"ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА" читает современный чтец...
Мой дядя как бы честных правил,
Когда как бы не в шутку занемог,
Он как бы уважать себя заставил
И лучше как бы выдумать не мог.
Его пример как бы другим наука,
Но, Боже мой, какая как бы скука
С как бы больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу как бы прочь.
Так думал как бы молодой повеса,
Летя в пыли на как бы почтовых,
Всевышней как бы волею Зевеса
Наследник как бы всех своих родных.
Его пример - как бы другим наука,
Но Боже мой, какая как бы скука
С как бы больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу как бы проч.. И так далее..
Ну что, брат Пушкин? Да ничо - потрясно....
Когда как бы не в шутку занемог,
Он как бы уважать себя заставил
И лучше как бы выдумать не мог.
Его пример как бы другим наука,
Но, Боже мой, какая как бы скука
С как бы больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу как бы прочь.
Так думал как бы молодой повеса,
Летя в пыли на как бы почтовых,
Всевышней как бы волею Зевеса
Наследник как бы всех своих родных.
Его пример - как бы другим наука,
Но Боже мой, какая как бы скука
С как бы больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу как бы проч.. И так далее..
Ну что, брат Пушкин? Да ничо - потрясно....
Метки: Миш Лют.
Говорит Моська
"Как этот интенет мне надоел!Одни и те же рожи в этом мире.
А примитивны - дважды два четыре.
Вы знаете мечтаний их предел.
"Зачем ты эти плавочки надел?
Ну покажи, что там торчит под ними!
И долго он ещё пиздел
Устами сладкими своими.
Такие речи сладострастной Моськи
Мы слышим в интернете каждый день,
Они просты, как русские авоськи
И только тень наводят на плетень!
А примитивны - дважды два четыре.
Вы знаете мечтаний их предел.
"Зачем ты эти плавочки надел?
Ну покажи, что там торчит под ними!
И долго он ещё пиздел
Устами сладкими своими.
Такие речи сладострастной Моськи
Мы слышим в интернете каждый день,
Они просты, как русские авоськи
И только тень наводят на плетень!
Из Антологии для Марика
Неповторимость повторения,
И - раз от разу - всё острее -
Непримиримость проторения
Ареопагом в "Орестейе"
Влечёт вперёд, терзая, мучая
Самоотказом отступления.
Но это далеко не худшее -
Познать всю глубину падения.
Но всё на место возвращается
В одном мучительном повторе,
Позор познавший возвышается,
Идёт в сопровожденье хора
К свободе! К чистой сини осени,
Где прояснённое сознаье
Определит взлета и осыпи
В сковороде пляснёй сазаньей.
И - раз от разу - всё острее -
Непримиримость проторения
Ареопагом в "Орестейе"
Влечёт вперёд, терзая, мучая
Самоотказом отступления.
Но это далеко не худшее -
Познать всю глубину падения.
Но всё на место возвращается
В одном мучительном повторе,
Позор познавший возвышается,
Идёт в сопровожденье хора
К свободе! К чистой сини осени,
Где прояснённое сознаье
Определит взлета и осыпи
В сковороде пляснёй сазаньей.
Метки: Миш Лют
Свободу моськам!
Моськи, как и все почти представители животного мира, ПОЛИГАМНЫ.
Мужчины в этом мало чем от них отличаются. Они находят смысл своего существования в том, чтобы сменять одну попку на другую, которая кажется им "послаще" (хотя, в сущности, все ж... одинаковы), но наши моськи все сплошь как одна эстеты. На одной попочке их внимание долго обычно не задерживается, благо интернет предоставляет возможность лицезреть необозримое количество как недозрелых, так и перезрелых попочек. Больше всего мосек бесит, если юный обладатель такой сладкой попочки фоткается в трусиках, плавочках или стригах. Тут они закипают от благородного гнева: "С каким наслаждением я стянул бы с тебя эти трусики", "А что это там у тебя выпирает? Можно потрогать?", "Вот так бы и прилёг рядышком" - такими комментариями переполнены пространства интернета, разгуливать на которых моськам очень даже вольготно.
Ещё более неприкрытым цинизмом отличаются те моськи, которые годами сидят на мамбе.
Они готовы приехать к господину сколь угодно почтенного возраста, разумеется, если у того водятся денежки (так и пишут: "Приеду в любой город к обеспеченному господину". Если раньше быть мужчиной-проституткой считалось позорным (см. хотя бы рассказ Ги де Мопассана под таким назанием), то сейчас предложение интимных услуг за деньги считается обычным рядовым заработком. Такой "платняк" вовсе не обязательно является по природе своей геем, он прикидывается моськой только денежек ради, а за презренный металл он готов лечь с кем угодно. Когда я вижу объявления типа: Ищу парня или девушку от 16 до 80 лет", мне становится противно. Во-первых, от неразборчивости (во мне начинает работать природная львиная брезгливость), во-вторых, от откровенной лжи, которой насквозь пропитаны эти объявления.
В них ложь есть всё, начиная от фотографий (чужих), кончая указанием на возраст (укороченный лет на 20). Знакомиться по таким объявлениям бессмысленно, и львам, и слонам, с их поисками НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ там делать решительно нечего. Кроме грязного секса они там ничего не найдут. А моськи делают своё дело и выискивают юных дурачков, которых можно поиметь на раз-два и приняться за поиски новых объектов их ненасытного вожделения. Что ж, свободу моськам, ведь и они имеют права на своё, моськино удовольствие. А что, не так, что ли?
Мужчины в этом мало чем от них отличаются. Они находят смысл своего существования в том, чтобы сменять одну попку на другую, которая кажется им "послаще" (хотя, в сущности, все ж... одинаковы), но наши моськи все сплошь как одна эстеты. На одной попочке их внимание долго обычно не задерживается, благо интернет предоставляет возможность лицезреть необозримое количество как недозрелых, так и перезрелых попочек. Больше всего мосек бесит, если юный обладатель такой сладкой попочки фоткается в трусиках, плавочках или стригах. Тут они закипают от благородного гнева: "С каким наслаждением я стянул бы с тебя эти трусики", "А что это там у тебя выпирает? Можно потрогать?", "Вот так бы и прилёг рядышком" - такими комментариями переполнены пространства интернета, разгуливать на которых моськам очень даже вольготно.
Ещё более неприкрытым цинизмом отличаются те моськи, которые годами сидят на мамбе.
Они готовы приехать к господину сколь угодно почтенного возраста, разумеется, если у того водятся денежки (так и пишут: "Приеду в любой город к обеспеченному господину". Если раньше быть мужчиной-проституткой считалось позорным (см. хотя бы рассказ Ги де Мопассана под таким назанием), то сейчас предложение интимных услуг за деньги считается обычным рядовым заработком. Такой "платняк" вовсе не обязательно является по природе своей геем, он прикидывается моськой только денежек ради, а за презренный металл он готов лечь с кем угодно. Когда я вижу объявления типа: Ищу парня или девушку от 16 до 80 лет", мне становится противно. Во-первых, от неразборчивости (во мне начинает работать природная львиная брезгливость), во-вторых, от откровенной лжи, которой насквозь пропитаны эти объявления.
В них ложь есть всё, начиная от фотографий (чужих), кончая указанием на возраст (укороченный лет на 20). Знакомиться по таким объявлениям бессмысленно, и львам, и слонам, с их поисками НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ там делать решительно нечего. Кроме грязного секса они там ничего не найдут. А моськи делают своё дело и выискивают юных дурачков, которых можно поиметь на раз-два и приняться за поиски новых объектов их ненасытного вожделения. Что ж, свободу моськам, ведь и они имеют права на своё, моськино удовольствие. А что, не так, что ли?
Из Антологии
А.П.
Тебя не в шутку я жалею,
О мой приятель Феогнид,
Ты зря отдался Фалалею
И заработал столько гнид!
Зачем не стал рабом ты Реи,
Красотки, что ни говорят,
Ты стал бы жертвой гонореи
И мандовошек всех подряд!
Тебя не в шутку я жалею,
О мой приятель Феогнид,
Ты зря отдался Фалалею
И заработал столько гнид!
Зачем не стал рабом ты Реи,
Красотки, что ни говорят,
Ты стал бы жертвой гонореи
И мандовошек всех подряд!
Метки: Миш Лют
Говорить о Жене!
( комментарий к статье Яр. Могутина, мой P.S. к Евгению Харитонову)
Что сказать о Евгении Харитонове?
Сказать можно (и нужно) многое, но это совсем не легко. Евгений Владимирович ХАРИТОНОВ (1941-1981) не укладывается ни в какие рамки, во всяком случае, в рамки "приличий".
Как бы его определить одной фразой?
Непонятый гений?
Думая о Харитонове, вспоминаю стихи Пушкина:
Как беззаконная комета
В кругу расчисленных светил...
Вот-вот, именно это. Женя был "беззаконной кометой" при жизни, но остался таковой и после смерти. Бессмертие?
Оно пока не наступило, но оно придёт, быть может, через насильственное забвение.
Этот слабый на вид мальчик совершил подвиг. Один. Вот это и есть самое страшное, что - ОДИН. Ледяное одиночество. И - невозможность жить и творить иначе. Абсолютная невозможность.
Если бы Жени не было, его надо было бы придумать. Но он - был. Дитя своего времени, он как никто другой рассказал о своём времени с обезоруживающей (да и пугающей, до сих пор пугающей) откровенностью.
Нам до сих пор вешают лапшу на уши о том, что в СССР "секса не было".
А голубого секса - тем более.
Конечно, это чушь собачья. Но некоторая правда заключается в том, что на протяжении всего советского периода НИ ОДИН литератор не отважился рассказать о своём жизненном опыте, о том, КАК ему там жилось, под вечным страхом нависающей 121-й статьи.
Ну понятно, что при Сталине просказаться об этом было смертельно опасно. Да и то случались непредсказуемые казусы, как то произошло у Андрея Платонова в концовке его повести "Епифанские шлюзы". Сталин назвал Платонова "сволочью", однако не приказал ни расстрелять, ни даже арестовать.
У Харитонова об этом сказано (не только об этом, разумеется, но и об ЭТОМ тоже) в его парафразе его любимого Иоанна Богослова: "В начале было слово" - "В чулане билась сволочь"
Да, советский чулан был для Харитонова якобы естественной средой обитания. Под неё он поделывался, пытался кроить себя по этому советскому лекалу, что привело его к осознанному мазохизму.
Но женин мазохизм был его сознательным выбором, его жизненной позицией.
Он жил уже не при Сталине. И Сталин - на безопасной расстоянии во времени был для него ГЕНИЕМ. Ибо всё познаётся в сравнении. А в сравнении со Сталиным Брежнев был тупой глыбой, с азиатским бесстрастием нависающей над любой ЛИЧНОСТЬЮ в возглавляемой им стране. При Брежневе иначе как "Под домашним арестом" (название самиздатской книги Харитонова) существовать (даже не жить) было невозможно.
Но ведь жили. Другой вопрос - КАК жили. А вот КАК - это и показал Харитонов с исчерпывающей художественной убедительностью.
"А я говорю, вероятно, за многих" (Ахматова). Евгений Харитонов говорил, разумеется, не за всех, но за многих. Он был типичным семидесятником. И москвичом, что существенно и важно. Именно Москва в 70-х годах двадцатого века была "культурной столицей" СССР.
Евгений Харитонов коренным москвичом не был. Он приехал в Москву из Новосибирска - и это обусловило его если не провинционализм, то уж безусловную маргинальность. В Новосибирске он никогда не мог бы ТАК самореализоваться.
Только Москва дала ему чаемую творческую свободу, напитала его культурой, пронизывающей каждую его строку. Но Москва его и убила.
(окончание следует)
Что сказать о Евгении Харитонове?
Сказать можно (и нужно) многое, но это совсем не легко. Евгений Владимирович ХАРИТОНОВ (1941-1981) не укладывается ни в какие рамки, во всяком случае, в рамки "приличий".
Как бы его определить одной фразой?
Непонятый гений?
Думая о Харитонове, вспоминаю стихи Пушкина:
Как беззаконная комета
В кругу расчисленных светил...
Вот-вот, именно это. Женя был "беззаконной кометой" при жизни, но остался таковой и после смерти. Бессмертие?
Оно пока не наступило, но оно придёт, быть может, через насильственное забвение.
Этот слабый на вид мальчик совершил подвиг. Один. Вот это и есть самое страшное, что - ОДИН. Ледяное одиночество. И - невозможность жить и творить иначе. Абсолютная невозможность.
Если бы Жени не было, его надо было бы придумать. Но он - был. Дитя своего времени, он как никто другой рассказал о своём времени с обезоруживающей (да и пугающей, до сих пор пугающей) откровенностью.
Нам до сих пор вешают лапшу на уши о том, что в СССР "секса не было".
А голубого секса - тем более.
Конечно, это чушь собачья. Но некоторая правда заключается в том, что на протяжении всего советского периода НИ ОДИН литератор не отважился рассказать о своём жизненном опыте, о том, КАК ему там жилось, под вечным страхом нависающей 121-й статьи.
Ну понятно, что при Сталине просказаться об этом было смертельно опасно. Да и то случались непредсказуемые казусы, как то произошло у Андрея Платонова в концовке его повести "Епифанские шлюзы". Сталин назвал Платонова "сволочью", однако не приказал ни расстрелять, ни даже арестовать.
У Харитонова об этом сказано (не только об этом, разумеется, но и об ЭТОМ тоже) в его парафразе его любимого Иоанна Богослова: "В начале было слово" - "В чулане билась сволочь"
Да, советский чулан был для Харитонова якобы естественной средой обитания. Под неё он поделывался, пытался кроить себя по этому советскому лекалу, что привело его к осознанному мазохизму.
Но женин мазохизм был его сознательным выбором, его жизненной позицией.
Он жил уже не при Сталине. И Сталин - на безопасной расстоянии во времени был для него ГЕНИЕМ. Ибо всё познаётся в сравнении. А в сравнении со Сталиным Брежнев был тупой глыбой, с азиатским бесстрастием нависающей над любой ЛИЧНОСТЬЮ в возглавляемой им стране. При Брежневе иначе как "Под домашним арестом" (название самиздатской книги Харитонова) существовать (даже не жить) было невозможно.
Но ведь жили. Другой вопрос - КАК жили. А вот КАК - это и показал Харитонов с исчерпывающей художественной убедительностью.
"А я говорю, вероятно, за многих" (Ахматова). Евгений Харитонов говорил, разумеется, не за всех, но за многих. Он был типичным семидесятником. И москвичом, что существенно и важно. Именно Москва в 70-х годах двадцатого века была "культурной столицей" СССР.
Евгений Харитонов коренным москвичом не был. Он приехал в Москву из Новосибирска - и это обусловило его если не провинционализм, то уж безусловную маргинальность. В Новосибирске он никогда не мог бы ТАК самореализоваться.
Только Москва дала ему чаемую творческую свободу, напитала его культурой, пронизывающей каждую его строку. Но Москва его и убила.
(окончание следует)
настроение: упёртое
хочется: высказаться
Метки: Миш Лют. Говорить о Жене
НИКИТА БЕКЕТОВ
НИКИТА БЕКЕТОВ, ли упущенная возможность переменить ход истории (пастораль времён Елизаветы Петровны)
Пояснение от автора:
В XVIII веке нравы были во многом похожи на наши. Трансвестизм был одним из самых характерных явлений в царствование Елизаветы Петровны (1741- 1761).
Она любила переодеваться в мужской костюм, который подчёркивал стройность её изящных ножек, а мужчин любила переодевать в женские платья.
Приказа царицы ослушаться было не безопасно. И не мудрено, что на почве такого царицына поведения в России y "весёлой Елисавет" пышным цветом процвели различные преверзии. В частности, известно, что юный фаворит императрицы, кадет и начинающий актёр Никита Афанасьевич Бекетов, был заподозрен в "содомких шалостях", когда гостил у Елизаветы Петровны в её царскосельской резиденции. Об этом вспоминает Екатерина Вторая в своих "Записках". Возможно, это была клевета и происки другого фаворита - Ивана Шувалова, но, возможно, Никита Бекетов и в самом деле был не без греха. Он был удалён от "стола и ложа", показал себя храбрецом на театре военных действий во время Семилетней войны, получил генеральский чин и жил в своём богатом имении, занимаясь трудами литературными. Но никогда так и не женился.
Моя пастораль, конечно, шутка. Но кто был слоном, а кто моськой в этом конфликте кадета с царицей, сказать трудно.
Средь лизаветинских боскетов
Несётся вспененный Бекетов
За тем, чей голос так высок.
Он хочет отрока осалить,
Потом лобзанием ужалить,
Прося пардону за шлепок.
Не скрыться скромному салаге:
Наперехват летит Елагин,
С елдой, открытой для услад.
Вишнёвый ротик, нежный задик
Они возделают, как садик,
И две струи душистой влаги
Получит зелен виноград.
Но фаворит императрицы
Понеже целочной девицы
Блюдом из каждого куста.
Елизавета же Петровна,
Хотя к Бекетову неровно
Дышала, но не столь проста,
Дабы прощать его миньеты
(Чай, не на сцене менуэты),
В России пылкие кадеты
Должны не путать те места.
Царица отбыла с досады,
Отдав с порога ретирады:
"Дабы в содомский грех не вдаться
И душу юную спасти,
Бекетову в полки податься
И там под пулями цвести!"
А будь Бекетов поумнее
И вставь императрице в зад,
История пошла б быстрее,
Возник бы прежде ЛИЗКИН сад,
И от Бекетовых поране
Взошёл бы Александр Блок,
А Виноградову Юране
Хвалы бы пели россияне:
"Хоть зелен был, да молодец!"
Он стал бы русским Антиноем
И юношей водили б строем
К нему в Елагинский дворец.
Законы стал б либеральны,
Чайковский не был б столь печальным,
Послал бы в ж.. грымзу Мекк
И жил с Бобом бы, в ус не дуя,
Писал б балеты на два х..,
Сводя с ума своих коллег.
Кохно бы с Лифарём не дрался,
А на пуантах разминался,
Кому когда всадить пора
На сцене старой Opera.
Тогда бы мудрый дядя Ося
Чичерина бы перебросил,
Пустив в расход Наркоминдел,
Для разрешения вопроса
По улучшенью брачных дел,
Чтоб не Жемчужина в постели
Вершила с мужем все дела,
А хоры мальчиков в капелле
Вводили в страсть колокола.
И стал бы Боря Моисеев
Здесь президентом, всех сразив,
А тёзка отбыл б из Расеи
В Канзас, как некий эксклюзив.
Бекетов, этот малолеток,
Никита, то бишь, как балда,
Как тёзка в годы пятилеток,
Совал початок не туда.
Россия стала гомофобной
Увы, на целые века
И путь вела уныло-гробный
В подвалы мачо из Чека.
Но мимо Лизкиных боскетов
Опять летит младой Бекетов,
Но на кого наставил нос
Сей новорусский юркий босс,
За кем бежит - пока вопрос.
Кого Никитос наш догонит,
Кому Никитос наш загонит,
Тем и утешен станет росс.
Пояснение от автора:
В XVIII веке нравы были во многом похожи на наши. Трансвестизм был одним из самых характерных явлений в царствование Елизаветы Петровны (1741- 1761).
Она любила переодеваться в мужской костюм, который подчёркивал стройность её изящных ножек, а мужчин любила переодевать в женские платья.
Приказа царицы ослушаться было не безопасно. И не мудрено, что на почве такого царицына поведения в России y "весёлой Елисавет" пышным цветом процвели различные преверзии. В частности, известно, что юный фаворит императрицы, кадет и начинающий актёр Никита Афанасьевич Бекетов, был заподозрен в "содомких шалостях", когда гостил у Елизаветы Петровны в её царскосельской резиденции. Об этом вспоминает Екатерина Вторая в своих "Записках". Возможно, это была клевета и происки другого фаворита - Ивана Шувалова, но, возможно, Никита Бекетов и в самом деле был не без греха. Он был удалён от "стола и ложа", показал себя храбрецом на театре военных действий во время Семилетней войны, получил генеральский чин и жил в своём богатом имении, занимаясь трудами литературными. Но никогда так и не женился.
Моя пастораль, конечно, шутка. Но кто был слоном, а кто моськой в этом конфликте кадета с царицей, сказать трудно.
Средь лизаветинских боскетов
Несётся вспененный Бекетов
За тем, чей голос так высок.
Он хочет отрока осалить,
Потом лобзанием ужалить,
Прося пардону за шлепок.
Не скрыться скромному салаге:
Наперехват летит Елагин,
С елдой, открытой для услад.
Вишнёвый ротик, нежный задик
Они возделают, как садик,
И две струи душистой влаги
Получит зелен виноград.
Но фаворит императрицы
Понеже целочной девицы
Блюдом из каждого куста.
Елизавета же Петровна,
Хотя к Бекетову неровно
Дышала, но не столь проста,
Дабы прощать его миньеты
(Чай, не на сцене менуэты),
В России пылкие кадеты
Должны не путать те места.
Царица отбыла с досады,
Отдав с порога ретирады:
"Дабы в содомский грех не вдаться
И душу юную спасти,
Бекетову в полки податься
И там под пулями цвести!"
А будь Бекетов поумнее
И вставь императрице в зад,
История пошла б быстрее,
Возник бы прежде ЛИЗКИН сад,
И от Бекетовых поране
Взошёл бы Александр Блок,
А Виноградову Юране
Хвалы бы пели россияне:
"Хоть зелен был, да молодец!"
Он стал бы русским Антиноем
И юношей водили б строем
К нему в Елагинский дворец.
Законы стал б либеральны,
Чайковский не был б столь печальным,
Послал бы в ж.. грымзу Мекк
И жил с Бобом бы, в ус не дуя,
Писал б балеты на два х..,
Сводя с ума своих коллег.
Кохно бы с Лифарём не дрался,
А на пуантах разминался,
Кому когда всадить пора
На сцене старой Opera.
Тогда бы мудрый дядя Ося
Чичерина бы перебросил,
Пустив в расход Наркоминдел,
Для разрешения вопроса
По улучшенью брачных дел,
Чтоб не Жемчужина в постели
Вершила с мужем все дела,
А хоры мальчиков в капелле
Вводили в страсть колокола.
И стал бы Боря Моисеев
Здесь президентом, всех сразив,
А тёзка отбыл б из Расеи
В Канзас, как некий эксклюзив.
Бекетов, этот малолеток,
Никита, то бишь, как балда,
Как тёзка в годы пятилеток,
Совал початок не туда.
Россия стала гомофобной
Увы, на целые века
И путь вела уныло-гробный
В подвалы мачо из Чека.
Но мимо Лизкиных боскетов
Опять летит младой Бекетов,
Но на кого наставил нос
Сей новорусский юркий босс,
За кем бежит - пока вопрос.
Кого Никитос наш догонит,
Кому Никитос наш загонит,
Тем и утешен станет росс.
настроение: игривое
хочется: туда в век Елизаветы
Метки: Мишлео Никита Бекетов
Наша жизнь
Вся наша жизнь - облизыванье жоп,Прости, читатель, грубое признанье.
С такой мечтой войдём в голодный гроб,
Где сбудется не нас - червей желанье.
Они оближут, обмусолят нас,
Заставят биться в неземном 'экстазе
(Как жаль, что нету жопы про запас,
Чтобы червям бы и её облазить).
Но ничего! Единственный мой друг,
Устроишься и ты в соседнем гробе,
И хоть не слить в объятиях нам рук,
Но черти влезут в наши жопы обе.
Передавая эстафету жоп,
Они и нас объединят в оргазме,
Так что не выдержит и треснет гроб,
И твой, и мой. Предстанем безобразны
На Божий суд. Проедены насквозь
И до костей провылизаны жопы.
Но мы зато опять с тобой не врозь,
А пред судом развратной божьей гопы.
И если "вето" оного суда
присудит ад. То мы ответим"ДА"
Вот только бы хотелось на одну
Попасть к чертям вдвоём на сковородку,
Чтоб чертыхнулись черти: "Ну и ну!"
И закусили жопами под водку!
С такой мечтой войдём в голодный гроб,
Где сбудется не нас - червей желанье.
Они оближут, обмусолят нас,
Заставят биться в неземном 'экстазе
(Как жаль, что нету жопы про запас,
Чтобы червям бы и её облазить).
Но ничего! Единственный мой друг,
Устроишься и ты в соседнем гробе,
И хоть не слить в объятиях нам рук,
Но черти влезут в наши жопы обе.
Передавая эстафету жоп,
Они и нас объединят в оргазме,
Так что не выдержит и треснет гроб,
И твой, и мой. Предстанем безобразны
На Божий суд. Проедены насквозь
И до костей провылизаны жопы.
Но мы зато опять с тобой не врозь,
А пред судом развратной божьей гопы.
И если "вето" оного суда
присудит ад. То мы ответим"ДА"
Вот только бы хотелось на одну
Попасть к чертям вдвоём на сковородку,
Чтоб чертыхнулись черти: "Ну и ну!"
И закусили жопами под водку!
Метки: Миш Лют
Из Антологии для Марика
"Что есть истина?
(по мотивам картины Николая Ге)
Христос, оборванный изгой,
Буравит взглядом сквозь тирана
Туда, где мысль мощней тарана
Последний продолжает бой.
Пилат, уставя взор бараний
И губы вытянув бананом,
Смакует рваный плащ Христа,
Глядит, как ветер треплет волос,
На тело, тонкое, как колос,
И торжеством прорвался голос:
-Что - истина...? - он прошептал.
Христос как будто и не слышит,
Лишь ветер волосы колышет,
Но ясен для него ответ.
Он знает: истина не в этом
Глумленье, сытостью согретом,
А в том, чтоб для людей быть светом,
И он навечно этот свет!
(по мотивам картины Николая Ге)
Христос, оборванный изгой,
Буравит взглядом сквозь тирана
Туда, где мысль мощней тарана
Последний продолжает бой.
Пилат, уставя взор бараний
И губы вытянув бананом,
Смакует рваный плащ Христа,
Глядит, как ветер треплет волос,
На тело, тонкое, как колос,
И торжеством прорвался голос:
-Что - истина...? - он прошептал.
Христос как будто и не слышит,
Лишь ветер волосы колышет,
Но ясен для него ответ.
Он знает: истина не в этом
Глумленье, сытостью согретом,
А в том, чтоб для людей быть светом,
И он навечно этот свет!
Метки: Миш Лют
Из Антологии
А.М.
Признайся, друг, какая кобра
Тебе поставила засос!
Ты был приятель очень добрый,
Зачем в поэты чёрт занёс?
Уж лучше был бы хуесосом,
Работал, думал по ночам
И с провалившимся бы носом
Все дни рождений отмечал!
Признайся, друг, какая кобра
Тебе поставила засос!
Ты был приятель очень добрый,
Зачем в поэты чёрт занёс?
Уж лучше был бы хуесосом,
Работал, думал по ночам
И с провалившимся бы носом
Все дни рождений отмечал!
Метки: Миш Лют
"Есть в Дании бомжастый принц..." (шутка)
Кружка пива - эко диво,Крепкой бражки - полный жбан.
И в глазах завис туман,
Кони прядают игриво,
Млеко брызжет по губам!
Этот Гамлет что-то мямлит,
Ничего не разобрать.
Ну а если что и ляпнет,
Лучше сразу дёру дать!
Есть в Дании бомжастый принц,
А может, даже и принцесса.
Проткнул он множество девиц
За ради интереса.
Но мира нет средь панталон,
Меж ног он шпагу носит.
Бухнёт, и принцу крышу сносит,
Он и в юнца как тигр влюблён,
Но, разрывая анус, он
Здоровью вред большой наносит!
И в глазах завис туман,
Кони прядают игриво,
Млеко брызжет по губам!
Этот Гамлет что-то мямлит,
Ничего не разобрать.
Ну а если что и ляпнет,
Лучше сразу дёру дать!
Есть в Дании бомжастый принц,
А может, даже и принцесса.
Проткнул он множество девиц
За ради интереса.
Но мира нет средь панталон,
Меж ног он шпагу носит.
Бухнёт, и принцу крышу сносит,
Он и в юнца как тигр влюблён,
Но, разрывая анус, он
Здоровью вред большой наносит!
Из Антологии для Марика
Улыбка медленно всходила,
Припоминая поцелуй,
Как белый камень из-под ила
Под натиском весенних струй.
Вода щербатый камень мыла
И, холодок её приняв,
Он стал округлым, как обмылок
И благодушным, как Приам.
Улыбка больше не сходила
С навек округлого лица.
Она печально обнажила
Победу трупа-подлеца.
Припоминая поцелуй,
Как белый камень из-под ила
Под натиском весенних струй.
Вода щербатый камень мыла
И, холодок её приняв,
Он стал округлым, как обмылок
И благодушным, как Приам.
Улыбка больше не сходила
С навек округлого лица.
Она печально обнажила
Победу трупа-подлеца.
Метки: Миш Лют
По поводу "бишек"
Раньше как-то не принято было кричать на всех перекрёстках о своей бисексуаьности. Сейчас - всё изменилось. Каждое второе объявление на мамбе предлагает "любовь" (какая уж там "любовь"!) и тем, и другим. Ну не знаю, как у кого, а у меня это вызывает непобедимую брезгливость. Если мы геи, то и должны быть ЧИСТЫМИ геями. Ну, ладно. по молодости с кем чего не бывает, попробовал с ним, с ней; всё вроде бы окей. Но вот возводить это в систему... Нет, я против бишек, хотя и признаю право на другую точку зрения. Но тогда приведите мне доказательства преимущества бишизма перед чистым гейством!
Да я бы встал косматым мишкой,
Когда б в постель улёгся с "бишкой",
А платный бишка" на цепи
Мне только портит аппетит.
должны мы в мире чистых геев
Подальше быть от блудодеев,
А если ты назвался "би",
Такого ж "би" ты и еби!
Да я бы встал косматым мишкой,
Когда б в постель улёгся с "бишкой",
А платный бишка" на цепи
Мне только портит аппетит.
должны мы в мире чистых геев
Подальше быть от блудодеев,
А если ты назвался "би",
Такого ж "би" ты и еби!
настроение: мирное
хочется: мира
слушаю: да ну вас...
Метки: Миш Лют
Ад на земле и рай на небе
Издревле церковники и поэты изображали АД. как нечто, должно последовать после смерти для некоторых людей, особо отличившихся своими грехами на земле.Так изображал АД Данте в своей "Божественной комедии".
Однако времена меняются. Я считаю, что в наше время ад как таковой всё больше смещается на землю. И адские силы уже давно вовсю действуют не где-нибудь , а на самой земле.
Что касается рая, то есть он или нет, но несомненно, что РАЙ - это нечто, ожидающее нас после смерти. Главный признак и главное достоинство рая - ПОКОЙ.
Но если ещё вспомнить об адских условиях, в которых мы ныне пребываем, то лучше я скажу об этом стихами:
Все мы проходим над адом.
Жизнь наша вечная рядом,
Но пролетают снарядом
Грешные наши тела.
Миг - и становятся суше
И бессловеснее души,
Словно надули им в уши
Чёрные колокола.
Звук уплывает куда-то.
Короток сон у солдата.
Вот и ударила дата:
Это конец сентября
И подошла к изголовью
С верой, надеждой, любовью
Горнего Духа заря.
Надо ли бояться ада на земле?
Как сказал мой Лютик: "Ад на земле не так уж и страшен, если у тебя есть свой личный ангел".
Только этот ангел, именуемый любовью, помогает нам пережить все муки ада и дожить до нежеланной, но неизбежной смерти.
Стоит ли бояться смерти?
Это самый глупый вопрос, который задают себе люди. Смерть - освобождение от адских мук на земле. Уже потому её не стоит бояться. Кроме того, смерть - это всегда выход из любой безвыходной ситуации.
Над звёздами небесными
Сияет мир иной,
И кажутся нам пресными
Прогулки под луной.
Над звёздами небесными
Расположился рай,
Куда путями крестными
Идёт родимый край.
Над звёздами небесными
Мы свидимся с тобой
Поэтами известными
В купели голубой.
Однако времена меняются. Я считаю, что в наше время ад как таковой всё больше смещается на землю. И адские силы уже давно вовсю действуют не где-нибудь , а на самой земле.
Что касается рая, то есть он или нет, но несомненно, что РАЙ - это нечто, ожидающее нас после смерти. Главный признак и главное достоинство рая - ПОКОЙ.
Но если ещё вспомнить об адских условиях, в которых мы ныне пребываем, то лучше я скажу об этом стихами:
Все мы проходим над адом.
Жизнь наша вечная рядом,
Но пролетают снарядом
Грешные наши тела.
Миг - и становятся суше
И бессловеснее души,
Словно надули им в уши
Чёрные колокола.
Звук уплывает куда-то.
Короток сон у солдата.
Вот и ударила дата:
Это конец сентября
И подошла к изголовью
С верой, надеждой, любовью
Горнего Духа заря.
Надо ли бояться ада на земле?
Как сказал мой Лютик: "Ад на земле не так уж и страшен, если у тебя есть свой личный ангел".
Только этот ангел, именуемый любовью, помогает нам пережить все муки ада и дожить до нежеланной, но неизбежной смерти.
Стоит ли бояться смерти?
Это самый глупый вопрос, который задают себе люди. Смерть - освобождение от адских мук на земле. Уже потому её не стоит бояться. Кроме того, смерть - это всегда выход из любой безвыходной ситуации.
Над звёздами небесными
Сияет мир иной,
И кажутся нам пресными
Прогулки под луной.
Над звёздами небесными
Расположился рай,
Куда путями крестными
Идёт родимый край.
Над звёздами небесными
Мы свидимся с тобой
Поэтами известными
В купели голубой.
СЛАВА ПОЭТА
Мои стихи никто не любит,
А мне на это наплевать!
Ведь Муза ночь меня голубит
Так, что рифмуется кровать!
Наутро тяжеленько встать.
Да, страсть к поэзии погубит.
Но лучше старым раньше стать,
Отдав стихам, что дальше будет.
А будет - детская мечта,
Не повзрослевшая, о славе,
И будет жизнь и нищета,
Поэт всегда на это вправе.
Когда в могилу ляжет он,
Козёл отдаст ему поклон.
А мне на это наплевать!
Ведь Муза ночь меня голубит
Так, что рифмуется кровать!
Наутро тяжеленько встать.
Да, страсть к поэзии погубит.
Но лучше старым раньше стать,
Отдав стихам, что дальше будет.
А будет - детская мечта,
Не повзрослевшая, о славе,
И будет жизнь и нищета,
Поэт всегда на это вправе.
Когда в могилу ляжет он,
Козёл отдаст ему поклон.
Метки: Миш Лют
Была любовь...
1
Была любовь да спряталась,
Боясь себя самой,
В инетной грязи вляпалась,
Где нет её самой,
где только моськи прыгают
и лижут под хвостом
и писюками дрыгают,
и попами притом.
2
Моськи облепили, обкатали
интернетный параллельный мир.
Идеализация детали:
член - кумир.
Да ещё за попу скажут: "Сладка,
истекая старческой слюной.
Попка-то и вправду гладка,
но хозяин попочки - не мой.
Была любовь да спряталась,
Боясь себя самой,
В инетной грязи вляпалась,
Где нет её самой,
где только моськи прыгают
и лижут под хвостом
и писюками дрыгают,
и попами притом.
2
Моськи облепили, обкатали
интернетный параллельный мир.
Идеализация детали:
член - кумир.
Да ещё за попу скажут: "Сладка,
истекая старческой слюной.
Попка-то и вправду гладка,
но хозяин попочки - не мой.
Афоризмы от Мишлео
Мысли - сопли мозга. Я часто сморкаюсь - верный признак того, что слишком много мыслю и всё впустую.
Человек есть то что он ест.
Человек есть то что он есть.
Но есть ли ЧЕЛОВЕК в этом имре?
Бесспорно, мы можем прожить без порно.
А кто без него не может, любовь свою не умножит!
Втроём легче защищать друг друга от лучей палящего солнца жизни!
Любовь хороша ещё и тем, что она позволяет отдать переизбыток сердечных сил другому, любимому.
Когда умирает гений или ангел, в невероятном количестве появляются самозванцы и вши.
Так было и есть на святой Руси.
Спутник на дороге не валяется. Подними глаза к небу, улыбнись солнцу, и спутник найдёт тебя сам!
Друзей не бывает. Есть только Друг. Любовников может быть сколько угодно.
Зачем жить? Жизнь - это ошибки, которые мы всё время стараемся безуспешно исправлять.
Старость - это юность мудрости.
Музыка - единственный род искусства, который может быть понятен без перевода.
Только любовь может быть достойной соперницей смерти.
Любимый человек может даже больше страдать от переизбытка внимания к нему, чем от недостатка оного.
Лгать можно только близкому человеку. Малознакомым лучше говорить правду.
Люди делятся на тех, кто ими прикидываются и на людей. Первые, конечно, всегда на виду, как говно в проруби.
Человек есть то что он ест.
Человек есть то что он есть.
Но есть ли ЧЕЛОВЕК в этом имре?
Бесспорно, мы можем прожить без порно.
А кто без него не может, любовь свою не умножит!
Втроём легче защищать друг друга от лучей палящего солнца жизни!
Любовь хороша ещё и тем, что она позволяет отдать переизбыток сердечных сил другому, любимому.
Когда умирает гений или ангел, в невероятном количестве появляются самозванцы и вши.
Так было и есть на святой Руси.
Спутник на дороге не валяется. Подними глаза к небу, улыбнись солнцу, и спутник найдёт тебя сам!
Друзей не бывает. Есть только Друг. Любовников может быть сколько угодно.
Зачем жить? Жизнь - это ошибки, которые мы всё время стараемся безуспешно исправлять.
Старость - это юность мудрости.
Музыка - единственный род искусства, который может быть понятен без перевода.
Только любовь может быть достойной соперницей смерти.
Любимый человек может даже больше страдать от переизбытка внимания к нему, чем от недостатка оного.
Лгать можно только близкому человеку. Малознакомым лучше говорить правду.
Люди делятся на тех, кто ими прикидываются и на людей. Первые, конечно, всегда на виду, как говно в проруби.
Иван Андреевич Крылов. Слон и Моська
(басня даётся не просто так. Она здесь играет роль камртона, по которому определяется наличие чуйства юймора у читающих дальнейшее)
СЛОН И МОСЬКА
По улицам Слона водили,
Как видно, напоказ -
Известно, что Слоны в диковинку у нас -
Так за Слоном толпы зевак ходили.
Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.
Увидевши Слона, ну на него метаться,
и лаять, и визжать, и рваться;
Ну, так и лезет в драку с ним.
"Соседка, перестань срамиться",
Ей шавка говорит: "тебе ль с Слоном возиться?
Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идёт
Вперёд,
И лаю твоего совсем не примечает".
-"Эх, эх!" ей Моська отвечает:
"Вот то-то мне и духу придаёт,
Что я, совсем без драки,
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
"Ай, Моська! знать, она сильна,
Что лает на Слона!"
СЛОН И МОСЬКА
По улицам Слона водили,
Как видно, напоказ -
Известно, что Слоны в диковинку у нас -
Так за Слоном толпы зевак ходили.
Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.
Увидевши Слона, ну на него метаться,
и лаять, и визжать, и рваться;
Ну, так и лезет в драку с ним.
"Соседка, перестань срамиться",
Ей шавка говорит: "тебе ль с Слоном возиться?
Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идёт
Вперёд,
И лаю твоего совсем не примечает".
-"Эх, эх!" ей Моська отвечает:
"Вот то-то мне и духу придаёт,
Что я, совсем без драки,
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
"Ай, Моська! знать, она сильна,
Что лает на Слона!"
Говорить о Жене! (продолжение)
Разговор о Жене было бы неправильным сводить к одному только Жене (что, на мой взгляд, произошло в статья Могутина). Женя Харитонов был неотъемлемой и закономерной частичкой своего времени, которое он выразил с почти исчерпывающим трагизмом. Точно так же было бы неправильным сводить содержание его творчества только к ТЕМЕ. Харитоном интересен не столько благодаря ТЕМЕ, но даже более - преодолением ТЕМЫ. ТЕМА - узка и быстро исчерпываема, что и показали многочисленные потули Жениных якобы последователей (на самом деле - последышй) которые ухватились за ТЕМУ, но кроме однообразных и утомительных описаний физиологических отправлений, ничего не могли придумать. Их "литература" похожа на рвотный порошок..........Харитоно же был человеком подпольным, но внутри себя переживал своё время очень чутко и очень болезненно. В конце концов, он изначально был литератором, ощущал себя таковым до последнего мгновения жизни. Как всякому литератору ему, разумеется, хотелось если не признания, то известности. Но как раз известным Харитонов не был!
Говорю это по личным воспоминаниям: я часто бывал в Москве в семидесятых, имел друзей (погрязших в ТЕМЕ), но никогда ни от кого ничего не слышал о Харитонове.
Свидетельсвую, что в самиздате тех лет он широко не фигурировал.
Мой друг тех лет Николай Танаев был музыкальным критиком, человеком ЭТОЙ среды.
Я частенько останавливался у него в Москве и, конечно, читал то, что Коля мне подсовывал. Это были "Москва-Петушки" Венидикта Ерофеева, "Николай Николаевич" Юза Алешковского, неизданные фрагменты "Мастера и Маргариты"...
О Жене никто мне не говорил. Гей-иконой тех лет в Москве был другой человек, намного более открытый гей, чем Харитонов. Это был актёр театра Моссовета Геннадий Бортников. Вот об этом человеке говорили, им открыто восхищались, ему завидовали...
Гена Бортников держал в своей квартире что-то вроде салона, его поклонники несли круглосуточную вахту, сменяя друг друга... Гена, похоже, ничего не боялся. За его спиной стояли великие и влиятельные Плучек, Марецкая, Орлова. А Фаина Раневская говорила ему (этот анекдот был широко известен по Москве): "Гена, выньте х.. из рта, что Вы так говорите, будто х.. во рту держите..." Но говорилось это с почти отеческой любовью (если этот эпитет можно применить к Раневской). Я видел Бортникова всего два раза: в спектакле "Глазами клоуна" (в котором он в течение двадцати лет купался в лучах славы) и в концерте, когда он читал стихи Александра Блока. Впечатление было ошеломительным: абсолютный гений, и со временем память о нём не умолкает.
Были ли тесные контакты у Харитонова с Бортниковым? Несомненно, они были знакомы, но "дальше - тишина". Фима Шифрин рассказал в двухтомнике о своих контактах с Харитоновым с предельной (и даже запредельной) откровенностью. Бортников не проронил ни слова. Он прожил долгую жизнь, познал горькие лавры забвенья, готовил в последние годы книгу воспоминаний, но, кажется, так её и не написал. Всё равно, по сравнению с харитоновской его судьба оказалась намного более благополучной, хотя Бортников всегда жил не как все, по своим законам, но тем не менее был даже народным артистом. А Харитонов был ИЗГОЕМ...
Говорю это по личным воспоминаниям: я часто бывал в Москве в семидесятых, имел друзей (погрязших в ТЕМЕ), но никогда ни от кого ничего не слышал о Харитонове.
Свидетельсвую, что в самиздате тех лет он широко не фигурировал.
Мой друг тех лет Николай Танаев был музыкальным критиком, человеком ЭТОЙ среды.
Я частенько останавливался у него в Москве и, конечно, читал то, что Коля мне подсовывал. Это были "Москва-Петушки" Венидикта Ерофеева, "Николай Николаевич" Юза Алешковского, неизданные фрагменты "Мастера и Маргариты"...
О Жене никто мне не говорил. Гей-иконой тех лет в Москве был другой человек, намного более открытый гей, чем Харитонов. Это был актёр театра Моссовета Геннадий Бортников. Вот об этом человеке говорили, им открыто восхищались, ему завидовали...
Гена Бортников держал в своей квартире что-то вроде салона, его поклонники несли круглосуточную вахту, сменяя друг друга... Гена, похоже, ничего не боялся. За его спиной стояли великие и влиятельные Плучек, Марецкая, Орлова. А Фаина Раневская говорила ему (этот анекдот был широко известен по Москве): "Гена, выньте х.. из рта, что Вы так говорите, будто х.. во рту держите..." Но говорилось это с почти отеческой любовью (если этот эпитет можно применить к Раневской). Я видел Бортникова всего два раза: в спектакле "Глазами клоуна" (в котором он в течение двадцати лет купался в лучах славы) и в концерте, когда он читал стихи Александра Блока. Впечатление было ошеломительным: абсолютный гений, и со временем память о нём не умолкает.
Были ли тесные контакты у Харитонова с Бортниковым? Несомненно, они были знакомы, но "дальше - тишина". Фима Шифрин рассказал в двухтомнике о своих контактах с Харитоновым с предельной (и даже запредельной) откровенностью. Бортников не проронил ни слова. Он прожил долгую жизнь, познал горькие лавры забвенья, готовил в последние годы книгу воспоминаний, но, кажется, так её и не написал. Всё равно, по сравнению с харитоновской его судьба оказалась намного более благополучной, хотя Бортников всегда жил не как все, по своим законам, но тем не менее был даже народным артистом. А Харитонов был ИЗГОЕМ...
Метки: Миш Лют
Лес нем...
Лес нем.Он не нуждается в словах.
Пускай злословят в зарослях мартышки.
Лес есть любовь.
И он Слону подстать:
Такая же раскидистая стать.
Клубок пропорций - никаких излишков.
О сексе трёп оставим для мартышек.
Пускай злословят в зарослях мартышки.
Лес есть любовь.
И он Слону подстать:
Такая же раскидистая стать.
Клубок пропорций - никаких излишков.
О сексе трёп оставим для мартышек.
настроение: самолучшее
хочется: творить чудеса
слушаю: шум времени
Метки: Мишлео
Говорить о Жене (окончание)
Изгойство Харитонова было сознательной, раз и навсегда избранной им позицией. Да, я думаю, он ощущал себя "избранником", но всё-таки избранником на ниве словесности, а вовсе не духовным гуру. Внутри своего малочисленного круга Женя дышал пьянящим чувством свободы, но за пределами этого круга - в паутине вечного страха.
Друзья у него были, но столичных эстетов не мог не шокировать Женин открытый антисемитизм и некоторый провинциализм. Он свой "Новосибирск", где родился (но не пригодился!) всюду носил с собой. Его попытки к антибунтарству, к мазохизму перед системой выглядят и сейчас, мягко говоря, наивными. Но таящими в себе некий соблазн для "малых сих". Оттого-то Харитонова издали в 1993 году, но тут же убрали подальше от читателей. Если в Книжном доме на Новом Арбате его двухтомник можно было первые дни, пока Харитонова не "распробовали", ещё купить совершенно свободно, то вскоре он с прилавков исчез. А уж о Ленинграде и говорить не приходится! В этом городе харитоновский двухтомник сразу же сделался величайшим раритетом, и знаменитая на весь Невский проспект "Тётя Галя", книжный лоток которой был установлен рядом в Лавкой писателей, хорошо на Жене заработала, продавая двухтомник за кругленькую сумму, причём исключительно в валюте.
И так было десять с лишним лет, до тех пор, пока книгу под названием - Евгений Харитонов "Под домашним арестом" не издали в квазинаучном варианте под редакцией известного кузминоведа Глеба Морева и - опять-таки - мизерным тиражом.
Харитонов дразнит своего читателя. Специально раздражает, хватая за все болевые места, массируя все сверхчувствительные точки. Поэтому "демократы", бывшие "диссиденты" и до сих пор плюются, читая Харитонова. Да и как им, бедным, не отплёвываться?
Да здравствует Сталин вы слышите Сталин
он сон Византии и царь за земли
он гнул и ковал и вознёс наше знамя
над миром и пали жиды.
Да здравствует Божье Царство
Морозное Государство
где лозунг и митинг внесли.
Тут и Леонтьев, и Розанов, и Шульгин - всё в одном флаконе!
А мне близка Москва Евгения Харитонова! И я горюю, что она оказалась такой слабогрудой "под глыбой брежневского бюста".
Пусть моим цветочком на могилу Жени будет мой стишочек:
Не повторю кончину Жени,
Не отпущу на волю душу.
Своё сердечное движенье
Я остановкой не нарушу.
Ведь во плоти душа дороже,
чем ТАМ летящая, о Боже,
Где от блаженства можно ахнуть,
Но некого в полёте трахнуть...
Друзья у него были, но столичных эстетов не мог не шокировать Женин открытый антисемитизм и некоторый провинциализм. Он свой "Новосибирск", где родился (но не пригодился!) всюду носил с собой. Его попытки к антибунтарству, к мазохизму перед системой выглядят и сейчас, мягко говоря, наивными. Но таящими в себе некий соблазн для "малых сих". Оттого-то Харитонова издали в 1993 году, но тут же убрали подальше от читателей. Если в Книжном доме на Новом Арбате его двухтомник можно было первые дни, пока Харитонова не "распробовали", ещё купить совершенно свободно, то вскоре он с прилавков исчез. А уж о Ленинграде и говорить не приходится! В этом городе харитоновский двухтомник сразу же сделался величайшим раритетом, и знаменитая на весь Невский проспект "Тётя Галя", книжный лоток которой был установлен рядом в Лавкой писателей, хорошо на Жене заработала, продавая двухтомник за кругленькую сумму, причём исключительно в валюте.
И так было десять с лишним лет, до тех пор, пока книгу под названием - Евгений Харитонов "Под домашним арестом" не издали в квазинаучном варианте под редакцией известного кузминоведа Глеба Морева и - опять-таки - мизерным тиражом.
Харитонов дразнит своего читателя. Специально раздражает, хватая за все болевые места, массируя все сверхчувствительные точки. Поэтому "демократы", бывшие "диссиденты" и до сих пор плюются, читая Харитонова. Да и как им, бедным, не отплёвываться?
Да здравствует Сталин вы слышите Сталин
он сон Византии и царь за земли
он гнул и ковал и вознёс наше знамя
над миром и пали жиды.
Да здравствует Божье Царство
Морозное Государство
где лозунг и митинг внесли.
Тут и Леонтьев, и Розанов, и Шульгин - всё в одном флаконе!
А мне близка Москва Евгения Харитонова! И я горюю, что она оказалась такой слабогрудой "под глыбой брежневского бюста".
Пусть моим цветочком на могилу Жени будет мой стишочек:
Не повторю кончину Жени,
Не отпущу на волю душу.
Своё сердечное движенье
Я остановкой не нарушу.
Ведь во плоти душа дороже,
чем ТАМ летящая, о Боже,
Где от блаженства можно ахнуть,
Но некого в полёте трахнуть...
настроение: пропащее
хочется: нет желаний
слушаю: нет желаний
Метки: Миш Лют Говорить о Жене
Кларенс Кралин,
23-07-2011 00:32
(ссылка)
"КАТОРЖНИК НА НИВЕ БУКВЫ" - ЕВГЕНИЙ ХАРИТОНОВ
Предисловие к двухтомному собранию сочинений Евгения Харитонова "Слезы на Цветах" ЯРОСЛАВ МОГУТИН
Две жизни Евгения Харитонова (1941-1981) существовали одновременно одна в другой, и каждой из них он жил почти в равной степени. Первая - почти официальная и почти благополучная, почти напоказ и почти на виду у всех. ВГИК, преподавание курса "Актерского мастерства и пантомимы", защита диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведения "Пантомима в обучении киноактера" (''вещь о жизни на грани и для отвода глаз в жанре автореферата с оживляющими опечатками на мертвом, но долговечном клише", как написал он на титульном листе одного дарственного экземпляра), диссертации для 1972 года очень оригинальной и неожиданной. Своя студия пантомимы "Школа нетрадиционного сценического поведения", спектакль в Театре мимики и жеста с участием глухонемых актеров "Очарованный остров" (свидетели репетиций с восторгом рассказывают, как работал он и как играли очарованные им ученики), постановка оперы болгарина Божедара "Доктор Фауст" (дипломная работа по новелле Томаса Манна, за которую тот получил неизбежную "двойку") в московской консерватории. Организация первой отечественной эстрадно-театральной группы "Последний шанс", существующей до сих пор. Полставки на кафедре психологии МГУ, где он занимался проблемой исправления дефектов речи...
Его театральная деятельность стала большим и ярким событием в культурной жизни Москвы тех лет, а опыт в жанре пантомимы и эстрадной режиссуры можно было бы считать уникальным для нашей страны, но... существовала еще одна жизнь Харитонова, отодвигающая все эти достижения, сколь значительными бы они ни были, на второй план.
"Какая разница, кто мы в дипломах, - писал Харитонов в анкете, опубликованной в альманахе "Каталог" ("Ардис", Анн Арбор, 1982).
- Мы пишем, и в этом наша жизнь... Работу всегда находил такую, чтобы в нее особенно не вмешивались и чтоб мало, совсем мало на ней бывать. Я не знал насильственного, вынужденного труда. Во всех неглавных своих занятиях, за которые платили деньги, я все равно старался дойти до чего-нибудь хорошего и приятного. В основном вел различные, не совсем обычные кружки в клубах. Молодежь приходила заняться чем-то увлекательным, творческим. Ей хотелось бы заниматься чаще. Что делать, у меня было другое, главное занятие, и я думал только о нем".
Харитонова-литератора знали значительно меньше, нежели Харитонова-режиссера. Между тем, писательство его, быть может, интересно куда более. Новатор театра, свои эксперименты он перенес на бумагу, работая практически во всех существующих жанрах и изобретая свои собственные.
Можно предположить, что имя Харитонова останется в истории не только благодаря этому его "другому, главному" занятию. Для кого-то он был объектом почти культового поклонения и обожания, о чем свидетельствуют даже некоторые из приведенных во второй книге воспоминаний. Нелегкое бремя его учительства и по сей день добровольно несут на себе люди, считавшие Харитонова гуру и, быть может, состоявшиеся во многом благодаря ему.
Был ли он носителем какой-то особенной и необычной, новой эстетики и /суб/культуры? Возможно, он - один из ее изобретателей. "Ренессансность" его особняком стоящей фигуры проявилась в том, что он, будучи не совсем характерным представителем "задушенного", протухшего поколения, два десятилетия наступавшего на горло собственной песне, стал своеобразным аккумулятором невостребованной духовной, творческой энергии 60-70-х годов, "невысказанности, невыраженности, неприложенности скисших сил, нерастраченности сгнивших силенок".
Нет, Харитонов не "абортированный талант" (как утверждает литератор, пытающийся, вероятно, избавиться от Эдипова комплекса своей нынешней почти популярности). Он был талантом, в писательстве вполне реализовавшимся, да и не только в писательстве.
"Его ждала благополучная карьера и в актерстве, и в академических занятиях, и на преподавательском поприще, и в театральной режиссуре, но он упорно отклонялся от любой прямой, поворачиваясь к одному ему видимой цели, для иных - призрачной, с точки зрения внешнего успеха - вполне безнадежной. От каждого своего занятия он брал необходимое для потаенного пути, во всем достигая, впрочем, скорых и блестящих результатов, но, словно выполнив мирской долг, с нескольких шагов возвращался на свою единственную стезю, сберегая силы для Служения" (Н. Климонтович).
Видимо, не случайно говорящие и пишущие о Харитонове неизменно оперируют возвышенным (если не сказать - высокопарным) стилем. Даже ненависть и негодование, которые у многих вызывают он и его литература, исполнены какого-то надрывного пафоса. Создается впечатление, что Харитонов был гораздо масштабнее своей судьбы и жизни, выше и больше всего, чем он когда-либо занимался, глубже и серьезней того, что написано им, и - тем более! - того, что написано о нем. И, видимо, поэтому для кого-то писать о нем означает - писать ему.
Не случайно кто-то пишет о Харитонове не как о литераторе, человеке, жившем и умершем, а как о несостоявшемся религиозном деятеле, о его Деле и Служении и о писательстве как части этого Служения, а не о служении ради писательства.
Не случайно сам Харитонов, "каторжник на ниве буквы", сравнивает себя с Иоанном Богословом, не случайно с Богословом его сравнивают другие. "В начале было Слово (стихотворение, писавшееся полгода), и Слово было Бог. И вот его жизнь, его богатство, его успех тоже в слове, а не в чем другом"... И тут же, как бы низводя собственный образ с самодельного пьедестала, ироничный в самоуничижении Харитонов затевает кощунственную, казалось бы, словесную игру, предлагая совсем другой вариант начала Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово" - "В чулане билась сволочь"...
Мир Харитонова, его философия, его мировоззрение и хорошо разработанная им система ценностей (его ценностей) существенно отличались от постшестидесятнического интеллигентского сознания (имея в виду ту часть интеллигенции, к которой он принадлежал или мог бы принадлежать). Четкая дистанция, которую он соблюдал в отношениях с коллегами по "литературному подполью" выдавала его "особость": "К собратьям по перу я прихожу застегнутым на все пуговицы, но с вопящей розой из своих стихов в петлице. Хотя все равно она слишком роза, чтобы быть бесстыжей. Я бы и не допустил, чтобы она дразнила. Я не павлин. Я что-то под стеклом. Я культурное растение. Хотя и не минерал. "Я" среди людей, культуры и государства".
Именно эта харитоновская позиция - "Я" среди людей, культуры и государства" - была главным его отличием от преобладавших в то время интеллигентских умонастроений. Среди людей, среди культуры, среди государства, где "среди" можно расценить как "в центре", но ни коим образом - "в стороне": "Я живу не по церковному календарю. Я живу по советскому календарю". (Ибо "это грех - искать себе особого положения среди людей и так подбирать себе общество, чтобы казаться странным - что еще и не грех, такое же отвоевывание себе прав на свой вкус в житейских войнах. Но он подводит вас уже к самому греху: вы не выполняете своего исключительного положения, тогда как наметились на него. А не выполняете, потому что письмо для вас - лишь средство предстать перед людьми в выгодной роли, вместо того, чтобы стать заменой жизни или новой жизнью".)
У Харитонова были четкие представления об отношениях с официозом, о той необходимой (неизбежной) степени соприкосновения с ним, которая давала бы ему возможность бескомпромиссного существования: "У меня не было деревни, как и у ж. (жидов - Я. М.), и любви к полям, с которой можно попасть и понемногу процвесть в официальной культуре. (И может быть, не быть противным.) Но уже в честные переводчики, в инсценировщики и в детские поганые писатели я бы не пошел и даже бы не помыслил. Потому что не жид".
Ктати, об антисемитизме Харитонова. Весьма болезненный аспект, вызывавший и тогда раздраженное недоумение даже среди его друзей и поклонников, а позднее ставший одной из причин замалчивания и непечатания. В той среде и в той культурной ситуации за подобные высказывания любой был бы подвергнут остракизму. Харитонова, человека, "воспитанного и замешанного на "русской идее" (по свидетельству и выражению Е. Шифрина) пытались "переубедить" ("споить" "непьющего русского"), образумить: талант талантом, но ведь не Достоевский и не Розанов, чтобы так да о таком. Во всяком случае, тогда его за это наказать так и не смогли (ограничивались обидами), - не позволяли его литературный и социальный статус, - наказали позже, посмертно.
Идеологический, рассудочный антисемитизм Харитонова (''устанавливают порядок Евреи..."; "напереведенное жидами..."; "мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов..."; "общий жидо-масонский тайный ум..."; "устройство, заведенное евреями..."; "еврейская опасность..." и т. п.) переходит в антисемитизм расовый, физиологический, животный ("I евр. для коллекции": "первый жид, с которым я ложусь. Жиденок. Наполовину об одном яйце..."). Впрочем, вероятнее обратное: истоки любой фобии (юдофобии - вт. ч.) легче всего искать в сексуальной сфере. Весьма спорный тезис О. Вейнингера о том, что для человека гомосексуальной ориентации еврейство олицетворяет женское начало, которое не может вызывать у него (гомосексуалиста) никаких положительных эмоций, в случае Харитонова многое объясняет.
В области сексуальных интересов можно искать и предпосылки сложившихся взаимоотношений Харитонова и государства. Остро переживавший невозможность создать "нормальную" советскую семью - "ячейку общества", предполагаемую теплоту и комфортабельность семейной жизни он пытался перенести в нелегально-конспиративную систему гомосексуальных контактов (с их весьма рискованным "съемом" и еще более рискованным "раскручиванием натурала"): "Я хотел семейной жизни...", но: "Семейство однополых невозможно. Это дело блядское..."
Когда речь идет о Государстве, у Харитонова отсутствуют такие давно утвердившиеся штампы, как "Родина-мать" (опять женское, материнское начало) или "Отчизна" (производное женского рода от "отец"), с помощью которых родственно-семейные связи (с оттенком архаичного матриархального сознания) экстраполируются на систему официальной символики. Государство для Харитонова не родное, а приемное, в отношения с ним напоминают скорее отношения опекаемого и опекуна, у которого еще миллионы таких, как он: "Да, государство не на отдельного человека, а на всех людей. И их интересы невозможно уравновесить, не ущемив каждого. Тем более - каждый может хотеть этих свобод до безграничности (до беспричинности)".
Государство не является родным, поэтому оно не становится любимым. Но оно - вне критики, оно - "объективная реальность, данная нам в ощущениях", данность, которую, как и родителей, "не выбирают". Для Харитонова безусловно важным этическим аспектом является Долг перед Государством: "ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ДОЛЖНОСТНЫМ ЛИЦОМ (НА РАБОТЕ). ВЫ ДОЛЖНЫ ВЫПОЛНЯТЬ ТО, НА ЧТО ВАС НА РАБОТЕ НАЗНАЧИЛИ". Государство - строгий, но справедливый заказчик: "безусловно, чтобы дело вести, надо считаться с требованиями и думать о заказчике, как и дело сохранить и чтобы заказчик не отказал в поддержке". Страх Государственного Гнева, боязнь не "оправдать доверия": "Погодите, не делайте ничего со мной. Я еще спою песню для всей Родины. Я заставлю свою музу служить Советскому Союзу". Священный ужас: "Он был убит государством"...
Таким образом, с властью у Харитонова были серьезные отношения. Если в театре поначалу маячила так и не использованная им перспектива получить официальное "признание" ("продаться"), то в официальной литературе ему не светило ничего. Он слишком хорошо это понимал, чтобы предпринимать какие-то попытки опубликоваться в Союзе. Для себя он подробно и аргументированно объяснил невозможность изменения своего неофициального положения: "Да, можно добиться такого положения, что ты показан у нас в государстве совершенно в своем качестве, чтобы видно было, что и у нас есть что-то европейское что ли. И на твоем вечере твои же права будет беречь КГБ и тебя будут посылать за границу в виде показательного участка культуры, но это неприятно и губительно, тут пахнет оранжереей и убийственной фальшью, это твое удельное княжество за забором маленького тиража и вечера в творч. доме, и предисловием к тебе, все сводящем на нет (сводящем все, якобы, к мастерству). (Предчувствие его не подвело! - Я. М.) И тебя за это только будут ненавидить твои же товарищи, как разбогатевшего среди бедных, и правильно делать. Ты бы сам ненавидел такого же. Уж раз этого у нас нет, так и нечего делать вид, делай что все. И нормально разделяй общую участь".
Харитоновская героизация слабости (скромности) имеет свою оборотную сторону - восхищение перед мощью, силой, величием Государства, Родины, Закона, Порядка, Морали, Права... (этот список можно было бы продолжить и дальше): "Какой есть Закон и Порядок Родины, такой он и должен быть. Порядок для людей художественного взгляда всегда фатально прав. Мы привязаны к нему! Он нужен нам: в нарушении его нерв наших художеств". Активность и инициативу в отношениях с властью Харитонов целиком и полностью переложил на государство ("Сейчас пойду и проголосую. Отдам свой голос за кандидатов в депутаты..."), которое стало для него олицетворением брутальной (полноценной) мужественности. Собственная пассивность, мазохистски-самоуничижительная раболепная покорность при этом объяснялась исключительно смирением. Харитонова вовлекли в авантюру, стоившую ему жизни. Соблазнили возможностью напечататься. "Кодекс чести" был полностью нарушен, как только он попытался изменить его основу - человеческое и художническое смирение.
Альманах "Каталог", "дочернее предприятие разгромленной годом раньше фирмы "Метрополь" (по выражению Е. Попова), где предложили опубликоваться Харитонову, был подготовлен Московским Клубом Беллетристов, основанным весной 1980 года. Из аннотации: "Клуб Беллетристов объединяет писателей разных возрастов, стилей, литературно-художественных жанров. Все они работают в литературе на протяжении многих лет, но по независящим от них обстоятельствам практически не имеют выхода к читателю, годами находясь в бесперспективном состоянии "рукописности". Их работы ведут автономное существование. Поэтому и создан Клуб, выработана форма содружества, которая помогает писательскому существованию и творческому самочувствию. Слово "клуб" подчеркивает естественность общения его членов, не обремененных особыми организационными обстоятельствами, ответственных лишь перед жизнью и культурой".
Казалось бы, какое отношение процитированная заунывная демагогия, само казенное наименование "клуб" имело к Харитонову?! Каким образом это могло сочетаться с его творчеством? Однако он с энтузиазмом примкнул к заманчивому и романтичному для него "Тайному Мужскому Союзу".
Заигрывание с властью (письмо в Управление культуры ЦК и в Моссовет о создании Клуба с предложением издать "Каталог" в количестве 300-500 экз. от 18 ноября 1980 г.) немедленно перешло в конфронтацию. "Метрополь" с большой натяжкой, но все-таки можно было расценивать как вызов официозу, властям, цензуре. (Хотя стоит ли до сих пор всерьез считать "вызывающим" сборник, составленный В. Аксеновым, на протяжении десятилетия публиковавшим из номера в номер в "Юности" и других официальных изданиях все, что им тогда писалось, а большинство авторов которого состояли членами Союза писателей, плюс лауреат Государственной премии СССР А. Вознесенский, которого сдержанный обычно в своих оценках Харитонов охарактеризовал совершенно однозначно? "Когда соображали насчет "Метрополя", я был третьим", - говорит Е. Попов, и это нужно учитывать, когда речь заходит о серьезности данного начинания.)
"Каталог" выглядел уже стопроцентной бравадой, ухудшенной копией первого неудавшегося скандала. И не только по составу представленных в нем имен (Ф. Берман, Н. Климонтович, В. Козловский, В. Кормер, Е. Попов, Д. Пригов, Е. Харитонов), но и по уровню публикуемого. И, если в первой истории скандал грозил исчерпать себя, не успев начаться (выгнанные из СП после семимесячного членства Вик. Ерофеев и Е. Попов оказались "на свободе с развязанными руками", готовые к новым "подвигам", а трюк с "бросанием на стол писательских билетов" оказался плохо отрепетированным), то на "Каталоге", видимо, решили отыграться всерьез.
Харитонова подставили. По нему было легче всего бить (''Меня затаскали"), ему можно было пригрозить 121-ой статьей, припугнуть унизительной экспертизой. (Он в панике обзванивал своих друзей-гомосексуалистов, предупреждая о том, что с ним нельзя больше поддерживать никаких отношений.)
Неродное Государство активно проявило свою брутальность...
..."Он был убит государством"...
Харитонов - имперский писатель. Не в смысле - живший во время существования Империи. Он был писатель, творивший за величественным фасадом Империи, в ее тени ловивший отблески ее славы, отражения ее величественных побед и свершений. Он был писатель среди людей, культуры и государства.
Харитонов крепко-накрепко привязан временем к эпохе 60-70-х, эпохе навсегда потерянного советского "рая", эпохе "застоя", которая, вопреки названию, стала началом возрождения русской культуры. Харитонов мог появиться и существовать только тогда, в той стране, в той Москве и только тогда он мог стать тем явлением, которым стал, находясь в достаточно удобном, конформистски-комфортабельном положении "подпольного жителя". Тоскливо-гнетущая атмосфера официоза и полуобвалившаяся уже к тому времени соцре-алистическая романтика стали питательной средой возникновения и развития перевернутой (анти)эстетики его произведений, по праву могущей именоваться андеграундной ("подпольной"). Увы, но только тогда Харитонов мог восприниматься адекватно и целиком именно как явление, а не только как писатель, режиссер, человек.
Как человек Харитонов умер в тот исторический момент, когда существование его стало заметным (замеченным), когда ему стала грозить почти слава, почти знаменитось, потеря статуса "подпольного жителя", "непечатного писателя", когда андеграунд переставал уже быть подпольным, превращаясь в объект политиканства и предмет выгодной коммерции. Как писатель он только сейчас начинает свое полноценное, достойное его бытование в литературе.
Харитонов - трудный писатель, и литература его - трудная:
форма, стилистика, язык, а сюжет - прежде всего. Все его не столь многочисленные произведения - о любви, но о другой, любви необычной, редкой, как и сам он был другой, совсем другой, очень экзотический "пвэток". Именно это обстоятельство помешало Харитонову в семидесятых стать кухонной знаменитостью, а его произведениям - "самиздатовским бестселлером", с тем, чтобы спустя десятилетие триумфально ввалиться на страницы официальных изданий.
Вообще, его вхождение в "печатную" литературу было тихим. Публикация пьесы "Дзынь" в достаточно элитарном журнале "Искусство кино" (1988 год) вызвала лишь небольшое оживление в кругах столичных "богем", знавших Харитонова и лично, и по машинописному сборнику "Под домашним арестом", составленному и собственноручно отпечатанному автором незадолго до смерти.
Харитонов не вписался не только в диссидентскую культуру с ее крикливым правдоискательством, скучным циничным морализмом, оголтелой самоуверенностью и клановой склочностью, в ее литературу, наделенную двойным грузом ущербности "совковой", помноженной на ущербность анти"совковую". Он и здесь оказался другим, совсем другим. Сближение Харитонова с ан-деграундом (столь же уродливым во всех своих проявлениях, как и вся история его существования в нашей стране) оказалось несомненной удачей для андеграунда. Но не для него! Своим творчеством дав заряд целому поколению доморощенных авангардистов, Харитонов был отвергнут ими с брезгливой решительностью.
Мнимая "элитарность" его произведений обусловлена в первую очередь гомосексуальной окрашенностью. Аудитория, которая могла бы адекватно оценить их уровень, избавившись от предвзятого отношения к их тематике, была ничтожно мала: фактически, только круг знакомых и единицы интеллектуалов, для которых мотивы однополой любви в русской литературе (не говоря о западной!) не казались чем-то невероятным. В большинстве же, отношение к его творчеству было таким же, каким было и отношение к гомосексуализму вообще: в лучшем случае, - ирония ("А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм" - Вен. Ерофеев, "Москва - Петушки"), как правило же, - агрессивное, ханжеское неприятие.
Гомосексуализм его не был позой, не был игрой, тем более - игровым элементом (каковым он является сейчас в творчестве ехидных и кощунственных постмодернистов, выдумавших для своего литературного словоблудия все, включая самих себя. Он-де "перестрадал", "сам себя съел", а это уже - чересчур; невесело - значит, неинтересно.).
Харитонов не был первым русским гомосексуалистом-литератором. Теме гомосексуализма в русской истории, культуре, литературе посвящено множество исследований, вышедших на Западе и до сих пор не известных у нас. Во всяком случае, даже не слишком заинтересованный этим славист мог бы наверняка назвать с десяток крупнейших авторов, разработавших в своем творчестве мотивы однополой любви. Но Харитонов был первым русским гомосексуальным писателем за последние полвека после Кузмина и Добычина (если не считать К. Вагинова, А. Платонова и немногих других, у кого эта тема присутствует косвенно), и, как справедливо заметил Д. Пригов, "он первый стал писать откровенно на гомосексуальные темы", используя при этом соответствующую, порою - очень специфическую, лексику, не существовавшую еще во времена его предшественников.
Эта книга - вовсе не "путеводитель по "прослойке" с определенно направленным половым вектором", не "энциклопедия гомосексуальной жизни", не "зеркало сексуальной революции" и - тем более! - не манифест гомосексуализма (хотя иногда, - например, в "Листовке", - очень смахивает на него), точно так же, как Харитонов - вовсе не "этнографический" автор, описывающий нравы, типы и обычаи людей, наличие которых в принципе не было предусмотрено сложившейся у нас системой общественных отношений, целого народа (и отнюдь - не "малого"!), репрессированного за свое не запланированное никем, кроме природы и Бога, существование.
(Можно долго рассуждать о проблеме гомосексуализма, но целью издания этой книги и написания этой статьи не является апология и пропаганда однополой любви. Такой проблемы нет и никогда не было. Существует комплекс фантомов массового сознания, именуемый гомофобией, который, подобно любым массовым фобиям, является признаком душевного и духовного нездоровья общества.)
Харитонов - не "писатель для гомосексуалистов". Его гипотетическая читательская аудитория не может быть априори ограничена приблизительно-предположительными десятью гомосексуальными процентами "русскоязычного" (имея в виду и русскоговорящих, и русскопишущих, и русскочитающих) населения. Если попытаться свести всю проблематику харитоновских произведений до уровня упрощенной аналогии, то облитературенная судьба гомосексуалиста - это судьба "униженного и оскорбленного", гоголевского "маленького человека", "человека из подполья" Достоевского, зощенковского трагикомического персонажа и еще многих-многих "лишних людей" классической русской литературы, в которую уже входит последний эшелон совсем недавно "разрешенных" авторов. Трудно в двух словах объяснить причину отсутствия имени Харитонова в числе новоканонизированных классиков. Каждая конкретная литературная судьба вершится по своим законам. И вот, казалось, что для Харитонова она сложилась крайне неудачно. Вроде бы это именно тот автор, который мог бы стать настоящей литературной сенсацией именно сейчас, когда "все можно", внести хоть какое-то оживление в тихий омут современной российской словесности и сумятицу в "джентльменский набор" имен, на протяжении нескольких последних лет кочующих из одного издания в другое с удручающе однообразным репертуаром...
Харитонова слишком долго не печатали и не принимали всерьез, настолько долго, что создается впечатление, будто только он остался невостребованным, непонятым и неузнанным. Он - последний, за ним нет никого, в то время, как он - первый среди новообретенных, "хозяин их умов, водитель их перьев или, там, - нажиматель компьютерных кнопок, тот, с кого они все начались" (Н. Садур). Подобная ситуация могла бы превратиться для заинтересованного читателя в незнание первоисточника, если бы не появились все-таки немногочисленные публикации харитоновских вещей.
Реакция на них, как отмечалось выше, была достаточно вялой. Ортодоксальная советская критика (теперь уже - бывшая советская, что отнюдь не повлияло на ее ортодоксальность) как всегда ничего не поняла. Собственно о литературном уровне харитоновских произведений речи даже и не шло: отношение к нему и его вещам было продиктовано все теми же ханжескими и примитивными гомофоб-ными проявлениями "общественной морали", необходимым составляющим которой является образ врага. Харитонов стал таким врагом.
Большую травлю, как водится, начала "маленькая шавка". Обо-зревательница желтенькой газетки "Русский курьер", являющей собой образец вопиющего редакторского и журналистского непрофессионализма, в статье, озаглавленной "Это я, педичка" (!) уже в первой фразе заявила: "Не могу и не хочу читать Харитонова". Ну, казалось бы, не можешь - не читай, зачем же браться за то, чего "не можешь"? Однако, эта "поэт" (как она себя неизменно именует) все-таки прочитала столь противного ей автора, сконцентрировав внимание на некоторых, глубоко ранивших ее ("поэта") чуткое сердце, местах, а потом крайне сбивчиво и невразумительно поделилась своими впечатлениями. Объявив Харитонова "Ласковым маем", от которого стонут разумные взрослые литераторы, "поэт" вывела несколько глубокомысленных сентенций типа "здесь первичен концепт подмены личины" и "декаданс-Фрейд-тоталитарное государство", "заклеймила" между прочим В.Нарбикову и Д.Пригова, а в заключение поведала несколько "смачных" и "сальных" (по собственному выражению) "козлиных случаев" из своей жизни. С таким сопровождением была сделана одна из первых отечественных публикаций Евгения Харитонова, кстати, - в рубрике "Скандальная проза". (Стоило ли вообще публиковать этого автора при таком к нему отношении?! Неужели "жажда гона" заставляет расставаться с драгоценными "принципами'"!)
Эстафету переняла "Литературка", которая внесла в разработку образа "врага общественной морали" значительно больший вклад, хотя и уделила этому "благородному" делу всего лишь абзац в колонке обозревателя: "Читал рассказ писателя X, объявленного невзошедшей звездой концептуализма. На мой непросвещенный взгляд (- после такого признания можно было бы и не продолжать. - Я. М.), добротное, в правилах соцреализма повествование, воссоздающее технологический процесс как таковой. Не тот, правда, когда "куют что-то железное", а тот, который есть, как бы это небеспристрастнее выразиться, осуществление мужской однополой любви. Все эти "акты" соитий, насилий, извращений, перверсий, оргий описываются со школьной старательностью, вне какого бы то ни было художественного или психологического контекста. Как говорится, из чистого искусства. Во имя его неподражаемой бесцельности..."
Там еще много всего есть и про "маргинальную интеллигенцию, падкую на дешевку", и про "богатых, утомленных приличиями снобов", и про всех остальных "авторов концептуальной похабщины", которые видятся автору "озлобленной братией, всю свою неприкаянность, все свое бессилие перед жизнью желающей воплотить в дансмакабре (? - так в тексте. - Я. М.) вселенской "грушювухи"... Страшно? Так на то и рассчитано! Враг должен быть страшным, а иначе - кто поверит, что он - враг? А что бы было с "общественной моралью", если б не от кого было ее защищать? Глядишь, гомосексуализм расцвел бы пышными голубыми и розовыми цветами, все бы так и бросилась читать кого не попадя...
Как бы там ни было, но Харитонов вдруг стал фигурой, очень удобной для того, чтобы печатно предавать его анафеме при каждом удобном случае, когда речь идет о защите "нравственных идеалов". И, как в прежние времена, полуживая "Правда" в порыве бессильной ненависти в последний раз обнародовала перечень неугодных и нежелательных. В статье "Список мести", или Превратности любви" некто Н. Потапов совершил "Опыт рекламы журнальной прозы", подробно "остановившись" на: маркизе де Саде, Г. Миллере, Вик. Ерофееве, С. Соколове, В. Аксенове, А. Кабакове, Ю. Полякове и некоторых других "врагах", среди которых, естественно, значился и Харитонов, от чтения "неудобоцитируемого" текста которого у него едва не реализовался рвотный позыв. Представляете себе, что бы произошло с живыми литераторами, попавшими в подобный "список мести" еще десятилетие назад? А с их произведениями и изданиями, "посмевшими"...'! Кстати, в этот же список попал и Эдуард Лимонов, желанный автор на страницах бывшей партийной печати, пребывавшей доселе в святом неведении относительно существования его предыдущей, совсем не похожей на нынешнюю, ипостаси...
Еще один аспект, который необходимо затронуть в этом кратком полемическом обзоре, - это безответственность публикаторов, а порой - и намеренная авантюрность, жажда сенсаций и скандалов, толкающая их на самые беззастенчивые подмены. Первоапрельский номер "Собеседника" за 1991 год открыл по-видимому, совершенно новые горизонты литературного вандализма, некий мародерский его вариант. Под заголовком "Обратная сторона любви. Сексуальные маньяки впервые исповедуются в печати (по материалам Института судебной психологии)" был среди двух других опубликован монолог "Е.Х., 27 лет, литератора, садо-мазохиста, педераста", являющийся беспорядочно перемешанными и исковерканными отрывками харито-новской прозы. Удивительно даже не то, что так чудовищно обошлись с литературным произведением ("пошутили"), а. то, что публикатору даже в голову, видимо, не пришла мысль о нелепости отождествления персонажа с автором.
(Наверное, мы действительно окончательно разучились читать и воспринимать литературу, если, ничтоже сумняшеся, прочно утвердили в сознании абсолютное равенство между Венедиктом и Венечкой (к примеру), Эдичкой и Эдуардом. Харитонов, ведущий повествование от первого лица и избравший своим лирическим героем (впрочем, и нелирическим - тоже) самого себя, тоже обречен на обвинения во всех "грехах" и "аморализме" своих персонажей-рассказчиков. Но в данном случае положение "обвиняемого" осложняется еще и тем, что количество читателей, могущих "понять и простить", значительно меньше, нежели, скажем, в первых двух случаях. Меньше ровно настолько, насколько в принципе отличается количество людей, способных понять "простого" ближнего своего, от числа тех, кто в состоянии понять и простить другого ближнего, другого не по своей прихоти или вине, а - волею судьбы...)
Продолжением и своеобразным апофеозом дискуссии вокруг публикаций Харитонова стала статья Владимира Бондаренко "Дьяволи-ада", напечатанная "газетой духовной оппозиции" "День". Автор пошел дальше всех, объявив Харитонова и иже с ним ни много, ни мало, как слугами Нечистого. И противопоставил им... Лимонова (да-да, того самого, "полупедераста, красную сволочь Эдичку"), поскольку он-то - "наш", а за это прощается многое: и грехи шальной молодости, и пустыри, и негры.
(Таким образом, "фронты" соединились, "Русский курьер" - "Литературная газета" - "День"... Нет больше левых и правых, правых и виноватых, славянофилов и западников, радикалов и консерваторов. Есть общий враг, враг "общественной морали", враг общества, враг народа, - писатель-гомосексуалист. Гомофобия объединила всех в порыве праведного гнева...)
Противопоставление и сопоставление Евгения Харитонова и Эдуарда Лимонова стало предметом литературоведческих изысков еще одного критика, считающего себя лучшим и единственным "харитоноведом", что не мешает ему претендовать на некую монополию в данной области, всерьез рассчитывая на этом заработать. В предисловии к одной из публикаций им было написано сакраментальное: "Мы хотим быть гомосексуалистами. Мы очень долго, всю жизнь были гомосексуалистами, пока читали Харитонова. Мы перестали ими быть, закрыв книгу. Нам очень жаль, что мы перестали быть ими. Но мы уже никогда не забудем, как ими побывали. Мы боимся опять открыть Харитонова..." Думается, что подобные маниакальные заклинания вряд ли могут стать хорошей рекламой...
Быть может, такие вещи вполне закономерны и неизбежны. Окололитературная "пена" всегда предшествует настоящему литературному явлению. Харитонов - слишком большое событие в русской литературе, чтобы забыть о нем, отмахнувшись несколькими недобросовестными публикациями в плохоньких изданиях и глупыми "разгромными" статейками. Серьезное исследование его творчества - впереди, сейчас необходимо вывести наконец Харитонова из числа "непечатных писателей", долгие годы находившихся "под домашним арестом". При работе над этой книгой довелось встречать как безотказную помощь и поддержку, так и своеобразное противодействие. Иногда возникало впечатление, будто определенный круг литераторов боится "запятнать" свое доброе имя сопричастностью и знакомством со столь неоднозначным человеком и писателем, как Харитонов. Отказавшись участвовать в этом сборнике, Л. Петрушевская пообещала написать благожелательную рецензию на него. Замечательно, если это действительно произойдет, но думается, что Харитонов - автор, достойный большего. Во всяком случае, люди, желавшие почтить его память и предпринять первую попытку определить роль и место его творчества в истории русской литературы, имели возможность сделать это на страницах данного сборника. Мнения прозвучали разные, что вовсе не означает полного совпадения позиции редакции и составителя со всеми высказанными тезисами.
Первую книгу составил свод машинописных рукописей Харитонова "Под домашним арестом" - плод более чем десяти лет работы, объединивший три самиздатовских сборника и публикуемый по авторскому замыслу без изъятий и перестановок. Во вторую книгу вошли произведения, по разным причинам не представленные автором в своем собрании сочинений.
Большинство текстов Харитонова сохранились именно в самиздате. По некоторым свидетельствам, часть архива была утеряна или находилась в КГБ. На наш запрос о судьбе этих рукописей мы получили ответ из Управления Министерства безопасности Российской Федерации по г. Москве и Московской области следующего содержания:
"Сообщаем, что в материалах архивного уголовного дела на Козловского В. А. (см. справку. - Я. М.) имеются следующие сведения: 7 декабря 1981 г. при обыске у Козловского Е. А. был изъят машинописный текст статьи Е. Харитонова "В транспортном агентстве" на 21 листе (видимо, утерян. - Я. М.); 5 февраля 1982 г. при обыске у Рубанова В. Д. был изъят машинописный текст Е. Харитонова "Слезы на цветах" на 24 листах, которые 20 апреля 1982 г. были уничтожены по акту Следственным отделом УКГБ СССР по г. Москве и Московской области".
Две жизни Евгения Харитонова (1941-1981) существовали одновременно одна в другой, и каждой из них он жил почти в равной степени. Первая - почти официальная и почти благополучная, почти напоказ и почти на виду у всех. ВГИК, преподавание курса "Актерского мастерства и пантомимы", защита диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведения "Пантомима в обучении киноактера" (''вещь о жизни на грани и для отвода глаз в жанре автореферата с оживляющими опечатками на мертвом, но долговечном клише", как написал он на титульном листе одного дарственного экземпляра), диссертации для 1972 года очень оригинальной и неожиданной. Своя студия пантомимы "Школа нетрадиционного сценического поведения", спектакль в Театре мимики и жеста с участием глухонемых актеров "Очарованный остров" (свидетели репетиций с восторгом рассказывают, как работал он и как играли очарованные им ученики), постановка оперы болгарина Божедара "Доктор Фауст" (дипломная работа по новелле Томаса Манна, за которую тот получил неизбежную "двойку") в московской консерватории. Организация первой отечественной эстрадно-театральной группы "Последний шанс", существующей до сих пор. Полставки на кафедре психологии МГУ, где он занимался проблемой исправления дефектов речи...
Его театральная деятельность стала большим и ярким событием в культурной жизни Москвы тех лет, а опыт в жанре пантомимы и эстрадной режиссуры можно было бы считать уникальным для нашей страны, но... существовала еще одна жизнь Харитонова, отодвигающая все эти достижения, сколь значительными бы они ни были, на второй план.
"Какая разница, кто мы в дипломах, - писал Харитонов в анкете, опубликованной в альманахе "Каталог" ("Ардис", Анн Арбор, 1982).
- Мы пишем, и в этом наша жизнь... Работу всегда находил такую, чтобы в нее особенно не вмешивались и чтоб мало, совсем мало на ней бывать. Я не знал насильственного, вынужденного труда. Во всех неглавных своих занятиях, за которые платили деньги, я все равно старался дойти до чего-нибудь хорошего и приятного. В основном вел различные, не совсем обычные кружки в клубах. Молодежь приходила заняться чем-то увлекательным, творческим. Ей хотелось бы заниматься чаще. Что делать, у меня было другое, главное занятие, и я думал только о нем".
Харитонова-литератора знали значительно меньше, нежели Харитонова-режиссера. Между тем, писательство его, быть может, интересно куда более. Новатор театра, свои эксперименты он перенес на бумагу, работая практически во всех существующих жанрах и изобретая свои собственные.
Можно предположить, что имя Харитонова останется в истории не только благодаря этому его "другому, главному" занятию. Для кого-то он был объектом почти культового поклонения и обожания, о чем свидетельствуют даже некоторые из приведенных во второй книге воспоминаний. Нелегкое бремя его учительства и по сей день добровольно несут на себе люди, считавшие Харитонова гуру и, быть может, состоявшиеся во многом благодаря ему.
Был ли он носителем какой-то особенной и необычной, новой эстетики и /суб/культуры? Возможно, он - один из ее изобретателей. "Ренессансность" его особняком стоящей фигуры проявилась в том, что он, будучи не совсем характерным представителем "задушенного", протухшего поколения, два десятилетия наступавшего на горло собственной песне, стал своеобразным аккумулятором невостребованной духовной, творческой энергии 60-70-х годов, "невысказанности, невыраженности, неприложенности скисших сил, нерастраченности сгнивших силенок".
Нет, Харитонов не "абортированный талант" (как утверждает литератор, пытающийся, вероятно, избавиться от Эдипова комплекса своей нынешней почти популярности). Он был талантом, в писательстве вполне реализовавшимся, да и не только в писательстве.
"Его ждала благополучная карьера и в актерстве, и в академических занятиях, и на преподавательском поприще, и в театральной режиссуре, но он упорно отклонялся от любой прямой, поворачиваясь к одному ему видимой цели, для иных - призрачной, с точки зрения внешнего успеха - вполне безнадежной. От каждого своего занятия он брал необходимое для потаенного пути, во всем достигая, впрочем, скорых и блестящих результатов, но, словно выполнив мирской долг, с нескольких шагов возвращался на свою единственную стезю, сберегая силы для Служения" (Н. Климонтович).
Видимо, не случайно говорящие и пишущие о Харитонове неизменно оперируют возвышенным (если не сказать - высокопарным) стилем. Даже ненависть и негодование, которые у многих вызывают он и его литература, исполнены какого-то надрывного пафоса. Создается впечатление, что Харитонов был гораздо масштабнее своей судьбы и жизни, выше и больше всего, чем он когда-либо занимался, глубже и серьезней того, что написано им, и - тем более! - того, что написано о нем. И, видимо, поэтому для кого-то писать о нем означает - писать ему.
Не случайно кто-то пишет о Харитонове не как о литераторе, человеке, жившем и умершем, а как о несостоявшемся религиозном деятеле, о его Деле и Служении и о писательстве как части этого Служения, а не о служении ради писательства.
Не случайно сам Харитонов, "каторжник на ниве буквы", сравнивает себя с Иоанном Богословом, не случайно с Богословом его сравнивают другие. "В начале было Слово (стихотворение, писавшееся полгода), и Слово было Бог. И вот его жизнь, его богатство, его успех тоже в слове, а не в чем другом"... И тут же, как бы низводя собственный образ с самодельного пьедестала, ироничный в самоуничижении Харитонов затевает кощунственную, казалось бы, словесную игру, предлагая совсем другой вариант начала Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово" - "В чулане билась сволочь"...
Мир Харитонова, его философия, его мировоззрение и хорошо разработанная им система ценностей (его ценностей) существенно отличались от постшестидесятнического интеллигентского сознания (имея в виду ту часть интеллигенции, к которой он принадлежал или мог бы принадлежать). Четкая дистанция, которую он соблюдал в отношениях с коллегами по "литературному подполью" выдавала его "особость": "К собратьям по перу я прихожу застегнутым на все пуговицы, но с вопящей розой из своих стихов в петлице. Хотя все равно она слишком роза, чтобы быть бесстыжей. Я бы и не допустил, чтобы она дразнила. Я не павлин. Я что-то под стеклом. Я культурное растение. Хотя и не минерал. "Я" среди людей, культуры и государства".
Именно эта харитоновская позиция - "Я" среди людей, культуры и государства" - была главным его отличием от преобладавших в то время интеллигентских умонастроений. Среди людей, среди культуры, среди государства, где "среди" можно расценить как "в центре", но ни коим образом - "в стороне": "Я живу не по церковному календарю. Я живу по советскому календарю". (Ибо "это грех - искать себе особого положения среди людей и так подбирать себе общество, чтобы казаться странным - что еще и не грех, такое же отвоевывание себе прав на свой вкус в житейских войнах. Но он подводит вас уже к самому греху: вы не выполняете своего исключительного положения, тогда как наметились на него. А не выполняете, потому что письмо для вас - лишь средство предстать перед людьми в выгодной роли, вместо того, чтобы стать заменой жизни или новой жизнью".)
У Харитонова были четкие представления об отношениях с официозом, о той необходимой (неизбежной) степени соприкосновения с ним, которая давала бы ему возможность бескомпромиссного существования: "У меня не было деревни, как и у ж. (жидов - Я. М.), и любви к полям, с которой можно попасть и понемногу процвесть в официальной культуре. (И может быть, не быть противным.) Но уже в честные переводчики, в инсценировщики и в детские поганые писатели я бы не пошел и даже бы не помыслил. Потому что не жид".
Ктати, об антисемитизме Харитонова. Весьма болезненный аспект, вызывавший и тогда раздраженное недоумение даже среди его друзей и поклонников, а позднее ставший одной из причин замалчивания и непечатания. В той среде и в той культурной ситуации за подобные высказывания любой был бы подвергнут остракизму. Харитонова, человека, "воспитанного и замешанного на "русской идее" (по свидетельству и выражению Е. Шифрина) пытались "переубедить" ("споить" "непьющего русского"), образумить: талант талантом, но ведь не Достоевский и не Розанов, чтобы так да о таком. Во всяком случае, тогда его за это наказать так и не смогли (ограничивались обидами), - не позволяли его литературный и социальный статус, - наказали позже, посмертно.
Идеологический, рассудочный антисемитизм Харитонова (''устанавливают порядок Евреи..."; "напереведенное жидами..."; "мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов..."; "общий жидо-масонский тайный ум..."; "устройство, заведенное евреями..."; "еврейская опасность..." и т. п.) переходит в антисемитизм расовый, физиологический, животный ("I евр. для коллекции": "первый жид, с которым я ложусь. Жиденок. Наполовину об одном яйце..."). Впрочем, вероятнее обратное: истоки любой фобии (юдофобии - вт. ч.) легче всего искать в сексуальной сфере. Весьма спорный тезис О. Вейнингера о том, что для человека гомосексуальной ориентации еврейство олицетворяет женское начало, которое не может вызывать у него (гомосексуалиста) никаких положительных эмоций, в случае Харитонова многое объясняет.
В области сексуальных интересов можно искать и предпосылки сложившихся взаимоотношений Харитонова и государства. Остро переживавший невозможность создать "нормальную" советскую семью - "ячейку общества", предполагаемую теплоту и комфортабельность семейной жизни он пытался перенести в нелегально-конспиративную систему гомосексуальных контактов (с их весьма рискованным "съемом" и еще более рискованным "раскручиванием натурала"): "Я хотел семейной жизни...", но: "Семейство однополых невозможно. Это дело блядское..."
Когда речь идет о Государстве, у Харитонова отсутствуют такие давно утвердившиеся штампы, как "Родина-мать" (опять женское, материнское начало) или "Отчизна" (производное женского рода от "отец"), с помощью которых родственно-семейные связи (с оттенком архаичного матриархального сознания) экстраполируются на систему официальной символики. Государство для Харитонова не родное, а приемное, в отношения с ним напоминают скорее отношения опекаемого и опекуна, у которого еще миллионы таких, как он: "Да, государство не на отдельного человека, а на всех людей. И их интересы невозможно уравновесить, не ущемив каждого. Тем более - каждый может хотеть этих свобод до безграничности (до беспричинности)".
Государство не является родным, поэтому оно не становится любимым. Но оно - вне критики, оно - "объективная реальность, данная нам в ощущениях", данность, которую, как и родителей, "не выбирают". Для Харитонова безусловно важным этическим аспектом является Долг перед Государством: "ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ДОЛЖНОСТНЫМ ЛИЦОМ (НА РАБОТЕ). ВЫ ДОЛЖНЫ ВЫПОЛНЯТЬ ТО, НА ЧТО ВАС НА РАБОТЕ НАЗНАЧИЛИ". Государство - строгий, но справедливый заказчик: "безусловно, чтобы дело вести, надо считаться с требованиями и думать о заказчике, как и дело сохранить и чтобы заказчик не отказал в поддержке". Страх Государственного Гнева, боязнь не "оправдать доверия": "Погодите, не делайте ничего со мной. Я еще спою песню для всей Родины. Я заставлю свою музу служить Советскому Союзу". Священный ужас: "Он был убит государством"...
Таким образом, с властью у Харитонова были серьезные отношения. Если в театре поначалу маячила так и не использованная им перспектива получить официальное "признание" ("продаться"), то в официальной литературе ему не светило ничего. Он слишком хорошо это понимал, чтобы предпринимать какие-то попытки опубликоваться в Союзе. Для себя он подробно и аргументированно объяснил невозможность изменения своего неофициального положения: "Да, можно добиться такого положения, что ты показан у нас в государстве совершенно в своем качестве, чтобы видно было, что и у нас есть что-то европейское что ли. И на твоем вечере твои же права будет беречь КГБ и тебя будут посылать за границу в виде показательного участка культуры, но это неприятно и губительно, тут пахнет оранжереей и убийственной фальшью, это твое удельное княжество за забором маленького тиража и вечера в творч. доме, и предисловием к тебе, все сводящем на нет (сводящем все, якобы, к мастерству). (Предчувствие его не подвело! - Я. М.) И тебя за это только будут ненавидить твои же товарищи, как разбогатевшего среди бедных, и правильно делать. Ты бы сам ненавидел такого же. Уж раз этого у нас нет, так и нечего делать вид, делай что все. И нормально разделяй общую участь".
Харитоновская героизация слабости (скромности) имеет свою оборотную сторону - восхищение перед мощью, силой, величием Государства, Родины, Закона, Порядка, Морали, Права... (этот список можно было бы продолжить и дальше): "Какой есть Закон и Порядок Родины, такой он и должен быть. Порядок для людей художественного взгляда всегда фатально прав. Мы привязаны к нему! Он нужен нам: в нарушении его нерв наших художеств". Активность и инициативу в отношениях с властью Харитонов целиком и полностью переложил на государство ("Сейчас пойду и проголосую. Отдам свой голос за кандидатов в депутаты..."), которое стало для него олицетворением брутальной (полноценной) мужественности. Собственная пассивность, мазохистски-самоуничижительная раболепная покорность при этом объяснялась исключительно смирением. Харитонова вовлекли в авантюру, стоившую ему жизни. Соблазнили возможностью напечататься. "Кодекс чести" был полностью нарушен, как только он попытался изменить его основу - человеческое и художническое смирение.
Альманах "Каталог", "дочернее предприятие разгромленной годом раньше фирмы "Метрополь" (по выражению Е. Попова), где предложили опубликоваться Харитонову, был подготовлен Московским Клубом Беллетристов, основанным весной 1980 года. Из аннотации: "Клуб Беллетристов объединяет писателей разных возрастов, стилей, литературно-художественных жанров. Все они работают в литературе на протяжении многих лет, но по независящим от них обстоятельствам практически не имеют выхода к читателю, годами находясь в бесперспективном состоянии "рукописности". Их работы ведут автономное существование. Поэтому и создан Клуб, выработана форма содружества, которая помогает писательскому существованию и творческому самочувствию. Слово "клуб" подчеркивает естественность общения его членов, не обремененных особыми организационными обстоятельствами, ответственных лишь перед жизнью и культурой".
Казалось бы, какое отношение процитированная заунывная демагогия, само казенное наименование "клуб" имело к Харитонову?! Каким образом это могло сочетаться с его творчеством? Однако он с энтузиазмом примкнул к заманчивому и романтичному для него "Тайному Мужскому Союзу".
Заигрывание с властью (письмо в Управление культуры ЦК и в Моссовет о создании Клуба с предложением издать "Каталог" в количестве 300-500 экз. от 18 ноября 1980 г.) немедленно перешло в конфронтацию. "Метрополь" с большой натяжкой, но все-таки можно было расценивать как вызов официозу, властям, цензуре. (Хотя стоит ли до сих пор всерьез считать "вызывающим" сборник, составленный В. Аксеновым, на протяжении десятилетия публиковавшим из номера в номер в "Юности" и других официальных изданиях все, что им тогда писалось, а большинство авторов которого состояли членами Союза писателей, плюс лауреат Государственной премии СССР А. Вознесенский, которого сдержанный обычно в своих оценках Харитонов охарактеризовал совершенно однозначно? "Когда соображали насчет "Метрополя", я был третьим", - говорит Е. Попов, и это нужно учитывать, когда речь заходит о серьезности данного начинания.)
"Каталог" выглядел уже стопроцентной бравадой, ухудшенной копией первого неудавшегося скандала. И не только по составу представленных в нем имен (Ф. Берман, Н. Климонтович, В. Козловский, В. Кормер, Е. Попов, Д. Пригов, Е. Харитонов), но и по уровню публикуемого. И, если в первой истории скандал грозил исчерпать себя, не успев начаться (выгнанные из СП после семимесячного членства Вик. Ерофеев и Е. Попов оказались "на свободе с развязанными руками", готовые к новым "подвигам", а трюк с "бросанием на стол писательских билетов" оказался плохо отрепетированным), то на "Каталоге", видимо, решили отыграться всерьез.
Харитонова подставили. По нему было легче всего бить (''Меня затаскали"), ему можно было пригрозить 121-ой статьей, припугнуть унизительной экспертизой. (Он в панике обзванивал своих друзей-гомосексуалистов, предупреждая о том, что с ним нельзя больше поддерживать никаких отношений.)
Неродное Государство активно проявило свою брутальность...
..."Он был убит государством"...
Харитонов - имперский писатель. Не в смысле - живший во время существования Империи. Он был писатель, творивший за величественным фасадом Империи, в ее тени ловивший отблески ее славы, отражения ее величественных побед и свершений. Он был писатель среди людей, культуры и государства.
Харитонов крепко-накрепко привязан временем к эпохе 60-70-х, эпохе навсегда потерянного советского "рая", эпохе "застоя", которая, вопреки названию, стала началом возрождения русской культуры. Харитонов мог появиться и существовать только тогда, в той стране, в той Москве и только тогда он мог стать тем явлением, которым стал, находясь в достаточно удобном, конформистски-комфортабельном положении "подпольного жителя". Тоскливо-гнетущая атмосфера официоза и полуобвалившаяся уже к тому времени соцре-алистическая романтика стали питательной средой возникновения и развития перевернутой (анти)эстетики его произведений, по праву могущей именоваться андеграундной ("подпольной"). Увы, но только тогда Харитонов мог восприниматься адекватно и целиком именно как явление, а не только как писатель, режиссер, человек.
Как человек Харитонов умер в тот исторический момент, когда существование его стало заметным (замеченным), когда ему стала грозить почти слава, почти знаменитось, потеря статуса "подпольного жителя", "непечатного писателя", когда андеграунд переставал уже быть подпольным, превращаясь в объект политиканства и предмет выгодной коммерции. Как писатель он только сейчас начинает свое полноценное, достойное его бытование в литературе.
Харитонов - трудный писатель, и литература его - трудная:
форма, стилистика, язык, а сюжет - прежде всего. Все его не столь многочисленные произведения - о любви, но о другой, любви необычной, редкой, как и сам он был другой, совсем другой, очень экзотический "пвэток". Именно это обстоятельство помешало Харитонову в семидесятых стать кухонной знаменитостью, а его произведениям - "самиздатовским бестселлером", с тем, чтобы спустя десятилетие триумфально ввалиться на страницы официальных изданий.
Вообще, его вхождение в "печатную" литературу было тихим. Публикация пьесы "Дзынь" в достаточно элитарном журнале "Искусство кино" (1988 год) вызвала лишь небольшое оживление в кругах столичных "богем", знавших Харитонова и лично, и по машинописному сборнику "Под домашним арестом", составленному и собственноручно отпечатанному автором незадолго до смерти.
Харитонов не вписался не только в диссидентскую культуру с ее крикливым правдоискательством, скучным циничным морализмом, оголтелой самоуверенностью и клановой склочностью, в ее литературу, наделенную двойным грузом ущербности "совковой", помноженной на ущербность анти"совковую". Он и здесь оказался другим, совсем другим. Сближение Харитонова с ан-деграундом (столь же уродливым во всех своих проявлениях, как и вся история его существования в нашей стране) оказалось несомненной удачей для андеграунда. Но не для него! Своим творчеством дав заряд целому поколению доморощенных авангардистов, Харитонов был отвергнут ими с брезгливой решительностью.
Мнимая "элитарность" его произведений обусловлена в первую очередь гомосексуальной окрашенностью. Аудитория, которая могла бы адекватно оценить их уровень, избавившись от предвзятого отношения к их тематике, была ничтожно мала: фактически, только круг знакомых и единицы интеллектуалов, для которых мотивы однополой любви в русской литературе (не говоря о западной!) не казались чем-то невероятным. В большинстве же, отношение к его творчеству было таким же, каким было и отношение к гомосексуализму вообще: в лучшем случае, - ирония ("А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм" - Вен. Ерофеев, "Москва - Петушки"), как правило же, - агрессивное, ханжеское неприятие.
Гомосексуализм его не был позой, не был игрой, тем более - игровым элементом (каковым он является сейчас в творчестве ехидных и кощунственных постмодернистов, выдумавших для своего литературного словоблудия все, включая самих себя. Он-де "перестрадал", "сам себя съел", а это уже - чересчур; невесело - значит, неинтересно.).
Харитонов не был первым русским гомосексуалистом-литератором. Теме гомосексуализма в русской истории, культуре, литературе посвящено множество исследований, вышедших на Западе и до сих пор не известных у нас. Во всяком случае, даже не слишком заинтересованный этим славист мог бы наверняка назвать с десяток крупнейших авторов, разработавших в своем творчестве мотивы однополой любви. Но Харитонов был первым русским гомосексуальным писателем за последние полвека после Кузмина и Добычина (если не считать К. Вагинова, А. Платонова и немногих других, у кого эта тема присутствует косвенно), и, как справедливо заметил Д. Пригов, "он первый стал писать откровенно на гомосексуальные темы", используя при этом соответствующую, порою - очень специфическую, лексику, не существовавшую еще во времена его предшественников.
Эта книга - вовсе не "путеводитель по "прослойке" с определенно направленным половым вектором", не "энциклопедия гомосексуальной жизни", не "зеркало сексуальной революции" и - тем более! - не манифест гомосексуализма (хотя иногда, - например, в "Листовке", - очень смахивает на него), точно так же, как Харитонов - вовсе не "этнографический" автор, описывающий нравы, типы и обычаи людей, наличие которых в принципе не было предусмотрено сложившейся у нас системой общественных отношений, целого народа (и отнюдь - не "малого"!), репрессированного за свое не запланированное никем, кроме природы и Бога, существование.
(Можно долго рассуждать о проблеме гомосексуализма, но целью издания этой книги и написания этой статьи не является апология и пропаганда однополой любви. Такой проблемы нет и никогда не было. Существует комплекс фантомов массового сознания, именуемый гомофобией, который, подобно любым массовым фобиям, является признаком душевного и духовного нездоровья общества.)
Харитонов - не "писатель для гомосексуалистов". Его гипотетическая читательская аудитория не может быть априори ограничена приблизительно-предположительными десятью гомосексуальными процентами "русскоязычного" (имея в виду и русскоговорящих, и русскопишущих, и русскочитающих) населения. Если попытаться свести всю проблематику харитоновских произведений до уровня упрощенной аналогии, то облитературенная судьба гомосексуалиста - это судьба "униженного и оскорбленного", гоголевского "маленького человека", "человека из подполья" Достоевского, зощенковского трагикомического персонажа и еще многих-многих "лишних людей" классической русской литературы, в которую уже входит последний эшелон совсем недавно "разрешенных" авторов. Трудно в двух словах объяснить причину отсутствия имени Харитонова в числе новоканонизированных классиков. Каждая конкретная литературная судьба вершится по своим законам. И вот, казалось, что для Харитонова она сложилась крайне неудачно. Вроде бы это именно тот автор, который мог бы стать настоящей литературной сенсацией именно сейчас, когда "все можно", внести хоть какое-то оживление в тихий омут современной российской словесности и сумятицу в "джентльменский набор" имен, на протяжении нескольких последних лет кочующих из одного издания в другое с удручающе однообразным репертуаром...
Харитонова слишком долго не печатали и не принимали всерьез, настолько долго, что создается впечатление, будто только он остался невостребованным, непонятым и неузнанным. Он - последний, за ним нет никого, в то время, как он - первый среди новообретенных, "хозяин их умов, водитель их перьев или, там, - нажиматель компьютерных кнопок, тот, с кого они все начались" (Н. Садур). Подобная ситуация могла бы превратиться для заинтересованного читателя в незнание первоисточника, если бы не появились все-таки немногочисленные публикации харитоновских вещей.
Реакция на них, как отмечалось выше, была достаточно вялой. Ортодоксальная советская критика (теперь уже - бывшая советская, что отнюдь не повлияло на ее ортодоксальность) как всегда ничего не поняла. Собственно о литературном уровне харитоновских произведений речи даже и не шло: отношение к нему и его вещам было продиктовано все теми же ханжескими и примитивными гомофоб-ными проявлениями "общественной морали", необходимым составляющим которой является образ врага. Харитонов стал таким врагом.
Большую травлю, как водится, начала "маленькая шавка". Обо-зревательница желтенькой газетки "Русский курьер", являющей собой образец вопиющего редакторского и журналистского непрофессионализма, в статье, озаглавленной "Это я, педичка" (!) уже в первой фразе заявила: "Не могу и не хочу читать Харитонова". Ну, казалось бы, не можешь - не читай, зачем же браться за то, чего "не можешь"? Однако, эта "поэт" (как она себя неизменно именует) все-таки прочитала столь противного ей автора, сконцентрировав внимание на некоторых, глубоко ранивших ее ("поэта") чуткое сердце, местах, а потом крайне сбивчиво и невразумительно поделилась своими впечатлениями. Объявив Харитонова "Ласковым маем", от которого стонут разумные взрослые литераторы, "поэт" вывела несколько глубокомысленных сентенций типа "здесь первичен концепт подмены личины" и "декаданс-Фрейд-тоталитарное государство", "заклеймила" между прочим В.Нарбикову и Д.Пригова, а в заключение поведала несколько "смачных" и "сальных" (по собственному выражению) "козлиных случаев" из своей жизни. С таким сопровождением была сделана одна из первых отечественных публикаций Евгения Харитонова, кстати, - в рубрике "Скандальная проза". (Стоило ли вообще публиковать этого автора при таком к нему отношении?! Неужели "жажда гона" заставляет расставаться с драгоценными "принципами'"!)
Эстафету переняла "Литературка", которая внесла в разработку образа "врага общественной морали" значительно больший вклад, хотя и уделила этому "благородному" делу всего лишь абзац в колонке обозревателя: "Читал рассказ писателя X, объявленного невзошедшей звездой концептуализма. На мой непросвещенный взгляд (- после такого признания можно было бы и не продолжать. - Я. М.), добротное, в правилах соцреализма повествование, воссоздающее технологический процесс как таковой. Не тот, правда, когда "куют что-то железное", а тот, который есть, как бы это небеспристрастнее выразиться, осуществление мужской однополой любви. Все эти "акты" соитий, насилий, извращений, перверсий, оргий описываются со школьной старательностью, вне какого бы то ни было художественного или психологического контекста. Как говорится, из чистого искусства. Во имя его неподражаемой бесцельности..."
Там еще много всего есть и про "маргинальную интеллигенцию, падкую на дешевку", и про "богатых, утомленных приличиями снобов", и про всех остальных "авторов концептуальной похабщины", которые видятся автору "озлобленной братией, всю свою неприкаянность, все свое бессилие перед жизнью желающей воплотить в дансмакабре (? - так в тексте. - Я. М.) вселенской "грушювухи"... Страшно? Так на то и рассчитано! Враг должен быть страшным, а иначе - кто поверит, что он - враг? А что бы было с "общественной моралью", если б не от кого было ее защищать? Глядишь, гомосексуализм расцвел бы пышными голубыми и розовыми цветами, все бы так и бросилась читать кого не попадя...
Как бы там ни было, но Харитонов вдруг стал фигурой, очень удобной для того, чтобы печатно предавать его анафеме при каждом удобном случае, когда речь идет о защите "нравственных идеалов". И, как в прежние времена, полуживая "Правда" в порыве бессильной ненависти в последний раз обнародовала перечень неугодных и нежелательных. В статье "Список мести", или Превратности любви" некто Н. Потапов совершил "Опыт рекламы журнальной прозы", подробно "остановившись" на: маркизе де Саде, Г. Миллере, Вик. Ерофееве, С. Соколове, В. Аксенове, А. Кабакове, Ю. Полякове и некоторых других "врагах", среди которых, естественно, значился и Харитонов, от чтения "неудобоцитируемого" текста которого у него едва не реализовался рвотный позыв. Представляете себе, что бы произошло с живыми литераторами, попавшими в подобный "список мести" еще десятилетие назад? А с их произведениями и изданиями, "посмевшими"...'! Кстати, в этот же список попал и Эдуард Лимонов, желанный автор на страницах бывшей партийной печати, пребывавшей доселе в святом неведении относительно существования его предыдущей, совсем не похожей на нынешнюю, ипостаси...
Еще один аспект, который необходимо затронуть в этом кратком полемическом обзоре, - это безответственность публикаторов, а порой - и намеренная авантюрность, жажда сенсаций и скандалов, толкающая их на самые беззастенчивые подмены. Первоапрельский номер "Собеседника" за 1991 год открыл по-видимому, совершенно новые горизонты литературного вандализма, некий мародерский его вариант. Под заголовком "Обратная сторона любви. Сексуальные маньяки впервые исповедуются в печати (по материалам Института судебной психологии)" был среди двух других опубликован монолог "Е.Х., 27 лет, литератора, садо-мазохиста, педераста", являющийся беспорядочно перемешанными и исковерканными отрывками харито-новской прозы. Удивительно даже не то, что так чудовищно обошлись с литературным произведением ("пошутили"), а. то, что публикатору даже в голову, видимо, не пришла мысль о нелепости отождествления персонажа с автором.
(Наверное, мы действительно окончательно разучились читать и воспринимать литературу, если, ничтоже сумняшеся, прочно утвердили в сознании абсолютное равенство между Венедиктом и Венечкой (к примеру), Эдичкой и Эдуардом. Харитонов, ведущий повествование от первого лица и избравший своим лирическим героем (впрочем, и нелирическим - тоже) самого себя, тоже обречен на обвинения во всех "грехах" и "аморализме" своих персонажей-рассказчиков. Но в данном случае положение "обвиняемого" осложняется еще и тем, что количество читателей, могущих "понять и простить", значительно меньше, нежели, скажем, в первых двух случаях. Меньше ровно настолько, насколько в принципе отличается количество людей, способных понять "простого" ближнего своего, от числа тех, кто в состоянии понять и простить другого ближнего, другого не по своей прихоти или вине, а - волею судьбы...)
Продолжением и своеобразным апофеозом дискуссии вокруг публикаций Харитонова стала статья Владимира Бондаренко "Дьяволи-ада", напечатанная "газетой духовной оппозиции" "День". Автор пошел дальше всех, объявив Харитонова и иже с ним ни много, ни мало, как слугами Нечистого. И противопоставил им... Лимонова (да-да, того самого, "полупедераста, красную сволочь Эдичку"), поскольку он-то - "наш", а за это прощается многое: и грехи шальной молодости, и пустыри, и негры.
(Таким образом, "фронты" соединились, "Русский курьер" - "Литературная газета" - "День"... Нет больше левых и правых, правых и виноватых, славянофилов и западников, радикалов и консерваторов. Есть общий враг, враг "общественной морали", враг общества, враг народа, - писатель-гомосексуалист. Гомофобия объединила всех в порыве праведного гнева...)
Противопоставление и сопоставление Евгения Харитонова и Эдуарда Лимонова стало предметом литературоведческих изысков еще одного критика, считающего себя лучшим и единственным "харитоноведом", что не мешает ему претендовать на некую монополию в данной области, всерьез рассчитывая на этом заработать. В предисловии к одной из публикаций им было написано сакраментальное: "Мы хотим быть гомосексуалистами. Мы очень долго, всю жизнь были гомосексуалистами, пока читали Харитонова. Мы перестали ими быть, закрыв книгу. Нам очень жаль, что мы перестали быть ими. Но мы уже никогда не забудем, как ими побывали. Мы боимся опять открыть Харитонова..." Думается, что подобные маниакальные заклинания вряд ли могут стать хорошей рекламой...
Быть может, такие вещи вполне закономерны и неизбежны. Окололитературная "пена" всегда предшествует настоящему литературному явлению. Харитонов - слишком большое событие в русской литературе, чтобы забыть о нем, отмахнувшись несколькими недобросовестными публикациями в плохоньких изданиях и глупыми "разгромными" статейками. Серьезное исследование его творчества - впереди, сейчас необходимо вывести наконец Харитонова из числа "непечатных писателей", долгие годы находившихся "под домашним арестом". При работе над этой книгой довелось встречать как безотказную помощь и поддержку, так и своеобразное противодействие. Иногда возникало впечатление, будто определенный круг литераторов боится "запятнать" свое доброе имя сопричастностью и знакомством со столь неоднозначным человеком и писателем, как Харитонов. Отказавшись участвовать в этом сборнике, Л. Петрушевская пообещала написать благожелательную рецензию на него. Замечательно, если это действительно произойдет, но думается, что Харитонов - автор, достойный большего. Во всяком случае, люди, желавшие почтить его память и предпринять первую попытку определить роль и место его творчества в истории русской литературы, имели возможность сделать это на страницах данного сборника. Мнения прозвучали разные, что вовсе не означает полного совпадения позиции редакции и составителя со всеми высказанными тезисами.
Первую книгу составил свод машинописных рукописей Харитонова "Под домашним арестом" - плод более чем десяти лет работы, объединивший три самиздатовских сборника и публикуемый по авторскому замыслу без изъятий и перестановок. Во вторую книгу вошли произведения, по разным причинам не представленные автором в своем собрании сочинений.
Большинство текстов Харитонова сохранились именно в самиздате. По некоторым свидетельствам, часть архива была утеряна или находилась в КГБ. На наш запрос о судьбе этих рукописей мы получили ответ из Управления Министерства безопасности Российской Федерации по г. Москве и Московской области следующего содержания:
"Сообщаем, что в материалах архивного уголовного дела на Козловского В. А. (см. справку. - Я. М.) имеются следующие сведения: 7 декабря 1981 г. при обыске у Козловского Е. А. был изъят машинописный текст статьи Е. Харитонова "В транспортном агентстве" на 21 листе (видимо, утерян. - Я. М.); 5 февраля 1982 г. при обыске у Рубанова В. Д. был изъят машинописный текст Е. Харитонова "Слезы на цветах" на 24 листах, которые 20 апреля 1982 г. были уничтожены по акту Следственным отделом УКГБ СССР по г. Москве и Московской области".
Метки: Харитонов
Любвеобильный Слон и сексапильная Моська
Под видом различных зверей и прочих четвероногих баснописцы изображают обычно людей, а также их пороки. Для чего? А для пущей безопасности.Люди обидчивы.Звери и прочие четвероногие тоже обидчивы, но свои обиды таят глубоко в душе, ибо не дан им язык человечий, на коем можно только сии обиды и высказать.
Вот и мы вольны себе представить Слона как Любовь, а Моську как секс.
Слон большой и любовь у него тоже, соответственно, не маленькая. И его ЛЮБОВЬ включает в себя секс. Но - только как одно из составляющих ЛЮБВИ.Ведь если прибор у СЛОНА изрядный, то на одной любви слону далеко не уехать и без секса даже и слону ну никак не прожить. Согласны?
Ну а Моська маленькая, хотя член у Моськи (а мы будем говорить о Моськах в основном мужского рода) не маленький. А мозг, напротив, совсем даже маленький, способный только лаять, визжать и по-собачьи материться или собачиться. Всё остальное у Моськи управляется членом и его потребностями. То есть, у Мосек секс стоит на первом месте, а любовь как таковая, может и вообще отсутствовать, как материя совершенно даже излишняя. Вот почему я делю всех ревнителей однополой любви на слонов и мосек.
И вот вам пример из жизни.
Один чел говорит другому: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ".
А другой отвечает: "Ты не в моём сексуальном вкусе".
Так кто из них слон, а кто моська?
Очевидно, второй. Ведь первый (слон) признался второму в своём самом грандиозном чуйстве, он произнёс самую великую на свете фразу - Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
А второй (моська) услышал в этом признании то что он только и мог услышать своим сексуальным мозжечком. Он услышал: "Я тебя хочу". И ответил именно так, как и отвечают все моськи всех времён и народов: "Ты не в моём сексуальном вкусе".
Очевидно, что кроме СЕКСУАЛЬНОГО у этого моськи никакого другого вкуса нет.
Да ему и не надо. А зачем ему, моське, кака-то любовь? В лучшем случае, как приложение к его хотению, к его сексу.
Моськи мыслят низом, и все их интересы расположены ниже пояса. В лучшем случае они задерут свою моську и посмотрят на лицо того, кто признался ему в любви.
Если личико свеженькое, губки пухленькие, то ведь их тоже можно использовать по назначению, - думает своим членом моська. "Я могу засунуть свой член ему в ротик и получить удовольствие"
При этом ни одна моська в мире никогда не задумается о том, а зачем ему совать свой член в чей-то любящий ротик, и кто придумал эту пресловутую позицию "69", и в чём её смысл?
Ну да, скажете вы, как в чём? В получении взаимного удовольствия. Но кто первый на земле придумал удовольствие ради удовольствия, без всякого утилитарного смысла?
Почему одной моське хочется засунуть свой членик в пасть другому и совершать в этой пасти различные двигательные движения? Нет, этот первый моська был по-своему гениальным сибаритом и спермолюбцем. Потому что с точки зрения слоновьей логики объяснить этот феномен совершенно невозможно.
А как ваше мнение на сей счёт, милые мои слоны и моськи?
Вот и мы вольны себе представить Слона как Любовь, а Моську как секс.
Слон большой и любовь у него тоже, соответственно, не маленькая. И его ЛЮБОВЬ включает в себя секс. Но - только как одно из составляющих ЛЮБВИ.Ведь если прибор у СЛОНА изрядный, то на одной любви слону далеко не уехать и без секса даже и слону ну никак не прожить. Согласны?
Ну а Моська маленькая, хотя член у Моськи (а мы будем говорить о Моськах в основном мужского рода) не маленький. А мозг, напротив, совсем даже маленький, способный только лаять, визжать и по-собачьи материться или собачиться. Всё остальное у Моськи управляется членом и его потребностями. То есть, у Мосек секс стоит на первом месте, а любовь как таковая, может и вообще отсутствовать, как материя совершенно даже излишняя. Вот почему я делю всех ревнителей однополой любви на слонов и мосек.
И вот вам пример из жизни.
Один чел говорит другому: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ".
А другой отвечает: "Ты не в моём сексуальном вкусе".
Так кто из них слон, а кто моська?
Очевидно, второй. Ведь первый (слон) признался второму в своём самом грандиозном чуйстве, он произнёс самую великую на свете фразу - Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
А второй (моська) услышал в этом признании то что он только и мог услышать своим сексуальным мозжечком. Он услышал: "Я тебя хочу". И ответил именно так, как и отвечают все моськи всех времён и народов: "Ты не в моём сексуальном вкусе".
Очевидно, что кроме СЕКСУАЛЬНОГО у этого моськи никакого другого вкуса нет.
Да ему и не надо. А зачем ему, моське, кака-то любовь? В лучшем случае, как приложение к его хотению, к его сексу.
Моськи мыслят низом, и все их интересы расположены ниже пояса. В лучшем случае они задерут свою моську и посмотрят на лицо того, кто признался ему в любви.
Если личико свеженькое, губки пухленькие, то ведь их тоже можно использовать по назначению, - думает своим членом моська. "Я могу засунуть свой член ему в ротик и получить удовольствие"
При этом ни одна моська в мире никогда не задумается о том, а зачем ему совать свой член в чей-то любящий ротик, и кто придумал эту пресловутую позицию "69", и в чём её смысл?
Ну да, скажете вы, как в чём? В получении взаимного удовольствия. Но кто первый на земле придумал удовольствие ради удовольствия, без всякого утилитарного смысла?
Почему одной моське хочется засунуть свой членик в пасть другому и совершать в этой пасти различные двигательные движения? Нет, этот первый моська был по-своему гениальным сибаритом и спермолюбцем. Потому что с точки зрения слоновьей логики объяснить этот феномен совершенно невозможно.
А как ваше мнение на сей счёт, милые мои слоны и моськи?
настроение: бесшабашное
хочется: любви и секса
слушаю: вас, мои читатели
Андрей Минин,
13-04-2013 16:05
(ссылка)
Без заголовка
получен комментарий
Григорий Мельников, 12-04-2013 20:38
Тема: Re: Л. Н. Толстой о влиянии религии на детскую душу.
Привет Андрей... сообщение прочитал, но на него не могу ответить, только через блог могу с тобой общаться... а ссылки можешь сюда заслать... сообществ... где разместил стихи... и как ты их разместил все сразу? или по отдельности?
Спросил священник у кота:
- Как смел насрать ты на Христа!!!
- Так он везде, Ипона мать!
- Мне что теперь, совсем не срать?
Бывало, сяду у порога..
О чёрт! Опять насрал на бога..
Метнусь присесть за ближний стог-
О дьявол! Это тоже бог!
Присяду гадить среди роз..
А там опять Исус Христос..
Ну как же побороть мне плоть,
Коль вездесущий ваш "господь"?
А потому, настырный отче,
Тебе скажу я, между прочим,
Не суй свой нос коту под хвост,
Не ты, ни твой Исус Христос!
Покуда бог ваш "вездесущий",
Я тоже буду - вездесрущим.
Читать далее http://www.liveinternet.ru/...
http://www.liveinternet.ru/...
В этой группе, возможно, есть записи, доступные только её участникам.
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
Чтобы их читать, Вам нужно вступить в группу
