Наступило жаркое лето сорок первого года. Удачным был сенокос. Сена навезли на колхозный двор так много, что казалось, что его не съедят ни стада коров, ни отары овец до следующего лета. И на каждом дворе стояли огромные скирды душистого и зеленого сена из невыгоревшего разнотравья. Но к концу сенокоса жара нарастала с каждым днем и это лето, как никогда, выдалось таким жарким, что босиком ходить было не безопасно, особенно по пыли, она обжигала ступни ног до волдырей. В такую жару, хотя солнце еще не достигло зенита, как кто-то из малышни нашего детсада первым обратил внимание на необычное явление. По пешеходной тропе всадник под узды с горы вел лошадь. Чего никто раньше они не видели. И любопытная детвора в возрасте четырех и более лет с интересом наблюдала за спуском с горы человека и лошади, гадая упадет или не упадет лошадь с горы и переживали за их обоих. Человек и лошадь спускались ниже и ниже пока бугры не скрыли их от детских глаз. А затем внезапно всадник уже на лошади скакал с бугра мимо нашего детсада, по пути в контору правления колхоза, и на скаку кричал война!.... война!... Наша нянечка и заведующая быстро завели нас в самую большую комнату, закрыли окна темными шторами и наказали сильно не шуметь и не реветь, а у самих слезы текли по щекам. В этот день раньше обычного пришли наши родители и увели нас по домам. С этого часа все резко изменилось. Жизнь стала напитанной всякими разговорами о войне, хуторские мужики засобирались все на фронт, но их предупредили, в том числе и нашего отца, когда надо, тогда и возьмут на фронт того, кто нужен. И все хуторяне стали работать еще дольше и лучше. Завершили скирдование сена. Следом поспевали хлеба. Началась уборка ячменя, но война до нас еще не дошла. И люди немного стали приходить в себя и продолжать напряженно трудиться, о войне говорили постоянно в каждом доме и на работе, на улице, везде. Радио у нас на хуторе не было, хуторяне рассуждали о войне по газетным публикациям центральных газет.

   Как не торопились мужики уйти на войну и наш отец тоже, пока на фронт не отправляли. И пошли уже разговоры о том, что война может скоро окончится. И они на войну не попадут. А увильнуть от военной службы в те времена считалось величайшим позором и девушки за таких за муж не выходили, а об уклонении от призыва на войну было не возможно и подумать.

   С начала войны дети чем могли стали больше помогать по дому, а Маня в 13 лет начала работать на ферме, Митя в 11 лет на поле, а Андрюша в 12 лет подпаском колхозного стада. И я очень не любя детясли убегал к нему на пастбище, но меня он часто отправлял в детясли.

   И так каждый день проходил в нашем доме. Только, только начинала заниматься заря наша мать, как всегда, встала и приводила себя в порядок. Потом готовила отцу завтрак. Собирала ему на день узелок с едой. Провожала его до ворот. И до своего ухода на работу успевала приготовить еду детям. Ей помогала старшая из детей дочка Маня, прибегавшая домой после ранней утренней дойки колхозных коров. На восходе солнца мать тихонечко подходила к спящим сыновьям и ласково смотрела на них. Глядя на них, она испытывала такое теплое и радостное материнское чувство. Ей жалко было будить своих мальчишек, ведь она сама с малого возраста всю жизнь не досыпала, и всегда ей не хотелось так рано нас будить, но было надо. И тепло разливалось в ее доброй и необъятной материнской душе, а сердце наполнялось радостью за каждого из ее пятерых ненаглядных кровинок. Она потеряла троих мальчиков, умерших от голода в тридцать третьем году, в самый не урожайный и засушливый год в первой половине двадцатого века. Этих, младших, всех пятерых она любила больше жизни. Она, как могла, оберегала их, она же сбережет их и во время войны, на территории, оккупированной фашистами. Мать, так их сильно любила, и ей казалось, так любить детей может только одна она. Старшая тринадцатилетняя Маня была первым, верным и надежным помощником матери. На ее детскую долю выпало трудное счастье во всем помогать маме и растить своих братьев. Она наравне и вместе с матерью делила печаль, радость, и тревогу за своих младших братьев Андрюшку, Митю, меня - Шурика и Вовку. Андрюшка был всего на год с небольшим младше Марии, а Митя на год с небольшим был младше Андрея. Маня для меня была нянькой. Я рос на ее руках. До войны с Маней дружила ее двоюродная сестра по отцу - Поля Мостовая. Она ей помогала нянчить меня, Вовку, который на два года младше меня, ей помогали растить Андрюша и Митя. В нашей семье старший был воспитателем младшего, а главной нянькой была Маня. Не смотря на благополучное материальное положение семьи, на уход и содержание семьи требовалась не малая доля труда и ответственность за каждого. Мать через всю жизнь пронесла свою материнскую любовь и заботу о каждом из нас. Старалась никого не ущемить. Он делала счастливым каждого из нас и оберегала нас всех.

   И не знала мать, что когда вырастут ее сыновья здоровыми и сильными, то разлетятся они по всей стране. Каждый из них выберет свою дорогу, но не будет среди них неудачников, проклинающих свою жизнь. Из них никто не станет бездельником или разгильдяем. Среди ее детей никогда не будет ни одного пьяницы. Все вырастут здоровыми и востребованными советским обществом людьми. Все будут жить долго, только Митя в тридцать лет погибнет при несчастном случае на производстве в своем же селе Подгорном. Одна Мария навсегда останется в селе. Вместе с родителями воспитает своих четверых детей. И разделит с родителями все горести и радости до конца их жизни. Доживет до внуков и правнуков. До войны жизнь всей семьи была хорошей. Отец у нас был очень добрым человеком. Хотя притворялся грозным дядькой. Дети в нашей семье росли здоровыми и жизнь в доме ладилась.

   Дела в большой семье требовали от каждого малого и взрослого в его посильном участии в домашней работе. Мать старалась справедливо разложить домашние работы на каждого по его силе и их возможностям. Маня до десяти лет всегда оставалась старшей по дому. А когда подросла до десяти лет, то с удовольствием помогала маме на колхозном огороде полоть картошку, капусту, огурцы и другие овощи, а затем и доить колхозных коров. Каждый день на восходе солнца матери приходилось будить детей. Я не помню, с какого возраста сначала она ласково будила четырехлетнего меня - Шурика и поручала мне отгонять корову в хуторское стадо. Едва промыв глаза, я каждое утро отправлялся вслед за коровой к стаду. При этом-то ли я корову гнал в стадо, то ли она вела меня за собой. Корова была не глупая и ко мне относилась с особым снисхождением. Она не противилась тому, чтобы этот "Филиппок" каждое утро сопровождал ее в стадо и встречал ее вечером из стада. И когда я хворостиной пытался ее погонять, тогда корова останавливалась и так удивленно смотрела, слегка повернув голову в мою сторону, как будто усмехалась... Но не противилась и выполняла мои "грозные" команды. Я постоянно недосыпал и обижался на корову за то, что она сама не ходила в стадо. После проводов коровы в стадо мне всегда очень хотелось поспать... Но тут же начинались проводы меня в колхозные детясли. Не выспавшись, за Маней я плелся в ясли. Но в ясли я ни за что не любил ходить. Как только мы подходили к яслям, у меня сердце сжималось оттого, что вот сейчас расстанусь с Маней и со всем своим домом на целый день до заката солнца. А для меня расставание с домом было настоящим горем. Дни летом были длинные, длинные. Заранее предчувствуя долгое расставание с домом, я крепко цеплялся за Маню, а подходя к яслям, ревел и не хотел отрываться от Мани. И так каждый день. Днем часто я наблюдал за своим домом, который недалеко стоял на пригорке. Глаз у меня был острый. И я следил за происходящем во дворе своего дома. Но днем двор всегда был пустым. Я огорчался этому. Из яслей, наблюдая за своим двором, я всегда видел любимую собаку Жучку и красивого петуха, пытавшегося всякий раз клюнуть меня. Я целыми днями в яслях очень скучал по Андрюшке, по Мите и по Жучке. Мне казалось, что и Жучка, которую я очень любил, без меня сильно тоскует. Я был уверен, что Жучка об этом тоже знает и тоже скучает и ждет меня домой, на самом деле так оно и было. И когда я возвращался из детских яслей домой, то Жучка, чуя приближение своего любимца, сидя на цепи жалостно повизгивала. Тогда я бежал к ней, и взаимной радости не было предела. Она так ласково, обнимала меня лапами, валила наземь и обласкивала, как собственное дитя. Затем я отпускал ее с цепи, и тут начиналась такая игра в прядки... И так было каждый вечер собака и мальчик забавлялись. И в лихую военную годину Жучка проявит свою преданность ко мне. Это трудное, военное детство в моей памяти останется навсегда.

   Мы все были любимы отцом и матерью. И мы очень любили и почитали своих родителей. А теперь, после того как началась вона, родители стали еще внимательнее и любезнее к каждому из нас, особенно отец. Он по-прежнему уходил на работу, когда дети спали, и возвращался с полей затемно. Каждый раз, возвращаясь, он подходил к нам и ласково смотрел, это еще больше сближало и очень роднило нас с отцом. Но семейное счастье может быть и очень хрупким, особенно в такой бесчеловечной войне, какая выпала и на наши детские плечи. Оно зависело от многих даже случайных обстоятельств и счастья, как и не было. И даже очень счастливые люди не могли влиять на те многие обстоятельства и на другие явно надвигающиеся непреодолимые события, грозные не подвластные им. Замыслы плохих и ужасных людей и их коварные силы убивали на своем пути себе подобных людей на этой проклятой войне. До начала войны нам казалось, что лучше наше хутора нет на свете другого и так хорошо как нам, живется всем людям на этом свете. А тут вдруг война и жизнь наша разломилась на две части, жизнь до войны была светлой, а наступившая ее военная часть непредсказуемой, потом окажется темной и страшной. Много разговоров было о бесчинствах фашистов на захваченных ими советских территориях. Заведующая яслями читала вслух газеты, я воспринимал что слышал, как наяву. Мне становилось жаль всех людей на белом свете и еще не видя фашистов мы их боялись. Как самых страшных существ на свете. А белый свет для меня распространялся только до видимого мне края земли, до горизонта. Который удалялся от меня, когда я поднимался в гору. То приближался ко мне, когда я спускался с пригорка. Правда, мне четырехлетнему очень хотелось заглянуть дальше краешка земли, за горизонт. А потом я перестал хотеть заглянуть за горизонт, боялся, а вдруг там уже идет война и фашисты быстро придут к нам и всех нас убьют. Раньше мой мир чудес начинался и заканчивался видимыми на горизонте железной дорогой и автогрейдером, в трех километрах от дома. Мне нравился этот мир, красивые цветы, разные травы, запах чабреца, стрекот кузнечиков и ночных сверчков, запах хлеба, доносившийся из русской печи, все нравилось и поля и табун лошадей и отары овец и пасека в колхозе и дома, ранняя черешня, майская вишня, абрикосы, ну все мне нравилось кроме парного молока. И, наслушавшись разговоров взрослых людей, я стал боятся, что все это прекрасное вокруг меня и самого меня и всех наших хуторян война сразу уничтожит. Я стал более послушным и притихшим, как все дети моего круга. А особенно запомнились ночные поезда и ночные гудки паровозов. Днем их не было слышно. Любил я наблюдать за редким движением на грейдере. Автомашины по нему проходили редко и на расстоянии трех километров даже, с пригорка от дома их не возможно было хорошо разглядеть. Поезда же были более различимы, даже цвет зеленых и красно-коричневых вагонов был отчетливо виден. Все это движимое и таинственное для меня находилось за колхозными полями. На которых и в последнее предвоенное лето тоже был очень хороший урожай. И на этих огородах всего было много. А еще любил я большой медосбор, как на колхозной, так и на собственной пасеке. Уже появились огромные бурты зерна пшеницы на колхозном току, которые мне были видны с пригорка от дома. Много в этом году уродилось в огороде огурцов, помидор, колхозная пасека давала столько меда, что его выдавали колхозникам на трудодни и люди из колхозных амбаров разносили его по домам ведрами. Все это было обыденно и все равно такую вызывало радость за своих родителей за то, что они много зарабатывали всего. Я еще не знал, что это богатое лето последнее в моем детстве и еще не знал, что мое детство, как и миллионов детей война прервет навсегда. Я не знал, что еще пройдет много лет, когда я увижу снова высокую вкусную буханку белого хлеба, испеченного нашей мамой, и поем его вволю. И не знал того, что отец вернется с войны после тяжелых ранений и уже никогда не сможет поднять меня и посадить на коня, как раньше он это лихо делал. Подзывал отец меня и спрашивал, ты хочешь на коня?: Я очень хотел и боялся, но очень хотел сесть на коня и шашкой убивать и убивать фашистов, при этом представлял себя уже большим и сильным. Я кивал головой и хотел, как отец лихо скакать на коне, но все равно с шашкой. Однажды отец посадил меня на самую смирную лошадь и отпустил поводья, лошадь понесла меня к конюшне, я все же удержался за гриву лошади и от страха лег на ее, когда лошадь заскочила в конюшню я остался цел. Отец сказал, вот так сынок всегда держись за гриву коня. В душе я чувствовал себя большим и очень скоро на этой лошади научился скакать, еще до ухода отца на войну.

   И вот в одно знойное утро июля сорок первого года я и мой брат Андрюша поставили колхозное стадо коров у пруда перед обедней дойкой, а мы с ним отправились под гору за водой для домашней живности. Выше нас на окраине жили Морозовы. По пути к нам присоединился мой ровесник Шурик Морозов. Под палящим солнцем наша троица доползла к карабутовому колодцу. Так он назывался по имени Карабутова или Карабута, человека, который выкопал и обложил камнем этот глубокий колодец. Из этого колодца с незапамятных времен поили три раза в день поочередно стадо коров и табун лошадей. Да еще все из него носили воду ведрами на коромыслах в каждый дом, для всех хозяйственных надобностей. В этом колодце вода прибавлялась так быстро, что ее хватало на всех, и никаких ссор из-за недостатка воды не было. И имя человека вырывшего этот колодец все помнили. Его имя перешло к колодцу. Имя этого колодца каждый раз называлось, когда кого-либо из всех домов посылали к нему за водой. И мама наказывала, принесите воды из карабутового колодца, но не ныряйте в колодец, а то утоните. Откуда берут воду для дома, там купаться нельзя. И когда наша троица пришла за водой, то колодец после утреннего водопоя коров и лошадей был еще не наполнен до верха водой. У этого колодца не было ни сруба, ни ограды.

   Он как будто спрятался под нависшим над ним козырьком земли, заросшим большими круглыми листьями низенького растения. Листья эти люди клали в полные водой ведра, чтобы из ведер на коромысле из них вода не расплескивалась. Андрей налил себе полные ведра, а мне по половинке ведер. Из своего ведра он облил себя и нас студеной водой и все, охладившись, стали бодрыми и отправились под гору домой. Не прошли и половину пути, как из-за пригорка увидела бегущую к нам в гору Маню. Она махала косынкой. Мы почувствовали, что что-то случилось. Когда Мария подбежала к нам, то плача прокричала : война: и все у меня внутри оборвалась. Маня сказала нам, чтобы бежали домой:а то отец уходит на войну, а я стоял, как пришибленный, не соображая что происходит... Затем мы оставили ведра с водой под деревцем и все помчались домой. Когда добежали до дома Морозовых, то узнали, что их отец уже ушел на войну, его за руку схватила сестра Вера и они понеслись вниз к правлению колхоза. Прибежав к правлению колхоза, мы там уже никого не застали. Все отцы их и наши хуторяне, провожавшие их, уже уехали в райвоенкомат в Курсавку. С ними уехали и наши матери. Только утром они вернулись и повели нас к железной дороге прощаться с отцами, ушедшими на войну. Люди долго на солнцепеке у железной дороги ждали военный эшелон. Наконец, дежурный по полустанку сказал, что мимо них последует военный эшелон. Все пристально всматривались в каждого человека, машущего из вагонов рукой, но среди множества мчащихся мимо нас лиц я своего отца так и не увидел. Так для каждого из нас ощутимо страшно и горько началась Великая Отечественная Война. Война, которая лишила нас и миллионы детей великой страны, счастливого детства. Отобрала у нас отцов и все семьи лишила покоя и большого семейного счастья. В нашем доме воцарился страх за отца, за дядей, двоюродных сестру Полю и брата Гришу. Из большой нашей родни на фронт ушли три брата мамы, дядя Степан и дядя Алексей оставили также как и все отцы своих детей, а не женатый красавец дядя Коля еще служил в армии, а также брат отца Тимофей и совсем молоденький богатырь его сын, наш двоюродный брат Гриша. Гриша через три года войны в бою под Карабулаком от фашистов получит тяжелейшее ранение и потеряет зрение навсегда. Придет Гриша домой с орденами и медалями. Но это будет малым утешением для родителей и сестры Нади. Внешне он станет еще красивей, а вот видеть никогда ничего не будет. В пятнадцать лет добровольцем на фронт ушла моя вторая нянечка, моя двоюродная сестра Поля Мостовая. Для нас, как и для всех, наступит черная полоса. Мы находились на оккупированных фашистами территориях, а это черная мгла.

   Во время войны и после Победы рабочих рук ой, как не будет хватать. И по всей стране в годы войны и после нее мы дети, как и миллионы детей великой страны, заменим мужчин, павших на полях сражений. У миллионов детей детство отнимет война. Мы все очень рано станем взрослыми и я тоже со дня ухода отца на войну.

   Пройдет больше года, как на грейдере начнется беспрерывное передвижение машин и людей с запада на восток. А когда на грейдере всем станет тесно, то по нему будут проходить только военные автоколонны. В одно раннее утро через наш хутор начался беспрерывный поток беженцев, скота, овец, молодых лошадок, взрослые лошади были призваны на войну, подводы с птицей и разной сельской живностью. Вначале ехали на подводах, тишина была нарушена каким- то тревожным шумом, плачем детей, скрипом подвод, мычанием быков, тащивших эти подводы. Потом пошли люди, некоторые тащили тачки, на них были узлы, на узлах сидели запыленные дети, или совсем немощные старики и старухи и почти у всех были кошки и собаки. Люди не могли оставить своих животных на растерзание врагам. Они оберегали их и в этой трудной дороге. Дороге, по которой им еще предстояло пройти много дней. Многие из них не дошли до мест, где им было бы безопасно. Их настигли фашистские мессершмитты и ассы с оловянными глазами и с черным сердцем хладнокровно поливали и поливали их свинцом каждый день. Командование фронта будет делать все возможное, чтобы помочь эти несчастным людям выжить в этом трудном пути. Отрывая истребители от сражений на передовой, оно будет не мало истребителей посылать на защиту беженцев и отступающих войск от фашистских самолетов. Против стаи мессеров наши ястребки в одиночку бросались на них сверху. Как ангелы- спасители они появлялись с неба, защищать и спасать своих. Ночью вдоль дорог были размещены прожекторы. Наши солдаты в ночном небе высвечивали прожекторами фашистских стервятников и брали их в крест лучей и ослепляли их летчиков, а наши ястребки бросались на них из темноты и расстреливали, но не каждый раз сбивали фашистов. После наступления темноты мы наблюдали как, прожекторы, скрестив лучи, держали фашистского стервятника. И как он не рвался его держали до тех пор пока не появлялся, ястребок, который посылал короткую светящуюся в мессер очередь и тот, оставляя за собой хвост пламени и черного дыма, падал на поля за железной дорогой. Фашист на лету горел ярким факелом и догорал далеко в степи. И так дни и ночи. Многим нашим солдатам и беженцам наши летчики тогда спасли жизни. Многие беженцы во след ястребкам осеняли их крестом, некоторые на коленях молились за наших летчиков. Для нас наш самолет и летчик станут одним живым существом. И называть всех их станут короткими и милыми всем, двумя словами наш Ястребок. В знак благодарности беженцы ястребкам махали платками, руками и при каждом пролете ястребков люди плакали от радости и продолжали молиться за наших летчиков-истребителей. Иногда Ястребки, как можно низко пролетали над беженцами, покачивая крыльями.

   Солнце в это лето сорок второго военного года, как никогда с самого восхода пекло так, что не было у беженцев и отступающих с боями советских солдат никаких возможностей от него куда-нибудь укрыться, ни деревца, ни кустика вдоль дороги. Дорога, от большого числа прошедших по ней людей и подвод покрылась толстым слоем пыли. Пыль лезла людям в волосы, за воротник, в глаза, уши и в рот. Пыль разъедала глаза и губы. Не только негде было окунуться, но негде было зачерпнуть воды. Их дорога пролегала через безводные села от Невинномысска до Минеральных Вод.

   Многие подходили к домам и просили пить. У таких уже не было сил идти дальше без глотка воды, для них глоток воды был спасением от гибели. Некоторые беженцы от жажды теряли сознание. На нашем хуторе с водой было очень плохо. И припасенных с раннего утра четырех ведер воды надолго не хватало. Андрей и Митя в день по два раза в страшную жару ходили за водой. И пока несли воду домой, она становилась теплой. Пить ее было неприятно, поэтому ребята сразу ставили ведра в холодный погреб. Для них это стало святым делом. Каждый из них в эти жаркие дни не один раз и сам испытал жажду. Нам были понятны страдания людей от жажды на таком страшном солнцепеке и в таком трудном переходе. Нам было жаль, что у этих людей не осталось дома, еды и даже воды. Мать понимала нас и разделяла наше сочувствие к страданию беженцев . И радовалась тому, что ее сыновья так близко к сердцу принимают чужую беду. Если бы вы знали, как беженцы благодарили нас за воду. Расставаясь с нами плакали и молили бога, чтобы он уберег нас от фашистов. Под горой у эстонцев был общий большой круглый колодец с крышей. Мы его так и называли круглый. Воды в нем было до половины. Я никогда не видел у круглого колодца дна. И вот в одно позднее жаркое, прежаркое утро мы с Андреем и Митей пришли к колодцу за водой. Воды в колодце стало мало. Людей было много. Первый раз в жизни пришлось встать в очередь. И когда дошла наша очередь, у колодца показалось дно. Дно было песчаным, песок мокрым и чистым, чистым. А вдоль стен колодца с предгорной стороны били роднички. Они были, как живые и их фонтанчики быстро превращались в ручейки холодной и чистой воды. Мне так захотелось опуститься в колодец и губами жадно прильнуть к леденящему родничку. Но этого делать было нельзя, и соваться ногами в этот колодец был большой грех. Вода стала и для нас живительной влагой.

   Этой живительной влагой мы каждый день делились с беженцами. А они все шли и шли. И воды у нас на всех не хватало. Дни были знойными, ночи душными. Иногда с хуторянами в разговор вступали женщины и старики. Они рассказывали такие ужасы, что в июльскую жару по спине пробегал холод, и мне становилось еще страшнее. Став взрослым я его понял, что "Лучше ужас один раз, чем ужасно каждый день".

   Спрятаться от мессеров людям было негде, ни одного кустика на их пути. Трава вся выгорела, и на желтой траве вдоль обочины после очередного налета оставались мертвые и раненые люди, наши советские люди, добравшиеся до нас из Ленинграда, Киева, Харькова, Донбасса, Ростова и других занятых фашистами территорий. Они, спасаясь от смерти, вынесли тяжкие испытания, прошли сотни километров, а их несчастных фашистские стервятники на своих мерзких самолетах косили и косили из пулеметов каждый день.

   И какова была общая радость, когда из-за горы вновь на головы фашистских ассов сваливались наши ястребки. Тогда этим ассам было не до беженцев, они мигом драпали. И как всегда в знойном небе начинался, настоящий воздушный бой. Наши ястребки вновь налетали внезапно и гонялись за фашистами в небе. Все ликовали, когда наши ястребки гоняли и прогоняли фашистов. К счастью фашисты на наших глазах не сбили ни одного ястребка. По ночам над нашими головами гудели фашистские бомбардировщики и скоро все научились распознавать по их гулу, какие порожние, а какие из них с бомбами.

   И вот в нашем колхозе в середине июля сорок второго года тоже объявили эвакуацию, старики и председатель колхоза преклонного возраста Бибиков отправились на восток со стадами коров, отарами овец, табуном лошадей и среди них всеми любимый вороной жеребец красавец Воронок. Колхоз после ухода председателя прекратил свое существование. Поэтому сбежавших из эвакуации нескольких колхозных коров раздали на сбережение по ближайшим дворам колхозников. Одну корову определили на сохранение и в нашу семью. Отдавали только тем, у кого было кому ухаживать за коровами. Люди за ними ухаживали, как за своими.

   Когда уже все колхозное добро было эвакуировано, двор и фермы опустели и только редкие отдельные куры на птичьем дворе продолжали жизнь самостоятельно. Люди не из-за жадности, а по милосердию отлавливали их для сохранения.

   Начавшаяся было уборка ячменя, пшеницы внезапно прервалась, комбайны, и тракторы исчезли с колхозных полей. Людям предложили взять с колхозного тока зерна пшеницы столько, сколько нужно каждой семье до следующего урожая и закопать поглубже. Кто сколько мог столько и приносил в свой дом зерна. Которое после освобождения от фашистов, будет весной сорок третьего года собрано и посеяно и даст хороший урожай. Возить уже было не на чем, транспортное имущество и рабочие быки уже были эвакуированы. Я от своего дома на пригорке видел, как над полями пшеницы распространялся черный, черный дым, затем и на току стал клубиться такой же жирный, черный дым. Своим детским умом я не понимал, зачем жгут колхозницы свой хлеб. Поздно вечером все прояснилось, и все кто мог, держать факелы отправились, на поля и ток сжигать хлеб, чтобы ничего ни зернышка не досталось фашистам.

   Не успели сжечь хлеб, как был взорван нефтепровод. В округе стояли столбы черного дыма. Это ужасно, но жизнь продолжалась. Люди за три километра отправились с ведрами и банками за керосином. Когда я с братьями появился на нефтепроводе, во всех канавах и ямках подальше от огня было полно керосина. Керосин от адской жары быстро испарялся и мог вспыхнуть в любом месте, но об этом не задумывались и шли и шли за керосином, от которого в округе стояла жуткая вонь и есть ничего кроме фруктов было невозможно. Все время тошнило. Люди без всякой радости набирали, кто во что керосина и несли его по домам. В каждом доме кроме посуды, подойников и ведер для воды все было наполнено керосином. В любой двор сунуться было противно. Потом запах понемногу выветрился. Очень скоро этот нефтепровод был подожжен, где только горело. Видимо для предупреждения гибели жителей окрестных поселений. И еще во многих местах был взорван. После чего через несколько дней его горение прекратилось.

   Потом внезапно прервался поток беженцев, и я увидел, на нашем дворе неожиданно появилось человек десять советских солдат. Лица и сапоги были у них в пыли. Командир приказал им разойтись. Все они расположились под фруктовыми деревьями. Ни яблоки, ни груши они не рвали. Андрей принес им полное ведро яблок и груш, но от усталости они есть их не смогли. Я радовался, глядя на усталых солдат, и втайне ожидал, что вот, вот вслед за ними придет и наш отец. Но наш отец так и не пришел. Я заметил, что все солдаты, кроме одного часового спят. Не спал и командир, он сидел в тени под верандой, а мама готовила солдатам обед на летней плите. Краем уха я услышал, как командир сказал маме, что с такой оравой детей, как у нее очень будет опасно при немцах и посоветовал ей с детьми, как можно скорее отправляться в дорогу. А потом добавил, что можно попробовать успеть на последний эшелон для эвакуации, на станции Водораздел. А если никуда не уйдете, то может вас с такой кучей детей фашист и не тронет, но вряд ли. Но имейте в виду, фашисты быстро наступают и через день два будут здесь. Как только обед был готов, он разбудил своих солдат, они быстро умылись студеной водой, принесенной Андреем и Митей из карабутового колодца, наспех поели, построились и маршем спустились на дорогу, где смешались с другими отступавшими солдатами. Уходя, каждый солдат старался, что-либо подарить детям, мне досталась пилотка с красной звездой. После ухода солдат я с радостью надел пилотку и гордо вышел за ворота. И откуда не возьмись, тут как тут дед Поух. Увидев на мне пилотку, подозвал к себе и заговорщически поманил меня ... иды сюды, шо скажу: вси русски салдаты уйшлы..? я отступил дед снова прошипел .. та: ты: ны бийся дида:иды сюды, а потом притворившись добреньким ласково прошипел ... " : а пилотку хто тоби дав?.. наши подарили гордо сказал я и тут дед не выдержал и зашипел у..у..у.. .у краснопузый... кончилась ваша совецька власть : вси ваши разбиглысь :, а вы колы сбигать будытэ: кажи своей матэри шоб скорий сбигала з вамы, а то пизно буде: нимци як прийдут всих вас пырывишають:А ....як про це шоя я тоби сказав красным скажыш, то ...я и показал кулак, и резво скрылся за бугром. Я не на шутку испугался деда, но дома об этом никому не сказал. И своим детским нутром почувствовал, что дед очень плохой.

   Не успел развеяться с полей дым и исчезнуть во всей округе гарь, ни с того ни с сего наступило какое то тревожное затишье.

   Мать чуяла, что надвигается беда. И рано, прерано подняла всех детей. Мы полусонные еще не понимали, что случилось. Она дождалась пока мы умылись, поставила нам еду. Находясь в полудреме, ели мы нехотя. Прибрала все за нами сама. Посадила всех в рядок на кровать. Помолчала, осенила крестом каждого, помолилась на коленях богу в святом углу перед иконой Божей Матери. Подойдя к детям, тихо сказала сейчас мы уйдем из нашего дома и если будем живы, то обязательно вернемся.... Ей горько было думать о том, что приходится убегать от фашистов и покидать дом, где родились ее дети. Дом, в котором мы были счастливы, дом, из которого отец ушел на войну. Дом, в который он должен вернуться с войны. Мысли ее были одна тяжелее другой. И как ей не хотелось покидать такой родной дом. Она боялась, что кто-либо, расскажет, что дед наш детей по отцу воевал с немцами. Мать усадила нас перед дальней дорогой, попросила помолчать. Дети притихли и сон их, как рукой сняло. Только Митя полушепотом сказал, а когда вернется отец, где искать будет нас. Мать горько заплакала, мы тоже начали плакать. И, как гром среди ясного неба, они услышали тревожное ржание лошади, все разом высыпали во двор и, глядя с пригорка, увидели, как у закрытых ворот конюшни одиноко стоит всеобщий любимец и гордость колхоза, красивый колхозный жеребец Воронок. Уход из дома был сорван. Радость осветила наши души, забыв обо всем, мы вниз понеслись к Воронку. Воронок радостно заржал, глаза его светились радостью. Он был общим любимцем, Андрей и Митя, до эвакуации кормили его хлебом, овсом и ветеринар иногда доверял им водить его к карабутову колодцу на водопой. Мы Воронка стали ласкать, он радостно фыркал, так он выражал радость встречи. Ребята повели его под гору к карабутовому колодцу напоили студеной водой. Обливали его водой, Воронку это нравилось, он стал бегать и валяться на траве. У колодца была еще зеленая сочная трава, Воронок стал пастись, наелся вволю сочной травы и хотел отправиться в свою конюшню. Мы не пустили его и втроем держали на веревке, привязанной к подуздечке. Привели его домой, и только потом опомнились от такой радости. И стали думать, куда его спрятать, когда фашисты придут они его заберут. Но наших солдат уже не было, и совсем некому было передать Воронка. А девать его было некуда. А чтобы фашисты не захватили Воронка, когда придут на наш хутор, стали прятать его в бурьянах заброшенного сада. Нам повезло, когда прибежал Воронок, видимо, его никто не успел увидеть. Люди перестали ходить друг к другу, и это было нам на руку. Мы днем его привязывали подальше от дома в бурьянах заброшенного сада, под деревьями. Мы и не заметили, как прошел день и даже не заметили, что дома не было мамы и Мани. Мы привыкли к ранней самостоятельности и их отсутствие не вызвало у нас тревоги. Уже когда стемнело, а ночи летом у нас темные, темные, мать привела в дом девочку и женщину, они оказались беженцами из Ленинграда. Девочку звали Ира, ей было девять лет, она была очень худенькой. Мать и Мария помогли им вымыться. Оказывается, когда мы были, заняты заботами о Воронке, мать собрала узелок с едой взяла с собой Марию и ушла на станцию Водораздел узнать, когда будет подан эшелон для эвакуации людей. Была страшная жара. Чуть поднявшись над землей, солнце стало палить все живое и растущее на ней. На станции сначала сказали, что к вечеру из Невинномысска придет поезд с беженцами. Потом сказали, что еще один из Минеральных Вод придет. Людей из окрестных сел и станицы на станции собралось много, среди них были только женщины, старики и дети, ох как было много детей. Стали ходить слухи, что возьмут только детей. Матери гудели, детей отпускать или отдавать не стали бы. Жара все нарастала и уже к обеду цистерну воды выпили. Диспетчер вызвал поезд-водовозку. И только после полудня она привезла воду. Вода была холодная, приложив руку к боку цистерны, ребятишки кричали своим, правда вода холодная. Бабы из соседних поселений рассказали нашей маме, что их мужья и братья тоже на фронте, все вместе поплакали. Так вот придя и видя все это на станции, мать поняла, что теперь точно она своих детей не успеет привести сюда к приходу эшелона. После ухода водовозки со стороны Киана к Водоразделу пришли первые беженцы. Оказывается, их последний эшелон из Невинномысска разбомбили фашисты между полустанком Пионер и Водоразделом. К счастью, бомбы попали на железную дорогу, и машинист успел остановить состав до катастрофы. Люди были до изнеможения измученные тяжелым переходом на невыносимой жаре, под нещадно палящем солнцем. Многие несли на себе маленьких детей, немощных стариков и какие-то пожитки. Мать смотрела на них и слезы застилали ее глаза. В душе она поняла, что никуда не тронется с нажитого места и не станет подвергать детей такой смертельной опасности. А люди все шли и шли беспрерывным потоком и уже вся лесопосадка у станции, была заполнена ими, как муравьями, а они все шли и шли. Уже от солнца им негде было спрятаться. Мать подумала дети ее в доме живые, здоровые, а эти несчастные бегут от войны и убежать не в силах. Так нужно ли так рисковать думала она. В дороге их могут также разбомбить, и тогда похоронят их где-нибудь у дороги, как безымянных беженцев, без креста или колышка на могилке. И это утвердило ее в принятом для себя решении. Будет, как бог даст, сказала она себе, если убьют нас фашисты так все вместе, будем лежать в могиле у себя дома. И когда с войны придет их отец, то хоть будет ему, где поклониться, ее праху и его детей. Солнце скатилось уже к закату и тут к станции из Курсавки военные подали эшелон. Местные люди хлынули к составу, но часовые не подпустили их к эшелону. Народ стал волноваться, тогда появился начальник поезда и в рупор обратился к людям. Он им сказал, что этот состав предназначался для вас. Но случилась беда на перегоне фашисты бомбили эшелон с беженцами из Ленинграда, разбомбили рельсы, их может отремонтируют и тогда тот эшелон вас заберет. Вы видите сами сколько беженцев на той стороне в лесопосадке. Их очень много, не знаю поместятся они или нет в мой состав. Среди них много евреев, а фашисты в первую очередь убивают их поголовно и старых и малых. Поймите меня правильно, я выполняю приказ Главнокомандующего товарища Сталина и обязан в первую очередь эвакуировать этих людей. А вы русские люди, может, вас фашисты и не тронут. Но вы все пока не расходитесь, может быть, места останутся, и я смогу взять тяжелобольных и многодетных, а остальных после ремонта пути может, прорвется, заберет стоящий на перегоне состав, паровоз его не поврежден. Люди без ругани, без истерики спокойно отступили в лесополосу, как будто так и надо. Мать наша взяла Маню за руку и сказала, пойдем домой. Сначала полтора километра они шли вдоль железной дороги до переезда. У переезда у на обочине грейдера мать увидела сидящих грязных и беспомощных плачущих мать и дочь. Мать с Маней подсела к ним и заговорила. Выяснилось, что они из Ленинграда, под бомбежками проехали много дней, и вот беда их поезд попал под бомбежку. И это его паровоз беспрерывно подает гудки, вызывает ремонтников пути для вызволения состава из беды. Мать им сказала, что для них прислали вон эшелон стоит на станции и, что там идет погрузка беженцев. Мать подняла их и сказала, идемте быстрее, еще успеете. Но девочка так обессилела, что идти не могла. Тогда мать посадила ее себе на спину и понесла к станции, Маня помогала нести их узлы. И мать девочки от усталости еле плелась. Совсем оставалось мало идти до состава, как паровоз дал прощальный гудок и этот эшелон покинул станцию, увозя на восток страдальцев, спасая их от гибели. Мать наша прилегла с девочкой под кустом и тут к ней подошла беженка, она упала и забилась в истерике. Они все плакали, потом мать еле успокоила ее. Женщина сквозь слезы сказала, мы еврейки и если фашисты сейчас придут они нас и вас убьют или повесят на этих телеграфных столбах и еще горше они заплакали все вместе. Мать твердо сказала, что вам здесь оставаться нельзя. Здесь скоро могут появиться фашисты. Нужно скорее идти к нам домой, это недалеко девять километров отсюда. Женщина, недолго думая, согласилась, и они быстро отошли подальше от грейдера в поле. Мать снова взвалила на себя Иру и сказала, идите за мной. Пришли они домой ближе к полуночи. Мы обрадовались возвращению мамы и Мани. И насторожились, увидев на плечах своей матери чужую очень грязную худенькую девочку. Ире было девять, но она выглядела, как маленькая старушка. Беженки попили водички и, не умываясь, сразу повалились на приготовленную, на полу постель и крепко уснули. Утром мать Иры сказала, что они уже давно так не спали. А когда мальчишки сообщили им, что состав, который бомбили фашисты, от них уже сбежал, мать Иры засобиралась на станцию Водораздел. Тогда Митя сказал, что он пойдет на гору и посмотрит, стоит ли какой-нибудь поезд на станции. Скоро прибежал Митя и сказал, что поезда в Водоразделе уже нет. Мать, чтобы отвлечь от потрясения беженок, стала рассказывать, как хорошо жить на нашем хуторе. Сказала, что продуктов у нас много, хватит до следующего урожая. Но это тоже не утешило мать Иры. И, когда немного спала жара, они хотели идти дальше на восток. Но мгновенно все изменилось, в наше село въехали фашистские мотоциклисты и остановились на колхозном дворе. Женщина страшно испугалась и вместе с дочкой от страха забилась под кровать. И ни с того ни с сего один мотоцикл с пулеметом на коляске примчался к нашему дому. Мать была с нами во дворе, с нами была и Ира. Все напряглись и стояли тихо. Даже наша Жучка, чуя беду, затаилась за конурой так, что на чужаков бешено не лаяла и не кидалась, как обычно. Немец сидевший за рулем, слез с мотоцикла и грозно сказал на ломанном русском языке: "рус: золь дат :ест? хенде хох!:рус: здавайт!. .." его все сразу поняли и замотали головами нее ...нее: руских солдат нет сказала мать, фриц, видимо, поверил и, тыча пальцем в окруживших мать детей гогоча, сказал: " киндер много...рус... матка: корош матка:рус...матка швайн..." и гогоча укатил.

   Ночью тайно Митя и Андрюша под печкой вырыли убежище для беженок. Землю Мария и мать сразу же выносили ведрами и разбросали подальше по бурьянам, чтобы не оставлять в доме следов. Землянка, как ее назвали, получилась на двоих просторная. В нее настелили свежей соломы, накрыли ее рядном и еще покрывалом, опустили подушки и получилось неплохое убежище. В доме тревога усилилась за беженок и за Воронка. Мать предупредила детей, чтобы никому не говорили, что в доме беженки, а то фашисты нас всех сразу убьют.

   Еще не совсем стемнело, как на хутор на велосипедах въехали новые фашисты. А к утру весь колхозный двор заполонили тупоносые фургоны, оттуда вывалилось огромное количество фашистов. До наступления жары их не стало. Вдали на грейдере был виден беспрерывный поток машин, фургонов, тягачей с пушками и иногда проходило по несколько танков. Видимо, охранение фашистских колон. Для нас настала страшная пора. Все сидели по домам и никто не появлялся на колхозном дворе. После полудня в самое пекло в колхозный двор еще въехали новые фашисты. Огромная куча фашистов на колхозном дворе напоминала стаю, налетевших ворон. Все превратилось в галдеж и беспрерывное хаотичное движение по колхозному двору. Перед закатом солнца фашисты стали разъезжать на мотоциклах по домам и всех сгонять на колхозный двор.

   Когда всех хуторян согнали на колхозный двор, на возвышенное место поднялся фашистский комендант и через переводчика, поднявшегося за ним, объявил, что колхоза у вас больше нет и теперь нет большевистского порядка, теперь есть только немецкий порядок. Теперь все должны работать на Великую Германию. Все должны сдать советские книги, оружие, выдать советских солдат, начальников, коммунистов, евреев, комсомольцев, и все должны подчиняться порядкам великой Германии и много чего непонятного людям еще наговорил. Люди стояли молча и каждый думал о своем. На выступление коменданта ни гула, ни одобрения не последовало. Ближе всех к немцам оказался дед Поух, его-то комендант заметил и подозвал к себе. Наклонившись к нему через переводчика, что-то спросил у деда. Дед ободрился и закивал головой. Комендант на ломаном русском языке сказал: "шовецк:влашт капут: Шталин капут:велики германий:ист очен:карош:, штарый :порядка: ни ..бутет: будет.. карош: нови нмецки порядк :". Дед засветился, как новая копейка. Комендант через переводчика обратился к деду на ухо. Потом снова обратился к деду и сказал: "ты штар..ий будиш штарошт.. будеш караш.. ха..няйт баб.. будиш карош: порядк.. имейт., будиш жив..ой. Потом еще двоих неизвестно откуда явившихся хуторских мужиков комендант назначил полицаями. Они были призваны на войну, но каким-то непостижимым образом оказались дома вместе с немцами. Не могу называть их фамилии, хотя они и предатели. Но дети их и внуки еще живы и я не хочу травмировать их, они- то не виноватые. Старосте и полицаям комендант вручил нарукавные повязки и приказал всем людям подчиняться этим слугам новой власти. Новоявленные фашистские прислужники на виду у фашистов заставили людей носить из колхозной библиотеки все книги и кидать в костер из соломы. Книги горели плохо, толстые обложки корежились, как живые. В муках, из-под обложек на мгновенье выплывали родные хуторским людям лики Ленина, Сталина, Карла Маркса, Энгельса и многие другие лица и изображения. Люди носили книги и плакали, фашисты, видимо, думали, что глаза у людей слезятся от дыма. Зато прислужники радовались, особенно новый староста дед, покряхтывая, таскал книги и с остервенением кидал их в костер. Я, видя, как старается радостный дед незаметно ускользнул из толпы и удрал домой, чтобы дед не бросил и меня, как книгу, в костер. Книжный костер тлел несколько суток и по ночам наводил ужас на людей. Он хорошо был виден от нашего дома ночью.

   Затем начались утомительные ожидания чего-то более страшного. Комендант переехал в центр эстонского села, там находилась комендатура. Дед-староста и его два полицая приступили к исполнению омерзительных обязанностей. Проходили по домам и в каждом доме староста подробно расспрашивал людей, где и как воюет их муж, сын или брат. Быстро дошла очередь и до нашего дома. Первым делом староста вырвал у меня пилотку с красной звездой. Потребовал, чтобы сдали все, что нам оставили наши солдаты, но мы ему так и не сдали парусиновый ремень и новые обмотки, которые, нам подарил советский солдат. Затем так важно и грозно сказал: "да: Хведора Трохимовна.. не позавидуиш тыби, мужик уже воював с нимцямы, а нимци цого не простять. Вин же вюевав и в гражданьску на сторони красных с полякамы :, а полякы скоро тоже прийдут и тож спросють з вас за всэ:" потом помолчал: И снова "твои щенята таки ж, як и их батько красноголови: помолчал потом опять порадовал ..ну.. нычого нимэцких свынэй будуть пасты в Гэрмании:" и залился радостью.... К счастью, ни он и никто из полицаев не проверили под печкой и не обнаружили тайник, в котором спрятались беженки из Ленинграда. Мать прослезилась и он пуще прежнего расхорохорился. И с важным видом повелителя удалился со двора. Мать страшно испугалась, что ее детей немедленно у нее отберут и угонят на чужбину. Под печкой было душно, и ребята прорыли под фундамент дырку, вставили в нее кусок водосточной трубы и замаскировали ее. В таком положении даже в убежище под печкой им стало жить "лучше". Но Ира хотя и сильно боялась налетов фашистских самолетов капризничала в подземелье, не стала слушать свою мать. По ночам ее мать отпускала к нам. Однажды днем она неожиданно появилась во дворе. Бдительность за эти дни у всех притупилась и все забыли, что ей нужно быть в тайнике.

   Неожиданно с проселочной дороги в гору свернул мотоцикл, и ребята не успели опомниться, как он влетел на двор. Немец встал с мотоцикла, подошел к детворе и сказал" "матка: ком гер:." Показалась на пороге наша мать, немец сказал: "матка : млеко: му:уу:му...уу, а затем:яйка : ко:ко:ко:". Мать быстро принесла кувшин молока и десяток яиц. Немец удивленно посмотрел на это и покачал головой сказал мала...выпил молоко и пошел к мотоциклу. Пложил яйца в коляску и уже садясь, обернулся на детей и быстро подошел к Ире и сказал: "юди"?: . Мать обняла девочку и сказала не..ее..е... Мать стала показывать на темные свои волосы на темноволосые головы Мити, Андрея, девочки и на свою. Немец положил руку на выгоревшую на солнце до бела мою голову и произнес "карош: киндер:гут:, нет ест юди.." потрепал белые мои волосы и удалился. Возможно, немец, куда-то спешил, поэтому оставил Иру и нас в покое. Когда немец положил руку на мою голову в нос мне ударила такая липкая вонь, что если бы это продлилось чуть дольше меня бы вырвало.

   Когда стемнело, из тайника вылезли мать и девочка. И я слышал, как беженка благодарила нашу мать за спасенную дочку, она просила мать, чтобы дети никому не говорили, что они еврейки, а то фашисты сожгут всех вместе в этом же доме. Еще большая опасность нависла над нашей семьей. Мать и не думала выдавать беженцев и строго настрого наказала нам никому не говорить, что у нас под печкой прячутся беженки. Беженок она очень оберегала и жалела. Мария и мать ухаживали за ними. Иногда после наступления темноты ели все вместе. Девочка из супа или борща выбирала жареный лук и только потом ела. Мама наша это заметила и стала девочке отливать отдельно суп или борщ до заправки его жареным луком. И другую еду она также ей готовила без жареного лука. Вся детвора и взрослые не сразу отошли от неожиданного приезда к нам фрица. И после этого дети тщательно наблюдали за всем и всеми. И, если кто сворачивал в сторону их дома, то сообщали матери или Марии.

   Только немного успокоилась обстановка, как появилась новая беда. Ежедневно через хутор на запад в сторону Кубани фашисты гнали колоны советских военнопленных. Многие жители хутора рассыпались вдоль дороги. Каждый из них всматривался в лица пленных солдат, боясь встретить в колонне военнопленных своего мужа, отца или брата. Наши солдаты были в оборванной форме, многие были ранены и избиты. На нещадной жаре головы их были без пилоток. Многие шли босиком. От жары ноги и от жажды губы их были в ранах. Проходя мимо людей, они шептали губами пить:, а люди им незаметно передавали в бутылках воду, а в чистеньких белых тряпочках совали еду, хлеб, огурцы, помидоры, фрукты. Приносили столько, чтобы было незаметно. Разрывы между колонами составляли от нескольких часов до нескольких дней. И уже ко второй колонне пленных солдат люди успевали приносить бутылки с охлажденной в погребах водой. Немцы не успевали отобрать ничего, все быстро исчезало в глубине колонны. И так каждый день или через день- два люди, дождавшись появления очередной колонны наших военнопленных, выходили к дороге. Люди быстро приспособились к обстановке и воду и молоко в бутылках катали под ноги солдатам. А еду научились незаметно бросать прямо в руки солдат. В один из самых жарких дней, когда в ушах звенело от жары, издали показалась новая колонна военнопленных, я одел на себя две сумки с бутылками холодной воды и с разрезанными на четыре части двумя пышками. А сверху одел отцовскую рубаху, чтобы не видно было сумок и быстро спустился к дороге. И, как на зло, рядом со мною остановился конвоир. Уже колонна заканчивала прохождение, а я никак не мог отдать все пышки солдатам. И когда конвоир отвернулся, я быстро метнул узелок в колонну и он тут же исчез. На мгновение, потеряв бдительность, я сразу же резко покатил бутылку с водой под ноги нашим солдатам. И тут внезапно ощутил резкий удар в нос, потерял сознание и очнулся только затемно. В забытьи мне казалось, что рядом плачет моя мать. Я не мог открыть глаза, боль в затылке не позволяла. Приходя в себя я почувствовал, как мать чем-то холодным вытирает мне лицо, глаза, губы и прошептал ма..ма: Глаза мои чуть приоткрылись и, как в тумане, вместо лица матери я увидел мордашку своей любимицы Жучки. Она повизгивала, глядя мне в глаза. Это она проявила ко мне небывалую преданность. Когда я ногой покатил бутылку последнюю под ноги пленных наших солдат, тут фашист увидел это и наотмашь ударил меня в лицо. У меня из носа и рта потекла кровь. Фашист схватил меня за шиворот и выбросил в сторону , а сам последовал за колонной. Благо недалеко росло дерево и скоро его тень упала на мою голову, это помогло мне остаться в живых. Иначе, если не от фашистского удара, то солнечного удара я мог и умереть. В тот знойный день вдоль дороги людей почему то стояло мало, а те, кто стоял, дальше вдоль дороги и подальше друг от друга происшедшего не заметили.

   Жучка, почуяв беду, видимо изловчившись, смогла выскользнуть из ошейника, и примчалась ко мне умирающему на солнцепеке. Дома меня хватились не сразу. Думали, что я с Жучкой ушел куда-то. И только, когда стало темнеть, меня хватились. Обыскали все в округе, сходили к колодцу, меня и Жучки нигде не было. Как только Жучка почуяла, что я очнулся, она мгновенно исчезла. Оказывается, она прибежала домой и стала скулить, лаять и бросаться к своим домочадцам. Те догадались, что она куда-то зовет их, и думали, что я утонул в колодце. Но Жучка повела их налево вниз от дома. Жучка бегом, ребята за ней и вот она остановилась под деревом. Когда они подбежали за ней, то увидели меня окровавленного и без сознания. Меня домой принесли на руках. Дома обмыли лицо холодной водой, обтерли холодной водой все обгоревшее на солнце тело, а потом чем-то смазали и мне стало легче. Я не сразу пришел в сознание, чем напугал всех домашних. Больница в Курсавке уже была занята фашистами. Лечить было негде, мог и не выжить. В доме лекарств никаких не было, без нужды не держали. Долго ли коротко, но каким-то чудом я выжил и поправился. И только через тридцать семь лет заслуженный врач-профессор Ханамиров в Ростовской областной клинике удалит мне перебитую фрицем перегородку носа.

   Как-то в один из дней оккупации к нашему дому на грузовике приехали фашисты. У нас кроме свинки и коровы уже ничего не осталось. Корову днем и ночью пасли в зарослях. А свинка от жары забилась в коровник и улеглась носом в отверстие. Фашисты, заглянув в коровник, ничего не заметили. Но тут, как тут появился дед-староста. Обшныряв все закоулки двора, вошел в коровник и оттуда выгнал визжащую свинку. Два здоровенных, фашиста поймали свинку и за задние ноги приволокли ее к грузовику. Затем, взяв ее за четыре ноги, раскачали ее и при помощи еще двух фрицев забросили в кузов машины. Пока они расправлялись с нашей свинкой, она бедная так жалостно визжала и звала на помощь, но помочь ей никто не мог. Все только и могли что, так только плакать и плакали, глядя как мучили, фрицы их свинку. А староста все вынюхивал и вынюхивал в сарае и закутках двора. И, когда машина тронулась с места, свинка так жалобно начала визжать, возможно, она почуяла свою приближающуюся смерть. Она так жалостливо визжала, как будто плакала и голосила. Ее плачь запал в души каждого из нас на многие годы. Детвора плакала навзрыд, им было жалко, что эти вонючие и потные фрицы зарежут и сожрут их любимую свинку. И пока машина не исчезла, они все вглядывались в нее, надеясь, что их свинка выпрыгнет из машины и прибежит домой. Но только тогда, когда машина отъехала далеко, крик свинки не стал слышен. Мы все горько плакали, находясь в бесправном и беспомощном положении. И только староста вывел нас из оцепенения свои шипением.. ну:. шо? як жыть будытэ: тэпэр вси повыздыхаитэ с голоду краснопузи ублудкы: Бросыла вас ваша советка власть ни ждить ии, ни дождытэсь : тэпэрь прийшла наша власть : А вы будытэ лободу жрать, а потом твоих вылупкив в Гэрманию отправлють...будут там оны свынэй пасты :. Скоро ...скоро ...пототправляю иих, и довольный собой ушел. Мать не попросила его ни о чем и только промолвила :богу видней: он всех рассудит. И наказала детям прятаться за огородом в бурьянах, когда будут идти к дому чужие люди или немцы.

   К счастью, дед не знал, что ребята в высоких бурьянах прячут колхозного жеребца. Воронка днем прятали подальше от дома. Тайно поили водой. А ночью ребята пасли его на длинной веревке в заброшенном саду. И там же косили ему, свежую траву на ночь.

   Мать боялась, что когда-нибудь дед, залезет под печку и обнаружит там беженок. Она придумала маскировку. Сделала с ребятами заслонку из старой жести, обмазала ее глиной перемешанной с коровьим пометом. А чтобы сделать ее не свежей, на еще сырую обмазку во дворе намела пыль и просушила в тени. Заслонка получилась не новой. Потом каждый раз заслонка аккуратно вынималась, и беженки вылезали из тайника.

   Каждую ночь беженки выходили в огород и прятались в кукурузе поближе к грядкам капусты, помидор, морковки и огурцов. Их каждый вечер поливали, и от них ночью исходила прохлада, там Ира и ее мать отдыхали, от дневных мучений, почти до утра.

   Не успели фашисты, как надо навести новый немецкий порядок, как появились новые стаи завоевателей. Вокруг колхозного двора появились какие-то фургоны, запряженные в лошадей. Потом эти фургоны стали разъезжать по дворам. И один из фургонов въехал к нам во двор. Из брички вылез высокий старик, а за ним с винтовкой какой-то немецкий солдат. Как оказалось, это были румыны. Старик обошел весь двор собрал вилы, лопаты, тяпки и всякую утварь и сложил на бричку. Тут как тут снова явился и дед-староста. И они втроем вынесли из дома все: подушки, перины, одеяла, простыни, чугунки, глиняные горшки. А также большие "макитры", под воду и всю посуду. Эти мерзавцы из дома выгребли все, даже забрали чаплейку, кочергу и ухват. На этот раз староста вместе с румынами и награбленным убрался с нашего двора. Наша семья, как и все осталась обобранная до нитки, осталось только тряпье. И, когда приезжали к нам венгры, болгары и поляки, то брать уже было нечего. И вот, когда приехали последние румыны, в их бричку были впряжены трофейные лошади, видимо, из обобранного немцами колхоза. Наш любимый жеребец Воронок, наверно, издали учуял кобыл. Воронок громко и радостно в бурьянах заржал, кобылы ему ответили одновременно, и он снова заржал громко. Румыны насторожились, дед-староста тоже. Потом староста позвал румын за собой. Через некоторое время дед вел под узду Воронка. Жеребец знал деда и спокойно поддался ему. Дед очередной раз оказался гадом, он предал даже беззащитного Воронка и сдал его румынам. Жеребец гарцевал перед кобылами, бил копытами, ржал от радости и при встрече с кобылами он выказывал всю свою красоту и грацию. У румын горели глаза, они о чем-то на своем языке говорили и гоготали. Потом военный румын вывел жеребца за ворота, а другой вытащил из фургона тяжелое румынское седло. Он хотел оседлать жеребца. Воронок рванулся, встал на дыбы, заржал, но не смог вырваться. Тогда из фургона достали уздечку, дед помог надеть на Воронка уздечку и он притих. Как только высокий румын снова попытался набросить на жеребца седло он так рванул, что державший его румын упал, но поводья уздечки и веревку не выпустил из рук и конь протащил его по земле. Тогда два румына и дед стали держать Воронка, а тот, который опростоволосился, стал плетью бить жеребца по его красивейшей голове и по глазам. Дети стали реветь, но это не остановило румын, они продолжали издеваться над их любимым жеребцом. Потом Воронок сник, дед впервые оседлал племенного жеребца и противный румын попытался вскочить в седло, но Воронок рванул и не подпустил его к себе. Его вновь румын начал хлестать по глазам. Детвора в истерике продолжала реветь и Воронок слегка наклонив голову, стоял и тоже плакал, слезы ручьями лились из его глаз, его большие красивые глаза от боли и горя были закрыты. Жеребец плакал по своей былой воле, сытой жизни, по потере своих друзей. А любящие друзья его ревели, не переставая и ничем не могли помочь. Дед схватил палку и замахнулся на детей. Мать резко выхватила из его рук палку и так огрела по спине деда, что тот взвыл. Румыны захохотали и дед, стреляя злыми глазами, что-то бормоча и чем-то, угрожая, ушел. Румыны под узду привязали Воронка к бричке и уехали. Больше его никто и нигде не видел. Дети долго ждали его возращения. Еще долгие дни фантазировали, как Воронок, сбросит с себя румына и убежит к нам. Но Воронок возвращался к нам только во сне и мы во сне, как и прежде, прятали его от румын и фрицев. И каково же было наше разочарование, когда мы просыпались, а наяву лучшего нашего друга не было. Я до сих пор не могу его забыть.

   Однажды я был дома один и играл с Жучкой. Вдруг услышал гул мотоцикла, а затем увидел его поднимавшегося к нам в гору. Я схватил Жучку и нырнул в заросли бурьяна. Собака была большая, сильная и очень умная. Умела выполнять команды отца и наши, как бы она не рвалась с цепи на незнакомца, стоило подать команду молчать, она тут же замолкала. Так и на этот раз я, как большой скомандовал ей молчать и ложись. Жучка показала мне, как надо лечь, распластавшись на живот. Я через густой бурьян за изгородью стал наблюдать, кто придет к нашему дому. На мотоцикле было два фрица, они пролетели вверх, там развернулись и остановились у ворот. Один остался в коляске с пулеметом, второй вошел в наш двор. И, когда я увидел лицо фашиста, то обомлел, это был тот фашист, который ударил меня в лицо. Мое лицо и нос еще не зажили, особенно нос он очень долго болел. Злость и страх брали верх. Я боялся фашиста и тихо с Жучкой лежал не шевелясь. Фриц был с автоматом на груди. Упаси бог, если бы Жучка бросилась на фашиста, он бы расстрелял нас обоих. Но Жучка лежала тихо, как бы давая мне понять, что опасность рядом, и, наверное, ждала моей команды. Фриц обошел все, заглянул в открытый дом, в сараи, ну везде, на огород не пошел. И как только взревел мотор мотоцикла, я тряхнул Жучку и : не успел фашист разогнать мотоцикл, как Жучка прыгнула на него сзади. Мотоцикл завилял влево и, влетев в дождевую канаву, опрокинулся на бок. Жучка рванула в гору. Голова сидевшего за рулем фашиста была в крови. Второй же фашист успел ранить Жучку. Жучка, заскулила и скрылась за пригорком. Больше Жучка домой не возвратилась. И только на следующую весну, когда фашистов уже выбили, Андрей пас стадо коров и под горою вдруг недалеко от стада увидел волков и среди них Жучку. Тогда волки бродили стаями и зимой, и летом, но на людей не нападали. Андрей стал звать Жучку. Она отстала от стаи, посидела, поскулила...затем побежала за волками. И больше ее никто не видел. Зато фашиста она покалечила здорово, его с окровавленным лицом другой фриц посадил в коляску и на бешеной скорости куда-то увез и его тоже больше я не видел.

   Каждый новый день начинался грустно и проходил в тягостном ожидании лучшего. Такие времена ну никак не приходили. Вот уже прошло лето, наступила осень, прошли осенние дожди, начались заморозки. Летом дети ходили босиком, после того, как из их домов вынесли все, у них не осталось ни одежды, ни обуви и теперь на улицу выйти было не в чем. Поэтому все они стали сидеть в домах. Полицаи и фашисты с лета к нам не появлялись. На гору по грязи на мотоцикле или на машине невозможно въехать, а пешком, видимо, было не с руки подниматься. Фрицы колоннами прогоняли пленных через хутор все реже и реже. В конце ноября выпал снег, с горок никто на санках не катался. Как-то уже зимой в дом пришли русские в горчичного цвета шинелях, хороших сапогах и теплых шапках. Мы обрадовались и стали кричать: "наши пришли:", чем вызвали немалое удивление у пришельцев. Затем они стали требовать водки или самогона. Мать им сказала, что румыны из дома все забрали и ничего в доме нет, ни чугунков, ни кастрюль и что она никогда самогон не гнала. Они внимательно посмотрели обе комнаты. И один из них сказал, ну ничего мамаша разобьем Красную Армию заживете по-новому. Все притихли, и он еще сказал, что если попадутся ему эти румыны, то он с них шкуру спустит. Потом спросил, сколько у нас детей? Мать сказала пятеро. Тогда он взял полевую сумку, вынул бумаги и стал записывать в них Маню, Андрюшу, Митю и меня, а Вовку не записал в эти бумаги, сказав, этот еще маленький с матерью оставим. Мать спросила, для чего это он записал ее детей в свои бумаги. Он сказал, что это список команд и весной командами детей, как станет тепло, увезут в Германию, а будут немцам свиней пасти. А эти, указав на Андрея и Митю, если будут хорошо себя вести, могут стать хорошими солдатами Гитлера или генерала Власова. Мать очень просила, чтобы всех ее детей оставили с нею, старший власовец сказал, что это невозможно. Пока власовцы были в доме, бедные беженки от страха, чуть не умерли. Они все слышали, что происходило в доме.

   Кругом были враги, а обобранные румынами, болгарами, мадьярами люди попрятались по своим домам. Даже соседи друг к другу не ходили. Это было на пользу беженкам, они стали чаще выходить из укрытия и на всякий случай научились быстро прятаться под печку. И, если кто редко приходил, то он вынужден был стучать в дверь. И пока его спрашивали, кто пришел?, пока открывали все засовы и крючки двери на веранде, беженки успевали скрыться.

   Зима уже в ноябре, как никогда оказалась снежной с крепкими морозами и метелями. В один из метельных и холодных дней Маня видела, что наших солдат фашисты загнали на ночь в конюшню. Мать сказала, слава богу, там хоть затишье. Это лучше чем на снегу, а бывало, что военнопленных наших солдат фашисты на глазах людей укладывали на ветру на снег. Тогда конвойные фрицы с сопровождавших их конных фургонов вытаскивали соломенные валенки и одевали их на теплые сапоги. На пленных были только шинели и пилотки и редко шапки. На ногах пленных были деревянные "подошвы" с ремнями, какие бывали в общих банях. На ногах были намотаны у кого портянки у кого обмотки, а у некоторых тряпки. Жутко было смотреть в каком бедственном положении находились еще совсем недавно здоровые и сильные солдаты. Когда мы уже уснули на печке, а беженки с матерью тихо о чем-то вели разговор. Они услышали слабое царапание по стеклу. Так повторилось несколько раз. Когда беженки спрятались, тогда мать разбудила Маню, Андрея и Митю и вместе с ними вышла на улицу. Через некоторое время они внесли в наш дом мужчину. Он был без сознания. Все стали рассматривать его и надеялись, что это наш сосед бежал из плена. Но лежавший без сознания человек оказался не с нашего хутора. Ему быстро растерли ноги снегом, тщательно их вытерли насухо и намазали не соленым гусиным жиром. Потом все тоже проделали с губами, ушами, кистями рук. Лицо смазать не смогли, он был такой обросший, что, когда я высунул голову с печки, то увидел чужого деда. Долго этот человек не приходил в сознание. И только под утро он прошептал п..и..ть. Мать уже приготовила в сохранившемся с дырочкой чугунке отвар трав от простуды и остудила, перелив в какую-то банку. Он сделал несколько глотков из деревянной ложки. За ночь, не приходя в сознание, он несколько раз просил пить. К счастью, он дополз к нашему дому, а его следы сразу пурга и замела. Несколько дней продолжалась пурга. В дом никто не приходил было очень холодно. Только на второй день он пришел в сознание. У него была очень высокая температура. Обветренные губы распухли еще сильнее и покрылись волдырями. Первое, что он сделал так это то, что извлек из своих лохмотьев лимонку и еле выговорил, если придут фашисты или полицаи, чтобы мы быстро убегали из дома. Как потом выяснилось, он, будучи беспомощным, в случае прихода фашистов или полицаев, чтобы живым не попасть в их лапы, должен был себя взорвать вместе с ними.

   Болел этот человек очень тяжело. Ему было тяжело дышать, мать л