Люсьен считал, что он чист душой и телом. Голоса дьявола он не слышал, а потому, верил в то, что даже после того, что совершил, он является человеком невинным.
Ведь не зря в мире существовали те, у кого была власть и сила и те, кто лишь подчинялся. Богатые и сильные не могут быть грешниками им всегда есть чем откупиться.
И разве можно было бы помыслить, что такой красивый мужчина, как Люсьен Данглар, когда-нибудь примерит на себя личину монстра?
Смотря на него, все видели прекрасного молодого юношу. Его темные волосы спадали на плечи, а ясные синие глаза, были столь же глубоки, как самое чистое море. От него всегда приятно пахло маслами, он не скупился на парфюм и считал, что богатые люди должны пахнуть словно птицы в Райском Саду.
И вот, июльской ночью, дьявол тихонько шепнул на ухо Люсьену, чтобы он делал то, что ему вздумается и не думал о морали. Тогда, внемля голосу нечистого, молодой граф поддался искушению и более остановиться не мог. Он уверял себя, что пожертвования в церковь очистят его душу и каждая молитва перед сном, сотрёт грех, скрытый в недрах его спальни.
Данглар не верил, что дьявол находится у него за спиной и наблюдает и не знал, как душа его темнеет и гниёт, с каждым совершенным прегрешением. Ни деньги, ни слёзы не смогли бы искупить его грехи, и дорога Данглара была кровавой и вела прямиком в объятия дьявола.
Подобно Фаусту, он заключил контракт с незримым Мефистофелем и вкушал без зазрения совести все плоды той жизни, что проживал день ото дня. Все попытки его вернуть свою душу, были тщетны, но он не знал этого.
А в неведение жить куда легче.



Больше всего Люсьен любил прохаживаться по картинной галерее своего поместья и всматриваться в лица, изображенные на портретах. Он дарил им вторую жизнь, когда начинал беседовать с ними, будто бы они стояли перед графом из плоти и крови. Люсьен не знал тех, кто смотрел на него пустым взглядом, да и зачем? Он придумал игру и дал каждому имена, которые по его мнению, подходили изображенным лицам.
Вот - угрюмое вытянутое лицо старца, преклонившего колена перед распятием божьим. Люсьен любил эту картину, а потому дал мужчине имя Исаак. В его темных глазах, дворянин находил блеск мольбы о прощении.
Он брал на себя роль служителя божьего и каждый раз, когда подходил к Исааку, то отпускал его грехи, перед которыми он раскаивался. Люсьен ни раз спрашивал немого слушателя на полотне о том, что же он совершил и за что просит он об отпущении своих грехов, ведь смотря на эту картину, Люсьен чувствовал, что он не одинок и то что он делает в недрах своей опочивальни, большим грехом не является.
Он оставил старца Исаака позади и двинулся дальше. Лица на ярких полотнах одаривали юношу своими вечными улыбками, что только огонь мог стереть с их физиономий. Он любил всех: полных дам играющих в прятки нагишом, молоденьких девиц, чья кожа была бела словно фарфор, до которой так и хотелось прикоснуться. Люсьен обожал всем своим сердцем каждую картину и не мог даже помыслить о том, что однажды он лишится их.
Все произведения искусства были хорошо защищены. Граф потратился на то, чтобы для каждого полотна изготовили стеклянную ширму, которая бы защитила хрупкое творение кистей от огня. Да и он был единственным, кто любовался этими работами, ну если только некоторые слуги, которые смахивали пыль с тяжелых стальных рам.
Потерять эти картины, тоже самое, что ослепнуть на век.



Новость о том, что на улицах Лондона было обнаружено изуродованное тело, позабавила дворянина. Он знал, что в этом мрачном месте есть те, которые как и он, не могут смотреть на порок, сочащийся ото всюду. Стоило пройти по улочке, как в нос ударял смрадный запах экскрементов, к которому уже все привыкли. От мужчин несло потом, а женщины воняли тухлой рыбой.
Люсьен, как человек изнеженный более по Лондону не гулял и даже стал реже выезжать в свет. Зачем? Его поместье было большим и каждый раз, он устраивал самые пышные празднества, как и полагается французу. У него всегда было самое лучше вино, которое привозили из его плантаций в Бордо, шампанское лилось рекой, а на столе всегда были самые лучшие яства. Он никогда не экономил на своих балах, нанимал самых дорогих музыкантов и танцовщиц. Он был рад, что его гости получают удовольствие, а его имя не сходит с уст знати целую неделю после пиршества.
Но, в проведенных балах была и выгода для Данглара. Он как и каждый человек на земле, имел свое хобби. Каждый раз на балл он приглашал девушек и мужчин из низшего сословия и выбирал всего лишь одного, кого уводил в свои покои. Не было критериев, по которому производился выбор, он лишь просил собравшихся вытянуть карту и тот, кто вытягивал даму червей, оставался с молодым графом на всю ночь и мог насладиться празднеством. Он позволял счастливчику или счастливице есть и пить столько, сколько душе будет угодно и танцевать до потери сознания.
Однако, бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке и за всё приходится платить. Так, после яркого вечера Люсьен отводил того, кто вытянул даму червей к себе в спальню и более тот человек не возвращался.
Последним, кто отправился в опочивальню Люсьена, был молодой парнишка Джимм, который работал пекарем. От него пахло дрожжами, а на изъеденном молью камзоле виднелись крупицы муки и сахара. У него были карие глаза и светлые волосы, на щеке неглубокий порез, а на шее весело распятие Христа. Он был хорош собой и если бы не его низкое происхождение, то он мог бы стать прекрасным дворянином, который сгубил бы все невинные девичьи сердца.
Никто и никогда не спрашивал о тех, кто угодил в лапы молодого графа. Никто не приходил с допросом и не задавал вопросов. Всё забывалось, потому что те, у кого были деньги и власть, могли делать то, что им заблагорассудится. Ведь для того, чтобы бедняки не открывали свои рты и не совали свои носы туда, куда не следует, стоило просто засунуть толстенькую пачку банкнот в их рваный карман.

Люсьен всё еще прохаживался по своей галереи , когда его покой был нарушен дворецким Леопольдом. Тот постучал перед тем, как проникнуть в зал и учтиво поклонился. Леопольд был единственным, кто последовал за своим господином из самого Парижа. Он был предан семье Данглар и не мог оставить своего господина, которого постигло так много несчастий.
- Ваша милость, - начал дворецкий на родном французском языке. - К Вам пришел гость и он ожидает Вас в гостиной. Я имел наглость предложить ему чай.
Молодой граф озадаченно посмотрел на дворецкого, любопытство захлестнуло его, но он не стал интересоваться у дворецкого, кого же это принесло сегодня его в обитель.
- Спасибо, Леопольд. - ответил Данглар на родном языке и незамедлительно последовал в одну из гостиных, которая была предназначена для встречи с незваными гостями.
Толкнув тяжелую деревянную дверь, Люсьен оказался в хорошо освещенном помещении. Он не слишком любил эту гостиную, но не смотря на это, она, как и все остальные комнаты в поместье была хорошо обставлена и ухожена, на полу лежала шкура медведя, которого убил его брат Лиу-Француа. Этот "ковер" смотрелся весьма вульгарно, но Люсьен пожелал оставить его, как напоминание о прошлой жизни.
Незнакомец сидел в большом бархатном кресле, спиной к хозяину дома.
- Чем я обязан Вашему визиту? Простите, не знаю Вашего имени. - голос Люсьена был мягким, а каждое слово вылетала из его уст с тихим придыханием.
Данглар ожидал, стоя в дверях, когда незнакомец сам покажет ему свое лицо, ведь сегодня он был не в настроение вести беседы. Там наверху, его ждало кое-что занимательное и вторжение незнакомца могло поломать планы буржуа.

pour Magdalina Ionescu

flashback

Для графа Данглара его собственный сын Люсьен, был самым настоящим разочарованием. Когда в кругу знакомых речь заходила о младшеньком, граф сразу же переводил тему, лишь бы не позорить себя рассказами о никчемном ребенке, который был столь немощен, что не мог отслужить в армии, хотя бы год.
Стоит отметить, что граф всегда забывал о том, что у многих его знакомых знатного рода, дети не доживали и до пяти лет. В те времена, было уже огромным счастьем иметь дитя способное прожить до десяти, а если оно уже боролось с недугами до самого совершеннолетия, то не стоило и стыдиться, а наоборот хвалиться своим крепким семенем.
Графу стоило распинаться о том, что все трое детей его живы, и даже самый болезненный вцепился зубами в жизнь, борясь до последнего. Но моральные устои в голове Данглара старшего твердили ему о том, что младшего его отпрыска стоило задушить в колыбельке, когда тот только появился на свет, ибо тот с каждым годом заставлял отца лишь краснеть и рвать на себе остатки седых волос.
После смерти матери, Люсьен больше не искал любви своего отца, наоборот, он хотел, как можно больнее его уколоть. Первым любовником Данглара младшего стал юный конюх Клотер, которого в последствии забили до смерти, после того, как вдовец граф узнал о том, что его сын спит не просто с мужчинами, а с мужчинами низшего сословия.
Все попытки женить Люсьена, так же провалились с дребезгом. Молодой буржуа рассказывал невинным дамам о своих похождениях и о своих любовниках, тем самым разбивая мечты девиц о пламенной страсти и любви до гроба. Вскоре младший Данглар заработал себе не самую лучшую репутацию в свете, и уже никто не стремился выдать за него свою дочь, даже если та была самой настоящей дурнушкой.
В восемнадцать лет, Люсьен повстречал на одном из пышных празднеств мадам Рокель, красавца по имени Жак (он был племянником мадам де Бюси). У Жака де Бюси были светлые локоны, каштановые глаза и длинные ноги, от которых мальчишка не мог оторвать взгляда. Блондин был старше Люсьена на пять лет, но это ни в коем разе не смутило юного графа. Его не смутило даже то, что семья де Бюси уже давно лишилась всего, а нынешнее поколение погрязло в долгах и ели сводила концы с концами. Люсьен просто был влюблен в Жака и был готов на все ради него. А тот в свою очередь, знал все секреты Люсьена и шептал ему на ухо о том, что он более достойный наследник, чем его старшие братья.
Если бы не Жак, Данглар не продал бы душу дьяволу.
Но на какие жертвы не пойдёшь ради любви?


Париж. 1770 год.

Люсьен проник в свою комнату. Капли пота стекали по его светлому лбу. Темные волосы его были взъерошены, а сердце билось в грудной клетке так, будто бы собиралось выпрыгнуть наружу.
Несколькими минутами ранее, молодой буржуа отправился в опочивальню своего отца, а Жак тем временем уже направился в покои среднего брата и его супругу. Отступать было нельзя. Люсьен вооружился атласным шарфиком и ядом, который добыл для него любовник. Просто так задушить родного отца было нельзя. Наверняка тело потом его обследуют и если не найдут наличия яда, то возникнут вопросы, на которые Люсьен не хотел бы отвечать и был бы рад, если все, что он спланировал закончится быстро и ни ему, ни Жаку не придется коротать остаток дней в Бастилии.
Отец как на зло мирно спал в своей постели. Свеча на прикроватном столике уже давно потухла, а единственным источник света была лишь луна, чей свет проникал в комнату, через неплотно затворенные ставни.
Люсьен хотел видеть, как обескуражен будет его папаша. Хотел, чтобы он знал, кто именно его душит, а потому, юноша спрятал атласный шарфик за спиной и опустился на край постели. От отца пахло спиртным. После смерти старшего сына, тот пристрастился к вину и заливал его в себя при любом удобном случае. Смотреть на родителя было крайне неприятно, да и был беззащитен словно малое дитя. Но Люсьен хранил все те обиды из детства и не забыл колкостей в его адрес, при каждом совместном ужине.
Рука младшего Данглара легла на плечо отца. Он несколько раз тряхнул его, пока тот не распахнул свои уже поблекшие глаза и не уставился на младшенького, словно увидел призрака. С самого детства сыновьям дали понять, что входить в покои родителей нельзя, а с плохими сновидениями стоит бороться самим, а не подмышкой у мамаши.
Люсьен хотел дать отцу шанс. В его серых глазах он пытался отыскать хоть каплю отцовской любви, которую возможно тот никогда ему не показывал, лишь потому, что хотел вырастить сильного и независимого наследника. Но в глазах графа отражалось лишь презрение. Даже пробудившись ото сна, ни он, ни его отношение к сыну не изменилось. Он был все так же холоден и бесчеловечен по отношению к Люсьену, что сидел напротив него.
В уголках глаз юноши заблестели слезы. В последний раз он плакал лишь тогда, когда почила его матушка, а сейчас он лил слезы потому, что верил до последнего в любовь своего отца.
Граф Данглар не успел сказать ни слова, как пестрый атласный шарфик сдавил его шею. Люсьен смотрел в серые глаза отца с ненавистью и болью, желая, чтобы тот понял за что расстается с жизнью и смог бы в последние секунды своей жизни раскаяться.
Раскаивался ли граф Данглар перед смертью? Этого уже никто не узнает.

maintenant

Лондон. 1775 года.
Поместье графа Данглара.

Люсьен не был бы самим собой, если бы упустил возможность устроить бал в честь предстоящего Рождества. Празднество должно было стать самым масштабным в Лондоне, переплюнув все остальные пиршества, которые обязательно закатили бы конкуренты.
Данглар лично принимал участие в подготовке. Он потратил огромное состояние, лишь бы блеснуть в этот день и чтобы все те, кто решит посетить его бал, остались довольными и еще более двух недель распирались о том, какой праздник закатил тот приезжий из Парижа.
К празднеству готовились за несколько дней, а сам Люсьен был озабочен тем, что никак не мог выбрать одеяние в которое мог бы облачиться. Его непосредственной обязанностью было показать всем, как одеваются самые настоящие французы. А потому, кутюрье были приглашены из самого Парижа для того, чтобы сшить самый прелестный наряд, который еще не ведала Лондонская аристократия.

В тот самый вечер, в поместье Графа Данглара собрались все сливки общества с кричащими именами. Музыканты играли не переставая, а гарсоны какждый разпополняли опустевшие бокалы. Гогот и смех звучал в зале, где проходило торжество. Дамы с восхищение обсуждали весь шик, с которым было украшено помещение, а господа прикидывали в голове, сколько денег потратил француз, дабы закатить такое празднество и хватались за голову, когда цифры в их голове округлились до неприличности.
Сам хозяин появился лишь тогда, когда все гости уже собрались и начались танцы. Он проскользнул в зал, словно тень. В руках его находился один из любимейших кавалеров по имени Гасконь. Все, кто успел заметить графа отметили, как хорошо потрудились его кутюрье, ибо наряд Люсьена сразу же бросался в глаза, столь нетипичен он был для глаз британской знати.

В отличии от гостей, Люсьен не танцевал, лишь покачивался в такт музыке вместе с Гасконью. Он прекрасно видел, как молодые особы бросают на него любопытные взгляды и как они ожидают от него приглашения на танец. Однако, молодому графу были не интересные дамы, которым был интересен он сам. Для него беседы с прелестницами были лишь игрой, которые не несли в себе ничего стоящего. Люьсен знал, что многих дам притащили их матушки, чтобы те покорили Данглара своей красотой и он уже на следующий день после бала, сделал бы предложение счастливице.
Но красавец француз не собирался обременять себя узами брака, а потому, не обращал внимания ни на одну красавицу, что случайно врезалась в него из-за своей неуклюжести. К слову, подобные случайности стали происходить довольно таки часто и уже успели надоесть графу. А потому, как только он видел приближающуюся молодую особу, то сразу же менял траекторию своего пути и стремился в другой конец зала.

Прошло более тридцати минут, когда Люсьен уловил одну прелестницу, единственную не оказавшею внимание хозяину сего торжества. Брюнетка была отстранена ото всех и по всей видимости прибыла одна, ибо Люсьен так и не приметил ни одного ухажёра, который бы угостил её шампанским.
Всучив Гасконь одному из гарсонов, Данглар вооружившись двумя бокалами с золотистой жидкостью направился прямиком к одинокой красотке.
- Неужто Вам не нравится празднество, мадемуазель? - поинтересовался граф, подавая девушке шипучий напиток. - Могу ли я это исправить и развеселить Вас?

Господин и госпожа Стамп были владельцами небольшой ночлежки в порту Чешир. Они неплохо обустроились и в деньгах не нуждались. Корабли отходили и приходили, а коек и вкусной стряпни было вдоволь. Так же, Стампы имели свою собственную помощницу, которая драила полы и готовила незамысловатую пищу. Её звали Элли. Малышка со светлыми кудрями была невинна и простодушна. Она никогда не держала ни на кого зла и выполняла любое поручение, что ей давали. Бедняжка и помыслить не могла, что госпожа и господин, собираются отдать её в дом удовольствий, как только девочке исполнится тринадцать лет. Но судьба распорядилась иначе.
Одно судно, что пришвартовалось в порту Чешир принесло заразу, которой переболели все матросы. Хворь распространилась быстро и затронула многих, кто не успел скрыться в городе.
Госпожа Стамп и ее дочка заболели и ночлежку пришлось прикрыть. Малютка Клара умерла спустя неделю, после того, как недуг сломил ее. Язвы усеяли бледную кожу малышки и даже если бы она выздоровела, то путь был бы для нее один – монастырь. Обычно, после язв тело становилось на редкость отвратным и жестким, а лицо покрывалась вечными шрамами. Мало какой юноша был бы готов разделить свою жизнь с девой, что была столь обезображена.
Но, малышка не пережила седьмую ночь в агонии и испустив последний дух, навечно закрыла свои зеленые глаза. Горю Стампов не было предела. Бедная женщина перестала есть, тем самым ослабев и помогая недугу захватить ее так же, как и ее несчастное дитя. Госпожа Стамп последовала за Кларой спустя пять дней, пребывая в лихорадке и истошно крича и взывая к своей малютке. Господин Стамп был вне себя от горя. Хотел и сам последовать за любимыми, но на это просто не хватило смелости, да и ночлежку завещать было некому. Элли осталась один на один со скверным хозяином, который был зол и опечален на столько, что мог без зазрения совести поколотить свою приемную дочь. Даже в эти дни, когда тело её болело после ударов и ломилось от тяжелой работы, Элли считала, что ей жизнь вполне себе обыденная и мечтать о большем: самый настоящий грех. Она хотела лишь однажды увидеть своих настоящих родителей и прижаться к ним. Возможно, те бы забрали ее с собой, посмотрев, какая она работящая и старательная. Но родители так и не приехали, вместо этого, однажды днем, господин Стамп выволок ее из дома и бросил на улице, запретив возвращаться. Он не хотел более видеть ее лица. Элли была чуть старше его родной дочери, и он винил девчонку в том, что она не умерла вместо Клары.
Так бедняжка Элли оказалась совершенно одна на улице.





Девчушка в потрепанном платье неслась сломя голову по улочкам. Ей удалось ухватить буханку черствого хлеба, который несла в своей корзинки одна тучная дама. Элли долго наблюдала за ней и никак не решалась подойти. Однако, случай подвернулся сам. Матросы решили видимо подышать свежим воздухом и всей гурьбой вывались из кабака. Именно в этот момент, Элли словно мышка прошмыгнула к даме и вытянула буханку из корзинки. Не мешкая, девчонка побежала со всех ног, хоть была и уверена, что такая полная женщина не сможет ее догнать.
Эта была ее первая кража и Элли корила себя за то, что ей пришлось доставить неприятности женщине, которая не сделала ей ничего плохого. Но делать было нечего. Она не ела уже более трех дней, а в мусорках не было ничего стоящего.

Вечер был знойным. Тонкая порванная шаль не спасала ее от холода. В дрожащих руках у нее была корочка хлеба, которою она собиралась умять в одиночестве. Стоило беспризорникам увидеть у Элли добычу, как они расхватали почти что всё и малышка побоялась, что ей и самой не удастся вкусить то, что она сама же и украла. Сев на лестницу одного из зданий, Элли прислонилась головой к стене и притянула к губам буханку. Маленькие зубки вцепились в черствую горбушку и оторвали кусок. В это мгновение, не было ничего вкуснее для нее, как этот уже позеленевший кусок хлеба, что был зажат в ее пальцах.
Холод пронизывал тощие тельце девочки. Она начала кашлять и чувствовать, как ее знобит. Признаки той хвори, что унесла ее приемную мать и Клару начали проявляться. Но, малышка этого не понимала, считая, что ей просто холодно. Да и кто бы помог ей?

Послышались шаги со стороны причала. Элли притихла и села на несколько ступенек выше, чтобы ее было не заметно. Она боялась, что кто-то отнимет у нее её лакомство, а потому, начала с жадностью поглощать горбушку и поглядывать в ту сторону, откуда слышались шаги.

Вскоре на горизонте показался мужчина, одетый весьма прилично. Подобные месье никогда не захаживали в ночлежку Стампов и Элли приняла его за принца, что заблудился в поисках своего корабля. Эй стоило бояться и не показываться ему на глаза, но, что-то внутри нее говорило, что стоит попытать счастья и попросить у загадочного незнакомца немного денег.

Элли отложила хлеб на грязные ступеньки и нерешительно вытянула правую руку вперед. Лицо ее было бледным, глаза усталыми, а пересохшие губы и погрубевшая кожа на руках давали понять, что ребенок болен.

- Прошу Вас, месье.- прошептала девочка, обращаясь к прекрасному незнакомцу, что возник из неоткуда. - Не дадите ли Вы мне немного монет?

Генри знает — мир полон серых красок, и в каждой улыбке кроется почти незаметная искра неизгладимой тоски, в то время как в каждой утрате живет надежда на светлое будущее. Но если дело касается вампиров — ответ однозначен. Ни один хладный труп не должен ходить по земной тверди, движимый происками самого дьявола. Когда сердце перестает биться в людском теле, душа отходит Богу, а тело, погребенное, обретает свой покой. У созданий ночи души нет — у них есть только жажда. Генри не нужно напоминать себе об этом, потому что знание плотно укоренилось в его сердце. В сердце мальчишки, что потерял отца из-за жутких тварей, одни разговоры о существовании которых — не с теми людьми — могли навлечь на него слухи о сумасшествии. Эта боль принадлежала только ему, она делала его сильнее, потому что Генри прошел сквозь нее, как меч проходит сквозь огненное горнило и ледяную воду для закалки. Проходит, чтобы обрести силу и упругость, которые не получить иначе.
— У тебя не всегда будет при себе оружие, — сказав это, он легко отбросил от себя шпагу. Туда, где уже лежал разряженный мушкет. Милинда резко стрельнула глазами, но последовала примеру своего временного наставника. Ее светлые волосы, собранные наспех в высокую прическу, немного растрепались от ветра и усердной тренировки. Генри удержался, чтобы не заправить часть выбившихся прядей ей за ухо — это было бы совершенно не к месту.
— Разве вампиру не плевать? — спросила она нарочито небрежно, и все-таки Генри смог уловить нотки интереса в ее голосе. 
— Сейчас мы говорим о людях, — ответил он, игнорируя разочарованный вздох.
— Людя-ях. 
— Люди зачастую гораздо более опасны. Хотя бы потому, что в нашем случае они не нападают в одиночку, — их случаи участились за последнее время; то и дело на территорию прихода заглядывали вооруженные до зубов наемники. Местных они едва трогали, а вот священника и управляющего приходом желали бы припугнуть и склонить к продаже прибыльной лесопилки. Вот только те, кто из раза в раз отваливал деньги головорезам, не учли, что Джеймс Уоттон пережил слишком многое, чтобы бояться шайки вооруженных громил, а его воспитанник, молодой Генри Таунсенд, оказался слишком горд и слишком умел в обращении с оружием. — Люди завистливы, — молодой человек расстегнул верхние пуговицы недлинного темного сюртука, в ту же секунду чувствуя, как прохладное дыхание зимнего дня щекочет незащищенную тканью кожу. — Циничны, — он резко чеканил слова. — И не гнушаются вредить себе подобным.
— Ты не слишком-то высокого мнения о людях, да, Генри? — Мелинда постаралась вернуть разговору прежнюю легкость. Ей почти всегда удавалось сглаживать даже самые острые углы — исключительное качество, присущее лишь немногим людям. 
Генри вздрогнул: холод пробежал по венам в тот миг, когда на смену злости пришло жестокосердное безразличие, будто кто-то специально засыпал его душу и сердце сырой от крови землей, в которой лежали мертвецы. Кто-то похоронил его чувства под слоем пыли и грязи, в которой они все покоились.
— И правда, — он взъерошил волосы и фыркнул, но так и не смог улыбнуться по-настоящему.
— Я не слишком-то подхожу для того, чтобы пускать в бой кулаки, — Мелинда повела плечами, и легкий румянец смущения вспыхнул на ее бледных щеках, контрастируя с серым, мрачным окружением леса, опушку которого они сочли подходящей для своих тренировок. 
Мистер Уоттон не до конца одобрял эти занятия, но закрывал на регулярное отсутствие дочери и своего подопечного глаза. Генри же считал, что Мелинда должна уметь постоять за себя, не только в схватке с вампирами, но и в любой схватке в принципе. 
— Научу. — Генри встал в боевую стойку. — Повторяй за мной. Ноги на ширине плеч, колени немного согни. Так ты будешь держать баланс. Руки выставь перед лицом. Бей в уязвимые места — нос или живот. Определись, куда хочешь ударить — и бей. Давай.
Мелинда робко ткнула вялым кулаком Генри в живот. Перехватить его не смог бы разве что мертвый или парализованный. Он усмехнулся, но отчитывать не стал — хотя едва ли Генри когда-либо всерьез ругался на Мел. Она была хорошей ученицей.
— Поувереннее. Решилась бить — тогда выложись на полную. Как цитируешь свои заповеди. — Она всегда без запинки произносила строчки из Евангелие, которые в душе Генри не находили никакого отклика. 
Мелинда закатила глаза, услышав это сравнение.  
— А если перестараюсь?
— Ты что с комнатной собачкой дерешься? Бей, говорю, — отрезал он, вновь принимая положение готовности.
Мелинда насупилась, сжала губы в тонкую линию и снова ударила. Быстрее и на этот прицельнее. В нос.
— Вот это уже лучше, — усмехнулся Генри, удерживая маленький кулачок у самого лица. — Теперь бью я, тоже в лицо. А ты уклоняйся.
Он двинул кулак вперед. Неторопливо, слишком явно давая возможность отреагировать. Ожидаемо, девушка дернула голову назад.
— У меня рука длинная, дотянусь, — предупредил молодой человек, и продемонстрировал, легонько ткнув Мелинду в кончик носа.
Она вскинула бровь, но промолчала, ожидая дальнейших указаний.
— Отклоняйся в сторону, неважно в какую. Чтобы я промахнулся.
Она попробовали несколько раз. Девушка отклонялась поочередно то вправо, то влево, избегая его руки, хотя даже если бы она осталась неподвижной, Генри бы не ударил — он полностью контролировал свои движения и не желал сломать этот симпатичный нос из-за неосторожности. Получалось не очень-то хорошо, но рвения заметно прибавилось. 
— Угу. Бей меня снова, — потребовал Таунсенд, меняя тактику.
На этот раз он ловко перехватил кулак у своего живота, а сам в это время несильно ткнул по дых свободной рукой, почти не сжимая пальцы. Подождал, пока Мелинда восстановит сбившееся дыхание, и отпустил комментарий:
— Ты открываешься, когда бьешь.
— Что же мне, не бить тогда?
Генри засмеялся, Мелинда тоже улыбнулась, рассматривая свои бледные костяшки.
— Бить. Но ведь я, когда бью, тоже открываюсь. Используй это. Сейчас покажу.
Генри направил удар к лицу Мел, а когда та инстинктивно дернула свою руку вверх для защиты, резко сменил движение и несильно ударил вниз, в живот, ощущая тепло, исходящее от ее тела, пусть и прикрытого плотной но не сковывающей движения тканью.
— Ты меня обманул, — отдышавшись, констатировала Мелинда без упрека.
— Вот и ты обманывай. Давай.
Обманывать у Уоттон почти не получалось. Она терялась, путалась или же просто промахивалась. Порой мельтешила кулаками без прицела, на авось, и, конечно, совершенно себя измаяла. Дыхание девушки сбилось, высокий лоб заблестел. Светлые волосы растрепались уже окончательно. Она была красива. Генри загляделся и тут же пропустил удар в глаз.
Он отшатнулся, растерянно потирая бровь. Уставшая, Мел ткнула несильно — крови вроде нет. 
— Ой, прости! — испугалась она.
— Все в порядке, — поспешил заверить Генри. Он убрал руку от лица, демонстрируя, что это действительно так. — Отдохнем?
Мелинда кивнула и отошла к поваленному дереву, на котором лежали их вещи. Генри присоединился к ней и схватил кожаную флягу. От ледяной воды заболела переносица, но он все равно решительно сделал несколько резких глотков, чтобы утолить разыгравшуюся жажду. 
— И все же... против вампира ведь это не сработает? — поинтересовалась девушка, замявшись рядом. 
Генри поражал ее живой интерес к этой теме, но затем он вспоминал, что Мел, на самом деле, никогда не видела никого из этих тварей своими глазами. Он сам, являясь учеником Джеймса намного дольше, лишь пару раз за свою жизнь сталкивался с вампирами-отшельниками. И все равно знать, кто твой враг, и увидеть воочию, как он, сверкая клыками, лишает жизни невинных людей — это не одно и то же. Столкнувшись с этой тьмой, ты пускаешь часть ее в себя и учишься ненавидеть. Особенно, когда монстры напрямую связаны со смертью твоего самого близкого человека. 
— Нет, не сработает, — честно ответил он. — Так что лучше держи распятье при себе. 
Хотя Мелинда и так никогда не расставалась со своим крестиком. Генри же предпочитал держать поближе арбалет, без него под рукой даже воздух казался каким-то разряженным.
— А лучше вообще держись за мной, — ухмыльнулся Генри. 
— Вот еще! — Мелинда ударила его локтем в бок, почти невесомо, не желая причинить боль, и они одновременно засмеялись.