Откройте свой Мир!

Леонид ГУБАНОВ (1946 - 1983) 1960-е гг.


Дмитрий Чёрный

ПОЗНАВ ДРУГУЮ БЛАГОДАТЬ
http://vera-rb.livejournal....

Фигура Леонида Губанова в русской литературе еще сумрачна. До сих пор он "всадник во мгле". Хотя кому как не ему сегодня быть читаемым - пророку тех самых обновлений России, которые произошли менее чем через десятилетие после его ухода?

Я только знаю - поздно, рано ли,
Познав другую благодать,
Я буду бронзовый и мраморный
Под тихим солнышком стоять.
Другое знамя будет виться,
Другие люди говорить,
И поумневшая столица
Мои пророчества хвалить.
Погаснут вещие рубины,
Дожди у ног моих кляня...
Простые горькие рябины
Пускай цитируют меня.
Не треплет бронзовую чёлку,
Душа не требует вина,
А за спиной портреты чёрта
Дерет весёлая шпана!

За двадцать лет до 1991- го поэтически предвидел все это Губанов. Но столица не поумнела - поглупела, а пророчества никто не хвалит. Такая поправочка вышла. Сегодня подлинного лидера поэтов-шестидесятников в Губанове еще не распознал широкий читатель. В свою очередь не пустили поэта на пьедестал те главы литературного процесса, что сегодня правят бал. Они же препятствовали его доступу и к массовому читателю при жизни поэта. Фанерные кумиры 60-х, эти облетающие на ветру "ржавые символы" - как писал шестидесятник Роберт Рождественский - евтушенки, вознесенские замалчивают Губанова до сих пор.
Молодёжь не знает Губанова по другой причине: она вообще не интересуется нюансами шестидесятничества, да и поэзией как таковой. То, что здесь пишу о Губанове я, ровесник его сына, - скорее исключение из правил современного культурного отчуждения поколений, взаимного.
И, опять же, сколь точно именно эту беду постперестроечного поколения предсказывал Губанов:

Вот Лена - ей семнадцать лет,
Она поэзии не любит,
Она на лезвии " Gillette"
Слепое горло приголубит.

Что же мы знаем о поэте , жизнь которого промелькнула в промежутке от "оттепели" до позднего "застоя"? Губанов не виден, сиренево сумрачен. Скончался в 1983 году в замечательном для поэта возрасте 37 лет. Вошёл в литературу, как и положено отчаянному таланту - на рубеже отрочества и юности, "тинэйджером", как сегодня сказали бы: скандаля, эпатируя, опрокидывая незадолго до него оформировавшиеся литературные устои - тогда набиравшую массовый спрос "евтушёнку".


СМОГ Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Леонид ГУБАНОВ, Аркадий Пахомов. 1965

В середине 60-х Леонид Губанов становится лидером объединения поэтов "СМОГ" ("Смелость, Мысль, Образ, Глубина" или "Самое Молодое Общество Гениев"). Из "СМОГа", как из гоголевской шинели, вышли в нашу современную литературу Саша Соколов, Владимир Алейников, Юрий Кублановский. Но всех, как главарь-бунтарь, возглавлял Леонид Губанов - не будь его бешено прорывающегося из юношеского нутра таланта, не было бы и "СМОГа".


Мамлеев Юрий (род. 1931) 2005

Юрий Мамлеев в предисловии к книге находил в Губанове, славу Богу, не только "неприязнь к коммунистическому бытию", но и пересечение таких литературных векторов, как Есенин и Маяковский. Кстати, это же было и в характере поэта: бунтарская бескомпромиссность Маяковского плюс есенинская лиричность, тяга к корням и деревенскому дому, но жизнь городского повесы. Знаменит эпизод драки Губанова с Лимоновым, недолго пребывавшем в "СМОГе". (За то, что Лимонов разбил на пьяной литературной вечеринке о голову Губанова бутылку, Леонид потом, при встрече в метро, "насовал" будущему эмигранту, Лимонов даже не сопротивлялся.)
Интересно, как сложилась бы литературная судьба Губанова, если бы он уехал, как Лимонов, за границу? Но такого быть, конечно, не могло: Губанов - поэт, вскормленный родной почвой, и оторваться от нее значило бы для него мгновенную литературную смерть. Это был поэт совсем другой судьбы: родиться, творить и умереть на родной земле.

...Кто-то считает Губанова "реинкарнацией" Велимира Хлебникова: действительно, многие строфы их разительно схожи в ритмике, по бешеной образности и шаманскому звучанию.
Губанов в своем поколении стал лучшим, ярчайшим продолжателем футуристической линии в русской литературе по "чувству слова". И всё это - сразу, стремительно, не выходя за порог двадцатилетия. Обычно после такого буйного начала приходит популярность или ссылка. И прецеденты были: после литвечеров "СМОГа" приезжала милиция, за поэтами следили, даже высылали из , как смогиста Вадима Делоне, который после выхода на Красную площадь в дни "пражской весны" просто спился в "парижской ссылке". Но сам-то главрь-бунтарь? Парадоксально: Губанов - прорезавший атмосферу лицемерной политкорректости "эстрадников" своим искренним высоким голосом, мгновенно затмивший их своим талантом - попал не в ссылку и не на пьедестал. Он попал в пустоту. И об этом нужно говорить подробнее.

Вовсе не власть винить, как это делают теперь всё те же переориентировавшиеся "эстрадники", надо тут: пустоту невыносимую и давящую поэта, создали вокруг него именно литераторы, вхожие "в верха". Эти самые "эстрадники". Евгений Евтушенко обеспечил Губанову в своей "Юности" в 1964 году именно такую нелепую публикацию, после которой (первой и единственной) поэта вовсе не пускали на пороги литературных редакций.
Вот дальше-то и наступила та самая пустота - вакуум, который в конце концов уничтожил, высосал Губанова. Естественно, что для молодого, но ещё и соответственно таланту эмоционального человека требовалась аудитория. Ею становились друзья - причем, как это давненько водится, друзья застольные, бутылочные. Но, яростно сотрясая хмельной воздух московских кухонь, впоследствии с натяжкой прозванных "диссидентскими", Губанов вовсе не там хотел бы быть услышан: он рвался из пустоты, рвался в массы, как ни странно это звучит сегодня.

Поэт, который всегда гражданин - не выживает в узкой аудитории: он должен быть услышан при жизни, должен читать свои стихи urbi et orbi, всякое другое для таланта - компромисс или смерть. Зачастую, чтобы быть широко услышанным, нужно пойти на компромисс. И на него пошли "эстрадники", не будем отказывать им в исходной чистоте помыслов и честной талантливости (вспомним раннее, бунтарское у Вознесенского "Уберите Ленина с денег..."). Но на этот компромисс не пошел Губанов, пришедший в литературу чуть позже - когда купоны компромисса были все розданы.



Не услышанный за пределами своего круга, Губанов умер. Именно от этого: крича свои откровения в пустоту. То, что "поклонники" спаивали его, то, что бутылка стала его постоянной слушательницей - лишь следствие. Губанов должен был читать в ЦК и на площадях. Этот вывод звучит вразрез с модной сейчас теорией "элитарности" литературы, то есть доступности поэтических откровений не "быдлу", но лишь просвещенному меньшинству - теорией, которую как раз диссиденты-то, то есть меньшинство, и развивают ныне, в пандан приватизаторам. Заметим, что "быдлом" называть советский народ - значит лукавить.
Тогда, в , уровень всеобщего образования являлся небывало высоким сравнительно с дореволюционной Россией. Это теперь образование стало классово дифференцированным, это теперь недоученые беднейшие слои общества превращаются в "быдло", которого сторонится "элита" и ее поэты. Любая теория порождается не как чистая идея, а в конкретном историческом контексте. И философия диссидентов - антинародная в корне, причем обсловлена она классово.
Но говоря о Губанове, имейте в виду контекст не нынешнего, а прежнего периода: уроженец века двадцатого и эпохи советской, которой присущи большие масштабы побед и трагедий, Губанов, увы, стал заключенным "своего" узкого круга. Который, культивируя антисоветчину в себе как в отдельной "просвещенной" части общества, так и не выпустил Губанова, фактически отравив передозировкой диссидентской ненависти к тем простым соотечественникам, рядовым гражданам, на плечах которых стоял СССР, к тем, кто так и не услышал поэта.
А теперь, словно само собой разумеющееся, в качестве эпитафии Губанову прикрепили ярлык антисоветчика, невинно изведённого советской системой поэта". Но приглядитесь: не те ли самые авторы этой эпитафии, как Вознесенский, в годы расцвета таланта Губанова славили эту систему, не давая при этом пробиться голосу Губанова?
Такой вот эпохальный парадокс. Судите сами, можно ли назвать антисоветчиком (как известный "дьяволовед" Мамлеев) и диссидентом - то есть врагом своего народа, родины и советской власти - поэта, который в конце своего творческого пути писал, 9 июля 1979 года:

Родина, моя родина,
Белые облака.
Пахнет черной смородиной
Ласковая рука.
Тишь твоя заповедная
Грозами не обкатана,
Высветлена поэтами,
Выстрадана солдатами.
Выкормила, не нянчила
И послала их в бой.
Русые твои мальчики
Спят на груди сырой.
Вишнею скороспелою
Вымазано лицо.
Мальчики сорок первого
Выковались в бойцов.
Бронзовые и мраморные
Встали по городам,
Как часовые ранние,
Как по весне - вода!
Что по лесам аукают
Бабушки из невест?
Вот запыхались с внуками,
Памятник - наперерез.
Имени и фамилии
Можете не искать,
Братски похоронили
Ягоды у виска.
Кто-то венок оставил,
Может быть, постоял.
Кто-то опять прославил
Звезды и якоря.
Знай же, чтоб ты ни делала,
Если придет беда,
Мальчики сорок первого
Бросятся в поезда.
Сколько уж ими пройдено?
Хватит и на века!
Родина моя, родина,
Чистые берега!



Один из них, из этих русских мальчиков, Губанов был заперт на диссидентских кухнях, где задыхался. Талант его гремел, но эха, ответа он не слышал: "Я - та окраина, где жутко".



Из невостребованности рождалась ненависть. Он пророчествовал - но пророчествовал в едкую враждебную пустоту, которая после его смерти вышла за пределы диссидентских кухонь и объяла всю нашу родину. Его же "Дуэль с родиной", поэма боли, отчаяния и проклятий - длилась недолго: поэт, обречённый на "непечатность", поросту спивался в естественных условиях дружественной аудитории. Это всё, что могли ему дать при жизни, да и после смерти современники-шестидесятники - выпить с ним или "по нём" во здравие ( по сути - за упокой) русского таланта.
Он становился известным только "из уст в уста", как говорится. Перепечатанные рукописи его поэтических сборников бродили по филологическим кругам, гостили по квартирам художников зверевского круга, эстетов и ценителей русского словесности. И камерность звучания душила пронзительную, на высоких тонах балансирующую песню Губанова, рукописи же свои поэт сочинял и печатал "в стол".

Стих Губанова избыточно образен, глубоко национален и при этом иррационален, не повествователен, звучит как "заговор". За это некоторые его обвиняли в кликушестве. Но поэтическое "я" он снова поднял на есенинско-маяковскую высоту. В одиночку, став узником своего таланта, он словно бичует, словно пощёчинами осыпает устоявшийся рациональный, реалистический вкус и слух современной ему, да и нам аудитории.
В этом бунт Губанова: "соцдействительности", которая его не слышала, он противопоставлял в 60-х и 70-х полотна, иконы и фрески далёкой русской истории и веры - но так, что они выглядели не музейно, а бились живым пульсом в его стихах, и даже крово- или мироточили. Сочленение образов у Губанова зачастую зависит от звукового каприза, вербальной ассоциации - принцип, очень напоминающий сновидения во фрейдистском истолковании. Но Губанова нельзя "разъять" по Фрейду - его стих явление почти стихийное, историческое, а не субъективно- психическое. Хотя сделать это пытались при его жизни и неоднократно: бешеное дарование поэта вызвало страх уже у его родителей, и его с отроческой поры сделали завсегдатаем психбольниц. Но и там, у врачей, он находил помимо лечения искреннее восхищение своим даром.

Если пытаться классифицировать Губанова в плане исторической значимости и по гражданскому пафосу стиха (пусть и сумрачному, запутанному в сложных образах), то он неизбежно окажется в одном ряду с первостепенными именами русской поэзии - поэт, огласивший свое время. Это и происходит сейчас, когда наследие Губанова начинает издаваться в подобающем ему виде.
Да, Губанов это лучшее, что было у шестидесятников. Именно потому, что писал здесь, не из-под "кордона" повествуя о времени своём и прошлом. Ничего от "евтушёнки" не останется, а стихи Губанова растащат на цитаты, будут они звучать, и как историю изучать их станут. Да и они без истории интересны - просто как яростная симфония звукообразов. Стихи, понятные без комметариев современной молодёжи, что знакома с новыми веяниями: без знаков препинания, "в линеечку". Как, например, "Квадрат отчаяния", изображающий словно в замедленной съёмке гибель на дуэли своего далёкого предшественника, другого русского поэта.

Я я я
я ли я ли я ли
яр яр яр
ябед ябед ябед
ю ю ю
ю ли ю ли ю ли
юн юн юн
пули пули пули...
пыль пыль пыль
странно странно странно
был был был
рана рана рана
дашь дашь дашь...
хмель юг рекруты
ваш ваш ваш
М. Ю. Лермонтов

Возможно, не смерть Лермонтова, а собственную, в ещё более безысходном "квадрате", в заточении квартирных стен - без настоящих друзей, в раздорах с любимыми - нарисовал здесь Губанов. Он ушёл двадцать лет назад; задохнувшись в духовно чуждой, диссидентской аудитории. Ушёл, чтобы вернуться теперь, когда мы готовы услышать его, мы - свидетели того, как сбывались пророчества губановских строк. Он ушёл, но остался в кольчуге "бессмертно закалённых рифм" - русский мальчик Губанов, с пронзительным высоким голосом, сохранившимся до 37 лет, голосом, которым сообщал он современникам правду. Ведь вовсе не литературой интересовалась задушившая его "аудитория": она все его строки пересчитывала на своих политических счётах, готовясь развалить Советский Союз и поглумиться своими постмодернизмами и концептуализмом над великой русской и советской культурой, которая рождала и воспитывала такие таланты, как Губанов.

И сегодня, когда всевозможные иностранные граждане, патриоты "России без большевиков", все эти дудинские - новоявленные составители школьных учебиков литературы (где советский период её выглядит как борьба одиночек с тоталитаризмом, либо как "шаблонный" соцреализм) - тянут к себе Губанова в свидетели просветительской и прогрессивной роли диссидентства - надо дать им по рукам. Что и делаю я, уроженец СССР, восприемник творчества Есенина, Маяковского и... конечно же, Губанова. Лучшего русского поэта второй половины XXвека.

Литературная Россия. 2010. - 19.03. - С. 1, 7.

"В кратком предисловии к сборнику, написанном прозаиком Юрием Мамлеевым, сказано емко и точно: поэзия Губанова абсолютно самобытна и неповторима. Действительно, мало кто так вольно обходился с русским языком, ломая устоявшиеся представления о его нормах и правилах. В губановском косноязычии есть что-то неодолимо завораживающее: словно бы случайно оказавшиеся рядом слова вдруг вспыхивают огнем какого-то таинственного смысла! «Губанов имитировал экстравагантность якобы визуальных образов, — писал о нем поэт Александр Величанский, — эпатажность интонаций, воспринятых им у Есенина, а также цветаевскую самодраматизацию в ее крайних надрывных формах». Здесь все верно: даже при поверхностном анализе легко обнаружить следы влияния таких несхожих Есенина и Цветаевой, поклонения которым Губанов и не скрывал:

Я сплю рассеянным Есениным,
Всю Русь сложив себе под голову...

Или о Марине Ивановне:

Марина, ты меня морила,
Но я остался жив и цел..."


РАЗВЕ Я МОГУ ХОЛОДНЫМИ РУКАМИ...

Разве я могу холодными руками
Тёплое нарисовать лицо ?!
Разве я ношу за пазухою камень,
Как сто тысяч разных подлецов ?!

Женщина уходит в платье синем,
Не махнув рукой и навсегда.
Забываю, тает её имя,
Словно тает утренняя звезда !

Что-то есть знакомое до боли
В этих горем согнутых плечах
С наливной, тяжелою любовью
И ночами душными в свечах.

Что-то есть родное в этом платье,
В этом платье с длинным рукавом,
А в лице, где бирюза на злате,
Что-то есть во взгляде роковом !

Словно дым проплыл и вёсла канули,
Соскользнула молодость – кольцом
В ледяную речку, стал я – каменным,
Грусть – собакой ляжет на крыльцо.

Верною, доверчивою псиной,
Мордочку на лапы положив.
Женщина уходит в платье синем…
Думаете, молодость ? – Нет, жизнь !..

19 июля 1981

Губанов скончался 8 сентября 1983 года.

..Скоро, одиночеством запятнанный,
Я уйду от мерок и морок
Слушать зарифмованными пятками
Тихие трагедии дорог,
Замирать и бить в ладоши гусем,
Ждать, когда же, наконец, от горя
Пастухи, беременные Русью,
Стадо слов к моим устам погонят."

"Леня заводил музыку Баха, сказал, что на сегодняшний день - это его любимый композитор. Поделился, что для дальнейшей работы ему необходимо серьезно заняться самообразованием, особенно философией, историей, литературой. Так что планы на будущее у него были... "

Константин Кедров: « …Богемная Москва обожала Губанова, молилась на него, боготворила при жизни; но не могла защитить ни от КГБ, ни от ЦК ВЛКСМ(…) … Губанова нельзя читать. Его надо кричать. И он выкрикивал свои строки, как молитвы, как заклинания, по традиции московских юродивых, не заботясь о связи слов… … Губанову, как Есенину, было труднее других, потому что он безумно любил Россию…»


Я САМ ИЗГОЙ - НО НЕ ПРЕДАТЕЛЬ

Я сам изгой — но не предатель.
Куда я убегу? Зачем?
Прошу! Спаси меня, Создатель,
От суеты любых систем!

Ключи развесив по карманам,
Я поднимаюсь на чердак
Лишь потому, что я Губанов,
А значит, мне милей чудак...

А чудакам закон, известно,
Не писан. Значит, не беда.
Усевшись в бархатное кресло,
Диктует мне сонет звезда.

Венок на голову примерю,
Луну в окошко заманю,
Не буду поклоняться Зверю,
Изверюсь, но не изменю

Афине, Бешеной Палладе:
Зевающего Зевса дочь
Опять в разорванном халате
Со мной, со мною в эту ночь!

Я заварю покрепче чаю
На горьких веточках олив
И Мудрость сладкую с печалью
Впущу, окошко отворив!

14 марта 1978

"Многие современники, знавшие его лично или просто читавшие его стихи, были единогласны в одном: Губанов необыкновенно талантлив, и его смело можно называть поэтическим внуком Сергея Есенина -- множество общих мотивов в творчестве, похожий темперамент и, к сожалению, тот же богемный образ жизни. Это и привело к смерти поэта в 1983 году, когда ему было только тридцать семь лет. Он сам предсказал свою смерть, будучи совсем молодым: "Я умру в тридцать семь лет" -- любил шокировать новых знакомых Леонид Губанов. Кроме того, поэт написал о своей смерти в стихотворении:

"Мы умираем не от рака
И не от старости совсем..."

БАНДЕРОЛЬ СВЯЩЕННО ЛЮБИМОМУ

Александру Галичу

Молись, гусар, пока крылечко алое,
Сверкай и пой на кляче вороной,
Пока тебя седые девки балуют
И пьяный нож обходит стороной.

Молись, гусар, отныне и присно,
На табакерке сердце выводи,
И пусть тебя похлопает отчизна
Святым прикладом по святой груди.

Молись, гусар, за бочками, бачками
На веер карт намечены дуэли,
Да облака давно на вас начхали,
Пока вы там дымили и дурели.

Молись, гусар! Уже кареты поданы.
Молись, гусар! Уже устали чваниться.
Гарцуют кони, и на бабах проданных
Любовь твоя загубленная кается.

Молись гусар! Во имя прошлых девок,
Во имя Слова, что тобой оставлено,
И может быть твое шальное тело
В каких-нибудь губерниях состарится.

Молись, гусар, пока сады не поняли.
Молись, гусар, пока стрельцы не лаются,
Ведь где-нибудь подкрасит губы молния,
Чтобы тебе при случае понравиться.

И только тень, и только пепел, пепел,
Паленый конь, и лишь грачи судачат.
И только вздрогнет грязно-медный гребень...
А снявши голову по волосам не плачут!

РАЗОРВАЛИ МЕНЯ ПОПОЛАМ

Проходимцы и купола,
И, растраченный догола,
Я уже ничего не сыграю
На гитаре своей - Бордо,
Где натянуты волосы Музы,
И ныряют с моих бортов,
Словно с башни с тяжелым грузом,
Обнаженные, без порток,
Мысли - светлые карапузы...
Я иду поперек волны,
И от груза трещит спина,
Нет ни берега, ни жены,
Только тень того пацана,
Что нырнул с меня глубоко
И не выплыл, совсем пропал...
А писал стихи так легко,
Словно в речке коня купал!..

1982


Худ. Петров-Водкин

Леонид ГУБАНОВ (1946 - 1983). Весна 1976 г.


В. ДЕЛОНЕ
# # #

Леониду Губанову

Пусть каналий рвут камелии,
И в канаве мы переспим.
Наши песенки не допели мы -
Из Лефортова прохрипим.

Хочешь хохмочку - пью до одури,
Пару стопочек мне налей -
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.

Только дудочки, бесы властные,
Нас, юродивых, не возьмешь.
Мы не белые, но не красные -
Нас салютами не собьешь.

С толку, стало быть... Сталин - отче ваш.
Эх, по матери ваших бать.
Старой песенкой бросьте потчевать -
Нас приходится принимать.

Три дороженьки. Дар от Господа
В ноги идолам положи.
Тридцать грошиков вместо Посоха
Пропиваючи, не тужи.

А вторая-то прямо с выбором -
Тут и лагерь есть, и тюрьма,
И психушечка - тоже выгода
На казенные на хлеба.

Ну, а третья... Долей горек тот,
Если в этот путь занесло -
Мы б повесились, только толку что,
И невесело и грешно.

Хочешь хохмочку - пью до одури,
Пару стопочек мне налей -
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.

1965



Вадим Николаевич Делоне (Vadim Delaunay, 22 декабря 1947, Москва — 13 июня 1983? Париж) — русский педагог, писатель, поэт, диссидент, участник демонстрации 25 августа 1968 года на Красной Площади в Москве.

Леонид ГУБАНОВ (1946 - 1983). Весна 1976 г. Gubanov


НА ОКЕ
(Поленово)

Бока пророчиц и паромщиц.
Малиновый закат при окнах.
Ока, белье, бабье по рощицам,
и я в траве ее притоком.
Приди и в ямбы загляни мне.
Приди по тропке, по стиху…
не угощая земляникой
поспевших для насмешек губ.
Смотри! Я продираюсь в ложненьких
размерах речек и основ.
Как промокашки, подорожники
на непросохших ранах Слов.
И в рукописи огорода
за красной, маковой строкой
опять коробится горохом
сожженный стих о нас с тобой.
А помнишь? Полдень дал в росточке,
и здесь же, здесь, шумя про ягоды,
жевали мы стручки, как строчки,
и зерна сладких слов проглатывали.
Лупились летом, ели ягоды
И звезды по лицу размазывали.
И мой блокнот, мой старый ябедник
бессонницы отцу рассказывал.
В Пост Слова превеликим грешником
я всасывался и вникал
в само решение орешника,
в саму наивность ивняка.
И почерк неказистый радовал,
душа рыдала и смеялась.
А слово словно с неба падало
и свечкой в кухне озарялось.
До одуренья, боли, вдосталь
утаптывал строфы крыльцо.
Стихотворенье было просто
как около твое лицо.
Мне детство видится, как сказка, –
в которой и Ока, и ты.
В которой мог я опускаться
до сероглазой простоты!!!

* * *

ИМПРОВИЗАЦИЯ

В. Хлебникову

Перед отъездом серых глаз
Смеялись черные рубахи,
И пахло сеном и рыбалкой,
И я стихотворенье пас.
Была пора прощальных – раз
Перед отъездом серых глаз.
О лес – вечерний мой пустыш,
Я вижу твой закатный краешек,
Где зайца траурную клавишу
Охотник по миру пустил.
Прости, мой заспанный орешник,
Я ухожу туда, где грешен,
Туда, где краше всё и проще
И журавли белье полощут.
И вновь душа рисует грусть,
И мне в ладонях злых и цепких
Несут отравленную грудь
Мои страдающие церкви.
Во мне соборно, дымно, набожно,
Я – тихий зверь, я на крестах,
Я чье-то маленькое – надо же –
На неприкаянных устах!