София Парнок о Борисе Пастернаке
София Парнок о Борисе Пастернаке. Из статьи "Сегодняшний день в русской поэзии" (март 1924 г.). Публиковалась в "Русском современнике" под заголовком "Б. Пастернак и другие" (№ 1, 1924).
"Я думаю, что изо всех моих сверстников подлинно современен нашим дням — Пастернак.
Я не согласна с Кузминым, обвиняющим его в формальном модничаньи. Меня не смущают чрезвычайная ловкость его рифмы, его зачастую беззастенчивые мелодические фокусы, не всегда оправданная взвинченность его ритмики —обрывистость, скороговорка, задыхания: я верю, что Пастернак захлебывается, не договаривает, наспех громоздит ассоциации потому, что именно так ему дышится, п.ч. ему, действительно, некогда, — он искренне запыхался. Открыл окно настежь и слишком сильно потянул воздух, а в наши дни, как говорится в его стихах:
А в наши дни и воздух пахнет смертью,
Открыть окно, что жилы отворить.
Среди моих сверстников я не знаю организма более музыкально восприимчивого к атмосферическим давлениям, души так телесно, так физически страдающей и наслаждающейся стихиями. Его сердце, как сейсмограф, улавливает и отмечает тончайшие толчки в дыхании природы — недаром в его стихах о душной ночи, грозах, дождях, ливнях, ветрах — встречаются подлинно замечательные строфы. Как же могла не отозваться в его жилах лихорадочная динамика наших дней?
Пастернак чистейший лирик, он думает о наших днях, счастлив ими или несчастлив ими, поет их постольку, поскольку он поет себя, ибо дни, сверстные Пастернаку — наша современность — испарения, которыми дышат его легкие. Этими испарениями непроизвольно, по мере сил своих легких, дышим и все мы, они проникают и под стеклянный колпак эклектизма,— и эклектикам в наши дни вспоминается то, что не вспомнилось бы в другое время.
Разочарованный будет бродить будущий исследователь материальной культуры наших дней по поэзии Пастернака. Что отберет он для своего музея? Но бескорыстное ухо поэта заслушается этой дивной музыки. Хороша ли она ему будет или нет, но в ней он почувствует горячечный пульс наших безумных, наших ужасных, наших прекрасных дней.
Можно любить или не любить Пастернака, но не верить ему нельзя. Залог подлинности его поэзии в неизменной его ритмике, обусловленной его словарем, непохожим ни на один из существующих поэтических словарей.
Временность, бивуачность быта наших дней не могла не отразиться на нашей речи. В нашу речь введены группы новых звукосочетаний. Не знаю, достойны ли они внимания лингвиста, в каком отношении к нашему корнесловию они находятся, насколько они жизненны сами по себе или своим влиянием. Я думаю, что они наследили на нашей речи, и долговечна ли эта наследь или нет — она едка. Должно быть ей не просочиться до корней языка, но она просочилась в наше слуховое сознание. Важно не то, что может сделать над нашим языком этот чуждый звуковой элемент, важно то, что можно что-то делать над самим языком. Эти новые звукосочетания — не лингвистический факт, а моральный акт. Они сильны тем, что знаменуют собой новый момент в отношении к нашему языку, победу нового принципа, принципа вседозволенности. Пушкин научил нас чтить русский язык как заповедное национальное богатство. Со времени Пушкина русская литература, культивируя русский язык, культивировала нашу национальную гордость!
В наши дни Россия гордится тем, что скинула с себя идею нации, как тесное платье, из которого она, мужая, выросла. Национальная гордость новой России в ее интернационализме. Новая идеология потребовала выражения не только смыслового, но и звукового. Денационализирующейся стране потребен денационализированный язык. По отношению к прежней святыне нужен был жест, дискредитирующий ее священность — этим жестом, этим знаком, что невозможное стало возможным, этим разбойничьим посвистом, сигналом к началу дикого действа явились новые, чуждые духу русского языка, звукосочетания.
В поэзии на этот призыв всем существом своим, кровно, отозвался Пастернак.
Язык Пастернака поистине удивителен. В состав его словаря входят слова всевозможных наречий тамбовские, псковские, курские, орловские, сибирские, вятские, слова русифицированные польские, слова латинских и германских корней, слова иностранные, законно усыновленные русской речью за отсутствием однозначущих русских и слова вполне заграничные, необиходные и заменимые. Худосочные, типично интеллигентские «выражения» уживаются с характерными простонародными оборотами («мне смерть как приелось», «мне невдомек», «гормя горит», «нивесть какой»). Слова со специфическими русскими ударениями рифмуются с латынью — «за-пояс — Homo sapiens».
К чести Пастернака должно отметить, что все составные части этой сложной и едкой специи доброкачественны. В выборе своего словесного материала Пастернак почти непогрешим и вполне стоек. Характерно, что в ассортименте его экзотических русских слов и словечек почти нет таких, каких нельзя было бы разыскать в толковом словаре, что нет ударений беззаконных, — мало того, что однажды предпочтя одно из нескольких возможных ударений, Пастернак уже не изменяет ему. Можно допустить, что Пастернак сказал «за-пояс», чтобы срифмовать с «homo sapiens», но можно так же быть уверенным, что он уже не скажет «за-пояс», чтобы срифмовать, скажем, с «успокоясь». Непрозорлив Кузмин, подозревая его в модничаний. Бульварно модничал в своей лингвистической парикмахерской Игорь Северянин, по площадному в своем блудилище модничает Маяковский. Пастернак — другой породы. Он не модник. Он — разбойник, но разбойник самых строгих правил.
Что же могло создать эти несоединимые для нашего слуха соединения разноязычных звучаний, эту варварскую инструментовку речи? Отсутствие вкуса, отсутствие тех безотчетных знаний, совокупность которых мы называем совестью? Но разве отсутствие — состояние пассивное — может быть творческим началом? Нет. Не отсутствие, а присутствие. Чего? Нового вкуса и новой совести.
Слуховой вкус, слуховая совесть Пастернака потребовали иного, нового, не пушкинского звучания русской речи. И, действительно, Пастернак достигает замечательных эффектов, —слова русские и иностранные, зачастую точно нарочно близко присосеженные друг к другу, удивительно взаимодействуют: их специфический звук как-то особенно заостряется, — русские слова перестают быть русскими, иностранные — иностранными, — это русизмы и барбаризмы. Таков язык Пастернака. Хорош он или нет, но такого не выдумаешь и никто до Пастернака не выдумал. Он органически анационален. Как органически национален Маяковский в своем жесте (знакомый жест, — таким разгулявшиеся купцы вдребезги расшибали зеркала) так органически анационален Пастернак. В этом его кровная связь с нашей современностью. Пастернак подлинно современен нашим дням и это хорошо. Но не этим хорош Пастернак.
Пастернак хорош не тем, что его отделяет от среды современничающих литераторов, а тем, что приближает его к семье наших вечных современников. Хорошо то, что в кривой творческого пути Пастернака ужу намечается тяготение к основной линии движения русской поэзии. Не к исходной точке, не назад, а вперед, но из того же центра, но ради того же.
Один из «Лефа» с кисло-сладкой улыбкой сказал о «Темах и Вариациях»: «Пастернак пушкинианствует», как нянька об озорнике —«чем бы дитя не тешилось».
Да, Пастернака начинает тешить высокая игра, объединяющая все поколения русской поэзии. Благородно-напряженные прекрасные стихи его «Темы» тому порукой. Эти стихи во всех отношениях исключительны для Пастернака. Их образный и музыкальный состав целостен и однороден, в них нет тех убийственных зияний, которые чернят даже лучшие стихи двух его первых книг. Разве не удивительно, что в стихах «Темы» не припадочно-порывистых, а мужественно-стремительных, Пастернак точно забывает свой истерический словарь. Словесный материал его разительно суровеет, мужает, облагораживается. Да, это тот самый словарь, из которого черпала наша поэзия, говоря не на сегодня, а навеки. Пастернак не пушкинианствует, а просто растет, и по естественным законам роста растет не в сторону, не вкривь и вкось, а по прямой — вверх, т.е. к Пушкину, п.ч. иной меры, иного направления, иного предела роста у русской поэзии нет. И, кто знает, не Пастернаку ли, кровно восприявшему дыхание наших дней, суждено выпрямить и слить кривую нынешней поэзии со стрелою пушкинского пути, и не Пастернаком ли вольется в движение этой стрелы то, что было подлинно живого в нашей современности? Пастернак хорош тем, что он весь в пути, что он хочет и по всем видимостям может перелететь поверх барьеров, поставленных ему нашей современностью. Кто знает, какие сюрпризы готовит он идеологам и пророкам «сегодняшнего дня» в искусстве и тем, кто в припадке ужаса перед призраком эклектизма, опрометью кинулись по пастернаковым следам.
О тех, кому еще или уже не от чего отрываться, не с чем порывать ради Пастернака, говорить не приходится. Они будут пастерначить, перепастерначивать друг друга, пока не напас-терначутся до отвала, не испастерначутся вконец. Суета суету, суетясь суетит, а суетка суетину подсуечивает. Это — дела семейные. Мало любопытного также и в том, как изживает Пастернака в стихах писатель Эренбург. Не беспокоит и то, что Пастернаком болеют поэты Антокольский и Николай Тихонов. Эти двое в счастливом поэтическом возрасте, у них уже прорезались коренные зубы, но выпали еще не все молочные. Для них Пастернак — это молочный зуб, расшатается и выпадет сам собою.
Пастернак — и Брюсов, и — Адалис, и — Ильина, и — Эренбург, и — Тихонов, и — Антокольский — все эти сочетания имен более или менее пикантны, да и то скорее в психологическом, чем в литературном смысле.
Но два созвучия волнуют меня: Пастернак и Мандельштам, Пастернак и Цветаева.
Мандельштам и Цветаева в пути к Пастернаку!
Зачем это бегство? Любовники, в самый разгар любви, вырвавшиеся из благостных рук возлюбленной! Отчего, откуда это потрясающее недоверие к искусству? Как могли они, так щедро взысканные поэзией, усомниться в ней и в своем вечном начале? На какого журавля в небе посмели польститься — они, родившиеся с синицей в руках? Какими пустынными путями к обманчивой прохладе воображаемых источников поведет их лукавое марево и вернет ли их опять к тому ключу, который вспоил их? Я слишком ценю этих поэтов для того, чтобы заподозрить их в пустом гурманстве: Пастернак не причуда их вкуса, а страшное и, кто знает, быть может, роковое искушение.
Конечно, ни Мандельштам, ни Цветаева не могли попросту заняться «отражением современности», — игрой в кубики, — им слишком ведома другая, высокая игра, но ими владеет тот же импульс, то же эпидемическое беспокойство о несоответствии искусства с нашим сегодняшним днем. Их пугает одиночество; подле Пастернака им кажется надежнее, и они всем существом жмутся к Пастернаку. Ну, а что если вдруг такая одинокая, такая «несегодняшняя» Ахматова окажется современницей тем, кто придут завтра и послезавтра? Что если взяткой сегодняшнему дню откупаешься от вечности? Разве так уж не нужна вам вечность, поэты сегодняшнего дня?"
"Я думаю, что изо всех моих сверстников подлинно современен нашим дням — Пастернак.
Я не согласна с Кузминым, обвиняющим его в формальном модничаньи. Меня не смущают чрезвычайная ловкость его рифмы, его зачастую беззастенчивые мелодические фокусы, не всегда оправданная взвинченность его ритмики —обрывистость, скороговорка, задыхания: я верю, что Пастернак захлебывается, не договаривает, наспех громоздит ассоциации потому, что именно так ему дышится, п.ч. ему, действительно, некогда, — он искренне запыхался. Открыл окно настежь и слишком сильно потянул воздух, а в наши дни, как говорится в его стихах:
А в наши дни и воздух пахнет смертью,
Открыть окно, что жилы отворить.
Среди моих сверстников я не знаю организма более музыкально восприимчивого к атмосферическим давлениям, души так телесно, так физически страдающей и наслаждающейся стихиями. Его сердце, как сейсмограф, улавливает и отмечает тончайшие толчки в дыхании природы — недаром в его стихах о душной ночи, грозах, дождях, ливнях, ветрах — встречаются подлинно замечательные строфы. Как же могла не отозваться в его жилах лихорадочная динамика наших дней?
Пастернак чистейший лирик, он думает о наших днях, счастлив ими или несчастлив ими, поет их постольку, поскольку он поет себя, ибо дни, сверстные Пастернаку — наша современность — испарения, которыми дышат его легкие. Этими испарениями непроизвольно, по мере сил своих легких, дышим и все мы, они проникают и под стеклянный колпак эклектизма,— и эклектикам в наши дни вспоминается то, что не вспомнилось бы в другое время.
Разочарованный будет бродить будущий исследователь материальной культуры наших дней по поэзии Пастернака. Что отберет он для своего музея? Но бескорыстное ухо поэта заслушается этой дивной музыки. Хороша ли она ему будет или нет, но в ней он почувствует горячечный пульс наших безумных, наших ужасных, наших прекрасных дней.
Можно любить или не любить Пастернака, но не верить ему нельзя. Залог подлинности его поэзии в неизменной его ритмике, обусловленной его словарем, непохожим ни на один из существующих поэтических словарей.
Временность, бивуачность быта наших дней не могла не отразиться на нашей речи. В нашу речь введены группы новых звукосочетаний. Не знаю, достойны ли они внимания лингвиста, в каком отношении к нашему корнесловию они находятся, насколько они жизненны сами по себе или своим влиянием. Я думаю, что они наследили на нашей речи, и долговечна ли эта наследь или нет — она едка. Должно быть ей не просочиться до корней языка, но она просочилась в наше слуховое сознание. Важно не то, что может сделать над нашим языком этот чуждый звуковой элемент, важно то, что можно что-то делать над самим языком. Эти новые звукосочетания — не лингвистический факт, а моральный акт. Они сильны тем, что знаменуют собой новый момент в отношении к нашему языку, победу нового принципа, принципа вседозволенности. Пушкин научил нас чтить русский язык как заповедное национальное богатство. Со времени Пушкина русская литература, культивируя русский язык, культивировала нашу национальную гордость!
В наши дни Россия гордится тем, что скинула с себя идею нации, как тесное платье, из которого она, мужая, выросла. Национальная гордость новой России в ее интернационализме. Новая идеология потребовала выражения не только смыслового, но и звукового. Денационализирующейся стране потребен денационализированный язык. По отношению к прежней святыне нужен был жест, дискредитирующий ее священность — этим жестом, этим знаком, что невозможное стало возможным, этим разбойничьим посвистом, сигналом к началу дикого действа явились новые, чуждые духу русского языка, звукосочетания.
В поэзии на этот призыв всем существом своим, кровно, отозвался Пастернак.
Язык Пастернака поистине удивителен. В состав его словаря входят слова всевозможных наречий тамбовские, псковские, курские, орловские, сибирские, вятские, слова русифицированные польские, слова латинских и германских корней, слова иностранные, законно усыновленные русской речью за отсутствием однозначущих русских и слова вполне заграничные, необиходные и заменимые. Худосочные, типично интеллигентские «выражения» уживаются с характерными простонародными оборотами («мне смерть как приелось», «мне невдомек», «гормя горит», «нивесть какой»). Слова со специфическими русскими ударениями рифмуются с латынью — «за-пояс — Homo sapiens».
К чести Пастернака должно отметить, что все составные части этой сложной и едкой специи доброкачественны. В выборе своего словесного материала Пастернак почти непогрешим и вполне стоек. Характерно, что в ассортименте его экзотических русских слов и словечек почти нет таких, каких нельзя было бы разыскать в толковом словаре, что нет ударений беззаконных, — мало того, что однажды предпочтя одно из нескольких возможных ударений, Пастернак уже не изменяет ему. Можно допустить, что Пастернак сказал «за-пояс», чтобы срифмовать с «homo sapiens», но можно так же быть уверенным, что он уже не скажет «за-пояс», чтобы срифмовать, скажем, с «успокоясь». Непрозорлив Кузмин, подозревая его в модничаний. Бульварно модничал в своей лингвистической парикмахерской Игорь Северянин, по площадному в своем блудилище модничает Маяковский. Пастернак — другой породы. Он не модник. Он — разбойник, но разбойник самых строгих правил.
Что же могло создать эти несоединимые для нашего слуха соединения разноязычных звучаний, эту варварскую инструментовку речи? Отсутствие вкуса, отсутствие тех безотчетных знаний, совокупность которых мы называем совестью? Но разве отсутствие — состояние пассивное — может быть творческим началом? Нет. Не отсутствие, а присутствие. Чего? Нового вкуса и новой совести.
Слуховой вкус, слуховая совесть Пастернака потребовали иного, нового, не пушкинского звучания русской речи. И, действительно, Пастернак достигает замечательных эффектов, —слова русские и иностранные, зачастую точно нарочно близко присосеженные друг к другу, удивительно взаимодействуют: их специфический звук как-то особенно заостряется, — русские слова перестают быть русскими, иностранные — иностранными, — это русизмы и барбаризмы. Таков язык Пастернака. Хорош он или нет, но такого не выдумаешь и никто до Пастернака не выдумал. Он органически анационален. Как органически национален Маяковский в своем жесте (знакомый жест, — таким разгулявшиеся купцы вдребезги расшибали зеркала) так органически анационален Пастернак. В этом его кровная связь с нашей современностью. Пастернак подлинно современен нашим дням и это хорошо. Но не этим хорош Пастернак.
Пастернак хорош не тем, что его отделяет от среды современничающих литераторов, а тем, что приближает его к семье наших вечных современников. Хорошо то, что в кривой творческого пути Пастернака ужу намечается тяготение к основной линии движения русской поэзии. Не к исходной точке, не назад, а вперед, но из того же центра, но ради того же.
Один из «Лефа» с кисло-сладкой улыбкой сказал о «Темах и Вариациях»: «Пастернак пушкинианствует», как нянька об озорнике —«чем бы дитя не тешилось».
Да, Пастернака начинает тешить высокая игра, объединяющая все поколения русской поэзии. Благородно-напряженные прекрасные стихи его «Темы» тому порукой. Эти стихи во всех отношениях исключительны для Пастернака. Их образный и музыкальный состав целостен и однороден, в них нет тех убийственных зияний, которые чернят даже лучшие стихи двух его первых книг. Разве не удивительно, что в стихах «Темы» не припадочно-порывистых, а мужественно-стремительных, Пастернак точно забывает свой истерический словарь. Словесный материал его разительно суровеет, мужает, облагораживается. Да, это тот самый словарь, из которого черпала наша поэзия, говоря не на сегодня, а навеки. Пастернак не пушкинианствует, а просто растет, и по естественным законам роста растет не в сторону, не вкривь и вкось, а по прямой — вверх, т.е. к Пушкину, п.ч. иной меры, иного направления, иного предела роста у русской поэзии нет. И, кто знает, не Пастернаку ли, кровно восприявшему дыхание наших дней, суждено выпрямить и слить кривую нынешней поэзии со стрелою пушкинского пути, и не Пастернаком ли вольется в движение этой стрелы то, что было подлинно живого в нашей современности? Пастернак хорош тем, что он весь в пути, что он хочет и по всем видимостям может перелететь поверх барьеров, поставленных ему нашей современностью. Кто знает, какие сюрпризы готовит он идеологам и пророкам «сегодняшнего дня» в искусстве и тем, кто в припадке ужаса перед призраком эклектизма, опрометью кинулись по пастернаковым следам.
О тех, кому еще или уже не от чего отрываться, не с чем порывать ради Пастернака, говорить не приходится. Они будут пастерначить, перепастерначивать друг друга, пока не напас-терначутся до отвала, не испастерначутся вконец. Суета суету, суетясь суетит, а суетка суетину подсуечивает. Это — дела семейные. Мало любопытного также и в том, как изживает Пастернака в стихах писатель Эренбург. Не беспокоит и то, что Пастернаком болеют поэты Антокольский и Николай Тихонов. Эти двое в счастливом поэтическом возрасте, у них уже прорезались коренные зубы, но выпали еще не все молочные. Для них Пастернак — это молочный зуб, расшатается и выпадет сам собою.
Пастернак — и Брюсов, и — Адалис, и — Ильина, и — Эренбург, и — Тихонов, и — Антокольский — все эти сочетания имен более или менее пикантны, да и то скорее в психологическом, чем в литературном смысле.
Но два созвучия волнуют меня: Пастернак и Мандельштам, Пастернак и Цветаева.
Мандельштам и Цветаева в пути к Пастернаку!
Зачем это бегство? Любовники, в самый разгар любви, вырвавшиеся из благостных рук возлюбленной! Отчего, откуда это потрясающее недоверие к искусству? Как могли они, так щедро взысканные поэзией, усомниться в ней и в своем вечном начале? На какого журавля в небе посмели польститься — они, родившиеся с синицей в руках? Какими пустынными путями к обманчивой прохладе воображаемых источников поведет их лукавое марево и вернет ли их опять к тому ключу, который вспоил их? Я слишком ценю этих поэтов для того, чтобы заподозрить их в пустом гурманстве: Пастернак не причуда их вкуса, а страшное и, кто знает, быть может, роковое искушение.
Конечно, ни Мандельштам, ни Цветаева не могли попросту заняться «отражением современности», — игрой в кубики, — им слишком ведома другая, высокая игра, но ими владеет тот же импульс, то же эпидемическое беспокойство о несоответствии искусства с нашим сегодняшним днем. Их пугает одиночество; подле Пастернака им кажется надежнее, и они всем существом жмутся к Пастернаку. Ну, а что если вдруг такая одинокая, такая «несегодняшняя» Ахматова окажется современницей тем, кто придут завтра и послезавтра? Что если взяткой сегодняшнему дню откупаешься от вечности? Разве так уж не нужна вам вечность, поэты сегодняшнего дня?"
Метки: софия парнок критика, парнок и пастернак, андрей полянин
Газэлы
Газель (газэла) — строфа арабского стихосложения, является самой распространённой формой стихосложения на Ближнем и Среднем Востоке. Газель представляет собой лирическое стихотворение, состоящее обычно из семи двустиший – бейтов, построенное на одной рифме, часто с редифом (словом, повторяющимся после рифмы в каждой рифмующейся строке). Газель как форма начала складываться в IX—X веках, и нашла свое отражение в творчестве Низами, Хафиза, Саади, Джами и др. Своей окончательной формы газель достигла в творчестве Хафиза (1325 - 1389):
Аромат ее крова, ветерок, принеси мне
И покой, – я ведь болен, – хоть на срок принеси мне!
Для души изнуренной дай хоть малость бальзама,
С доброй вестью о друге хоть пять строк принеси мне!
Взор и сердце в боренье. С тетивы ее взгляда
И от стрелки-ресницы хоть намек принеси мне!
На чужбине, в разлуке постарел я, – из чаши
Сладкой юности, ветер, хоть глоток принеси мне!
Дай ту чашу пригубить всем понурым, но если
Этот будет напиток им не впрок, – принеси мне!
Брось о завтрашнем, кравчий, размышлять, – иль охранный
За печатями рока ты листок принеси мне!
Так над плачущим сердцем пел Хафиз неустанно
“Аромат ее крова, ветерок, принеси мне!”
Форма, условно воспроизводящая газель получила благодаря переводам распространение в немецкой и русской поэзии. Из русских поэтов писали газели А. Фет, В. Брюсов, М. Кузмин, Вяч. Иванов, Георгий Иванов, София Парнок и др.
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
Пылают летом розы, как жгучий костер.
Пылает летней ночью жесточе твой взор.
Пьянит весенним утром расцветший миндаль.
Пьянит сильней, вонзаясь в темь ночи, твой взор.
Звезда ведет дорогу в небесную даль.
Дорогу знает к сердцу короче твой взор.
Певец веселой песней смягчает печаль.
Я весел, если смотрит мне в очи твой взор.
Забыть я все согласен, чем жил до сих пор.
Из памяти исторгнуть нет мочи твой взор.
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ
РОЗА ОГНЯ
Если, хоть раз, видел твой взор — огни розы,
Вечно в душе живы с тех пор — огни розы.
Сладкая мгла долы томит, глухой пурпур...
Жди: расцветут, вспыхнув меж гор, огни розы.
Встал фимиам; жертва горит; текут смолы...
Жди: просквозят дымный затвор — огни розы.
Эти уста рдяным вином потир полный:
Пей же, любовь, солнца раствор — огни розы!
СОФИЯ ПАРНОК
ГАЗЕЛЫ
Утишительница боли — твоя рука,
Белотелый цвет магнолий — твоя рука.
Зимним полднем постучалась ко мне любовь,
И держала мех соболий твоя рука.
Ах, как бабочка, на стебле руки моей
Погостила миг — не боле — твоя рука!
Но зажгла, что притушили враги и я,
И чего не побороли, твоя рука:
Всю неистовую нежность зажгла во мне,
О, царица своеволий, твоя рука!
Прямо на сердце легла мне (я не ропщу:
Сердце это не твое ли!) — твоя рука.
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
ГАЗЕЛЛЫ
Скакал я на своем коне к тебе, о любовь.
Душа стремилась в сладком сне к тебе, о любовь.
Я слышал смутно лязг мечей и пение стрел,
Летя от осени к весне, к тебе, о любовь.
За Фебом рдяно-золотым я несся вослед,
Он плыл на огненном руне к тебе, о любовь.
И в ночь я не слезал с коня, узды не кидал,
Спеша, доверившись луне, к тебе, о любовь.
Врагами тайно окружен, изранен я был,
Но все стремился к вышине, к тебе, о любовь.
Истекши кровью, я упал на розовый снег...
Лечу, лечу, казалось мне, к тебе, о любовь.
МИХАИЛ КУЗМИН
Мне ночью шепчет месяц двурогий все о тебе.
Мечтаю, идя долгой дорогой, все о тебе!
Когда на небе вечер растопит золото зорь,
Трепещет сердце странной тревогой все о тебе.
Когда полсуток глаз мой не видит серых очей,
Готов я плакать, нищий убогий, все о тебе!
За пенной чашей, радостным утром думаю я
В лукавой шутке, в думе ли строгой все о тебе,
В пустыне мертвой, в городе шумном все говорит
И час медлитель, миг быстроногий все о тебе!
Метки: София Парнок, газэлы
София Парнок Четверостишие
Как музыку, люблю твою печаль,
Улыбку, так похожую на слёзы, -
Вот так звенит надтреснутый хрусталь,
Вот так декабрьские благоухают розы.
Сентябрь, 1923
Улыбку, так похожую на слёзы, -
Вот так звенит надтреснутый хрусталь,
Вот так декабрьские благоухают розы.
Сентябрь, 1923
Метки: Миш Лют (Михаил Кралин), С. Парнок
"Вокруг души твоей и день, и ночь скитаюсь..."
Аделаид Казимировна Герцык (в замужестве Жуковская; 16 февраля 1874 - 25 июня 1925) - русская поэтесса, прозаик, переводчица. Была дружна с Софией Парнок. В творчестве обеих поэтесс есть стихотворения, посвященные друг другу. В 1919 - 1920 гг. Аделаида Герцык написала два стихотворения, адресаткой которых является София Парнок.
***
Вокруг души твоей и день, и ночь скитаюсь,
Брожу, не смея подойти.
Над бездной тихой колыхаясь,
Встают блудящие огни.
Мой дух, не знавший бурь, не ведавший сомнений,
Влачится жадно к твоему,
Познавши вечного смиренья
Неискупимую вину.
Принять твою тоску, твою изведать муку,
Твой страшный сон изведать въявь...
И ангелу, что на плечо кладет мне руку,
Шепчу безумное: оставь!
Июнь 1920
Судак
***
Таясь за белыми ставнями,
Я жизнь твою стерегу.
С твоими врагами давними
Глухую веду борьбу.
Люблю колебания голоса,
Смотрю, как, бродя босиком,
Ты рыжие сушишь волосы
В саду под моим окном.
Смотрю, как страсть ненасытная
Сдвигает жадную бровь.
Ах, только моею молитвою
Спасется твоя любовь!
1919
Судак
***
Вокруг души твоей и день, и ночь скитаюсь,
Брожу, не смея подойти.
Над бездной тихой колыхаясь,
Встают блудящие огни.
Мой дух, не знавший бурь, не ведавший сомнений,
Влачится жадно к твоему,
Познавши вечного смиренья
Неискупимую вину.
Принять твою тоску, твою изведать муку,
Твой страшный сон изведать въявь...
И ангелу, что на плечо кладет мне руку,
Шепчу безумное: оставь!
Июнь 1920
Судак
***
Таясь за белыми ставнями,
Я жизнь твою стерегу.
С твоими врагами давними
Глухую веду борьбу.
Люблю колебания голоса,
Смотрю, как, бродя босиком,
Ты рыжие сушишь волосы
В саду под моим окном.
Смотрю, как страсть ненасытная
Сдвигает жадную бровь.
Ах, только моею молитвою
Спасется твоя любовь!
1919
Судак
Метки: стихи а герцык к софии парнок, Аделаида Герцык, таясь за белыми ставнями, вокруг души твоей
"ВОСПОМИНАНЬЕ" (из ранних стихотворений)
14 апреля 1902 г. шестнадцатилетняя София Парнок пишет стихотворение "Воспоминанье." Лирические строки юной девушки повествуют о счастливом лете 1901 г., проведенном ею в Крыму.
Боже мой! Счастье опять! Ведь в Крыму я!
Вечных красот та же тьма…
Жду, как тогда, твоего поцелуя,
Снова томленьем полна!..
Вот на горе тот же домик белеет…
Вот и беседка видна…
Крыша ее из листвы там синеет…
Гостеприимна она!
Сяду с биноклем я вновь на балконе…
Буду молчать иль читать,
А из окошка, в том беленьком доме
Будут за мной наблюдать…
После, взглянув из бинокля на домик,
В горы отправлюсь гулять…
И захвачу с собой Пушкина томик —
Может, придется скучать!?
Но нагоняют. Знакомой дорожкой
Мы будем к башням идти…
В домике том отдохнем мы немножко,
Что там стоит на пути.
В домике будут часы — что мгновенья...
Поздно- «Пора на обед!»
Тоном досады, но все ж сожаленья
Скажут: «В Вас жалости нет!»
Скоро сегодня! «Обед Вам важнее?!»
Тихо смеюсь я в ответ…
Тут обратятся ко мне понежнее:
«До завтра, мой друг! Или нет?»
«До завтра!».. Теперь это завтра далеко,
Теперь это завтра в мечте…
А наяву я теперь одинока!
«До завтра!» не слышится мне!
Тяжко на Божием свете живется
Тем, кто не знает любви,
Или тому, кто над чувством смеется.
«До завтра» услышат они?
Такое «до завтра», которое счастьем
Заставило б сердце быстрее стучать..
Такое «до завтра» средь жизни ненастий
Как музыка может звучать!
В дополнение картины Иосифа Крачковского (1854 - 1914) с видами Крыма
Боже мой! Счастье опять! Ведь в Крыму я!
Вечных красот та же тьма…
Жду, как тогда, твоего поцелуя,
Снова томленьем полна!..
Вот на горе тот же домик белеет…
Вот и беседка видна…
Крыша ее из листвы там синеет…
Гостеприимна она!
Сяду с биноклем я вновь на балконе…
Буду молчать иль читать,
А из окошка, в том беленьком доме
Будут за мной наблюдать…
После, взглянув из бинокля на домик,
В горы отправлюсь гулять…
И захвачу с собой Пушкина томик —
Может, придется скучать!?
Но нагоняют. Знакомой дорожкой
Мы будем к башням идти…
В домике том отдохнем мы немножко,
Что там стоит на пути.
В домике будут часы — что мгновенья...
Поздно- «Пора на обед!»
Тоном досады, но все ж сожаленья
Скажут: «В Вас жалости нет!»
Скоро сегодня! «Обед Вам важнее?!»
Тихо смеюсь я в ответ…
Тут обратятся ко мне понежнее:
«До завтра, мой друг! Или нет?»
«До завтра!».. Теперь это завтра далеко,
Теперь это завтра в мечте…
А наяву я теперь одинока!
«До завтра!» не слышится мне!
Тяжко на Божием свете живется
Тем, кто не знает любви,
Или тому, кто над чувством смеется.
«До завтра» услышат они?
Такое «до завтра», которое счастьем
Заставило б сердце быстрее стучать..
Такое «до завтра» средь жизни ненастий
Как музыка может звучать!
В дополнение картины Иосифа Крачковского (1854 - 1914) с видами Крыма
Метки: ранние стихи софии парнок, воспоминианье, иосиф крачковский, Крымские пейзажи, картины крачковского
Первая публикация Софии Парнок
Первое опубликованное стихотворение Софии Парнок "Осенний сад" (Журнал «Народная весть», № 1,1906 (ноябрь)
В унылой пышности деревьев позлащенных,
В усталости ветвей бестрепетно склоненных
Затишье осени. Пустынна и бледна
Померкнувшая даль; и ночью холодна
Игра светил; и чуткое молчанье
Как будто сторожит — не вырвется ль рыданье
Бессильное, последний робкий стон
Из гаснущей листвы? Но воздух отягчен
Туманом.. Чудится, что хочет, но не смеет
Вздохнуть усталый сад; и странно пламенеет
В листве деревьев, тускло-золотой,
Рубиновый листок, как кровью налитой.
В унылой пышности деревьев позлащенных,
В усталости ветвей бестрепетно склоненных
Затишье осени. Пустынна и бледна
Померкнувшая даль; и ночью холодна
Игра светил; и чуткое молчанье
Как будто сторожит — не вырвется ль рыданье
Бессильное, последний робкий стон
Из гаснущей листвы? Но воздух отягчен
Туманом.. Чудится, что хочет, но не смеет
Вздохнуть усталый сад; и странно пламенеет
В листве деревьев, тускло-золотой,
Рубиновый листок, как кровью налитой.
Метки: стихи софии парнок, ранние стихи софии парнок, Осенний сад, рубиновый листок, первая публикация софии парнок
"Я не люблю церквей, где зодчий слышнее Бога говорит..."
Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.
Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней,—
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.
Собор Миланский! Мне чужая
Краса!— Дивлюсь ему и я.—
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.
Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он — как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.
Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены!
И вот другой собор... Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
Ложился, как налет загара,
На мрамор твой — закатный свет...
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть?
— Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
Пять куполов твоих — как волны...
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
София Парнок
1914, Forte del Marmi
Картина Карло Грубача "Собор Святого Марка"
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.
Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней,—
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.
Собор Миланский! Мне чужая
Краса!— Дивлюсь ему и я.—
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.
Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он — как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.
Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены!
И вот другой собор... Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
Ложился, как налет загара,
На мрамор твой — закатный свет...
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть?
— Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
Пять куполов твоих — как волны...
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
София Парнок
1914, Forte del Marmi
Картина Карло Грубача "Собор Святого Марка"
Метки: стихи софии парнок, я не люблю церквей где зодчий, собор сан-марко
Песни Елены Фроловой на стихи Софии Парнок
Предлагаю посмотреть сольный концерт Елены Фроловой Концертный зал Дома Союза писателей в Екатеринбурге от 30 октября 2009 г.
Первое отделение. "Лестница любви". Песни на стихи поэтов ХХ века.
1. Охватила голову и стою... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
2. Золото моих волос... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
3. Ранне-утрення... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
4. Не здесь, где связано... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
5. Утишительница боли (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
6. Знаю, кем ты бредишь милый... (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
7. Рондель (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
8. Ты выходишь из трамвая... (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
9. Руно золотое (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
10. Я вбит, как гвоздь в корабль страсти... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
11. Твоя грудь, как две капли... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
12. Пора сушу бросать... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
13. Была б жива Цветаева... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
14. Мы себя похоронили... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
Видеозапись Е. Дементьевой. Любительская съемка.
Видео из личного архива Елены Фроловой
Если ролик не открывается, можно перейти по ссылке на ютуб - http://youtu.be/REpyTVmXh7Q
Первое отделение. "Лестница любви". Песни на стихи поэтов ХХ века.
1. Охватила голову и стою... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
2. Золото моих волос... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
3. Ранне-утрення... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
4. Не здесь, где связано... (ст. М. Цветаева - муз. Е. Фролова)
5. Утишительница боли (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
6. Знаю, кем ты бредишь милый... (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
7. Рондель (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
8. Ты выходишь из трамвая... (ст. С. Парнок - муз. Е. Фролова)
9. Руно золотое (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
10. Я вбит, как гвоздь в корабль страсти... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
11. Твоя грудь, как две капли... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
12. Пора сушу бросать... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
13. Была б жива Цветаева... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
14. Мы себя похоронили... (ст. Л. Губанов - муз. Е. Фролова)
Видеозапись Е. Дементьевой. Любительская съемка.
Видео из личного архива Елены Фроловой
Если ролик не открывается, можно перейти по ссылке на ютуб - http://youtu.be/REpyTVmXh7Q
Метки: песни на стихи софии парнок
Лев Горнунг. Из дневниковых записей
ЛЕВ ГОРНУНГ
С Софьей Яковлевной Парнок я познакомился в феврале 1923 года в кружке "Московский цех поэтов".
Там бывали Клара Соломоновна Арсеньева, Борис Михайлович Зубакин, Вера Инбер и Илья Сельвинский. С Софьей Яковлевной я очень быстро подружился. Она была очень симпатичная женщина, некрасивая, но очень милая. Волосы у нее были светлые, с рыжеватым оттенком. Голос немного глухой и хрипловатый.
30.Х.1923
Сегодня собрались у П. Н. Зайцева. Софья Яковлевна между прочим упомянула, что творчество Н. Гумилева теперь полностью оправдано его гибелью. Николай Федорович Бернер предложил в наш кружок кандидатуру О. Мандельштама, но С. Парнок резко ее отклонила, ссылаясь на то, что у нее с Мандельштамом была ссора, и она не хочет с ним встречаться.
25.XI.1923
Был у Софьи Яковлевны. По ее просьбе очинил все карандаши, лежавшие на столе, так как у нее не было своего перочинного ножа. Она собиралась ехать в Петроград.
5.I.1924
Вечером с Александром Роммом отправился на Тверскую-Ямскую к Софье Яковлевне Парнок. Мы сразу увидели у нее новую фотографию Анны Ахматовой, только что привезенную из Петрограда, с надписью: "Софии Парнок в долготу дней. Анна Ахматова". Софья Яковлевна рассказывала нам о своей поездке в Петроград и, главным образом, о встрече с Ахматовой.
Очень ее удивило, что свою рукописную тетрадь Анна Андреевна держит под матрацем, пишет карандашом, и когда хочет заменить строчку или слово, то стирает резинкой первый вариант. Анна Андреевна оправдывала себя тем, что ей было неприятно видеть, как рылись в черновых рукописях Блока после его смерти. Парнок добавила: "И все-таки это безжалостно по отношению к творчеству, а впрочем, может быть, она и права".
У Ахматовой в доме не оказалось чернил, но зато на столе лежал огромный карандаш, очень толстый, длиной около аршина. "Вероятно, это была одна из сохранившихся привычек оригинальничать". Парнок захотела подарить свою книгу Анне Андреевне и надпись сделать чернилами. С трудом где-то нашлись чернила, и Ахматова разыскала для нее алюминиевую ручку в виде гусиного пера. В руках С. Я. эта ручка вдруг сломалась пополам, но она все-таки сделала надпись. Что касается большого карандаша, то его удавалось чинить так остро, что писать он мог очень мелко.
2.IV.1924
Сегодня собрался наш кружок. Сначала С. Парнок прочла свою новую статью "Сегодняшний день русской поэзии", в которой больше всего говорилось о поэзии Бориса Пастернака.
3.IV.1924
На очередной вечер "Кифары" было назначено чтение стихотворений Софии Парнок. Я заехал за С. Я. и застал у них в квартире генеральную уборку. Оказалось, что Софья Яковлевна из-за отъезда своей подруги, с которой они жили вместе, должна была взять хозяйство временно на себя. В этот день, проходя по Тверской, она увидела в магазине языки. Она купила язык, поставила его варить на керосинке, но с непривычки забыла следить за ним, и керосинка закоптила всю комнату. И все же, несмотря на катастрофу с керосинкой, мы пришли на Долгоруковскую (ныне Каляевскую) первыми. Парнок явно была недовольна организацией вечера, и когда Дмитрий Сергеевич Усов спросил ее, будет ли она читать стихи, она ответила немного резко, что только за этим и пришла.
12.Х.1924
День похорон Брюсова. София Парнок, ненавидевшая Брюсова, особенно после самоубийства Надежды Львовой, демонстративно осталась дома.
7.XI.1925
Когда к трем часам закончилась демонстрация я отправился к Софье Яковлевне Парнок. Ее не застал дома, но мне передали пять экземпляров книги Ласвица. Это немецкий роман в ее переводе совместно с Борисом Горнунгом.
19.XI.1925
Вечером поехал к Софье Яковлевне взять мой альбомчик в черном переплете, в который я просил ее написать несколько ее стихотворений.
3.I.1926
Группа поэтов решила объединиться для организации частного издательства. Для начала вносили какой-то взнос. Книжки предполагались небольшие, не более одного типографского листа, и не требовали больших затрат. Нашему издательству решили дать название "Узел" и его марку поручили придумать художнику-граверу Владимиру Андреевичу Фаворскому.
Сегодня в доме ЦЕКУБУ общее собрание артели поэтов "Узла". Софья Яковлевна Парнок сказала слово памяти Есенина, с большим чувством также говорила о судьбах русской поэзии.
1927
Вышли из типографии "Музыка" Софии Парнок, "Избранное" Бориса Пастернака, "Патмос" Бенедикта Лившица, "Ночной поход" Александра Ромма, "Московский ветер" Веры Звягинцевой.
9.XII.1928
Софья Яковлевна подарила мне сегодня все издания нашего кооперативного издательства "Узел".
С. Я. и Ольга Николаевна Цубербиллер живут уже на Никитском бульваре во дворе. Они переехали сюда из Неопалимовского переулка по обмену. Их комната на третьем этаже, узкая и длинная, с окном в самом конце комнаты и поэтому довольно темная.
13.I.1929
Софья Яковлевна надписала мне сегодня два своих сборника стихов -"Музыку" и "Вполголоса".
3.IV.1929
Софья Яковлевна дала прочесть книгу Марины Цветаевой "После России".
7.IV.1929
Отнес С. Я. книгу Цветаевой "После России" и дал ей новый сборник М. Кузмина "Форель разбивает лед".
27.XI.1929
Вечером был у Софьи Яковлевны Парнок. У нее была Мария Павловна Кудашева. Говорили о Николае Бернере. Работы он в Брянске, куда он был выслан, найти не мог. Софья Яковлевна решила помогать ему небольшими денежными суммами из своих средств, по ее поручению я послал ему первые деньги.
12.II.1930
Снова встретил у С. Я. М. Кудашеву. Она сейчас часто там бывает, так как хранит у С.Я. всю свою переписку с Роменом Ролланом. Вероятно, дома у Кудашевой хранение этих писем ненадежно.
31.Х.1930
С. Парнок взяла меня с собой в клуб МГУ. Там сегодня в концертном исполнении идет опера Спендиарова "Алмаст". Либретто Софии Парнок.
10.I и 11.I.1931
Софья Яковлевна и Ольга Николаевна переехали из флигеля во дворе в старинный одноэтажный дом по Никитскому бульвару, дом 12/а, и я сегодня в первый раз был у них.
В прежней квартире они жили в общем коридоре и было много соседей. Новая комната больше, в ней три окна по широкой стене вдоль бульвара. Комната совершенно изолирована от соседей. Софья Яковлевна купила несколько метров набойки (кустарная ткань с набивным рисунком) для занавесок на окна. Я купил им электросчетчик для расчетов с соседями.
1.II.1931
Принес С.Я. большие кольца для драпировок на окна. Она рассказала мне, что из-за статьи о Ромене Роллане совсем поссорилась с Кудашевой. Кроме того, сообщила, что Анне Ахматовой назначили пенсию - 75 рублей и что в Москве предполагается вечер Ахматовой, но я не очень-то этому верю.
21.II.1931
Сегодня застал Софью Яковлевну одну дома. Она мне показала большой конверт, который получила от Р. Роллана, и рассказала о своем ответе ему.
21.VIII.1931
Софья Яковлевна и Ольга Николаевна сняли дачу в Малоярославце. Там есть для меня свободная комната.
Во время прогулки С.Я. рассказывала мне о знакомстве с Владиславом Ходасевичем, о том, как высоко она ценила его поэзию.
24.VIII.1931
Мы втроем снова бродили по окрестностям. С. Я. вспоминала свой приезд в Петербург и знакомство с поэтами, жившими там. Это были Александр Блок, Михаил Кузмин, Вячеслав Иванов, Федор Сологуб и Макс Волошин. С последним у нее началась еще тогда большая дружба, которая продолжалась до конца его жизни.
15.1V.1932
У Софьи Яковлевны была ее младшая сестра Елизавета Яковлевна Тараховская. Шел разговор о последних литературных вечерах Пастернака 6 и 11 апреля. С. Я. рассказала, что к ней несколько раз заходил Густав Густавович Шпет, он ей очень нравится. Шпет перевел на английский ее песню Алмаст (героиня оперы Спендиарова). Сегодня в первый раз С.Парнок рассказала мне, как в 1921 году она попала в железнодорожное крушение. Перед отходом поезда она попросила сидевшего против нее мужчину поменяться с ней местами, чтобы ей ехать лицом вперед. Во время крушения этот человек погиб. Это обстоятельство ее очень мучило, и она не любила вспоминать о нем.
26.V.1932
Сегодня Софья Яковлевна прочла мне немного своих новых стихов. Она рассказала, что у нее есть стихи на интимные темы, которые она даже не всегда записывает. Из этих стихов она прочла одно.
Также см. "Из воспоминаний о Максимилиане Волошине" - http://my.mail.ru/community...
С Софьей Яковлевной Парнок я познакомился в феврале 1923 года в кружке "Московский цех поэтов".
Там бывали Клара Соломоновна Арсеньева, Борис Михайлович Зубакин, Вера Инбер и Илья Сельвинский. С Софьей Яковлевной я очень быстро подружился. Она была очень симпатичная женщина, некрасивая, но очень милая. Волосы у нее были светлые, с рыжеватым оттенком. Голос немного глухой и хрипловатый.
30.Х.1923
Сегодня собрались у П. Н. Зайцева. Софья Яковлевна между прочим упомянула, что творчество Н. Гумилева теперь полностью оправдано его гибелью. Николай Федорович Бернер предложил в наш кружок кандидатуру О. Мандельштама, но С. Парнок резко ее отклонила, ссылаясь на то, что у нее с Мандельштамом была ссора, и она не хочет с ним встречаться.
25.XI.1923
Был у Софьи Яковлевны. По ее просьбе очинил все карандаши, лежавшие на столе, так как у нее не было своего перочинного ножа. Она собиралась ехать в Петроград.
5.I.1924
Вечером с Александром Роммом отправился на Тверскую-Ямскую к Софье Яковлевне Парнок. Мы сразу увидели у нее новую фотографию Анны Ахматовой, только что привезенную из Петрограда, с надписью: "Софии Парнок в долготу дней. Анна Ахматова". Софья Яковлевна рассказывала нам о своей поездке в Петроград и, главным образом, о встрече с Ахматовой.
Очень ее удивило, что свою рукописную тетрадь Анна Андреевна держит под матрацем, пишет карандашом, и когда хочет заменить строчку или слово, то стирает резинкой первый вариант. Анна Андреевна оправдывала себя тем, что ей было неприятно видеть, как рылись в черновых рукописях Блока после его смерти. Парнок добавила: "И все-таки это безжалостно по отношению к творчеству, а впрочем, может быть, она и права".
У Ахматовой в доме не оказалось чернил, но зато на столе лежал огромный карандаш, очень толстый, длиной около аршина. "Вероятно, это была одна из сохранившихся привычек оригинальничать". Парнок захотела подарить свою книгу Анне Андреевне и надпись сделать чернилами. С трудом где-то нашлись чернила, и Ахматова разыскала для нее алюминиевую ручку в виде гусиного пера. В руках С. Я. эта ручка вдруг сломалась пополам, но она все-таки сделала надпись. Что касается большого карандаша, то его удавалось чинить так остро, что писать он мог очень мелко.
2.IV.1924
Сегодня собрался наш кружок. Сначала С. Парнок прочла свою новую статью "Сегодняшний день русской поэзии", в которой больше всего говорилось о поэзии Бориса Пастернака.
3.IV.1924
На очередной вечер "Кифары" было назначено чтение стихотворений Софии Парнок. Я заехал за С. Я. и застал у них в квартире генеральную уборку. Оказалось, что Софья Яковлевна из-за отъезда своей подруги, с которой они жили вместе, должна была взять хозяйство временно на себя. В этот день, проходя по Тверской, она увидела в магазине языки. Она купила язык, поставила его варить на керосинке, но с непривычки забыла следить за ним, и керосинка закоптила всю комнату. И все же, несмотря на катастрофу с керосинкой, мы пришли на Долгоруковскую (ныне Каляевскую) первыми. Парнок явно была недовольна организацией вечера, и когда Дмитрий Сергеевич Усов спросил ее, будет ли она читать стихи, она ответила немного резко, что только за этим и пришла.
12.Х.1924
День похорон Брюсова. София Парнок, ненавидевшая Брюсова, особенно после самоубийства Надежды Львовой, демонстративно осталась дома.
7.XI.1925
Когда к трем часам закончилась демонстрация я отправился к Софье Яковлевне Парнок. Ее не застал дома, но мне передали пять экземпляров книги Ласвица. Это немецкий роман в ее переводе совместно с Борисом Горнунгом.
19.XI.1925
Вечером поехал к Софье Яковлевне взять мой альбомчик в черном переплете, в который я просил ее написать несколько ее стихотворений.
3.I.1926
Группа поэтов решила объединиться для организации частного издательства. Для начала вносили какой-то взнос. Книжки предполагались небольшие, не более одного типографского листа, и не требовали больших затрат. Нашему издательству решили дать название "Узел" и его марку поручили придумать художнику-граверу Владимиру Андреевичу Фаворскому.
Сегодня в доме ЦЕКУБУ общее собрание артели поэтов "Узла". Софья Яковлевна Парнок сказала слово памяти Есенина, с большим чувством также говорила о судьбах русской поэзии.
1927
Вышли из типографии "Музыка" Софии Парнок, "Избранное" Бориса Пастернака, "Патмос" Бенедикта Лившица, "Ночной поход" Александра Ромма, "Московский ветер" Веры Звягинцевой.
9.XII.1928
Софья Яковлевна подарила мне сегодня все издания нашего кооперативного издательства "Узел".
С. Я. и Ольга Николаевна Цубербиллер живут уже на Никитском бульваре во дворе. Они переехали сюда из Неопалимовского переулка по обмену. Их комната на третьем этаже, узкая и длинная, с окном в самом конце комнаты и поэтому довольно темная.
13.I.1929
Софья Яковлевна надписала мне сегодня два своих сборника стихов -"Музыку" и "Вполголоса".
3.IV.1929
Софья Яковлевна дала прочесть книгу Марины Цветаевой "После России".
7.IV.1929
Отнес С. Я. книгу Цветаевой "После России" и дал ей новый сборник М. Кузмина "Форель разбивает лед".
27.XI.1929
Вечером был у Софьи Яковлевны Парнок. У нее была Мария Павловна Кудашева. Говорили о Николае Бернере. Работы он в Брянске, куда он был выслан, найти не мог. Софья Яковлевна решила помогать ему небольшими денежными суммами из своих средств, по ее поручению я послал ему первые деньги.
12.II.1930
Снова встретил у С. Я. М. Кудашеву. Она сейчас часто там бывает, так как хранит у С.Я. всю свою переписку с Роменом Ролланом. Вероятно, дома у Кудашевой хранение этих писем ненадежно.
31.Х.1930
С. Парнок взяла меня с собой в клуб МГУ. Там сегодня в концертном исполнении идет опера Спендиарова "Алмаст". Либретто Софии Парнок.
10.I и 11.I.1931
Софья Яковлевна и Ольга Николаевна переехали из флигеля во дворе в старинный одноэтажный дом по Никитскому бульвару, дом 12/а, и я сегодня в первый раз был у них.
В прежней квартире они жили в общем коридоре и было много соседей. Новая комната больше, в ней три окна по широкой стене вдоль бульвара. Комната совершенно изолирована от соседей. Софья Яковлевна купила несколько метров набойки (кустарная ткань с набивным рисунком) для занавесок на окна. Я купил им электросчетчик для расчетов с соседями.
1.II.1931
Принес С.Я. большие кольца для драпировок на окна. Она рассказала мне, что из-за статьи о Ромене Роллане совсем поссорилась с Кудашевой. Кроме того, сообщила, что Анне Ахматовой назначили пенсию - 75 рублей и что в Москве предполагается вечер Ахматовой, но я не очень-то этому верю.
21.II.1931
Сегодня застал Софью Яковлевну одну дома. Она мне показала большой конверт, который получила от Р. Роллана, и рассказала о своем ответе ему.
21.VIII.1931
Софья Яковлевна и Ольга Николаевна сняли дачу в Малоярославце. Там есть для меня свободная комната.
Во время прогулки С.Я. рассказывала мне о знакомстве с Владиславом Ходасевичем, о том, как высоко она ценила его поэзию.
24.VIII.1931
Мы втроем снова бродили по окрестностям. С. Я. вспоминала свой приезд в Петербург и знакомство с поэтами, жившими там. Это были Александр Блок, Михаил Кузмин, Вячеслав Иванов, Федор Сологуб и Макс Волошин. С последним у нее началась еще тогда большая дружба, которая продолжалась до конца его жизни.
15.1V.1932
У Софьи Яковлевны была ее младшая сестра Елизавета Яковлевна Тараховская. Шел разговор о последних литературных вечерах Пастернака 6 и 11 апреля. С. Я. рассказала, что к ней несколько раз заходил Густав Густавович Шпет, он ей очень нравится. Шпет перевел на английский ее песню Алмаст (героиня оперы Спендиарова). Сегодня в первый раз С.Парнок рассказала мне, как в 1921 году она попала в железнодорожное крушение. Перед отходом поезда она попросила сидевшего против нее мужчину поменяться с ней местами, чтобы ей ехать лицом вперед. Во время крушения этот человек погиб. Это обстоятельство ее очень мучило, и она не любила вспоминать о нем.
26.V.1932
Сегодня Софья Яковлевна прочла мне немного своих новых стихов. Она рассказала, что у нее есть стихи на интимные темы, которые она даже не всегда записывает. Из этих стихов она прочла одно.
Также см. "Из воспоминаний о Максимилиане Волошине" - http://my.mail.ru/community...
Метки: лев горнунг о софии парнок
Владислав Ходасевич. Воспоминания о Софии Парнок
В маленьком поэтическом альманахе, которого уж не помню теперь названия и который вышел в Петербурге летом 1906, а может быть, и 1905 года, среди расхожих, обыкновенных стихов символической поры, отмеченных расплывчатостью мысли и неточностью словаря (я и сам писал тогда именно такие стихи), -- вдруг внимание мое остановило небольшое стихотворение, стоящее как-то особняком. В нем отчетливость мысли сочеталась с такой же отчетливой формой, слегка надломленной и парадоксальной, но как нельзя более выразительной. Между бледными подражаниями Бальмонту, Брюсову, Сологубу и недавно появившемуся Блоку пьеска выделялась своеобразием. Теперь я ее забыл, но тогда она мне запомнилась, так же как имя автора: С. Парнок. После того я довольно долго нигде не встречал этой подписи. У приезжавших в Москву
петербуржцев спрашивал, знают ли они такого поэта, -- никто не знал. Только шесть или семь лет спустя знакомое имя вновь появилось. Поэт оказался поэтессой. Стихи Софии Парнок стали печататься в новом толстом журнале "Северные Записки", издававшемся в Петербурге под редакцией С. И. Чацкиной. В "Северных Записках" я и сам немного сотрудничал. В его критическом отделе был помещен ряд статей, подписанных Андреем Поляниным. Он принадлежал той же Софии Яковлевне Парнок. В эпоху войны перебралась она жить в Москву, мы с ней познакомились, а вскоре и подружились.
Ею было издано несколько книг стихов, неизвестных широкой публике, -- тем хуже для публики. В ее поэзии, впрочем, не было ничего такого, что могло бы поразить или хотя бы занять рядового читателя. Однако ж любители поэзии умели найти в ее стихах то "необщее выражение", которым стихи только и держатся. Не представляя собою поэтической индивидуальности слишком резкой, бросающейся в глаза, Парнок в то же время была далека от какой бы то ни было подражательности. Ее стихи, всегда умственные, всегда точные, с некоторою склонностью к неожиданным рифмам, имели как бы особый свой "почерк" и отличались той мужественной четкостью, которой так часто недостает именно поэтессам. К несчастию, говоря об ее стихах, я вынужден ограничиться этими общими замечаниями, сделанными по памяти, по тому впечатлению, которое у меня сохранилось. Не могу быть более точным, потому что не могу перечесть их: у меня под рукой нет ни строчки.
Среднего, скорее даже небольшого роста; с белокурыми волосами, зачесанными на косой пробор и на затылке связанными простым узлом; с бледным лицом, которое, казалось, никогда не было молодо, София Яковлевна не была хороша собой. Но было что-то обаятельное и необыкновенно благородное в ее серых, выпуклых глазах, смотрящих пристально, в ее тяжеловатом, "лермонтовском" взгляде, в повороте головы, слегка надменном, в незвучном, но мягком, довольно низком голосе. Ее суждения были независимы, разговор прям. Меня с нею связывали несколько лет безоблачной дружбы, которой я вправе гордиться и которую вспоминаю с глубокой, сердечной благодарностью.
Я видел ее в последний раз летом 1922 года, за несколько дней до отъезда из России. Заходил к ней проститься накануне самого отъезда -- и не застал дома. Несколько времени мы переписывались -- пока можно было со мной переписываться. Она жаловалась на тяжелую жизнь, на изнурительную и одуряющую советскую службу. 26 августа она умерла. С великою горестью перечитываю ее письма, написанные на обрывках желтой, шероховатой советской бумаги, и перекладываю их в конверт, где хранятся у меня письма умерших.
Несколько лет тому назад в нем было всего несколько листков. Теперь он уже довольно толст и увесист. Тяжестью он лежит на душе и памяти.
Также см. "Владислав Ходасевич и София Парнок" - http://my.mail.ru/community...
Метки: ходасевич, воспоминания о парнок, очерк-некролог ходасевич о парно
Елизавета Тараховская о Марине Цветаевой
Елизавета Тараховская
Первая встреча с Мариной Цветаевой
Моя встреча с Мариной Цветаевой впервые состоялась в 1915 году, когда я, еще учась в таганрогской гимназии, приехала в гости к моей сестре, поэтессе Софии Парнок. Мы снимали две комнаты в Хлебном переулке, и Марина Цветаева, дружившая с моей сестрой, очень часто приходила к нам, так как жила очень близко, в Борисоглебском переулке. У нее был бунтарский, ни на кого не похожий характер. Предполагая, что кому-нибудь из прохожих покажется смешной ее шуба «под тигра», сшитая из рыжего одеяла с коричневыми пятнами, она, не дожидаясь насмешек встречных, первая начинала говорить им дерзости и оскорблять их. Она была необузданна в своих поступках и мыслях и мне казалось (как это впоследствии обнаружилось) человеком, ни на кого не похожим. Она была стройна, как юноша, круглолица, светловолоса. Противоположно ее нежному юному виду, руки ее были грубы, как руки чернорабочего, хотя и были унизаны огромным количеством цыганских серебряных перстней и браслетов.
Хотя в то время она уже была замужем за Сергеем Эфроном, она нисколько не заботилась ни о муже, ни о дочке Але. Всякий быт был ей отвратителен. Она жила наперерез и наперекор всем и всему.
Помню, что однажды она сказала мне, что ежедневно садится за письменный стол и пишет одно или два стихотворения. Эта ежедневная упорная работа над словом сделала ее впоследствии лучшей русской поэтессой. Те новаторские рифмы и ритмы, над которыми она работала еще в 1915 году, заимствованы теперь молодыми поэтами — талантливыми эпигонами.
Повторяю, что она была необузданна во всех своих действиях и поступках. У нее был кратковременный «роман» и с Осипом Мандельштамом, и с Тихоном Чурилиным. Каждому из них она посвящала стихи. Так, например, стихотворение «Откуда такая нежность?» посвящено высокомерному Осипу Мандельштаму, которого кто-то остроумно назвал «мраморной мухой».
Она легко влюблялась и наделяла любимых свойствами, которыми они не обладали, и так же легко и просто оставляла любимых, одаривая их браслетами, кольцами, расшитыми золотом подушками и т.д.
Могла ли она предполагать, что ее «легкомыслие» кончится так трагично.
Однажды она, Вера Инбер и моя сестра Софья Парнок гадали о своей судьбе, наугад отыскивая строчку стихов. На долю Марины выпало слово «плаха». Как страшно сбылось это предсказание и как мало легкомыслия было в этой трагической судьбе. Мне ярко запомнилась ее стройная, девическая фигура в красном ситцевом купальном костюме на фоне ослепительно синего коктебельского моря. Она мыла голову илом со дна моря и казалась мне необычайно счастливой. Во время читок в мастерской Макса Волошина она читала замечательные стихи. Когда я вспоминаю покойную Марину Цветаеву и недавно умершую Анну Ахматову, тоже замечательную поэтессу, то первая (то есть Марина) кажется мне яркой молнией, а вторая тихой лампадой, а их обеих, лучших русских поэтесс, травили и довели до гибели. А обе они были настоящими русскими патриотками. К счастью, позднее Ахматова получила докторскую степень в Лондоне, а затем какую-то премию в Италии. Таким образом она хотя бы перед смертью нашла должное признание. Марина часто выступала в литературных модных салонах. Одновременно с Есениным, Клюевым и моей сестрой. Затем Марина выступала в каком-то литературном объединении на Большей Дмитровке. Они вместе с сестрой Асей выступали и читали Маринины стихи, так сказать, «дуэтом». Голоса их были очень похожи, и это чтение выглядело каким-то интересным эстрадным номером. Причем все мысли и ощущения, и характер, ни на кого не похожий, принадлежал Марине, а Ася была лишь ее отголоском, как бы эхом Марины, несмотря на то, что сама была талантливым прозаиком и написала несколько книг, главным образом о себе самой. Книга «Королевские размышления» и другие известны любителям литературы, а сейчас, в 1965 году, в журнале «Новый мир» вышли ее воспоминания, где дана старая Москва, ее отец профессор И. Цветаев, ее мать, но отсутствует сама Марина. Возможно, что если бы эти воспоминания были напечатаны не в сокращенном виде, у меня сложилось бы о них другое мнение.
(Тараховская Елизавета Яковлевна (1895-1968) — поэтесса, переводчица, сестра С.Я. Парнок)
Метки: елизавета тараховская, воспоминания о цветаевой, софия парнок и мварина цветаева
С ДНЕМ ПИСАТЕЛЯ
"Литература превращается в колдовство, когда дает нам надежду получить то, чего у нас нет, стать тем, кем мы не являемся, вести то невозможное существование, в котором мы, как языческие боги, чувствуем себя смертными и бессмертными одновременно, когда закладывает в нас дух нонконформизма и бунта, лежащий в основе всех подвигов, способствовавших снижению насилия в отношениях между людьми. Снижению, но не полному устранению, потому что наша история, к счастью, всегда будет оставаться неоконченной. Поэтому нам надо продолжать мечтать, читать и писать - ведь это самый эффективный из найденных нами способов облегчить наше смертное существование, победить коррозию времени и сделать невозможное возможным."
Марио Варгас Льоса "Похвала чтению и литературе. Нобелевская лекция"
Марио Варгас Льоса "Похвала чтению и литературе. Нобелевская лекция"
Метки: день писателя, 3 марта, открытка день писателя
Тютчев
Да, я одна. В час расставанья
Сиротство ты душе предрек.
Одна, как в первый день созданья
Во всей вселенной человек!
Но, что сулил ты в гневе суетном,
То суждено не мне одной,-
Не о сиротстве ль повествует нам
Признанья тех, кто чист душой.
И в том нет высшего, нет лучшего,
Кто раз, хотя бы раз, скорбя,
Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:
"Другому как понять тебя?"
София Парнок
"Особое место в духовном мире Парнок принадлежит Тютчеву, влияние которого было многосторонним и глубоким Он не только с гимназических лет был ее постоянным чтением, но навсегда вошел в жизнь, стал фактом биографии, быта" (С. В. Полякова)
Сиротство ты душе предрек.
Одна, как в первый день созданья
Во всей вселенной человек!
Но, что сулил ты в гневе суетном,
То суждено не мне одной,-
Не о сиротстве ль повествует нам
Признанья тех, кто чист душой.
И в том нет высшего, нет лучшего,
Кто раз, хотя бы раз, скорбя,
Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:
"Другому как понять тебя?"
София Парнок
"Особое место в духовном мире Парнок принадлежит Тютчеву, влияние которого было многосторонним и глубоким Он не только с гимназических лет был ее постоянным чтением, но навсегда вошел в жизнь, стал фактом биографии, быта" (С. В. Полякова)
Метки: София Парнок, Федор Тютчев, ПАРНОК И ТЮТЧЕВ, стихи, поэзия
Евгений Евтушенко Стихотворение о Парнок и Цветаевой
Несчастливо любила Цветаеву –
их двоих словно смерч подкосил, –
и не книжной любовью цитатною,
чем-то выше всех жизненных сил.
Мать-природа – она не распутница,
но она не всегда благодать.
Есть загадки в ней, есть и путаница,
не распутать их, не отгадать.
Даже странность любви целомудренна.
Безлюбовность и в браке – разврат.
В счастье трапез – вечерней и утренней –
как понять, кто сестра и кто брат?
Было в Софье всевластное, мужнино,
и она не любила терять,
но отстригла украдкой у суженой
ее челки заснувшую прядь.
В Софье тайно протаяло женское,
и, к окну прижимаясь лицом,
непослушливую и жесткую
прядь на палец надела кольцом,
с блеском больше, чем печальным, –
обреченно обручальным.
их двоих словно смерч подкосил, –
и не книжной любовью цитатною,
чем-то выше всех жизненных сил.
Мать-природа – она не распутница,
но она не всегда благодать.
Есть загадки в ней, есть и путаница,
не распутать их, не отгадать.
Даже странность любви целомудренна.
Безлюбовность и в браке – разврат.
В счастье трапез – вечерней и утренней –
как понять, кто сестра и кто брат?
Было в Софье всевластное, мужнино,
и она не любила терять,
но отстригла украдкой у суженой
ее челки заснувшую прядь.
В Софье тайно протаяло женское,
и, к окну прижимаясь лицом,
непослушливую и жесткую
прядь на палец надела кольцом,
с блеском больше, чем печальным, –
обреченно обручальным.
Метки: София Парнок, Софья Парнок, евгений евтушенко о цветаевой и
Владислав Ходасевич и София Парнок
Рецензия на сборник Софии Парнок "Стихотворения"
Владислав Ходасевич
В последние годы целый ряд появившихся даровитых поэтесс заставил о себе говорить. Таковы Анна Ахматова, А. Герцык, Марина Цветаева, покойная Н. Г. Львова, полумифическая Черубина де Габриак. Так называемая "поэзия женской души" привлекла общее внимание любителей поэзии. Специфическая "женскость" стихов стала оцениваться много выше, чем до сих пор оценивалась. Спрос вызвал предложение - и навстречу ему, то целыми сборниками, то отдельными пьесами на страницах журналов и альманахов, замелькали не только женские, но и характерно дамские стихи. Посыпался целый дождь вывертов, изломов, капризов, жеманства - всего, чем юные питомицы Сафо наперебой друг перед другом старались выявить и подчеркнуть "женственность" своей поэзии. Сквозь толщу шелков, румян, ожерелий и перьев, ставших необходимыми аксессуарами этой поэзии, стало трудно в ней что-нибудь разглядеть, кроме желания быть оригинальными. Покойный футуризм, провозгласивший "борьбу с содержанием", подлил масла в огонь. Обязательным содержанием дамских стихов стал мелочный интимизм. Поэтессы старались всячески доказать, что они вовсе не люди, а "только женщины", что ни до чего большого и важного им нет дела, что ничего, кроме себя, они не знают и знать не хотят, а хотят только интимно капризничать. Большинство этих женских стихов было хорошо сделано, но, вероятно, именно поэтому и стало с ними мириться труднее, чем с плохо сделанными дамскими романами.
Имя Софии Парнок появилось в печати задолго до этого поветрия, но стихи ее лишь теперь собраны в книгу. Однако плохая мода не коснулась Софии Парнок не только потому, что деятельность писательницы началась раньше возникновения моды. Здесь причина гораздо глубже: она заключается в свойствах души и дарования.
Меня радует в стихах Парнок то, что она не мужчина и не женщина, а человек. Довольно, в самом деле, этого будуарного щебетания - в каком бы стиле ни был обставлен сей поэтический будуар: в символическом, футуристическом или еще каком! София Парнок выходит к нам с умным и строгим лицом поэта.
Снова знак к отплытию нам дан!
Дикой полночью из пристани мы выбыли.
Снова сердце - сумасшедший капитан -
Правит парус к неотвратной гибели.
В книге Парнок не много стихов, и книга эта - первая, то есть не все еще с ясностью определилось в молодом авторе даже для него самого. Но уже отчетливо виден в стихах Парнок их трагический характер, в них уже звучит низкий и слегка глуховатый голос поэта, пережившего многое. Какое это прекрасное качество в наши дни, когда молодые поэты все больше и больше приобретают умение писать за счет умения жить, мыслить и чувствовать.
Люблю в романе все пышное и роковое, -
говорит Парнок. Роковое любит она и в жизни. Ее любовь (пробный камень поэтов) влечется к гибели. Она смело идет навстречу безжалостному и неотвратимому:
Всю неистовую нежность зажгла во мне,
О, царица своеволий, твоя рука!
Прямо на сердце легла мне (я не ропщу:
Сердце это не твое ли!) - твоя рука.
"Приход роковой" предвещает поэту гаданье. "Роковой голос" поет ему в песне цыганки, "этой музы разгула"; есть и "роковое" в ее воспоминаниях:
Да, я одна. В час расставанья
Сиротство ты душе предрек.
Это сиротство душевное - лучший залог того, что мы вправе ждать от Софии Парнок в будущем.
Стихотворение Софии Парнок к Владиславу Ходасевичу
Метки: София Парнок, Владислав Ходасевич, Рецензия, утишительница боли
Из воспоминаний о Максимилиане Волошине
Лев Горнунг в воспоминаниях о Максимилиане Волошине писал: ""Не помню, в какой связи зашел разговор о Парнок, и Волошин сказал, что у нас сейчас три лучших поэтессы — Ахматова, Парнок и Цветаева. Каждая хороша по-своему.
У Парнок очень уж развита внутренняя сторона стиха и закончена форма каждого стихотворения. Можно взять каждое, как вещь в руки.
Ахматова умеет так сказать, как никто не скажет.
Цветаева же берет своей, правда грубой, неожиданностью, бесшабашностью, так что кажется: в данную минуту ничего другого не надо."
У Парнок очень уж развита внутренняя сторона стиха и закончена форма каждого стихотворения. Можно взять каждое, как вещь в руки.
Ахматова умеет так сказать, как никто не скажет.
Цветаева же берет своей, правда грубой, неожиданностью, бесшабашностью, так что кажется: в данную минуту ничего другого не надо."
настроение: Надеющееся
хочется: узнать, чем кончается "Малый уголок" Моэма
слушаю: гудение компьютера
Метки: София Парнок, Максимилиан Волошин, воспоминания о поэтах, ахматова, цветаева
Ни нежно так, ни так чудесно...
Ни нежно так, ни так чудесно
Вовеки розы не цвели:
Здесь дышишь ты, и ты прелестна
Всей грустной прелестью земли.
Как нежно над тобою небо
Простерло ласковый покров...
И первый в мире вечер не был
Блаженней этих вечеров!
А там, над нами, Самый Строгий
Старается нахмурить бровь,
Но сам он и меньшие боги —
Все в нашу влюблены любовь.
Метки: София Парнок, стихи софии парнок
Воспоминания о Софии Парнок Анастасии Цветаевой
Лето. <...> Мы сидим на террасе максиного дома, на
открытом воздухе. Было нас — не помню точно — двенадцать-пятнадцать человек.
Сегодня будет читать Соня Парнок. Марина высоко ставила поэзию Парнок, ее
кованый стих, ее владение инструментовкой. Мы все, тогда жившие в Коктебеле,
часто просили ее стихов.
- Ну, хорошо, — говорит Соня Парнок, — буду читать, голова
не болит сегодня. — И, помедлив: — Что прочесть? — произносит она своим живым,
как медленно набегающая волна голосом (нет, не так — какая-то пушистость в
голосе, что-то от движенья ее тяжелой от волос головы на высокой шее и от
смычка по пчелиному звуку струны, смычка по виолончели...).
— К чему узор! — говорит просяще Марина. — Мое любимое!
И, кивнув ей, Соня впадает в ее желание:
К чему узор расцвечивает пёстро?
Нет упоения сильней, чем в ритме.
Два акта перед бурным болеро
Пускай оркестр гремучий повторит мне.
Не поцелуй, — предпоцелуйный миг,
Не музыка, а то, что перед нею, —
Яд предвкушений в кровь мою проник,
И загораюсь я и леденею. <...>
Мы просим еще. <...>
— Соня, еще одно! — говорит Марина. — Нас еще не зовут,
скажите еще одно!
Тогда Соня, встав, бегло поправив «шлем» темно-рыжей
прически, тем давая знать, что последнее, на ходу, в шутку почти что:
Окиньте беглым мимолетным взглядом
Мою ладонь:
Здесь две судьбы, одна с другою рядом,
Двойной огонь.
Двух жизней линии проходят остро,
Здесь «да» и «нет» —
Вот мой ответ, прелестный Калиостро,
Вот мой ответ.
Блеснут ли мне спасительные дали,
Пойду ль ко дну —
Одну судьбу мою Вы разгадали,
Но лишь одну.
Щелкнул портсигар. Соня устала? Ее низкий голос, чуть
хриплый: — Идем ужинать? Тонкие пальцы с перстнем несут ко рту мундштук с
папиросой — затяжка, клуб дыма. (А как часто над высоким великолепным лбом,
скрыв короною змею косы, — белизна смоченного в воде полотенца — от частой
головной боли!) <...>
Маринина дружба с Софьей Яковлевной Парнок продолжалась. Они
появлялись вместе на литературных вечерах, увлекались стихами друг друга, и
каждое новое стихотворение одной из них встречалось двойной радостью. Марина
была много моложе Сони, но Соня прекрасно понимала, какой поэт вырастает из
Марины.
Как эффектны, как хороши они были вдвоем: Марина — выше,
стройнее, с пышной, как цветок, головой, в платье старинной моды — узком в
талии, широком внизу. Соня — чуть ниже, тяжелоглазая, в вязаной куртке с
отложным воротником. <...> Я была в восторге от Сони. И не только стихами
ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим,
заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом,
способностью войти в любую судьбу, всё отдать, всё повернуть в своем дне, с
размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть — помочь. И сама Соня была
подобна какому-то произведению искусства, словно — оживший портрет
первоклассного мастера, — оживший, — чудо природы! Побыв полдня с ней, в стихии
ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи — от нее выходил как после
симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете — такое.
Метки: воспоминания о Софии парнок, воспомниания Анастасии Цветаевой, София Парнок, Софья Парнок
В этой группе, возможно, есть записи, доступные только её участникам.
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
