Valeri Egorov,
01-04-2016 16:52
(ссылка)
В шумном платье муаровом
Метки: игорь северянин, серебряный век, акустика, романс, валерий егоров, любовь красота романтика
Джаннат Ташкеева,
29-05-2015 10:34
(ссылка)
Подражание Северянину
Вечер был разноцветный, фонарный, прогорклый.
Пела флейта лиловая о западном ветре.
Почему-то подумалось о снегах черномокрых
На закате полосчатом, точно старые гетры.
Это зонтики Шербурга на Арбат возвратились,
И под тенью нездешнею сладко таяли души.
И слова, что не сказаны, о стекло колотились.
И мелодия робкая стала чище и глуше ...
Пела флейта лиловая о западном ветре.
Почему-то подумалось о снегах черномокрых
На закате полосчатом, точно старые гетры.
Это зонтики Шербурга на Арбат возвратились,
И под тенью нездешнею сладко таяли души.
И слова, что не сказаны, о стекло колотились.
И мелодия робкая стала чище и глуше ...
Метки: Джаннат Ташкеева
АННА АХМАТОВА ПРИЧИТАНИЕ
В.А. Щёголевой
Господеви поклонитеся
Во Святем Дворе Его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил,
Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим в леса Саровские
Стадо сельское пасти.
Анна - в Кашин, уж не княжити,
Лён колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
24 мая 1922
Петербург
Господеви поклонитеся
Во Святем Дворе Его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил,
Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим в леса Саровские
Стадо сельское пасти.
Анна - в Кашин, уж не княжити,
Лён колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
24 мая 1922
Петербург
Метки: Анна Ахматова
Анна Ахматова ПОБЕДИТЕЛЯМ
1
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть...
Так советская шла пехота
Прямо в жёлтые жерла "Берт".
Вот о вас и напишут книжки:
"Жизнь свою за други своя",
Незатейливые парнишки -
Ваньки, Васьки, Алёшки, Гришки, -
Внуки, братики, сыновья!
29 февраля 1944
Ташкент
2
* * *
Важно с девочками простились,
На ходу целовали мать,
Во всё новое нарядились,
Как в солдатики шли играть.
Ни плохих, ни хороших, ни средних...
Все они по своим местам,
Где ни первых нет, ни последних...
Все они опочили там.
1943
Ташкент
3
* * *
Отстояли нас наши мальчишки.
Кто в болоте лежит, кто в лесу.
А у нас лимитные книжки,
Черно-бурую носим лису.
1940-е годы
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть...
Так советская шла пехота
Прямо в жёлтые жерла "Берт".
Вот о вас и напишут книжки:
"Жизнь свою за други своя",
Незатейливые парнишки -
Ваньки, Васьки, Алёшки, Гришки, -
Внуки, братики, сыновья!
29 февраля 1944
Ташкент
2
* * *
Важно с девочками простились,
На ходу целовали мать,
Во всё новое нарядились,
Как в солдатики шли играть.
Ни плохих, ни хороших, ни средних...
Все они по своим местам,
Где ни первых нет, ни последних...
Все они опочили там.
1943
Ташкент
3
* * *
Отстояли нас наши мальчишки.
Кто в болоте лежит, кто в лесу.
А у нас лимитные книжки,
Черно-бурую носим лису.
1940-е годы
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин)
ПОЭТ И ТИРАН
Поэт и тиран состязались в любви
К единой российской Отчизне.
Победное слово взошло на крови
Для чаемой в будущем жизни.
Не смейте топтать наших предков имён,
Склоните колена у красных знамён
Пропитанных братскою кровью,
Но страстной к Отчизне любовью.
И здесь мы в молчанье немом постоим,
Поставив предел суесловью,
И здесь до земли мы поклонимся им,
Солдатикам нашим, мальчишкам родным,
Уже не подвластным злословью.
Сегодня родился век с лишним назад
Тот, с кем ты прошла весь пожизненный ад
И чья грозовая эпоха
Оплакана, проклята словом твоим,
Но им же прославлена, им.
И мы сохраним эту страшную связь,
Где белая честь и кровавая грязь
Незримый вели поединок
До мартовских горьких поминок.
Нет, "Мужество" было не только стихом,
Но сколько большим покаяньем,
Посланьем эпохе, соблазном, грехом,
Единственным ей оправданьем!
К единой российской Отчизне.
Победное слово взошло на крови
Для чаемой в будущем жизни.
Не смейте топтать наших предков имён,
Склоните колена у красных знамён
Пропитанных братскою кровью,
Но страстной к Отчизне любовью.
И здесь мы в молчанье немом постоим,
Поставив предел суесловью,
И здесь до земли мы поклонимся им,
Солдатикам нашим, мальчишкам родным,
Уже не подвластным злословью.
Сегодня родился век с лишним назад
Тот, с кем ты прошла весь пожизненный ад
И чья грозовая эпоха
Оплакана, проклята словом твоим,
Но им же прославлена, им.
И мы сохраним эту страшную связь,
Где белая честь и кровавая грязь
Незримый вели поединок
До мартовских горьких поминок.
Нет, "Мужество" было не только стихом,
Но сколько большим покаяньем,
Посланьем эпохе, соблазном, грехом,
Единственным ей оправданьем!
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин)
Анна Ахматова ЖДАЛА ЕГО НАПРАСНО МНОГО ЛЕТ...
Ждала его напрасно много лет.
Похоже это время на дремоту.
Но воссиял неугаксимый свет
Тому три года в Вербную субботу.
Мой голос оборвался и затих -
С улыбкой предо мной стоял жених.
А за окном со свечками народ
Неспешно шёл. О, вечер богомольный!
Слегка хрустел апрельский тонкий лёд
И над толпою голос колокольный,
Как утешенье вещее, звучал,
И чёрный ветер огоньки качал.
И белые нарциссы на столе,
И красное вино в бокале плоском
Я видела как бы в рассветной мгле.
Моя рука, закапанная воском,
Дрожала, принимая поцелуй,
И пела кровь: блаженная, ликуй!
1916
Похоже это время на дремоту.
Но воссиял неугаксимый свет
Тому три года в Вербную субботу.
Мой голос оборвался и затих -
С улыбкой предо мной стоял жених.
А за окном со свечками народ
Неспешно шёл. О, вечер богомольный!
Слегка хрустел апрельский тонкий лёд
И над толпою голос колокольный,
Как утешенье вещее, звучал,
И чёрный ветер огоньки качал.
И белые нарциссы на столе,
И красное вино в бокале плоском
Я видела как бы в рассветной мгле.
Моя рука, закапанная воском,
Дрожала, принимая поцелуй,
И пела кровь: блаженная, ликуй!
1916
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин)
МИХАИЛ КУРАЛЕСОВ,
07-04-2015 18:21
(ссылка)
ОН СЛОВНО ЕЖИК В ЦАРСТВЕ НЕЗЕМНОМ...
Я словно ежик в царстве неземном...................................... Лечу над парком на воздушном шаре,
А злые ежики, что с "гоблина ушами"
Стреляют в шар или грозят веслом.О! эта женщина с веслом...
Она стоит, как будто бы статУя.
Но, как живая..., хочет поцелуя.
О! эта женщина с веслом.
Меж нами пропасть ! тысячи табу,
Людской надзор и адские страдания.
Что делать ежику у статуи в плену?
В плену преступного и страстного желания.
Еж улететь не может от нее,
А все кружит над парком, причитая,
Мол свято верит, что Луна большая
Однажды оживит ее.
Не может Статуя с постАмента сойти.
Не может Еж к любимой опуститься
И лишь стихами он ее бомбит.
Она тоскует и, как будто злиться...
Не может Статуя с постАмента сойти.
Мораль сей глупой басни такова:
Друг ежик, берегись весла!
А ведь бывает и вообще дурдом...
"Девушка с отбойным молотком."
Девушка с отбойным молотком !!!
*** ***
Гименей Нептунов.
А злые ежики, что с "гоблина ушами"
Стреляют в шар или грозят веслом.О! эта женщина с веслом...
Она стоит, как будто бы статУя.
Но, как живая..., хочет поцелуя.
О! эта женщина с веслом.
Меж нами пропасть ! тысячи табу,
Людской надзор и адские страдания.
Что делать ежику у статуи в плену?
В плену преступного и страстного желания.
Еж улететь не может от нее,
А все кружит над парком, причитая,
Мол свято верит, что Луна большая
Однажды оживит ее.
Не может Статуя с постАмента сойти.
Не может Еж к любимой опуститься
И лишь стихами он ее бомбит.
Она тоскует и, как будто злиться...
Не может Статуя с постАмента сойти.
Мораль сей глупой басни такова:
Друг ежик, берегись весла!
А ведь бывает и вообще дурдом...
"Девушка с отбойным молотком."
Девушка с отбойным молотком !!!
*** ***
Гименей Нептунов.
Метки: ГИМЕНЕЙ НЕПТУНОВ
Антон Антонофф,
08-03-2015 09:16
(ссылка)
ВОПРОС.
я бы малого центром стал...
на опушке развёл бы костёр...
только ветер, дышать перестал..
всю молитву в фарс перевёл..
эти руки не грели в пути..
и платком вытирали лишь нос..
можно просто с подножки сойти..
разрешить в сотый раз- вопрос..
на опушке развёл бы костёр...
только ветер, дышать перестал..
всю молитву в фарс перевёл..
эти руки не грели в пути..
и платком вытирали лишь нос..
можно просто с подножки сойти..
разрешить в сотый раз- вопрос..
Метки: КОРОВИН
Антон Антонофф,
07-03-2015 12:40
(ссылка)
ОТВЕТ
стихи- пароль,
и даже код...
вам в ряд ли он...
всеподоёдётъ.
он тайны вежливый эфир...
обман и пустота за ним...
от оттиск , древний манускрипт..
и падший ангела изгиб.....
крылом прохладным без борьбы..
сдаст фланги все и все тылы...
и пользы более на грош...
сшиватель душ, ревнитель кож.
и даже код...
вам в ряд ли он...
всеподоёдётъ.
он тайны вежливый эфир...
обман и пустота за ним...
от оттиск , древний манускрипт..
и падший ангела изгиб.....
крылом прохладным без борьбы..
сдаст фланги все и все тылы...
и пользы более на грош...
сшиватель душ, ревнитель кож.
Антон Антонофф,
07-03-2015 12:20
(ссылка)
СТЕНА
ты стена моя под небом..
любомудра и пуста...
угости меня хоть хлебом...
строчкой с жёлтого листа..
был весёлый барабанщик..
путал вечно низ и верх..
звёзды спрятал чёрт-обманщик
у него готов десерт...
в полночь. долго . в переулке..
пот холодный тру со лба..
лошадь спящая на брюхе...
бред мой и моя судьба..
любомудра и пуста...
угости меня хоть хлебом...
строчкой с жёлтого листа..
был весёлый барабанщик..
путал вечно низ и верх..
звёзды спрятал чёрт-обманщик
у него готов десерт...
в полночь. долго . в переулке..
пот холодный тру со лба..
лошадь спящая на брюхе...
бред мой и моя судьба..
Метки: КОРОВИН
Антон Антонофф,
07-03-2015 12:08
(ссылка)
ЕЩЁ
и ещё ты ищешь по свету...
хотя собственно света и нету...
и искать, как булавку в трясине ..
очень глупо и невыносимо..
яды вострые выпью на ужин..
чтоб быть ближе, а значит быть нужным..
ночью катер уходит в тумане..
напиши и забудь об обмане..
хотя собственно света и нету...
и искать, как булавку в трясине ..
очень глупо и невыносимо..
яды вострые выпью на ужин..
чтоб быть ближе, а значит быть нужным..
ночью катер уходит в тумане..
напиши и забудь об обмане..
Метки: КОРОВИН
Инна ххххххх,
24-01-2015 17:15
(ссылка)
Смотреть всем!!!
Мариуполь после русского обстрела https://www.
Анна Ахматова ПОСЛЕ ВСЕГО
* * *
Кого когда-то называли люди
Царём в насмешку, Богом в самом деле,
Кто был убит - и чьё орудье пытки
Согрето теплотой моей груди...
Вкусили смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима - все прошли
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утёс, -
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом священных роз.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор - к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней - царственное Слово.
1945
Кого когда-то называли люди
Царём в насмешку, Богом в самом деле,
Кто был убит - и чьё орудье пытки
Согрето теплотой моей груди...
Вкусили смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима - все прошли
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утёс, -
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом священных роз.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор - к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней - царственное Слово.
1945
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин), Анна Ахматова
Дон Вован Хельсингфорский,
19-04-2014 12:35
(ссылка)
РОЖДЕНИЕ ВЕСНЫ
Солнце и ласковый ветер делают дело своё.
В этом весеннем расцвете зазеленело жнивьё.
Травы пустили побеги сквозь перепрелый компост.
Слышится скрежет телеги, переезжающей мост.
Сбились ватагою гуси, лают дворовые псы,
А у соседки Маруси тянутся к небу персты.
Молится Богу, на Пасху, в знак Воскрешенья Творца.
Вынесла яйца и пасху возле резного крыльца,
Потчует всех проходящих сочным чудным куличом.
И по дуге восходящей первый разносится гром.
Слышно: - Иисусе Воскресе! Волны разносят с небес.
И отвечает Маруся: - Истина, Бог наш воскрес!
В этом весеннем расцвете зазеленело жнивьё.
Травы пустили побеги сквозь перепрелый компост.
Слышится скрежет телеги, переезжающей мост.
Сбились ватагою гуси, лают дворовые псы,
А у соседки Маруси тянутся к небу персты.
Молится Богу, на Пасху, в знак Воскрешенья Творца.
Вынесла яйца и пасху возле резного крыльца,
Потчует всех проходящих сочным чудным куличом.
И по дуге восходящей первый разносится гром.
Слышно: - Иисусе Воскресе! Волны разносят с небес.
И отвечает Маруся: - Истина, Бог наш воскрес!
Метки: Владимир По
Анна Ахматова СЛУШАЯ ПЕНИЕ
Вот какое стихотворение написала Анна Ахматова на Николу Зимнего:
СЛУШАЯ ПЕНИЕ
Женский голос, как ветер, несётся,
Чёрным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету не коснётся -
Всё становится сразу иным.
Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечёт,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлёт.
19 декабря 1961 (Никола Зимний)
Больница им. Ленина
(Вишневская пела "Бразильскую "бахиану")
СЛУШАЯ ПЕНИЕ
Женский голос, как ветер, несётся,
Чёрным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету не коснётся -
Всё становится сразу иным.
Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечёт,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлёт.
19 декабря 1961 (Никола Зимний)
Больница им. Ленина
(Вишневская пела "Бразильскую "бахиану")
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин)
Дон Вован Хельсингфорский,
12-09-2013 00:03
(ссылка)
ВИЗАВИ
- С добрым утром, сказочная фея!
Чем Вас можно, фея, удивить?
Может быть букетом орхидеи,
Или песней звонкой ублажить?
Что тревожит сердце юной леди?
Отчего смертельная тоска
Закрутила руки, словно плети,
Жалит, как змея, исподтишка?
- Не волнуйтесь, милый мой бродяга,
Вам не в силах мир перевернуть!
Есть у женщин пагубная тяга,
Их тревожит непомерно грусть.
И под осень руки мы ломаем,
Как делить нам сердце на двоих,
А затем волчицами стенаем
И рыдаем, в клетках золотых.
- Муж Вас любит, или я ошибся?
Может быть обузы взятый груз,
Заставляет в хламе копошиться,
Зашивая дырки рваных уз?
Отрекитесь от дурной забавы!
Доверяйте чувствам и словам.
Все мужья, под старость, волкодавы
Ни себе, ни людям, ни врагам!
- Как Вы правы, милый мой повеса,
Вы всех женщин видите насквозь!
И откуда, стало интересно,
В Вас познаний столько, набралось???
- Я читаю женщину, как книгу,
Вижу дрожь и ропот женских губ.
С опытом, малейшую интригу
Распознаю, не настолько туп!
- Ну, понятно, в головах мужицких
Разберётесь без проблемы Вы.
-Ну, а мне, приятно лезть по - свински
В женские разделы головы,
Куда вход закрыт другим мужчинам,
Ставлю я себя, на место вас.
Самую малейшую кручину
Распознаю в выраженьи глаз.
И по этому, дарю Вам, моя фея,
Песню о вновь хлынувшей любви,
Да букет, вишнёвой орхидеи.
Ваш поклонник страстный, визави.
Метки: Владимир По
Дон Вован Хельсингфорский,
11-08-2013 01:12
(ссылка)
ГОЛИАФ
И как Вас избавить от грусти и горькой печали?
И как мне улыбкой украсить лицо Госпожи?
Быть может рассказом о странах, где Вы не бывали,
В которых все люди и звери так хороши?
В бескрайних лазурных просторах среди океана
Находится остров размером в плавучий ковчег.
А делит тот остров река, под названьем, Нирвана,
Где рыбы ночами выходят на каменный брег.
В саванне пасутся прекрасные гордые лани,
Средь них леопарды грацией блещут своей.
Подходит тот остров для нежных и жарких свиданий,
На острове люди становятся много добрей.
Когда Вы увидите морды цветных леопардов,
На шкурах которых дробится кругами луна,
И кошки станцуют Вам танец в пушистых пуантах,
А грот Ваш накроет любовью и счастьем волна,
То сразу умрут навсегда ваши горе-печали.
И вспомните стих, что Вам посвятил Голиаф,
Чьи строчки Вас в юности сильно так взволновали.
Где грацией блещет высокий пятнистый жираф.
ОТВЕТ
Я плачу, мой милый, и часто рыдаю ночами.
Тот остров, от нашего острова, так далеко.
Сгибаются горы под тяжестью грусти печали.
Болотный туман разливает вокруг молоко.
И слышен лишь топот, и тявканье грязных шакалов.
Да бешенный вой, и рычанье мерзких гиен.
Кровавые гребни на волнах морей, океанов.
И звон кандалов за громадой каменных стен.
Здесь люди, как рыбы, в мерёги идут косяками.
И там, где когда то бродил грациозный жираф
Кружит вороньё, над забитыми на смерть телами,
Где зверски замучен, расстрелян мой Голиаф.
И как мне улыбкой украсить лицо Госпожи?
Быть может рассказом о странах, где Вы не бывали,
В которых все люди и звери так хороши?
В бескрайних лазурных просторах среди океана
Находится остров размером в плавучий ковчег.
А делит тот остров река, под названьем, Нирвана,
Где рыбы ночами выходят на каменный брег.
В саванне пасутся прекрасные гордые лани,
Средь них леопарды грацией блещут своей.
Подходит тот остров для нежных и жарких свиданий,
На острове люди становятся много добрей.
Когда Вы увидите морды цветных леопардов,
На шкурах которых дробится кругами луна,
И кошки станцуют Вам танец в пушистых пуантах,
А грот Ваш накроет любовью и счастьем волна,
То сразу умрут навсегда ваши горе-печали.
И вспомните стих, что Вам посвятил Голиаф,
Чьи строчки Вас в юности сильно так взволновали.
Где грацией блещет высокий пятнистый жираф.
ОТВЕТ
Я плачу, мой милый, и часто рыдаю ночами.
Тот остров, от нашего острова, так далеко.
Сгибаются горы под тяжестью грусти печали.
Болотный туман разливает вокруг молоко.
И слышен лишь топот, и тявканье грязных шакалов.
Да бешенный вой, и рычанье мерзких гиен.
Кровавые гребни на волнах морей, океанов.
И звон кандалов за громадой каменных стен.
Здесь люди, как рыбы, в мерёги идут косяками.
И там, где когда то бродил грациозный жираф
Кружит вороньё, над забитыми на смерть телами,
Где зверски замучен, расстрелян мой Голиаф.
Метки: Владимир По
Ваши любимые стихи Анны Ахматовой
Пожалуйста, назовите или напишите здесь Ваши любимые стихи или строки Анны Ахматовой!
Одно из моих любимых её стихотворений:
Не стращай меня грозной судьбой
И великою северной скукой.
Нынче праздник наш первый с тобой,
И зовут этот праздник - разлукой.
Ничего, что не встретим зарю,
Что луна не блуждала над нами,
Я сегодня тебя одарю
Небывалыми в мире дарами:
Отраженьем моим на воде
В час, как речке вечерней не спится,
Взглядом тем, что падучей звезде
Не помог в небеса возвратиться,
Эхом голоса, что изнемог,
А тогда был и свежий и летний, -
Чтоб ты слышать без трепета мог
Воронья подмосковного сплетни,
Чтобы сырость октябрьского дня
Стала слаще, чем майская нега...
Вспоминай же, мой ангел, меня,
Вспоминай хоть до первого снега.
15 октября 1959
Ярославское шоссе
Москва
Одно из моих любимых её стихотворений:
Не стращай меня грозной судьбой
И великою северной скукой.
Нынче праздник наш первый с тобой,
И зовут этот праздник - разлукой.
Ничего, что не встретим зарю,
Что луна не блуждала над нами,
Я сегодня тебя одарю
Небывалыми в мире дарами:
Отраженьем моим на воде
В час, как речке вечерней не спится,
Взглядом тем, что падучей звезде
Не помог в небеса возвратиться,
Эхом голоса, что изнемог,
А тогда был и свежий и летний, -
Чтоб ты слышать без трепета мог
Воронья подмосковного сплетни,
Чтобы сырость октябрьского дня
Стала слаще, чем майская нега...
Вспоминай же, мой ангел, меня,
Вспоминай хоть до первого снега.
15 октября 1959
Ярославское шоссе
Москва
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин)
Евгений Радутный,
18-03-2013 15:55
(ссылка)
СООБЩЕСТВО АЛЕКСАНДРА БЛОКА
http://my.mail.ru/community...
это сообщество посвящено Александру Блоку ВЕЛИЧАЙШЕМУ ПОЭТУ 20 ВЕКА!
Он был человеком будущего пришедшим к нам из вечности,и оставившим в наставление нам свои стихи
Полные БОЛИ И ТРЕВОГИ,Тем не менее они пробуждают в нас СПАСИТЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ ВЕРЫ в то,что все будет хорошо потому,что с нами БОГ!
ЦЕЛЬЮ СООБЩЕСТВА ЯВЛЯЕТСЯ НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА ТВОРЧЕСТВО АЛЕКСАНДРА БЛОКА
Николай Кофырин,
14-02-2013 13:44
(ссылка)
ЛЮБОВЬ НАВСЕГДА
Николай ВАЛЕНТИНОВИЧ Кофырин поздравляет всех с днём Святого Валентина!
Любовь имеет множество оттенков,
И каждый дорог нам, неповторим.
Пусть жизнь меняет вкусы непременно,
Всегда нам дорог тот, кто нам любим.
И как бы жизнь нам вкусы не меняла,
Кто любит нас, тот нам дороже всех.
Любви всегда одной нам только мало,
Ведь лишь любовь есть подлинный успех.
Нам серебро любви дороже денег.
А золота любви нам не купить.
И тот лишь человек нам в жизни ценен,
Кто любит нас, кого хотим любить.
И пусть с годами мы не молодеем,
Зато душа становится ценней.
Ведь если любим, то и не стареем.
Ведь лишь любовь нас делает мудрей.
Какой же возраст для любви всего дороже?
Беспечность юности иль мудрость седины?
Прекрасна молодость, но нет прекрасней всё же
Серебряного возраста любви!
© Николай Кофырин – Новая Русская Литература – http://www.nikolaykofyrin.ru
Любовь имеет множество оттенков,
И каждый дорог нам, неповторим.
Пусть жизнь меняет вкусы непременно,
Всегда нам дорог тот, кто нам любим.
И как бы жизнь нам вкусы не меняла,
Кто любит нас, тот нам дороже всех.
Любви всегда одной нам только мало,
Ведь лишь любовь есть подлинный успех.
Нам серебро любви дороже денег.
А золота любви нам не купить.
И тот лишь человек нам в жизни ценен,
Кто любит нас, кого хотим любить.
И пусть с годами мы не молодеем,
Зато душа становится ценней.
Ведь если любим, то и не стареем.
Ведь лишь любовь нас делает мудрей.
Какой же возраст для любви всего дороже?
Беспечность юности иль мудрость седины?
Прекрасна молодость, но нет прекрасней всё же
Серебряного возраста любви!
© Николай Кофырин – Новая Русская Литература – http://www.nikolaykofyrin.ru
Метки: Валентинка, Любовь, День Святого Валентина, Николай Кофырин, новая русская литература, день всех влюблённых
Андрей Дьяченко,
03-12-2012 10:07
(ссылка)
А.АХМАТОВА И П.МОДЕРЗОН-БЕККЕР
Загружаю сегодня работы знаменитой художницы Паулы Модерзон-Беккер и хочу перечислить[ читать дальше → ]
настроение: Бодрое
хочется: Пусть Брэд покажет Энджи работы П.Модерзон
Метки: немецкая живопись
Софья Казимировна Островская - друг или оборотень?
Михаил Кралин
Шутки - шутками, а сорок
Гладких лет в тюрьме,
Пиршества из черствых корок,
Чумный страх во тьме,
Одиночество такое,
Что - сейчас в музей,
И предательство двойное
Близких и друзей.
Анна Ахматова
В 1994 году Олег Калугин, бывший генерал КГБ, опубликовал в одном малотиражном сборнике выдержки из "Дела оперативной разработки" на Анну Ахматову, заведенного ленинградскими чекистами в 1939 году1. Эти сенсационные материалы произвели впечатление оглушительное и тягостное, потому что даже строго дозированные выдержки из 3-томного, 900-страничного "дела" основательно подпортили репутации нескольких людей из ближайшего окружения Ахматовой. Олег Калугин из "деликатности" называет только одну фамилию (агента ОГПУ Лукницкого). О других же говорится: "фамилии этих людей мне известны, но я предпочитаю, чтобы вы сами их нашли, если будете в этом заинтересованы"2. Легко сказать! Калугин нынче для общения труднодоступен (живет в США), а "Большой дом" в Санкт-Петербурге отказывает в выдаче "дела", уверяя, что оно "сожжено за истечением срока архивного хранения"3. В свое время Калугин, будучи первым заместителем начальника Управления КГБ по Ленинградской области, заинтересовался "делом" Ахматовой и, по-видимому, скопировал его. Но, хотя со времени публикации его сенсационных материалов прошло 5 лет, он не торопится предавать "дело" гласности целиком. Оно, может быть, и не нужно для широкого читателя. Но исследователям творчества поэта эти материалы знать необходимо. Без их анализа биография Анны Ахматовой будет не полной.
Трагедия советского человека, вынужденного быть осведомителем, - это тема, еще далеко не осмысленная ни фактологически, ни психологически. И здесь, разумеется, не место, чтобы много размышлять на эту тему. Моя задача в другом - предоставить пищу для размышлений исследователям будущего, которые, надеюсь, окажутся беспристрастнее, чем мы.
О. Калугин пишет: "Среди агентов, которые ее (Ахматову. - М. К.) окружали, особой активностью отличались некая переводчица, полька по происхождению, и научный работник-библиограф"4. Далее приводятся некоторые из доносов "той самой польки-переводчицы". Содержание этих документов на все сто процентов подтверждает, что их автором была Софья Казимировна Островская.
Это имя не слишком известно в ахматоведении. Например, в "Записках об Анне Ахматовой" Л. К. Чуковской оно не упоминается ни разу (что само по себе кое о чем говорит). В нашей стране в связи с Ахматовой имя С. К. Островской промелькнуло в составленном мной сборнике "Об Анне Ахматовой". Сборник этот призван был осветить ленинградское окружение Ахматовой, поэтому нет ничего удивительного в том, что на его страницах было опубликовано одно письмо Островской к Анне Андреевне5. Знай я тогда мемуары Софьи Казимировны, я бы непременно опубликовал их хотя бы в отрывках, как это сделали составители ахматовского номера "Вестника русского христианского движения"6. Однако все мои попытки найти эти мемуары оказались безрезультатными. Они вышли на английском языке, когда сборник "Об Анне Ахматовой" был уже составлен. Однако эти мемуары - предмет особого исследования, и я сейчас не хочу их анализировать.
Я хочу вспомнить о Софье Казимировне такой, какой я ее знал. А знать ее мне довелось довольно близко, могу даже сказать, что был с ней в дружеских отношениях. Мы встречались десятки раз у нее на квартире, а один раз Софья Казимировна даже оказала мне честь, приехав из центра в мою глухомань, на проспект Просвещения, в день моего рождения 9 апреля 1976 года.
Однако я должен предупредить читателей, что почти никогда ничего не записывал по следам наших встреч (попытки магнитофонных записей почему-то всегда оказывались неудачными), поэтому могу поделиться лишь самыми общими впечатлениями. Думаю, впрочем, что и они могут принести некоторую пользу: хотя Софья Казимировна отнюдь не чуждалась посетителей, жила она все-таки довольно замкнуто. В ее дом мог прийти далеко не всякий, а из ахматоведов ее посещали чаще других я и Михаил Мейлах7. Может быть, Мейлаху было известно кое-что, о чем я и знать не знал, но и мне С. К. сообщала многое, о чем не знал Михаил Борисович. Во всяком случае, наши пути-дорожки у Островской никогда не пересекались.
В 1989 году в 156-м выпуске "Вестника русского христианского движения", среди прочих материалов, приуроченных к столетней годовщине со дня рождения Анны Ахматовой, были впервые напечатаны фрагменты из мемуаров С. К. Островской под названием "Встречи с Ахматовой (1944-1946)". Странная, к слову сказать, публикация: не указана ни фамилия публикатора, ни источник, по которому опубликован данный текст. Надо думать, что это не обратный перевод с английского, а фрагменты подлинника, рукопись которого оказалась после смерти автора у ее приятельницы, английской славистки Джесси Дэвис, которая и напечатала ее в переводе на английский язык8. Интересно, что в "Вестнике" напечатаны дневниковые записи именно за те годы, на которые приходятся и доносы, приводимые О. Калугиным. Естественно, что мне в голову пришла мысль сличить эти тексты. Результат получился настолько поразительным, что мне показалось, как сама Софья Казимировна заговорщически подмигнула с того света!
Вот дневниковая запись, отражающая реакцию Анны Ахматовой на Постановление ЦК 1946 года (в создании которого С. К. Островская сыграла далеко не последнюю роль)9:
"26 окт. 1946. Замечательная прогулка с Ахматовой. Летний, Марсово - такой необыкновенный закат - на крови - с гигантским веером розовых облачных стрел в полнеба. Говорит о себе:
- Зачем они так поступили? Ведь получается обратный результат - жалеют, сочувствуют, лежат в обмороке от отчаяния, читают, читают даже те, кто никогда не читал. Зачем было делать из меня мученицу? Надо было сделать из меня стерву, сволочь - подарить дачу, машину, засыпать всеми возможными пайками и тайно запретить меня печатать! Никто бы этого не знал - и меня бы сразу все возненавидели за материальное благополучие. А человеку прощают все, только не такое благополучие. Стали бы говорить - "вот видите, ничего и не пишет, исписалась, кончилась! Катается, жрет, зажралась - какой же это поэт! Просто обласканная бабенка, вот и все!" И я была бы и убита и похоронена - и навек, понимаете, на веки веков, аминь!"10.
О. Калугин, через 5 лет после публикации дневниковых записей С. К. Островской в "Вестнике", вряд ли знакомый с ними, приводит текст одного из агентурных сообщений, не называя его автора:
"Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. "Прибавилось только славы, - заметила она. - Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и страдания, а, наоборот, его материальное процветание, - считает Ахматова. - Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запретить редакции меня печатать, и я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: "Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабенка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее - презрением и забвением"11.
Дневниковые записи Островской и ее же доносы роднит общий тон - покровительственный и в то же время неприязненный. Для сравнения приведу еще несколько примеров.
Из дневников (запись не датирована): "...Два вечера памяти Блока - Инст. Литературы и Горьковский театр. Ахматову водят, как Иверскую - буквально. Говорит: "Что это они так со мной? Даже страшно..." Болеет, сердечные припадки, но водку пьет, как гусар. <...> Ахматову встречают такой овационной бурей, что я поворачиваюсь спиной к сцене с президиумом и смотрю на освещенный (ибо не спектакль, а заседание) зал. Главным образом мужская молодежь - встают, хлопают, неистовствуют, ревут, как когда-то на Шаляпине. Она розовая, довольная, смиренно лицемерящая. Слава одуряющая - и странная, странная...
Ночь на 22 сент. 1946. Пьем у Ахматовой - Ольга (Берггольц. - М. К.), матадор (Г. П. Макогоненко. - М. К.) и я. Неожиданно полтора литра водки. По радио и в газете - сокращенная стенограмма выступления Жданова... Ольга хмельная, прелестная, бесстыдная, все время поет, целует руки развенчанной. Но царица, лишенная трона, все-таки царица - держится прекрасно и, пожалуй, тоже бесстыдно: "На мне ничто не отражается". Сопоставляет: 1922-24 - и теперь. Все - то же. Старается быть над временем"12. Из доносов: "Узнав, что Зощенко после Постановления пытался отравиться, Ахматова сказала: "Бедные, они же ничего не знают, или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года. Для Зощенко это удар, а для меня - только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений"13.
"Знакомств у Ахматовой множество. Близких друзей нет. По натуре она - добра, расточительна, когда есть деньги. В глубине же холодна, высокомерна, детски эгоистична. В житейском отношении - беспомощна. Зашить чулок - неразрешимая задача. Сварить картошку - достижение. Несмотря на славу, застенчива. После 6-8 лет негласной связи с патологоанатомом, профессором Гаршиным, разошлась. Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно, агрессивно. Заботится о чистоте своего политического лица, гордится тем, что ей интересовался Сталин. Очень русская. Своим национальным установкам не изменяла никогда. Стихами не торгует. Дом писателей ненавидит, как сборище чудовищных склочников. Хорошо пьет и вино, и водку".
"Ахматову всегда окружали поклонники и верной женой она никогда не была. После развода с Гумилевым, который ей открыто и много изменял, вышла замуж за профессора археологии. Он - мистик, со странностями. Затем жила 16 лет с Пуниным. Оба изменяли друг другу. В эвакуацию уезжала невенчанной женой профессора Гаршина - ему посвящено много строк в поэме "Без героя"14. Он посылал ей деньги в Ташкент до 1944 года, а когда она вернулась в Ленинград, встретил ее холодно, даже к себе не пригласил. Жить было негде, но сжалился Пунин и пригласил на свою жилплощадь. Ахматова считает, что Гаршин обарахлился антиквариатом во время блокады, торговал казенным спиртом, брал взятки. С сыном Львом отношения прохладные, хотя внешне и хорошие. После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстегивает платье. Отсутствие реакции ее раздражает и она томно приговаривает: "Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении"15. Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой; единственный ее красивый туалет - японский халат, привезенный в подарок из Германии"16.
Создается впечатление, что дневниковые записи служили Софье Казимировне черновиками для ее доносов. Однако почему она не сожгла эти дневники, как сожгла свой роман и многочисленные дневники других лет? Может быть, потому что понимала всю ценность собранных ею "материалов" для будущих историков литературы. В том, что ее доносы когда-нибудь увидят свет, будут преданы гласности, она, по-моему, не сомневалась. И даже, по-видимому, хотела этого. Я вспоминаю, что во время наших бесед С. К. все время сворачивала на одну и ту же тему. "Ведь за Ахматовой все время следили, - говорила она со знанием дела. - Каждый шаг ее фиксировался. Как было бы интересно и нужно со временем разыскать все эти материалы. Они были бы бесценными для исследователей". Правда, для иллюстрации своих верных мыслей С. К. рассказывала не о себе, а о многолетнем страстном поклоннике Ахматовой Михаиле Дмитриевиче Пискулине. Он (не будучи осведомителем, а из чистой бескорыстной любви к Ахматовой) буквально ходил за ней по пятам и записывал каждый ее шаг, ничем не выдавая своего присутствия. Когда же все-таки решился с ней встретиться, незадолго до смерти (это было в 1958 году), он ей рассказывал, например, следующее: "А помните, Анна Андреевна, как Вы проходили по набережной Фонтанки такого-то числа такого-то месяца такого-то года и наклонились, чтобы завязать шнурок на ботинке?" Ахматова была потрясена и потом посвятила ему в стихотворении "Читатель" строки: "Последний, как будто случайный, / Всю жизнь промолчавший подряд"17. Вот ради таких рассказов я и слушал Софью Казимировну, а рассказчиком она была упоительным.
Наше знакомство продолжалось, с перерывами, около пяти лет. Не помню, когда первый раз посетил ее квартиру: очевидно, это было в 1974 или в 1975 году. В 1974 году я переехал из Новгорода в Ленинград на постоянное жительство. Тогда же закончил свой университетский диплом по творчеству Ахматовой, так долго не дававшийся мне. По ходу обсуждения диплома у меня было много встреч с Людмилой Алексеевной Мандрыкиной, которая обрабатывала ахматовский архив в Публичной библиотеке. Мы стали друзьями. Людмила Алексеевна тогда особенно сблизилась с Ольгой Иосифовной Рыбаковой, в семье которой Анна Ахматова не раз находила и хлеб и кров. О. И. Рыбакова была в давних дружеских отношениях с Софьей Казимировной. Имя Островской то и дело возникало в "околоахматовских" разговорах обеих дам. Я был заинтригован, потому что мнения высказывались разные. Ольга Иосифовна всячески подчеркивала разностороннюю образованность Островской и ее былую близость к Ахматовой. Л. А. Мандрыкина, имея, очевидно, несколько иные источники информации, не слишком доверительно относилась к восторгам Рыбаковой, но, тем не менее, побывала несколько раз в гостях у Островской и познакомила меня с ней. Один раз Людмила Алексеевна была у С. К. вместе со своим другом - поэтом Андреем Николаевичем Рыбаковым (однофамильцем Ольги Иосифовны). А. Н. Рыбаков имел за плечами тяжкую ношу лет, проведенных в ГУЛАГе (где он и стал одним из лучших поэтов этой темы). Человеком он был таким, которого "на мякине не проведешь", и Софья Казимировна ему страшно не понравилась. "Темная она какая-то", - говорил мне Андрей Николаевич и советовал в этот дом не ходить. Но я не внял его советам.
Одним из источников подозрений, имевшихся уже в то время у Л. А. Мандрыкиной, был рассказ ее близкой знакомой, известного литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой (передаю его со слов Л. А. Мандрыкиной). Однажды (дело было в конце 50-х годов), Тамара Юрьевна, будучи в обществе Анны Андреевны и Софьи Казимировны, очень удивилась, услышав, что Ахматова ни с того ни с сего вдруг начала безудержно расхваливать одно бездарное стихотворение модного в то время стихотворца на актуальную политическую тему. Когда же Островская отлучилась и они остались вдвоем, Ахматова сказала Тамаре Юрьевне, что в присутствии Софьи Казимировны "можно и должно вести себя только так". Тогда же в рассказах Л. А. Мандрыкиной промелькнула и "крылатая" ахматовская фраза, будто бы сказанная ею Островской, когда та к началу 60-х годов начала терять зрение и не могла оказывать Анне Андреевне былых услуг: "Не вовремя Вы ослепли, мадам". Фраза эта произносилась с двойным значением, с намеком на то, что ей, Ахматовой, уже было кое-что известно о сотрудничестве С. К. с "Большим домом". Однако отношения их сохранялись до последних дней жизни Ахматовой.
Принимая во внимание все вышесказанное, становится понятным, что я переступал порог квартиры номер 43 в доме 17/19 на улице Радищева со сложными чувствами. С одной стороны, я как будто не имел оснований не доверять рассказам Л. А. Мандрыкиной, с другой... любопытство мое было возбуждено и в конце концов победило все опасения.
Первый визит запомнился плохо. Я был введен в этот дом Ольгой Иосифовной Рыбаковой, и разговор хозяйка квартиры вела почти исключительно с ней. Ко мне же присматривалась своими, уже сильно ослабевшими, глазами и, кажется, сочла мои манеры и стиль поведения довольно вульгарными (как о том туманно выразилась О. И. Рыбакова).
Но сама эта квартира не могла не запасть в память. Казалось, время остановилось в этих стенах, и все еще хранило видения тридцатилетней давности, когда Ахматова живала здесь целыми неделями. "Как поссорится с Иркой (Ириной Пуниной. - М. К.), так и перебирается ко мне, бывало, на неделю, а бывало, и на месяц", - говорила Софья Казимировна. Конечно, все в этих стенах было подернуто паутиной времени, и прежде всего сама хозяйка. Высокая, дородная, но как бы внезапно похудевшая, с лицом землисто-бледного цвета, со светской улыбкой, приоткрывающей черные мелкие прокуренные зубы. Одеяния на Софьe Казимировне всегда были пыльно-серых тонов, и эти застарелые халаты напоминали чем-то тюремную робу.
Квартира была коммунальной, с подселенцами-соседями. Длинный коридор вел мимо уборной, кухни, соседской комнаты в жилую комнату Софьи Казимировны (по коридору крайняя налево). Другая комната, прямо по коридору, была нежилой. Когда-то в ней жил брат С. К. Эдуард Казимирович; после его смерти комната служила чем-то вроде склада (однако в ней стоял второй телефонный аппарат). Я в ней никогда не бывал.
Жилая же комната служила одновременно и спальней, и столовой, и гостиной. Она была довольно просторной, но казалась тесноватой - была заставлена старинной мебелью красного дерева, преимущественно книжными шкафами. Всю середину комнаты занимал круглый стол, застланный плюшевой скатертью. На столе стояла старинная настольная лампа в виде статуэтки Авроры, зажигающей зарю. Свет от нее шел удивительно теплый, но он был слишком слаб, чтобы осветить всю комнату, и углы ее всегда тонули в полумраке. Вокруг стола стояли два мягких кресла, одно для хозяйки, второе - для гостей, и несколько стульев. Справа от двери располагалось ложе - низкая широкая софа, застланная грубошерстным пледом. Над ложем висело католическое распятие, а рядом - то ли столик, то ли тумбочка, где располагался телефон и лежали коробочки с лекарствами. У другой стенки стояло бюро красного дерева, еще левее к окну - большой телевизор, передачи которого С. К. смотрела через морской бинокль. Всю левую стену занимал большой книжный старинный шкаф, на полках бронзовели тома Брокгауза и Ефрона. В левом углу у двери - старая обшарпанная печь-голландка. В отличие от других петербургских квартир, где печи давно превратились в чисто декоративную деталь обстановки, печка в комнате С. К. была в рабочем состоянии, хотя и не служила для отопления, но была хорошим вытяжным отверстием для табачного дыма, поэтому в комнате не было ощущения накуренности, хотя хозяйка не выпускала изо рта сигаретки. Курила С. К. только дешевые короткие сигареты "Лайка". Я очень любил что-нибудь пожечь в этой печке, просто ради того, чтобы полюбоваться пламенем. С. К. милостиво разрешала - бумаги у нее были всегда наготове. В этой печке она сожгла немало своих произведений, в том числе и перед смертью.
Софья Казимировна была радушной и гостеприимной хозяйкой. Она редко выходила на улицу, но до своей последней болезни, когда слегла, много ходила по квартире. Когда бы к ней ни пришел, на столе всегда стоял кофейник (в последние годы чайник - кофе подорожал), накрытый вышитой куклой, чтобы не остывал. С. К. не имела возможностей быть особенно хлебосольной, но крепкий чай в этом доме никогда не переводился. Иногда С. К. потчевала меня и обедом, который начинался не ранее 6 часов вечера. Ужин же был ближе к 12 ночи, а раньше полуночи я от нее никогда не уходил. Помню, что всегда приходилось бежать по Лиговке вприпрыжку, чтобы успеть на последнюю электричку метро на "Площади восстания". Бывали случаи и курьезнее. Однажды я взял с собой в гости к С. К. молодых начинающих писателей Наталью Крудову и Вадима Полякова. Мы просидели за беседой всю ночь! Помню, как "в шестом часу утра" С. К., с трудом шевеля посеревшими от усталости губами, рассказала нам, как весной 1921 года она случайно столкнулась с Александром Блоком на ступенях Биржи. Кулек с яблоками выпал у нее из рук, яблоки рассыпались по ступеням, и Александр Александрович наклонялся и подбирал их для нее. Было ей тогда 19 лет. Рассказ, конечно, красивый, и в память он врезался мне навсегда, но кто может проверить его достоверность? Софья Казимировна любила молодежь, не исключено, что ей просто захотелось "козырнуть" знакомством с самим Блоком.
Не знаю, когда она спала. Она была единственным человеком, которому можно было звонить в любое время, хоть в два, хоть в четыре часа ночи. Она всегда сама брала трубку и бодрым, отнюдь не сонным голосом начинала беседовать. Она не только любила рассказывать сама, но - что бывает много реже - любила и умела слушать других. Ко мне она привыкла не сразу, но раз от разу общаться нам было все легче. Я стеснялся, когда оказывался в кругу других ее гостей. Их было не так уж много, обычно это были старые и верные друзья Софьи Казимировны. Чаще других к С. К. приходили Елена Георгиевна Микульская ("Пани Лена") и Валерия Николаевна Рихтер ("Валерочка"), которую С. К. называла своей воспитанницей. Но самым близким ей человеком был Александр Федорович Драницын. Софья Казимировна знала его, когда он был еще ребенком. После смерти ее брата в 1974 году квартира Островской стала для Драницына вторым домом. Александр трогательно заботился о Софье Казимировне, обеспечивал ее продуктами, лекарствами, был ей вместо сына. Вместе с тем, человеком он был странным, и это впечатление странности производил на всех неизгладимо. Рыхлый, с несколько бабьим толстым лицом, он был безукоризненно вежлив со всеми посетителями, сохраняя при этом полнейшую непроницаемость. У меня сложилось впечатление, что Александр Федорович жил под гнетом какой-то тайны, тяготеющей над этим домом.
Мне было всегда несколько неловко в его присутствии, да и сама С. К. была при нем менее разговорчива, чем наедине со мной. Во всяком случае, С. К. никогда при нем не показывала ни одного документа из своего архива, хотя неоднократно говорила о своих дневниковых записях и воспоминаниях. К ней нередко захаживали и иностранные гости, среди которых особой любовью хозяйки пользовалась английская специалистка по русской литературе, автор книги о Сергее Есенине, Джесси Дэвис с мужем. Когда я спрашивал С. К., как она думает распорядиться своими воспоминаниями, она отвечала: "Мои воспоминания об Ахматовой просит Англия, но я, пожалуй, не буду давать их туда. Но и здесь печатать еще рано". Как известно, рукописи Островской после ее смерти все-таки попали к Джесси Дэвис, и она напечатала их в своем переводе на английский и с апологетической статьей об их авторе.
По этой книге, куда вошли, я уверен, далеко не все дневники и воспоминания Островской, видно, что она не любила Ахматову. Слово это, впрочем, слишком общее, чтобы передать суть дела. В отношении С. К. к Ахматовой всегда присутствовало некое странное панибратство. Похоже, что Софье Казимировне доставляло странное удовольствие находить у ее "знаменитой современницы" маленькие человеческие слабости. Поэзия поэзией, ее-то С. К. ценила и умела при случае красноречиво поговорить на эту тему, но еще больше ей нравилось у Анны Андреевны "человеческое, слишком человеческое". Это проступает и в единственном сохранившемся письме С. К. Островской к Ахматовой (писем было много больше, но Анна Андреевна их почему-то не сохранила). Это письмо было опубликовано мной в сборнике "Об Анне Ахматовой", но здесь хочется воспроизвести его вновь.
"Вторник, 6 дек. 1960.
Очень давно собиралась написать Вам, дорогая Анна Андреевна, но, как всегда, реальное время почему-то превращалось в "софье-островское" время - и вот... все письма писались в воображении, и я вела с Вами дивные воображаемые беседы, и слушала новые стихи, и слышала Ваш голос, и радовалась общению с Вами. Великая вещь - воображение: целитель и убийца, носитель чудотворных радостей и всех инфарктных возможностей.
У меня большое горе - Зоя Як<овлевна> уже третью неделю в больнице с тяжелым переломом шейки бедра. Самый страшный перелом вообще, как Вы знаете. Операции еще не было, дальнейшая жизнь "с гвоздем" - дело трудное и туманное. Моральное состояние ее прекрасно - на большой и светлой высоте. Физическое, конечно, печально - лежит "на вытяжении" в полной неподвижности, приколота к шине, палата так худо освещена, что читать почти невозможно. У меня, естественно, все работы остановились, все работы возвращены заказчикам, забот и хлопот прибавилось (я ведь разбаловалась за эти годы - почти все мне покупалось, почти все для меня делалось!), сердечные дела бегут на кордиамине и валидоле, а, в довершение всего, вскочил большой фурункул по линии стернума у самого корня груди. Утешительно, что брат ко мне относится хорошо и ласково, полный доброты, внимания и готовности помочь. Как видите, ситуация и неясная, и определенная, но "все к лучшему в этом лучшем из миров", как цитировал Панглосса наш друг горестных дней - Радищев18.
Часто говорю по телефону с Ольгой Б<ерггольц>. Она теперь помнит меня почему-то (вне всякой связи с ее состояниями) и, начиная со дня Вашего отъезда (буквально), наша телефонная связь с нею не прерывается на очень долго. До дня лицейской годовщины Оля была вполне благополучна и прелестна. В этот день она ездила в Пушкин, хорошо выступала, вплетя в ткань своей речи и "Смуглый отрок" и "Все души милых на высоких звездах". Но там, на этом торжестве она встретила своего б<ывшего> мужа (который в своем докладе ужасно много говорил об "образе костыля" и "образе щуки", идущих от Державина и Батюшкова - я так и не поняла - зачем, о чем и в каком контексте) и все с этого дня пошло кувырком. И пошли с этого дня страшненькие "кафковые" разговорчики, где все путалось, повторялось, умирало, возникало. Кульминацией был блоковский день в Союзе - меня туда звали и Татьяна Гн<едич> и Оля, но я болела гриппом - сморкалась и кашляла. Я не поехала. Потом Оля рассказала мне по телефону, как она выступала, что говорила, повторила вдохновенно свою речь, читала стихи, была пьяная, бурная, умная, злая, острая и "все к черту". Через несколько дней звонила Татьяна, я спросила, понравилось ли ей выступление Оли. "Она не выступала, она была в публике", - сказала Татьяна.
А еще через несколько дней звонила неистребимая Вава Вольтман и деловито, коротко, почти грозно спросила: "Почему Татьяна Гнедич выкрасилась в такой яркий рыжий цвет?". Вот Вам и комплект. Домашний Кафка. "Фокусы и магические чудеса не выходя из комнаты". <...> Вижу Женичку19. Пока еще не устроилась. Часто ночует у меня. Вяжет какие-то пустяки. Дома у нее то же: махорка, смрад, звучная брань, водка и картеж... иногда до 5 утра. А лечь нельзя - гости, неуважение, как же это?! Женя плохо выглядит. Ничуть не посвежела. Видимо, и не отдохнула, не окрепла. Такой же "трепетун", как и была: все боится - помешать, не угодить, быть помехой, быть не к часу и не к месту. <...>
Жду Вас. Но это одно из моих обычных состояний, по-видимому. Есть дивная детская книжка шведской писательницы "Малыш и Карлсон, который живет на крыше". Так про меня тоже так можно сказать: "... и Островская, которая ждет Ахматову".
Был у меня Ваш сын, взял работу, которую мы начали, а я одна не могу закончить. Жаловался, что худо себя чувствует, что "сидит на больничном листе". Я почему-то думала, что он ко мне относится лучше"20.
Письмо это интересно во многих отношениях. Оно передает густой околоахматовский быт, а бытописательницей Софья Казимировна была явно незаурядной. Вполне оценив этот ее дар, Анна Ахматова сделала такую дарственную надпись на своей книге "Anno Domini": "Софье Казимировне Островской за ее красноречие и любовь к моим стихам". (Этот автограф показывал мне известный петербургский коллекционер А. Л., который, по уверениям Софьи Казимировны, украл у нее эту книгу.)
В конце письма упоминается сын Ахматовой Лев Николаевич Гумилев. С. К. его очень любила, он ей платил тем же. Когда однажды я оказался со Львом Николаевичем в одном троллейбусе и сказал ему, что навещал С. К., он улыбнулся и спросил с нежностью:
"Ну, как там поживает mа tante?" А надо сказать, что Лев Николаевич был недоверчив к людям, особенно к тем, в ком он подозревал "стукачей" (это сказывалось, например, в его отношении к П. Н. Лукницкому). Но Софью Казимировну он, кажется, не подозревал ни в чем. В связи с ним мне вспоминаются два эпизода. Когда я прочитал Софье Казимировне только что ставшее мне известным стихотворение из драмы "Энума элиш":
Этот рай, где мы не согрешили,
Тошен нам,
Этот запах смертоносных лилий
И еще не стыдный срам.
Снится улыбающейся Еве,
Что ее чрез грозные века
С будущим убийцею во чреве
Поведет любимая рука, -
она сказала, что знает эти стихи, что они написаны не в Ташкенте, а в последние годы жизни Ахматовой и что в них отражены трудные отношения Анны Андреевны с сыном.
Тогда же Софья Казимировна рассказала мне, что, когда Анна Андреевна вернулась в 1965 году из Англии, где получила степень Доктора литературы в Оксфорде, она привезла оттуда много подарков, которые продемонстрировала перед Островской, навестившей ее. Среди прочих вещей она показала роскошный мохеровый шарф и сказала: "Этот шарф я привезла для Иосифа (Бродского. - М. К.)". - "А для Левы, Анна Андреевна, Вы что привезли?". Последовало досадливое молчание.
По словам С. К., Ахматова никогда за собой ничего не убирала. Живя у нее, она иногда мылась в ванне. Ванна стояла на кухне, и, после пребывания там Анны Андреевны, вся кухня была полна пены и мыла, что вызывало справедливое возмущение соседей. Рассказывала это С. К. с обычным злорадством.
Однажды сосед, старый бухгалтер-еврей, услышав, что у С. К. живет знаменитая Анна Ахматова, спросил, сколько ей платят за строчку.
- Двадцать пять рублей.
- Двадцать пять?! И что же она сидит и не пишет! Если бы мне платили по двадцать пять рублей за строчку, так разве бы я сидел? Я бы писал и писал, писал и писал...
После Постановления ЦК 1946 года и исключения Анны Ахматовой из членов Союза писателей ее в виде наказания на какое-то время лишили продовольственных карточек. По словам С. К., люди приносили в домоуправление свои продовольственные карточки и оставляли их там "для Ахматовой". Этих карточек будто бы были десятки. Анна Андреевна, разумеется, ни одной из них не воспользовалась.
Как-то раз Анна Андреевна сидела в один из таких черных для нее дней в привычном кресле за столом. В дверь раздался стук. Вошел знакомый милиционер, попросил у хозяйки разрешения воспользоваться телефоном. С. К., разумеется, разрешила. Милиционер поговорил по телефону, положил трубку и направился к выходу. Проходя мимо Анны Андреевны, он вдруг отечески слегка потрепал ее по плечу и произнес: "Ничего, Андреевна, ничего. Все образуется..."
Софья Казимировна утверждала, что стихотворение "И увидел месяц лукавый..." Анна Ахматова написала, когда шла от нее по улице Радищева в сопровождении ее воспитанницы и что даже был якобы автограф, где под стихотворением рукой Ахматовой было написано: "ул. Радищева". Напомню читателям, что Радищева С. К. недаром называет в своем письме "нашим другом горестных дней". Его именем называлась улица, где жила Островская и по которой шла Ахматова, когда сочинила стихотворение о своих горестных днях. Но не только это надо иметь в виду. Надо иметь в виду и то, что французские письма Радищева переводились Ахматовой (с помощью С. К. Островской) в эти горестные дни, когда стихи ее перестали печатать. Тогда фраза вольтеровского Панглосса, которую цитирует Радищев в одном из своих писем из Сибири, конечно, напомнила Ахматовой ее элегию, которая заканчивалась все теми же словами "Все к лучшему..."
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу,
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу21.
Мы часто возвращались в разговорах к злосчастному Постановлению, причинам, вследствие которых удары властей обрушились именно на Ахматову и Зощенко. В том, что Ахматова пострадала из-за своих встреч с сэром Исайей Берлином, С. К. была непоколебимо уверена. Когда я прочитал ей вслух по ее просьбе мемуары сэра Исайи, она слушала очень внимательно и много раз прерывала мое чтение своими азартными репликами. Основное расхождение ее с Берлином было в том, что С. К. утверждала: "Берлин приезжал к А. А. не раз, и не пять, а больше, и при этом бывали люди"22.
Что касается Зощенко, С. К. Островская выдвигала такую версию о причинах сталинского гнева: к концу войны работники СМЕРШа находили в ранцах у пленных немцев все больше и больше книжек с рассказами Зощенко, переведенными на немецкий язык. Будто бы Гитлер отдал приказ: перевести и напечатать рассказы Зощенко 20-х годов, в которых советские люди были выведены глупыми, агрессивными и беспомощными обывателями, с которыми ничего не стоило расправиться. Для поднятия, так сказать, духа немецкой армии. Этих книжек находили так много, что терпение у работников СМЕРШа лопнуло, и об этом было доложено "наверх". Дальнейшее известно. Нигде в мемуарах о Зощенко я ничего подобного не читал. Однако С. К. Островская, надо думать, была не только осведомительницей, но и весьма осведомленной в некоторых вещах. Такое у меня сложилось о ней мнение.
Софья Казимировна была искренней патриоткой своего Отечества, своего города, хотя в ее жилах не было ни одной капли русской крови. Она знала семь языков, при случае любила процитировать Бодлера или Словацкого в подлиннике, но она великолепно знала и чувствовала русский язык. Мне очень нравилось читать ей только что написанные стихи и слушать ее неслыханные комплименты, содержание которых предпочту оставить при себе. Однажды я прочитал ей стихотворение, написанное на Севере, в Каргополе:
Война, она всему виною.
Где, бабы, ваши мужики?
- Войной нарушены, войною, -
Вдохнуло эхо мне с реки.
Они у нас в сердцах остались,
В голодных думах по ночам,
По жилам нашим рассосались,
К намятым приросли плечам.
Да в наших нивах работают,
На пожни затемно бегут,
В лесах силенушкой играют,
Коней последних стерегут23.
С. К. попросила меня прочесть это стихотворение дважды, помолчала, потом добавила, что самая сильная строчка - последняя, что все стихотворение, может быть, и написано ради последней строки.
Когда аспирантка сэра Исайи Берлина Изабелл Тласти спросила С. К., что означает в "Поэме без героя" строка "В размалеванных чайных розах", та пришла в страшное негодование:
- Что она может написать о Поэме, если не понимает, что эти розы были намалеваны на чайных сервизах, а не на вывесках! Неужели ее научный руководитель не в силах объяснить ей столь очевидные вещи?
Иша появилась в Ленинграде в 1980 году. Я познакомился с ней в доме у Ольги Иосифовны Рыбаковой, и мне не понравилась ее надменность. Красивая молодая женщина крепкого телосложения, с полными губами активно шастала по всему Питеру в поисках все новых обладателей рукописей "Поэмы без героя". Она хотела свести воедино все редакции этой поэмы и сделать на этой основе свою диссертацию. Однако парадокс заключался в том, что все (или почти все), к кому обращалась или приходила Иша, были взяты на заметку соответствующими органами. Такое впечатление, что за каждым шагом ее велась слежка, а наводчицей Изабелл Тласти оказалась великолепной. Как-то раз она позвонила моему знакомому, коллекционеру Александру Румянцеву, и попросила принять ее. Румянцев, живший неподалеку от меня, попросил меня принять участие в этой встрече. Я согласился. Иша пришла с целым мешком книг. Среди них было немало соблазнительных: и "Портреты" Юрия Анненкова, и Ходасевич, и Цветаева, и много чего еще. Она разложила эти книги и заявила, что мы получим их... в обмен на копии вариантов и редакций "Поэмы без героя", снятых в архиве Ахматовой в Публичной библиотеке. Кто-то из нас тогда ответил: "Дорогая Иша, но эти редакции и варианты не являются нашей собственностью. Это - государственная собственность, и обменивать ее даже на столь соблазнительные подарки мы не имеем возможностей". Иша вспыхнула, вскочила, быстро собрала в торбу свои книги и ушла. А вскоре и меня, и Александра вызвали в "Большой дом". Мы отделались сравнительно дешево, а другие жертвы Ишиного натиска заплатили дороже: Сергею Дедюлину предложили на выбор Афганистан или Париж (и он, конечно, выбрал Париж), а что предложили Михаилу Абрамовичу Балцвинику, я не знаю, но он, вскоре после того, как его вызывали, покончил жизнь самоубийством, завещав всю свою огромную коллекцию фотографий писателей Серебряного века Константину Азадовскому... Почему я об этом так подробно рассказываю? И какова во всем этом роль С. К. Островской? Иша ей, безусловно, доверяла. Ей казалось, что их объединяет не только польская кровь, текущая в их жилах, но и репрессированные родственники, имевшиеся у обеих, что, по ее мнению, должно было породить у С. К. Островской скрытые антисоветские настроения. Не знаю, были ли такие у С. К. Если и были, то она при мне их никогда не высказывала. Зато хорошо помню, как она возмущалась Ишей и ее претензиями на изыски в области ахматоведения.
Я часто читал Софье Казимировне вслух. Читать сама она уже не могла, поэтому бывала очень благодарной, когда это делали другие. Однажды мы читали и обсуждали книгу Ольги Ивинской "В плену времени. Годы близости с Борисом Пастернаком". Софья Казимировна неприязненно отнеслась к откровениям Ольги Ивинской, особенно к тем страницам, на которых она пишет, что единственным ее другом стал немецкий летчик, "бомбивший Москву". Но мне это чтение все же не прошло даром: оно "аукнулось" на допросе в "Большом доме", когда следователь предъявил мне ту самую книгу. Я не стал отпираться и сказал, что видел ее у Софьи Казимировны. А вызывали меня на этот раз в связи с делом Михаила Мейлаха. Свидетелем по этому делу я проходить не мог, поскольку с Михаилом Борисовичем был почти незнаком - мы виделись всего один раз в жизни задолго до описываемых событий в коридоре Института востоковедения. Но следователя больше интересовало все, что относилось к моему знакомству с Островской. Дело в том, что Изабелл Тласти в последний свой приезд в Ленинград оставила в квартире Софьи Казимировны целый чемодан с так называемой антисоветской литературой. Книги эти хранились в той, нежилой комнате, которая служила чем-то вроде склада. Софья Казимировна чувствовала себя настолько плохо, что уже год как не вставала с постели. М. Б. Мейлах занимался распространением этих книг, за что и был арестован. Софья Казимировна умерла от рака матки 19 апреля 1983 года. Думаю, что она до конца осталась верна своей второй профессии, и КГБ не без ее помощи так легко раскрыло это дело. Я говорю об этом еще и потому, что во время моего допроса какой-то крупный чин из КГБ выспренне и напыщенно распространялся на тему о том, каким замечательным человеком и патриотом своей родины была Софья Казимировна Островская.
Конечно, печально, что этот очерк приходится заканчивать описанием тех же темных дел, которые легли в его начало. Но такова была эта женщина - одновременно и друг Анны Ахматовой, и ее злейший недруг. Оборотень. Женщина с двойным дном. Когда-нибудь о Софье Казимировне Островской будет написана книга. Но я не жалею, что мне не придется быть ее читателем. С меня довольно и того, чему я был невольным свидетелем.
1999 г.
Шутки - шутками, а сорок
Гладких лет в тюрьме,
Пиршества из черствых корок,
Чумный страх во тьме,
Одиночество такое,
Что - сейчас в музей,
И предательство двойное
Близких и друзей.
Анна Ахматова
В 1994 году Олег Калугин, бывший генерал КГБ, опубликовал в одном малотиражном сборнике выдержки из "Дела оперативной разработки" на Анну Ахматову, заведенного ленинградскими чекистами в 1939 году1. Эти сенсационные материалы произвели впечатление оглушительное и тягостное, потому что даже строго дозированные выдержки из 3-томного, 900-страничного "дела" основательно подпортили репутации нескольких людей из ближайшего окружения Ахматовой. Олег Калугин из "деликатности" называет только одну фамилию (агента ОГПУ Лукницкого). О других же говорится: "фамилии этих людей мне известны, но я предпочитаю, чтобы вы сами их нашли, если будете в этом заинтересованы"2. Легко сказать! Калугин нынче для общения труднодоступен (живет в США), а "Большой дом" в Санкт-Петербурге отказывает в выдаче "дела", уверяя, что оно "сожжено за истечением срока архивного хранения"3. В свое время Калугин, будучи первым заместителем начальника Управления КГБ по Ленинградской области, заинтересовался "делом" Ахматовой и, по-видимому, скопировал его. Но, хотя со времени публикации его сенсационных материалов прошло 5 лет, он не торопится предавать "дело" гласности целиком. Оно, может быть, и не нужно для широкого читателя. Но исследователям творчества поэта эти материалы знать необходимо. Без их анализа биография Анны Ахматовой будет не полной.
Трагедия советского человека, вынужденного быть осведомителем, - это тема, еще далеко не осмысленная ни фактологически, ни психологически. И здесь, разумеется, не место, чтобы много размышлять на эту тему. Моя задача в другом - предоставить пищу для размышлений исследователям будущего, которые, надеюсь, окажутся беспристрастнее, чем мы.
О. Калугин пишет: "Среди агентов, которые ее (Ахматову. - М. К.) окружали, особой активностью отличались некая переводчица, полька по происхождению, и научный работник-библиограф"4. Далее приводятся некоторые из доносов "той самой польки-переводчицы". Содержание этих документов на все сто процентов подтверждает, что их автором была Софья Казимировна Островская.
Это имя не слишком известно в ахматоведении. Например, в "Записках об Анне Ахматовой" Л. К. Чуковской оно не упоминается ни разу (что само по себе кое о чем говорит). В нашей стране в связи с Ахматовой имя С. К. Островской промелькнуло в составленном мной сборнике "Об Анне Ахматовой". Сборник этот призван был осветить ленинградское окружение Ахматовой, поэтому нет ничего удивительного в том, что на его страницах было опубликовано одно письмо Островской к Анне Андреевне5. Знай я тогда мемуары Софьи Казимировны, я бы непременно опубликовал их хотя бы в отрывках, как это сделали составители ахматовского номера "Вестника русского христианского движения"6. Однако все мои попытки найти эти мемуары оказались безрезультатными. Они вышли на английском языке, когда сборник "Об Анне Ахматовой" был уже составлен. Однако эти мемуары - предмет особого исследования, и я сейчас не хочу их анализировать.
Я хочу вспомнить о Софье Казимировне такой, какой я ее знал. А знать ее мне довелось довольно близко, могу даже сказать, что был с ней в дружеских отношениях. Мы встречались десятки раз у нее на квартире, а один раз Софья Казимировна даже оказала мне честь, приехав из центра в мою глухомань, на проспект Просвещения, в день моего рождения 9 апреля 1976 года.
Однако я должен предупредить читателей, что почти никогда ничего не записывал по следам наших встреч (попытки магнитофонных записей почему-то всегда оказывались неудачными), поэтому могу поделиться лишь самыми общими впечатлениями. Думаю, впрочем, что и они могут принести некоторую пользу: хотя Софья Казимировна отнюдь не чуждалась посетителей, жила она все-таки довольно замкнуто. В ее дом мог прийти далеко не всякий, а из ахматоведов ее посещали чаще других я и Михаил Мейлах7. Может быть, Мейлаху было известно кое-что, о чем я и знать не знал, но и мне С. К. сообщала многое, о чем не знал Михаил Борисович. Во всяком случае, наши пути-дорожки у Островской никогда не пересекались.
В 1989 году в 156-м выпуске "Вестника русского христианского движения", среди прочих материалов, приуроченных к столетней годовщине со дня рождения Анны Ахматовой, были впервые напечатаны фрагменты из мемуаров С. К. Островской под названием "Встречи с Ахматовой (1944-1946)". Странная, к слову сказать, публикация: не указана ни фамилия публикатора, ни источник, по которому опубликован данный текст. Надо думать, что это не обратный перевод с английского, а фрагменты подлинника, рукопись которого оказалась после смерти автора у ее приятельницы, английской славистки Джесси Дэвис, которая и напечатала ее в переводе на английский язык8. Интересно, что в "Вестнике" напечатаны дневниковые записи именно за те годы, на которые приходятся и доносы, приводимые О. Калугиным. Естественно, что мне в голову пришла мысль сличить эти тексты. Результат получился настолько поразительным, что мне показалось, как сама Софья Казимировна заговорщически подмигнула с того света!
Вот дневниковая запись, отражающая реакцию Анны Ахматовой на Постановление ЦК 1946 года (в создании которого С. К. Островская сыграла далеко не последнюю роль)9:
"26 окт. 1946. Замечательная прогулка с Ахматовой. Летний, Марсово - такой необыкновенный закат - на крови - с гигантским веером розовых облачных стрел в полнеба. Говорит о себе:
- Зачем они так поступили? Ведь получается обратный результат - жалеют, сочувствуют, лежат в обмороке от отчаяния, читают, читают даже те, кто никогда не читал. Зачем было делать из меня мученицу? Надо было сделать из меня стерву, сволочь - подарить дачу, машину, засыпать всеми возможными пайками и тайно запретить меня печатать! Никто бы этого не знал - и меня бы сразу все возненавидели за материальное благополучие. А человеку прощают все, только не такое благополучие. Стали бы говорить - "вот видите, ничего и не пишет, исписалась, кончилась! Катается, жрет, зажралась - какой же это поэт! Просто обласканная бабенка, вот и все!" И я была бы и убита и похоронена - и навек, понимаете, на веки веков, аминь!"10.
О. Калугин, через 5 лет после публикации дневниковых записей С. К. Островской в "Вестнике", вряд ли знакомый с ними, приводит текст одного из агентурных сообщений, не называя его автора:
"Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. "Прибавилось только славы, - заметила она. - Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и страдания, а, наоборот, его материальное процветание, - считает Ахматова. - Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запретить редакции меня печатать, и я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: "Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабенка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее - презрением и забвением"11.
Дневниковые записи Островской и ее же доносы роднит общий тон - покровительственный и в то же время неприязненный. Для сравнения приведу еще несколько примеров.
Из дневников (запись не датирована): "...Два вечера памяти Блока - Инст. Литературы и Горьковский театр. Ахматову водят, как Иверскую - буквально. Говорит: "Что это они так со мной? Даже страшно..." Болеет, сердечные припадки, но водку пьет, как гусар. <...> Ахматову встречают такой овационной бурей, что я поворачиваюсь спиной к сцене с президиумом и смотрю на освещенный (ибо не спектакль, а заседание) зал. Главным образом мужская молодежь - встают, хлопают, неистовствуют, ревут, как когда-то на Шаляпине. Она розовая, довольная, смиренно лицемерящая. Слава одуряющая - и странная, странная...
Ночь на 22 сент. 1946. Пьем у Ахматовой - Ольга (Берггольц. - М. К.), матадор (Г. П. Макогоненко. - М. К.) и я. Неожиданно полтора литра водки. По радио и в газете - сокращенная стенограмма выступления Жданова... Ольга хмельная, прелестная, бесстыдная, все время поет, целует руки развенчанной. Но царица, лишенная трона, все-таки царица - держится прекрасно и, пожалуй, тоже бесстыдно: "На мне ничто не отражается". Сопоставляет: 1922-24 - и теперь. Все - то же. Старается быть над временем"12. Из доносов: "Узнав, что Зощенко после Постановления пытался отравиться, Ахматова сказала: "Бедные, они же ничего не знают, или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года. Для Зощенко это удар, а для меня - только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений"13.
"Знакомств у Ахматовой множество. Близких друзей нет. По натуре она - добра, расточительна, когда есть деньги. В глубине же холодна, высокомерна, детски эгоистична. В житейском отношении - беспомощна. Зашить чулок - неразрешимая задача. Сварить картошку - достижение. Несмотря на славу, застенчива. После 6-8 лет негласной связи с патологоанатомом, профессором Гаршиным, разошлась. Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно, агрессивно. Заботится о чистоте своего политического лица, гордится тем, что ей интересовался Сталин. Очень русская. Своим национальным установкам не изменяла никогда. Стихами не торгует. Дом писателей ненавидит, как сборище чудовищных склочников. Хорошо пьет и вино, и водку".
"Ахматову всегда окружали поклонники и верной женой она никогда не была. После развода с Гумилевым, который ей открыто и много изменял, вышла замуж за профессора археологии. Он - мистик, со странностями. Затем жила 16 лет с Пуниным. Оба изменяли друг другу. В эвакуацию уезжала невенчанной женой профессора Гаршина - ему посвящено много строк в поэме "Без героя"14. Он посылал ей деньги в Ташкент до 1944 года, а когда она вернулась в Ленинград, встретил ее холодно, даже к себе не пригласил. Жить было негде, но сжалился Пунин и пригласил на свою жилплощадь. Ахматова считает, что Гаршин обарахлился антиквариатом во время блокады, торговал казенным спиртом, брал взятки. С сыном Львом отношения прохладные, хотя внешне и хорошие. После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстегивает платье. Отсутствие реакции ее раздражает и она томно приговаривает: "Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении"15. Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой; единственный ее красивый туалет - японский халат, привезенный в подарок из Германии"16.
Создается впечатление, что дневниковые записи служили Софье Казимировне черновиками для ее доносов. Однако почему она не сожгла эти дневники, как сожгла свой роман и многочисленные дневники других лет? Может быть, потому что понимала всю ценность собранных ею "материалов" для будущих историков литературы. В том, что ее доносы когда-нибудь увидят свет, будут преданы гласности, она, по-моему, не сомневалась. И даже, по-видимому, хотела этого. Я вспоминаю, что во время наших бесед С. К. все время сворачивала на одну и ту же тему. "Ведь за Ахматовой все время следили, - говорила она со знанием дела. - Каждый шаг ее фиксировался. Как было бы интересно и нужно со временем разыскать все эти материалы. Они были бы бесценными для исследователей". Правда, для иллюстрации своих верных мыслей С. К. рассказывала не о себе, а о многолетнем страстном поклоннике Ахматовой Михаиле Дмитриевиче Пискулине. Он (не будучи осведомителем, а из чистой бескорыстной любви к Ахматовой) буквально ходил за ней по пятам и записывал каждый ее шаг, ничем не выдавая своего присутствия. Когда же все-таки решился с ней встретиться, незадолго до смерти (это было в 1958 году), он ей рассказывал, например, следующее: "А помните, Анна Андреевна, как Вы проходили по набережной Фонтанки такого-то числа такого-то месяца такого-то года и наклонились, чтобы завязать шнурок на ботинке?" Ахматова была потрясена и потом посвятила ему в стихотворении "Читатель" строки: "Последний, как будто случайный, / Всю жизнь промолчавший подряд"17. Вот ради таких рассказов я и слушал Софью Казимировну, а рассказчиком она была упоительным.
Наше знакомство продолжалось, с перерывами, около пяти лет. Не помню, когда первый раз посетил ее квартиру: очевидно, это было в 1974 или в 1975 году. В 1974 году я переехал из Новгорода в Ленинград на постоянное жительство. Тогда же закончил свой университетский диплом по творчеству Ахматовой, так долго не дававшийся мне. По ходу обсуждения диплома у меня было много встреч с Людмилой Алексеевной Мандрыкиной, которая обрабатывала ахматовский архив в Публичной библиотеке. Мы стали друзьями. Людмила Алексеевна тогда особенно сблизилась с Ольгой Иосифовной Рыбаковой, в семье которой Анна Ахматова не раз находила и хлеб и кров. О. И. Рыбакова была в давних дружеских отношениях с Софьей Казимировной. Имя Островской то и дело возникало в "околоахматовских" разговорах обеих дам. Я был заинтригован, потому что мнения высказывались разные. Ольга Иосифовна всячески подчеркивала разностороннюю образованность Островской и ее былую близость к Ахматовой. Л. А. Мандрыкина, имея, очевидно, несколько иные источники информации, не слишком доверительно относилась к восторгам Рыбаковой, но, тем не менее, побывала несколько раз в гостях у Островской и познакомила меня с ней. Один раз Людмила Алексеевна была у С. К. вместе со своим другом - поэтом Андреем Николаевичем Рыбаковым (однофамильцем Ольги Иосифовны). А. Н. Рыбаков имел за плечами тяжкую ношу лет, проведенных в ГУЛАГе (где он и стал одним из лучших поэтов этой темы). Человеком он был таким, которого "на мякине не проведешь", и Софья Казимировна ему страшно не понравилась. "Темная она какая-то", - говорил мне Андрей Николаевич и советовал в этот дом не ходить. Но я не внял его советам.
Одним из источников подозрений, имевшихся уже в то время у Л. А. Мандрыкиной, был рассказ ее близкой знакомой, известного литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой (передаю его со слов Л. А. Мандрыкиной). Однажды (дело было в конце 50-х годов), Тамара Юрьевна, будучи в обществе Анны Андреевны и Софьи Казимировны, очень удивилась, услышав, что Ахматова ни с того ни с сего вдруг начала безудержно расхваливать одно бездарное стихотворение модного в то время стихотворца на актуальную политическую тему. Когда же Островская отлучилась и они остались вдвоем, Ахматова сказала Тамаре Юрьевне, что в присутствии Софьи Казимировны "можно и должно вести себя только так". Тогда же в рассказах Л. А. Мандрыкиной промелькнула и "крылатая" ахматовская фраза, будто бы сказанная ею Островской, когда та к началу 60-х годов начала терять зрение и не могла оказывать Анне Андреевне былых услуг: "Не вовремя Вы ослепли, мадам". Фраза эта произносилась с двойным значением, с намеком на то, что ей, Ахматовой, уже было кое-что известно о сотрудничестве С. К. с "Большим домом". Однако отношения их сохранялись до последних дней жизни Ахматовой.
Принимая во внимание все вышесказанное, становится понятным, что я переступал порог квартиры номер 43 в доме 17/19 на улице Радищева со сложными чувствами. С одной стороны, я как будто не имел оснований не доверять рассказам Л. А. Мандрыкиной, с другой... любопытство мое было возбуждено и в конце концов победило все опасения.
Первый визит запомнился плохо. Я был введен в этот дом Ольгой Иосифовной Рыбаковой, и разговор хозяйка квартиры вела почти исключительно с ней. Ко мне же присматривалась своими, уже сильно ослабевшими, глазами и, кажется, сочла мои манеры и стиль поведения довольно вульгарными (как о том туманно выразилась О. И. Рыбакова).
Но сама эта квартира не могла не запасть в память. Казалось, время остановилось в этих стенах, и все еще хранило видения тридцатилетней давности, когда Ахматова живала здесь целыми неделями. "Как поссорится с Иркой (Ириной Пуниной. - М. К.), так и перебирается ко мне, бывало, на неделю, а бывало, и на месяц", - говорила Софья Казимировна. Конечно, все в этих стенах было подернуто паутиной времени, и прежде всего сама хозяйка. Высокая, дородная, но как бы внезапно похудевшая, с лицом землисто-бледного цвета, со светской улыбкой, приоткрывающей черные мелкие прокуренные зубы. Одеяния на Софьe Казимировне всегда были пыльно-серых тонов, и эти застарелые халаты напоминали чем-то тюремную робу.
Квартира была коммунальной, с подселенцами-соседями. Длинный коридор вел мимо уборной, кухни, соседской комнаты в жилую комнату Софьи Казимировны (по коридору крайняя налево). Другая комната, прямо по коридору, была нежилой. Когда-то в ней жил брат С. К. Эдуард Казимирович; после его смерти комната служила чем-то вроде склада (однако в ней стоял второй телефонный аппарат). Я в ней никогда не бывал.
Жилая же комната служила одновременно и спальней, и столовой, и гостиной. Она была довольно просторной, но казалась тесноватой - была заставлена старинной мебелью красного дерева, преимущественно книжными шкафами. Всю середину комнаты занимал круглый стол, застланный плюшевой скатертью. На столе стояла старинная настольная лампа в виде статуэтки Авроры, зажигающей зарю. Свет от нее шел удивительно теплый, но он был слишком слаб, чтобы осветить всю комнату, и углы ее всегда тонули в полумраке. Вокруг стола стояли два мягких кресла, одно для хозяйки, второе - для гостей, и несколько стульев. Справа от двери располагалось ложе - низкая широкая софа, застланная грубошерстным пледом. Над ложем висело католическое распятие, а рядом - то ли столик, то ли тумбочка, где располагался телефон и лежали коробочки с лекарствами. У другой стенки стояло бюро красного дерева, еще левее к окну - большой телевизор, передачи которого С. К. смотрела через морской бинокль. Всю левую стену занимал большой книжный старинный шкаф, на полках бронзовели тома Брокгауза и Ефрона. В левом углу у двери - старая обшарпанная печь-голландка. В отличие от других петербургских квартир, где печи давно превратились в чисто декоративную деталь обстановки, печка в комнате С. К. была в рабочем состоянии, хотя и не служила для отопления, но была хорошим вытяжным отверстием для табачного дыма, поэтому в комнате не было ощущения накуренности, хотя хозяйка не выпускала изо рта сигаретки. Курила С. К. только дешевые короткие сигареты "Лайка". Я очень любил что-нибудь пожечь в этой печке, просто ради того, чтобы полюбоваться пламенем. С. К. милостиво разрешала - бумаги у нее были всегда наготове. В этой печке она сожгла немало своих произведений, в том числе и перед смертью.
Софья Казимировна была радушной и гостеприимной хозяйкой. Она редко выходила на улицу, но до своей последней болезни, когда слегла, много ходила по квартире. Когда бы к ней ни пришел, на столе всегда стоял кофейник (в последние годы чайник - кофе подорожал), накрытый вышитой куклой, чтобы не остывал. С. К. не имела возможностей быть особенно хлебосольной, но крепкий чай в этом доме никогда не переводился. Иногда С. К. потчевала меня и обедом, который начинался не ранее 6 часов вечера. Ужин же был ближе к 12 ночи, а раньше полуночи я от нее никогда не уходил. Помню, что всегда приходилось бежать по Лиговке вприпрыжку, чтобы успеть на последнюю электричку метро на "Площади восстания". Бывали случаи и курьезнее. Однажды я взял с собой в гости к С. К. молодых начинающих писателей Наталью Крудову и Вадима Полякова. Мы просидели за беседой всю ночь! Помню, как "в шестом часу утра" С. К., с трудом шевеля посеревшими от усталости губами, рассказала нам, как весной 1921 года она случайно столкнулась с Александром Блоком на ступенях Биржи. Кулек с яблоками выпал у нее из рук, яблоки рассыпались по ступеням, и Александр Александрович наклонялся и подбирал их для нее. Было ей тогда 19 лет. Рассказ, конечно, красивый, и в память он врезался мне навсегда, но кто может проверить его достоверность? Софья Казимировна любила молодежь, не исключено, что ей просто захотелось "козырнуть" знакомством с самим Блоком.
Не знаю, когда она спала. Она была единственным человеком, которому можно было звонить в любое время, хоть в два, хоть в четыре часа ночи. Она всегда сама брала трубку и бодрым, отнюдь не сонным голосом начинала беседовать. Она не только любила рассказывать сама, но - что бывает много реже - любила и умела слушать других. Ко мне она привыкла не сразу, но раз от разу общаться нам было все легче. Я стеснялся, когда оказывался в кругу других ее гостей. Их было не так уж много, обычно это были старые и верные друзья Софьи Казимировны. Чаще других к С. К. приходили Елена Георгиевна Микульская ("Пани Лена") и Валерия Николаевна Рихтер ("Валерочка"), которую С. К. называла своей воспитанницей. Но самым близким ей человеком был Александр Федорович Драницын. Софья Казимировна знала его, когда он был еще ребенком. После смерти ее брата в 1974 году квартира Островской стала для Драницына вторым домом. Александр трогательно заботился о Софье Казимировне, обеспечивал ее продуктами, лекарствами, был ей вместо сына. Вместе с тем, человеком он был странным, и это впечатление странности производил на всех неизгладимо. Рыхлый, с несколько бабьим толстым лицом, он был безукоризненно вежлив со всеми посетителями, сохраняя при этом полнейшую непроницаемость. У меня сложилось впечатление, что Александр Федорович жил под гнетом какой-то тайны, тяготеющей над этим домом.
Мне было всегда несколько неловко в его присутствии, да и сама С. К. была при нем менее разговорчива, чем наедине со мной. Во всяком случае, С. К. никогда при нем не показывала ни одного документа из своего архива, хотя неоднократно говорила о своих дневниковых записях и воспоминаниях. К ней нередко захаживали и иностранные гости, среди которых особой любовью хозяйки пользовалась английская специалистка по русской литературе, автор книги о Сергее Есенине, Джесси Дэвис с мужем. Когда я спрашивал С. К., как она думает распорядиться своими воспоминаниями, она отвечала: "Мои воспоминания об Ахматовой просит Англия, но я, пожалуй, не буду давать их туда. Но и здесь печатать еще рано". Как известно, рукописи Островской после ее смерти все-таки попали к Джесси Дэвис, и она напечатала их в своем переводе на английский и с апологетической статьей об их авторе.
По этой книге, куда вошли, я уверен, далеко не все дневники и воспоминания Островской, видно, что она не любила Ахматову. Слово это, впрочем, слишком общее, чтобы передать суть дела. В отношении С. К. к Ахматовой всегда присутствовало некое странное панибратство. Похоже, что Софье Казимировне доставляло странное удовольствие находить у ее "знаменитой современницы" маленькие человеческие слабости. Поэзия поэзией, ее-то С. К. ценила и умела при случае красноречиво поговорить на эту тему, но еще больше ей нравилось у Анны Андреевны "человеческое, слишком человеческое". Это проступает и в единственном сохранившемся письме С. К. Островской к Ахматовой (писем было много больше, но Анна Андреевна их почему-то не сохранила). Это письмо было опубликовано мной в сборнике "Об Анне Ахматовой", но здесь хочется воспроизвести его вновь.
"Вторник, 6 дек. 1960.
Очень давно собиралась написать Вам, дорогая Анна Андреевна, но, как всегда, реальное время почему-то превращалось в "софье-островское" время - и вот... все письма писались в воображении, и я вела с Вами дивные воображаемые беседы, и слушала новые стихи, и слышала Ваш голос, и радовалась общению с Вами. Великая вещь - воображение: целитель и убийца, носитель чудотворных радостей и всех инфарктных возможностей.
У меня большое горе - Зоя Як<овлевна> уже третью неделю в больнице с тяжелым переломом шейки бедра. Самый страшный перелом вообще, как Вы знаете. Операции еще не было, дальнейшая жизнь "с гвоздем" - дело трудное и туманное. Моральное состояние ее прекрасно - на большой и светлой высоте. Физическое, конечно, печально - лежит "на вытяжении" в полной неподвижности, приколота к шине, палата так худо освещена, что читать почти невозможно. У меня, естественно, все работы остановились, все работы возвращены заказчикам, забот и хлопот прибавилось (я ведь разбаловалась за эти годы - почти все мне покупалось, почти все для меня делалось!), сердечные дела бегут на кордиамине и валидоле, а, в довершение всего, вскочил большой фурункул по линии стернума у самого корня груди. Утешительно, что брат ко мне относится хорошо и ласково, полный доброты, внимания и готовности помочь. Как видите, ситуация и неясная, и определенная, но "все к лучшему в этом лучшем из миров", как цитировал Панглосса наш друг горестных дней - Радищев18.
Часто говорю по телефону с Ольгой Б<ерггольц>. Она теперь помнит меня почему-то (вне всякой связи с ее состояниями) и, начиная со дня Вашего отъезда (буквально), наша телефонная связь с нею не прерывается на очень долго. До дня лицейской годовщины Оля была вполне благополучна и прелестна. В этот день она ездила в Пушкин, хорошо выступала, вплетя в ткань своей речи и "Смуглый отрок" и "Все души милых на высоких звездах". Но там, на этом торжестве она встретила своего б<ывшего> мужа (который в своем докладе ужасно много говорил об "образе костыля" и "образе щуки", идущих от Державина и Батюшкова - я так и не поняла - зачем, о чем и в каком контексте) и все с этого дня пошло кувырком. И пошли с этого дня страшненькие "кафковые" разговорчики, где все путалось, повторялось, умирало, возникало. Кульминацией был блоковский день в Союзе - меня туда звали и Татьяна Гн<едич> и Оля, но я болела гриппом - сморкалась и кашляла. Я не поехала. Потом Оля рассказала мне по телефону, как она выступала, что говорила, повторила вдохновенно свою речь, читала стихи, была пьяная, бурная, умная, злая, острая и "все к черту". Через несколько дней звонила Татьяна, я спросила, понравилось ли ей выступление Оли. "Она не выступала, она была в публике", - сказала Татьяна.
А еще через несколько дней звонила неистребимая Вава Вольтман и деловито, коротко, почти грозно спросила: "Почему Татьяна Гнедич выкрасилась в такой яркий рыжий цвет?". Вот Вам и комплект. Домашний Кафка. "Фокусы и магические чудеса не выходя из комнаты". <...> Вижу Женичку19. Пока еще не устроилась. Часто ночует у меня. Вяжет какие-то пустяки. Дома у нее то же: махорка, смрад, звучная брань, водка и картеж... иногда до 5 утра. А лечь нельзя - гости, неуважение, как же это?! Женя плохо выглядит. Ничуть не посвежела. Видимо, и не отдохнула, не окрепла. Такой же "трепетун", как и была: все боится - помешать, не угодить, быть помехой, быть не к часу и не к месту. <...>
Жду Вас. Но это одно из моих обычных состояний, по-видимому. Есть дивная детская книжка шведской писательницы "Малыш и Карлсон, который живет на крыше". Так про меня тоже так можно сказать: "... и Островская, которая ждет Ахматову".
Был у меня Ваш сын, взял работу, которую мы начали, а я одна не могу закончить. Жаловался, что худо себя чувствует, что "сидит на больничном листе". Я почему-то думала, что он ко мне относится лучше"20.
Письмо это интересно во многих отношениях. Оно передает густой околоахматовский быт, а бытописательницей Софья Казимировна была явно незаурядной. Вполне оценив этот ее дар, Анна Ахматова сделала такую дарственную надпись на своей книге "Anno Domini": "Софье Казимировне Островской за ее красноречие и любовь к моим стихам". (Этот автограф показывал мне известный петербургский коллекционер А. Л., который, по уверениям Софьи Казимировны, украл у нее эту книгу.)
В конце письма упоминается сын Ахматовой Лев Николаевич Гумилев. С. К. его очень любила, он ей платил тем же. Когда однажды я оказался со Львом Николаевичем в одном троллейбусе и сказал ему, что навещал С. К., он улыбнулся и спросил с нежностью:
"Ну, как там поживает mа tante?" А надо сказать, что Лев Николаевич был недоверчив к людям, особенно к тем, в ком он подозревал "стукачей" (это сказывалось, например, в его отношении к П. Н. Лукницкому). Но Софью Казимировну он, кажется, не подозревал ни в чем. В связи с ним мне вспоминаются два эпизода. Когда я прочитал Софье Казимировне только что ставшее мне известным стихотворение из драмы "Энума элиш":
Этот рай, где мы не согрешили,
Тошен нам,
Этот запах смертоносных лилий
И еще не стыдный срам.
Снится улыбающейся Еве,
Что ее чрез грозные века
С будущим убийцею во чреве
Поведет любимая рука, -
она сказала, что знает эти стихи, что они написаны не в Ташкенте, а в последние годы жизни Ахматовой и что в них отражены трудные отношения Анны Андреевны с сыном.
Тогда же Софья Казимировна рассказала мне, что, когда Анна Андреевна вернулась в 1965 году из Англии, где получила степень Доктора литературы в Оксфорде, она привезла оттуда много подарков, которые продемонстрировала перед Островской, навестившей ее. Среди прочих вещей она показала роскошный мохеровый шарф и сказала: "Этот шарф я привезла для Иосифа (Бродского. - М. К.)". - "А для Левы, Анна Андреевна, Вы что привезли?". Последовало досадливое молчание.
По словам С. К., Ахматова никогда за собой ничего не убирала. Живя у нее, она иногда мылась в ванне. Ванна стояла на кухне, и, после пребывания там Анны Андреевны, вся кухня была полна пены и мыла, что вызывало справедливое возмущение соседей. Рассказывала это С. К. с обычным злорадством.
Однажды сосед, старый бухгалтер-еврей, услышав, что у С. К. живет знаменитая Анна Ахматова, спросил, сколько ей платят за строчку.
- Двадцать пять рублей.
- Двадцать пять?! И что же она сидит и не пишет! Если бы мне платили по двадцать пять рублей за строчку, так разве бы я сидел? Я бы писал и писал, писал и писал...
После Постановления ЦК 1946 года и исключения Анны Ахматовой из членов Союза писателей ее в виде наказания на какое-то время лишили продовольственных карточек. По словам С. К., люди приносили в домоуправление свои продовольственные карточки и оставляли их там "для Ахматовой". Этих карточек будто бы были десятки. Анна Андреевна, разумеется, ни одной из них не воспользовалась.
Как-то раз Анна Андреевна сидела в один из таких черных для нее дней в привычном кресле за столом. В дверь раздался стук. Вошел знакомый милиционер, попросил у хозяйки разрешения воспользоваться телефоном. С. К., разумеется, разрешила. Милиционер поговорил по телефону, положил трубку и направился к выходу. Проходя мимо Анны Андреевны, он вдруг отечески слегка потрепал ее по плечу и произнес: "Ничего, Андреевна, ничего. Все образуется..."
Софья Казимировна утверждала, что стихотворение "И увидел месяц лукавый..." Анна Ахматова написала, когда шла от нее по улице Радищева в сопровождении ее воспитанницы и что даже был якобы автограф, где под стихотворением рукой Ахматовой было написано: "ул. Радищева". Напомню читателям, что Радищева С. К. недаром называет в своем письме "нашим другом горестных дней". Его именем называлась улица, где жила Островская и по которой шла Ахматова, когда сочинила стихотворение о своих горестных днях. Но не только это надо иметь в виду. Надо иметь в виду и то, что французские письма Радищева переводились Ахматовой (с помощью С. К. Островской) в эти горестные дни, когда стихи ее перестали печатать. Тогда фраза вольтеровского Панглосса, которую цитирует Радищев в одном из своих писем из Сибири, конечно, напомнила Ахматовой ее элегию, которая заканчивалась все теми же словами "Все к лучшему..."
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу,
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу21.
Мы часто возвращались в разговорах к злосчастному Постановлению, причинам, вследствие которых удары властей обрушились именно на Ахматову и Зощенко. В том, что Ахматова пострадала из-за своих встреч с сэром Исайей Берлином, С. К. была непоколебимо уверена. Когда я прочитал ей вслух по ее просьбе мемуары сэра Исайи, она слушала очень внимательно и много раз прерывала мое чтение своими азартными репликами. Основное расхождение ее с Берлином было в том, что С. К. утверждала: "Берлин приезжал к А. А. не раз, и не пять, а больше, и при этом бывали люди"22.
Что касается Зощенко, С. К. Островская выдвигала такую версию о причинах сталинского гнева: к концу войны работники СМЕРШа находили в ранцах у пленных немцев все больше и больше книжек с рассказами Зощенко, переведенными на немецкий язык. Будто бы Гитлер отдал приказ: перевести и напечатать рассказы Зощенко 20-х годов, в которых советские люди были выведены глупыми, агрессивными и беспомощными обывателями, с которыми ничего не стоило расправиться. Для поднятия, так сказать, духа немецкой армии. Этих книжек находили так много, что терпение у работников СМЕРШа лопнуло, и об этом было доложено "наверх". Дальнейшее известно. Нигде в мемуарах о Зощенко я ничего подобного не читал. Однако С. К. Островская, надо думать, была не только осведомительницей, но и весьма осведомленной в некоторых вещах. Такое у меня сложилось о ней мнение.
Софья Казимировна была искренней патриоткой своего Отечества, своего города, хотя в ее жилах не было ни одной капли русской крови. Она знала семь языков, при случае любила процитировать Бодлера или Словацкого в подлиннике, но она великолепно знала и чувствовала русский язык. Мне очень нравилось читать ей только что написанные стихи и слушать ее неслыханные комплименты, содержание которых предпочту оставить при себе. Однажды я прочитал ей стихотворение, написанное на Севере, в Каргополе:
Война, она всему виною.
Где, бабы, ваши мужики?
- Войной нарушены, войною, -
Вдохнуло эхо мне с реки.
Они у нас в сердцах остались,
В голодных думах по ночам,
По жилам нашим рассосались,
К намятым приросли плечам.
Да в наших нивах работают,
На пожни затемно бегут,
В лесах силенушкой играют,
Коней последних стерегут23.
С. К. попросила меня прочесть это стихотворение дважды, помолчала, потом добавила, что самая сильная строчка - последняя, что все стихотворение, может быть, и написано ради последней строки.
Когда аспирантка сэра Исайи Берлина Изабелл Тласти спросила С. К., что означает в "Поэме без героя" строка "В размалеванных чайных розах", та пришла в страшное негодование:
- Что она может написать о Поэме, если не понимает, что эти розы были намалеваны на чайных сервизах, а не на вывесках! Неужели ее научный руководитель не в силах объяснить ей столь очевидные вещи?
Иша появилась в Ленинграде в 1980 году. Я познакомился с ней в доме у Ольги Иосифовны Рыбаковой, и мне не понравилась ее надменность. Красивая молодая женщина крепкого телосложения, с полными губами активно шастала по всему Питеру в поисках все новых обладателей рукописей "Поэмы без героя". Она хотела свести воедино все редакции этой поэмы и сделать на этой основе свою диссертацию. Однако парадокс заключался в том, что все (или почти все), к кому обращалась или приходила Иша, были взяты на заметку соответствующими органами. Такое впечатление, что за каждым шагом ее велась слежка, а наводчицей Изабелл Тласти оказалась великолепной. Как-то раз она позвонила моему знакомому, коллекционеру Александру Румянцеву, и попросила принять ее. Румянцев, живший неподалеку от меня, попросил меня принять участие в этой встрече. Я согласился. Иша пришла с целым мешком книг. Среди них было немало соблазнительных: и "Портреты" Юрия Анненкова, и Ходасевич, и Цветаева, и много чего еще. Она разложила эти книги и заявила, что мы получим их... в обмен на копии вариантов и редакций "Поэмы без героя", снятых в архиве Ахматовой в Публичной библиотеке. Кто-то из нас тогда ответил: "Дорогая Иша, но эти редакции и варианты не являются нашей собственностью. Это - государственная собственность, и обменивать ее даже на столь соблазнительные подарки мы не имеем возможностей". Иша вспыхнула, вскочила, быстро собрала в торбу свои книги и ушла. А вскоре и меня, и Александра вызвали в "Большой дом". Мы отделались сравнительно дешево, а другие жертвы Ишиного натиска заплатили дороже: Сергею Дедюлину предложили на выбор Афганистан или Париж (и он, конечно, выбрал Париж), а что предложили Михаилу Абрамовичу Балцвинику, я не знаю, но он, вскоре после того, как его вызывали, покончил жизнь самоубийством, завещав всю свою огромную коллекцию фотографий писателей Серебряного века Константину Азадовскому... Почему я об этом так подробно рассказываю? И какова во всем этом роль С. К. Островской? Иша ей, безусловно, доверяла. Ей казалось, что их объединяет не только польская кровь, текущая в их жилах, но и репрессированные родственники, имевшиеся у обеих, что, по ее мнению, должно было породить у С. К. Островской скрытые антисоветские настроения. Не знаю, были ли такие у С. К. Если и были, то она при мне их никогда не высказывала. Зато хорошо помню, как она возмущалась Ишей и ее претензиями на изыски в области ахматоведения.
Я часто читал Софье Казимировне вслух. Читать сама она уже не могла, поэтому бывала очень благодарной, когда это делали другие. Однажды мы читали и обсуждали книгу Ольги Ивинской "В плену времени. Годы близости с Борисом Пастернаком". Софья Казимировна неприязненно отнеслась к откровениям Ольги Ивинской, особенно к тем страницам, на которых она пишет, что единственным ее другом стал немецкий летчик, "бомбивший Москву". Но мне это чтение все же не прошло даром: оно "аукнулось" на допросе в "Большом доме", когда следователь предъявил мне ту самую книгу. Я не стал отпираться и сказал, что видел ее у Софьи Казимировны. А вызывали меня на этот раз в связи с делом Михаила Мейлаха. Свидетелем по этому делу я проходить не мог, поскольку с Михаилом Борисовичем был почти незнаком - мы виделись всего один раз в жизни задолго до описываемых событий в коридоре Института востоковедения. Но следователя больше интересовало все, что относилось к моему знакомству с Островской. Дело в том, что Изабелл Тласти в последний свой приезд в Ленинград оставила в квартире Софьи Казимировны целый чемодан с так называемой антисоветской литературой. Книги эти хранились в той, нежилой комнате, которая служила чем-то вроде склада. Софья Казимировна чувствовала себя настолько плохо, что уже год как не вставала с постели. М. Б. Мейлах занимался распространением этих книг, за что и был арестован. Софья Казимировна умерла от рака матки 19 апреля 1983 года. Думаю, что она до конца осталась верна своей второй профессии, и КГБ не без ее помощи так легко раскрыло это дело. Я говорю об этом еще и потому, что во время моего допроса какой-то крупный чин из КГБ выспренне и напыщенно распространялся на тему о том, каким замечательным человеком и патриотом своей родины была Софья Казимировна Островская.
Конечно, печально, что этот очерк приходится заканчивать описанием тех же темных дел, которые легли в его начало. Но такова была эта женщина - одновременно и друг Анны Ахматовой, и ее злейший недруг. Оборотень. Женщина с двойным дном. Когда-нибудь о Софье Казимировне Островской будет написана книга. Но я не жалею, что мне не придется быть ее читателем. С меня довольно и того, чему я был невольным свидетелем.
1999 г.
Метки: Миш Лют, островская
«АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО» АРТУРА ЛУРЬЕ
статья Кэрела Эмерсона
«Моя дорогая Аннушка, — писал Артур Лурье в марте 1963 г. Анне Ахматовой, с которой он расстался в августе 1922 г. и не виделся с тех пор, — недавно я где-то прочел о том, что когда д'Аннунцио и Дузе встретились после 20 лет разлуки, то оба они стали друг перед другом на колени и заплакали. А что я могу тебе сказать? Моя “слава” тоже 20 лет лежит в канаве, т. е. с тех пор, как я приехал в эту страну (Соединенные Штаты). Вначале были моменты блестящего, большого успеха, но здешние музыканты приняли все меры, чтобы я не мог утвердиться. Написал я громадную оперу “Арап Петра Великого” и посвятил ее памяти алтарей и очагов. Это памятник русской культуре, русскому народу и русской истории. Вот уже два года, как я безуспешно стараюсь провести ее на сцену. Здесь никому ничего не нужно и путь для иностранцев закрыт. Все это ты предвидела уже 40 лет назад: “полынью пахнет хлеб чужой”. Арап — мое второе большое сочинение на пушкинский сюжет; в Париже я написал “Пир во время чумы”, оперу-балет, который был принят Opéra перед самой войной, но не был никогда исполнен на сцене полностью, а только в отрывках. А вообще — живу в полной пустоте, как тень. Все твои фотографии глядят на меня весь день. Обнимаю и целую тебя нежно. Береги себя. Жду от тебя вестей. А.»1
Вестей не последовало; Лурье и Ахматова умерли в один год — в 1966 г., она — в Ленинграде, он — в Принстоне, и есть основания думать, что отношение Ахматовой к последнему пушкинскому проекту ее далекого друга было скептически-амбивалентным. В своих мемуарах Анатолий Найман сообщает, как Ахматова в конце жизни, «посмеиваясь, рассказала, что “Артур обратился с просьбой из Америки”: не может ли она, пользуясь своим положением, содействовать постановке в Советском Союзе его балета “Арап Петра Великого”. “Ничего умнее, чем балет о негре среди белых, он там сейчас придумать не мог”, — тогда было время расовых столкновений»2. Замечание Ахматовой отражает ходячее тогда в Советском Союзе, упрощенно-предвзятое представление о западной жизни. Конечно, Америку волновали тогда расовые беспорядки, но для Лурье гораздо более актуальной была сложившаяся в XX веке традиция культа «негритянского» стиля — начиная с парижской моды la négritude 1920-х годов, через увлечение джазом и вплоть до так называемого гарлемского Ренессанса. Однако в контексте русского восприятия скепсис Ахматовой вполне оправдан: в самом деле, зачем надо было старому композитору, разочаровавшемуся в Западе эмигранту, осевшему в послевоенной консервативной, раздираемой расовыми противоречиями Америке, браться за исторический роман Пушкина о «цивилизованном арапе» при полуварварском дворе Петра Великого? Должна ли была опера, о которой Лурье сообщил Ахматовой, служить неким предостережением для многонациональных государств — России, да и Америки? Для старых русских интеллигентов, не сумевших приспособиться к жизни на новом материке, Америка так и не стала страной обетованной: физическая безопасность и удаленность от фронтов войны сочетались в ней с почти абсолютным (по их мнению) отсутствием культуры. Только единицы, как Набоков, смогли адаптироваться и идти вперед; большинство же, наоборот, застыло на месте или двигалось вспять. Артур Лурье свой творческий путь завершил в Америке созданием символистской оперы — едва ли не единственной в этом роде, и притом сочиненной спустя полвека после смерти в Советской России символизма как литературного направления.
I. Артур Винцент Лурье, 1891–19663
[ Дочитать до конца... → ]
«Моя дорогая Аннушка, — писал Артур Лурье в марте 1963 г. Анне Ахматовой, с которой он расстался в августе 1922 г. и не виделся с тех пор, — недавно я где-то прочел о том, что когда д'Аннунцио и Дузе встретились после 20 лет разлуки, то оба они стали друг перед другом на колени и заплакали. А что я могу тебе сказать? Моя “слава” тоже 20 лет лежит в канаве, т. е. с тех пор, как я приехал в эту страну (Соединенные Штаты). Вначале были моменты блестящего, большого успеха, но здешние музыканты приняли все меры, чтобы я не мог утвердиться. Написал я громадную оперу “Арап Петра Великого” и посвятил ее памяти алтарей и очагов. Это памятник русской культуре, русскому народу и русской истории. Вот уже два года, как я безуспешно стараюсь провести ее на сцену. Здесь никому ничего не нужно и путь для иностранцев закрыт. Все это ты предвидела уже 40 лет назад: “полынью пахнет хлеб чужой”. Арап — мое второе большое сочинение на пушкинский сюжет; в Париже я написал “Пир во время чумы”, оперу-балет, который был принят Opéra перед самой войной, но не был никогда исполнен на сцене полностью, а только в отрывках. А вообще — живу в полной пустоте, как тень. Все твои фотографии глядят на меня весь день. Обнимаю и целую тебя нежно. Береги себя. Жду от тебя вестей. А.»1
Вестей не последовало; Лурье и Ахматова умерли в один год — в 1966 г., она — в Ленинграде, он — в Принстоне, и есть основания думать, что отношение Ахматовой к последнему пушкинскому проекту ее далекого друга было скептически-амбивалентным. В своих мемуарах Анатолий Найман сообщает, как Ахматова в конце жизни, «посмеиваясь, рассказала, что “Артур обратился с просьбой из Америки”: не может ли она, пользуясь своим положением, содействовать постановке в Советском Союзе его балета “Арап Петра Великого”. “Ничего умнее, чем балет о негре среди белых, он там сейчас придумать не мог”, — тогда было время расовых столкновений»2. Замечание Ахматовой отражает ходячее тогда в Советском Союзе, упрощенно-предвзятое представление о западной жизни. Конечно, Америку волновали тогда расовые беспорядки, но для Лурье гораздо более актуальной была сложившаяся в XX веке традиция культа «негритянского» стиля — начиная с парижской моды la négritude 1920-х годов, через увлечение джазом и вплоть до так называемого гарлемского Ренессанса. Однако в контексте русского восприятия скепсис Ахматовой вполне оправдан: в самом деле, зачем надо было старому композитору, разочаровавшемуся в Западе эмигранту, осевшему в послевоенной консервативной, раздираемой расовыми противоречиями Америке, браться за исторический роман Пушкина о «цивилизованном арапе» при полуварварском дворе Петра Великого? Должна ли была опера, о которой Лурье сообщил Ахматовой, служить неким предостережением для многонациональных государств — России, да и Америки? Для старых русских интеллигентов, не сумевших приспособиться к жизни на новом материке, Америка так и не стала страной обетованной: физическая безопасность и удаленность от фронтов войны сочетались в ней с почти абсолютным (по их мнению) отсутствием культуры. Только единицы, как Набоков, смогли адаптироваться и идти вперед; большинство же, наоборот, застыло на месте или двигалось вспять. Артур Лурье свой творческий путь завершил в Америке созданием символистской оперы — едва ли не единственной в этом роде, и притом сочиненной спустя полвека после смерти в Советской России символизма как литературного направления.
I. Артур Винцент Лурье, 1891–19663
[ Дочитать до конца... → ]
Метки: Миш Лют, лурье, Кэрел Эмерсон
Островская: Дневник сексота
— Вы знали Софью Казимировну Островскую с конца 1960-х годов до ее смерти в 1983-м. Теперь, с выходом из печати ее многолетнего дневника, Островская становится известна сравнительно широкому читателю как яркий мемуарист. Однако в последнее время она удостоилась и двусмысленной славы: в 1994 году генерал КГБ Калугин выступил с сенсационным докладом, в котором обнародовал фрагменты оперативного досье на Ахматову из архивов Большого дома. Кроме Калугина доступа к этим материалам ни у кого не было и нет, неизвестно даже, сохранились ли они с 1980-х годов, когда с ними знакомился Калугин. В докладе Калугина приводились цитаты из донесений сексотов, текст этих фрагментов совпал с текстом дневниковых записей Островской, знакомых специалистам в рукописи. В этой связи у меня два вопроса.
Первый такой: существуют ли какие-либо свидетельства о сотрудничестве Островской с госбезопасностью помимо выписок Калугина и позднейшего рассказа критика Тамары Хмельницкой о предупреждении ей со стороны самой Ахматовой, разгадавшей подлинный статус Островской? Филолог Михаил Кралин, например, утверждает, не приводя доказательств, что она продолжала сотрудничать с КГБ до последних лет жизни, и упоминает в этой связи ваш арест и дело 1983 года.
С.К. Островская, конец 30-х годов. Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме
— Софья Казимировна была человеком своеобразным. Я время от времени ее навещал в течение последних лет пятнадцати ее жизни. Петербургский серый дом, модерн, поблизости от Бассейной… Познакомились мы «на почве Ахматовой», но она, по понятной теперь причине, о ней говорила мало. Но упоминала, что после постановления примчалась к Ахматовой с цветами (ей-то можно было, наверное) и та ее вытолкала. Раскусила ли она Островскую, непонятно — после постановления Ахматова ждала ареста и вообще никого не принимала. А может быть, раскусила и держала ее как «своего», «домашнего» стукача (некоторые люди считали такую стратегию более безопасной). На такие мысли наводит пассаж у Островской: «Ахматова заботится о своей политической чистоте. Она боится. Она хочет, чтобы о ней думали как о благонадежнейшей. Она знает, что я знакома с Горским из Литиздата. Видимо, у писателей ей намекнули, что я “со связями”. Она мне кажется сразу милой и немного забавной».
[ Нажмите и дочитайте → ]
Первый такой: существуют ли какие-либо свидетельства о сотрудничестве Островской с госбезопасностью помимо выписок Калугина и позднейшего рассказа критика Тамары Хмельницкой о предупреждении ей со стороны самой Ахматовой, разгадавшей подлинный статус Островской? Филолог Михаил Кралин, например, утверждает, не приводя доказательств, что она продолжала сотрудничать с КГБ до последних лет жизни, и упоминает в этой связи ваш арест и дело 1983 года.
С.К. Островская, конец 30-х годов. Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме
— Софья Казимировна была человеком своеобразным. Я время от времени ее навещал в течение последних лет пятнадцати ее жизни. Петербургский серый дом, модерн, поблизости от Бассейной… Познакомились мы «на почве Ахматовой», но она, по понятной теперь причине, о ней говорила мало. Но упоминала, что после постановления примчалась к Ахматовой с цветами (ей-то можно было, наверное) и та ее вытолкала. Раскусила ли она Островскую, непонятно — после постановления Ахматова ждала ареста и вообще никого не принимала. А может быть, раскусила и держала ее как «своего», «домашнего» стукача (некоторые люди считали такую стратегию более безопасной). На такие мысли наводит пассаж у Островской: «Ахматова заботится о своей политической чистоте. Она боится. Она хочет, чтобы о ней думали как о благонадежнейшей. Она знает, что я знакома с Горским из Литиздата. Видимо, у писателей ей намекнули, что я “со связями”. Она мне кажется сразу милой и немного забавной».
[ Нажмите и дочитайте → ]
Метки: Миш Лют, островская
Рождение ПОЭТА в контексте эпохи.
Особенно интересно то, как факт своего рождения Анна Ахматова вписывает в общую картину эпохи, гениально воссозданную ею в одной из "Северных элегий" - название цикла кстати, заимствовано А.А. у Батюшкова - в элегии "ПРЕДЫСТОРИЯ".
Странность состоит в том, что Ахматова пишет не "Так вот когда Я вздумала родиться", но "Так вот когда МЫ вздумали родиться", намекая на то, что эта элегия носит не столько личный, сколько общественный характер - именно в это время Россия дала миру целую плеяду замечательных поэтов, среди которых Анна Ахматова занимает по праву одно из первых мест.
ПРЕДЫСТОРИЯ
Я теперь живу не там...
Пушкин
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгую кабаки, летят пролётки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: "Henriette", "Basile", "Аndre"
И пышные гроба: "Шумилов-старший".
Но, впрочем, город мало изменился,
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом,
Иль в сумерки - тогда за воротами
Темнеет жёсткий и прямой Литейный,
Ещё не опозоренный модерном,
И визави меня живут - Некрасов
И Салтыков... Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стёкла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдём.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать...)
Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумлённых,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве,
Под жёлтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах...
Всё разночинно, наспех, как-нибудь...
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене - рулетка.
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них).
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от неё как будто получила,
Ненужный дар моей жестокой жизни...
Страну знобит, а омский каторжанин
Всё понял и на всём поставил крест.
Вот он сейчас перемешает всё
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесётся. Полночь бьёт.
Перо скрипит, и многие страницы
Семёновским попахивают плацем.
Так вот когда мы вздумали родиться
И безошибочно отмерив время,
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьём.
3 сентября 1940. Ленинград
Октябрь 1943. Ташкент
Странность состоит в том, что Ахматова пишет не "Так вот когда Я вздумала родиться", но "Так вот когда МЫ вздумали родиться", намекая на то, что эта элегия носит не столько личный, сколько общественный характер - именно в это время Россия дала миру целую плеяду замечательных поэтов, среди которых Анна Ахматова занимает по праву одно из первых мест.
ПРЕДЫСТОРИЯ
Я теперь живу не там...
Пушкин
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгую кабаки, летят пролётки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: "Henriette", "Basile", "Аndre"
И пышные гроба: "Шумилов-старший".
Но, впрочем, город мало изменился,
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом,
Иль в сумерки - тогда за воротами
Темнеет жёсткий и прямой Литейный,
Ещё не опозоренный модерном,
И визави меня живут - Некрасов
И Салтыков... Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стёкла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдём.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать...)
Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумлённых,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве,
Под жёлтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах...
Всё разночинно, наспех, как-нибудь...
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене - рулетка.
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них).
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от неё как будто получила,
Ненужный дар моей жестокой жизни...
Страну знобит, а омский каторжанин
Всё понял и на всём поставил крест.
Вот он сейчас перемешает всё
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесётся. Полночь бьёт.
Перо скрипит, и многие страницы
Семёновским попахивают плацем.
Так вот когда мы вздумали родиться
И безошибочно отмерив время,
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьём.
3 сентября 1940. Ленинград
Октябрь 1943. Ташкент
Метки: Миш Лют
Сегодня - День рождения Анны Ахматовой
Анна Андреевна Ахматова родилась в ночь с 23 на 24 июня (в ночь на Ивана Купалу) 1889 года.
Она придавала этому факту важное значение и всегда отмечала своё рождение по старому стилю, но, смотря по обстоятельствам, в разные дни: иногда 23 июня, а иногда и 24-го.
Свой день рождения Анна Ахматова не раз вспоминала в своих стихах.
Например, вот в этом:
Родилась я ни поздно, ни рано,
Это время блаженно одно,
Только сердцу прожить без обмана
Было Господом не дано.
Оттого и темно в светлице,
Оттого и друзья мои,
Как вечерние грустные птицы
О небывшей поют любви.
1913
Она придавала этому факту важное значение и всегда отмечала своё рождение по старому стилю, но, смотря по обстоятельствам, в разные дни: иногда 23 июня, а иногда и 24-го.
Свой день рождения Анна Ахматова не раз вспоминала в своих стихах.
Например, вот в этом:
Родилась я ни поздно, ни рано,
Это время блаженно одно,
Только сердцу прожить без обмана
Было Господом не дано.
Оттого и темно в светлице,
Оттого и друзья мои,
Как вечерние грустные птицы
О небывшей поют любви.
1913
Метки: Миш Лют
Иван Бунин СВЕТ
Отношения Бунина и Ахматовой сложно назвать благостными. Но трудно отыскать столь близких по духу и по технике поэтов, - недаром они были родственниками. Сегодня я впервые в жизни прочитал ранее неизвестное мне стихотворение Бунина "Свет", написанное в эмиграции. И странно: когда я читал его, всё время вспоминал огромный чугунный чёрный крест на могиле Анны Ахматовой, воздвигнутый по заказу её сына. Льва Николаевича Гумилёва:
СВЕТ
Ни пустоты, ни тьмы нам не дано:
Есть всюду свет, предвечный и безликий...
Вот полночь. Мрак. Молчанье базилики,
Ты приглядись: там не совсем темно,
В бездонном, чёрном своде над тобою,
Там на стене есть узкое окно,
Далёкое, чуть видное, слепое,
Мерцающее тайною во храм
Из ночи в ночь одиннадцать столетий...
А вкруг тебя? Ты чувствуешь ли эти
Кресты по скользким каменным полам,
Гробы святых, почиющих под спудом,
И страшное молчание тех мест,
Исполненных неизреченным чудом,
Где чёрный запрестольный крест
Воздвиг свои тяжёлые объятья,
Где таинство сыновнего распятья
Сам бог-отец незримо сторожит?
Есть некий свет, что тьма не сокрушит.
1927
Метки: Миш Лют
Анна Ахматова о Пушкине
Сегодня - день Александра Сергеевича Пушкина
АННА АХМАТОВА
СЛОВО О ПУШКИНЕ
Мой предшественник П.Е. Щёголев кончает свой труд о дуэли и смерти Пушкина рядом соображений, почему высший свет, его представители ненавидели поэта и извергли его, как инородное тело, из своей среды. Теперь настало время вывернуть эту проблему наизнанку и громко сказать не о том, что ОНИ сделали с ним, а о том, что ОН сделал с ними.
После этого океана грязи, измен, лжи, ранодушия друзей и просто глупости полетик и неполетик, родственничков Строгановых, идиотов-кавалергардов, сделавших из дантесовской истории une affaire de regiment (вопрос чести полка), ханжеских салонов Нессельроде и пр., высочайшего двора, заглядывавшего во все замочные скважины, величавых тайных советников - членов Государственного совета, не постеснявшихся установить тайный полицейский надзор над гениальным поэтом, - после всего этого как торжественно и прекрасно увидеть, как этот чопорный, бессердечный ("свинский", как говаривал сам Александр Сергеевич) и уж, конечно, безграмотный Петербург стал свидетелем того, что, услышав роковую весть, тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там остались.
"Il faut que j auuange ma maison (Мне надо привести в порядок мой дом)", - сказал умирающий Пушкин.
Через два дня его дом стал святыней для его Родины, и более полной, более лучезарной победы свет не видел.
Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских изданий.
Он победил и время и пространство.
Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин - или: здесь не бывал Пушкин. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово "Пушкин", и, что самое для них страшное, - они могли бы услышать от поэта:
За меня не будете в ответе.
Можете пока спокойно спать.
Сила - право, только ваши дети
За меня вас будут проклинать.
И напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный, aere perennius.
26 мая 1961
Комарово
Метки: Миш Лют
Анна Ахматова ГОВОРЯТ ДЕТИ
Сегодня - Международный день защиты детей. В этот день 1 июня 1950 года Анна Ахматова написала такое стихотворение:
ГОВОРЯТ ДЕТИ
В садах впервые загорелись маки,
И лету рад, и вольно дышит город
Приморским ветром свежим и солёным.
По рекам лодки пёстрые скользят,
И юных липок лёгонькие тени -
Пришелиц милых - на сухом асфальте,
Как свежая улыбка...
Вдруг горькие ворвались в город звуки,
Их хора эти голоса - из хора сирот, -
И звуков нет возвышенней и чище,
Негромкие, но слышны на весь мир.
И в рупоре сегодня этот голос,
Пронзительный, как флейта. Он несётся
Из-под каштанов душного Парижа,
Из опустевших рейнских городов,
Из Рима древнего.
И он доходчив,
Как жаворонка утренняя песня.
Он - всем родной и до конца понятный...
О, это тот сегодня говорит,
Кто над своей увидел колыбелью
Безумьем искажённые лаза,
Что прежде на него всегда глядели,
Как две звезды, -
и это тот,
Кто спрашивал:
"Когда отца убили?"
Ему никто не смеет возразить,
Остановить его и переспорить.
Вот он, светлоголовый, ясноглазый,
Всеобщий сын, всеобщий внук.
Клянёмся,
Его мы сохраним для счастья мира!
1 июня 1950
ГОВОРЯТ ДЕТИ
В садах впервые загорелись маки,
И лету рад, и вольно дышит город
Приморским ветром свежим и солёным.
По рекам лодки пёстрые скользят,
И юных липок лёгонькие тени -
Пришелиц милых - на сухом асфальте,
Как свежая улыбка...
Вдруг горькие ворвались в город звуки,
Их хора эти голоса - из хора сирот, -
И звуков нет возвышенней и чище,
Негромкие, но слышны на весь мир.
И в рупоре сегодня этот голос,
Пронзительный, как флейта. Он несётся
Из-под каштанов душного Парижа,
Из опустевших рейнских городов,
Из Рима древнего.
И он доходчив,
Как жаворонка утренняя песня.
Он - всем родной и до конца понятный...
О, это тот сегодня говорит,
Кто над своей увидел колыбелью
Безумьем искажённые лаза,
Что прежде на него всегда глядели,
Как две звезды, -
и это тот,
Кто спрашивал:
"Когда отца убили?"
Ему никто не смеет возразить,
Остановить его и переспорить.
Вот он, светлоголовый, ясноглазый,
Всеобщий сын, всеобщий внук.
Клянёмся,
Его мы сохраним для счастья мира!
1 июня 1950
Метки: Миш Лют
Анна Ахматова ПОБЕДА
* * *
Нам есть чем гордиться и есть что беречь, -
И хартия прав, и родимая речь,
И мир, охраняемый нами.
И доблесть народа, и доблесть того,
Кто нам и родней, и дороже всего,
Кто - наше победное знамя!
"ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА"
(отрывок)
Я в два часа четыре долгих года
Вновь прожила, дыханье затая,
Я видела,
о Родина моя,
Как спасена была твоя свобода
Рукой твоих отважнейших сынов
И мудростью вождя непобедимой...
Как сбылся лучший из заветных снов.
...И наши танки мчались, как судьба,
Пересекая чуждые равнины,
И русской песни голос лебединый
Плыл в музыке.
* * *
Всё, всё что нам мерещилось в тумане,
Что слушали у рупора в ночи,
Всё озарили новые лучи -
Всё ожило пред нами на экране:
Историей пропитанные дни
Удушливы,
уже не дни, а даты.
В дыму Берлин - на штурм идут солдаты.
Последний штурм, -
и вспыхнули огни.
И с отзвуком последнего раската
Блаженная настала тишина.
Мир - миру...
Октябрь 1949
Москва
ПАМЯТИ ДРУГА
И в День Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнёт на почку и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссади,
И первый одуванчик распушит.
8 ноября 1945
Нам есть чем гордиться и есть что беречь, -
И хартия прав, и родимая речь,
И мир, охраняемый нами.
И доблесть народа, и доблесть того,
Кто нам и родней, и дороже всего,
Кто - наше победное знамя!
"ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА"
(отрывок)
Я в два часа четыре долгих года
Вновь прожила, дыханье затая,
Я видела,
о Родина моя,
Как спасена была твоя свобода
Рукой твоих отважнейших сынов
И мудростью вождя непобедимой...
Как сбылся лучший из заветных снов.
...И наши танки мчались, как судьба,
Пересекая чуждые равнины,
И русской песни голос лебединый
Плыл в музыке.
* * *
Всё, всё что нам мерещилось в тумане,
Что слушали у рупора в ночи,
Всё озарили новые лучи -
Всё ожило пред нами на экране:
Историей пропитанные дни
Удушливы,
уже не дни, а даты.
В дыму Берлин - на штурм идут солдаты.
Последний штурм, -
и вспыхнули огни.
И с отзвуком последнего раската
Блаженная настала тишина.
Мир - миру...
Октябрь 1949
Москва
ПАМЯТИ ДРУГА
И в День Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнёт на почку и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссади,
И первый одуванчик распушит.
8 ноября 1945
Метки: Миш Лют
ПОБЕДА (Победный цикл Анны Ахматовой)
(Ранняя редакция)
1 В МАЕ
Сталинградской страды
Золотые плоды:
Мир, довольство, высокая честь
И за каждым окном
Шелестит ветерком
Нам о радости будущей весть.
2
За наши пламенные зори
И за всемирный Первомай,
За тех, кто в воздухе и в море
Родимый охраняют край.
3
27 января 1944 года
И в ночи январской беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращённый из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
2 марта
4
ОСВОБОЖДЁННАЯ
Чистый ветер ели колышет,
Чистый снег заметает поля.
Больше вражьего шага не слышит,
Отдыхает моя земля.
18 февраля
.
Метки: Миш Лют
Лариса Кузьминская,
06-05-2012 12:22
(ссылка)
Анна Андреевна! Лариса Кузьминская
Анна Андреевна, главное все-таки сбудется,
Будет признание, долгая жизнь, уважение,
Будут забыты страдание и унижение,
Жизнь удалась, хоть и счастье в ней где-то заблудится.
Может быть, счастье — и есть эта вечная битва -
То ли с судьбой, то ли с любовью не вечной,
С тягостной мукой и с болью по жизни сердечной,
Знаете Вы, как спасает строка и молитва.
Анна Андреевна, боготворим и читаем
Ваши волшебные, сердцем излитые строки,
Вашим стихам не страшны ни забвенье, ни сроки.
Их, как вино дорогое, с восторгом вкушаем.
Анна Андреевна!..
ПРИГЛАШАЮ АВТОРОВ В СБОРНИКИ:http://my.mail.ru/community...
Будет признание, долгая жизнь, уважение,
Будут забыты страдание и унижение,
Жизнь удалась, хоть и счастье в ней где-то заблудится.
Может быть, счастье — и есть эта вечная битва -
То ли с судьбой, то ли с любовью не вечной,
С тягостной мукой и с болью по жизни сердечной,
Знаете Вы, как спасает строка и молитва.
Анна Андреевна, боготворим и читаем
Ваши волшебные, сердцем излитые строки,
Вашим стихам не страшны ни забвенье, ни сроки.
Их, как вино дорогое, с восторгом вкушаем.
Анна Андреевна!..
ПРИГЛАШАЮ АВТОРОВ В СБОРНИКИ:http://my.mail.ru/community...
Анна Ахматова Буду чёрные грядки холить..
* * *
Буду чёрные грядки холить,
Ключевой водой поливать;
Полевые цветы на воле,
Их не надо трогать и рвать.
Пусть их больше, чем звёзд зажжённых
В сентябрских небесах, -
Для детей, для бродяг, для влюблённых
Вырастают цветы на полях.
А мои - для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
Возлетят под дивную сень.
И, как волны приносят на сушу
То, что сами на смерть обрекли,
Принесу покаянную душу
И цветы из Русской земли.
Лето 1916
Слепнёво
Метки: Миш Лют
Памяти Александра Румянцева
Александр Румянцев был одним из самых светлых людей, каких мне посчастливилось знать в моей жизни.По своей основной профессии Саша был инженером-программистом, но всё своё время, все свои силы, все свои средства он тратил на собирание своего ахматовского собрания. Он любил поэзию Анны Ахматовой и никогда никому не отказывал в помощи, делился собранными уникальными материалами со всеми, кто в них нуждался.
Саша очень любил свою жену Олю. После её смерти он пытался построить жизнь заново, женился вторично, но всё было бесполезно - всё чаще его душу охватывало безнадёжное отчаянье и жизнь теряла для него без любви всякий смысл. В конце концов он не выдержал, повесился....
Мне ещё трудно писать о нём - слишком велика боль невосполнимой потери.
Прости, Саша...
ПАМЯТИ А. РУМЯНЦЕВА
Два голубка за стрехою под крышей.
Жмутся друг к дружке крылатые мыши.
Лучше поближе и лучше потише,
Там где другие вас не услышат.
Сашенька - пташенька,
Оленька - дроленька.
В небо как ласточка льнёт колоколенка:
Душеньку Сашу ждёт душенька Оленька....
Саша очень любил свою жену Олю. После её смерти он пытался построить жизнь заново, женился вторично, но всё было бесполезно - всё чаще его душу охватывало безнадёжное отчаянье и жизнь теряла для него без любви всякий смысл. В конце концов он не выдержал, повесился....
Мне ещё трудно писать о нём - слишком велика боль невосполнимой потери.
Прости, Саша...
ПАМЯТИ А. РУМЯНЦЕВА
Два голубка за стрехою под крышей.
Жмутся друг к дружке крылатые мыши.
Лучше поближе и лучше потише,
Там где другие вас не услышат.
Сашенька - пташенька,
Оленька - дроленька.
В небо как ласточка льнёт колоколенка:
Душеньку Сашу ждёт душенька Оленька....
Метки: Миш Лют Румянцев
В этой группе, возможно, есть записи, доступные только её участникам.
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
