Откройте свой Мир!

                                    *      *      *

Перед жуком, заползшим на макушку дуба, распахиваются бескрайние горизонты. А оно ему надо?

                                   *      *      *

Регулярно сбывающаяся мечта превращается в кошмар.

                                  *      *      *

Зверство почему-то свойственно исключительно человеку.

                                 *      *      *

Стоит ли тщиться преумножать ноль?

                                 *      *      *

В поисках Бога, как правило, теряют себя.

     Рассказывают, что в конце 1944 года уже смертельно больной Алексей Толстой, лежа в Кремлевской больнице, пригласил к себе начинающего писателя, только что дебютировавшего сборником «рассказов о необыкновенном», озаглавленным «Встреча над Тускаророй» — Ивана Ефремова. И едва тот вошел в палату, первым делом спросил:
     — Признавайтесь, как вы умудрились выработать такой отточенный холодный стиль?
     Относиться к Толстому можно по-разному, но что-что, а в стиле толк он знал. И прекрасно понимал, что классическое: «Человек — это стиль» — справедливо и в зеркальном отражении. Потому-то, желая понять человека, он и начал со стиля.
     А вот мне лет двадцать назад пришлось совершить обратную операцию — пробиться к пониманию стиля, внезапно ощутив человека.
     Случилось это в Костроме, куда привел меня туристический вояж по Волге. В не слишком богатом тамошнем краеведческом музее не знаю с чего я вдруг остановился перед коллекцией бабочек, погребальными гирляндами пришпиленных к картону под стеклом. Вроде видел такие не раз, но тут в голове вдруг щелкнуло.
      Я вспомнил Владимира Набокова. Но не то, что читал о нем (в то время биографических и критических публикаций было множество). Нет. Мне вдруг представилось, как сидит он, заядлый лепидоптеролог, открывший два десятка новых видов бабочек, за столом. Осторожно, чтобы не ссыпалась с крыльев пыльца и не повредить хрупкое тельце, берет пинцетом несчастное чешуекрылое, аккуратнейшим образом накалывает на булавку, пришпиливает к листу картона, а выстроив нужное число рядов, укладывает в коробку, закрывает стеклом, окантовывает…


     А потом увиделось другое. Сидит он, русско-американский писатель, за столом и с энтомологической страстью, будто бабочек, вылавливает сачком из воздуха слова, любуется каждым, а потом аккуратнейшим образом нанизывает на булавку и прикалывает к странице, выстраивая фразу за фразой, строку за строкой, абзац за абзацем. Они должны поражать красотой умерщвленной, застывшей навсегда — так мертвы камни пирамид и кирпичи зиккуратов.
     В «Непобедимом» Станислав Лем ввел великолепное понятие — некроэволюция. А здесь, если хотите, некроэстетика, некрофилология, некростилистика, литературная таксидермия.
     И я как-то разом осознал, почему не люблю коллекции бабочек и Зоологический музей вообще.
     И еще — почему меня не тянет перечитывать Набокова.

Обещал, что понарошку
Тещу выбросит в окошко,
Ну а кинул в самом деле...
...На поминках вкусно ели.

     *      *      *

Зачем-то, куда-то,
По грани заката,
Шагаю последним лучом,
По самому краю,
Рисково играя,
И бездна обочь нипочем.

Не в латах железных
Иду по-над бездной —
Перо понадежней меча,
Откованы латы
Из слова-булата,
Рожденного в алых ночах.

Мне цели не надо —
Зачем Эльдорадо
Искать, вожделеньем горя?
Ну что мне до крови
И груды сокровищ
В далеких краях агарян?

Меж адом и раем
Я путь выбираю,
И этим безмерно богат —
Мне лишь бы дорогу
Подошвами трогать,
Шагая в последний закат.

          МОНОЛОГ СЕРЖАНТА
     62-й БРИТАНСКОЙ ДИВИЗИИ

Завыли сирены —
Вперед, джентльмены,
Покинув уютный окоп!
Вы что там, уснули?
Вам страшно под пули?
Не бойтесь, не каждая — в лоб!

Отвесим-ка бошам
Мы пендель хороший
Ботинком в трясущийся зад!
Покажем-ка, парни,
Им Чудо на Марне —
Пусть помнят британских солдат!

Бодрей, рядовые!
Ведь вам не впервые!
Без риска и жизнь — на шута?
А ежели даже
Здесь в землю поляжем —
За Англию, мать вашу так!

P.S. Понятия не имею, с чего вдруг это выплеснулось. Может, отдаленное эхо двухлетней возни со «Всемирной историей войн»?

                                                                                                                       …И он к устам моим приник…
                                                                                                                                     Александр ПУШКИН

     Коты, как известно, поют. «Кошачий концерт» — словосочетание устойчивое. И мыслеобраз у всех вызывает один и тот же: весна, ошалелый утробный вопль с улицы, и острая тоска, что живешь не в деревне и со своего пятого-десятого этажа выплеснуть на этого солиста традиционное ведро воды ну никак не получится…
     Но порой ситуация выворачивается наизнанку. И однажды такое произошло у меня на глазах.
     История это давняя, тому уже лет сорок, не меньше. Однако иные из действующих лиц еще здравствуют, и посему — как говорится, во избежание — подлинные имена называть воздержусь. Кто-то пусть останется безымянным, для главных же действующих лиц псевдонимов да эпиклез вполне, на мой взгляд, хватит.
     В те времена я водил дружбу не только с фантастами, но и с поэтами, причем с последними было даже проще: в кругу фантастов volens-nolens приходилось заявлять и отстаивать претензии на какое-то определенное место, тогда как поэты о моей причастности к своему цеху не подозревали, усматривая во мне лишь почитателя своих талантов и более или менее квалифицированного слушателя из сопредельной страны. Собирались то у одного, то у другого, до одури читали стихи — чаще всего с тем непременным поэтическим подвыванием, которое великолепно описал еще Марк Твен в «Приключениях Тома Сойера». Увы, с тех пор ничего не изменилось. По крайней мере, к лучшему. Ну а кроме стихов потребляли изрядные количества кофе, болгарского — самого дешевого — сухого вина и болгарских же (как правило, хотя извращенцы-«беломорщики» тоже встречались) сигарет.
     В тот вечер мы стеклись в дом ко средних лет и таких же литературных достоинств поэту, которого я здесь назову Мореходом. Обитал он где-то (точно за давностию лет не упомню) на Гражданке, в трехкомнатной квартире, в обществе жены-шатенки, дочери-блондинки и жгуче-брюнетистого здоровущего кота по имени Серафим (в просторечии — Фима). Чтобы не запутывать вас обилием персонажей, замечу: дамы к нашей истории непричастны вовсе — их и дома-то не было.
     Когда первый поэтический пыл мало-помалу выдохся, кофейная гуща в чашках обрела консистенцию глины, три недели ждущей дождя, а уровень сухого вина в организмах на метр превысил ординар, случилось неизбежное — инициативой завладела поэтесса бальзаковских лет, увлекавшаяся Серебряным веком и гордившаяся несомненным (в собственном представлении) сходством с Анной Ахматовой, вследствие чего доброжелатели почтительно именовали ее Ахматессой, а злобные критиканы (и преимущественно за глаза) — Ахматуткой. Признаться, стихи ее были не столь уж плохи — во всяком случае, не хуже иных прочих. Беда в другом: по городу Ахматесса перемещалась исключительно в обществе любимой гитары и творения свои не просто читала, но выводила речитативом под унылый перебор семи струн. Голос ее был могуч, как туманный тифон маяка, и неизбежен, как питерский дождь.
     Это знали все.
     Кроме Фимы, ибо в его владениях Ахматесса оказалась впервые.
     Удовлетворившись подношением шпротов и колбасы, кот задремал на диване, изредка поглядывая в четверть глаза на неумолчных стихотворцев, но не проявляя ни малейшего интереса: не впервой, дело привычное. Однако уже первый из трех аккордов, которыми владела Ахматесса, заставил его не только открыть глаза, но даже сесть и навострить уши. Когда же заработал тифон…
     Мореход уверял впоследствии, что Серафим всегда отличался благовоспитанностью. Может быть. Готов поверить. Свидетельствую: кот крепился изо всех сил и сколько мог. Но на третьей — примерно — минуте не выдержал. Задние лапы сами собой взметнули его, будто кузнечика, черное тело мелькнуло над головами и оказалось на столе, не зацепив притом ни единой рюмки или бутылки. Высший класс! Фима уселся, обернувшись хвостом, вытянулся в струнку и безотрывно уставился Ахматессе туда, откуда неслись поразившие котовье воображение звуки.
     Польщенная вниманием, поэтесса взяла на два тона выше.
     Кот сел на задние лапы, а передние подергивались и трепетали в воздухе — казалось, Фима вот-вот примется дирижировать.
     Таких слушателей Ахматесса еще не видывала — и дала себе волю.
     Кот — тоже.
     Его правая передняя стремительно рванулась вперед, влетела в широко открытый рот исполнительницы и…
     …и медленно двинулась обратно, вытягивая за собой Ахматессин язык, в который прочно впились все пять когтей.
     Женский язык всегда вызывал у меня восхищение, но я даже не подозревал, что вытягиваться он способен не хуже, чем у жирафа и может становиться почти таким же лиловым.
     Мореход ринулся вперед и ухватил кота за шкварник, но даже возносимый ввысь могучей хозяйской дланью, добычи тот не выпустил. Понадобилась помощь еще двоих — кто-то из поэтесс нежно придерживал Ахматессин язык, покуда наиболее решительный из поэтов осторожно извлекал из него когти. Кровь капала на белую скатерть, как болгарское красное вино.
     Мореход уволок Серафима и запер в ванной — не первый в России случай, когда за отстаивание эстетических воззрений приходится расплачиваться тюремным заключением. Ахматесса говорить не могла и только шептала что-то невнятное, щедро дезинфицируя язык водкой. А я все пытался рассмотреть, превратился ли ее дивный орган в жало мудрыя змеи. Но нет — он остался все тем же празднословным и лукавым.
     И что бы вы думали?
     Героическая Серафимова атака произвела на Ахматессу не большее впечатление, чем то самое ведро воды на мартовского кота. Едва залечив раны, она продолжила свои концерты. И лишь всякий раз, направляясь к кому-нибудь в гости, интересовалась, есть ли в доме кот. А при утвердительном ответе тут же вспоминала про какие-нибудь неотложные дела…
     Так что собратьев своих Серафим все-таки защитил. Честь ему и слава!
     А до рода людского — что ему? Сами как-нибудь разберутся.

     Бывает, исполненный лучших чувств, делаешь нечто — и попадаешь впросак. И не бессмертное черномырдинское «хотели, как лучше, а получилось, как всегда» имею в виду. Совсем другое.
     Но начну-ка я лучше с начала.
     Я родился в том самом 1947 году, когда написанной в соавторстве с Г.Ясным повестью «Человек-ракета» дебютировал в литературе Георгий Гуревич. Так что рос неизменно с его книгами. Первые, разумеется, прочел уже задним числом, когда фантастикой увлекся, зато все следующие появлялись у меня на глазах и на полку попадали с пылу, с жару. А по возрасту Георгий Иосифович был точным (с расхождением в неделю) ровесником моего отца, так что и отношения впоследствии выстраивались соответственно.
     Впрочем, сказать, что я на его книгах вырос — не совсем точно. Потому что был Гуревич сыном века и писал, чего ждал век. Поначалу, например, фантастику ближнего прицела, которая мне даже в детстве не больно-то нравилась.
     Правда, впоследствии мне рассказали в издательстве забавную (только не для автора, разумеется!) историю, связанную с одной из первых гуревичевских книг. Роман как роман, новаторы спорят с консерваторами и борются с агентами империализма, а в эпилоге, когда всех перевоспитали и победили, герои, сомкнув ряды, дружно шагают по Красной площади, глядя как с трибуны Мавзолея ласково взирает на них вождь…
     — Постойте, постойте, — взвился цензор. — А кто стоял на трибуне Мавзолея? Ну-ка!
     Оп-па! Действие происходит хоть и в недалеком, но все-таки будущем. Сказать, что Отец всех народов — за насмешку примут, столько все-таки не живут… Сказать, что кто-то другой — тогда где же наш родной и любимый товарищ Сталин? и какая такая фря осмелилась занять его место? Словом, кругом шашнадцать!
     И роман лег в стол. Где и пролежал до хрущевских времен, когда подобных вопросов уже не задавали. После чего благополучно вышел в свет, хотя фурора и не вызвал.
     Зато в оттепельные годы Гуревич развернулся — и вот на этих его книгах я уже вполне себе рос, пусть даже не в такой мере, как на Ефремове и Стругацких.
     Но это все была преамбула.
     А теперь — к делу.
     В том самом 1967 году, когда опубликовали мой «Аппендикс» и я впервые ощутил себя вроде как писателем, в шестом выпуске альманаха «НФ» издательства «Знание» появилась короткая повесть Георгия Гуревича «Крылья гарпии». Я ошалел: такого Гуревича я представить себе не мог. Фантастика — не фантастика, сказка — не сказка, фэнтези — не фэнтези, аллегория — не аллегория, притча — не притча… Всего понемногу. Но великолепно. Каюсь, с тех пор не перечитывал: боюсь — вдруг замечу нынешним въедливым глазом такое, отчего рухнет то восторженное чувство, которое до сих пор кроется в глубине сознания. Наверное, и не отважусь. Но вспоминать буду — непременно и часто.
     Телефона в то время у нас не было (мой родитель встал на очередь в 1953-м, обрел же вожделенное благо цивилизации уже я в 1976-м — реальность того прошлого, по которому нынче столь многие сладко вздыхают). И посему, жертвуя оперативностью, пришлось прибегнуть к доброму старому эпистолярному общению.
     Я отважился написать мэтру письмо. Оттого, может быть, что уже шесть лет варился с ленинградскими мэтрами в одном котле, и небожители успели обрести для меня человеческие черты. Естественно, копий своих писем, хоть и печатал их на машинке, я для истории не оставлял, и потому дословно привести сейчас текста не могу. Да и важен лишь смысл: я, повизгивая и виляя от восторга хвостом, рассыпался в комплиментах — как здорово, что человек, в свое время написавший «Рождение шестого океана», смог сотворить такое чудо, что в нынешнее время он показывает, как надо через ступеньку шагать вверх, что он… И так не меньше машинописной страницы.
     Ответ пришел недели через две (это вам не царская почта, когда моя бабушка с поездом отправляла своему молодому человеку письмо в Москву, а назавтра на Николаевском же вокзале получала его ответное послание, и не нынешняя электронная). Был он коротким, неожиданным и горестным. Письма этого, опять же, я не сохранил, но суть сводилась к следующему: «Андрей, это не я догоняю время, это оно догнало меня. „Крылья гарпии“ — из раннего, очень раннего, оно тогда никому не было нужно…»
     Я крехнул — надо же так облажаться и наступить человеку на больную мозоль! Слава Богу, отношений с Георгием Иосифовичем это мне не испортило.
     И все-таки я оказался прав. Все следующие книги доказывали, что Гуревич — писатель, от времени отставать неспособный. И каждая следующая оказывалась ступенькой, ведущей куда угодно, только не вниз…


     Примечание: частично и эта байка войдет во второй том «Многоточия сборки» Юлии Андреевой, за что я ей, как уже говорил, искренне признателен. К тому же читатель ничем не рискует: даже опираясь на один и тот же сюжет, мы с ней получаем совсем разные рассказы…

                                                                                                              Ну а пока что идите и гладьте —
                                                                                                              Гладьте сухих и черных кошек.
                                                                                                                               Владимир МАЯКОВСКИЙ

     Толковать с кошками я любил всегда, с детства и по сей день. Вот, например, наверху слева мы обсуждаем детали меню с очаровательной сиамской петербурженкой Басей, а справа меня посвящает в подробности шведской любви знойная уроженка Готланда, при всей разговорчивости посчитавшая за благо не представляться… Однако до двадцати с лишком лет я полагал подобные беседы лишь не лишенным приятности времяпрепровождением. И только в 1967 году понял… Но — не стоит забегать вперед.
     Стоял солнечный, теплый, почти жаркий день — такие редко, но выдаются все-таки в Петербурге в конце октября. Я только что освободился из рядов Советской армии, пусть даже наградившей меня инвалидностью, но об этом как-то не думалось, еще не устроился на работу, еще не женился, а потому гулял по городу — свободный, радостный и неизменно (после армейских харчей) голодный.
     И вот, шагая по Садовой, вдруг вспомнил, что неподалеку от Никольских рядов есть некая затрапезная на вид, но известная знатокам весьма неплохой кухней шашлычно-чебуречная с достаточно гуманными ценами. И хотя идти оставалось еще два квартала, подсознание, воображение и желудок совместными усилиями заставили меня ощутить восхитительный аромат скворчащего во фритюре чебурека. Я прибавил шагу.
     Но тут увидел в окне первого этажа гордо возлежащую на форточке кошку. Заурядной, полосатой — египетской — масти, но царственно изящную и спокойную. Я замер на полушаге.
     — Кис!
     Никакого ответа.
     — Кис-кис!
     Ни шерстинка на ухе не дрогнула.
     — Да ты же красавица, в такую с первого взгляда влюбиться можно…
     Кошка чуть скосила на меня янтарные очи и грациозно свесила лапку. Похоже, для поцелуя. Однако воспользоваться дозволением я не успел.
     В полутора десятках шагов впереди, как раз там, где оказался бы я, не остановись для вышеописанного разговора, раздался звонкий взрыв, по асфальту и стене дома хлестнули осколки — один долетел почти до меня. Стеклянный. Кто-то закричал.
     Кошка растворилась в комнате — беззвучно, но быстрее звука. Я же ошалело уставился сперва вперед, на тротуар (но никаких жертв не усмотрел), а потом медленно стал карабкаться взглядом по стене, пока на четвертом этаже не встретился глазами с не менее обалделым мужиком, наполовину высунувшимся из окна. В нем явно боролись два чувства — неизъяснимое облегчение, что никого не угробил, и мучительная скорбь по стеклу, которое он собирался вставить в раму. Разрешилось это душевное единоборство потоком такого мата, что даже я, человек по этой части высокообразованный (о чем как-нибудь расскажу отдельно — тоже забавная история), заслушался. И не только я — кошка вернулась на форточку и тоже с нескрываемым любопытством впивала каждый звук.
     Впрочем, вслушивался я недолго.
     Ибо в этот самый миг на меня снизошло прозрение. Нет, не после трех своих крещений, о которых я уже рассказывал, а вот здесь и сейчас я обрел веру. Постиг, что нахожусь под защитой великой кошачьей богини Баст. Ведь не остановись я, чтобы выразить восхищение этому ее воплощению, и… Расчет расстояния и времени не оставлял сомнениям места.
     Увы, разжиться подлинной статуэткой Баст я не в силах — ни тогда, ни сейчас. Но два месяца спустя, отправившись в свадебное путешествие в Таллинн, купил там в сувенирной лавочке маленькую кошачью фигурку, вырезанную из дерева. Потом — другую. Третью. Привозил их из каждой поездки. Потом друзья и знакомые тоже стали привозить мне: как же не поддержать коллекционера…
     Да, коллекция есть — вот она, ниже.


     Но это и еще алтарь, перед которым я служу Великой богине Баст в надежде, что много-много современных изображений авось да сравнятся по силе с одним древним.
     И, конечно, увидев на улице кошку, непременно заговариваю с ней. На всякий случай.
     И вам советую.
    
     P.S.  ...А чебуреки оказались хороши — как я и ожидал.

     Безусловным старейшиной ленинградских фантастов был в конце пятидесятых и в шестидесятых годах Георгий Сергеевич Мартынов. (Кстати, эта фамилия — искаженное Мартенс, из шведов.) Никаких формальных постов не занимал — да при своей глухоте, до чрезвычайности осложнявшей всякое общение, кроме эпистолярного, и не мог, наверное. Председателем клуба фантастов, что собирался с 1961 года в гостиной «Звезды», был Илья Иосифович Варшавский. Организатором и первым председателем комиссии по научно-популярной и научно-фантастической литературе Ленинградского отделения Союза писателей (из нее и выросла наша секция) стал Геннадий Самойлович Гор. Мартынов же на любых встречах если и появлялся, то исключительно редко. Кстати, не могу сказать, чтобы его любили — резок был и в выражениях не всегда стеснялся. Однако уважали.
     Во-первых, потому что первым — со времен Александра Беляева — стал в наших палестинах заниматься фантастикой: «220 дней на звездолете», «Сестра Земли», дилогия «Каллисто» и «Каллистяне»… Все это я еще совсем мальчишкой читал. И слушал — любило в те поры Ленинградское радио постановки по книгам популярных авторов. А во-вторых, просто человек был такой. Катализатор, сам в реакции не участвующий, но… Или, если угодно, ядро кристаллизации. Или — та песчинка, на которой жемчужина нарастает. Впрочем, тут метафора меня подвела: на песчинку Георгий Сергеевич походил мало, скорее уж на громадный моренный валун, какие нередки у на Карельском перешейке; из одного такого основание для Медного всадника высечено. Вот основательным Георгий Сергеевич был. И основанием нашего сообщества — тоже. Хотя к Союзу писателей относился более чем скептически. Но об этом — ниже.
     А пока — о начале его сочинительской карьеры. Начале в равной мере успешном — и трагичном.
     В начале пятидесятых инженер завода «Красный треугольник» Мартынов, еще едва начав помышлять о литературной стезе, затеял писать роман. И сразу — с размахом. Будущее, отнесенное на тысячелетие вперед, масштабная панорама прекрасного утопического мира… Ничего не напоминает?
     Написав несколько глав, Мартынов отправился «Детгиз» — а куда же еще? фантастику тогда держали у нас почти исключительно по ведомству детской литературы.
     (Впрочем, отзвуки этого слышатся порою и сейчас. Несколько лет назад моей ученице и члену нашей секции Елене Ворон отказали в приеме в Союз писателей Санкт-Петербурга. Мотивировка? Когда очередь дошла до почтенного поэта Александра Кушнера, тот заявил:
     — Неинтересно!
     — Как неинтересно? — опешил наш тогдашний представитель секции в Приемной комиссии Вячеслав Рыбаков.
     — Ну, я сам не читал, но дал внуку. Ему не понравилось. Скучно.
     — Так это же не детская фантастика!
     — Не детской фантастики не бывает, — весомо подытожил поэт.
     И покатились черные шары…
     Но, простите, отвлекся.)
     Так вот, в «Детгизе», в Доме детской книги (имелось такое «творческое подразделение»), сидела, занимаясь в числе прочих многотрудных обязанностей так называемым «самотеком», не менее почтенная редактриса Ольга Федоровна Хузе, памятная многим из старшего поколения. Она честно почитала.
     — Что вы, молодой человек! — писатели, не имеющие книг, были для нее молодыми независимо от возраста. — Это же бесперспективно. Кому интересно заглядывать в этакие дали? Надо ближе к реальности, к планам партии… Да вот вы хоть Жюля Верна почитайте. И пишите в том же духе. Только непременно что-нибудь про космос, им сейчас все интересуются…
     И Георгий Сергеевич забрал рукопись. Отложив в сторону незаконченный «бесперспективный» роман, сел и написал «220 дней на звездолете». Нормально написал — среднюю по тем временам, даже, пожалуй, хорошую на общем фоне повесть. Впоследствии, кстати, она превратилась в трилогию «Звезоплаватели»…
     В 1955 году «Детгиз» ее выпустил в свет — причем в знаменитой «рамочке».
     А двумя годами позже в «Технике-молодежи» начала публиковаться фельетонами, из номера в номер, ефремовская «Туманность Андромеды». Журналы в библиотеках с бою и в очередь брали, мне на одну ночь доставался — в десять вечера берешь, в девять утра приносишь… Тут же и отдельное издание подоспело. На моей памяти это был второй случай, когда в трамвае люди спрашивали друг у друга: «А вы читали?..» — и не требовалось уточнять, что именно. (Первый раз так было с «Не хлебом единым» Дудинцева.)
     «Туманность» — тоже коммунистическая утопия, как и у Мартынова, только более социологизированная, там не столько люди и характеры, сколько человечество и концепции. А у Георгия Сергеевича больше было личного, психологического, человечного.
     Но как бы то ни было, а в итоге — спасибо Хузе! — критики вполне справедливо сошлись во мнении, что современная советская фантастика начинается именно с «Туманности Андромеды» Ефремова. А могла бы — с Мартынова. Что Георгий Сергеевич прекрасно понимал.
     Впрочем, его роман — под названием «Гость из бездны» — в конце концов явился граду и миру, хотя не молитвами «Детгиза», а радением Лениздата и пятью годами позже «Туманности…».
     Конечно, за Иваном Антоновичем уже стояли тогда солидное литературное имя, его сборники «Рассказов о необыкновенном», его «Великая Дуга»… Издать новаторскую вещь маститому московскому мэтру было куда легче, нежели начинающему ленинградскому автору. Так что и безо всякого вмешательства Ольги Федоровны Хузе Ефремов, скорее всего, оказался бы первым. Но что тут скажешь? Судьба. И совесть осталась чиста: я сделал, но меня опередили. А вышло — не сделал, послушался совета, отложил…
     И это не отболело у Георгия Сергеевича до последнего дня. Хотя зла на Ольгу Федоровну, надо отдать ему должное, не держал: что с нее возьмешь?..
     Как не держал зла и на наше государство — как известно, самое заботливое к людям и самое передовое в мире.
     Глухота проявилась у него еще в юности, но неуклонно прогрессировала, и медицина тут была бессильна. Охотно верю, что не только советская. Диагноза я не знаю. И не уверен, что сам Георгий Сергеевич знал, говорили только, что заболевание редкое. Я даже поинтересовался как-то у главного светила по этой части, нашего коллеги Сергея Валентиновича Рязанцева, но тот честно признался: задним числом, когда Мартынова давно в живых нет, ничего сказать с уверенностью нельзя… Да и Бог с ним. Главное, ничто не помогало: ему пробовали подбирать слуховые аппараты — что мертвому припарки. И он уже смирился.
     Но тут оказался в какой-то писательской группе, не то в командировку, не то по культурному обмену, не то туристами — не знаю уж — отправившейся в Венгрию. И там, в Будапеште, коллеги-фантасты отвели его за ручку к врачу, который подумал-подумал, и аппарат подобрал. Не венгерский — какой-то западный. Без особых надежд Георгий Сергеевич его примерил — и обрел слух. Как в детстве.
     Увы, оказалось, что если даже все участники делегации, исполнясь глубокого альтруизма, отдадут свои легальные и нелегальные валютные ресурсы, то и на дужку от аппарата вряд ли хватит.
     Георгий Сергеевич вздохнул — и снял чудо техники.
     За последние полвека жизни он нормально слышал пять минут. И четверть века писал светлые, добрые книги.
     Иногда глухота играла с Мартыновым злые, хотя и забавные, шутки. И, чтобы не заканчивать на трагической ноте, об одной из таких расскажу.
     В 1964 году по случаю выхода в свет лениздатовского сборника «В мире фантастики и приключений» в Выборгском дворце культуры состоялась, как сегодня сказали бы, презентация, а тогда говорили — встреча с читателями. Собрались все: составители — критики Владимир Иванович Дмитревский и Евгений Павлович Брандис; известные авторы — Гор, Варшавский, Шалимов; дебютанты — Ольга Ларионова и Виктор Невинский; переводчик Лема Дмитрий Брускин (в сборнике мы впервые прочитали «Непобедимого»); вовсе не авторы, вроде Мартынова, вашего покорного слуги или заезжего московского гостя Романа Подольного… И был полный зал. Сейчас представить себе такое непросто.
     Ну а после решили, как водится, отметить. И отправились в ресторан Финляндского вокзала.
     Там-то и случился казус.
     За столом ошую Мартынова оказались Ольга Ларионова, уже весьма авторитетная в писательском кругу благодаря рукописи «Леопарда с вершины Килиманджаро», и аз грешный, пока еще не дефлорированный. И вот через полчасика, когда первоначальный общий разговор естественным образом распался на группки, Мартынов, обращаясь к нам, молодым, тихонечко произнес… Вернее, это ему казалось, что тихонько: из-за глухоты Мартынов не только нуждался в том, чтобы с ним разговаривали очень громко, но и сам отучился смирять голос.
     — Оля… и вы, Андрей… вот вы — молодые. Вы пишите. Вы много пишите. Вы хорошо пишите. Но никогда не вступайте в Союз писателей! Я говорю по собственному опыту: я вступил. Я думал, что попаду в дружную, братскую семью… А попал… Я не хочу называть имен, — взгляд Георгия Сергеевича обежал собравшихся, пару раз на мгновение выразительно задерживаясь, — но какие… леди! *
     И надо же так случиться, что именно в этот момент бубнящий застольный говорок по какой-то причине стих, и слова эти упали в тишину.
     Та заледенела и смерзлось навечно.
     Все сидели, не поднимая глаз. И только Мартынов не понимал, что произошло: он ведь на по сути на ушко шепнул!
     Нашелся, как всегда, Илья Варшавский — наш славный Дед. Отработанным многолетней практикой плавным движением он неторопливо наполнил рюмку слезой из графинчика, подлил соседям и с ясной улыбкой предложил:
     — Ну что… леди, выпьем?
     Расхохотались и выпили. И неловкости как не бывало. И вспоминали потом шутя.
     А в общем-то про тогдашний Союз писателей — в отличие, к счастью, от нынешнего — Мартынов был во многом прав…
     Но это уже совсем другая история.


     * Вариант для дам (и модераторов). Если, даст Бог, состоится книжное издание, клятвенно обязуюсь: никаких эвфемизмов, ибо только ненормативная лексика и могла по контрасту с окружающим произвести столь неизгладимое впечатление.
     Примечание: частично эта байка войдет во второй том «Многоточия сборки» Юлии Андреевой, за что я ей искренне признателен.

     Уточню: информация-то, может, и не последняя, но сезон завершился, и любая следующая — до октября — будет относиться уже к межсезонью.
     Итак, во-первых, Союз писателей Санкт-Петербурга, в рядах которого я имею удовольствие состоять, вошел в число соучредителей Совета по фантастической и приключенческой литературе. Для тех, кто не в курсе: соучредителями этой организации являются Союз писателей России, Союз писателей Крыма, Союз писателей Израиля, Союз писателей Москвы, Союз писателей Приднестровья и другие, причем список открыт.
     С председателем Совета, Виталием Пищенко, мы договорились, что (поскольку в составе Совета уже существует секция научно-популярной литературы) в название организации в дальнейшем войдет и этот жанр, то есть он станет Советом по фантастической, приключенческой и научно-художественной литературе. Резон в этом большой, поскольку только среди петербургских членов Совета, например, и Святослав Логинов, и Антон Первушин, и ваш покорный слуга, и многие другие подвизаются также и в области, как теперь модно говорить, non-fiction.
     И, наконец, в связи со всем вышеизложенным, с прошлого месяца я стал одним из сопредседателей Совета.
     Во-вторых, я получил членский билет Союза писателей России. Не из коллекционерской страсти, а потому, что в нашу секцию, формально являющуюся творческим подразделением Союза писателей Санкт-Петербурга, уже несколько лет входят члены других творческих союзов, в том числе — и Союза писателей России: Мария Амфилохиева, Татьяна Томах, Александр Прозоров, etc... Так что мое членство и там, и там — на пользу дела.

     Сорок с хвостиком лет назад, в 1969 году, приключилась со мною некая оказия.
     В те времена, будучи уже автором трех-четырех опубликованных рассказов, я, каюсь, помышлял о профессиональной литературной работе, но сие великое счастье представлялось пока далеким и светлым будущим. Как коммунизм. (К этому слову я, кстати, еще вернусь.) НФ тогда уже крепко прижимали, и печатались мы, молодые, в год по чайной ложке — сейчас себе такого и вообразить-то невозможно. Помню, я расчертил на службе лист ватмана, по оси абсцисс проставил названия всех своих рассказов, оставив, разумеется, изрядное место «на вырост», а по оси ординат разместил все известные мне по каталогу «Союзпечати» журналы, где печатали — или, казалось мне, могли бы напечатать — фантастику. И рассылал — каждый рассказ в каждую редакцию. В среднем, проходило с десятой-двенадцатой попытки.
     Тогда мой старший коллега, а в некотором смысле и учитель Евгений Павлович Брандис и присоветовал заняться еще и критикой. За что я ему по сей день благодарен. Поначалу, конечно, писал исключительно ради рубля, который оказался, правда, на редкость коротким, а потом стало интересно. Интересно и поныне. Ну а тогда я хватался за всякую возможность. И как-то раз написал рецензию на только что вышедший на экраны фильм «Красная палатка», посвященный истории спасения экспедиции Умберто Нобиле к Северному полюсу на дирижабле «Италия» (тема эта была мне чрезвычайно интересна). Хороший, кстати был советско-итальянский фильм — первый в истории нашего кинематографа, финансировавшийся западной стороной, а к его сценарию приложил руку Юрий Нагибин… Впрочем, не о том сейчас речь.
     Рецензию эту у меня с удовольствием напечатали в кингисеппской районной газете «За коммунизм» (вот к слову и вернулся!). И даже прислали гонорар. Любуйтесь:


     Сумма, надо сказать, символическая. Старшему-то поколению, моим сверстникам, разъяснять не надо. Но для остальных скажу: рубль сорок девять — это цена «маленькой», «четвертинки» элитарной «Столичной». «Московская» — для тех, кто попроще — стоила на шесть копеек дешевле.


     Я был оскорблен в лучших чувствах — пятнадцати копеек на плавленый сырок и то пожалели, сволочи!
А надо сказать, что каждый гонорар традиция предписывала непременно обмывать. На сей счет меня просветил добрый приятель и редактор из столичной газеты «Социалистическая индустрия» (представьте, и в этом органе ЦК КПСС иногда фантастику печатали!) Дмитрий Афанасьевич Нагаев.
     — Традиция такая: хоть скромненько, но непременно, — поучал он. — Никогда не жмоться — удачи не будет! Лучше втрое пропей, не пожалеешь!
     Зная некоторые Димины слабости, я относился к его наставлениям скептически. Когда мог, правда, следовал, потому как оно приятно, особливо в хорошей компании (а компания у нас тогда была отменная), однако — трижды крещеный атеист — в приметы не верил.
     И на этот раз обмывать отказался категорически. Даже кружкой пива. Дали на «маленькую», как дворнику, и ждут, что радоваться буду?
     Но зря, зря я Диму не послушался!
     Что вы думаете? — Год не печатали. День в день.
     Мистика? Причуды вероятностей? Бог весть. Но пришлось проникнуться сознанием, что традиции и суеверия — не одно и то же. Бойся там черных кошек или нет, а традиции чтить надо.
     И сегодня, получив гонорар, я традицию соблюл, отправившись вот сюда:

     Собственно, это информация от Антона Первушина. Ему и слово: «Вчера стартовал проект „Марс-500". Он и сам по себе интересен, но теперь в его „раскрутку" включился „Google". И возникла идея написать научно-фантастический роман „Дорога к Марсу", в котором наглядно и в остросюжетной форме были бы представлены этапы марсианской экспедиции».
     В состав авторского коллектива «Дороги к Марсу» в алфавитном порядке вошли: П.Амнуэль, Я.Веров, Е.Гаркушев, А.Громов, А.Зорич, А.Первушин, А.Калугин, Д.Колодан, С.Лукьяненко, И.Минаков, Н.Романов и С.Слюсаренко. Первый фрагмент романа будет опубликован 15 июня — его автором будет А.Первушин.
     И вновь слово ему: «Что я могу сказать? Очень горд и польщен, что меня пригласили в этот проект. И хороший экипаж подобрался. Попытаюсь соответствовать. Кстати, если мы продержимся весь срок, то сможем смело претендовать на запись в „Книге рекордов Гиннеса" — это будет самый продолжительный роман-буриме в истории литературы».
     Подробности — по адресу: http://apervushin.livejourn...

     Вчера, 13 мая, в 19-30, в помещении магазина-клуба «Жук», что на Гороховой, д. 33, состоялась презентация поэтической антологии «Мистическая механика» — третьей в рожденной радением Сергея Неграша серии подобных «Механик» (он клянется, что во благовремении будут еще и четвертая, и пятая… Я ему верю).
     Собрались составители антологии, авторы, критики, журналисты, писатели (в иных случаях все это объединялось в одном лице). Почитали стихи, поговорили, причем как в формальной, так и в неформальной обстановке. И, главное, с удовольствием.
     А вот покидали гостеприимный «Жук» с явным сожалением…

     Вчера, 26 мая, состоялось последнее в сезоне 2009/2010 годов заседание Литературной студии Андрея Балабухи и Леонида Смирнова, собравшее на сей раз восемнадцать человек и посвященное обсуждению романа Игоря Абакумова «Модератор реальности». Вот как это выглядело:


     Прежде всего замечу, что название не родное, а (как водится, увы, в наше время!) навязанное издательством (в данном случае, это «Крылов»). Игорь Абакумов нарек свое детище «Дойдем до неба», что, на мой взгляд, куда удачнее.
     Во-вторых, скажу, что до сих пор мы не практиковали (и впредь особо не собираемся) обсуждать уже изданные произведения. Но Игорь выставил на общий суд свою рукопись давно, когда выход книги в свет представлялся туманным, хотя и светлым будущим, и не его вина, что дело так затянулось. Так что исключение из правила вполне оправдано и может даже послужить прецедентом.
     Добавлю, что для первой книги автора блин вышел отнюдь не комом, хотя обсуждение получилось горячим: спорили, превозносили достоинства и обрушивались на недостатки. Последнее, впрочем, Абакумову только на пользу — не для этой, уже вышедшей, книги, а на будущее, впрок. Что существенно — на личности не переходили (такое ведь тоже случается, хоть и стараюсь пресекать...) и споры вели если и не в сугубо академической манере, то вполне доброжелательно и в парламентских выражениях (и не говорите, что парламенты бывают разными — телевизор тоже смотрю).
     Ну а потом был прощальный фуршет.
     Всё, коллеги, до октября!

     «Пятиминутка хвастовства» на этот раз в отведенные рубрикой рамки не уложилась. Итак, по порядку:




     Засим перешли к той главной части, ради которой, собственно, и собрались — в повестке дня она была сформулирована так: «Вечер из цикла „Представление“. Выступают Игорь Абакумов, Мария Амфилохиева, Павел Марушкин и Леонид Смирнов-второй». Но тут нужен коротенький комментарий. Представление — потому что все четверо, давние уже члены актива секции и участники нашей с Леонидом Смирновым Студии, на секции до сих пор не выступали ни разу. А Смирнов-второй — потому что один Леонид Смирнов, который вышеупомянутый Эллиевич, у нас уже есть; вот и пришлось вспомнить старую флотскую традицию... И последнее: по независящим от него причинам Игорь Абакумов придти не смог, так что из четырех обещанных выступали трое.

     Вот они, герои вечера:


     Завершился вечер — куда же без того, да еще перед расставанием! — традиционным фуршетом, но это уже, как говорится, не для протокола.
     И, коллеги, до октября! Ближайшие четыре месяца нам остается вкушать лишь радости частного общения. Так разве оно плохо?

     А вот и официальная часть:

     Она состоялась сегодня, 28 мая, в 17-00 в конференц-зале, который любезно предоставил организаторам «Коринтия. Невский палас-отель Санкт-Петербург» (это на Невском пр., д. 53, точно напротив входа в поликлинику творческих работников, если вы оной пользуетесь).
     А теперь в нескольких словах предыстория. В марте скоропостижно скончался от сердечного приступа член нашей секции Игорь Алексеевич Богданов, автор трех десятков самых разных по темам научно-художественных, научно-популярных и документальных книг — от прекрасной биографической «Шлиман в Петербурге» до «Истории табакокурения в России». В это время издательство «Кентавр» как раз готовило к выпуску книгу, которую сам Игорь уже отчаялся было увидеть изданной: все отказывались по причине некоммерческого характера. Кроме «Кентавра». Больше того, работа не остановилась после смерти автора, но ускорилась. И книга вышла в свет точно на сороковой день. Не знаю, как вы, но я перед такими людьми преклоняюсь.


     Издана книга превосходно во всех отношениях — от подбора иллюстративного материала, до макетирования и полиграфического исполнения.
     Вот ее-то и представляли собравшимся. Собственно, получилась даже не совсем презентация, а некий ее гибрид с конференцией на тему блокады — потому и заняло все действо почти четыре часа. Но не в упрек говорю — скорее, наоборот. И публика в зале отнюдь не скучала. Кстати, вот она (вернее, малая ее часть, что в объектив влезло):


     Сейчас книга передо мной, на столе. Вот выложу — и примусь читать. Заранее зная, что пишет Игорь Богданов хорошо.

     От переводчика. Хроника, переводу которой посвятил я долгие годы одиноких трудов, временами скрашиваемых неоценимым участием и чутким руководством моего родителя, написана в незапамятные времена. В полном смысле слова, ибо помнить было еще некому. Но именно тогда появился на свет великий бессловенский мыслитель и летописец Прозор. Подлинное имя его покрыто, увы, мраком тайны, ибо прозван так он был потомками — за несусветную прозорливость.
     Текст записан невидимыми чернилами (впоследствии на иноязыкий лад их назовут симпатическими) на тонко выделанной змиевой шкуре и содержит пять тысяч семьсот сорок одну страницу, испесчренную бисерным почерком. Использованный автором алфавит сегодня также неизвестен, хотя и включает знаки едва ли не всех существующих ныне, не говоря уже о великом множестве мертвых языков.
     Но — к делу. Вот первый фрагмент.

     «…и было сие во многие лета, когда доблестные бессловенские [вот оно, подтверждение седой древности документа — автор подчеркивает, что и слов тогда еще не было! — Б.Б.] вритязи не на живот, а на смерть сражались с ужасными змиями. Но куда там голоногим змиям до в стальную бронь с ног до головы закованных конных воев, которых за неимением своего подходящего наречения на грецкий лад катафрактариями прозвали. Посему хоть и было тех змиев видимо-невидимо, но извели поганых змиеборцы великие наши, под самый корень, и яйца их потоптали, и детенышей зажарили, а после съели, дабы перешла в них необоримая сила побежденных…»

     Комментарий: как нетрудно догадаться, здесь «Прозорова книга» объясняет мучающую современных палеонтологов тайну исчезновения динозавров. Некоторых из числа этих древних ящеров удалось даже идентифицировать. Так, Змей Горныныч — несомненно являет собою тварь, на латинский манер именуемую ныне Tyrannosaurus rex, а летучий Тугарин-змей — конечно же, Pterodactyloidea. Осмелюсь высказать предположение, что загадка вымирания мамонтов и прочих шерстистых носорогов, объясняется так же.
     Но Прозор был воистину прозорлив, ибо прозревал и деяния, свершившиеся на миллионы лет позже. Следующий фрагмент повествует уже о событиях, воспетых Гомером.

     «Разное бают о том, почему назвали сей град Троей. Одни говорят, что в честь основателей его, славных Рюрика, Трувора и Синеуса. Другие — будто в честь святой словенской троицы: Бога, Дашьбога и Недашьбога. По словам же третьих, прежде чем заложить на холме крепость, будущие цари здешние сообразили там на троих.
     Но кто бы из толкователей ни был прав, главная правда в ином. По широте словенской души подарили словене сей захолустный городишко приблудным бездомным хеттам. Подарили за ненадобностью, а те возьми, да и разбогатей на пошлинах за проход в Черное море. И обидно стало словенам: зря подарили. И приступили они к стенам и стали требовать: «Отдавайте, хетты, обратно! По-хорошему отдавайте, не то!..» Не то и вышло. Десять лет требовали, а потом навалились всем скопом, стены повалили, хеттов подлых погнали, а бегущих перебили. Оттого и пошло присловье: когда у словен уходит кто, али помирает, остальные во след смотрят и рекут: „Ну и хетт с ним!“
     Города, правда, не отстроили, так ведь зачем он и нужен-то?.. „А лучше, — сказали они, три новых возведем, и в память об этом наречем каждый Троцком!“ И по сказанному сделали».

     Комментарий: в первую очередь, здесь интересна филологическая сторона. Заметьте, из слова вритязь с течением тысячелетий исчезла буква «р» — но лишь затем, чтобы заменить собою неудобопроизносимое удвоенное «т» в слове «хетт»… Что же до городов — все правда, жаль только, недолго удержалось звучное название: сегодня они скучно и приземленно именуются называются Гатчиной. Донецком и Чапаевском…
     Но вот следующий — и последний на сегодня — фрагмент.

     «…и да не усомнится никто, что словене первыми пришли в сей мир, ибо они Сами Боги и возлюбленные чада Божьи. Ну кто, кроме истинного русича, мог заповедать: „Если власть ударит тебя по левой щеке, подставь правую“?»

     Комментарий: в комментариях не нуждается.