Откройте свой Мир!

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую
надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет
— костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под
сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было
шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по
старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.



— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому.
Вас интересует литература?

— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать,
каковы условия.

«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.

— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда
бы вы хотели начать?

— Я, собственно… — собеседник замялся.

— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не
понравится, то…

— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К
девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.

— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.

— Говорите, я запомню.



В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не
зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил
на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для
детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя,
но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения
лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права,
история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф
всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век…
Как вы полагаете?



Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не
удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние
библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во
что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом
прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена,
бросил и их.



Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень.
Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся
от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он
вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных,
тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф
Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.



В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых,
перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк,
Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке,
занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.



«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно
расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад
Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».

Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может
передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то,
что знает, то, что у него есть.



Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С
чего бы вы хотели начать?

Максим помялся, осторожно уселся на край стула.

— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не
учили.

— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В
общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас
уже не преподают и в специальных.

— Нигде? — спросил Максим тихо.

— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис.
Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало
некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие
удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей
Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали
вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика,
физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план.
Особенно литература. Вы следите, Максим?

— Да, продолжайте, пожалуйста.



— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника.
Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в
несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как
следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди
перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт
написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.



— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс
закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот
дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно
поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети
растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к
вам.

— У вас есть дети?

— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне
нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что.
И на что делать упор. Вы научите меня?

— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.



Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все
пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…



— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей
Петрович.

— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной
семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата.
Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие
вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?

Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.



— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович,
расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый
инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.



Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь
преподавателя наизусть.

— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».

Лермонтов «Мцыри».

Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам,
Высоцкий…

Максим слушал.

— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.

— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.



День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой
неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо
больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей
Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не
воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём
постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.



Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков,
Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый,
двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен,
Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.



Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в
ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний
голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу
за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру
Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К
десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт
опять, побрёл к видеофону.

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.



Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не
спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о
котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги,
навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий
Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?



Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах
стало больше невмоготу.

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не
виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.

— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.

— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к
тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой
связался.

— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?

— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними
отработал.

— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?

— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри,
об этом повсюду трубят.



Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый,
трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил
к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно
зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком
расплывались перед глазами.



«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей
Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники.
Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил,
что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил
бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев
свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован….
Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести…
Специально созданный комитет постановил…».



Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет,
на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая
бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана.
Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене.
Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.



Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он
обучал робота.



Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего
только стоит жить. Всё, ради чего он жил.



Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к
окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и
полчаса подождать. И всё.



Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы,
двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка
на год-другой младше.

— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила
девочка.

— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?

— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.

— От… От кого?!

— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он…
как его…



— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.

Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его
обратно в грудную клетку.

— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.



— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он
велел передать, Макс. Вы будете нас учить?

Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.

— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

 
МУДРЕЦ и ГОРШОК
 
пришёл к Ходже один мужик  и попросил Ходжу:
«а ну-ка Истину скажи!»  «а вот и не скажу!» -
промолвил Насреддин в ответ...  «Мудрец, но - почему?»
«а потому, что - толку нет...  и пояснил ему:
представь, что Истина - вода,  а человек - горшок...
Один - вверх дном стоит всегда,  пусть даже он глубок,
но не нальёшь в него воды...  Другой горшок - с дырой,
и вновь напрасны все труды,  льёшь-льёшь, а всё - пустой...
и наконец, есть Третий вид:  он не стоит вверх дном,
он всем и каждому открыт,  и дырок нету в нём,
в таком горшке полно всего -  от мёда до говна,
и если воду влить в него -  
испортится она»
 
НАШ САМОЛЁТ
 
мудрец, малец и патриот  летели на борту...
«ну, всё, пипец!» - сказал пилот  и выпрыгнул из ТУ...
увы, но мир несправедлив,  реальность такова,
что, если пассажира - три,  то парашюта - два!
«что делать?  кто добро возьмёт?» -  задумались друзья:
мудрец, малец...  А патриот  воскликнул гордо:  «Я!
Я нужен Родине своей,  в отличие от вас!»
и парашют схватил скорей,  и крысой скрылся с глаз...
«ну, что же - вымолвил мудрец -  немало я пожил,
бери-ка парашют, малец,  живи и не тужи»
«и ты бери, ведь их же - два! -  малец ему сказал, -
поскольку патриот-болван  
рюкзак мой  в спешке  взял!»
 
 
 
 ...............................................
 © Copyright: Антип Ушкин              
 

Жизнь состоит на десятую долю из того,что с нами произходит, а на девять десятых из того, как мы на это реагируем. Реагируйте весело! Иначе жизнь будете видеть в виде лестницы в курятнике - короткой и в дерме.

Если пришла пора меняться - берите пример с японцев. Когда японская компания оказывается в тяжелом положении, первый, кому урезают зарплату - её президент. Если ситуация становится ещё более серьезной, именно он первым уходит в отставку.

В Японии не начинают с увольнения рядовых сотрудников - японцы считают, что не бывает плохих солдат, бывают лишь плохие генералы.

Перемены начинаются с личной ответственности.

– Почему все так любят китов?
– В смысле?
– Они пишут о них в стихах, они называют в честь них фильмы. Почему именно киты?
– Потому что, киты - это мечта.
– Как понять?
– Я слышал легенду, что киты выпрыгивают из воды для того чтобы взлететь.
Это их мечта. Они выпрыгивают из воды и каждый раз падают, ушибаясь об
воду. Они стремятся к своей мечте, хотя она и невозможна.

— Паш, слышь, что ли, Паш? Вроде ходит кто под окнами-то, а?
— Да спи, ты. Нужна ты кому — ходить у тебя под окнами….
— Нужна — не нужна, а вроде есть там кто-то. Выглянул бы — мало ли.
— Отстанешь ты или нет?! Был бы кто — Серый давно бы залаял. Всё тебе чёрте что чудится. Спи, давай.
— Не кричи. Серёжку разбудишь. А Серый твой — пень глухой. Крепче тебя ночами спит. Сторож называется.
Если бы пёс, по кличке Серый, мог усмехаться – усмехнулся бы. Но усмехаться пёс не умел. Он просто вздохнул. Вот ведь вздорная баба: пень глухой. И ничего он не глухой. Даже наоборот – только слух у него и остался острым. Зрение подводить стало, да сила былая куда-то утекла. Всё больше лежать хочется и не шевелиться. С чего бы?
А под окнами нет никого. Так, капли с крыши, после вечернего дождя, по земле да листьям постукивают. Ну, не облаивать же их?

Пёс опять вздохнул. Свернувшись калачиком в тесноватой будке, положив голову на обрез входа в неё, он дремотно оглядывал ночное небо. Сколько лет зимы сменяются вёснами, вёсны — днями летними душными, потом осень приходит — всё меняется, только ночное небо над головой остаётся неизменным. Днями-то Серому некогда в небо пялиться — забот по двору хватает, а вот ночью… Ночью можно и поднять взгляд от земли.
Интересно всё же, хозяин как-то сказал, что и на небе собаки есть. Далеко, правда, очень — в созвездии Гончих Псов. Сказал да и забыл. А Серому запомнилось. Вот и смотрит он ночами в небо, пытаясь тех псов углядеть. Да видно и впрямь они далеко — сколько лет Серый смотрит в звёздное небо, а так ни одного пса и не увидел. А как бы интересно было бы повстречаться! Но этот случай у Серого и сахарная косточка в углу будки прикопана. Для гостей.
Неожиданно для себя, он поднял голову к небу и пару раз обиженно гавкнул.
Где вы, собратья небесные?
Женский голос:
— Паш, Паша! Да проснись же ты! Серый лает. Говорю же тебе, кто-то бродит у дома. Выдь, поглянь.
Мужской голос:
— Господи, что ж тебе, дуре старой, не спиться-то?!
Заскрипели рассохшиеся половицы, на веранде вспыхнул свет. Над высоким крытым крыльцом отворилась входная дверь. В её проёме показалось грузное тело хозяина.
Позёвывая и почёсывая сквозь синюю просторную майку свой большой живот, отыскал взглядом пса.
— Ну, чего ты, Серый, воздух сотрясаешь?
Пёс вылез из будки. Виновато повиливая опущенным хвостом, таща за собою ржавую цепь, подошёл к крыльцу.
— Не спится? Вот и моей старухе тоже. Всё ей черте что чудится. Эх-хе-хе.
Покряхтывая, хозяин присел на верхнюю, не залитую вечерним дождём, ступеньку крыльца.
— Ну, что, псина, покурим? Да вдвоём на луну и повоем. Вон её как распёрло-то. На полнеба вывесилась.
Пёс прилёг у ног хозяина. Тот потрепал его за ушами и раскурил сигарету. По свежему прозрачному после дождя воздуху потянуло дымком.
Серый отвернул голову в сторону от хозяина. Что за глупая привычка у людей дым глотать да из себя его потом выпускать? Гадость же.
Небо крупными желтовато-белыми звёздами низко висело над селом. Далёко, за станцией, в разрывах лесопосадки мелькали огни проходящего поезда. В ночной тишине хорошо слышны были перестуки колёсных пар о стыки рельс.

Прошедший вечером дождь сбил дневную липкую духоту, и так-то сейчас свежо и свободно дышалось.
— Хорошо-то как, а, Серый? Даже домой заходить не хочется. Так бы и сидел до утра. Собеседника вот только нет. Ты, псина, покивал бы мне, что ли, в ответ.
Серый поднял голову и внимательно посмотрел хозяину в глаза. Странные всё же создания — люди, всё им словами нужно объяснять, головой кивать. О чём говорить-то? И так ясно – хорошая ночь, тихая. Думается, мечтается хорошо. Без спешки.
Пёс, звякнув цепью, снова улёгся у ног хозяина.
— Да-а-а, Серый, поговорили, называется. А ведь чую я — понимаешь ты меня. Точно, понимаешь. Ну, может, не дословно, но суть ухватываешь. Я ведь тебя, рожу хитрую, давно раскусил. Вишь, какой ты со мною обходительный, а вот бабку мою — не любишь. Терпишь — да, но не любишь. А ведь это она тебя кормит и поит. А ты её не любишь.
Ну, не люблю и что теперь? Хуже я от этого стал? Службу плохо несу? Эх, хозяин…
Это она с виду ласковая да обходительная, на глазах. Знал бы ты, какая она злющая за спиной твоей. Думаешь, почему у меня лапы задние плохо двигаются? Её заботами. Так черенком от лопаты недавно отходила – два дня пластом лежал. А тебе сказала – отравился я, когда чужие объедки съел. Да и чужие объедки я не от большой радости ел – она ведь до этого два дня меня голодом на цепи держала.
Да приговаривала: «Чтоб ты сдох скорее, псина старая». А ты: любишь – не любишь. С чего б мне её любить-то?!
Ты-то, хозяин, хороший. Добрый. Вот и думаешь, что все кругом добрыми должны быть. А так не бывает. Хотя это ты и сам, видимо, знаешь, да вдумываться не хочешь. Наверное, тебе так проще. Только такое добро и во зло бывает. Когда злу ответа нет, оно и творит дела свои чёрные. Да что уж теперь, жизнь прошла, какие уж тут счёты…
— А, помнишь, Серый, как ты на охоте меня от кабана-секача спас? Тебе достался его удар клыками. До сих пор удивляюсь, как ты выжил тогда — ведь я твои кишки по всему лесу собирал… Да-а-а. Не ты бы — меня бы тогда и отпели.
Помню. Как не помнить. Я ведь тоже думал — хана мне. Не оклемаюсь. Не успей ты меня к ветеринару привезти.
Да много чего было, разве всё упомнишь. Ты ведь тоже меня не бросил, когда я ранней осенью под лёд провалился. Дурной я тогда был, молодой. Не знал тогда, что вода может быть стеклянной. Вот и узнал. До сих пор вижу, как ты, словно большой ледокол своим телом лёд взламывал, ко мне пробивался. Я-то ничего, быстро отлежался, а тебя ведь еле откачали. Я, хозяин, всё помню. Потому и
хорошо мне с тобой. А вот в твоих, хозяин, семейных делах – я не судья. Хорошо тебе с твоей старухой, значит всё правильно. И жизни тебя учить — не моё собачье дело.
— Слышь, Серый, жизнь-то наша с тобой под уклон катится. А, кажется, что и не жили ещё. Как думаешь, долго мы ещё красоту эту несказанную видеть будем?
Не знаю. Ты, хозяин, может, и поживёшь ещё, а мои дни-то уж на излёте…
Какой-то лёгкий еле ощутимый шорох заставил пса поднять голову. По небу, в сторону земли, вдоль Млечного пути, бежали три больших собаки. Мелкими переливчатыми звёздочками искрилась их шерсть, глаза горели жёлтым огнём.
Вот, значит вы какие, собаки из созвездия Гончих псов. В гости бы зашли, что ли…
Собаки словно услышали его мысли. Через мгновение они впрыгнули во двор и остановились рядом с лежащим Серым.
— Здравствуйте, братья небесные. Я так долго вас ждал.
— Здравствуй, брат. Мы всегда это знали. Мы за тобой. Пришёл твой срок уходить.
— Куда?
— Туда, куда уходят все собаки, завершив свой земной путь — в созвездие Гончих псов.
— У меня ещё есть немного времени?
— Нет. Ты здесь, на земле, всё уже завершил. Ты достойно прошёл земное чистилище. Ты познал всё: и любовь и ненависть, дружбу и злобу чужую, тепло и холод, боль и радость. У тебя были и друзья и враги. О чём ещё может желать живущий?.
— Я хочу попрощаться с хозяином.
— Он не поймёт.
— Поймёт».
— У тебя есть одно мгновение.
Серый поднял глаза на сидящего на крыльце хозяина. Тот, притулившись головой к балясине крыльца, смотрел в небо. Ощутив взгляд пса, обернулся к нему.
— Что, Серый, плоховато? Странный ты какой-то сегодня.
Пёс, дёрнул, словно поперхнулся, горлом и выдавил из себя: «Га-а-в…», потом откинул голову на землю и вытянувшись всем телом, затих…
— Серый? Ты что, Серый?! Ты чего это удумал, Серый?!
Серый уходил со звёздными псами в небо. Бег его был лёгок и упруг. Ему было спокойно и светло. Он возвращался в свою стаю. Впереди его, показывая дорогу, бежали гончие псы.
Серый оглянулся. Посреди знакомого двора, перед телом собаки, на коленях стоял хозяин и теребил его, пытаясь вернуть к жизни.
Ничего, хозяин — не переживай. Мне было хорошо с тобой. Если захочешь вспомнить меня, погляди в звёздное небо, найди созвездие Гончих псов, и я отвечу тебе.

ухожу я от вас... достала реклама. модераторы мышей не ловят.. сарказма 2%, остальное реклама и хрень-брень.

Антропоморфный дендромутант сбегает из дома ради карьеры в шоу-бизнесе,
но, в силу обстоятельств, погружается в мир финансовых афер.

Однажды к Мастеру Вану пришли трое его детей, и каждый желал странного.

—
Отец, — жеманясь и краснея, сказал старший сын. — Мне кажется, я люблю
мужчин больше, чем женщин. А среди мужчин я больше всех люблю Сунь Ахуя
из соседней деревни. Он такой… такой!... он как Бьякуи из «Блича»! Я
понимаю, ты хотел видеть во мне опору в будущем, продолжателя рода и
наследника своего мастерства, но… извини, я хочу иначе. Ничего, если я приведу в дом Сунь Ахуя, и мы будем спать в одной кровати и сидеть у огня, держась за руки?
—
Папа, — потупясь, сказал средний сын. — Мне кажется, я пацифист и не
могу даже смотреть на оружие, мясную пищу и чужие страдания. Я понимаю,
ты хотел бы видеть во мне сильного воина, победителя и защитника,
который прославится на всю Поднебесную, но… извини, яхочу иначе. Ничего,
если ты отмажешь меня от армии, и мы возьмем в дом нашего поросенка,
которого мы откармливаем на Праздник Фонарей? Я назову его Пикачу, буду
купать в теплой воде, повяжу на шею синий бантик, и мыс Пикачу будем
кушать только растительную пищу!..
— Папа! — сказала любимая дочь
Мастера Вана, Ма Сянь, водя изящной ножкой по глиняному полу. — Ты
знаешь, я ведь молодая, красивая и умная девушка. Поэтому я хочу
самореализоваться и пожить для себя. Я понимаю, ты хотел бы видеть во
мне любящую жену своего мужа, умелую хозяйку и заботливую мать
многочисленных внуков, но… извини, этого не будет. Ничего, если я уеду в
город, стану там офисным работником, сделаю карьеру и стану чайлдфри? А
по выходным я буду приезжать к тебе в дом престарелых на своем «Матисе»
и куплю тебе замечательное кресло-качалку…
Мастер Ван уже открыл
было рот, чтобы громко высказать детям все, что он о них думает, но таки
не издал ни звука. «А нужно ли? — подумал он вдруг. — Да какое же я
имею право решать за своих детей, как им жить, с кем спать, что есть, во
что верить? Они же самостоятельные личности! Ну и что, что старшему
всего семнадцать? Подумаешь, мне не нравится! Ничего, потерплю, зато
дети мои будут счастливы! В конце концов, чем цивилизованнее человек,
тем он толерантнее, так неужели я буду вести себя как дикарь?!»

— Хорошо, — устало сказал он, — живите как хотите.

Прошло десять лет.
Дети
жили как хотели. Старший после долгих хворей и мучений умер от СПИДа.
Средний все больше времени проводил в свинарнике, пристрастившись к
паленому эрготоу и всех хряков научив выпивать вместе с ним; время от
времени он просыпался, некоторое время философствовал с Пикачу о том,
что наш мир — это не более, чем скопище зловонных нечистот, и снова
засыпал. Дочь поначалу разбогатела в городе. Но в один прекрасный день
она пресытилась партнерами по бизнесу, и все они показались ей чересчур
стары и немощны для ее ложа. А молодой любовник, которого она за
справедливую цену наняла для оказания сексуальных услуг, ловко подделал
ее подпись, перевел на себя все ее активы и оставил без гроша; дочь
вернулась к мастеру Вану, душой устремилась к самосовершенствованию и
проводила дни под засыхающим утуном, неустанно читая мантру «Все
сволочи… все подонки». Мастер Ван исправно выносил за нею горшок и с
ужасом думал о том, кто же будет это делать, когда сам он вконец
одряхлеет: ведь Небо не послало ему ни внука, ни даже внучки.
Как-то
он пришел к соседу поделиться своим несчастьем и увидел, что Мастер Чжан
сидит в беседке перед садом камней, пьет сливовое вино и курит свою
любимую кривую трубочку.
— Как поживаешь, сосед? — спросил Мастер Ван. — Все ли в порядке? Что детишки?
Мастер Чжан неторопливо отпил из чашки и ответил:
—
Старший сын увлекся расшифровкой эпитафий на древних надгробиях,
познает величие прошлого и хорошо зарабатывает. Он женился, живут душа в
душу, у них в городе большой дом. Средний сын служит в императорской
коннице на южной границе. Он начальник «длинной сотни» конников. Враги
боятся его, как огня, друзья любят, подчиненные уважают, а начальники
ценят. А дочь — что ж, вон моя красавица-дочь, ее любимый муж и пять
моих внуков…
— Невероятно! — вскричал Мастер Ван. — Но разве десять
лет назад твои дети, будучи молодыми, горячими и глупыми, не приходили к
тебе, желая странного?!
Мастер Чжан степенно кивнул.
— Как же тебе удалось воспитать таких славных детей?!
— Я просто сказал им, что если они не перестанут валять дурака, я пере@бу их лопатой.

…С
тех пор учение Свободной Личности в Поднебесной пошло на убыль, а
учение Просветляющей Лопаты расцвело. О, страждущий Просветления! Стань
на Путь Лопаты! И да будет тебе Нирванна!

 Муж не пьёт,не гуляет,работает...
 Жена...-курит,не пьёт,даже на соседа не обращает внимание,но не готовит,не стирает,не убирает в доме...
 Это полная идилия или утопия...?

И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ! ЛЮБИ ЖЕНУ СВОЮ, НО ИЗМЕНЯЙ ЕЙ, ИБО ТОЛЬКО ТОГДА СМОЖЕШЬ ПО ДОСТОИНСТВУ ОЦЕНИТЬ ЕЁ ЧИСТОТУ ПРЕЛЕСТЬ И       ДОБРОДЕТЕЛЬ, НО НЕ ЗАБУДЬ О КОНСПИРАЦИИ НЕ СТОИТ ОГОРЧАТЬ ЖЕНЩИНУ ПО ПУСТЯКАМ. (Из речи сына божьего на ТАЙНЕЙ ВЕЧЕРЕ 20 АПРЕЛЯ 33 Г)

Оставляем свои мнения... )))(((

- - - - - - - - - - - - -  «усилия России позволили затормозить
- - - - - - - - - - - - -   глобальное потепление планеты»    (Путин)                             
                                
- - - - - - - - - - - - -  «ой, мороз, мороз...»   (песня)

 
на мир тепло идёт войною,
оно (как Гитлер) всем грозит!
кто супостата остановит?
кто сатану затормозит?
----
кто даст теплу по гнусной роже,
чтоб искры сыпались из глаз?..
тут двух ответов быть не может,
ответ один: «Россия - даст!»
----
Россия дать отпор умеет
и это все должны учесть,
мир никогда не потеплеет,
пока Россия в мире есть!
----
спасёт убогую планету
Россия от любого зла,
и кто придёт с теплом в мир этот,
тот и погибнет от тепла!
 ----
таков наш крест, судьба такая:
как только миру враг грозит,
Россия вмиг с печи слезает
и начинает... тормозить
----
Россия вновь затормозила,
вложив в проект глобальный сей
весь газ и дух, всю нефть и силу,
всех раков, щук и лебедей
----
затормозим мы потепленье:
«а ну-ка - свистнем - тормозни,
плати-ка штраф за превышенье,
и на-ка в трубочку дыхни»
----
мы потепление задержим
посадим в чёрный воронок
и увезём в темницу (нежно)
пускай остынет там (чуток)
----
мы потепленье остановим
и заморозим, а потом
мы наш, мы новый мир построим,
теплее прежнего раз в сто!
----
таков наш путь, стезя такая,
не зря пословица гласит:
«Россия долго запрягает,
но очень быстро... тормозит!»
----
но всё ж мы любим быстро ездить,
да так, что по мосту в момент
проехать можем даже если
моста того и вовсе нет!
----
Россия мочит потепленье,
тепло пустилось наутёк
(четыре дня на батарее
никак не высохнет носок)
----
я телевизор взял горячий
и в холодильник положил,
геройски бился талеящик,
но холодильник победил!
----
ну, а заканчиваю тостом
свои (глобальные) бла-бла:
 
«я пью за то, чтоб в мире пёстром
был мир
и чуточку тепла!»
   
.........................................................
© Copyright: Антип Ушкин, 2015
    

ПИСЬМО КРЫМСКОМУ ДРУГУ
28 апреля 2014 г. в 14:44

Помнишь, в почте волны спама с перехлёстом?

Хоть компьютер бей с размаху об колено.

Предлагали людям маленького роста

Подрасти за счёт наращиванья члена.

И при том – не до разумного предела:

Хочешь – с локоть будет, хочешь – до колена,

Обещали: хороши с добавкой к телу

И супружеские ласки, и измена.



Ты сидел в ночи, глаза в компьютер вперив,

И припомнилось тебе, что старший Плиний

Утверждал всегда: потенция империй

В рост идёт береговых длиною линий.

Берег северных морей – уныл и мрачен,

Южный лучше, ясно даже идиоту.

Там купаться можно, пить вино на даче,

И платить не нужно за стоянку флота.



Как решил ты, так и вышло. В ход пустили

Дипломатов, возглавляемых Лавровым,

Мы страну назло Европе, нарастили,

Ты тогда венцом увенчан был лавровым.

Референдум провели с имперским понтом,

Больше ста процентов «за» голосовали,

И держава приросла Эвксинским Понтом

(Так в Элладе это море называли).



Сколько лет прошло с тех пор? Лет пять, наверно?

Как там Север? В НАТО приняли мордвинов?

Как сказал мне старый мент возле таверны:

«От империи остались лишь руины».

Ты в Ливадии по саду бродишь в тоге,

Вызывая у охраны только жалость.

Что осталось в заключительном итоге?

Крым остался. Остальное разбежалось.



Схему выстроил заморский архитектор,

Сколько мы их там ни сталкивали лбами…

Помнишь Яроша, который «Правый сектор»?

Президентом стал, общается с Обамой.

Вновь страна его шумит, как в бурю тополь:

Газ не дёшев стал в Уральских эмиратах.

Татарстан в аренду хочет Севастополь,

Но пока что предлагают маловато…



Это правда, Постум, курица не птица

Как и то, что твой народ с тобой не спорил.

Ты же сам решил, что Крым – не заграница,

Так живи теперь в провинции у моря.

Иногда зайдёт на чай сосед случайно

Без погон и орденов с улыбкой скромной

Он министром был твоим черезвычайным,

А потом ещё министром оборонным.



Посиди с ним на веранде под мадеру

Обсудите списки Форбса, как когда-то,

Пусть Газманов вам споёт про офицеров,

А «Любэ» припомнит песню про комбата.

От морозов далеко, от лютой вьюги

Всё спокойно, и за власть не нужно биться

В интернете пишут, что в Крыму – ворюги?

Так ворюги же милей, чем кровопийцы.



Нынче информационные сраженья

ни один из олигархов не оплатит.

Забери из-под подушки сбереженья,

Там немного, но на блог, пожалуй хватит.

Журналистам, что к тебе на чай ходили

За московскую в кирпичных зубьях стену

Дай ту цену, за которую любили,

Пусть за ту же и долюбливают цену.



Избежав судьбы жестокой и гонений,

Отдыхай себе, кому нужны сюрпризы…

А Москва чего? Небось, уже в Шенгене,

И туда теперь не сунешься без визы?

Да тебе, небось, мой друг, того не жалко?

Что Москва? Разгул коррупции жестокий.

И по Крыму можно ездить под мигалкой,

Плюс - в дали белеет парус одинокий.



Волны плещут, за окном уже светает,

Соловей весёлой песней утро будит.

Знаешь, Постум, если где-то прирастает,

Значит, где-то обязательно убудет…

Можно сделать Буратино из полена,

Губернатора слепить из тёти Вали,

А виагра и наращиванье члена

Никому ещё, поверь, не помогали.



Пусть в парламенте в момент голосованья

Члены дружно поднимают к небу длани

Но однажды в час лихого испытанья

Ты прикажешь, а империя – не встанет.

В смысле, встанет, но пойдёт не по приказу,

Не куда пошлют – на битву, или плаху,

А куда захочет. И прощальной фразой,

Может Цезаря послать цинично на фиг.



© Орлуша 28.04.2014,

Написано для чтения Михаилом Ефремовым в образет Иосифа Бродского в проекте «Господин Хороший».