что она им позарез нужна. Я заказала для тебя в Принстоне номер в «Хайте». Номер заказа также найдешь в факсе. И вот что, Якуб, ты и думать не смей о том, чтобы бросить меня в Мюнхене, а самому перебраться в Принстон. Я то знаю: у тебя в голове бродят мысли о переезде в Штаты, но, пожалуйста, не делай этого. Умоляю, не бросай меня одну с этими жуткими немцами!
Якуб улыбнулся. И хоть это была шутка, он знал, что в ней есть доля истины. Кристиана была абсолютно нетипичная немка. Спонтанная, разбросанная, неорганизованная, впечатлительная, пылкая, открыто выражающая свои чувства. Она частенько посмеивалась над ним, говоря, что учится у него немецкой педантичности, а он ей говорил, что она по славянски «расхлябанная» и время у нее протекает сквозь пальцы. Да, он был ее лучшим другом. Он радовал ее в феврале блюдечком клубники, цветами на 8 марта, хотя в Германии никто не отмечал Женский день, мейлом в день ее рождения, но более всего перетаскиванием тяжелых коробок с бумагой для принтеров и ксероксов. Он, профессор, носил секретарше коробки с бумагой. Некоторых его ученых коллег раздражало столь демонстративное «нарушение структуры иерархии». «Ну, конечно. Он – поляк. Им вечно нужно что то ломать, нарушать всяческие правила», – должно быть, думали они. Кристиана только в самом начале чувствовала себя неловко. А потом дни, когда привозили бумагу, стали для нее в радость. Ей безумно нравилось демонстрировать «этим немцам, как должно относиться к женщине». А он? Он вовсе не был адептом нарушения всех и всяческих правил, просто он иначе не мог.
Однако он следил за тем, чтобы в своих отношениях с Кристианой не выйти за рамки дружбы, хотя знал, что мог бы пойти гораздо дальше. Но он не хотел. Во первых, потому что у Кристианы, когда он появился в институте, уже был постоянный друг. Да, она нравилась ему. В самом начале пребывания в Германии Кристиана была единственным близким ему человеком. В какие то моменты своим образом жизни, реакциями она напоминала ему Наталью. Может быть, именно поэтому он не хотел переступить границу в их отношениях. Не хотел разрушать нечто уже существующее, не имея возможности построить на этом месте что то новое. Свое пребывание в Германии он поначалу воспринимал как переходный этап. Как этакий «зал ожидания» на пути к цели. А целью была Америка. И он считал, что в «зале ожидания» – Кристиана посмеивалась над высокопарностью этого его утверждения – не следует сажать никакие деревья. И вот он сидел в этом «зале ожидания» уже несколько лет, и временами у него было ощущение, что Кристиана там тоже чего то ждет вместе с ним.
В первый момент, услыхав про Принстон, он хотел запротестовать. Однако подумал о двух дополнительных часах сна и сказал:
– Не бойся, Крисси, – ей очень нравилось эта ласково уменьшительная форма ее имени, – я не оставлю тебя одну с немцами. После того как я научил тебя пить водку, как пьют настоящие поляки, мне будет жалко бросить тебя. Я все понял. Сегодня в одиннадцать я лечу в Филадельфию. Скинь на FTP сервер необходимую документацию для Принстона. Ее нет в моем ноутбуке, поскольку я не ожидал, что меня ждет эта экскурсия. Ты найдешь ее в компьютере у меня в кабинете. Он постоянно включен. Крисси, когда будешь у меня в кабинете, полей, пожалуйста, цветы. Не забудешь? И еще, постарайся не залезать ко мне на ICQ, когда войдешь в компьютер? Обещаешь? Тем более, то, что ты там найдешь, будет по польски. Уверяю тебя, ради одного этого не стоит учить польский.
Произнеся эти слова, он засмеялся. Хоть Кристиана и обещала ему, что «постарается», он знал, что старания эти окажутся тщетными. Он был более чем уверен, что она просмотрит всю его корреспонденцию на ICQ. Кристиана обожала знать все обо всех. А он всегда интересовал ее больше других. Он был в самом, что называется, репродуктивном возрасте, самый молодой профессор в институте, целовал женщинам руки, а она даже не могла выяснить, с какой или с какими из них он спит. А выяснить это она не могла, потому что он ни с кем не спал. И хотя Кристиане трудно было бы в это поверить, так продолжалось уже давно.
Когда он положил трубку, на постели, там, где он сидел, разговаривая с Кристианой, темнело большое мокрое пятно. Ну да, он же прибежал прямиком из под душа. Правда, теперь он был уже сухой. Он пошел в ванную выключить свет. Возвращаясь, увидел на полу у двери белый лист бумаги. Он наклонился и поднял его. То был факс от Кристианы. Он позвонил портье и попросил разбудить его двумя часами позже.
Он ехал на такси в аэропорт и мысленно клялся себе, что никогда больше не будет пить. Похмелье было жуткое, а он не успел даже глотнуть кофе, так как проспал; к тому же радио в такси сулило торнадо в Северной Каролине. А в Филадельфию летят как раз над Северной Каролиной.
Но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Трясти начало уже над Новым Орлеаном. Он судорожно вцепился в поручни кресла, как будто это чем то могло помочь. Но то было только начало. После часа полета, когда они вошли в замирающие завихрения после торнадо, пронесшего по Северной Каролине, он уже во весь голос клялся, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Только бы долететь, а уж после этого он станет бескомпромиссным трезвенником. Ему вспомнилось, как они ходили в плавание, когда учились в техникуме. Тогда тоже мучительно выворачивало внутренности. Ему никогда не забыть сцену, когда в Бискайском заливе он, бледно зеленый, свесившись вместе с другими за борт, блевал, и вдруг прекратил и в этом состоянии полуагонии зашелся смехом, слушая, как боцман перекрикивает грохот волн:
– Матросы знают, что лучше всего в такую погоду? Нет, эти говнюки матросы не знают! А в такую погоду лучше всего черешневый компот, потому как его одинаково вкусно и жрать, и блевать. Запомните на всю жизнь. И потом блевать – это вам не ебаться. Тут надо уметь. Кто же, мать вашу, блюет с наветренного борта?
Видимо, сейчас он был такой же зеленый, как тогда на судне, потому что стюардесса подходила к нему через каждые пятнадцать минут и спрашивала, не может ли она чем нибудь помочь. Этим пользовался сосед справа, огромный техасец в ковбойской шляпе, которую он не снимал ни на минуту. Пока Якуб отдавал концы, сосед при каждом подходе стюардессы как ни в чем не бывало заказывал спиртное. Время от времени он пытался даже угощать Якуба. Но Якуб с ужасом и отвращением отказывался. В этой ситуации ему казалось, что нет ничего ужаснее вкуса виски.
Турбулентность продолжалась до самого конца, и посадка тоже была чудовищная. Самолет дал такого козла, что безразличный ко всему и уже изрядно пьяный техасец пробурчал:
– Мы сели или это нас сбили?
На выходе Якуба ждал водитель машины, присланной из Принстонского университета. Ехали больше часа. Войдя к себе в номер, он тут же позвонил профессору и передвинул встречу на три часа. Затем поставил будильник, попросил портье разбудить его и запрограммировал побудку в телевизоре, в котором установил максимальную громкость. Раздеться у него уже не было сил.
Просыпался он три раза, но только телевизор заставил его пойти под душ. В кабинете профессора он был за несколько минут до установленного времени. Якуб неплохо знал его по предыдущим встречам и конгрессам. Седой старикан с большими причудами. Выпускник Цюрихского университета – он это с гордостью подчеркивал, напоминая, что и Эйнштейн закончил университет в Цюрихе, – относящийся терпимо ко всему, кроме непунктуальности, курения и женщин, занимающихся наукой. Именно в этой последовательности.
С Якубом профессор всегда разговаривал по немецки, совершенно не обращая внимания на то, что его ассистенты и сотрудники не понимают этот язык. Во время каждой встречи он первым делом удостоверялся, что институт Якуба не сотрудничает с этими метабиологами из Гарварда, которые до сих пор не знают, что киты – млекопитающие». И всякий раз Якуб отвечал – к сожалению, в полном соответствии с правдой, – что с Гарвардским университетом они не сотрудничают. Однако умалчивал, что вот уже несколько лет они стремятся установить сотрудничество.
Шефом молекулярной биологии в Гарварде была – как Якуб узнал во время раута на каком то очередном конгрессе – бывшая жена принстонского профессора. В научной среде обожают сплетничать, и ему рассказали по секрету, что профессор и его «бывшая» пробыли супругами сорок семь часов. С одиннадцати утра в субботу до десяти утра в понедельник, поскольку именно в этот час в штате Массачусетс открываются суды. Через сорок семь часов после заключения брака супруга профессора, доктор биологических наук, выпускница парижской Сорбонны, подала на развод. Якуб ни разу не провел с профессором более часа, но ему и этого вполне хватило, чтобы понять его бывшую жену.
На сей раз разговор – разумеется, на немецком – в кабинете профессора продлился дольше часа. Около пяти вечера Якуба отвезли в компьютерный центр клиники Принстонского университета, где ему предстояло установить и протестировать демонстрационную версию их программы. После трех часов работы, когда до конца оставалось совсем немного, он вышел поискать автомат, продающий банки с «колой». Тот должен был стоять где то поблизости. В американском университете может не быть библиотеки, но автомат с «колой» будет обязательно. Из ярко освещенного компьютерного центра Якуб вышел в темный коридор.
– О Господи, как вы меня напугали! Я уж подумала, что это какой нибудь дух. Вы ходите в точности как Томми. Я страшно перепугалась. Томми тоже меня все время пугал.
Якуб повернул голову в ту сторону, откуда раздавался голос. Неподалеку в темном коридоре стояла чернокожая уборщица. Выглядела она, как рабыня, собирающая хлопок на плантациях близ Нового Орлеана, с картин Теодора Девиса. Точно такие же, глубиной в полсантиметра, морщины под глазами. Такие же огромные белки глаз, испещренные красными линиями кровеносных сосудов.
– Я вовсе не хотел вас напугать. Я ищу автомат с «колой». А кто такой Томми?
– Томми тоже все время искал «колу». Работал он тут уже много лет и все никак не мог запомнить, где стоит автомат.
– Я сегодня тоже уж точно не запомню. Вы не проводите меня к автомату и не расскажете по дороге, кто такой был этот Томми?
– Вы не знаете, кто был Томми? Он работал в четырех коридорах отсюда. После того как он украл мозг Эйнштейна, все его знали. А Эйнштейна вы знаете, того самого американского еврея из Швейцарии?
Никто еще не называл Эйнштейна «американским евреем из Швейцарии». После этих слов Якуб внимательней присмотрелся к ней. Ему не удалось определить ее возраст. Иногда он задумывался, а может, и негры не способны определить возраст белых, поскольку те все кажутся им на одно лицо. Ему вспомнилась Эвелин из новоорлеанского ресторана. Толстущая, одинаковой ширины от плеч до земли, с грудями, как подушки, свисающими до поясницы.
– Как это украл мозг Эйнштейна? Кто такой был Томми? – повторил вопрос заинтригованный Якуб.
Негритянка поставила ведро, из которого переливалась пена, и уселась на скамейку у входа в туалет.
– Томми был врач. Но он никого не лечил. Потому никто его не уважал. А кроме того, он по утрам ни с кем не здоровался. Вот вы здоровались бы радостно с кем нибудь, если бы вам нужно было распотрошить два трупа до завтрака и четыре после? А я его уважала. И Мерилин тоже. Томми был влюблен в Мерилин. В те времена мужчины и женщины еще влюблялись друг в друга. Мерилин была врачом на четвертом этаже. Я там не убирала. Она была очень красивая. Вы не будете возражать, если я закурю?
Она вынула пачку табака и принялась сворачивать сигарету.
– Разумеется, не буду. Не могли бы вы свернуть одну и для меня? А в здешнем автомате нет заодно пива?
Он вновь забыл о клятвах, которые давал в самолете. Негритянка улыбнулась.
– Пива? Нет. И никогда не бывает. Здесь, в кампусе, в сто раз легче купить кокаин, чем пиво.
– Там кто же был Томми и кем была Мерилин? – спросил Якуб, садясь рядом с ней.
Она была такая толстая, что занимала почти всю скамейку, и ему пришлось прижиматься к ней. Она подала ему самокрутку. Они сидели в темноте и курили. Две вспыхивающих огненных точки. Было тихо, и только ее низкий голос странно отдавался в пустынном коридоре:
– Мерилин, она работала в педиатрическом отделении. Дети ее любили, потому что она все время смеялась. И только если какой нибудь ребенок умирал, она плакала. Плакала она всегда в туалете. Чтобы дети не видели. А Томми был патологоанатомом. Он резал трупы, чтобы найти в них что то важное. Благодаря тому, что он находил, можно было спасать жизнь других больных. И хотя он делал очень нужное дело, никто им не восхищался. Кроме Мерилин. Он, похоже, чувствовал ее отношение. Это было так давно, а я помню все до мельчайших подробностей. Эйнштейна привезли перед самой полночью. Он был без сознания. И умер вскоре после полуночи. Это было в понедельник восемнадцатого января пятьдесят пятого года. Я была тогда здесь самой молоденькой практиканткой. А мне кажется, что все это было вчера. Я убирала тогда на первом, втором этаже и в подвале. Патологоанатомия находится в подвале. Томми, конечно, знал Эйнштейна и восхищался им. Тот был для него воплощением недостижимой мудрости. В Принстоне все знали Эйнштейна. Хотя бы из за журналистов, которые гонялись по кампусу за Эйнштейном, как стая волков.
Когда Томми пришел на дежурство, Эйнштейн уже лежал на столе. Томми сперва не хотел делать вскрытие. Он пришел страшно взволнованный наверх к Мерилин и сказал ей об этом. Но через несколько минут она его переубедила, и он возвратился к себе в подвал. То, что там произошло, я знаю во всех подробностях от Мерилин. Думаю, Томми это сделал ради нее. Чтобы она восхищалась и гордилась им. Все говорят, что это невозможно, но я то знаю. Я видела, какими глазами он смотрел на Мерилин. Томми совершил страшную вещь. Сначала он сделал нормальное вскрытие, а потом на него вдруг нашло. Это был единственный, неповторимый шанс в его жизни. Он взял пилу, вскрыл Эйнштейну череп и вынул мозг. Разрезал скальпелем на двести сорок ровных кубиков, сложил их в две трехлитровые банки с надписью «Costa Cider» и залил формалином. Одну банку он плотно накрыл деревянной крышкой, а вторую стеклянной. Обе банки он унес из подвала. Решил, что никому их не отдаст. А пустой череп Эйнштейна набил газетами, завернутыми в пленку, и наложил сверху отпиленную часть черепа, чтобы никто этого не заметил. Представляете себе? В черепе Эйнштейна вместо мозга старые скомканные газеты? Когда Мерилин мне рассказывала про это, я не хотела верить. Как он мог такое сделать?
Тяжело дыша, она на мгновение умолкла.
Череп Эйнштейна, набитый газетами, – это прямо таки кадр из какого нибудь макаберного фильма. Было в этом что то жутковатое и абсурдное. Эйнштейн для Якуба до сих пор был чем то наподобие памятника. Квинтэссенцией разума. Но Эйнштейн без мозга, с черепом, набитым газетами, вдруг представал никчемным и униженным. Нет, то был не фильм. Такого никакой режиссер не придумал бы. И ему стало как то не по себе, когда он представил, что всего двумя этажами ниже находится подвал, в котором был произведен сатанинский обряд извлечения мозга Эйнштейна. И то, что скамейка небольшая, а негритянка такая массивная и он вынужден прижиматься к ней, как то успокаивало его.
– На чем я остановилась? Ага, вспомнила… Томми знал про последнюю волю Эйнштейна, который велел, чтобы его останки сожгли, а прах развеяли в месте, которое будут знать только самые близкие его родственники. Эйнштейн не хотел, чтобы его похоронили в могиле… Знаете, что… Скручу ка я себе еще сигаретку. В последнее время я что то много курю. Это плохо, тут, в Америке.
Настала тишина. Она извлекла из бездонного кармана передника коробку с табаком и уже через минуту заклеивала самокрутку. В свете огонька зажигалки белки ее глаз на фоне антрацитово черного лица казались чудовищно огромными.
Рассказ негритянки звучал как подлинная сенсация. Однако Якуб ни на секунду не усомнился, что все это правда. Давно, еще во время учебы, он безмерно восхищался Эйнштейном. Да, действительно его могилы не существует. И это очень соответствует Эйнштейну. У богов могил не бывает. Да, мозг Эйнштейна действительно не был сожжен вместе с телом, и благодаря этому неврологи смогли исследовать его. Нейроанатомические исследования подтвердили его исключительность. Все это Якуб знал давным давно. Но ему и в голову не могло прийти, что за всем этим кроется такая невероятная история. А негритянка продолжала:
– Никто не поручал Томми сделать это, и разрешения тоже никто не давал. Но он считал, что никакого разрешения ему не нужно было, потому как «Эйнштейн принадлежит всем». Так он говорил. Даже когда все это раскрылось, он не хотел отдавать мозг. Мерилин говорила мне, что Томми это сделал для людей, а не для славы. Он верил, что если сохранить самое главное из того, что было в Эйнштейне, когда нибудь удастся воссоздать его целиком. Вот такой он был одержимый чудак, этот Томми. Каждый день он резал трупы, но, несмотря на это, был самым большим романтиком во всем этом здании. Потому то Мерилин так любила его. Но того, что он сделал с Эйнштейном, она ему никогда не простила. Томми из за этого жутко страдал.
Негритянка сделала глубокую затяжку и замолчала. У таинственного Томми были важные причины так поступить. Но тогда, в 1955 году, ни он и никто другой не мог знать, что для клонирования человека вовсе не надо извлекать мозг из черепа. Для этого вполне хватит нужным образом сохраненной капельки крови, кусочка волоса или лоскутка кожной ткани. Полный генетический материал человека хранится в ядре каждой его клетки. И в этом смысле нейроны мозга ничем не отличаются от других, более «прозаических» клеток. Вероятно, Томми просто хотел быть уверенным и для уверенности сохранил в формалине больше килограмма материала для клонирования. И еще он знал, что самые важные клетки у Эйнштейна были в мозгу.
– Томми пришлось уйти из Принстона, – снова заговорила негритянка. – Но он так и не отдал банки с мозгом Эйнштейна в формалине. Через полгода, после того как он ушел, Мерилин вышла замуж и переехала в Канаду. Что стало с Томми, я точно не знаю. Кто то говорил мне, что встречал его в каком то университете в Канзасе.
В этот момент кто то шумно открыл дверь в конце коридора. Луч фонаря медленно продвигался по стенам. Это был явно охранник. Негритянка неожиданно вскочила и исчезла за дверью туалета. Через минуту луч фонаря достиг скамейки, на которой сидел Якуб. Охранник светил ему прямо в глаза.
– Вам известно, что курение здесь является серьезным нарушением порядка? Я мог бы наложить на вас штраф от тысячи долларов и выше, – раздался голос, принадлежащий владельцу фонаря, который неожиданно рассмеялся. – Но я не стану вас штрафовать, потому что точно знаю: курить вас подстрекнула Вирджиния. Только ее табак так чудовищно воняет. Когда она выйдет из уборной, где сейчас прячется, скажите, что это ей сходит с рук предпоследний раз. – Охранник громогласно рассмеялся и направился к лестнице, ведущей в подвал.
Якуб все это время молчал, слегка ошеломленный рассказом Вирджинии, которая долго еще не выходила из своего укрытия в сортире. Наконец дверь приоткрылась, и негритянка шепотом осведомилась:
– Ушел уже?
Узнав, что охранник ушел, она энергичным шагом вышла из туалета и взяла ведро.
– Мне тоже пора. Он через пятнадцать минут возвратится и запрет весь корпус, а я забыла сегодня свои ключи. А знаете что? Вы не только ходите, как Томми, но у вас еще и голос, как у него.
С этими словами она исчезла за поворотом коридора.
И только тогда он вспомнил, что она должна была показать, где находится автомат с «колой». Он окликнул ее. Ответа не было. Тогда он зашел в уборную, нашел фонтанчик с питьевой водой и наклонил голову, чтобы струя омыла ему лицо. Так он стоял некоторое время. Потом, не вытирая лица, возвратился в компьютерный центр. Завершил установку программы, подготовил короткое описание процедуры включения программы, послал профессору e mail с отчетом о проделанной работе и по Интернету заказал такси. Выключил компьютер и вышел в коридор. И когда проходил мимо скамейки возле туалета, ощутил «тревогу. Из памяти не уходила картина: мертвый Эйнштейн со вскрытым черепом, набитым газетами. Он бегом помчался к выходу. Такси уже ждало его.
– Отвезите меня куда нибудь, где можно выпить пива, – попросил он таксиста.
В отель он вернулся около полуночи. Всю ночь ему снились Томми, Вирджиния, таинственная Мерилин и теория относительности. На следующий день, когда он ехал в гостиничном лимузине на железнодорожный вокзал и проезжал мимо кампуса, ему припомнились события вчерашнего вечера, и он решил узнать как можно подробнее о человеке, спасшем мозг Эйнштейна от сожжения. И начнет он этим заниматься уже сегодня в Нью Йорке, где будет через час. Именно столько времени нужно его поезду, чтобы доехать до вокзала Пени на Манхэттене.
Кроме того, он не мог дождаться, когда расскажет историю про мозг Эйнштейна ей. Он заметил, что с тех пор как они знакомы, события, чувства и мысли обретают подлинное значение, только после того как он расскажет ей о них. Точно так же было и с Натальей.
Нет, он не станет ей писать про это. Он ей расскажет. Да, именно расскажет. Сядет напротив и, глядя в глаза, будет рассказывать. Осталось то всего ночь и день. Уже недолго. Кроме того, время в Нью Йорке бежит быстрей. Разумеется, эта истина не абсолютная, а всего лишь относительная. Вполне релятивистская и эйнштейновская. Он знал об этом еще со времен Нового Орлеана, такого же ленивого и неторопливого, как Техас. Когда в Нью Йорке новости уже приближаются к прогнозу погоды, в Техасе еще только идет первая реклама после приветствия диктора.
Вдали маячили небоскребы Манхэттена, и его поезд въезжал в туннель под Гудзоном. Завтра вечером он вылетает в Париж, чтобы встретиться с ней. 3 А В Т Р А – медленно, по буквам мысленно произнес он, наслаждаясь их звучанием и прямо таки по детски радуясь.

ОНА: Якуб, я когда нибудь говорила, как я люблю думать о тебе? Наверно, говорила, но мне нравится думать, будто еще не говорила. Сегодня я много раз думала о тебе.
Я обязательно должна тебе кое что рассказать. Ася меня несомненно убьет: я сказала ей, что иду к себе в номер поправить макияж, а на самом деле сбежала в интернет кафе в метро и пишу тебе. Ася, с тех пор как мы познакомились, убивала меня уже много раз, так что, надеюсь, что и сейчас как нибудь переживу это.
Ты любишь такие истории, потому что любишь вылавливать удивительное или трогательное. Сегодня я была очень удивлена. И растрогана тоже. Невероятно. Но начну сначала.
Этот красавчик студент, который подклеился к Алиции (кстати сказать, Алиция, как обычно, убеждена, что она «бесповоротно», что бы ни значил этот термин, влюблена в студента), когда то на каникулах работал у одной немки, вдовы французского промышленника, который увез ее из Германии и запер в золотой клетке в юго западной части Парижа. Как ты думаешь, что мог делать красивый студент из Польши для сентиментальной вдовы далеко за сорок, у которой три кухарки, табун горничных, два садовника, шофер и ветеринар «на проводе». Алиция, когда влюблена, не задает себе таких бессмысленных вопросов.
Вдова пригласила студента, студент пригласил Алицию (а что он мог сделать, если она ни на шаг не отступала от него), а Алиция пригласила нас. Вдове это абсолютно все равно, так как для нее было главное увидеть после разлуки своего студента.
Вдова прислала к гостинице два лимузина, так как решила, что у студента десяток друзей, а не три подруги. И хотя студент по французски декламирует Алиции стихи, французский у него не самый лучший, во всяком случае разговорный. Дом, в котором пребывает вдова – потому что, по ее словам, живет она на Маврикии, а в Париже у нее всего лишь резиденция, – похож на Бельведер, только что побольше будет. Вдова – блондинка с печальными глазами неопределенной вследствие множества операций формы. У нее две слабости, вторая из которых попросту трогательная. А первая – это болезненное чувство необходимости «сосуществования с миром». Она рама призналась, правда, после третьей бутылки вина, что это своего рода мания, причем в психиатрическом смысле. У нее во всех помещениях (включая и конюшню) стоят телевизоры, поскольку она считает, что в мире происходит множество важных событий, о которых она должна знать. Поэтому она встает в пять утра и смотрит новости на всех возможных каналах и на всех возможных языках. Когда мы приехали, она тоже смотрела новости и почтила нас своим присутствием только через тридцать минут. Вдова просто напросто тревожится за наш мир и желает знать причину своих тревог.
Кроме того, она считает, что больше всего в мире страдают животные. Поэтому у нее несколько собак, несколько кошек, почти два десятка канареек, несколько хомяков и всего одна черная вьетнамская свинья. Свинья действительно совершенно черная и огромная, как этот знаменитый американский боксер, только покрасивее. Когда мы сидели в большом саду, свинья носилась, как ошалелая, время от времени подбегала к вдове, толкала ее своим рылом, и та с нежностью целовала ее в морду. Незабываемое зрелище. Черная свинья, громко хрюкая, бегает, как сумасшедшая, разрывает ухоженный газон, топчет клумбы с дивными розами, подбегает к вдове, точь в точь как ребенок к матери, за очередной порцией нежности и ласк.
Красавчика студента свинья тоже прекрасно знала и тоже тыкалась в него своим влажным пятачком. Алиция смотрела на эти нежности вьетнамской свиньи с отвращением и нескрываемым испугом.
Ася же с удовольствием гладила протискивающуюся между нами свинью, а истории вдовы о животных, которых «люди преследуют», слушала, как пророчества о пришествии светлого будущего для мира, главным образом животного. Я по ее глазам видела, что она, если бы могла, нежно прижала бы вдову к своей груди.
Побегав немного, свинья исчезла в доме и больше не показывалась. Вдова, похоже, была несколько обеспокоена этим обстоятельством, но с места не стронулась.
Вдова оказалась исключительной женщиной. Все, что мы говорили, она воспринимала как очередную программу новостей и реагировала то неподдельным негодованием, то смехом, то сочувствием. Мы выпили несколько бутылок «бордо»; их подносил повар по звонку телефона, лежащего на садовом столике. Когда мы вставали из за него, я была в чрезвычайно эротическом настроении. Виной тому «бордо», французский язык, который действует на меня, как афродизиак, а также то обстоятельство, что завтра ты прилетаешь из Нью Йорка.
Когда в саду стало прохладно, мы перешли в резиденцию вдовы. Алиция с беспокойством и возмущением наблюдала, как студент помогает вдове встать с садового стула и ведет ее в дом, причем она повисла у него на руке, тесно к нему прижавшись, а он обнимал ее за талию.
Когда мы вошли в гигантских размеров салон, нам предстала потрясающая картина. Вьетнамская свинья лежала, развалясь, на белом (надо думать, свиной кожи) диване, стоящем у стены, почти полностью скрытой серо черной акварелью чудовищных размеров. Мраморный пол салона был усыпан обрывками газет, некоторые из них мокли в желтоватых лужах, источающих запах аммиака. На каждом шагу мы давили какие то рассыпанные по всему полу коричневато черные зерна. Возле белого дивана валялась небольшая открытая клетка, вокруг которой зерен было особенно много. Вероятно, то была клетка хомяка, о котором рассказывала нам вдова. Клетка была помятая и пустая. Вдова, не обращая внимания на весь этот хаос, подошла к телефону и спокойным голосом стала заказывать лимузин, чтобы отвезти нас в гостиницу. А мы стояли, совершенно остолбеневшие, и пялились на свинью, разлегшуюся на диване. Она хрипела и содрогалась в конвульсиях, из пасти у нее сочилась струйка желтоватой жидкости, явственно заметной на белой коже дивана, и стекала,на мраморный пол. Внезапно вдова обратила внимание на то, что происходит. Вскрикнув, она бросила телефонную трубку и ринулась спасать свинью. Я отступила к стене. Студент слинял из салона, а Ася вслед за вдовой устремилась к дивану.
Якуб! Если бы я не видела этого, ни за что не поверила бы, что такое может быть. Но я все это видела собственными глазами точно так же, как Алиция, которая стояла рядом со мной, впившись ногтями мне в руку, и вся дрожала, как плохо вставший студень. А вдова, подбежав к дивану, принялась делать свинье искусственное дыхание по системе «рот в пасть». Она массировала ей грудь в районе сердца, силой открывала пасть и вдувала изо рта воздух ей в легкие. Свинья продолжала хрипеть. Через некоторое время она извергла красные от крови остатки коричневатой шкурки, смешанной с пережеванной газетной бумагой. Алиция выскочила из салона. Ася повернулась спиной к дивану с лежащей свиньей. А вдова продолжала вдувать воздух ей в пасть. Я больше не могла на это смотреть и зажмурила глаза. Через минуту хрип прекратился. Свинья скатилась с дивана и убежала из салона. Обессиленная вдова сидела на полу, положив голову на диван, желтый от свиной блевоты и красный от крови сожранного хомяка, остатки которого свинья выблевала. Ко мне подошла Ася. Она взяла меня за руку, и мы молча вышли из дома. Лимузин уже ждал нас. Алиция сидела рядом с шофером, студент на заднем сиденье. Мы с Асей все так же молча уселись в машину. Она тронулась. На протяжении всего обратного пути никто не произнес ни слова. Когда автомобиль остановился перед гостиницей, мы так же молча вылезли. Алиция даже не попрощалась со своим студентом. Впервые после приезда в Париж она ночевала в номере вместе с Асей.
А я, когда оказалась одна в своем номере, откупорила бутылку вина, села перед окном и, глядя в сад, подумала, что восхищаюсь вдовой. За верность своим убеждениям.
Потому что я как то не слишком верила, что она действительно может любить эту вьетнамскую свинью. Особенно после того, как та сожрала хомяка.
А через несколько минут вино усилило действие «бордо», выпитого у вдовы. И я оторвалась от Парижа. Вернулась к сути вещей. Думала о тебе. Тосковала по тебе.
Когда то ты спросил, что значит «тосковать по тебе».
Приблизительно это сочетание задумчивости, мечтательности, музыки, благодарности за то, что я это ощущаю, радости, оттого что ты существуешь, и волн тепла в районе сердца,
Уже завтра я прикоснусь к тебе. Прикоснусь…

@9

ОН: В Нью Йорке он поселился в «Марриотт Маркиз» на углу Бродвея и Сорок пятой улицы. Он рассчитал, что если закажет такси на половину шестого, то без проблем успеет на самолет. Однако уже после первого километра понял, что совершил чудовищную ошибку. Самолет стартовал только в двадцать тридцать, однако уже сейчас было ясно, что ему не успеть к отлету.
Прошли уже три четверти часа, а они все так же торчали в гигантской пробке, и до туннеля Квинз Мидтаун, соединяющего Манхэттен и Квинз, где находится аэропорт Кеннеди, откуда ему предстояло вылетать, было все так же бесконечно далеко. Шофер индус (у него было впечатление, что такси в Нью Йорке водят исключительно индусы) без устали говорил, улыбался и всячески успокаивал его, убеждая, что они успеют, но Якуб знал, что, если бы даже они сидели в такси уже полдня и самолет давно улетел, шофер все так же убеждал бы его, что они успеют.
В Новом Орлеане таксисты индусы были точно такие же.
Но этот воплощал в себе все самое худшее, что может быть в таксисте: он был молодой и боязливый.
Таксист в Нью Йорке может быть слепым, но не боязливым!
На Манхэттене в это время дня невозможно обгонять, глядя перед этим до бесконечности в зеркало заднего вида. Тут нужно мигнуть указателем поворота, прибавить скорость, нажать на клаксон и сменить полосу движения.
Это даже он знал, хотя таксистом никогда не был.
Когда они добрались до аэропорта, индус по прежнему улыбался, а ему до отлета оставалось 18 минут.
Он злился на себя, на свою глупость, на Нью Йорк, на всех индусов мира и на собственное бессилие.
Как безумный, он помчался к своему терминалу, молясь в душе, чтобы его не вычеркнули из списка пассажиров, осчастливив кого нибудь с листа ожидания.
Нет, они не могут так поступить!
Ведь она должна встречать его в Париже и будет ждать.
Нет, они этого не сделают…
Когда он добежал, уже объявили об отправлении TWA800.
Первый и бизнес класс уже сидели в самолете и, как он предполагал, попивали шампанское, а ко входу вызвали последние ряды экономического класса.
Он понимал, что проиграл в гонке со временем. Проиграл бессмысленно и глупо.
Собрав все силы, он приклеил на лицо самую обворожительную улыбку, на какую только был способен в этих обстоятельствах, и подошел к молодой полной блондинке в униформе «TWA», стоящей с телефоном у входа, над которым светился номер его рейса.
– Вы, вероятно, знаете, что я должен лететь этим самолетом. «Дельта» перекинула меня на этот рейс вопреки моему желанию, вы подтвердили это факсом и телефонным звонком, и я сейчас покажу вам этот факс. Мой ряд уже вызывали на посадку? – осведомился он, стараясь придать голосу спокойную интонацию. Он надеялся, что подобная наглость вынудит ее занять оборонительную позицию.
Но она в тот же миг раскусила его игру. Улыбнувшись, она спросила, как его фамилия.
Когда он повторил ее по буквам, она проверила в компьютере и сообщила:
– Вам крупно повезло. Когда мы вычеркнули вас из списка пассажиров, так как вы опоздали, «Дельта» включила вас на рейс в двадцать тридцать пять. И только потому, что вы были там первым на листе ожидания и кто то в последний момент отказался лететь, а из за неисправности в их компьютере вас после бронирования билета у нас не вычеркнули с их листа. К вам, видно, благосклонны компьютеры. Стойки «Дельты» находятся в этом же терминале. Рекомендую как можно быстрей перейти к ним. В Париже вы будете всего на полчаса позже нашего рейса.
И прежде чем он успел что то сказать, она отвернулась и занялась другим пассажиром.
Когда он бежал сюда, то краем глаза отметил, что «Дельта» размещается в восточной части этого терминала, и теперь, не говоря ни слова, понесся в ту сторону.
Когда он добрался до стоек «Дельты», там еще клубилась толпа. Он облегченно вздохнул.
С «Дельтой» всегда есть запас времени. Якуб отметил это, еще когда начал летать на самолетах этой компании.
И только когда он получил посадочный талон, его вдруг ударило: она же не знает о том, что у него неожиданно сменился рейс. Но пассажиров уже приглашали в самолет, а телефона поблизости не было.
«Ладно, пошлю ей из самолета e mail и позвоню в гостиницу», – решил он.
Он поднял чемодан, сумку с ноутбуком и вошел в рукав, ведущий в самолет.
И когда уселся на свое место у иллюминатора, почувствовал страшную усталость.
Самолет грузно взлетел, а он сидел, не шевелясь, и, совершенно спокойный, смотрел на фантастическую иллюминацию Нью Йорка. Он подумал, что впервые за многие годы смотрит на подобную картину и не боится.
Но вот нью йоркские огни превратились в смутную туманность, и тогда он закрыл глаза и лишь теперь по настоящему начал путешествие.
Он летел в Париж только ради нее и только к ней.
Еще всего несколько часов, и он ее увидит.
Ему не» хотелось в очередной раз мысленно повторять, что он скажет ей, о чем спросит, как дотронется до ее руки.
Не хотелось, потому что он знал: все будет не так, как в том сладостном плане, который он составил для себя. Не так, потому что она непредсказуема, и ей достаточно будет сказать всего одно слово, и все пойдет совершенно иначе.
Так бывало даже в их разговорах по IСQ. Несмотря на то что больше говорил он, темы разговоров устанавливала и меняла она. Но он все равно предпочитал иметь заготовленный план, главным образом из за радости придумывания его.
И вдруг он понял, что ему безумно хочется выпить вина.
Он осмотрелся. В салоне царила общая расслабленность, какая наступает после напряжения, связанного со взлетом. Кое кто готовился ко сну, укрываясь одеялами, другие вставали, чтобы на недолгом пути до очереди, выстроившейся перед туалетом, окончательно отряхнуться от недавнего страха, некоторые вытаскивали из сумок книжки или газеты, а были и такие, кто уже опустил спинку кресла и закрыл глаза. Но было и немало людей, что подобно ему высматривали стюардессу, чтобы успокоить нервы спиртным, которое высоко над землей действовало совершенно иначе.
Однако сегодня он вовсе не хотел успокаивать себя.
Он хотел подпитать красным кьянти свои мечты.
Хотел немножко помечтать об их общем Париже и о том, как она невероятно украсит его своим присутствием. Он вспомнил фрагмент одного из ее последних писем, где она писала:
Ты не представляешь, как много ты значишь для меня. Я многим обязана тебе, и не только своими чувствами. Благодаря тебе я стала наполненней, лучше, чувствую себя исключительной и незаурядной. Может, чуточку менее умной (все так относительно), но уж совершенно бесспорно чудесным образом отличенной. Да, я чувствую, что сейчас живу полней и куда осознанней. Я обожаю все те мысли и размышления, которыми ты одариваешь меня. Ты даже не представляешь, как они меня радуют.
Разумеется, в голове у меня по прежнему чудовищный беспорядок, до сих пор просто не было повода, стимула, чтобы мне захотелось дисциплинировать свои мысли. И если я путаюсь, когда говорю, то только поэтому. Ты принуждаешь меня мыслить, формулировать, хотя и очень неуклюже (Не прекращай! Через несколько лет у тебя будет в моем лице партнер для бесед, какого ты никогда не имел.) свои беспорядочные мысли.
Он улыбнулся, подумав, какое важное место он занимает в ее беспорядочных мыслях.
И еще он предполагал с помощью кьянти вызвать сон, потому что сон всегда (он помнил об этом еще с детства, особенно перед днем рождения и Рождеством) очень сокращает ожидание.
Поэтому он высматривал стюардессу.
Наконец она появилась в конце коридора, выйдя из кабины пилотов.
Похоже было, что она плакала.
Когда она подошла ближе, у него уже не оставалось сомнений, что она действительно плакала. У нее была смазана косметика, руки дрожали, и она с трудом сдерживала слезы. Он постарался не дать ей понять, что заметил это. Он улыбнулся ей, попросил принести вина, а она ответила ему какой то гримасой, которая должна была изображать улыбку.
Через минуты две три она принесла вино, но теперь косметика у нее была подправлена, и она держала себя в руках, хотя лицо у нее было печально. Она молча подала ему бокал и ушла.
Он сделал первый глоток и вытащил телефонную трубку из спинки переднего кресла. Вставил в щель кредитную карточку и набрал номер ее гостиницы в Париже.
Номер оказался занят.
Через минуту он снова набрал. То же самое.
Вино давно уже кончилось, а он все так же набирал этот парижский номер и каждый раз, когда убеждался, что он по прежнему занят, говорил себе, что сейчас он это сделает в последний раз.
Через полчаса он решил, что хватит.
Он заказал еще бокал вина, достал из под кресла ноутбук, включил его и принялся печатать e mail в гостиницу, где она остановилась.
Он просил срочно передать ей, что прилетит не рейсом TWA800, a DL270. Сообщил время прилета и номер дверей, из которых он выйдет, в терминале аэропорта Шарль де Голль. Попросил также подтвердить получение мейла и решил перед посадкой в Париже еще раз войти в Интернет и проверить, пришло ли подтверждение.
Он подключил кабель модема в гнездо телефона, который успел нагреться от его руки, пока почти в течение часа он пытался дозвониться к ней в гостиницу.
Он набрал номер CompuServe и через несколько секунд был в сети.
E mail был отправлен. «Мы прилетаем около девяти утра, – подумал он, – так что они успеют предупредить ее».
Четверг 18 июля будет в Париже их днем. И отнюдь не виртуальным.
Он уже собрался отключиться, но решил войти на страницу CNN и проверить прогноз погоды для Парижа. Он надеялся, что дождя не будет. В Париже в аэропорту ему предстояло получить в «Ависе» машину, которую он заказал из Нью Йорка, причем кабриолет. Он отстучал адрес CNN в Netscape и в ожидании, когда страница появится на экране, поднес к губам бокал.
Портье гостиницы «Боске», ночь с 16 на 17 июля 1996 года, Париж. На смену он заступил в полночь. Он всегда брал ночные смены. Но не потому, что ему они нравились. Просто у него не было выбора. Он учился на информатике в Эколь де Пари, и чтобы удержаться на поверхности в этом чудовищно дорогом городе, приходилось работать. А работать он мог только ночами. Эта небольшая гостиница в Латинском квартале была как счастливый билет в лотерее. Она находилась в десяти минутах неспешной ходьбы от квартиры, которую он снимал с еще двумя студентами, а кроме того, хозяин гостиницы был поляк и никогда не задавал глупых вопросов. Заработанное он получал наличными, никогда в конверте и всегда без задержек.
Он любил тишину, когда все уже уснули, а он включал радио, открывал бутылку своего любимого охлажденного розового и, сидя у себя за стойкой, потягивал вино и погружался в полудремоту. Глаза у него были прикрыты, но он слышал, как в гостиницу входят припозднившиеся постояльцы, ошеломленные городом, а может, выпитым, принимал от них звонки, потому как они только сейчас вспомнили, что будильника у них нет, а у них утром назначена крайне важная встреча, и их нужно разбудить.
Он научился моментально входить в состояние такого полусна и моментально же выходить их него.
Так прошло два года: днем он учился, а ночью работал.
Но с недавнего времени все резко изменилось.
Хозяин гостиницы установил Интернет.
У них была своя веб страница, свой адрес, и заказы на бронирование номеров они принимали по Интернету.
Трудно представить себе что либо прекрасней!
Теперь через два часа после полуночи он включал модем, входил в сеть и оставался там с короткими перерывами до шести утра.
Он путешествовал по ней, переписывался, а главное, «чатовал».
Собеседники у него были рассеяны по всему свету. Некоторые входили в Интернет только для того, чтобы встретиться именно с ним.
Медленно, но неумолимо он попадал в зависимость от Интернета.
Состояниям полусна пришел конец. Он дремал утром на занятиях, опаздывал на работу, так как дома засыпал около восьми вечера и перед полуночью его невозможно было добудиться.
Он убеждал себя, что это временное увлечение, но так продолжалось уже более семи месяцев.
Разумеется, ему было известно, что, когда он находится в Интернете, в гостиницу никто не может дозвониться. Но он полагал, что между двумя ночи и шестью утра вряд ли будут какие нибудь важные звонки, и потому не очень беспокоился. Сегодня у него тоже беспокойств по этому поводу не возникнет.
Как обычно, он включил модем и компьютер. Первым делом проверил все поступившие online заказы на номера и, если была возможность, подтверждал их получение мейлом.
Затем он проверил поступившую почту для постояльцев. Эту услугу они совсем недавно ввели у себя в гостинице, и он с удивлением отмечал, насколько она становится популярной.
Мейлы приходили со всего света на всех мыслимых языках.
Он распечатывал эти письма, вкладывал в оливкового цвета конверты с интернетовским адресом гостиницы и рано утром тихонько подсовывал в щель под двери номеров адресатов. Через несколько месяцев оказалось, что у них появились постоянные клиенты, и все благодаря Интернету и этим утренним оливковым конвертам.
Он также отправлял письма, которые постояльцы оставляли на дискетах.
Сейчас ему надо было отослать три письма. Два – от той красивой польки со второго этажа, из номера восемнадцать. Два дня назад она под утро возвращалась с подругами с дискотеки и оторвала его от компьютера. Они были в прекрасном настроении и вовсю кокетничали с ним. В гостиницу они вошли танцующей походкой, расселись в довольно вызывающих позах в креслах перед стойкой, а через некоторое время одна из них побежала в номер за шампанским.
Волосы у нее были слегка растрепаны, обтягивающая зеленая блузка с большим декольте приоткрывала тонкую бретельку зеленого лифчика. Он никак не мог определить, какого цвета у нее глаза. Ему казалось, будто он меняется от зеленого до темно карего.
Они уже пили сладкое итальянское «спуманти», вдруг она встала и зашла к нему за стойку, собираясь сделать погромче радио: как раз запел Брайан Ферри. И тут в комнатке за стойкой она увидела монитор его компьютера со страницей их гостиницы и спросила, может ли она послать мейл.
Когда же он ответил, что, разумеется, может, она молча прошла в комнатку и уселась за компьютером. Она сама нашла почтовую программу на винчестере и принялась набирать послание.
У него было впечатление, будто мир перестал для нее существовать…
Он с ее подругами допили шампанское, и только после этого она присоединилась к ним. Была она на удивление молчалива, не промолвила ни слова.
Казалось, будто ей все безразлично. Совершенно неожиданно она встала, пожелала им спокойной ночи и поднялась наверх. Ее подруги обменялись выразительными взглядами, но никак не прокомментировали ее поведение.
В ней появилась некая загадочность.
Как раз сейчас он собирался отослать два ее послания, оставленные ею в ее ячейке на дискете.
Было без нескольких минут шесть.
Он вызвал почтовую программу, перенес ее письма в очередь мейлов, ожидающих отсылки, и, убеждая себя, будто это получилось нечаянно – так сложились обстоятельства, – принялся читать первое:

Париж, 16 июля.
Мне ужасно тебя не хватает, Якуб…
Уже 3 дня я поразительно болезненно ощущаю, как прочно ты вошел в мою жизнь и что происходит со мной, когда ты эмигрируешь из нее.
Я чувствую себя покинутой в самом центре толпы, сбившейся вокруг меня в этом черно белом Париже, хотя он должен быть красочным, как обещал тот каталог, который я без устали изучала в Варшаве.
Приезжай же скорее, прошу тебя, приезжай…

Он отослал это письмо и «невольно», не в силах противиться, открыл второе:

Париж, 16 июля.
Огромное, огромное, огромное спасибо тебе, мой чудный и умный.
Спасибо тебе за все, за то, что ты подумал, что мы могли бы встретиться, за то, что прилетишь сюда ТОЛЬКО ради меня и будешь только со мной. Знаю, ты прочтешь это в самолете (не представляю, чтобы ты не заметил, что прямо перед глазами у тебя разъем модема!), и когда ты будешь читать, я буду еще спать неспокойным сном влюбленной девчонки.
Какого цвета должны быть у меня губы завтра утром в аэропорту? Какой цвет тебе нравится больше всего?
Правда ли, что некоторые цвета бывают вкусней, чем другие?
Ты, наверное, это знаешь…

Портье улыбнулся и подумал, что сегодня он не прочь был бы стать Якубом…
Подошло время «писем под дверь».
Он снова обратился к почтовой программе и запустил мейлы с их сервера на принтер.
Их оказалось всего два. Один был адресован ему от брата из Варшавы, а один ей – от этого самого Якуба.
В преамбуле, написанной на английском, Якуб просил получателя этого письма немедленно, срочно, абсолютно приоритетно проинформировать адресатку об изменении времени его прилета из Нью Йорка в Париж, а в части, написанной по польски и адресованной ей, сообщал, что прилетит рейсом не TWA800, a DL270 и что встречать ей нужно его на полчаса позже и у другого выхода. Предполагая, что получатель мейла не понимает по польски, он заканчивал письмо словами, которые позабавили портье:
– Милая, там, в парижском аэропорту, не позволь мне, когда мы встретимся, забыться. Неустанно напоминай мне, что мы только друзья. Ну, разве что и ты забудешься. Забыться могут даже самые лучшие друзья.
Якуб.
И тут он вдруг вспомнил, что она носит на пальце правой руки обручальное кольцо, и подумал, что кольцо это ей надел явно не Якуб. И еще он понял, почему она попросила так рано разбудить ее и заказала такси. Он отпечатал этот e mail и решил вручить ей его лично, когда утром она пойдет садиться в такси.

ОНА: Она попросила, чтобы ее разбудили, поставила свой будильник и взяла еще один у Алиции. На всякий случай.
Но проснулась она сама за полчаса до звонка будильника. Они оба зазвонили одновременно в половине седьмого, и сразу же раздался звонок телефона. Обнаженная, она выскочила из под душа и, оставляя мокрые следы, побежала выключать это многозвенное понуждение к вставанию. Ей казалось, будто вся гостиница слышит, что она просыпается.
А потом она опять стояла под душем и радовалась, что осталось совсем немного…
Они встретятся, встретятся по настоящему!
Она надела новое зеленое белье, спрыснулась его любимыми духами, надела новое платье, которое купила в Варшаве перед поездкой сюда. Наложила косметику. Ей хотелось сегодня с утра быть неподражаемой и красивой.
Но действительно ли она влюблена в него?
Она радовалась, что он прилетает так рано. Ей не нужно было больше бороться с чувством нетерпения, которое она испытывала с момента приезда в Париж. Сильней всего оно мучило ее вечерами. Тогда она откупоривала бутылку вина и «размягчала» это чувство, впадая в романтически распутное настроение. А если вино не помогало, она отправлялась в интернет кафе неподалеку от гостиницы и писала ему обо всем, что чувствует.
Сегодня она, наверное, тоже впадет в это романтически распутное настроение, но не отправится никуда. Она даже себе не хотела признаться, что сделает, когда придет это настроение.
Придет?!.
Оно уже пришло. Она это безошибочно чувствовала. А еще и восьми нету. То, как она выглядит в зеркале, ее вполне устроило, и она вышла из номера.
В восемь перед гостиницей ее должно ждать такси.
В гостинице еще было тихо и пустынно. Проходя мимо стойки, она почувствовала аромат свежезаваренного кофе, но симпатичного поляка портье что то не было видно.
Такси уже стояло у входа. Она убедилась, что оно именно по ее вызову. Шофер араб торопливо выскочил из машины и, кланяясь, открывал дверь…
Они уже поворачивали, когда ей вдруг показалось, что из гостиницы выскочил портье. Она по английски попросила шоферу остановиться, но тот не понял. Они свернули в боковую улочку, и у нее уже не было уверенности, не почудилось ли ей.
Она уселась поудобнее и мысленно улыбнулась. В Париже начинался прекрасный солнечный день. А она ехала к нему.
«Теперь действительно вот вот…» – подумала она.

Портье: В половине седьмого он позвонил ей, чтобы она проснулась. Ему показалось, что голос у нее не заспанный.
После этого он выслал подтверждающий мейл на адрес Якуба и буквально без пяти семь отключил модем. Через полчаса привезли газеты. Ему нужно было разнести их по гостинице. Но сперва он решил выпить кофе. Он прошел в кухоньку за стойкой и включил кофеварку.
Затем он сложил газеты в специальную сумку, повесил ее через плечо и лифтом поднялся на последний этаж. Сходя вниз, он раскладывал газеты перед дверьми всех занятых номеров.
Когда он выходил из лифта на втором этаже, то увидел, что она спускается по лестнице.
Буквально несколькими секундами позже, кладя одну из газет, он вдруг заметил этот заголовок.
Он бросил сумку и помчался по лестнице вниз. Он увидел, как она села в машину. Как сумасшедший, он кричал, звал ее по имени, но такси внезапно свернуло в боковую улицу и пропало из виду.

ОН: Он потихоньку смаковал «кьянти», ожидая, когда на мониторе появится страница CNN.
Ему было славно и уютно. Свет в салоне был приглушен, вдалеке на экране телевизора сменялись кадры фильма, названия которого он даже не знал, слышалось ровное успокоительное гудение работающих двигателей.
Вся суета последней недели, сперва на конгрессе в Новом Орлеане, а потом в Принстоне и Нью Йорке, этот идиотский стресс сегодня по дороге в аэропорт и в самом аэропорте сейчас казались ему чем то далеким, произошедшим несколько лет назад. Чем то не имеющим значения.
Он на миг прикрыл глаза. Выпитое вино и эмоциональное утомление привели к тому, что на него снизошло настроение, которое она определила бы как блаженство.
Ладно, он сейчас посмотрит прогноз погоды для Парижа на завтра, выключит ноутбук и постарается уснуть.
Он открыл глаза. Страница CNN уже появилась на экране монитора.
Она начиналась самой последней новостью, напечатанной жирным шрифтом. Он прочел:
On July 17, 1996, at 2031 EDT, a Boeing 747 131, crashed into the Atlantic Ocean, about 8 miles south of East Moriches, New York, after taking off from John F. Kennedy International Airport (JFK). The airplane was being operated on a regularly scheduled flight to Charles De Gaulle International Airport (CDG), Paris, France, as Trans World Airlines Flight TWA800. The airplane was destroyed by explosion, fire, and impact forces with the ocean. All 230 people aboard were killed.
Он прочел, и его затрясло. Он не мог удержать в руке бокал с вином и понимал, что если сейчас не встанет, у него случится приступ астмы. Он уже начинал задыхаться. И знал, что будет дальше. Он помнил все это со времен Натальи.
Он вырвал провод модема из гнезда телефона, ноутбук упал на пол, а он устремился в проход между рядами кресел. И ему было абсолютно все равно, что он толкает сидящих и наступает им на ноги.
Внезапно рядом с ним оказалась стюардесса.
Он схватил ее за руку и прошептал:
– Вы плакали, потому что… потому что они все погибли, да?
Она с недоверием и страхом взглянула на него и спросила:
– Откуда вам известно?
– «Си эн эн», я только что был на их странице.
– А а… – протянула она и посмотрела на его ноутбук, валяющийся на полу.
– Да, я плакала… потому что они погибли. Только, пожалуйста, никому ни слова об этом. Они сами все узнают в Париже. Прошу вас.
– А знаете ли вы, что я… я в вашем самолете лечу случайно? Если бы не нью йоркские пробки, я летел бы вместе с ними… и там… там вместе с ними бы погиб…
Она не отрывала от него взгляд, слушала и неожиданно обняла. Потом, видимо, устыдившись такого проявления слабости, резко повернулась и ушла. А он стоял и невидящим взглядом смотрел в иллюминатор, пытаясь понять, остался он жив потому, что ему в этом мире суждено сделать еще что то важное, или из за своей безалаберности и неумения рассчитать время, или, может быть, благодаря тому боязливому индусу таксисту.
Смерть разминулась с ним на миллиметр, издевательски скаля зубы, хохоча над шуткой, которую сыграла с ним на Манхэттене.
Смерть…
Она снова напомнила ему о себе…
Он вспомнил, как умирала его мама.
Умирала медленно, но непрестанно. День за днем.
Целых полтора года.
Настал день, когда врачи сказали, что больше ничем не могут ей помочь, и отправили в санитарной карете домой. С того дня она начала медленно отходить.
Он возвращался с занятий на двух факультетах, что было предметом ее гордости, а она лежала в постели, ждала его, и он должен был ей рассказывать.
Обо всем. Об экзаменах, коллоквиумах, вонючей студенческой столовке и нравящихся ему студентках. Она держала его за руку и слушала, впитывая каждое слово. И по тому, как она сжимала его руку, он ощущал, что она понемногу слабеет.
Каждый день к ним приходил человек делать ей уколы, без которых она задыхалась. Поначалу он приходил раз в день. А под конец случалось, что он бывал у них в доме по пять раз в течение дня.
Его отец, хотя и был дипломированным санитаром и более двадцати лет работал водителем в «скорой помощи», просто не способен был делать ей уколы. Один раз во время приступа удушья, когда они не могли дозвониться до этого человека, отец попробовал. Ему даже удалось найти тонкую вену под синяками, которые не сходили уже несколько месяцев. Он даже ввел иглу шприца, но так и не смог нажать на поршень и впрыснуть лекарство. Пришлось это сделать Якубу.
Мама смотрела ему в глаза и смеялась, хотя он знал, как ей должно быть больно.
Однажды декабрьским вечером, за неделю до сочельника, он пришел с занятий, но она уже не ждала его. Она спала и дышала трудней, чем обычно. Но он все равно сел, как обычно, рядом с ней, держал ее за руку и рассказывал обо всем, что у него произошло в этот день. Он верил, что она его слушает.
В ту ночь она умерла.
Он не плакал. Не мог. Слезы пришли через несколько дней, после похорон, когда он вернулся с кладбища и увидел в ванной ее халат, зубную щетку, а на ночном столике у кровати закладку в недочитанной книжке.
В сочельник они с отцом пошли на кладбище и вкопали около могилы елку. Зажгли свечки, повесили шары. Так же, как делали это дома, когда она еще была жива.
В тот сочельник они с отцом несколько часов простояли на кладбище у могилы, заваленной замерзшими цветами и заиндевелыми венками, плакали, курили, и он все думал, была ли еще у кого мать, писавшая сыну письма каждый день.
В течение пяти лет.
Потом ему вспомнился отец.
В сущности, после смерти матери жизнь его кончилась. Нет, он, как все, просыпался по утрам, вставал, отправлялся на работу, но ощущение было, будто он умер вместе с ней. По низу черной надгробной плиты на ее могиле он велел выбить незавершенную фразу «И настанет радостный день…»
Они жили вместе, и Якуб видел, как отцу одиноко и как он тоскует по ней. Иногда, возвращаясь поздним вечером домой, он заставал отца в накуренной, хоть топор вешай, комнате за столом, на котором стояла пустая бутылка из под водки и лежали мамины фотографии.
Отец зажигал свечи, раскладывал фотографии, с тоской рассматривал их и напивался до бесчувствия. До забвения горя.
Якуб приходил домой поздно, укладывал отца в постель, а потом ножом соскребал застывший воск со стола, собирал в альбом черно белые фотографии, рассматривал их и загадывал, встретится ли ему такая же красивая и добрая женщина, какую повстречал отец.
А потом отец стал хворать. Было видно, что он покорился судьбе и не желает бороться.
Когда Якуб был на стипендии в Новом Орлеане, отца увезли в больницу.
Брат написал, что дела у отца плохи.
Якуб решил слетать в Польшу.
В одно из мартовских воскресений он прилетел в Варшаву, оттуда поездом поехал во Вроцлав и прямо с вокзала отправился в больницу.
С привезенными апельсинами, теплым свитером на зиму, с отпечатанными двумя главами диссертации и ста долларами для врачей больницы, чтобы они «были внимательней».
Отец ждал его и был так счастлив. Он безумно гордился приехавшим из Америки сыном, «без пяти минут доктором наук».
Назавтра рано утром брат разбудил его и сообщил, что отец ночью умер.
А он знал, что отец ждал его, чтобы умереть.
Потому что после смерти матери отец неизменно ждал его.
И лишь иногда забывал об этом. Когда зажигал свечи, доставал семейный альбом и пил.
Они с братом поехали в больницу. Отец, совершенно голый, лежал на залитом водой бетонном полу темного и воняющего сыростью больничного морга среди других трупов.
Якуба заколотило от такого оскорбительного пренебрежения к мертвым. Он сбросил куртку, накрыл ею тело, схватил за грязный халат приведшего их сюда краснорожего санитара, от которого уже с утра пахло водкой. Тот не понимал, в чем дело. А Якуб притянул его к себе и прошипел, что дает ему десять минут на то, чтобы подготовить тело отца для вывоза отсюда. Спустя час – после скандала с ординатором отделения – он в «нисе» похоронного бюро, оплаченной долларами, имея которые можно было в этой стране уладить все что угодно, вез гроб с телом отца в их квартиру.
Впервые жители дома видели, чтобы покойника вносили из машины в квартиру, а не наоборот.
В больнице сказали, что у отца был рак желудка и метастазы пошли уже по всем другим органам. Он никогда не забудет, как молодой врач совершенно безмятежно с улыбкой сказал:
– Вашему отцу повезло: он умер от инфаркта.
Отцу повезло.
«Везение… Какое емкое слово…» – подумал он, с отвращением глядя на врача.
Потом они с братом пришли забрать вещи отца из больничной палаты, в которой он умер. На кровати лежал новый свитер, который привез Якуб, под подушкой помятые страницы его диссертации, на ободранной тумбочке очищенный апельсин. Якуб выдвинул ящик тумбочки. Кроме открытой пачки сигарет – отец продолжал курить до самого конца и выкурил последнюю сигарету буквально за час до смерти, – он нашел там те самые фотографии, которые неоднократно собирал с залитого воском стола в их квартире.
И только тогда он опустился на больничную койку и расплакался, как ребенок.
И настал радостный день…
Эти черно белые, выцветшие, нечеткие снимки с пятнами от проявителя до сих пор остаются для него самой большой памятью о родителях. Нередко, отправляясь на кладбище, на их могилы, он брал с собой эти фотографии. А однажды, забыв их дома, вернулся за ними на такси.
Наталья… Нет, об этой смерти он не в силах думать. Не сейчас, нет!
Смерть… Что это было сейчас – знак или обыкновенная случайность?
К себе на место он не пошел. Ему нужно было успокоиться. Он стал расхаживать по проходу между креслами. Свет был пригашен, так что никто не мог видеть выражение его лица и покрасневшие глаза. К нему подошла та стюардесса, принесла таблетку валиума и стакан с водой.
И вдруг его осенило: нет никакой уверенности в том, что ей известно, что его НЕ БЫЛО в том самолете. Он должен точно увериться…
«Я не могу устроить ей такое… не могу», – в панике думал он.
Он тотчас вернулся на свое место и набрал номер телефона гостиницы.
Занято.
Он послал подряд три трагических мейла, настоятельно прося немедленно оповестить ее об изменении времени его прилета и терминала.
Потом включил программу, проверяющую интернетовскую связь с сервером гостиницы. Все работало, его письма не возвращались, веб страница гостиницы также была доступна, так что все мейлы должны были дойти.
Однако это его ничуть не успокоило.
Он отдал бы все за то, чтобы этот чертов парижский номер наконец освободился.
Он принялся искать какую нибудь гостиницу неподалеку, решив позвонить туда и попросить передать его сообщение в ее гостиницу. До одной он даже
дозвонился, однако договориться не смог, тамошняя дама портье говорила только по французски.
Он спросил пассажира на соседнем кресле, не говорит ли тот по французски. Увы, сосед не говорил.
Он был вне себя, валиум не действовал, и он чувствовал, что дыхание у него становится менее глубоким и ему начинает недоставать воздуха.
Он встал и вновь принялся расхаживать по самолету. Обычно это помогало.
Через час он вернулся на свое место и вновь принялся звонить.
Похоже, это уже не имело смысла. В Париже время подходило к восьми, и он опасался, что звонки его бессмысленны.
И вдруг раздались длинные гудки. Он стиснул телефонную трубку и, как только услышал «алло», стал кричать по английски, чтобы его сейчас же соединили с ее номером.
Но в номере ее уже не было. Он опоздал. Опоздал войти в ее жизнь, а теперь вот опять. Его захлестнуло безмерное чувство вины.
Он собрал все силы и спокойно спросил, получены ли его мейлы и переданы ли они адресатке. Потом рассказал о катастрофе TWA800 и о том, что должен был лететь тем рейсом, и о том, что она, возможно, еще не знает об этом.
Женщина, ответившая ему, уже узнала о катастрофе из газет, но, услышав его, утратила дар речи. Придя же в себя, сообщила, что только что приняла дежурство и ответить на его вопросы не может, так как ее сменщик, который обычно принимает электронную почту, исчез до ее прихода и сейчас все его разыскивают. Она пообещала все выяснить, как только его отыщут. Она единственно смогла подтвердить, проверив в компьютере электронную почту, что его мейлы были прочитаны ее сменщиком, и посоветовала позвонить через полчаса.
–Закончив разговаривать, он обратил внимание, что пассажиры в нескольких рядах за ним и перед ним как то странно поглядывают на него. Видимо, они слышали его разговор: связь была не слишком хорошей и ему пришлось почти что кричать. И он вдруг вспомнил, что он – единственный пассажир этого самолета, который знает о катастрофе TWA800.
Был до этой минуты…
Он нарушил слово, данное стюардессе, но у него не было выбора.
Через некоторое время весь самолет перешептывался, а вскоре к нему подошла девушка – по акценту он распознал, что она американка, – и без всяких околичностей объявила, что ей хотелось бы знать, как себя чувствует человек, вот так избежавший смерти. Он не без сарказма объявил ей, что не дает интервью, разве что она представляет «Таймc» и у нее при себе чековая книжка. Она поняла его сарказм, но тем не менее отошла от него изрядно удивленная.
Эти полчаса показались ему вечностью.
Он сидел с телефонной трубкой в руке и смотрел на экран монитора, на котором была представлена карта с их трассой, позицией самолета в данный момент и временем. До Парижа оставалось совсем немного, и каждый сантиметр продвижения по этой карте все больше лишал его уверенности в том, что ее оповестили.
Полчаса прошло, и он снова набрал номер гостиницы. Портье сразу же начала оправдываться, что им п

@10

ПОЛТОРА МЕСЯЦА СПУСТЯ…
ОНА: Она одевалась за низкой ширмой из ткани с восточными цветами. В кабинете было чудовищно душно. Гинеколог, пожилой седой мужчина в очках, сидел за столом, стоящим посреди комнаты на полпути между ширмой и гинекологическим креслом. Он что то записывал в карточку.
Она подумала, почему она не чувствовала стыда, когда лежала, раздвинув ноги, на этом жутком кресле, но как только обследование закончилось и ей, голой ниже пояса, надо было пройти несколько шагов до ширмы, она сразу же ощутила и стыд, и какую то скованность.
– Вы на шестой неделе беременности, – объявил гинеколог, встав из за стола и зайдя к ней за ширму. – Если вы хотите родить этого ребенка, вам придется радикально изменить образ жизни. Полагаю, после последнего выкидыша вы это понимаете не хуже меня, не так ли?
Ее муж был категорически против детей.
«Я хочу еще немножко пожить. Посмотри на Асю, она же совершенно опустилась с этим ребенком. Нет! Нет! Только не сейчас. Подождем еще годика два три», – говорил он и возвращался к своим проектам, которые, подобно тюремным решеткам, удерживали его в комнате, где стоял компьютер.
Как то она перестала принимать таблетки, не сказав об этом мужу. Ей исполнилось тридцать, и она почувствовала, что время уходит. Реакция испуганной «стареющей» женщины, ощутившей себя биологически бесполезной.
«Когда это произойдет, он согласится», – думала она.
Но у нее случился выкидыш. Муж об этом так и не узнал. Она посылала его в аптеку покупать мешками суспензории. Искровенила несколько простыней. Его она убедила в том, что у нее «исключительно тяжелый период». Он только удивлялся, что она пять дней должна лежать в постели. А когда она плакала, он считал, что это от боли. В общем то он был прав. Но только он путал физическую боль в животе с болью совершенно иного рода.
Из задумчивости ее вырвал голос гинеколога:
– Только не беспокойтесь. На этот раз мы за вами проследим, и все будет хорошо.
– Да, конечно, – смущенно пробормотала она, застегивая пуговицы на юбке. – Вы не могли бы точно сказать, когда… когда я забеременела?
– Я уже говорил вам. По моим оценкам, у вас шесть недель. Плюс минус четверо суток.
Он заглянул в календарь, лежащий на столе.
– Приходите ко мне через неделю. В это же время. Нам надо будет установить подробный план, что мы будем делать во время беременности. Постарайтесь привыкнуть к мысли, что последние месяцы вы проведете на сохранении в клинике.
Врач встал из за стола, подал ей руку и сказал:
– Избегайте стрессов и хорошо питайтесь.
Она вышла из его кабинета прямо на темную лестничную площадку, заполненную табачным дымом.
Опершись спиной на стену возле самой двери в кабинет, она тяжело дышала, с трудом ловя воздух. Через несколько секунд, держась за стену, она ощупью стала продвигаться к лифту.
«Плюс минус четверо суток…» Эти слова гинеколога эхом отдавались у нее в голове.

ОН: «Уже прошло полтора месяца», – подумал он, глянув в календарь. Позвонил сам директор института и попросил его определить дату отпуска. В сущности, это был приказ.
– Вы уже четыре года не брали отпуск. Мне только что из администрации прислали официальное замечание. Так дальше продолжаться не может. У меня будут неприятности с профсоюзами. Съездите еще в Принстон, а потом – чтобы полтора месяца я вас здесь не видел. Так что завтра до двенадцати извольте сообщить мне дату вашего ухода в отпуск.
Ровно полтора месяца назад он прижал ее к себе в парижском аэропорту. Потом, сидя на скамейке, целовал ей запястья, глядя в ее полные слез глаза. А вечером она была нагая. Полностью нагая. И хоть он целовал ее всюду и помногу раз, сильней всего ему запомнились ее запястья.
Она прекрасна. Ошеломляюще прекрасна. Притом она чуткая, тонкая, романтичная и мудрая. Она восхитительна. Он не может забыть, как в ту ночь она, утомленная, вжалась в него спиной и ягодицами и прошептала:
– А знаешь, с тобой мне вспоминаются все стихи, которые когда либо трогали меня.
Он прижал ее к себе, губами закопался в ее волосы. Они так дивно пахли.
– После того, что случилось с тем самолетом, у меня ощущение, будто мне подарили сегодня новую жизнь, – шепнул он.
Правую ее ладошку он прижал к губам. Стал ласково сосать ее пальцы. Один за другим. Прикасался к ним языком.
– И ты в ней с первого дня.
Его слюна мешалась со слезами. После того как ушла Наталья, он всегда плакал крупными слезами.
– И будешь в ней всегда, да?
Она не ответила. Дыхание у нее было ровное. Она спала.

ОНА: Она вышла из дома, где находился кабинет гинеколога, и села на металлическую скамейку возле песочницы. Достала мобильник. Набрала номер Аси.
– Мне надо с тобой встретиться, – произнесла она, даже не представившись. – Прямо сейчас.
Ася ни о чем не спрашивала. Сказала только, предварительно перекинувшись с кем то несколькими словами:
– Через двадцать минут буду во «Фрета@Портер» на Старом Мясте. Там, где мы в последний раз были с Алицией. Помнишь?
Еще бы не помнить! Они там пили вино и весь вечер смотрели парижские фотографии. Смеялись, вспоминали. Она была такая счастливая. В какой то момент все стало не важно. Она вышла на улицу. Набрала номер его рабочего телефона в Мюнхене и произнесла на автоответчик:
– Якуб, я пьяная. Но от вина только самую малость. А больше всего от воспоминаний. Спасибо тебе за то, что ты есть. И за то, что я могу быть.
Ася уже ждала, сидела за столиком в садике при кафе.
Она подсела к Асе, вся сжавшаяся, прижимая к груди сумочку.
– Этот Якуб обидел тебя, – начала Ася. Она с испугом посмотрела на подругу:
– Откуда ты знаешь про Якуба?
– Когда я во сне произносила имя какого нибудь мужчины, то этот негодяй на следующий день женился на другой. Но это было страшно давно, – объяснила Ася без тени эмоции в голосе.
Ася не переставала ее удивлять. Получалось, что, несмотря ни на что, она плохо знает свою подругу.
– Нет, Якуб никого не способен обидеть. Это другая модель. Потому то он так часто бывает печальным.
Ася прервала ее:
– Тогда рассказывай. Все. Я сказала мужу, что смогу вернуться только после полуночи. Последнее время он на все соглашается и даже бровью не ведет.
И она стала рассказывать. Все все. Как познакомилась с ним. Какой он. Почему именно такой. О том, что она чувствует, когда он есть, и чего не чувствует, когда его нет. О пятницах до полудня и утрах в понедельник. Когда она закончила рассказывать о Наталье, Ася схватила ее за руку и попросила остановиться.
Она подозвала официанта:
– Двойной «Джек Дэниелс» и банку «Red Bull». Хорошо охлажденную.
Ася произнесла:
– Мне то же самое. И поторопитесь, пожалуйста. Только когда официант принес заказанное, она рассказала про рейс «TWA» и про то, что она пережила в аэропорту. В этот момент Ася придвинулась к ней и погладила ее по лицу.
– Помнишь, как мы встретились на вокзале в Варшаве перед отъездом в Париж? Меня привез на машине муж. Я была просто в ярости на него. Ты еще спросила, что произошло. Я ответила, что не хочу об этом говорить.
Она на миг умолкла. Взяла бокал.
– В ту ночь он пришел с какой то их корпоративной вечеринки. Я уже спала. Он меня разбудил. Ему хотелось заняться со мной любовью. А у меня не было ни малейшего желания. Я уже не первую неделю не испытывала желания. Да и он тоже. Это был просто алкоголь. К тому же у меня был самый конец регул. А он совершенно неожиданно придвинулся ко мне, потянул за тесемку и выдернул тампон. Схватил меня за руки, как полицейский, собирающийся надеть наручники. Я ничего не могла поделать. Он вошел в меня. И после нескольких движений кончил. Тут же отвернулся и заснул. Оставил во мне свою сперму, как угорь оставляет молоки на икре, и заснул.
Она отхлебнула большой глоток.
– А через четыре ночи я привезла Якуба в его гостиницу и обнаженная легла в его постель, ожидая, когда он войдет в меня. Он надел презерватив. Но я губами сняла его. Я не хотела чувствовать его через резину. Я хотела чувствовать его таким, какой он есть. В ту ночь он входил в меня несколько раз.
Произнеся это, она заплакала.
– Ася, я только что была у гинеколога. Я беременна уже шесть недель. И не знаю, чей это ребенок.
Ася молча вглядывалась в нее. А она продолжала:
– Тогда в Париже я два раза не принимала таблетки. В первый раз, когда мы вернулись с того приема с вьетнамской свиньей, а второй – когда он прилетел в Париж.
Ася подняла руку и остановила ее. Потом достала мобильник, набрала номер.
– Ты сможешь принять ее прямо сейчас? Нет, до завтра ждать нельзя. Нет. Нет, я не могу тебе объяснить. Будем через полчаса, – произнесла она и отключила телефон.
– Сейчас едем к Мариушу. Это мой кузен. Он защитил диссертацию по гинекологии. Он примет тебя прямо сейчас. Ты должна точно знать.
Ася подозвала официанта, расплатилась и попросила вызвать такси.
Ася дожидалась ее в кафе напротив кабинета Мариуша.
– У него были четыре случая зачатия во время месячных. А также четыре случая зачатия у женщин, которые забывали на два дня о таблетках. Особенно если они пережили такой же шок, как я в аэропорту в Париже. А кроме того, он считает, судя по величине плода, что это ребенок моего мужа. Он сказал, что абсолютно уверен в том, что плод старше именно на эти четыре дня.
Ася молча выслушала ее и сказала:
– Ну, у нас хотя бы есть уверенность, что ты беременна. Но особенно не верь ему. Он страшно религиозный гинеколог. И если ты ему рассказала свою историю во всех подробностях, то сегодня ночью он не уснет. Он еще позвонит мне и будет «предостерегать» от общения с такими женщинами, как ты. Жена у него весит больше ста килограммов, он – гинеколог, ему тридцать два года и уже пять детей. Но специалист он превосходный.
Ася замолчала и вдруг шепотом спросила:
– Будешь делать аборт?
Холодный Асин прагматизм временами повергал ее в изумление. Но то была всего лишь маска. Она знала это со времен их поездки в Ним.
– Ни за что! Если я сейчас сделаю аборт, мне придется навсегда забыть о ребенке. Твой Мариуш тоже это подтвердил. Кстати, я его не спрашивала.
Зазвонил Асин мобильник.
– Нет, – ответила она. – Сидим в кафе напротив твоего кабинета. Нет, и позже звонить не надо. Я наизусть знаю, что ты хочешь мне сказать. Меня это не интересует. Нисколечко. И завтра тоже. До свидания.
Ася убрала телефон в сумку.
– Ты даже не представляешь, как я тебе завидую, – тихо произнесла она после недолгого молчания. – Будь я на твоем месте, я сейчас поехала бы домой, собрала бы самый большой чемодан, достала из комода паспорт, вызвала такси и поехала в аэропорт. Села бы там на скамейку и стала ждать самолета на Мюнхен. Даже если бы он вылетал через неделю.
По ее знаку подошел официант.
– Повторите то же самое. И положите побольше льда. А вот ей принесите только «Red Bull». Без виски.
Ася достала телефон, включила его и подала ей со словами:
– Звони ему.
– Кому? – Якубу!

ОН: Она написала, что несколько дней ее не будет. Совершенно неожиданно. Как правило, он заранее знал о ее поездках на отдых или в служебную командировку. Вдобавок она прислала ему не нормальный e mail, а короткий SMS с мобильного телефона. Это означало, что у нее не было доступа к Интернету.
Он чувствовал себя, брошенным. Приходил позже на работу. Уходил заполночь. Ему казалось, что неделя состоит из одних суббот и воскресений. Он ежедневно писал ей, и это было как вечерняя молитва. Он с детства помнил, как мама, дважды разведенная, неоднократно отлученная от Церкви католичка, учила их, что вечерняя молитва – это благодарность Богу за прожитый день. Они с братом становились на своих топчанчиках на колени лицом к крестам, прибитым к стене слишком большими гвоздями. Кресты прибил их отец, который вычеркнул Бога из списка своих друзей очень давно, еще в Штутгофе. Они складывали руки перед собой и, не отрывая глаз от крестов, повторяли следом за мамой:
«Божий ангел, хранитель мой, всегда со мною рядом стой…»
Мама молилась вместе с ними. Каждый вечер. Иногда он смотрел на ее сложенные руки с узлами жил. И ему казалось, что никакого ангела хранителя им не нужно. Вполне достаточно мамы…

ОНА: Мужу она сказала на следующий день после встречи с Асей. Она приготовила ужин. Испекла пирог. Купила свечи. Открыла вино. Она ждала мужа с середины дня. На работу она не пошла.
Муж пришел, включил компьютер и пошел в ванную. Так было уже много месяцев. Проходя мимо торжественно накрытого стола, поинтересовался:
– Я что то упустил? У нас что, годовщина свадьбы?
– Да, упустил. Множество событий. Но сейчас это не важно. Сядь.
Он сел напротив нее. Уже давно он не садился, как когда то, рядом с ней. Всегда только напротив. Она встала и подала ему бокал красного вина.
– У нас будет ребенок, – тихо произнесла она, глядя ему в глаза.
На миг воцарилось молчание.
– Ты шутишь, да? Мы ведь договорились! Ты не можешь так поступить со мной! Я еще не готов. Ты же обещала. Ну послушай! У меня проекты распланированы на год вперед. Нет, ты не смеешь так поступать!
Она встала. Спокойно, не произнеся ни слова, прошла в спальню. Опустилась на колени и вытащила из под кровати чемодан. Поставила его на полу перед зеркалом и не спеша стала упаковывать. Первым делом переложила с туалетного столика в пластиковый мешок всю косметику. Бросила мешок в чемодан. Подошла к книжным полкам. Выбирала книжки и тоже бросала в чемодан. Потом вернулась к столу, налила бокал вина. Поставила бокал на ночной столик у кровати и опять занялась отбором книжек. В другой комнате муж кричал по телефону:
– Нет, мама, немедленно приезжайте! Она действительно собирает вещи. Я не понимаю, что с ней случилось.
Потом он кружил вокруг; стола. И чем больше вещей оказывалось в чемодане, тем стремительней он описывал круги. В какой то момент он не выдержал и закричал:
– Ты ведь не сделаешь этого, правда? Чего тебе не хватает? У тебя же все есть. Я вкалываю с утра до ночи, чтобы ты ни в чем не испытывала недостатка. Ты хоть замечаешь это? Ты никогда этого не ценила! Никогда не гордилась мной! А я же все делаю для нас. Чтобы тебе было хорошо. Ты – единственная женщина, которую я люблю. Я не смогу жить без тебя. Прошу тебя, останься. Не уходи. Ведь у нас будет ребенок. Я так отреагировал просто от усталости. Останься. Умоляю тебя!
Он подошел к ней. Обнял.
– Останься. Я люблю тебя. Ты – моя жена. Я буду заботиться о тебе. Вот увидишь.
И тут в дверь позвонили.
Он замолчал, потом погасил всюду свет. Приложил палец к губам.
– Не будем открывать, нам никто не нужен, – прошептал он ей на ухо.
Когда они познакомились, он часто шептал ей на ухо. Ей безумно нравилось ощущать вибрирующее тепло его дыхания на коже. И сейчас она ощутила то же самое. А он положил ее на постель и стал раздевать. Через минуту звонок умолк.
Да, она его жена. Они принесли обеты друг другу. Это ее дом. Он так старается. У них такие планы. Ее родители обожают его. Он очень работящий. Он любит их дом. И ни разу не изменил ей. Материально они устроены лучше всех своих знакомых. А теперь у них будет ребенок. Ради нее он сделает все что угодно. Уж это то она знает. Он – хороший человек.
– Завтра начну искать для нас квартиру побольше, – сказал он, закурив сигарету, после того как они закончили заниматься любовью.
Вот он пообещал. У них будет ребенок. Ее родители так его любят. А там всего лишь Интернет. Он все сделает для меня.
Она заснула.

ОН: Он откупорил бутылку вина. «Уже вторая сегодня», – подумал он. Но зато так уютно и славно. Пятница, вечер. Пустые тихие коридоры. Опустевшие этажи. Он включил Грехуту.
Способны ли немцы понять, что чувствует человек, когда Грехута поет «значенье имеют только те дни, которых еще мы не знаем»? У него, когда он слушает это, мурашки бегут по спине.
Он подумал о том, как далеко можно зайти, притворяясь, будто чего то не существует. Он, похоже, зашел слишком далеко. Но она согласилась на это. Видимо, из страха, что это могло бы что то уничтожить. Теперь/после Парижа, он не перестает думать об этом. Она принадлежит не ему. Принадлежит другому. Никогда до сих пор ни одна женщина, которая была ему необходима, не принадлежала другому. Никогда!
То, что существует между ними, должно быть названо. Обязательно названо! Потому что это не какой нибудь там роман! Это стократ выше.. Роман? Звучит то как*. Назвать то, что между ними, романом, все равно что возить бетон на строительство «роллс ройсом». Вроде бы можно, но нелепо.
Он безумно тосковал по ней. Через два дня опять будет понедельник.

ОНА: В воскресенье они сказали ее родителям. Муж был такой гордый. У него будет сын! В их семье первым ребенком всегда был сын. Она смотрела, как муж и ее отец поднимают рюмки с водкой. При этом она думала, сколько пройдет времени, прежде чем муж забудет, что еще вечером в пятницу он ей сказал: «Ты не можешь так поступить со мной».
Решили, что она возьмет отпуск без сохранения содержания. Денег у них, слава богу, хватает. Завтра она поедет в фирму и уладит все формальности. А муж найдет квартиру побольше и бросит курить.
Мама сидела на стуле рядышком с ней и все притрагивалась ладонью к ее животу. Было видно, что она безмерно счастлива. Вдруг она произнесла:
– Когда я родила тебя, мы жили в одной комнате со свекром и свекровью, уборная была в конце коридора, и я купала тебя в тазу раз в неделю. Ах, доченька, ты даже не представляешь, как вам хорошо живется.
Ни в тот вечер и никогда впоследствии мама не спросила ее, почему они не открыли им в пятницу. Да, ее мать умная и понимающая женщина.
В понедельник ближе к полудню она поехала на службу. Секретарша лишилась дара речи. Уже несколько лет она всем рассказывала, что не может иметь детей.
Секретарша понесла в администрацию ее заявление на отпуск без сохранения содержания. Она осталась одна. Села в свое кресло перед монитором. Дотронулась до клавиатуры.
«Сегодня понедельник», – подумала она и заплакала.

ОН: Без нескольких минут восемь он отослал e mail с планом своего отпуска. Он берет неделю на переломе октября и ноября. Побывает на могилах родителей и Натальи. Рождество проведет с братом и его семьей во Вроцлаве, перед Новым годом полетит из Варшавы в Австрию кататься на лыжах.
Прошло воскресенье, а мейла от нее все так и не было. Не появилась она и на ICQ. После полудня он, встревоженный, позвонил ей на службу в Варшаву. Никто не ответил. Оставлять сообщение на автоответчике он не стал.
«У нее явно произошло что то серьезное», – подумал он, возвращаясь к работе.

ОНА:
– Подбросишь меня на несколько минут в фирму? – спросила она, услышав, как муж договаривается по телефону с клиентом о встрече. Он собирался в город отдать готовый проект. – Я забыла взять книжки и кое какие свои вещи из стола. И еще я хотела бы стереть в компьютере мои личные мейлы. Не хотелось бы, чтобы кто то их читал.
Муж был удивлен.
– Ты получала личные мейлы? Это что, Ася описывала тебе свои оргазмы после прочтения какого нибудь стишка и прочие глупости?
Она бросила на него презрительный взгляд.
– К сожалению, Ася давно уже не испытывает оргазмов. И не только после прочтения стишка. Скорей уж, там «прочие глупости». – Для нее не было секретом, что муж недолюбливает Асю. Кстати сказать, чувство это было взаимным. – Так подвезешь? Забрать меня сможешь, когда будешь возвращаться со встречи с клиентом. Много времени мне не понадобится.
Как и в ту ночь, когда она узнала о Наталье, она испытывала тревогу, набирая цифры кода и ожидая, когда заскрежещет электромагнит в замке решетчатых дверей, ведущих к ним в фирму. Ее стол был пуст. Кружка для кофе – присланная им из Мюнхена, черная с серебристым @ – была поставлена на сушилку, папки секретарша перенесла к себе, пластиковые подносы для входящих и исходящих бумаг переставили на шкафы. Гигиеническая пустота, сверкающая гладкость столешницы.
Но совсем уж пустым выглядел монитор ее компьютера. Этакое незнакомое техническое устройство, лишившееся всех желтых клеящихся листков, на которых она цветными ручками записывала не только то, что срочно должна была сделать, но также и то, что обязательно хотела ему сказать, либо то, что он ей сказал, а она хотела обязательно запомнить. Кто то старательно стер, с экрана даже отпечатки ее пальцев. Кто то помогает вымарывать его из ее памяти…
Ее стол был заперт на ключ, который она не нашла там, где он обычно лежал.
«Придется приехать завтра, – подумала она, и ей вдруг стало грустно. – И по мне тоже затирают следы».
– Но теперь никаких сантиментов, – громко произнесла она, включая компьютер.
Она была подготовлена. Весь день не слушала музыки. Читала книжку о материнстве. Потом позвонила матери. Они разговаривали почти два часа. То есть говорила в основном мать. Но ей это было необходимо. Чтобы утвердиться. Она не звонила по телефону, и от Аси звонков тоже не было. Ася всегда звонила ей на мобильник. Главным образом, чтобы избежать контактов с ее мужем.
А Алиция сама пришла.
– Боже, как я тебе завидую, – заявила она прямо с порога. – Вы когда пойдете покупать кроватку? Кстати, запомни: обязательно заведи дневник. Именно сейчас. Это важно. Описывай каждый день беременности. Потом, когда дочке исполнится восемнадцать, дашь ей прочесть. По всему похоже, что у тебя будет девочка.
Она смотрела на Алицию и думала, что ей не хотелось бы, чтобы ее дочка узнала, что ее мать думала на седьмой неделе беременности. Бедная девочка ужаснулась бы.
Ближе к вечеру позвонил муж. Он нашел большую квартиру и на среду договорился подъехать ее посмотреть. Находится она практически на границе города. Совсем рядом лес. Он уже подписал предварительный договор. Там солнечно и так красиво.
Да, она была готова отослать этот e mail.

Варшава, 2 сентября.
Якуб!
С тех пор как мы знакомы, ты писал или говорил о правде, о правдивости. О правдивости в науке, в жизни, во всем. И в тебе все правдиво. Поэтому я верю, что ты поймешь меня. Поймешь, что я не могу больше так жить. Я беременна. И теперь я обманывала бы уже двоих. А этого я не могу.
Ты подарил мне нечто, чему трудно даже подобрать название. Расшевелил во мне что то, о существовании чего я даже не подозревала. Ты – часть моей жизни и всегда будешь ею. Всегда.
Якуб, ты говорил мне, что очень хочешь, чтобы я была счастлива. Ведь правда? Прошу тебя, сделай для меня одну вещь. Очень важную вещь. Важней которой нет ничего. Сделай это для меня. Прошу тебя. Я буду счастлива, если ты меня простишь.
Простишь?
Несколько следующих месяцев меня не будет. Я больше не работаю здесь. Чтобы сохранить ребенка, мне придется сидеть дома, а потом несколько месяцев я проведу в клинике.
Спасибо тебе за все.
Береги себя.

Она до боли впивалась зубами в пальцы и плакала. Кусала до крови губы. Подошла к подоконнику, на котором стояла бутылка с водой для поливки цветов. Она схватила ее и стала пить.
Это позволило ей немножко успокоиться. Она вызвала почтовую программу. Там ее ждали послания всей предыдущей недели и сегодняшнее утреннее письмо. Не читая, она перенесла их в «ящик для удаления».
– Я не должна это читать. Я так решила, – вслух произнесла она, словно отдавая себе приказ.
После этого она набрала его адрес: Jakub@epost.de.
«В последний раз», – подумала она, отсылая e mail. И почувствовала облегчение.
Это всего лишь Интернет…
Затем открыла папку, в которой хранила все мейлы, полученные от него. Дала команду удалить. Программа осведомилась:
Вы уверены, что хотите удалить эти сообщения? (Да/Нет)
Несколько секунд она сидела, не шевелясь, и всматривалась в экран.
«Дурацкий вопрос!» – со злостью подумала она.
И вдруг почувствовала себя так, словно от ответа на этот дурацкий вопрос зависит чья то жизнь.
Красный или синий провод? Если она перережет не тот, все взлетит в воздух. Как в тех идиотских фильмах, где красивый загорелый полуидиот всегда перерезает «тот» провод. Она вспомнила, что ни в одном фильме никто не перерезал красный…
Зазвонил телефон. Подъехал муж, он ждет ее внизу. Она щелкнула на «Да». Ничего не произошло. Мир не провалился в тартарары. Зрители вздохнули с облегчением.
Она выключила компьютер. Встала. Коснулась ладонью экрана монитора. Экран был еще теплый. Прощай, Якуб…
Она погасила свет и вышла.

ОН: С утра на несколько часов их отключили от Интернета. Кошмар. Все болтались по институту, не зная, куда себя девать. В кухне у кофейного автомата вдруг заклубилась толпа. Но цель оправдывала эту неприятность, которую все переносили достаточно спокойно: им должны были поставить каналы, в двадцать раз увеличивающие быстродействие.
После полудня он получил несколько мейлов. Но от нее ничего не было. Он тревожился.
В двадцать часов у него должна была состояться видеоконференция с Принстонским университетом. Там у них, на Восточном побережье, было два часа дня. Он подумал, почему американцы полагают, что можно назначить видеоконференцию с Европой на восемь вечера. С чего они так уверены, что в это время все будут еще на своих рабочих местах? Видно, они еще не избавились до конца от своих империалистических повадок.
После видеоконференции он забежал на минутку к себе в кабинет. Время шло уже к половине одиннадцатого. Он собирался только выключить компьютер и пойти домой. Эта видеоконференция с американцами вымотала его.
От нее пришел e mail! Наконец то! Он начал его читать.

ОНА: С секретаршей она договорилась на четверть первого. Та открыла ее ключом обе тумбы рабочего стола.
– Забирайте все свои личные вещи, а остальное оставьте в столе. Я потом все просмотрю и разберу, – сказала секретарша. – Нет нет, только не садитесь на пол! – испуганно воскликнула она. – Вам сейчас нужно беречь себя. Я принесу маленький стульчик из секретариата.
Секретарша, как зачарованная, смотрела на ее живот, по которому еще нельзя было сказать, что она беременна. А она принесла корзинку для мусора из под окна. Она сидела верхом на маленьком стульчике из секретариата, справа от нее стояла корзинка для мусора, слева – большая спортивная сумка «Nike». Она стала очищать ящики. Один за другим. Когда секретарша пошла на обед, она открыла нижний ящик с правой стороны. Самый главный. «Его» ящик.
Первым делом она вынула полусгоревшую зеленую свечку, которую он когда то ей прислал, чтобы они могли «устроить ужин при свечах». Они открыли чат на ICQ, откупорили вино, заказали пиццу – он в Мюнхене, она в Варшаве, – зажгли свечи и стали есть. Именно во время этого ужина она спросила, как выглядит его мать. Он ответил, что она очень красивая. Говорил о ней совершенно необыкновенно. Причем в настоящем времени. И лишь спустя месяц она узнала, что его мать умерла, когда он был еще студентом. В корзину.
Затем она наткнулась на ксерокопию его аттестата зрелости. Это прислал в шутку: якобы хотел доказать ей, что действительно получил аттестат зрелости. В корзину.
Открытка из Нового Орлеана с пятнами от вина. Она перевернула ее и прочитала:
«Спасибо за то, что ты есть. Я слишком давно не благодарил тебя. А здесь, в этом городе, это можно сделать с праздничным чувством. Якуб».
В корзину.
Книжка о генетике. Со множеством его замечаний, написанных карандашом на полях. На 304 странице в главе о генетическом наследовании несколько слов, которые парализовали ее, когда она через несколько месяцев обнаружила их.
Они были стерты ластиком, но на свет видны: «Я хотел бы иметь с тобой ребенка. Ох как хотел бы».
В корзину.
Нет, так невозможно! Она просто не выдержит этого. Резким движением она вытащила ящик и вытряхнула все его содержимое в корзину. Поставила пустой ящик на место и сложила оставшиеся свои вещи в сумку. Потом сидела на стульчике, понурив голову, и ждала, когда вернется секретарша.
Совершенно случайно она бросила взгляд на корзину. На самом верху лежала плексигласовая модель двойной спирали. Амулет, который он прислал ей.
«Я – дрянная, жестокая, отвратительная баба, – подумала она. – Да разве можно так поступить с ним? С ним!»
Она засунула руку в корзину. Закрыла глаза. AT, ЦГ, снова ЦГ, а потом три раза AT… Вошла секретарша.
– Не надо, не плачьте. Вы к нам еще вернетесь. Родите ребеночка. Немножко покормите его, а потом вернетесь к нам.
«Нет, сюда я не вернусь. Никогда не вернусь», – подумала она и встала. Взяла сумку.
Попрощалась с секретаршей и вышла.
Муж ждал ее внизу в машине. Он курил и читал газету. Увидев ее, он тут же вышел из машины и помог положить сумку с вещами в багажник. Они тронулись.
– Я столько раз говорила тебе, не разворачивайся здесь так. Ты же блокируешь все движение. Слышишь, как они сигналят?
– Да плевать мне на них, – ответил муж, не вынимая изо рта сигареты.
Они стояли поперек улицы. Перегораживая обе полосы движения. Муж вдавил педаль газа, и машина с визгом шин рванула с места.
– Пожалуйста, останови на минутку. Остановись, говорят тебе.
– Здесь не могу.
Но все таки он притормозил. Нет, то не мог быть Якуб. Просто кто то очень похожий. Это невозможно.
– Ладно, поезжай дальше, – сказала она. – Прости. Мне показалось, что я увидела знакомого.
Буркнув что то под нос, он прибавил скорость. Они свернули в узкую улочку за газетным киоском.

ОН: Ни один самолет не вылетает в Варшаву ни из одного немецкого аэропорта после двадцати двух. Из Цюриха, Вены и Амстердама тоже. Он позвонил в «Авис» и велел им поставить автомобиль в ноль часов у здания института. В половину седьмого из Франкфурта на Майне в Варшаву летит самолет ЛОТа.
Около пяти утра он оставил нанятый «гольф» на паркинге второго терминала франкфуртского аэропорта.
«Если бы она уходила от меня медленно, шаг за шагом, если бы отламывала от сердца по кусочку, было бы гораздо легче, – думал он, когда ехал по автобану из Мюнхена во Франкфурт. – Да, конечно, я прощаю ее. Но пусть она скажет мне в лицо, что я должен уйти. Не в Интернете и не электронной почтой. Пусть скажет, стоя передо мной. Я однажды уже получил письмо, а потом была пятница, и все кончилось».
Самолет взлетел точно по расписанию, хотя над аэродромом был туман.
– Что желаете на завтрак? – спросила улыбающаяся стюардесса. – Кофе или чай?
– Знаете, не надо мне никакого завтрака. Не могли бы вы мне принести «кровавую Мери». Двойная порция водки, мало сока. Табаско и перец.
Стюардесса взглянула на него; приклеенная к губам служебная улыбка исчезла с ее лица, но она тут же весело рассмеялась и сказала:
– Наконец то хоть какое то разнообразие среди этих унылых «кофе или чай»! Двойная водка, немного сока. Вместо завтрака.
Около десяти он уже сидел на скамейке напротив дома, где размещалась ее фирма. Он часто пытался представить себе, как может выглядеть это место. Был он слегка под хмельком. Перед посадкой стюардесса принесла ему еще одну «кровавую Мери». «Двойная водка, немного сока. Табаско и перец». На подносе стояли два стаканчика. Когда он взял свой, стюардесса взяла второй и сказала:
– Я хочу выпить с вами. Вместо завтрака. Чтобы почувствовать, каково это. Все равно я сейчас кончаю работу.
И они чокнулись.
Он чувствовал себя, словно после анестезии.
«Это хорошо, – подумал он, – будет не так больно».
В это здание вели широкие двери, рядом с которыми висели разноцветные вывески фирм, в том числе и той, в которой работала она. Он убедился в этом еще утром, как только пришел сюда. Около полудня дверь заслонил большой внедорожник с затемненными окнами. Кто то вылез из него с той стороны и вошел в здание. Водитель остался стоять напротив дверей, не обращая внимания на запрет парковать машины в этом месте. Он опустил стекло в окне, курил и читал газету, время от времени поглядывая на часы. Было видно, что он ждет кого то.
Через какое то время он вышел из машины и обошел вокруг нее, внимательно рассматривая шины. Покончив с этим, он перешел улицу и направился к газетному киоску. Проходя мимо скамейки, на которой сидел Якуб, он улыбнулся. В киоске купил пачку сигарет и вернулся в машину.
А через несколько минут он поспешно вылез и подбежал к багажнику, где принял от кого то, вышедшего из здания, сумку. Потом внедорожник отъехал. Совершенно не обращая внимания на другие машины, проезжающие по этой оживленной улице, он стал разворачиваться, полностью заблокировав на ней движение. Водители свирепо давили на клаксоны.
В какой то момент внедорожник оказался как раз напротив скамейки, на которой сидел Якуб. Он бросил взгляд на водителя. А рядом с ним сидела она! И тут машина прибавила скорости и через несколько секунд исчезла в улочке за киоском.
В тот же вечер он вернулся во Франкфурт. Из самолета он вышел слишком пьяным для того, чтобы вести машину. Он возвратил ее в «Авис» в аэропорту и отправился в Мюнхен поездом. Ехал он в каком то полусне, вызванным усталостью и спиртным. И все это время ему улыбался водитель того внедорожника.

Спустя шесть месяцев…
ОНА: Будни она проводила в клинике и только на выходные возвращалась домой. Ординатор был добрым знакомым ее отца и устроил все так, чтобы в ее палате никого больше не было.
Они жили уже в новой квартире. С восточной стороны, там, где был балкон, окна выходили на лес. Под детскую они предназначили эту самую солнечную комнату. Практически все там уже было устроено. Для мальчика. Она знала, что у нее будет сын. Видела у гинеколога на экране, а потом на распечатке УЗ И.
Все были просто невероятно заботливы. Мама пообещала, что переедет к ним на несколько первых недель после родов. И вообще она была очень добра. И только иногда спрашивала:
– Почему ты так редко улыбаешься?
В этот четверг ее навестила в клинике Ася. Знала, что ее мужа сегодня не будет, и потому пришла. Выглядела Ася великолепно. Похудела. Подкоротила и высветлила волосы. И все время улыбалась.
Они стали вспоминать Париж. Смеялись. Все было, как раньше.
– А помнишь того портье из гостиницы? – спросила Ася. – Было видно, что из нас троих ему нравишься только ты. Алиция не могла этого пережить. А помнишь…
Но она прервала Асю и, оглянувшись вокруг, шепотом спросила:
– Ася, сделаешь для меня одну вещь? Ася внимательно посмотрела на нее.
– Ты не могла бы сходить ко мне в фирму и прочитать электронную почту, пришедшую для меня? Я понимаю, что прошло уже полгода, но уверена: Якуб написал что нибудь мне. – Она опустила голову и прошептала: – Мне хочется знать, простил ли он меня.
Она протянула Асе листок с кодом дверей и паролем ее почтового ящика.
– Я почти уверена, что код на дверях, ведущих в наши комнаты, не сменили. Иди туда попозже, когда уже никого не будет. Сходишь?
– Ты полагаешь, что это удачная мысль? – спросила Ася.
– Да. Уже несколько недель я, засыпая, только об этом и думаю. И с этой же мыслью просыпаюсь. Я хочу знать, простил ли он меня. Понимаешь? Только это.
– Перестань сейчас же плакать! Конечно, я схожу. Завтра пятница. Уложу малышку и пойду. В субботу утром позвоню тебе.
На прощание они крепко обнялись. Все было, как раньше.
– Позвони. Только не забудь. Я буду ждать.
Ася: «А что будет, если они все таки сменили код?» – подумала она, чувствуя себя настоящим взломщиком. Она стояла перед дверью, и ей страшно хотелось сбежать. Поднеся к глазам листок, она в тусклом свете аварийной лампочки прочла код. Подошла к решетке, громко повторяя цифры. Все их набрала. Дверь открылась.
Вторая комната справа. Первый стол. Напротив окна.
Листок с паролем доступа в почтовый ящик она положила рядом с клавиатурой. Стол был совершенно пустой. Никто за ним не работал.
Ася включила почтовую программу. Набрала пароль. В ящике было больше 150 непрочитанных сообщений! Почти все от Якуба. В каждом в определении темы было слово «Открытка», затем следовали порядковый номер, дата, место отсылки и в большинстве своем (в скобках) стояло какое нибудь слово, определяющее содержание. Она принялась читать.
– Что вы делаете здесь в такое время? – спросил молодой мужчина в темно синей униформе и с фонарем в руке.
Зачитавшись, она даже не слышала, как он вошел.
– А вы не видите? – ответила она, поднимая голову. – Плачу.
– У вас есть разрешение?
– Нет. Я плачу без разрешения. Оба одновременно рассмеялись.
– Когда будете уходить, пожалуйста, погасите всюду свет и выключите компьютер.
Ни о чем больше не спрашивая, молодой человек вышел из кабинета.
Ей до сих пор никогда не доводилось читать что либо подобное. И, наверное, никогда больше не доведется. Разговор с женщиной, которая ушла. Бросила его. Попросила простить ее. И он простил, но забыть ее не смог. И писал ей письма. Каждый день. Так, словно она была. Ни слова сожаления. Никаких претензий. Вопросы без ответов. Ответы на вопросы, которые она не задавала, но он сделал это за нее. Мейлы, посланные с компьютеров во Вроцлаве, Нью Йорке, Бостоне, Лондоне, Дублине. Но чаще всего из Мюнхена.
Письма женщине, которая их не читает. Полные нежности и заботы. Захватывающие истории, рассказанные человеку, который важней всех на свете. Ни претензий, ни жалоб. Лишь иногда что нибудь наподобие завуалированной просьбы или, верней, мольбы. Как в том письме из Вроцлава, отправленном накануне Рождества с компьютера его брата:
Запаковал подарок для тебя. Положу его вместе с другими под елку. Так страшно хочется, чтобы ты смогла его развернуть, а я – видеть, как ты радуешься ему.
Последнее послание шло под номером 294. Оно было отправлено 30 января с компьютера в Мюнхене. И было оно, как крик о помощи. Якуб писал:

Почему все покидают меня? Почему?
Найди меня.
Как нашла год назад.
Прошу тебя, найди меня. Спаси!

Она оставила на экране открытым этот последний e mail. Сидела, опершись локтями на стол, и всматривалась в эти несколько строк. Думала, кого ей больше жаль. Она встала. На соседнем столе нашла дискету. Проверила, пустая ли она. Скопировала на нее все письма от него, а оригиналы стерла из памяти компьютера.
Было уже очень поздно. Она заказала по телефону такси. Закрыла дверь и в лифте спустилась вниз. Такси подъехало буквально через минуту. По радио Гепперт пела «Ландринки». Таксист позволил зажечь свет. Она смыла черные пятна от слез и поправила косметику.
Гладя подушечками пальцев дискету в сумке, она подумала, что если бы не было так поздно и если бы она не боялась темноты, то обязательно поехала бы в парк к «ее дереву».
Завтра утром она, как и обещала, позвонит. Скажет, что Якуб простил. Так будет лучше всего. И к тому же это правда. Но правда – очень общее понятие.

ОН: В Польшу он прилетал еще дважды.
День поминовения усопших. Было чудовищно холодно, и лил дождь. На могилу Натальи он пошел поздно вечером. Почти что ночью. Он не желал кого нибудь встретить там. Ему хотелось все ей рассказать. На ее могиле он бывал каждый вечер. Некоторые свечки не гасли целых три дня.
На могилу родителей он пошел вместе с семьей брата. Потом дома они пили чай с ромом, который он привез, и вспоминали. Письма от мамы. Каждый день. В течение пяти лет…
Потом он вернулся в Мюнхен и через несколько дней полетел в Принстон. Совместный проект с Варшавой был завершен.
Второй раз он прилетел на Рождество. Польский сочельник в доме брата. Было чудесно. Выпал снег. Они пошли на рождественскую службу. И он молился, чтобы прошла эта печаль. И страх. Потому что он боялся.
Он писал ей. Ничего не изменилось. Он писал каждый день. E mail как вечерняя молитва. Береги себя, очень береги. Якуб.

ОНА: Она открыла глаза. Волосы были влажные от пота и слез, которые текли по щекам и скапливались на шее.
– Вы только взгляните, какой он большущий! – произнес молодой врач, поднося ей сына и заслоняя резкий свет лампы.
Она видела только смазанное сине красной мазью тельце и огромную безволосую голову. Врач положил новорожденного ей на грудь.
Когда он ее зашивал, она почти ничего не чувствовала. Она прижала к себе ребенка и заплакала. Давно уже она так не плакала. Акушерка стирала ей со лба пот.
– Не плачьте. Все уже кончилось. У вас родился здоровый сын. У него большая головка, так что кое что он вам разорвал, но зато он будет умным.
А молодой врач продолжая накладывать швы, сказал акушерке:
– Запишите. Время рождения: четыре часа восемь минут утра. После наложения швов дадите роженице что нибудь посильней, чтобы она поспала до четырнадцати. На кормление только завтра ближе к вечеру.
Она проснулась, услышав голоса. В первый момент она не поняла, где находится. Но, приподняв голову, увидела: около кровати сидят ее родители и муж и улыбаются ей. Жутко болело в промежности. Она села, поправила волосы.
– Где он? – спросила она.
– Скоро его тебе принесут кормить, – ответила мама.
Муж встал и протянул ей букет красных гвоздик. Поцеловал ее в щеку.
– Марцин весит больше четырех с половиной килограммов. Я родился тоже очень большой.
Она резко выпрямилась. Больничная рубашка распахнулась, открыв набухшие молоком груди.
– Нет, имя у него будет Якуб, – тихо произнесла она.
Муж посмотрел на ее родителей, словно ища поддержки.
– Но мы говорили об этом, и мне казалось, что все согласились с именем Марцин.
– Да, говорили, но ни на чем не остановились. Марцин – всего лишь одно из имен, которое мы обсуждали.
– Но я считал, что все решено. И сегодня утром я дал в печать сообщение. Это стоит тысячу злотых. Менять я ничего не собираюсь. Уже слишком поздно.
– Да что это с тобой? – удивилась мама. – Марцин сейчас очень модное имя.
Она была не в силах слушать все это. Спустила ноги и сунула их в тапки. Несмотря на чудовищную боль, медленно подошла к шкафчику с одеждой около раковины. Вытащила из кармана пальто портмоне с деньгами. Принялась отсчитывать банкноты. Несколько злотых, не достающих до тысячи, набрала монетками. Вернулась на кровать. Положила перед мужем деньги и сказала:
– Вот тебе твоя тысяча. Моего сына будут звать Якуб. Слышишь? Якуб!
– Да что это с тобой? – вмешалась мать. – Перестань устраивать истерику.
– Не могли бы вы выйти и оставить меня одну? Все.
Они встали. Она слышала, как мама говорит отцу что то о послеродовом шоке.
Больше она не плакала. Она легла. И была очень спокойная. Почти радостная. Смотрела на лежащие
на кровати цветы. Она не выносит гвоздики! Как он может этого не знать?!
Из полусна ее вырвала медсестра.
– Вы хотите покормить ребенка? – спросила она, держа в руках конверт, из которого торчала голова ее сына.
– Да. Хочу. Очень хочу.
Она села на постели. Открыла грудь. Благоговейно взяла конверт с ребенком. Тот широко открыл глаза. Она с улыбкой сказала ему:
– Якубек, я так скучала по тебе. Испуганный младенец заплакал.

@Эпилог

Мужчина приехал на вокзал Берлин ЦОО задолго до полуночи. Поезд на Дрезден проезжает через станцию Берлин Лихтенберг ровно в 4.06. Так что времени у него было много. Он взял такси и поехал в отель «Меркюр». В баре он заказал бутылку красного вина.
Ему всегда нравилась Натали Коул. За имя. И за то, что она рассказывает в своих песнях необыкновенные истории. Слушая ее, ты переживаешь, а переживания – это самое важное. Только ради переживаний и стоит жить. И ради того, чтобы потом можно было о них кому то рассказать.
Было без четверти четыре. Он расплатился. Подошел к портье.
– Не могли бы вы заказать мне такси? До вокзала Берлин Лихтенберг.
Сегодня он встретит всех, кого любит.
Почти всех.

Вам не кажется, что одноимённый фильм многое дополнил, объяснил и смягчил?

Одиночество в Сети