Откройте свой Мир!

Вчера в ленте я увидела, как люди глумились над этим фото,

и вспомнила фразу из Паоло Коэльо «Бог не играет со Вселенной в кости». Как верно сказано: судьбу переиграть нельзя – человек получает единственный расклад при рождении – и иного не будет: каждый дочитает книгу своей судьбы до конца: у кого-то это будет четырехтомник, у кого – то повесть, а у кого-то - маленький этюд…Я имею в виду длину жизненного пути…
Вы пришли в мой блог, садитесь поудобнее, я не предложу вам занимательной азартной партии в кости - налью вам чашечку янтарного чая и буду рисовать для вас этюд…
… В семнадцать лет я вышла замуж. Не по любви, не по зову души, а из чувства протеста, из – за двухминутной ссоры с любимым человеком. Побив горшки, я ворвалась в жизнь парня, который, ни на что не надеясь, тихо любил меня, и сказала: «Чего смотришь? Я вполне созрела, чтоб стать тебе женой!» Наша скоропалительная свадьба была оглушительным известием для отца, а мама только вздохнула: «Ты зачем ломаешь Толику жизнь?» Я наорала на мудрую женщину и заявила: буду счастливой назло всем!
Только через два месяца, очнувшись от обиды, поняла: кому уж точно ломаю жизнь, так это себе! Толик был чуждым элементом в моей судьбе – и каждый день я возвращалась домой все позже и позже! Я бродила по улицам до поздней ночи с единственным вопросом в голове: «Как сказать маме? Вот как ей сказать?» Я представляла ехидную усмешку отца, который никогда не верил в то, что дочь сможет жить с мужчиной. Определенно, я не была готова говорить им что – либо, но тем больше мне хотелось выговориться, излить кому-то груз жалкой моей супружеской жизни!
Однажды я повстречала подругу детства Альку – она выросла передо мной посреди улицы – и я улыбнулась ей как символу давно забытого счастья: осенним кучам листьев, в которые, смеясь, мы прыгали с гаражей, первым двойкам, которые мы стирали резинками из дневников, разбитым коленкам, которые Алька лечила бинтиком из детской аптечки. Я вспомнила нашу последнюю встречу, еще в той, прошлой жизни, когда обнявшись, мы шли после выпускного вечера и пели нарождающемуся утру нового дня:
Как случилось, видно, это судьба:
Невозможно стало жить без тебя.
Видно счастье к нам приходит лишь раз –
Поняла я это только сейчас.
Алька теперь работала на заводе, на термичке, и как раз сегодня она заступала во вторую смену. Я вызвалась проводить ее к проходной, и слово за слово, рассказала обо всех моих бедах после выпускного вечера. С азартом я нарисовала трагикомедию в картинках и лицах – и мы долго смеялись вместо того, чтобы страдать. Проходную чуть не закрыли перед нашим носом, и мне пришлось повторно описать свои мытарства охраннице, чтоб она прониклась уважительной причиной Алькиного опоздания на завод и пропустила ее к родимым печкам.
Мне понравилась наша прогулка – груз свалился с души, и каждый вечер я стала провожать Альку до проходной, если она работала во второй смене, и встречать, когда она выходила с завода после первой. Часто Алька появлялась не одна, а со своей коллегой Любой. Любе в ту пору было 28 лет, но она производила впечатление старой и уставшей от жизни. Мне казалось, будто Любин муж скончался от возрастных хворей, а дети выросли и разъехались кто куда. Для сотрудников не было секретом, что Люба неизлечимо больна, и ей самой недолго осталось. Она производила впечатление человека, легко относящегося к этой мысли, и даже разрешала Альке подтрунивать над своей болезнью. Однажды Алька сказала: «Любка, когда ты помрешь, можно я твою кружку с термички себе заберу?» Люба ответила: «Моооожно!» - и, довольная, рассмеялась. Тогда я еще не верила в неизбежность смерти, и потому поддержала Алькин юмор: «А что там, на термичке, у Любки еще есть? Может, я и себе что-нибудь возьму?» Алька прикинула: «У нее еще тапочки остались!» « Белые?» - переспросила я. «Ага!» - беззаботно хохотнула Люба. «Неее, - воспротивилась я. – Белые брать нельзя! В чем вы тогда ее похороните?»
Во время этих разговоров Люба выглядела абсолютно счастливой, и все чаще наши задушевные беседы начинались так: «Когда, наконец, помрет Любка…»
Смерть, такая далекая, почти несуществующая, не была страшнее разговора с матерью о моем неудавшемся браке. Алька подстегивала: «Та скажи им уже наконец! Ну, впадут в кому! Ну, попотчуют друг друга валерьянкой! А потом сядут ужинать, попьют чай с шоколадкой – и всем станет легче. Чего ты боишься?»
И правда - если вон Любка даже смерти не боится, смысл - страшиться разговора с родней?
И я стала потихоньку готовить мать к «пренеприятному известию». Иногда за десертом, когда она пьет чай с шоколадкой, взбрыкну: «Фу! Секс с мужиком так утомителен и неинтересен!» Или вдруг выскажу за чтением книжки мысль вслух: «Боже! У меня такой тупой супруг!» Или как бы случайно разверну журнал с иллюстрацией шапки Мономаха перед мамой: «Моя шапка Мономаха горааааздо тяжелее царской!» Когда я пошла ва-банк: «Ой, божечки, не выдержу! На последнем издыхании уже от той супружеской жизни!» – мама вздохнула: «Вот и хорошо! Отмучилась! Теперь дай бедному мальчику строить свою судьбу дальше!» Я обрадовалась и дожала: «Так как в нашем дурдоме ты – самая мудрая – поручаю тебе сообщить отцу о наших мучениях!» Оставалось только сказать ласково мужу: «Толечка, истекли наши полгодика счастья! Я тебе за него благодарна!»
Так, с помощью Альки и Любы, мне удалось распутать нить Ариадны и вернуться в свое обычное состояние наслаждения жизнью: нет, нет смысла играть с судьбой в кости – у каждого свой расклад. Стали неактуальными встречи у проходной. Я уехала учиться в Киев – и год не появлялась в родном городе. А когда вернулась – увидела Альку, бредущую на работу с понурым видом - она выросла передо мной посреди улицы.
- Алька! Алька! - закричала я и обняла подругу детства.- Ну что, как всегда, ничего не меняется в сонном околотке?
Алька отстранилась и бесцветным голосом произнесла:
- Нет, все без изменений. Кроме одного: умерла Люба. После нее остались кружка и тапочки. Белые. Но они так и лежат на термичке. Никто не захотел взять их себе!
- Ты была на похоронах? – в ступоре задала я дурацкий вопрос.
- Да… - тихо ответила Алька. – Любу похоронили в подвенечном платье…
Не сговариваясь, мы свернули с дороги и пошли в "генделык", чтоб через час убедить охранницу в уважительной причине Алькиного опоздания на работу...
Только потом, не тогда, до меня дошел смысл сказанного подругой: в подвенечном платье хоронят тех женщин, чья судьба умещается всего лишь на одном листке в кратком жанре этюда, а все остальные страницы остаются пустыми…
Не было у Любы никогда мужа, почившего в бозе в окружении родных…
Не было детей, повзрослевших и разъехавшихся кто куда…
Не было ничего, кроме кружки и старых тапочек…
Бог не играет со Вселенной в кости...
Допейте со мной чай, и давайте порадуемся, что многим Бог раздал четырехтомники в то время, когда их жизнь достойна лишь этюда...

Мальчик оставил свой велосипед прикованным к дереву когда уходил на войну в 1914 году. Он не вернулся, и дереву не оставалось ничего другого, как расти вокруг велосипеда. Невероятно, но этот велосипед находится там уже 98 лет!

Мама рано будила меня, чтобы отвести в сад. Теплыми ласковыми руками она вынимала меня из сна и несла в ванную. Обнимая, она осторожно окунала меня в воду, и я продолжала спать сидя, окутанная благоухающей пенкой. Мама ополаскивала мои плечи из ковшика, напевая: «Эту девочку не троньте. Помогайте ей во всем. У нее отец на фронте. Мы ей варежки сошьем. Мы сошьем ей варежки, позовем товарищей. Будем с девочкой дружить. Все товарищи нужны…» Это была утренняя колыбельная, под которую я начинала просыпаться…
Фронтом мне казался конвеер, на котором работала мама. Каждый день  на  ее руках  появлялись свежие ожоги – она воевала с «горячими формами», я представляла их в виде огромных призраков, наползающих на маму из тьмы. «Ты мой свет, - часто говорила она, - ради тебя я борюсь». Видимо, ей было очень трудно, поэтому я безропотно шла в сад – мне не хотелось быть еще одной ее «трудностью».
Каждое утро, даже если оно было августовским, меня сотрясал озноб: еще полчаса назад я таяла от ощущения неземного маминого тепла, но через мгновение  меня сковывало холодное прикосновение общего одиночества улицы. Оно забиралось за шиворот курточки, ползо между лопатками, проникало в живот, это утро ярких контрастов противоречивого мира.
В этом повторяющемся изо дня в день раннем утре моим единственным товарищем становилась кривоногая повариха, огромная «форма» - холодная и неприветливая, которая с зарей начинала кашеварить на детсадовской кухне. Мама оставляла меня на нее. И как только за мамой закрывалась дверь, повариха брала меня за руку, мгновенно высасывала из моей ладони все тепло последнего маминого прикосновения и вела меня в темный холл. «И попробуй только пикнуть» - грозно бросала она через плечо, возвращаясь к своим чанам и сковороткам. Она все же присматривала за мной: в форме распахнутой двери, из которой лился в коридор  широкий луч  спасительного  света.
Темнота вокруг меня сгущалась, тени приобретали враждебные очертания, мне становилось особенно зябко, потом откровенно холодно, и в полном отчаянии я пробиралась ближе к кухне, совсем близко, садилась на корточки у стены – на границе света и тьмы, но все же находясь на темной стороне. Я умоляла детских своих  богов не позволить мне пикнуть, не дать мне выйти на свет и униженно просить: «Тетенька, возьмите меня к себе, мне страшно». Это было равносильным поражению в борьбе с тенями тьмы.
Тьма не должна знать, что ты отчаянно нуждаешься в свете, что ты зависишь от него, потому что она тогда  начинает хохотать, издеваться и всеми силами тянуть тебя назад.

Прошло много лет, но даже теперь, когда я выхожу распаренной из ванной в комнатную прохладу, когда я оказываюсь ранним, пусть и августовским утром, на улице, я заново переживаю детское открытие контрастов, заново оказываюсь между светом и тьмой, ежусь, дрожу, становлюсь готовой в ту минуту, когда меня начнут изнутри раздирать ледяные «формы» тьмы, шагнуть в спасительный луч света, униженно шептать: "Мне страшно, возьми меня к себе..."и при этом прошу своих взрослых богов никогда не довести  меня до этого…

Продолжение последует...

Удивительно, сегодня на работу я пришла первой. Иду по гулким коридорам офиса, считаю квадраты кофейной плитки острыми носками туфель – я тороплюсь, у меня много важных дел. Я знаю, что я первая, что я одна, но вдруг прямо по курсу – хрупкая фигурка, склонившаяся над ведром с надписью «Для коридоров». Заприметив меня, она выпрямляется, бросает тряпку в ведро, вытирает руки о подол клетчатого фартука и лезет в карман халата за ключом от моего кабинета.
- Охо-хо, в такую-то рань пришли, - сетует Нила Александровна, открывая дверь. – Не любят вас дома, Лариса Анатольевна, ой, не любят…
- Ой, не любят, - вторю я со смехом.
Нила Александровна бросается к электрочайнику и заставляет его проснуться: любое утро, любят ли меня в нем или нет, я начинаю с неизменной чашечки кофе, выравнивая ею общую гармонию дня. Я снимаю бушлат и остаюсь в форменном бутылочного цвета свитере с прикрепленными к плечам погонами. Пряча бушлат в шкаф, Нила Александровна с недоверием смотрит на них  – я вижу это боковым зрением и улыбаюсь: мне так понятны ее внутренние мотивы…

Раз в неделю она приходит среди дня прибрать в моем кабинете. Для начала онапросовывает голову в дверь и спрашивает робко:
- Можно?
И сканирует мое настроение. Если оно подходящее, женщина принимается за работу и  начинает бурчать, обращаясь к венику, подметающему сор по углам:
- Насорили. Надымили. Натоптали. 
Это отлаженная схема, и она повторяется с неизменной периодичностью, раз в неделю. Так было пять лет тому, так было в прошлом году, так было и пару дней назад: ее хмурое бурчание наконец переходит в крещендо, обращенное к Венику, первому помощнику прокурора уборочных дел:
- И еще сидят в кабинете сутками, доступа никакого нет к ихним какашкам…
Слово «какашки» - волшебное, после него невозможно спокойно дремать над государственными бумагами. Я откладываю их в сторону, откидываюсь в кресле  и неожиданно для самой себя спрашиваю прокурора:
- Нила Александровна, а вот скажите, вы могли бы влюбиться безумно?
После слова «какашки» произносить слово «влюбиться» по меньшей мере странно…
Интересно наблюдать, как маленькая фигурка в синем халате замирает, сжимается и вдруг выпрямляется подобно пружине, упирает руки в бока и с вызовом говорит:
- Да!
Мне смешно от того факта, что ее не удивляет мой вопрос. Как будто она ждала чего-то подобного давно и  находится в полной боевой готовности к диалогу:
- За деньги!
Вот так пассаж. Я задумчиво  грызу кончик карандаша, и представляю лицо того человека, который когда-то заставил ее разувериться в любви. Должно быть, это лицо похотливого гада, лишенного  чести и совести. Фантазия рисует свинячьи глазки, мешки под ними и почему-то бакенбарды мужчины средних годов…
Нила Александровнавна присаживается на подлокотник гостевого кресла и удивляет меня вопросом, хотя я тоже делаю вид, будто он - вполне в логическом ключе разговора:
- Вы когда-нибудь были в Доме офицеров флота?
В Доме офицеров!!! Наверное, я должна была тут же увидеть перед собой этот Дом, знакомый с детства, с четырьмя массивными колоннами, подпирающими фасад, но неожиданно я оказываюсь в одном из ярчайших дней юности: отец в кителе сидит возле зеркала, как гордый альбатрос, а маленькая фигурка матери прилипла к его спине, как морская чайка к скале, обвила его стан руками и склонила голову на погон с пятиконечной золотой контр-адмиральской звездой. И оба они смотрят  из амальгамы на меня, остановившуюся на пороге их тихого утра, полного внутренней гармонии, чистоты и только им известного таинства единения сердец…
Мне не хочется делиться трепетным восторгом воспоминаний перед лицом безумной любви за деньги. И я спокойно говорю:
- Неа. Никогда…
- Тогда вы не знаете, что такое морские офицеры. Это честь…это чистота…это фигуры рюмочками…
Я улыбаюсь метафоричности прокурорской речи…
-  Однажды я встретила такого в Доме офицеров флота…- Нила Александровна мечтательно прикрывает глаза. – В полной амуниции. С  шевронами. С золотыми звездочками на погонах. С дипломатом в руке. Опять же фигура рюмочкой…Влюбилась с первого мгновения, как чаечка, как пичюжечка. Я дышать боялась, когда он в пустом актовом зале читал мне стихи… И все смотрела прямо, на раскрытую крышку рояля на сцене.
Женщина склоняет голову набок и делает то, чего я никогда не ожидала – она начинает декламировать:
Засверкал огонь зарницы,
На гнезде умолкли птицы,
Тишина леса объемлет,
Не качаясь, колос дремлет;
День бледнеет понемногу,
Вышла жаба на дорогу.
Ночь светлеет и светлеет,
Под луною море млеет;
Различишь прилежным взглядом,
Как две чайки, сидя рядом,
Там, на взморье плоскодонном,
Спят на камне озаренном.
Я сижу в немом восторге и перебираю отзвуки своих воспоминаний, так созвучных фетовским строкам. Н е верится, что вечер поэзии оборвется грубой прозой:
- А потом он раскрывает дипломат…Я думаю, что же там? Наверное, маленький букетик цветов…
Нила Александровна замолкает. И я мысленно продолжаю вместо нее:
- …который он купил в предчувствии встречи с судьбой…
Неожиданно прокурор вскакивает со своего насеста, несется к старому товарищу Венику, хватает его и нервно метет им ковер:
- А там бутылка водки...круг колбасы и…презерватив. Вот и вся безумная любовь! Вот и верь после этого людям с золотыми погонами…
- Честь…Чистота… - бурчит она глуше, успокаиваясь. Я смотрю на нее очарованно: всю жизнь мне казалось, что у уборщиц упрощенные представления о чистоте…


…Я подхожу к своему рабочему столу и  кладу перед собой кейс. Нила Александровна  за моей спиной раскрывает жалюзи, и в кабинет врывается чистый свет тихого морозного солнечного утра. Я щелкаю замочками и приглашаю ее заглянуть в мой портфель. Она делает это с опаской: ей не везло с портфелями до сих пор. Наконец Нила преодолевает себя и заглядывает через мое плечо в пугающее нутро кейса.
Сегодня в нем нет деловых бумаг…Сегодня в нем только маленький букет крокусов, который я  купила утром в переходе у женщины: ее глаза  были такими же зелеными, как глаза моего  отца. И еще в нем лист, на котором написаны поэтические строки, которые так любит моя мать:
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
Несмотря на горечь разочарований, она никогда не сомневалась, что жизнь – это любовь, и потому встретила своего Альбатроса…
Нила Александровна прячет фетовские строки в карман синего халата и, зачарованная, бережно берет крохотный букет. Уже в дверях она оборачивается, и я вижу свет, льющийся из ее глаз, и непонятно, какой он природы: то ли это ее внутренний  пробудившийся огонь, то ли это отражение той бесконечной, вечной чистоты любви, плещущейся в окно, той гармоничной чистоты, которая каждое утро будет встречать людей, пока жив этот мир…

В пять утра мы выходим на берег, чтоб встретить дельфинов, стаей плывущих на свой завтрак в далекую столовую в открытом море. На набережной дворник тихо метет жестяные банки и упаковки чипсов, оставшиеся после ночных гуляний. Продавец шаурмы надевает передник. Целуется молодая пара, сидящая на песке. А мы ждем морских пришельцев. Само по себе это зрелище, далекое от шоу дельфинария, но оно открывает в тебе тайные глубины подсознания, интуиции, предчувствия. Перед тобой лежит тихая морская гладь, лишь у берега шевелящаяся тонкой нитью прибоя. Ничего не предвещает появления дельфинов, но ты поворачиваешь голову почему-то именно в ту сторону, в ту точку в необозримом морском просторе, где в аквамарине тихого спокойствия вдруг намечается необычное шевеление и из глади морской показывается черный плавник.
- Дельфины! Дельфины! – раздаются восторженные крики с разных концов пляжа, и ты понимаешь, что не только у тебя имеется тончайшая душевная связь с морем. Всего лишь небольшие плавники рассекают зеркальное пространство то тут, то там, но дворник бросает метлу и жадно смотрит в морские дали, с хитрой улыбкой дитя востока выглядывает из – за вертела с мясом. Влюбленная пара вскакивает, прервав свои чувственные упражнения, и, подстегнутые внутренним порывом, мы сами, сломя голову, мчимся за ними ближе к воде. Стая дельфинов как будто чувствует наш восторг, она посылает самого смелого разведчика к берегу для приветствия людей, и вот уже над морской поверхностью у ближнего буя появляется его могучий хвост.
- Ооооооооооооооооооооооооооооооо, - вздыхает весь берег десятками слившихся возгласов, и внутреннее единение становится настолько сильным, что сердце выпрыгивает из груди, будто мы все стазу стали призерами олимпийского марафона. Стая исчезает за дальним молом, но еще долго мы обмениваемся улыбками и обсуждаем увиденное в тесной группе «посвященных» в чудо.
- По кофейку? – вопрошает продавец шаурмы и ставит в ряд десять пластиковых стаканчиков.
Мы возвращаемся на базу, заряженные энергией чуда и слияния с природой. Из своего номера выползают опухшие от вчерашних ночных возлияний соседи и не могут не заметить наших сияющих глаз. Их глаза за десять дней отдыха успели совсем потухнуть, они «убивают» драгоценное время, валяясь до обеда в номерах, и почти не общаются друг с другом. Вчера под воздействием спиртного отец семейства так разоткровенничался со мной, что признался: за пятнадцать лет супружеской жизни «с женой обо всем уже переговорено», с дочерью тоже толковать особо не о чем – «она мала еще для разговоров».
- Вы бы повели дочку рано утром на море – там через всю акваторию плывут дельфины на кормежку, - мягко говорю я.
Девочка – подросток откладывает в сторону кроссворд, и впервые за все время я вижу искорки живого интереса в ее взгляде. Супруга прерывает свое любимое занятие: инвентаризацию купальников и плавок на бельевой веревке. Налаженный семейный быт дает прекрасный сбой: появляется общая тема для разговора, и семья решает сегодня лечь спать пораньше ради утренней встречи с дельфинами.
Вечером беспокойство тяготит меня, и я спрашиваю подругу:
- А если дельфины не приплывут?
Мы задумали назавтра степное путешествие и поэтому тоже ложимся пораньше. Подруга заявляет так, как будто ей известны наперед итоги завтрашнего дня:
- Нееее, не приплывут!
- Почему? – беспокойство нарастает: так хочется сохранить народившиеся искорки в глазах соседской девчонки.
- Ты видела это семейство?
.....Я допиваю вторую чашку кофе, смакую маленькие кусочки сыра между языком и нёбом, смотрю, как раскрываются благодарные розы под струями воды из шланга флегматичного садовника, слушаю, как из открытого окна вырываются звуки радио, включенного на полную мощность в номере молодой пары. Вот диктор говорит: «Киевское время – семь часов». И в возникшую предательскую паузу добавляется размеренное поскрипывание дивана.
Наши соседи, наверное, уже встретили чудо и бегут домой поделиться своей радостью. Я улыбаюсь: сейчас из розовых кустов выбежит соседская девчонка, раскрасневшаяся, полная наших вчерашних восторгов и завопит на весь околоток:
- Дельфины! Дельфины!
Смеясь, мы обступим ее, и из нашей груди будет вырываться сердце всего лишь от двух плавников, показавшихся над морской гладью.
Она увезет эти восторги с собой в далекую Московию, и они помогут ей добиваться успехов во всех жизненных марафонах.
Наконец из –за кустов показывается унылая молчаливая процессия, торжественно несущая над головой резиновый матрас.
- Ну что? Ну что?
Отец семейства разочарованно качает головой.
- Не было никаких дельфинов, - говорит мать, с постной миной возвращаясь к излюбленному занятию: развешиванию трусов и лифчиков на бельевой веревке.
Девочка вздыхает:
- Хоть выспались на берегу.
И углубляется в кроссворд.
« Как же? Как же спать на берегу, если и без дельфинов море дарит столько впечатлений тому, кто рано встает?» - сигналю я девочке глазами. Я порываюсь пригласить ее с нами в степь, но подруга берет меня под руку и уводит в номер:
- Не надо! Мы тогда не встретим дельфинов! Потому что природа не открывается тому, кто не способен на восторг!
Мама соседской девочки не поняла бы этих слов. Не прекращая дорогого сердцу дела, она лишь усмехнулась бы:
- Дельфины в степи? Ну вы даете!

- Вот почему они носят черные перчатки, когда я делаю им кисти из латекса, по цвету не отличающегося от естественной кожи? – досадует мой приятель, протезист – ортопед Двайт. Мы сидим на открытой террасе живописного кафе – в уголке Центра реабилитации людей с ограниченными возможностями: кажется, все беды мира сошлись здесь в одном цвете - цвете беды.
Мне понятен патриотизм американца, но его вопрос так остро откровенен, что невольно я прячу руку под скатерть.
«А вот действительно – зачем?» - общий невротизм ситуации передается и мне – я тупо смотрю на свою руку в черной перчатке и не нахожу ответа. Мне понятна, но неприятна была бы забота Двайта, если на утро после изготовления заказа он позвонил бы и деловито спросил: «Как чувствует себя культя в новом протезе? Достаточно комфортно?»
- Слово «протез» - настолько дискомфортное, что его поневоле хочется спрятать в перчатку, - нахожусь я, но приятель смотрит на меня непонимающе с высоты открытой демократии статуи Свободы. Если есть проблема – ее надо решать, а не обходить стороной! «Твой ответ некомпетентен!» - сигналит взгляд прогрессивного дока…
Как всегда, я ухожу от животрепещущей темы. Я ухожу от нее к матери, в юную аллею дубов и каштанчиков, где мы прогуливаемся воскресным днем. Мама – моя ожившая левая рука, а я – ее слух, который она потеряла в годы войны и обрела с моим рождением: я рассказываю ей, как ЗВУЧИТ мир! А она мне - о том, какой на ощупь лист каштана, если его тереть между пальцами левой руки.
Мама любуется осенними листьями дубочков, тела которых едва достают до ее пояса, а я перевожу с древесного языка слова, которые они адресуют ей…
Внезапно я замолкаю и палю из всех пушек, кричу с пугающей аллею откровенностью:
- ...Вот почему мы носим черные перчатки, в то время, как протезисты изготовляют нам кисти из самого современного суперлатекса, ничем не отличающегося по цвету от естественной кожи?
Мама улыбается своим друзьям и отвечает так, как будто и нет никакой проблемы вовсе:
- Почему? Все очень просто, дочка. Черный – это цвет беды. Черная перчатка – это сигнал. Сигнал всем добрым людям о том, что вы нуждаетесь в помощи: Уступить место в транспорте, помочь подержать пакет в магазине, дать вам путь со стороны поручня. Но если ваши кисти ничем не приметны – доброму человеку может не хватить одной только доброты, чтобы почувствовать это…
Черный – цвет беды. Я потрясена. Я подношу мамину руку к губам. Как все женщины, жизнь которых прошла в Советском Союзе, мама стесняется, когда целуют ее руку.
- Тогда продолжим, - смеется она, смущенно высвобождаясь. – О чем еще говорят мои маленькие деревья? Как жаль, что мне не дано слышать…
- Не дано слышать? – восклицаю я одними губами. – Да тонкости твоего слуха могут позавидовать Ростропович и Спиваков, «Виртуозы Москвы» и хор Турецкого вместе взятые…
Мама улыбается, и ее улыбка загадочнее, чем улыбка Моны Лизы:
- Тогда расскажи об этом твоему другу Двайту. Пусть и он позавидует!

Второй час мы с Галатеей перебегаем из магазинчика в магазинчик, реализуя цель: пополнить наш летний гардероб. Перебираем топики и майки, бриджи и шорты, босоножки и сандалеты, и Галатея ропщет все больше:
«Ну вот, почему на мужчин шьют нормальные, удобные вещи, а как посмотришь на все, что изготавливается для женщин – складывается впечатление, что дам готовят к вековечным мукам, в любой сезон». За время оголтелой гонки я ничего не смогла выбрать в женских отделах для себя, и потому солидарна: «Более того, складывается ощущение, что весь мир скроен для мужчин, для их удобства и удовольствия, и женщина в том числе». Я держу в руке совершенно непригодный для комфортной жизни босоножек с десятисантиметровым каблуком и дурацким разноцветным бантиком: «Вот если бы ты была мужчиной, тебе бы приглянулась красотка, крутящая попой на пляжной дискотеке, обутая в этакое счастье?» «Конечно! - восклицает Галатея. – Ведь такая обувь придумана не для того, чтоб она нравилась женщинам, а для того, чтобы сводить с ума мужиков в бесформенных шортах и сандалиях на низком ходу, дующих пиво за соседним столиком». Я вынуждена и здесь согласиться: «Да, для мужчин, дующих пиво и представляющих, как они сейчас заманят глупышку на задний двор дискотеки и подарят ей удовольствие соития, забросив эту ногу в клоунском босоножке себе на плечо».
Мы смеемся, наблюдая за нашими виртуальными мужчинами: они что, всерьез думают, что удовольствие от соития можно получить на заднем дворе бара, упираясь в землю всего лишь одной ногой, одновременно забросив вторую конечность выше собственного роста? В такой позе, запасясь терпением, удовольствие можно только изобразить. Но ради чего? Зачем?
Галатея крутит босоножек нашей фантазии в руке и вздыхает:
- История женщины – история бесконечного терпения. История мужчин – это история собственного удовольствия. Пошли отсюда…
Мы никак не можем изменить этот перекошенный мир, но можем бегать из магазинчика в магазинчик в надежде купить подходящую летнюю женскую обувь: нет, не матерчатые лодочки с безвкусными черными бантиками и не босоножки с голенищами от зимних полусапожек, а что-то, напоминающее удобство мужской классики, но созданное исключительно для женщины.
Я вспоминаю одну из историй бесконечного женского терпения, и заполняю ею время наших поисков. Это история моей тетушки, которой вот уже год, как нет на Земле, но которую я вспоминаю с детской благодарностью, с нежной грустью, с досадой, что мне не дано было изменить ее жизнь, и вся ее горькая судьба терпения началась и закончилась на моих глазах. Еще с детских времен меня поражало, как эта кроткая, молчаливая, покладистая женщина могла выйти замуж за неприятного мужлана – моего дядюшку, который частенько поднимал руку на жену, будучи не в духе; мог унизить гостя в своем доме, а однажды за обедом сказал мне, пятилетней: «Кто не работает – тот не ест». И захохотал. Я положила ложку. Но мама, пристально глядя дядюшке в глаза и сжимая мою ладонь под столом, ответила за меня: «Доченька, ты же ходишь в детский садик? Вот и хорошо. Значит, ты работаешь. Кушай, моя золотая, не все дяди на земле говорят умные вещи». Тетка не смела вступиться за меня так открыто, как сестра, поэтому ее протест был молчаливым: после трапезы она нажарила семечек, замесила тесто для моих любимых творожных колобков и слазила в погреб за компотом из алычи: она знала, как я обожаю этот компот, поэтому всегда ложила вторую банку в мамину сумку перед нашим отъездом. Безмолвная, она бесконечно дарила мне радость в их частном доме: как белка, прыгала по самым высоким веткам, собирая в миску спелые абрикосы; водила меня в домашний зверинец кормить морковкой смешных нутрий, ласково журила водолаза Пальму, если собака плохо меня развлекала. Весь день она была занята по хозяйству. Ее муж тоже вечно что-то пилил, паял и мастерил во дворе. Тетушка была на подхвате, но, наблюдая за их трудом, который должен был объединять семью, я не видела ни единой искорки, пролетавшей между ними, ни единого ласкового взгляда, брошенного друг на друга, не слышала ни слова, которое выдало бы их чувства…
Никто не запрещал мне бывать в их спальне. И я часто, пока взрослые хлопотали по хозяйству, исследовала дядюшкин сервант, в котором он собирал всякие интересные вещицы, хлопала дверями шкафа, катаясь на них, меряла многочисленные дядюшкины галстуки и подтяжки – у тети было два неинтересных выходных платья на вешалках в шкафу и кольцо в коробочке, завернутое в газету и спрятанное на полке под стопкой наволочек. Я подходила к супружеской кровати, и внимательно ее рассматривала, узкую, почти походную, с двумя подушками, прижавшимися друг к дружке. Над кроватью висела иконка и букетик сушеных маковых головок. Ведь не совсем же был он бездушным, раз повесил над кроватью святой лик? – думала я о дядюшке позже, возвращаясь к этой мысли даже через годы. Может, он стеснялся проявлять чувства днем, и оставлял ласки для жены на позднее время? Почему же она не спешила в супружеское ложе ночью, укладывая сначала меня с кошкой? А потом присаживаясь у зеркала и долго-долго расчесывая свои длинные, до пояса, каштановые волосы? Чувствуя ее грусть, я сбрасывала кошку с себя и бежала к тетушке, чтоб своими объятиями поблагодарить ее за трогательную заботу, подбодрить ее в тоске. Она обнимала меня и возвращала на диван, и только потом закрывала за собой дверь спальни. Прощальный стук казался мне приговором…
- Мама, а тетя ведь не любит дядюшку, - говорила я матери. – Почему она не уйдет от него?
Мама колебалась, но потом решалась ответить: даже в моих пять лет она считала меня достаточно взрослой для горькой правды:
- Ларушка, мы детдомовцы. У нас нет родителей. Нам некуда идти…
…Моя тетя решилась на развод, будучи уже пожилой женщиной. Когда дети выросли и не нуждались больше в отцовском крове, она в чем была – в том и ушла из дома. После ее ухода дом пришел в упадок. Был стерт с лица земли временем. Погиб абрикосовый сад. Зачах и умер дядя. Ей нечего было завещать детям, поэтому она оставила им свою волю в нескольких словах: не хоронить ее рядом с мужем. Она не хотела делить с ним свое ложе в Вечности. Это был ее, впервые обличенный в слова, протест, протест против перекошенного мира, в котором женщина имеет право только на терпение…
Достаточно разогретая моими воспоминаниями и превратившаяся в сущую амазонку, защищающую интересы своего пола, Галатея ехидно спрашивает у продавца мужского обувного отдела:
- Скажите, пожалуйста, а почему на мужчин не шьют сандалии с десятисантиметровой шпилькой?
Одновременно я прошу подать нам для обозрения элегантную пару мужских босоножек в стиле «унисекс» с креативно выполненным носком и удобно застегивающимися хлястиками…
За продавца отвечает мощный дядя, стоящий за нашей спиной, отдувающийся от жары и полирующий платком вспотевшую лысину:
- Потому что мужчина и так выше женщины на голову…
- Даже так? – поднимает бровь Галатея. – Тогда я расскажу анекдот. Семейная пара стоит в очереди в продуктовом магазине. Жена говорит продавцу: «Подайте нам палочку салями и полколечка ливерной колбаски для собаки». Муж обращается к жене: «Дорогая, но у нас нет собаки». Жена отвечает: «Стой и не гавкай».
Пока боров за нашей спиной осмысливает подтекст анекдота от Галатеи и готовится поднять руку на женщину, я со смехом кричу продавцу:
- Все! Дайте нам две пары этих чудесных босоножек. И быстрее. Мы сделали свой выбор! Он самый лучший!
Галатея хватает меня за руку и мы, ухохатываясь, бежим на улицу. Над магазином раскинулось абрикосовое дерево, и хоть плоды совсем еще зеленые, я чувствую запах и вкус самых спелых - на его верхушке. Я несу покупку в руках, держу босоножки за хлястики: это мой протест несправедливому миру, который создал меня для терпения, а я возьми и приди в него для собственного удовольствия.

Парутино - современное село с аккуратными домишками (для себя) и с общественным туалетом в центре (для других) - с двумя внушительными дырами, но страждущие почему-то ими не пользуются, а кладут "мины" прямо у входа. Мы смеемся - даже психолог в наших рядах не может объяснить этого идиотизма. Едем дальше вдоль хозяйских штакетников. Лидер местного птичьего царства завидел  наше авто, вытянул гордую шею и зашипел: "Этта шшшшто еще за гусь?" Я почтительно отвечаю из окна: "Нет-нет-нет, не имеем намерения совратить прекрасную гусыню. Не подскажете, сэр, где переулок Геродота?" Услышав имя великого путешественника  Древней Греции, лидер успокаивается и машет крылом вправо - Галатея включает поворотник.


После смерти реинкарнированный Геродот поселился в двух шагах от любимой Ольвии, в переулке, названном в его честь,  и возглавил местный гарем индюшек. По крайней мере, нам хочется верить в это и в то, что жизнь бессмертна.


Я всегда мечтала найти ту тончайшую грань, отделяющую прошлое от настоящего, остановиться на разделительной  черте между Эпохами: одной ногой - в туманном Тогда, другой - в  загадочном Сейчас. И ощутить спасительное Равновесие. Похоже, за меня это сделала Галатея: она влезла на стену строения, рожденного более трех тысяч лет назад, и уверенно смотрит в Будущее из двадцать восьмого октябрьского дня 2011 года, 12 часов пополудни. Вот - вот из каменных пор вылетит призрачная тень, смешает в шейкере из глины винный коктейль эпох и в образе прекрасной гречанки подаст кубок Галатее.



Похоже, и я подбираюсь к точке Равновесия. Мы сидим в маленьком ресторанчике и рассматриваем сверху панораму  греческой колонии Ольвия - богатого мегаполиса на 50 тысяч жителей, который более трех тысяч лет назад блистал яркими огнями древних неоновых плошек и факелов. Город был несметно богат и сказочно прекрасен - его надеялись покорить мужи сильных держав, но все их копья погнулись об оборонительные неприступные стены еще более могущественной страны. О, сколько завоевателей мечтали попить кофейку на открытой площадке над самыми верхними крышами домов ольвиополян, взирая на то, как под их ногами лежат руины поверженной красавицы. И вот сегодня ее руины лежат под моими ногами...
Такова жизнь!Еще двадцать минут назад я утюжила улицы современного Парутино, а сейчас уже нахожусь  в пятом веке до н.э. Еще вчера я была песчинкой в молохе профессиональных будней, и мой шеф мог безнаказанно плюнуть в мое лицо, но уже сегодня я сижу на том месте, куда три тысячи лет назад даже не смели поднимать глаза рабы и бедные. При желании  я могу безнаказанно плюнуть на свое прошлое, на стены древнего поселения, но вместо этого я делаю глоток горячего и черного, как ольвийские ночи, кофе: я не могу, не умею сдерживать восхищения перед метаморфозами жизни, какими бы они ни были.



Все порастет степной травой, и над самыми страшными моими проблемами будут кружить равнодушные колонии комаров - у них другой взгляд на житейские катастрофы.


Я хочу прикоснуться к "замшелому мрамору царственных могил", ощутить тонкую нить единения с землей моих предков. Пусть их мудрость укажет мне самую высокую точку Равновесия. Ту точку, в которой я могу принять мир, каким он есть. И осознать себя его бескрайней частицей.


Кажется, вот она - точка Равновесия, я нащупала ее. Камень передает космическое тепло, он горячий, несмотря на октябрьскую общую прохладу и солнце, которое светит, но не греет.
Возможно, по этой тропинке поднимались на гору первые поселенцы, прародители Ольвии. Их лица запечатлел на века камень. 



 Эти лица лежат теперь здесь, обдуваемые ветрами и сжигаемые солнцем, на самой высокой точке Равновесия, которую обязательно увидят из Космоса представители будущих поколений, отправляющиеся на поиски далекой межгалактической  Итаки...Точно так же, как их предки тысячи лет назад пустились в бескрайнее море на поиски своей Итаки и нашедшие плодородные благословенные земли Ольвии. У каждого в жизни должна быть своя Итака! 

Когда встанет время отплыть в Итаку -
Помолись, чтоб долгим был путь,
И он будет мирным -
Потому что циклоп, лестригоны, Скилла
Не в морях, а в твоей душе.
Долгий путь,
Светлые заводи феаков,
Щедрые причалы финикян,
Мудрые беседы египтян,
А Итака - вдали,
Ждущая тебя старцем,
Просветленным, умудренным, богатым,


Ибо лишь для нее,
Каменистой, убогой, скудной
Ты поплыл стать таким, каким стал. 
                                              (Константинос Кавафис)



Стоило свернуть чуточку в сторону от точки Равновесия - как проза жизни врывается в сознание. Аллегорическая картинка реальности - во все времена: мы склоняемся над погребом, покрытым решеткой, и с опаской смотрим вниз.
- Фу, - произносит свободолюбивая Галатея. - Там сидели рабы.
Сейчас на дне погреба монеты и купюры, брошенные сердобольными туристами.
Галатея продолжает:
- Раньше рабы сидели внизу и смотрели вверх на своих хозяев, а теперь рабы с этой стороны решетки смотрят на хозяев, которые лежат внизу...
Мне не хочется думать, что  все - рабы денег - эдак мы никогда не доберемся до Итаки...
И я говорю:
- Когда-нибудь, когда Итака поселится в нашем сердце, и мы станем камнем и мхом, когда Ольвия еще раз покроется земною толщей и ледниками, когда человечество умрет и родится вновь, и наши потомки достигнут такого уровня жизни, что откроют археологию как науку и откопают этот подвал, через многие тысячи лет здесь появится маленький ресторанчик, в который однажды утром придут двое молодых археологов и один скажет другому: "Мы сегодня обнаружили старый погреб. В нем найдены древние монеты - но они более поздние, чем те, что вы вчера нашли в доисторическом склепе. И это значит: мы можем говорить о цивилизаци, которая существовала во временных рамках от.... и до.....В общем, о нас догадаются, о нас узнают, поймут, что мы - были!"
Галатея достает из кошелька горсть монет и бросает их в яму - она очень хочет оставить будущим цивилизациям память о себе. Я еще раз смотрю вниз: монет внизу - как звезд на небе! Сколько же людей хотят, чтоб их помнили...
Тот, кто хочет, чтобы его помнили, никогда не будет рабом денег!



Чтоб не превышать скорости лениво движущейся по Млечному пути украинской степи, мы спускаемся к лиману с поспешностью улиток. Настроение Галатеи приподнятое: она увидела свое будущее с высоты руин древней цивилизации, оставила памятку о себе последующим поколениям в виде горсти монет, пригубила винный коктейль из рук воображаемой прекрасной гречанки. День удался!
Я прошу описать глоток божественного нектара, но Галатее не хватает фантазии:
- Невозможно описать вкус вина, выдержка которого три тысячи лет...
- По крайней мере, скажи, как выглядела гречанка...
Степных улиток, описывающих красоту тысячелетней давности, нагоняет деревенская телега. Дед с выбеленными, как степной ковыль, волосами, щербато лыбится нам:
- Сідайте, дівчата, в ногах правди немає...
Я падаю в душистое сено рядом с его внучкой - рыжей, как весеннее солнце. Без всяких слов я чувствую, что ее зовут Итака и теперь знаю, как выглядели древние гречанки: палящее солнце целовало их лица, оставляя на местах поцелуев десятки веснушек. У них были вздернутые носики сорвиголов и зеленые глаза с бессчетным количеством искорок и чертиков. Они носили на груди мобильные телефоны в чехлах с бусинками и вышивкой, а на их туниках красовались рисунки утят дядюшки Скруджа. Пока я любуюсь Итакой, Галатея интересуется, много ли богатств скрыто еще в этой земле. Возница всплескивает руками, и на секунду белая лошадка, тянущая телегу, оказывается предназначенной самой себе:
- На тисячі сундуків вистачить, доню...
Плотину прорывает:
- Бачте той берег, що в димці?
Мы смотрим на далекий берег на той стороне лимана.
Когда-то  давным-давно оба берега были близки, как братья, и образовывали протоку, через которую был переброшен мост, который соединял далекие степи, бывшие некогда Ольвией, с близким соседом. Однажды ехала по мосту влюбленная пара, да в золотой карете, да с ветерком, да на венчание. Порыв ветра опрокинул карету в протоку, но влюбленные успели выскочить из нее и, держась за руки, пошли дальше пешком. Долгие годы, даже после того, как мост исчез, а берега разошлись, смельчаки, романтики, черные археологи и авантюристы всех мастей не переставали искать в глубоких водах лимана золотую карету. Вот и летом приезжали немцы на специально оборудованном для поиска кладов судне и три месяца искали то ли сокровища Ольвии, то ли карету в тысячелетнем иле, но уехали не в карете, а на своей посудине.
- А что-то еще нашли? - во взгляде Галатеи зажигаются холодные огоньки черного археолога.
- Та хто про це скаже, - дед с досадой хлещет лошадку. - Начебто декілька великих амфор - більша частина Ольвіі схована під водой.
- Значит кареты на самом деле нету, дедушка? - юная гречанка становится грустной.
Мне хочется согреть Итаку:
- Я думаю так: карета есть! Но ее найдет лишь достойный!И обязательно тот, кто пронзительно влюблен в свою Землю!
- И это будем мы! - восклицает Галатея. На ее лице - ни тени сомнения. - Летом мы оформим отпуск. Купим ласты и пару масок для подводного плаванья и очень быстро найдем ее.
Я не стала спорить: с высоты руин древней цивилизации  в 12 часов пополудни Галатее открылось наше будущее!
В своих смелых фантазиях мы уносимся  в те дни, когда запряжем в золотую карету нашу белую лошадку и станем катать по сельским улицам всех тех, кто влюблен.
В личных мечтах я уношусь еще дальше: я представляю себя, с волосами, белыми как степной ковыль, сидящей на облучке золотой кареты и везущей на венчание  повзрослевшую Итаку и ее суженого...
Лошадка прядет ушами - она совсем не против.
Дед хохочет: "От жеж фантазёры!"
Но зеленые, как лиманские воды, глаза Итаки все еще грустные...



"Вот! Гляди! Невозможное - возможно!" - Галатея долго роется в прибрежном песке и наконец находит кусок древней амфоры. - И это я еще копала по верхам!"
Я смеюсь:
- Ну я и не надеялась, что, вооружившись кривой палкой, ты сходу ухватишь за дверцу золотую карету. Так что в следующий раз, с настоящим совком в руках, ты достигнешь гораздо большего!
Галатея обмывает находку в ледяной воде лимана и нюхает рыжую глину:
- А ты знаешь, наша амфора пахнет молодым вином, полуденным летним солнцем, любовью прекрасной гречанки и совсем чуть-чуть ...тухлой рыбой.
Я хохочу: 
- А как ты хотела! Прошлое и настоящее, святое и грешное, мертвое и живое, ароматное и тухлое всегда неразлучны!


Экскурсия в музее подошла к концу: мы насмотрелись на великие и малые амфоры, мысленно выпили вина из цветных кубков и пиал, в мечтах примерили перстни и кольца, побренчали в карманах древнегреческой мелочью, постояли, склонив головы, над камнями некрополя. Глядя на экскурсовода поверх очков, Галатея спрашивает деловито:
- И все же, мы хотели бы уехать домой с четким представлением, как выглядели женщины древней Ольвии...Так сказать, хотелось бы сопоставить каноны древней красоты с современными...
Гид задумывается, а потом ведет нас на задний двор водокачки, в аллею скульптур, где мы наконец  видим любовный идеал ольвиополян. Секунду мы стоим ошарашенные: ай -да, Греция! Сущий Восток, да и только!Потом восхищенная Галатея срывается с места и бежит с распростертыми объятиями к жаркой каменной красотке.


Всю школьную жизнь учебники истории внушали мне идеалы греческой красоты, навязывая образ Афродиты как модель истинного изящества. И вот оно: настоящее открытие!
- Маликова! - вопит Галатея. - А в Древней Ольвии, оказывается, ценились женщины твоих роскошных форм, с мягкими опами, аппетитными ляшечками и грудью четвертого размера!
Галатея тычет пальчиком в сладострастную жемчужину идеальной женщины, бесстыже развалившейся в тени маслины, ольвиополянки, равнодушной к Танькиным ласкам, гречанки, философски взирающей на покрасневший от стыда и октябрьского солнышка куст дикой смородины.


Как непростительно я опоздала с рождением!Где меня носило три тысячи лет!Сейчас, когда в моде даже не параметры 90х60х90, а откровенная анорексия, узкие джинсы с низкой талией и пирсинг на пупке прилипшего к спине живота, мне больше хочется, чтоб моя рыжая гречанка, моя Итака превратилась со временем все же в стройную девушку.


В ожидании суженого она будет стоять на вершине горы, вглядываясь в бесконечные просторы изумрудного лимана. Она знает, что встреча не будет скорой, потому что, прежде, чем встретить свою Итаку, нареченому предстоит пройти много сложных дорог: и светлые заводи феаков, и причалы финикийцев, и мудрые беседы египтян. Ему предстоит побороть лестригонов и киклопов, обойти Скиллу и выйти победителем из всех житейских бурь: на море и в душе...
Потому что встретить свою Итаку может только достойный!

Мы с шефом допивали всего пятую чашку кофе у меня на кухне, когда неожиданно позвонила жена моего друга детства Мишки и крикнула в трубку: «Девочка моя, мы стоим у парадного и ждем, когда ты откроешь Сезам». Я засмеялась, представив, как друзья еле приткнули  видавший виды «Москвич» между каким –нибудь навороченным «Chevrolet Captiva» и благородным «Mercedes  ml350», и Мишкина Прекрасная Дама приплюснула нос к ветровому стеклу, чтоб определить на глаз, можно ли без потерь открыть дверцу. Все верно. «Понаехали тут! Выйти без нервов нельзя из авто!» - услышала я ее недовольную реплику. И захохотала. Прекрасная Дама по своему оценила мой смех: «Ты не одна, девочка моя?» Я ответила: « Заходите уже, познакомлю вас с моим начальством!» Мишкина жена струхнула: «Та не! Мы лучше в авто подождем. Тихо посидим, как мышки. А когда начальство уедет – ты нам  подашь сигнал!» - «Ну хорошо, когда начальство уедет – я поставлю на окно горшок с геранью – это будет знак, что путь свободен!»  Понимающая шеф тут же затушила в пепельнице сигарету.
С появлением друзей дом наполнился извечной сексуальной энергетикой – во все стороны поплыли чувственные волны и возбуждающие импульсы. И квартира вдруг засветилась вся, обрадованная непрекращающемуся щебету Мишкиной жены: за две секунды пепельница и чашки засияли новой чистотой. И даже мой кот Василий не смог себя лишить сладострастного удовольствия пощекотать две короткие кривые ножки Прекрасной Дамы. Я сидела с придурковатой улыбкой и спрашивала себя: что же, что же так неуловимо поменялось в ее облике, что жена друга стала еще краше. И вдруг поняла: она приехала ко мне в новой  очень современной и дорогой блузке. Никогда у нашей Прекрасной Дамы не было приличной одежды, ведь она экономила на себе ради семьи и не могла позволить роскошествовать в то время, когда муж вынужден был кормить троих. Мишка и сам по себе не отличался особой щедростью и не жаловал «Версаче». Всего несколько фраз – и я уразумела причину метаморфозы: Прекрасная Дама устроилась на работу в столовую больницы, где когда-то лежала моя мать, и получила первую зарплату. Так вот откуда взялись деньги на новую блузку! С простоватой откровенностью Мишкина жена рассказала, что специально работает по праздникам, ведь в эти дни оплата – двойная, и сегодня, 1 января, Прекрасная Дама приступила к своим обязанностям в пять утра, чтоб успеть к завтраку напечь для больных свежих булочек, ведь должно же быть у них что-то хорошее.
Блин, пока владельцы «Chevrolet Captiva» и «Mercedes  ml350» спят до обеда и лечат похмелье минералкой, простая женщина дарит таким же сирым и убогим маленький праздник. Чтоб не обронить покаянную слезу, я перевела разговор в другое русло: «Какая красивая у тебя кофточкааааа!» И добавила, глядя на Мишку: «И какой молодец Мишка, что сделал своей жене на Новый год такой замечательный подарок!» Это был воспитательный момент, и Мишка покраснел. На секунду жена смутилась, но быстро выровнялась, произнеся с бесконечной любовью и гордостью: «Да! Мой Миша – идеальный мужчина!» Вот так пассаж: пришла и моя очередь смутиться. Мишка посмотрел на жену с обожанием и вышел в ватер-клозет. Тут же Прекрасная Дама горячо зашептала мне в ухо: «Девочка моя, хотя у меня и дома по горло дел, но я устроилась в столовую потому, что, как ты знаешь, наша Дашка заканчивает в этом году школу, и я до мая хочу собрать ей на шикарное выпускное платье». Мы поняли друг друга: без маминой помощи Дашке нечего было рассчитывать на платье даже среднего качества. Скажет ли когда-нибудь идеальный мужчина спасибо жене за  бесконечную заботу, самоотдачу, добровольную жертву, безоговорочное принятие мужа таким, каков он есть? А я скажу, наконец?
Я вспомнила тот страшный месяц, когда в реанимации лежала мать. А я поздно вечером возвращалась не к себе, а к ней домой – по привычке, как будто приходила проведывать ее. Падала одетая на диван и забывалась до утра. За все время я не нашла сил прибрать у нее: по углам валялись ампулы и шприцы как страшная память о том дне, когда ее увозила скорая, на коврах остались следы подошв чужих людей. Зияли открытые дверцы шкафов: впопыхах я собирала необходимые матери вещи – и все лишнее вываливала  прямо на пол. На плите так и  стояла протухшая еда, которую мать готовила месяц назад. Прекрасная Дама, увидев всю эту разруху, всплеснула толстыми ручками: «Девочка моя, и ты собираешься в этот бедлам привести выздоравливающую? Так не делают. Где у тебя моющее, тряпка и мусорное ведро, м?»
За пару – тройку часов мамин дом благоухал благодарной чистотой и свежестью. Ни на секунду не прерывая повествования  о своем идеальном супруге и чудесных детях, Прекрасная Дама гладила выстиранное и высушенное в центрифуге белье. Сидя в кресле и рассеянно слушая ее, я ловила себя на мысли, что впервые за много дней чувствую себя в надежных, добрых, заботливых руках и что я почти счастлива. Мне захотелось поцеловать эти руки, склонить перед Мишкиной женой колени, сказать слова самой чистой благодарности, но я боялась заплакать,  испугать ее этим, и потому ничего умнее не нашла, чем украдкой положить в карман ее бумажной куртки стогривневую купюру. А у нее хватило мудрости никогда не вспомнить мне об этом.
- Сашка, -  горячо сказала я, потрясенная  своим прошлым идиотическим поступком, - за все эти восемнадцать лет я так ни разу не сказала тебе, что ужасно тебя люблю. Ты чистая, ты солнечная, ты самая красивая женщина в нашем городе, во всей Украине. Потому что у тебя  такая верная, такая преданная душа, такая единственная, что…ты нужна мне, Сашка.
Не привыкшая к славословиям в ее адрес, Прекрасная Дама покосилась на меня с подозрением и понюхала воздух:
- Ты, никак выпила, девочка моя?
И продолжила:
- Вот когда у меня будет блендер, и ты приедешь к нам, я приготовлю тебе…
- Аааааааааааааааааааааааааааааааа……Сашкаааа…
Потрясенная уже до основания своим круглым законченным идиотизмом, я зажала рот ладонью. Ептить, чем же я отличаюсь от лучшего друга Мишки? Когда я месяц назад обещала Прекрасной Даме подарить на Новый год блендер, но в ворохе личных забот и волнений забыла об этом. 
- Вот скажи мне, зачем тебе блендер? – спросил  вернувшийся из ватер – клозета Мишка. – У тебя есть замечательный венчик, и моя бабушка творила им на кухне настоящие чудеса.
Ну нет! Пропади пропадом бабушкин венчик. Уверена, что мучения, с ним связанные, и свели старую в могилу. И я выпалила горячо:
- Мишка! Вот что. Я приглашаю твою жену завтра на свидание…
Я прикинула, сколько времени мне понадобится для покупки блендера.
- В час дня. И можешь после этих слов вызвать меня на дуэль.
Но Мишка был принципиально против сатисфакции и пробурчал, что как раз со мной совершенно спокоен за честь Единственной.
Прекрасная Дама засмеялась и принялась названивать своим чудесным детям: у Дашки не клеились пельмени без маминого присутствия, а объевшийся в новогоднюю ночь Михаил Второй испытывал жуткие
кишечные колики, и только поглаживание  по животику единственной на свете руки могло
спасти  отчаянное положение. 
Она опять была всем нужна, и без ее стараний свет  никак не мог прийти в дом.
Прекрасная дама понеслась в прихожую натягивать кроссовки из магазина «Все по три гривны» и своюбумажную куртку, смеясь по ходу движения:
- Вот за что я люблю тебя, моя девочка, так это за то, что ты никогда не забываешь пригласить даму на свидание, даже через восемнадцать лет после знакомства с нею. И в этом ты так похожа на моего идеального мужа…
Мишка потрусил вслед за женой. Было очень заметно: за те несколько минут, что она возилась в прихожей, он смертельно по ней соскучился и уже не мог длить разлуку дольше. Прекрасная Дама нужна была ему в сто  раз больше, чем самому Блоку....

Когда двадцать лет назад Валюшка пришла устраиваться на работу в школу, директор спросил ее:
- Смотрю ваш диплом - три смежные специальности. Много. А к чему тяготеет ваша душа: к литературе, языку или психологии?
Чтоб скрыть негодование, юная леди нейтрально пожала плечами, но вечером не смогла сдержать возмущения:
- Как можно быть настолько непрофессиональным, чтоб задавать подобные вопросы? Если я выбрала три специальности – значит ко всем из них у меня лежит душа!
Валюшка тряслась от злости так, что даже в чайном озере ее чашки возникла неспокойная рябь. Я улыбнулась: конечно, в нашем гуманитарном классе она была одной из тех, кто прочитал «Войну и мир» от корки до корки, она стала первой, кто победил на олимпиаде по английскому языку, но только Валюшка – больше никто - в минуту смут и сомнений могла положить руку на плечо и сказать: «Ларик, представь, что прошло много миллионов лет, Земля умерла и вновь возродилась, опять поют птицы в тростнике и солнце ласково греет пригорок, на который выходит первый человек, чтоб пережить все твои радости и беды заново, также смеяться и плакать, опять совершать те же ошибки и исправлять их». Только Валюшка могла остановить нашу студенческую группу в момент ехидных насмешек над рохлей – героем купринского «Гранатового браслета» всего лишь единственным замечанием: « Девчонки, представьте теперь, что вы страстно любите навек женатого, обожающего свою супругу мужчину?»
Только Валентина Петровна, даже по прошествии десятилетий, может позвонить в любую точку Украины, куда занесла меня судьба, и сходу начать рассказывать очередную историю из жизни классного руководителя, историю взлетов и падений, ответственных решений и тягостных ошибок; закончить повествование и вдруг спросить: «Как ты думаешь, Ларик, психологически я все сделала правильно?»
В прошлом году у нее был девятый класс, и Валентина Петровна звонила мне очень часто – я фактически второй раз получила неполное среднее образование, заочно. По решению педсовета я как будто бы была переведена в десятый, но что-то давненько не случалось дистанционных сессий, и я уже решила, что отчислена из-за злостного непосещения занятий. Как вдруг мне позвонила классный руководитель 10 – А.
- Ларик, - заволновалась Валентина Петровна, - вчера мы с ребятами трансплантировали сердце Петренко Косте, ВИЧ - инфицированному девятнадцатилетнему юноше. И я хочу узнать, все ли психологически я сделала правильно?
Ого! Я опешила: как все же далеко шагнуло образование, раз в 21 веке десятиклассники делают такие серьезные операции! Подруге было не до шуток. Она воскликнула:
- Послушай только!
Конечно! Покопаться в чужом сердце – что может быть лучше для психолога со стажем в обеденный перерыв? Даже через сотню километров почувствовала, как улыбнулась Валентина Петровна и наполнила легкие изрядным запасом воздуха, чтоб нарисовать для меня подробную картину проведенной операции…
Вчера Валентина Петровна вошла в класс и представилась:
- Здравствуйте, ребята! Я – Щербина Валентина Петровна, заведующая отделением хирургии научно – исследовательского института сердечно – сосудистых заболеваний.
Ученики посмотрели на классного руководителя с удивлением – Валентина Петровна была так серьезна, так необычна в своей роли, что никто не позволил себе даже усмехнуться. Подавила улыбку и я, хотя вспомнила, что двадцать лет назад Валюшка блестяще исполнила роль Веры Шеиной в драмкружке института. Тогда она еще числилась домохозяйкой и беззаботно подрезала розы в саду накануне своего дня рождения. Я не знала, что за эти годы княгиня Вера Николаевна успешно закончила медицинский вуз и даже сделала блестящую карьеру хирурга – кардиолога – вот как, оказывается, сложилась дальнейшая судьба любимой героини Александра Куприна.
- Сегодня и вы для меня не дети, а уважаемые врачи – мои коллеги. И приглашены на консилиум для решения важного вопроса. Вы знаете, как трудно достать донорское сердце, и в нашем отделении в ожидании его пересадки томятся больные, которые верят, что мы поможем им. Вчера в отделение поступило донорское сердце, которое мы можем пересадить одному больному. Но остро нуждающихся в операции – шесть человек. Общим голосованием мы должны выбрать того единственного, кому мы дадим шанс жить дальше. Ваша задача, получив истории болезней ваших пациентов и изучив их, убедить почетное собрание, что именно ваш подопечный нуждается в операции более других.
С этими словами Валентина Петровна положила на первую парту истории болезни. Ученики разобрали их, раскрыли и углубились в чтение.
- Читайте внимательнее! – настроила класс учительница. – Помните, что вы отвечаете с этой минуты за человеческую жизнь. Не прошло и мгновения, как Наташа Иванова, фыркнув, швырнула историю болезни на учительский стол:
- Я не буду защищать этого больного. Я лучше буду переписывать математику. Эта девушка не нуждается в пересадке сердца. Она прекрасно до сего времени обходилась без него.
- Почему, Наталья Владимировна, вы не будете отстаивать своего больного? – спокойно спросила завотделением. Внутри все дрожало: ход ее занятия шел по намеченному, четко выверенному плану – значит, психологически она все делала правильно!
- Потому что эта Цибулько Ирина Ивановна, 17 лет, которая поступила к нам в критическом состоянии 27 декабря 2012 года – наркоманка, да еще и с двумя попытками суицида. Зачем наркоману сердце? Она завтра его поменяет на дозу, а после в состоянии ломки – сбросится с многоэтажки вниз.
- Значит вы, Наталья Владимировна, отказываетесь от Ирины? – уточнила Валентина Петровна.
- Причем категорически! – крикнула Наталья Владимировна и углубилась в математику.
- Ура! Один выбыл, - потер ладони весельчак Эдик, парень, даже внешне похожий на только что испеченный пирожок.
- Кто – нибудь из врачей согласен взять под защиту этого непростого больного? – спросила завотделения. Ординаторская враждебно молчала.
- Хорошо, - подвела итог руководитель. – Защиту Ирины беру на себя.
И положила историю болезни Цибулько на край рабочего стола. – Кто следующий?
- А давайте я! – хохотнул Эдуард Николаевич и выкатился из-за парты. Если бы Эдуард Николаевич не стал хирургом – кардиологом, то с успехом мог бы сделать карьеру адвоката – отстаивать свои взгляды он умел с первого класса.
- 13 декабря 2012 года в отделение поступила Ложкина Серафима Александровна, состояние критическое. Женщине 65 лет. Она мать – героиня. Воспитала пятерых детей. Всю свою жизнь посвятила себя им, во всем себе отказывая. У бедной матери за душой ни копейки. Но дети день и ночь дежурят в покое и молят помочь ей, сохранить жизнь человеку, которого они безумно любят и без которого не мыслят и дня многочисленные внуки. Не отдать ей сердца - преступление, господа врачи. Мы должны быть благодарны тем, кто подарил нам жизнь. А кроме этого – Серафима Александровна – символ наших собственных матерей. Трансплантируя ей сердце – мы как будто отдаем его своей матери! Дикси! Я все сказал!
Эмоциональная речь была такой пронзительной, что весь класс зааплодировал.
- Блестяще! – подвела итог Валентина Петровна. – Кто – нибудь хочет высказаться?
Потенциальных прокуроров среди врачей не было. И возражать красноречивому Эдуарду Николаевичу никто не стал. Что-то неприятное появилось в лице завотделением – она явно готовила провокацию:
- А я против пересадки сердца пожилой женщине! – сказала она вдруг изменившимся, треснувшим голосом. – Серафима Александровна может не выдержать наркоза и умереть на операционном столе – и получится, что донорское сердце мы пересадили впустую.
Врачи загалдели, неожиданно встретив выгодную поддержку для своих пациентов в лице руководителя.
- Минуточку! – хохотнул неунывающий Эдуард Николаевич.- Так любой наш пациент может умереть на операционном столе – все под богом ходим.
- Но вы же не исключаете, что и ваша пациентка может умереть? – уточнил Игорь, признанный красавец класса, серьезный и вдумчивый парень, обладатель безукоризненной фигуры атлета. Серафима Александровна стремительно теряла очки. Но Эдуард Николаевич не собирался сдаваться:
- Я даже не исключаю, что мы все можем когда-нибудь умереть, - засмеялся он, уверенный, что врачи матери отдадут сердце.
- Я тоже не согласна, - заявила Лиля Черкасская, стильная девушка с милой ямочкой на щеке. - Женщина уже достаточно пожила на белом свете. А вот моя пациентка только начинает свой путь. Девочка никогда не видела ничего хорошего от жизни. Она поступила 13 декабря 2012 года в стабильном состоянии. Ей всего 10 лет, но у нее детский церебральный паралич и умственная отсталость. Мы не можем отказать ей в сердце, потому что у нас у каждого тоже есть дети! Самое страшное – видеть несчастными именно детей!
Врачи загалдели, готовые отдать сердце парализованному ребенку. Но поднялась ведущий врач следующего больного, Света Лобода, и помешала выбору:
- Пусть это прозвучит жестоко, но мы должны понимать, что мало пользы обществу принесет парализованный, умственно неполноценный ребенок. Мы отдадим ей сердце, и, не дождавшись своей очереди, умрет мой пациент, Кунц Лев Игоревич, который поступил 1 января 2013 года, состояние стабильное. А ведь Лев Игоревич - молодой, сорокалетний известный врач – онколог, который, будучи спасенным, даст надежду на излечение от тяжкого недуга тысячам больных!
Ординаторская загудела как пчелиный рой. Валентина Ивановна сидела тихо – наблюдая за разгоревшимся диспутом.
- Протестую! – воскликнул Эдуард Николаевич, пышущий юной силой и здоровьем. – Онколог явно богатенький, знаете, сколько хрустов ему отстегивают за каждую удаленную опухоль – он вполне может купить себе два сердца!
- Эд, ты его за руку хватал? – накинулась на коллегу Светлана Васильевна. – Мой Лев Игоревич – врач от бога. Старого воспитания! У него душа со знаком качества! Он взяток не берет!
- Только не бейте меня, а то у меня во время операции будут руки дрожать, - засмеялся Эдуард Николаевич и послал Наталье Владимировне, переписывающей математику, воздушный поцелуй.
- Давайте послушаем о тех, кто еще к нам поступил, - сказала она, и этим замечанием угомонила консилиум.
На лобное место вышел Игорь Петрович, и сила его внешней красоты победила тягу к математике – Наталья Владимировна отложила тетрадь.
- Мой пациент – Петренко Костя, 19 лет. Поступил 21 ноября 2012 года в критическом состоянии. Мальчик ВИЧ – инфицирован!
- Уууууу, - разочаровано пропела Наталья Владимировна, но не перестала с интересом наблюдать за коллегой.
Игорь Петрович укоризненно посмотрел на нее:
- Наталья Владимировна! Вы со школьного курса валеологии должны были бы знать, что от ВИЧ – инфекции никто не застрахован. Поддерживая здоровый образ жизни, можно не только существовать в мире с этой болезнью, но и приносить ему пользу. А у Кости большие жизненные планы. Он учится в университете на финансиста. Со временем одаренный ребенок может вывести страну из финансового кризиса.
- Или ничего не достигнуть, потому что в финансовом мире все теплые места уже расписаны на двести лет вперед, а просто заразить ВИЧ – инфекцией влюбившуюся в него дурочку, - скептически заметила Лилия Сергеевна Черкасская, - которая родит ВИЧ – инфицированного ребенка, а самое страшное – это когда несчастны дети!
- Но сейчас столько средств защиты против заражения во время интима, - продолжал отстаивать одаренного больного степенный Игорь Петрович.
- Например? – спросила Лилия Сергеевна. Ее лицо полыхало презрением.
- Старый добрый презерватив! – заржал краснощекий Эд.
- Протестую! – передразнила Эда коллега. – Презервативы рвутся! Даже из лучшего латекса!
- Надо правильно подбирать размер! – заметил заливающийся смехом Эдуард Николаевич.
- Откуда ты все знаешь? – прищурилась Наталья Владимировна. – Небось спишь с бабами в полный рост!
- И значит от случайной вич – инфекции не застрахован! – поддержала подругу Лобода.
Почувствовав, что диспут переходит в плоскость личных отношений, решила вмешаться Валентина Петровна:
- Стоп, стоп, стоп, коллеги! Я так поняла, что вы отказываете в праве на жизнь ВИЧ-инфицированным и…моей пациентке, Ирине Цибулько. А ведь я разговаривала с этой девушкой вчера. У нее горькая судьба. Совсем маленькой она осталась без родителей, потом умерла ее бабушка. Ирина лишилась того крохотного тепла и заботы, которые давала ей старая женщина. И хотела одного: любви! Ей показалось, что она встретила эту любовь в лице симпатичного юноши, но узнав, что Ирина беременна от него, он от девушки отказался. Весь мир стал черным! Девушка поняла, что не сможет прокормить ребенка одна, без профессии, без работы. И сделала аборт. Именно после этого у нее была первая попытка суицида. Совсем черные сумерки сгустились над ней – и выход подсказали лже-друзья – наркотики! Так Ирина села на иглу! Она падала все ниже и ниже! Несколько раз пыталась покончить жизнь самоубийством, но как бы не всерьез, понарошку, чтоб другие заметили, как она нуждается в тепле! И подержали ее! Когда Ирине всерьез стало плохо с сердцем – она испугалась! Она настолько сильно встряхнулась, что посмотрела на свою жизнь иными глазами! Она приняла решение ее изменить! Она просит вас дать ей свое сердце, как символ того тепла, на которое вправе рассчитывать любой человек, даже совершивший непоправимые ошибки!
- Жалко девочку, - сокрушенно покачал головой Игорь Петрович.
- Наркоманка что угодно вам наговорит, чтоб разжалобить. А выйдет из больницы с новым сердцем, чуть что -то пойдет не так – и опять рецидив, - буркнула Наталья Владимировна и придвинула к себе тетрадь.
- Время позднее, что будем решать, коллеги? Кому отдаем сердце? – Валентина Петровна выразительно поглядела на часы.
П р о д о л ж е н и е с л е д у е т

Европа
 28.01.10

Вот и все  нежные пражские письма – единственное, что осталось мне от нашей любви….

Милая, единственная моя Еленка! Пусть никто не смеет больше шептать за моей спиной, что тебя нет, что ты сгорела от воспаления легких, вызванных последствиями обычного гриппа. Это – бред. Невозможно, чтоб тебя не уберегла, не сохранила моя любовь!
Я верю только бабушке: каждый вечер она садится у моей постели и читает спасительную мантру:
- Наша Леночка уехала в командировку в Лондон. Очень надолго…Бизнес есть бизнес.
Я представляю тебя, сидящей за столиком в доклендской кафешке  с разворотом «Дейли Ньюс» в руках. Остывает твой кофе. Дымится в пепельнице сигарета. Я тихо подхожу сзади, пытаясь уловить запах твоих волос. Я так стараюсь поймать призрачное, что пропускаю мимо ушей горький бабулин вздох:
- Господи…как она там устроилась, наша Леночка?
…Прошло два месяца с тех пор, как ты уехала в страну туманного Альбиона. Улеглись страсти. Утихла эпидемия. Вернулись из Чехии мои близкие.  Свернул   работу наш пункт по бесплатной раздаче лекарств. Опустел старый двор. Бабушка заскучала без дела. Я вспомнила свое обещание показать ей весь мир. Люба с Байковского кладбища вошла в наше положение и согласилась ухаживать за дорогими могилами в отсутствие подруги. Мы решили начать путешествие с Праги, и каждый день открывать для себя новый чешский город: не сидеть на месте.
София  поддержала идею,  коротко бросив в трубку:
- Я еду с вами.
И обратилась к кому-то невидимому: "Ниночка, сделайте мне двойной кофе...Все, как обычно".
Вечером на связь вышла Милена:
- Влада, ладно – Прага, но ты совсем не знаешь Чехию. А бабушке нужен квалифицированный гид. Решено: я беру отпуск и присоединяюсь к вам.
Так мы отправились на поиски приключений вчетвером. Бабушка, оказавшись за границей, прилипла лицом к окошку купе, и смотрела в него бесконечно. Ей было жаль отвлекаться даже на прием пищи. Я улыбалась, слушая ее непрекращающиеся ахи и охи… 
Увидев знаменитые пражские часы, бабушка остановилась на площади у старой ратуши в немом восторге. У нее были такие счастливые глаза, что их заметили даже туристы, пришедшие посмотреть на парад фигур. Некоторые из них направили на старушку объективы фотокамер и запечатлели ее для истории. Вот часы пробили полдень, и из окошка на башне начали свое шествие святые. Бабка  воскликнула:
- О, боже….О, боже…Если бы только это волшебство могла увидеть моя Верочка…
Я встала у нее за спиной и, положив руки в боковые карманы ее клетчатого пальто (которое она перед отъездом выбрала в моем гардеробе), рассказала на ушко историю старого Гануша. Бабушка зачарованно смотрела на башню глазами четырехлетней девочки,  по ее щекам катились слезы. Вдруг и мне передалось ее состояние, и я уронила несколько слезинок в воротник ее пальто, чудом сохранившего твой запах.
Мы воплотили свои мечты в реальность: каждое утро садились в поезд, чтоб сделать новые открытия и испытать восторг свежих впечатлений. Милена дарила нам легенды старых чешских городов и замков. Мы с бабулей слушали по большей части молча, пересказывая их внутренним голосом нашим любимым женщинам и ведя незримый диалог: я – с тобой, она – с Верой. А София задавала Милене каверзные журналистские вопросы.  Краснея, коллега подробно отвечала  на них. Сонька глядела Милене в рот, с восхищением рассматривая слова, рождавшиеся в нем, и однажды Милена вдруг остановилась на полуслове, и целый час девушки смотрели друг на друга, не двигаясь с места, как на самую ценную достопримечательность окружающего ландшафта. Бабушка, которая за день могла преодолеть до семи километров бодрым шагом, вдруг прикинулась немощной и взяла меня под руку:
- Владочка, что-то я совсем умаялась сегодня. Пойдем –ка, присядем воооон на ту скамеечку.
Я поняла, что девочкам давно пора путешествовать вдвоем и сказала об этом Милене вечером за ужином. Она возразила:
- Не может быть и речи. Вы недовольны гидом, пани?
- Нет, напротив, очень довольны, - засмеялась я.
- Я не могу прервать контракт до конца туристического сезона. Боюсь потерять клиентов, – с мягкой улыбкой ответила партнер.
Я призадумалась:
- А если я решу проблему гида? Ты согласишься уехать с Софией?
- С учетом, что я одобрю его кандидатуру.
Я позвонила Вацлаву.  Рассказала ему, что мы путешествуем по Чехии и остро нуждаемся в экскурсоводе.
- Посещение музея Мухи оставило в моей душе неизгладимое впечатление, - дипломатично намекнула я (очень хотелось, чтоб София и Милена перестали терять драгоценное время рядом с нами и, наконец, безраздельно посвятили себя чувству) – Сможете ли вы провести такую же по качеству, скажем, в Антропосе в Брно?
- Антропос – второй музей, о котором я знаю буквально все, - горячо отозвался Вацлав. – Я вылетаю в Брно ближайшим рейсом.
Я хихикнула, представив, как проведет Вацик время до вылета в Моравию: он изучит все имеющиеся в Интернете ссылки на Антропос.
Галеон, благоухая бризовыми полутонами, вплыл в бухту отеля на следующий день. Увидев Вацлава, бабушка всплеснула руками:
- Что же это делается, Владочка? Молодой человек безукоризненной выправкой так похож на нашего дедушку Ваню.
Я представила бабушке Вацика:
- Это наш новый гид – Вацлав. Девочкам нужно уехать. Отпуск закончился. Бизнес есть бизнес.
И  подмигнула Софии.
Бабушка приблизилась к парню, который был выше ее на две головы, и обняла его:
- Добро пожаловать в нашу тихую жизнь, сынок…Я так надеюсь, что ты сделаешь для нас невозможное.
Казалось: они мгновенно приняли друг друга, потому что Вацик привлек к себе бабушку,  сделав то, на что никогда бы не решился ни один европейский мужчина, впервые познакомившись с женщиной: он поцеловал ее в макушку.
…Сегодня Вацлав пришел в мой номер, и по обыкновению я спросила:
-Что закажем? Кофе? Или чай с эклерами?
- Подожди с кофе, Владочка…
Как заправский стратег, он разложил передо мной карту Европы, достал из кармашка  байковой домашней рубашки  карандаш:
- Как ты отнесешься к тому, чтоб выйти за границы Чехии и устремиться, скажем, в Австрию, а потом в Италию, а затем во Францию….
Остро отточенный кончик карандаша замер на Англии, дипломатично обогнул страну туманного Альбиона: 
-… а оттуда в Германию, а там – куда прикажет душа?
Я ответила не сразу: меня потрясла деликатность Вацлава, я поняла, что бабушка была с ним достаточно
откровенной. Выйдя из ступора, я улыбнулась сквозь слезы:
- Замечательно отнесусь, ведь….
И опустила глаза:
- Мы должны сделать для бабушки невозможное…
Когда Вацлав покинул номер, я расстелила кровать, забралась под одеяло и стала ждать бабулю с ее мантрой, но она все не шла и не шла. Я вспомнила нашу первую встречу и салфетку с надписью «Ты –супер!», запах твоих волос, наш счастливый шалаш в деревне, почему-то поездку в Турцию и тот день, когда мы на гидроциклах неслись на заброшенный остров поглазеть на колонию черепах и ты кричала, сидя за спиной инструктора: «Я их боюсь, Владка», а вечером мы напились в боулинге. «На пиццот долларов» - сказала ты, когда, обнявшись, мы брели в номер... После  нескольких часов страстной любви я лежала в прострации среди звезд, все еще чувствуя и помня кожей  каждое твое прикосновение. Ты поцеловала меня в ухо и шепнула: «Кукуся, я не боюсь их больше». «Кого?» - не поняла я. «Черепах!» - тихо засмеялась ты. «Ааааааааа, - я заключила тебя в объятия. – Администрации отеля пришлось потратить "пиццот" долларов, чтоб избавить тебя от главного страха твоей жизни»…
Похоже, сегодня мне предстоит избавиться от главного страха моей жизни: потерять тебя. Нет, не потерять, - о т п у с т и т ь… Отпустить мой Космос, который все равно будет внутри и вне меня, потому что все, что рождается на Земле – это и есть часть Космоса. Навсегда – навсегда!!! И ты, и я, и даже те ленивые черепахи, которых мы никогда больше не увидим.
Поэтому Ты есть! Ты жива! Я знаю.  Ты – во мне. Я – в тебе. Навсегда-навсегда!!! И ты будешь жить до тех пор, пока я буду помнить о том, что Ты просто уехала в командировку в Лондон. И пишешь мне  письмо, которое я получу когда-нибудь потом, через много лет, когда и сама стану чьей-то светлой памятью, нежной грустью и самым сладостным воспоминанием, навсегда-навсегда…
Космос! Космос! Я – Земля…
Космос! Космос!!
Я – Земля……..Твоя  половина,  твоя часть,  твоя крохотная песчинка….............

                                                                                                                                       Сентябрь, 2011г.

Письмо с фронта ждали. Ждали так, что когда оно приходило, день превращался в настоящий праздник: приняв его из грубоватых рук почтальонши, младшие  дети по очереди держали в руках отцовский треугольник, разворачивали его, нюхали строчки, а прочитать не могли – были еще малы для грамоты. Зато, дожидаясь  из поля старшую сестру Веру, они могли баловаться больше обычного – в праздник Вера, заменившая погибшую мать, за озорство не наказывала. Хмурая, уставшая, повзрослевшая раньше времени, Вера открывала дверь в сенях, и моя мама, прыгая вокруг нее на одной ножке и высоко над головой подняв треугольник, радостно вопила:
- Пляши! Пляши, сестра, отец письмо с фронта прислал…
Находившимися за день ногами Вера делала несколько утомленных па и выхватывала письмо из маминых рук:
- Недосуг мне плясать, Женька, горшок с картохой холодный стоит. Вот придет конец проклятой войне, тогда и попляшем…
Вера прятала письмо за пазуху, снимала разбитые чуни, чистила и мыла их, ставила сушиться на печь, грела горшок, готовила ужин, и все медлила – медлила…
«Неужели неинтересно ей письмо отца прочитать», - поражалась мама.
За столом Вера внимательно следила, чтоб картохи досталось всем детям поровну, и когда с ужином бывало покончено, доставала из запазухи письмо и сначала сама пробегала по строчкам тревожными  глазами, еле слышно шептала слова, начертанные рукой отца, потом очередь доходила и до малышей – она читала солдатское письмо вслух. Морщины на ее усталом лице разглаживались, синий платок падал с плеч, и в доме наступал праздник…
- Вспомни хотя бы одну строчку из дедушкиных писем, - допытывалась я через много лет у матери.
- Не помню, ни единой, - отвечала она. –  Письма не сохранились – сгорели при пожаре…
- Помню однажды, прочитав письмо, - продолжала мать, - Вера сказала: Ну что застыли, сестрицы? Отец пишет, что за боевые заслуги ему отпуск на родину положен. Пляшите! Кончилось ваше сиротство… И мы бросились в пляс, и водили хороводы до самого вечера, и кричали соседям каждое утро: Скоро отец приедет! Скоро отец приедет!
Но отец запаздывал, и вестей от него не было. А однажды пришло письмо, необычное, в грубом конверте. Когда почтальонша принесла его, то не стала поднимать на маму глаз, сунула его в руку девочке, не улыбнулась ей, как обычно, а быстро пошла прочь от избы. 
Вера работала в поле. Читать письмо было некому. Но сестра Надя вдруг заявила, что знает грамоту, и впустит в дом праздник раньше возвращения Веры из поля. Все дети столпились вокруг Нади, раскрывшей конверт, и напряженно вслушивались в ее шепот: как и Вера, она сначала для себя читала отцовскую весточку. 
- Что отец пишет, - не выдержал младший брат, Толик. – Скоро ли приедет? Сейчас получишь. Коль умеешь читать – так читай вслух.
Домочадцы одобрительно загудели, и Надя начала:
- Дорогие мои дети! Вот и кончилось ваше сиротство. Завтра утром я приеду к вам. Еще горшок с картохой не остынет – а я уже войду в избу. Обниму вас крепко – накрепко. И будем мы жить, как  раньше, когда войны еще не было. Я буду в колхозе работать, как  раньше. Вера по хозяйству хлопотать. А вы пойдете учиться. А по воскресеньям я на ярмарку на станцию стану ездить, как раньше, и привозить вам гостинцы – конфеты и бараночки. Помнишь, Надюшка, как ты до войны любила бараночки? Так вот теперь у тебя бараночек будет сколько хочешь вязанок… А тебе, Женечка, я платок везу с фронта, синий платок…А тебе, Клавочка, - целый кусок настоящего сахару…А тебе, Толик, кулечек конфет из шоколада…А мамке с Тонечкой мы огорожу хорошую на могилку поставим…Железную, а не из веточек. Будет им память.
Дети притихли, пораженные, как это отец в письме издалека сумел угадать тайные желания каждого из них…
- Чего застыли, сестрицы? – скомандовала Надя. – Пляшите. Праздник в доме – отец едет к нам.
Ребята закричали, загалдели, бросились в пляс. Водили хороводы и озорничали, и кричали на всю округу до самого вечера: «Отец едет с фронта! Отец едет с фронта!» А вечером пришла с поля Вера. И впервые в жизни прочитала письмо, не помыв и не почистив чунь, не поставив их на печку, не сварив картохи…Ее лицо вмиг стало черным, осунувшимся. Она обняла всех детей сразу и зарыдала: 
- Сестрички мои родные…Командир пишет… Нет больше бати нашего…
До утра стоял в избе девичий горький плач.
И только маленький Толик не хотел верить беде, он бегал от одной сестры к другой и заглядывал  в глаза:
- Сестрица…скажи…скажи…Отец что, не может пока приехать?
…Всегда – всегда самой любимой песней матери была песня военной поры «Синий платочек». Меня  поражало, как нежная, робкая душевность начальных строк песни в ее исполнении  сменялась твердостью и вызовом последующих, нарастающим накалом всех эмоций. Наконец, подстегнутая ими, мать выбегала из-за стола и, выбрасывая вверх руку с воображаемым платком,  кричала с небывалым воодушевлением и великим презрением в глазах ко всем жизненным трудностям, бедам и невзгодам свой собственный текстовый вариант:
                                             …Строчи, пулеметчик, за синий платочек,
                                                Что был на плечах дорогих…
Даже будучи совсем маленькой, я видела, что с таким же отчаянным задором и с величайшим презрением к врагам  Любовь Шевцова плясала перед немецким офицером в «Молодой гвардии»…
С такой же непоколебимой силой русского несгибаемого характера герой «Судьбы человека» Шолохова пил водку в кабинете эсесовца…
Нет, у них  не было в руках пулеметов, но даже безоружных, ничто не могло сломить этих людей: ни человек, ни сама судьба…
С годами фраза «Строчи, пулеметчик, за синий платочек…» стала в нашей семье нарицательной, словами, волшебным образом подбадривающими  в борьбе с жизненными трудностями. Я шла на первый экзамен, а мама весело подмигивала в лестничный проем, сжав пальцы в победный кулак: «Строчи, пулеметчик, за синий платочек…»  И стоило мне увидеть на экзамене внутренним взором горящие глаза мамы, как мой ответ сам собой оказывался лучшим в классе. Я ездила на соревнования, а мама махала платочком вслед уходящему автобусу, и я возвращалась с  победой. Куда бы ни забрасывала меня жизнь, я знала: мама ждет домой свой синий платочек. Я не имела права обмануть ее ожиданий –  потому что однажды ей не успел привезти синий платок солдат, отдавший жизнь за ее счастье…                                  

Мы – старые друзья, немного заскучавшие в вязком болоте обыденности и придумавшие новое развлечение: по воскресеньям мы путешествуем по близлежащим городам и ищем приключения, открытия… В общем, мы ищем клад – все, что делает душу богаче. Каждый выбирает город по сердцу, и становится добровольным гидом. Сегодня мы в Одессе, и очередь Лены нас развлекать. Ленке легко работать: Одесса – сплошная легенда, а станет скучновато слушать легенды, на каждом шагу  нас ожидает прикол.
Еще мгновение назад я стояла на углу Дерибасовской, снимала на камеру указатели улиц,  и приговаривала, не в силах сдержать восхищения:
-As it is fine!(Объектив - щелк). It is delightful! Divinely!(Щелк). To become crazy!(Опять щелк).
Все эпитеты на русском и украинском перечислены ранее, и я заимствую восторги у англичан.
Из-под земли вырастает колоритный бомжара с клетчатой сумкой, в которой погромыхивают бутылки:
- Оппа! Американка чи шо?
Я для него – настоящее открытие, клад, и он любуется мною, как неожиданно найденным золотым совереном.  Не собираюсь пока разрушать его иллюзий, ведь я тоже искательница соверенов, кладов и приключений на свою голову. 
- What did you want? –  таращусь на одессита и беспомощно прижимаю камеру к груди.
Испуг так естественен, что подруги, покуривающие в отдалении, спешат на выручку. 
Дядя лыбится с редким обаянием, присущим лишь бандитствующему элементу:
- Гони два доллара. Надо знать, на чьей земле стоишь…
Галатея брезгливо берет обаяху за локоток:
- Чеши отсюда, гопота. Сбор дани в пять вечера.
Гопота без злобы объясняет:
- В пять вечера будет уже пять баксов…
Ес! Есть клад!! Мы ломаем устав игры и хохочем на всю улицу. Американка обнаруживает чудесное владение местным сленгом: 
- В пять вечера будет обезьянник, клоун…
Я делаю замечательный снимок: лицо человека выражает каскад эмоций, когда он понимает, что соверен, издалека принятый за золотой, в ближайшем рассмотрении оказывается жестяной пробкой от пивной бутылки. Бомжара с перепугу переходит на чистый английский:
- Сори, мЕм, обознались, своих в гриме не признали…
Через секунду налетчика сдувает морской бриз. Ветер листает страницы улиц так быстро, что еще мгновение - и Лена монотонным голосом уже развлекает нас на Тещином мосту:
- Когда-то давно одному партийному работнику стало лень каждый вечер ходить к теще на блины в обход…
Мы стоим с такими  лицами, как будто только что проводили тещу в последний путь. Я шепчу Галатее:
- Когда у экскурсантов проблемы с эмоциями, связанные  с речеполаганием гида, то этот пробел может восполнить  созерцание их аппетитных  грудей…
Мы уныло смотрим в Ленкино хлипкое декольте.
- А  ты красива! – вырывается  из самого сердца: я сегодня впервые в жизни оценила бездонность выреза Ленкиного пуловера. Пять золотых соверенов за поцелуй плоских прелестей! Кто больше? Ес! Есть клад: Галатея впополаме от смеха.
- Что? – Ленка давно никому не верит и посему продолжает:
- … и он приказал на этом месте построить мост, чтоб сократить путь.
Я вижу, как нестерпимо Галатее хочется сфотографироваться в ажурной беседке, но беседка занята: в нее забрался мальчишка, повис обезьянкой на опоре и не думает спускаться вниз. Я достаю из сумки яблоко и предлагаю Таньке. Она давно не верит Змеям  и отказывается вкусить…
- Лови! – кричу я и бросаю яблоко в беседку. Пока граната летит – Ленка замолкает. Дикая обезьянка легко подхватывает яблоко, и уже через секунду мы слышим аппетитный веселый хруст. Облом! Теперь, когда в беседке еще и кормят – уже никого из нее не выманить. 
Я склоняюсь над мраморным колодцем (они есть в каждом одесском дворике) и делаю новое открытие: наш похож на неглубокую чашу, на дне которой лежит кучка тусклых каштанов. Я просовываю в чашу голову и проверяю аккустику:
- Уууууу……
Вот если бы там и впрямь оказались соверены…
- Что там? – яблоко хрустит у меня над ухом – это любопытная обезьянка сама по себе покинула беседку и примкнула ко мне.  Поднимаю глаза и вижу льняные волосы мальчишки – как мне хочется  погладить мягкую макушку. Я включаю камеру:
-  Внизу – клад! Настоящий клад – горсть волшебных каштанов. Они лежат  в темноте в ожидании тех, кто умеет загадывать желания. Ты умеешь загадывать желания? Они готовы исполнить любое…Посмотри…
Я рассчитываю только на то, что мальчишка опустит лицо в колодец – и я сделаю снимок, снимок того, кто еще верит в чудеса – больше мне ничего не нужно. Мальчик с восхищением смотрит на каштаны, я выбираю ракурс съемки и вдруг слышу… слышу тихий, тоненький, дрожащий голос ангела, его молитву, самую горячую, самую проникновенную, самую чистую на земле:
- Милые  каштаны…в волшебном колодце. Я так хочу, чтоб вы исполнили мои желания. Послушайте меня. Я хочу так много вам сказать. Я хочу, чтобы не болела бабушка…чтобы папа разрешал, чтоб ко мне ходили друзья…мы будем совсем тихо играть в моей комнате…ведь без друзей мне не нужен мой паровоз…Я хочу, чтобы мама с папой не уходили ссориться в кухню…ведь я все равно все слышу.Чтоб они не ссорились вообще. И еще… еще…Я хочу, чтоб вы помогли мне стать космонавтом, когда я вырасту. Я хочу быть самым известным космонавтом и открыть много новых планет, таких же красивых как наша Земля…Я так хочу этого, волшебные каштаны…Я так мечтаю об этом…
Мальчишка затихает, поднимает голову, а я все стою  в ступоре и не могу отвести взгляда от льняных волос и снять палец со спусковой кнопки. Когда-нибудь на эти волосы будет с восторгом глядеть неземная Аэлита из галактики Андромеда... Во мне поднимается трепетная волна от осознания сопричастности к далекому будущему, в котором меня, телесной, уже не будет,  и внутренняя молитва о том, чтобы все мечты ангела, так искренне верящего в чудеса, сбылись…
- Папа, мама, в колодце волшебные каштаны, они исполняют все желания, - с восторгом кричит мальчик и бежит к молодой паре, тихо стоящей на Тещином мосту. Я машу им камерой:
- Ваш сын станет великим космонавтом….Вот увидите!
Они  приветствуют меня улыбками…Но я вижу: в их глазах нет истинной веры в чудо...
- Что, серьезно каштаны волшебные? – Галатея бросила фотосессию в беседке ради призрачной сказки…
- Не исключено, - отвечаю я, все еще потрясенная голосом ангела.
Галатея заглядывает в чашу и, кто знает, что она шепчет своим каштанам те несколько минут, которые проводит с ними наедине… Она показывается с таким видом, как будто нашла горстку старинных соверенов. Потом и Лена доверяет  чудо-колодцу свое лицо. Она тоже возвращается в реальность с кладом, золотой отблеск которого горит в ее взгляде.  Когда девчонки, зачарованные, бредут вверх по тропинке, я еще раз смотрю на сокровище, лежащее на дне и шепчу в глубину времен и свое заветное желание:
- Волшебные каштаны, пусть сбудется все, что они загадали. А больше мне ничего не нужно…
Тихий золотой свет мерцает в глубине колодца, и я ухожу, оставляя его нетронутым, оставляя тем искателям кладов, которые верят не в соверены, а в чудеса…

У меня никогда не было чувства юмора. Не сказать, что его отсутствие мне как-то мешало, но все-таки человеку всегда хочется иметь то, что есть у других и чего нет у тебя. Мало того, что у меня не было юмора, я к тому же еще его не понимала. Я читала сборники анекдотов, смотрела «Смехопанораму», хулиганила в школе. Например, увидев, что из замка учительского туалета торчит ключ, я могла повернуть его и запереть директриссу наедине с унитазом до самой перемены. Она орала благим матом, обещая все кары мира негоднику со скотским чувством юмора, но мне не было смешно.Я была Царевной Несмеяной. Так шли годы. Я закончила школу и поступила в Киевский техникум гостиничного хозяйства. Я жила обычной жизнью, читала анекдоты и по – прежнему не понимала их…
Но вот однажды я встретила анекдот, который изменил всю мою жизнь. Я не прочитала, я увидела его…
В нашем учебном заведении теорию организации туризма вела Татьяна Андреевна Барышева. Очень заметная женщина: жизнерадостная, светлая,  солнечная. Ее характер все же был близок к характеру Скарлетт О Харра: единственное, чего она не выносила – это безразличия к себе и своему предмету. А публика на ее занятия собиралась очень молодая, влюбленная и равнодушная к теории, пусть даже и туризма. 
В этот день мы сидели на ее паре с головами, повернутыми в сторону затемненных окон, из щелей которых бился чистый весенний свет и обещал прекрасный день, поход в кинотеатр «Дружба» и нежные поцелуи на лавочках Крещатика. Это все так близко, а Амстердам, который мы сегодня изучаем - так далеко. На доске написана тема «День Амстердама. Как влюбить туристов в этот город?» Гм… И зачем нам думать, как влюбить наших гипотетических туристов в этот далекий город, если наши любимые туристы там, за окном, ждут, пока закончится наша последняя на сегодня пара, мы выбежим в большой свет наших чувств из тесного амстердамского мирка, возьмемся за руки и помчимся через лес к станции метро «Дарница»…
Скарлетт смотрит на нас с обиженным прищуром. Видит наше безразличие. И в ее душе зреет кризис, о харовский взрыв. На полуслове она глушит проектор. И вмиг тухнут унылые крыши холодного Амстера. Невольно мы поворачиваем головы в сторону Барышевой, удивленно смотрим, как  посреди пары она одевает бежевый плащ, поднимает воротник, берет в руки свой знаменитый зонт с ручкой из слоновой кости. Она стоит спиной к аудитории…И нам кажется, что она сейчас распрямит плечи и гордо проплывет к двери…И это будет лучшим протестом нашему равнодушию…Мне лично стыдно…Я не знаю, как помочь ей, нам…Я готова даже забыть про поцелуи на Крещатике. На некоторое время.
Барышева чувствует изменение психологической атмосферы, победоносно встряхивает рыжими кудрями и поворачивается к нам. В ее глазах полыхает гордое солнце и освещает серую ветреную площадь Дам, по которой она величественно идет со своей тростью – зонтом.
- Однажды гуляю я по Амстердаму. Утро. Красота. Свежий  бриз Северного моря несется мне навстречу. Справа заседают конгрессмены ООН. Слева мальчики любовно сажают тюльпаны. Идиллия такая, что хочется только одного, леди и джентльмены, – Любви…
Барышева глубоко вдыхает воображаемый морской бриз:
- Только Любви в это холодное, ветреное, хмурое, но такое почему-то солнечное амстердамское утро…
Татьяна Андреевна идет дальше, осматривается по сторонам, восхищается куполом  королевского дворца, и мы, заинтересованные, приглядываемся к маленькому флюгеру, выполненному в виде морского судна…
Вдруг Барышева замирает, требует снять затемнение с окон, дать ей воздуха, дать ей глоток весны, потому что…
Кто-то нервно сдергивает черные шторы, и в аудиторию врывается вместе с солнцем звонок с пары, но мы недвижимы, мы все – в Татьяне Андреевне, потому что…
- Потому что навстречу мне идет элегантнейший мужчина, мужчина всех моих девичьих грез, всей моей женской мечты…
- И вы себе не представляете, леди и джентельмены… - взгляд Барышевой становится тревожным. 
Мы себе не представляем, что может случиться. Мы в таком жадном ожидании стоим на площади Дам и не смеем отвести взгляда от Татьяны Андреевны.
- Аааааааа…за три шага от мечты…..
- За минуту от  страстного мига встречи восхищенных глаз…
Боже мой, что же может омрачить столь светлое амстердамское утро?
- Умоляем, Татьяна Андреевна! – не выдерживает эмоциональная Катька Сто Дел.
- Ах! Моя трость зацепилась за чулок…
Барышева артистично взмахивает тростью – и спица цепляет ее люрексовый колготок. 
Дерг-дерг…
Барышева наклоняется и осматривает элегантную ножку:
- Пошла грандиозная стрелка на чулках. Какая досада…
Барышева чуть ли не плачет и безрезультатно пытается отсоединить зонт.
- Срывается заседание ООН…
- Под угрозой дальнейшая посадка тюльпанов…
Вид у дамы растерянный…
Аудитория хлопает ресницами…
В непонятном порыве безумного обожания я выбегаю на авансцену событий, становлюсь перед Татьяной Андреевной на колени и освобождаю колготок от злополучного плена.
Я вся красная. Я не знаю что сказать. Я смотрю на нее снизу вверх и шепчу: 
- Татьяна Андреевна, не велите казнить – велите миловать…
Барышева облегченно вздыхает: 
- Фух, спасибо, мой капитан… Почему я должна казнить вас? Именно так и поступил там, в Амстердаме, мужчина моей мечты…
Мой будущий муж…
Аудитория замирает на мгновение и взрывается смехом. Смеются все. Смеюсь даже я, потрясенная таким богатым, таким понятным, таким наглядным чувством юмора…
Вечером на Крещатике в лицах я рассказала анекдот дня своей девушке, мы хохотали на всю столицу, на всю Вселенную, наконец она обняла меня и прошептала в губы:
- Какое потрясающее у тебя чувство юмора, я как будто побывала в Амстердаме вместе с тобой… И мне так хочется когда-нибудь туда вернуться вновь…
Во время вечернего затяжного поцелуя в моей голове пронеслась мысль, что не только на нашей лавочке, но и во всех концах Киева, на всех лавочках столицы сегодня был День Амстердама…

- А вот и я, - сказала она. – Я как настоящая леди всегда…прихожу вовремя.
Чтоб охарактеризовать Ольгу Петровну, достаточно одного емкого слова: стиль! И это неважно, что она давно закрыла свою личную жизнь на замок «по возрасту» - для меня она всегда будет восемнадцатилетней девушкой, влюбленной во все интересное, умеющей поднять меня с постели ни свет, ни заря и «заставить» пригласить ее на завтрак.
- О –о, - добавила Ольга Петровна. – Шапочка под цвет глаз. Греет.
Она никогда не упускает возможности сделать мне двояко читаемый комплимент, заняв чуток слов у иронии. 
Мы заказываем греческий салат с расстегаями. И Ольга Петровна вспоминает, какими вкуснючими были расстегаи в школьной столовой ее детства. Я любуюсь ею: она действительно истинная леди, если называет обед в школьной столовой 60-х годов ланчем. Я смеюсь. Леди увлекается все больше, и вспоминает, как двое джентельменов из ее класса отдавали ей свои расстегаи под предлогом, что не переваривают их.  Какое чудо: на дворе 21 век, и в расстегаях ограничений нет.
Я согласна с нею: это истинное джентльменство – отчаянно драться до первой крови на заднем дворе школы за право провести  Ольгу Петровну домой. Вся погруженная в свои воспоминания, она делает глоток обжигающего глинтвейна:
- Как бы я хотела  снова почувствовать себя той девочкой…Если бы вы только знали…На день… На час…На минуту.
Выражение ее лица меняется, становится кислым, и я не сразу понимаю, что это не результат осознания необратимости времени, а нечто банальное: бармен забыл положить сахар в глинтвейн. Я предлагаю даме ничем не омрачать наше солнечное утро, толерантно воспринять период ученичества юноши и мужественно допить наши бокалы.
Ольга Петровна возмущается:
- Ну уж нет…Ни одна уважающая себя леди не позволит делать из себя лохушку. Бармен должен быть примерно наказан.
Ее взгляд мечет гром и молнии в сторону стойки, к которой я сижу спиной. Коль Ольге Петровне припала охота немного поскандалить – и от этого ее утро станет еще прекраснее,  - как я могу возражать? Леди смотрит на меня испытующе:
- Вы поможете мне с ним разобраться?
Глинтвейн с кислинкой кажется мне даже пикантным. Я колеблюсь.
Ольга Петровна додавливает:
- Вы заступитесь за честь дамы? Да или нет?
Ну  уж нет, я не могу позволить, чтоб леди тянула меня на дуэль за ухо. 
- Разумеется.
Я улыбаюсь. Ольга Петровна проверяет степень моего желания быть ей полезной:
- И вы врежете ему как следует?
Я  принимаю игру: в связи с детскими воспоминаниями леди  хочется, чтоб я сейчас подралась из-за нее с барменом на заднем дворе  школьной кухни… Я не дралась уже лет пятнадцать. А с барменами так вообще никогда, но я держу марку:
- Вне всякого сомнения, сатисфакция будет полной…
Ольга Петровна бросает на меня последний испытывающий взгляд:
- Так я зову  бармена, хорошо?
Я поспешно глотаю последний кусок: неудобно защищать честь дамы с расстегаем во рту…
Бедный мальчик стоит перед нашим столиком в позе оловянного солдатика с опущенными глазами. Бар дорогой, а мы постоянные клиенты – у меня преимущество первого выстрела:
- Ну-с, что скажете по поводу наших напитков?
Ольга Петровна молчит, но ее глаза победоносно блестят, щеки раскраснелись и благородная прядка выбилась из-за уха – леди, конечно, не может себе позволить такого, но маленькая девочка из шестидесятых годов - вполне...
Бармен поднимает на меня взгляд и вновь опускает, и мне не хочется больше никакой пальбы: у него смущенный вид и такая виноватая милая улыбка, что у меня возникает желание самой угостить его коктейлем. 
- Я забыл положить в глинтвейн сахарный сироп…
Подумать только, юноша не воспользовался правом ответного выстрела. В моих невербальных жестах, которые я посылаю ему так, чтоб не было заметно  Ольге Петровне, столько понимания и сочувствия. Жаль, что я не могу сделать тон менее суровым:
- И что вы предлагаете, чтоб сгладить неловкость ситуации и удовлетворить ожидания леди, которая оскорблена качеством приготовленного напитка?
Мальчик, посмотри на меня и ты увидишь: я не вижу никакого оскорбления в том, что леди выпила несколько глотков пикантного коктейля с кислинкой.
Но бармен упорно смотрит в пол и говорит:
- Так…это…может, я сделаю вам повторный глинтвейн…за счет заведения..
Ольга Петровна кивает мне, а я переадресовываю ее кивок бедному мальчику, и, обрадованный, он пулей несется к стойке: пусть напитки в баре дорогие, и он в явном минусе, но это лучше, чем остаться без работы, если мы обратимся к администратору…
Ольга Петровна просто горит, ликует, подскакивает на месте:
- Боже! Как это было интересно! Он даже не захотел с вами спорить. Он подумал: вы – мой бодигард. Стоило вам только посмотреть на него: он потерялся в лице. Он чувствовал, в случае сопротивления вы не оставите на нем живого места…
Я киваю: да – да – да…Все было бы именно так. И прячу улыбку в принесенном бокале свежего глинтвейна…
Покидая бар, я задерживаюсь у стойки. Ольга Петровна спешит дальше: попудрить носик и поправить прическу. Я кладу на столешницу сто гривен и улыбаюсь бармену:
- Спасибо, юноша, последний глинтвейн был настоящим. Очень качественным. Истинно английским. И леди осталась довольной.
Он выглядит очень обрадованным: надеюсь, моими словами, а не тем, что своей купюрой я неожиданно отправила его в "плюс". У него действительно такая нежная, такая милая, такая светлая улыбка.
И я подмигиваю мальчишке весело: мне не перед кем больше скрывать симпатию к нему.
У выхода Ольга Петровна берет меня под руку и подозрительно спарашивает:
- Что вы ему сказали?
Я отвечаю с достоинством:
- Как что? Я рассказала ему все, что думают о нем настоящие леди…
Дама в одобрении сжимает мой локоть пальцами, спрятанными в лайковой перчатке, и удовлетворенно улыбается:
- Как это все было интересно...

Я стою и машу рукой такси, увозящему от меня истинную леди.
Мне становится грустно...
Мне грустно от осознания этой маленькой разлуки. Мне грустно от того, что, сколько бы ни прошло лет, но впереди нас ждет и большая разлука. И настанет час, когда мир потеряет еще одну леди, самую настоящую. Я представляю себе этот час, но не вижу его трагичным: будучи на смертном одре, моя леди с глубоким удовлетворением произнесет самую знаменитую из всех когда- либо звучавших английских фраз:
«It has all been very interesting!»
Она не позволит себе уйти как –то иначе.
Мне было бы не так грустно, думаю я (и все машу и машу рукой машине, превращающейся в маленькую точку на горизонте), если бы сегодня я дралась с кем-то за право провести Ольгу Петровну к такси.
Как это было бы интересно…

Всегда, всегда, еще со времен школьной блоковской Прекрасной Дамы нам с Мишкой нравились женщины утонченные, таинственные, изящные, дышащие "духами и туманами". Лишь такой женщине мы мечтали отправить не только "черную розу в бокале золотого, как солнце, аи", но и связать с ней судьбу...
Поэтому меня удивил жизненный выбор Миши: он женился на маленькой, толстенькой, энергичной, твердо стоящей на коротких ногах, весело матюкающейся девушке, которая сразу после свадьбы одела кухонный фартук, чтоб не снимать его больше никогда...
Я часто бывала у них в гостях, но никогда не видела на их обеденном столе ни одного бокала аи, да и черных роз ни разу. Зато у них был замечательный райский сад и двое прекрасных ребятишек. Неплохая альтернатива Блоку, который провел  жизнь в поисках призрачной мечты, не так ли?
Их интимная жизнь мне представлялась такой: поздно вечером, покончившая с хозяйскими заботами жена, благоухая борщом и чесночными пампушками, закрывает дверь в детскую, снимает вечный фартук, ныряет под одеяло к мужу  и весело шарит под пуховиком рукой, хихикая: "А ну, поглядим, что там нашему усталому папочке поднять нужно..." Я никогда не могла позволить фантазии финишировать - начинала смеяться...
За восемнадцать лет их совместной жизни я перестала смеяться.
Я просто улыбаюсь возникшей перед глазами старой картинке, качаясь в гамаке в их облысевшем осеннем саду. Вчера у Мишкиной Прекрасной Дамы был День Рождения, а сегодня осень подарила нам последний теплый солнечный день. Острые обнаженные ветки яблонь перечеркнули пронзительно -синее небо до той поры, пока в сад с первыми птицами  не вернется душистый аромат весеннего цветения...
Я натянула пуховик друга. Мда. Рукава слишком длинные, чтоб надеяться вытянуть из них кисти. Лежу - качаюсь в осенней дремоте подобно кокону, который лишь к весне превратится в прекрасную бабочку. Мишка примостился рядом на пеньке и перебирает гитарные струны, напевая:
- Владимирский централ...Ветер северный...
Несмотря на северный ветер от Мишки веет очень теплым, едва уловимым запахом грешной ночи и страстных объятий - я ловлю каждую нить пронзительного чувства. Из летней кухни, гремя кастрюлями и половниками, подпевает жена:
- Пока я банковал - жизнь разменяна...
Вот она появляется в дверях с огромной тарелкой всякой вкуснятины и на прекрасных коротких ножках дефиллирует по подиуму осеннего сада в нашу сторону. Она входит в мое положение безрукого кокона и, отставив в сторону мизинец, двумя пальчиками отправляет в мой рот кусочек ароматного мяса:
- Мммм...Ларушка...Как тебе моя отбивнушечка? Сделай ам, будь паинькой, моя уставшая девочка...
Уставшая девочка улавливает запах ее пальцев, сохранивших аромат таинства ночной плотской любви.
С обеих сторон - и от Мишки, и от его жены - накатывают волны обожания, которые за восемнадцать лет не утратили чувственного размаха. Я, подобно утонченному медиуму, ловлю эти волны, пропускаю их через себя  и перекатываю от Мишки к жене, и обратно, заряжаясь небывалой энергетикой весны и цветения. Заряд настолько мощный, что избыток энергии я отсылаю в высокое синее небо. Сквозь острые ветки над моей головой несется в Космос песня:
 
"Моя мила, моя люба, світ, де ясний цвіт..." (Моя любимая, моя милая, ты мир, полный цветения...)
Влюбленными глазами жена смотрит на Мишку и укоряет:
- Хоть бы раз за всю жизнь спел  мне что-то подобное...
Муж тушуется:
- Я тебе пел вчера "Хэппи бездэй..."
Жена потчует мужа ударом полотенца и ковыляет на кухню:
- Вот нафиг мне эти твои п...зды....
Она оглядывается и подмигивает мне весело. 
Я хохочу, трясется гамак, трясутся обе яблони, к которым он привязан:
- Мишка -Мишка, твоей жене нужны не только п..зды, но и звёзды...
Друг смотрит на меня смущенно...
...Вечером я уезжаю от них. Мишкина жена провожает меня к такси и деловито сует на колени пакет с отбивными и чесночными пампушками:
- Пожрешь перед сном, девочка моя...
Я пока не закрыла дверцу, и слышу, как из двора доносятся еще нечеткие несовершенные аккорды, но в них уже угадывается мелодия:
-Моя мила, моя люба...
Это мой друг взращивает с помощью гитарных струн черную розу для бокала аи, который он поднесет сегодня ночью своей жене. Я знаю,Она смутится, уронит на пол свой фартук, скинет ситцевый халат и превратится в Прекрасную Даму, равной которой не знал даже Блок...............

Я проснулась сегодня от необычной тишины  во дворе: утро позднее, пора уже дворникам матюкаться, мести окрестности, детям гонять мяч на спортплощадке, а машинам - отъезжать от подъезда... Раскрыла шторы, и в меня ударил такой яркий столб света, как будто солнце собирало всю свою силу у моего окна и все свое весеннее тепло за моими шторами. Я привыкла к свету, навела резкость и увидела мальчишку, пускающего самолетики из окна дома напротив. Весь двор усыпан клетчатыми листами, а наш дворник, вместо того, чтобы собирать эту "почту", бросил метлу, поднимает самолетики и посылает их дальше с задумчивым видом...
...И мне вдруг захотелось подхватить эстафету и отправить свой самолетик тебе, зашедшей в мой блог и прочитавшей его...

Щедрый вечер для меня  - это обязательно разговоры о любви. Еще с тех давних юных лет, когда мы отставляли лото в сторону, и мама пекла для меня и моих подруг блины. Мы заворачивали блины в шарф, клали их поближе к сердцу, выходили на улицу и разбегались в разные стороны – спрашивать имя первого встречного мужчины - имя суженого. Мама ждала нас у телевизора и потом долго, до самой полночи мы пили вино, горячее вино и, поджав под себя ноги,укрыв их одним на всех пледом, говорили о любви…
 Я тогда не знала, что наши задушевные, щедрые вечера назывались с древних времен девичниками. Я тогда не знала, что горячее вино называется глинтвейном, но его тепло, память о первых мечтах все еще живет во мне, и каждый щедрый вечер я испытываю необходимость говорить о любви... Сегодняшний вечер особенно щедрый – у меня в гостях племянники – проездом из Киева в Яремчу: они уже такие взрослые, что Павлик путешествует со своей девушкой, а Зое я не решаюсь напечь блинов и отправить в ночь спрашивать имя у первого встречного – она может высмеять меня, она у нас такая серьезная, без предрассудков, девушка.
Пока Павлик и Оля говорят о любви в каком-нибудь тихом вечернем парке, и магия волшебной рождественской ночи притягивает их друг к другу за петельку джинсов, я вытаскиваю из кладовки электронный камин, который не доставала тысячу лет и – о, рождественское чудо! – он загорается. Это, конечно, не настоящее пламя, зато как приятно в его присутствии растянуться на ковре, укрыться пледом , пить обжигающий глинтвейн, закусывать вино вяленым карамболем и говорить с девочкой, которой и я когда то была, о самом прекрасном рождественском чуде – чуде любви, чуде самых прекрасных встреч.
Моя Зойка – форменный синий чулок, победитель всех сложнейших олимпиад по физике, и она смотрит на мир строго: как смотрела на него, наверное, Мари Кюри в те годы, когда училась в колледже. Зойка скептически относится к психологии и говорит, что нельзя огульно доверять результатам развлекательных психологических тестов, которыми я начинаю наш вечер у камина…Нельзя огульно доверять! Это говорит ребенок, который 16 лет назад описал подол тетушкиной юбки. Я в смущении от этой эволюции – мне кажется –  еще вчера я застирывала подол, а вот уже сегодня подверглась жесткой обструкции со стороны повзрослевшего синего чулка… Мда, малышка опять меня описала. Мне боязно начинать говорить о любви с такой синевой…
И все же в синей –синей глубине ее души я разглядела и совершенно шелковые голубые нити: у прагматичной Зои есть платяной мешочек, в который она сегодня положила несколько черно-белых  детских фотографий отца: я ей подарила  фото, когда мы смотрели семейный альбом. Я цепляюсь за этот мешочек, как за спасительную соломинку и осторожно спрашиваю: что в нем. Я не рассчитываю на откровение, но глинтвейн и в юности творил чудеса в те блинные вечера, когда наш девичник был посвящен теме любви. Его чары не рассеялись до сих пор, и Зоя открывает тайну: в мешочке «олимпийское золото», маленький личный дневник и…..брелок, который потерял один хамский мальчик…
- Мммм…Как  интересно… - говорю я, делаю глоток вина и смотрю в кружку, чтоб было непонятно, кому я адресую свое послание: винному букету, собственно мешочку  или все же племяшке. Пусть она выберет сама интересующую ее тему. 
Зойка поставила на ковер глиняную чашку, вытянула ноги и прищурилась:
- Только не подумай, будто он мне нравится. Я вообще видела этого хама только раз в жизни. Вот послушай…
Однажды, 6 января 2011 года (я улыбнулась такой точности в изложении фактов) подруга  пригласила Зойку отметить День рождения в боулинге. Девушки уселись за столиком и тянули коктейли. Было скучновато: навыков игры девчушки не имели никаких, а напитки они заказали безалкогольные. Подруги искоса стали наблюдать за компанией высоких парней за соседним столиком. Они даже набрались смелости и спросили у официанта, откуда эти мальчики, и им ответили, что это баскетболисты из Николаева…Вау! Какой любимый с детства город. Зойка настолько потеплела, что даже согласилась на десять фреймов с мальчиком из Николаевской баскетбольной команды. Но у нее не было опыта противостоять его постоянным «страйкам». И она проиграла, расстроилась и рассердилась. Мальчик в одной руке крутил брелок с пузатым китайцем, смотрел на Зойку как победитель и в своей наглости дошел до того, что предложил дать Мари Кюри урок снайперской стрельбы по кеглям. Пальцами второй руки он манил девочку к себе, как будто она была не человеком, а призом.
Даже сейчас, вспомнив тот злополучный вечер, Зойка покраснела от злости:
- Вот хам! А я терпеть не могу уверенных в себе хамов. Терпеть не могу бейсболок с надписью СК «Николаев», терпеть не могу брюк с низкой до колен мотней и терпеть не могу оголенных пупов…Понимаешь?
Я сделала глоток остывшего уже глинтвейна и спрятала улыбку в своей кружке: понимаю – столько раз произнести «терпеть не могу»…
Зойка отказалась от частного урока, обозвала мальчика босяком и вышла с девочками в другой зал, а когда вернулась – баскетбольной команды уже не было, лишь на столе среди пустых бокалов лежал забытый китаец. Повинуясь непонятному порыву, девочка взяла трепещущей рукой брелок и спрятала его в свой заветный платяной мешочек.
Мы замолчали. И я вдруг в неожиданном озарении вспомнила, что и у меня в детстве был платяной мешочек: в нем сначала лежали цветные стеклышки, химический карандаш, изолента, а однажды в нем поселился пластмассовый значок в виде черной кошки: его пристегнул к моей курточке Алешка Волков, одноклассник, в тот день, когда наш класс поехал на экскурсию в Воронцовский дворец. Мы поссорились с ним накануне, и я кричала ему с балкона гостиничного номера: «Волков! Я тебя терпеть не могу. Ты дурак! Дурак!» Мальчик выстоял большую очередь в киоск «Союзпечати» за этим сувениром, и я помню, что, хотя и не помирилась с Волковым больше,  все лето не снимала черную кошку с груди, а осенью, когда родители увезли Алешку навсегда в Россию, я положила значок в свой заветный мешочек…
Я никогда не видела больше Алешку Волкова, но  впервые, когда я ехала в Россию совсем взрослой, я надеялась встретить его, нет, не сформировавшимся дядечкой, а прежним Алешкой с большими наивными карими глазами. Того Алешку, который лазил на здоровенное дерево по моему приказу, заглядывал в гнезда и с высоты описывал мне, что он  видит там, в глубине таинственных птичьих домов…Потом я поняла, сколь необъятна Россия, и как невозможно в ней встретить случайно свое прошлое, и потеряла надежду навсегда…
Зойка вернула меня из детских грез интересным предложением:
- А знаешь что? Знаешь что? – я увидела, что девочка уже улеглась на мое бедро, накрыла нас одним пледом на двоих, крутит в руках глиняную кружку, рассматривает ее с рассеянным вниманием. – Давай сделаем так. Послезавтра мы уедем с Павликом и Олей в Яремчу, а ты возьмешь билет на баскетбольный матч и вернешь тому хаму брелок.
Я погладила Мари Кюри по ее гениальной голове и оставила прохладную ладонь на ее горячем лбу:
- А как я узнаю владельца? Он же не будет играть в баскетбол в штанах с мотней до колен – в таком виде знаешь как неудобно забрасывать мяч в корзину…
Мы засмеялись. И я продолжила:
- Вот что. Давай сделаем так..
- Как? – зеленые глаза встретились с моими, и я увидела в них искорки надежды.
- Девочка моя…- и я рассказала малышке об Алешке Волкове.
И когда мы совсем – совсем щедро обнялись в моем монологе, я продолжила:
-  Когда после Яремчи Павлик и Оля поедут в Киев, домой, ты вернешься ко мне, мы возьмем билеты на баскетбольный матч, и ты сама отдашь спортсмену забытую вещь…
Я не стала говорить девочке, что мальчик оставил ей брелок на память, на память о том щедром вечере, когда судьба нам дарит самые дорогие сердцу встречи – тех людей, которых мы так «не можем терпеть», что храним думы о них всю оставшуюся жизнь в самом заветном мешочке своей души…

Продолжение последует быстро......

В летнем парке моего детства жизнь течет медленно, так медленно, как в раю. Мне уже сорок, я уже взрослая тетя, а парк так и остался совсем юным, как комсомол, именем которого назван. Парк обладает магией «бермудского треугольника»: все, кто попадает на его тропки, перестают существовать в реальном времени и пространстве и превращаются в тех, прежних людей, которыми были когда – то, впервые вступив в его владения. Мы сидим на маленьком благоустроенном островке – в тихой летней кафешке, у самой кромки парка, стекающего вниз зеленью шелковиц. Нас огибают несколько главных аллей, и мы смотрим на променад отдыхающих по ним как бы сверху – мы с Галатеей любим, неспешно попивая кофеек, глядеть на мир с вершины жизни и комфорта. Вот на ближайшую лавочку присел мужчина, я навела резкость, и все в душе задрожало – я узнала его – за столько лет он ни капли не изменился, а, может быть, это все чары наших "бермудов".
- Как ты думаешь, - спрашиваю у Галатеи, лениво ковыряющей в вазочке мороженое, - сколько лет воооон тому мужчине?
Галатея фиксирует глазомером далекую фигурку и какое-то время рассматривает ее.
- А бог его знает? Лет сорок, наверное.
Я смеюсь: определенно, определенно парк детства – еще одна аномальная зона на земле.
- Костюму, в который одет мужчина, как минимум 33 года. Дипломат, который он приткнул к лавочке, ему подарил 8 –Б класс в день выпуска из школы, а чубчик в виде скрипичного ключа он укладывает каждое утро всю свою жизнь. Он никогда не изменял жене, и тысячу лет был предан своему женскому царству в доме и месту, где работает со дня окончания института.
- Ого, - лениво замечает Галатея. – Психологи Николаевщины рулят. Столько инфы сосканировать с невзрачной фигурки обычного дядьки не каждый может.
Я поднимаю вверх указательный палец:
- Взгляни же, о, богиня, с высоты птичьего полета на раба твоего. Взгляни и возрадуйся: ты увидишь самого древнего учителя на Земле: ему сегодня 180 лет.
Мороженое застревает во рту богини, она таращится на одинокую фигурку старого учителя, и я продолжаю:
- Это Александр Константинович, школьный учитель музыки и мой классный руководитель. Мы были его первым и последним классом. Он не смог быть больше классоводом, потому что у него было слишком доброе сердце.
- Когда в младших классах я получала двойку по математике, и мне нужно было отличной отметкой по другому предмету компенсировать для мамы горечь моей неудачи, я громче всех орала песни на уроке музыки, и, если Александр Константинович забывал объявить о моей пятерке, предъявляла ему претензии в коридоре: «Я что, получается, зря надрывалась?» Музрук возвращался в класс, со вздохом ставил аккордеон на стол, и просил подать ему дневник. Рядом с компенсацией вместо подписи он всегда рисовал скрипичный ключ, красоту которого невозможно было подделать.
- В средних классах он основал школьный хор, в который включил всех моих голосистых подруг. Хор разъезжал по городам и весям, а я на математике отдувалась за подруг, перерисовывая с доски в тетрадь многострадальное доказательство теоремы Фаллеса. Однажды учительница вызвала меня к доске воспроизвести теорему, и я торжественно начала: «Итак, вашему вниманию – теорема Фаллоса». Учительница не стала слушать дальше и влепила мне кол в самом начале пути. «Ну, немножко попутала фамилии…» - объясняла я дома свою беду маме, почему-то еле сдерживающей смех. Назавтра я выловила в коридоре Александра Константиновича и принудила его записать меня в хор. «Но у тебя нет голоса…» - попытался воспротивиться он. «Я компенсирую его отсутствие присутствием желания петь» - нажала я.
- В седьмом классе мы поехали в колхоз, и Александр Константинович был назначен предводителем нашей команды трудоголиков полей и садов. Ребят вернули домой досрочно: после трудового десанта мы еще остались должны государству, которое тратило деньги на наше жилье в бараках и скромную кормежку. На родительском собрании музрук подвел итог нашим стараниям:
- Панчук. Задолжал колхозу «Красное знамя» 1 рубль 88 копеек.
- Своринь. Осталась должна колхозу 2 рубля 66 копеек.
….
- Скрипкина. Осталась должна колхозу 99 копеек.
- Маликова. Маликова молодец. Вернулась в плюсе.
И Александр Константинович вручил моей маме заработанный мною в колхозе железный рубль.
Мама потом добавила к этому рублю еще 30 и купила на зиму отличную плюшевую шубу. Но мне было стыдно ее носить: я знала, что осталась должна колхозу гораздо больше, чем Панчук и Своринь, вместе взятые. Дело в том, что я нравилась деревенскому серьезному парню, который помогал в поле своим односельчанам. Александр Константинович стоял на грузовике и ставил в тетрадь «палочки» за каждое собранное учениками ведро помидор. А ведра за его спиной принимал мой кавалер и высыпал их в грузовик. Мне удалось убедить увальня не высыпать мое ведро, а возвращать его полным через другой борт машины. Что он и делал, пока меня не признали Ударником Коммунистического Труда.
По возращении из колхозного лагеря мама накрыла дома стол и гордо сказала: «Мать – Ударник Коммунистического Труда и дочь – Ударник»...
Галатея хмыкает: она не видит в моих действиях состава преступления:
- Не больно – то щедро оплачивался коммунистический труд. За две недели, после вычета проживания в бараке и убогой кормежки – всего рубль. Все правильно ты делала. Какая оплата – такая и работа.
Ободренная, я продолжаю:
- В выпускном восьмом классе Александра Константиновича назначили нашим классным руководителем. Справиться он с нами никак не мог, и потому воздействовал на нас тем, что имел: бесконечной добротой. Он оправдывал наши проделки на педсоветах и выпрашивал хорошие оценки у учителей. Он часто был побиваем нами в спорах и совсем не умел отвечать на подростковые провокационные вопросы:
- Почему у вас только один выходной костюм? Вы же Народный учитель. Учителям мало платят? Народным еще меньше?
- Та неее, Народные учителя вообще бесплатно работают, да?
- Почему учительница географии называет нас скотами? Почему вы, как благородный человек, не вызовете ее на дуэль?
- Вы боитесь, что женщина окажется сильнее и прострелит вам плечо вечным пером?
Безответность учителя забавляла нас, и однажды мы решили без его помощи отомстить учителю географии. Вернее, не совсем без его помощи. Я нашла Александра Константиновича в кабинете и сказала:
- Скоро к нам на классный час придут шефы. И наш класс хочет исполнить для них Песню о Щорсе. Но мы ее подзабыли. И хотим попросить у вас полный текст. Поможете?
Музрук просиял: он никак не ожидал от нас политической сознательности, а тут она сама собой проклюнулась. Ему бы призадуматься, почему так случилось, а он, ошалевший от радости, полез в свои папки за текстом. И даже предложил прорепетировать под аккомпанемент аккордеона.
- Не, мы пока сами, - уклонилась я и вышла из аудитории. Слова песни мы переписали от руки и выучили наизусть. Как только географичка вошла в класс и объявила тему урока, я встала первой и затянула, как будто стала солистом в нашем детском хоре:
- Шел отряд по берегу, шел издалека. Шел под красным знаменем командир полка…
Географичка посмотрела на меня как на сумасшедшую, но тут поднялась моя лучшая подруга Витка и присоединилась:
- Голова обвязана, кровь на рукаве. След кровавый тянется по сырой траве.
- Эх, по сырой траве, - поддержал Витку ее кавалер Лешка и встал с другой стороны парты.
- Что происходит? Немедленно займите свои места. Откройте тетради, придурки, - заверещала учительница.
Вместо этого со всех концов аудитории стали подниматься «сыны батрацкие» и подпевать нам:
- Мы – сыны батрацкие! Мы – за новый мир! Щорс идет под знаменем – красный командир!
Она уже еле перекрикивала нарастающий хор:
- Немедленно остановитесь, скоты! Если вы не замолчите, я обещаю: класс будет расформирован, зачинщики срыва урока – примерно наказаны.
Ее слова только укрепили наш задор. Уже весь класс пел вместе с нами:
- За кордон отбросили лютого врага. Закалились смолоду. Честь нам дорога. Эх, честь нам дорога…
Понимая, что уже ничего не сможет сделать, географичка выбежала из класса. Потихоньку голоса сникли, и Олька Своринь, та, что когда-то осталась должна колхозу 2 рубля 66 копеек, сказала:
- Меня дед убьет…
Олег Панчук подвел итог:
- Мы ничего не доказали. Она ничего не поняла. Мы только Александра Константиновича подвели. Мы как были скотами, так и остались ими…
Александр Константинович был с позором снят с классного руководства. Класс был расформирован. Впервые в жизни мама не ругала меня, казалось, мои двойки по математике были для нее большей бедой, чем выдворение из школы. Совсем поникший, Александр Константинович позвал меня в свой кабинет и мягко сказал:
- Пройдут годы, порядочность и доброта победят в тебе – я это знаю, Лариса…
Руки учителя дрожали, когда я видела его в последний раз…
Мы повернули головы и увидели, что Александр Константинович встал с лавочки и побрел нам навстречу, не видя нас. Он шел с трудом, видимо, преодолевая внутреннюю слабость. Он достиг края парка и заступил за его магическую черту, теперь он выглядел таким, каким сделало его неумолимое время: совсем ветхим.
- О, да старику лет семьдесят пять, - сказала Галатея, глядя на моего классного руководителя с уважением. – Но даже в новом мире в его глазах столько доброты еще осталось. Лора, поприветствуй его…
Я отрицательно замотала головой:
- Не могу. Пока уроки старого учителя до конца не усвоены, я не имею на это права…

Самый лучший новогодний коктейль прост: всего лишь смешать прошлое, настоящее и будущее, налить в бокал и посмотреть на свою жизнь через стеклянную призму времени.
Стоит произнести слово «время» - как тут же пространство рассекает телефонный звонок, и тихое раннее утро взрывается отчаянным криком подруги:
- Ты что, спишь? В такой день? Когда Он пригласил меня после корпоратива к себе, а мне и одеть – то нечего? Слава богу, я уже все решила: Витка даст мне платье, Танька – шубу, а ты поднимай ж…, беги в прихожую и приготовь свою шапку. Я буду через двадцать минут.
Вот оно, безрадостное настоящее: я приобрела замечательную песцовую ушанку, но никому больше не приходит в голову приглашать меня к себе после новогоднего корпоратива. Не лучше дела и у Таньки – она купила баранью шубу, но ни один баран не принял ее за свою и не потянул к себе домой. Эта мысль смешит, когда я открываю дверь и принимаю из Танькиных рук отлично скроенного кучерявого бывшего зверушку..
- Ты тоже поднята по тревоге в шесть утра? – ухмыляюсь я.
Мы разливаем кофе, и прошлое незаметно опускается на дно фарфоровых чашек.
- А помнишь, а помнишь, как лет двадцать пять назад, - я оживляюсь, - были в моде шапки из меха нутрии. Муж моей покойной тетушки держал этих милых крысок с оранжевыми зубками, а тетка шила на продажу ушанки, жутко дорогие. Я мечтала о такой обновке, и целый год тетушка утаивала от супруга по кусочку меха, и, наконец, ко дню моего рождения подарок был готов. «Ларушка, - сказала она, - мне трудно будет пошить новую шапку, если с тебя ее снимут хулиганы, поэтому я придумала кое-что для подстраховки…»
Тетушка перевернула подарок, и я узрела резинку от трусов, концы которой были аккуратно пришиты к противоположным полям шапки.
Танька поперхнулась глотком кофе, подавляя смех. Незаметно мы обе оказались в том далеком времени, совершенно нереальном, когда сплошь и рядом под покровом ночи пэтэушники сбивали с прохожих дорогие шапки.
- Я жутко расстроилась: придется идти на дискотеку в шапке с резинкой от трусов. Но тетушка и мама стали хором меня уговаривать, что резинка не будет заметна, если спрятать ее за ушами, а под подбородком она и сама будет плотно прилегать к шее. Глупые, они совсем не учли самого важного: люди моего нестарого возраста иногда после дискотеки на улице целуются и ладонями трогают шеи своих обожэ. Тетка нокаутировала мое возражение словами: «После дискотеки нужно не глупостями заниматься, а бежать домой учить уроки, и тогда ваши с обожэ шапки будут вне опасности».
- Во как! – захохотала Танька и внесла свою лепту в шапочную тему. – У нас вот какой случай был в те годы. Жила на нашей улице одна бой – баба, но о том не знал придурок, который подошел к ней в подворотне и сбил с ее головы песца, заработанного тяжким трудом. «Ах, ты гнида!» – заорала жертва и бросилась в бой! В горячке она догнала обидчика, сорвала с него шапку и понеслась в свой подъезд. Пусть она лишилась своего песца, но получила сатисфакцию в виде пыжика, зажатого в кулаке. На ее крик вышел в прихожую муж, посмотрел на супружницу и молвил: «Стань спиной к зеркалу и погляди на себя!» Женщина отдышалась, повернулась, глянула в зеркало и застыла в глубоком пардоне: на спине, принайтованный к шее спасительной резинкой от трусов, болтался родной песец, на который семья собирала деньги целый год.
- Вот так везение! – рассмеялась и я. – Пусть в наступающем году у каждого из нас будет две шапки. Чин-чин, дорогая! Это такая метафора – пусть нам повезет вдвойне!
Мы чокнулись напитком богов.
Наша подруга поспела к шапочному разбору. В прихожей мы одели ее в баранью шкуру, а на голову напялили песца – она поехала к ухажеру как боярыня, с горящими от счастья глазами. Со вздохом я одела старую вязаную шапку - ушанку, с плюшевыми ушками, которую я очень люблю, не смотря на то, что никто и в древние времена на нее бы не позарился.
Танька вышла проводить меня до остановки, и пока мы ждали маршрутку, заглянули в магазин западноукраинских изделий. Хозяин бутика, косматый мужик, похожий на доброго Деда Мороза, познакомил нас с новинками, а потом с хитрым прищуром посмотрел на меня:
- Моя дружина має точно таку шапку, як у вас, тільки з овчини. Вона жінка мого віку, але, коли вона її купила, то стала виглядати молодшою років на двадцять п’ять. Якщо ви захочете мати таку ж шапку – я можу вам її привезти в лютому.
- Звичайно хочу, але скільки вона буде коштувати? – заинтересовалась я, уразумев, что торг начался.
Дядька задумался и опять схитрил:
- Це дуже дорога шапка…
Глядя на мой дешевый головной убор он все никак не мог прикинуть, сколько же можно с меня запросить.
- Безумовно, вона дуже дорога, тому що, коли я її одягну, то мені буде на двадцять п’ять років менше, і я знову зможу відвідувати дискотеку. Але чверть віку тому я не заробляла стільки, скільки заробляю зараз - прошу цей факт врахувати, - подмигнула я.
Продавец захохотал:
- Тоді ми знайдемо спільну мову. Шапка коштує двісті гривень.
Мы с Таней переглянулись и подавили улыбки: двести гривен за возвращение в юность. Всего – то!
На выходе из магазина Танька сказала:
- Когда в феврале он привезет тебе шапку, я, может быть, закажу себе такую же!
Весь день ощущение незавершенного дела не покидало меня. Все вроде шло по плану, но маленькая запятая, стоящая в конце предложения, не давала почувствовать себя полностью счастливой. Возвращаясь домой в маршрутке, я в пол-уха слушала щебет мальчишки за моей спиной: он, видимо, участвовал в школьном утреннике с сольной программой, и очень хотел, чтоб его танец увидела мама. Но она задержалась на работе, и пришла за ним поздно. Мы вышли на одной остановке, и мальчишка решил показать маме свое выступление. Заинтересованная, я оглянулась, и увидела этого парня: в ярко – алом пуховике, джинсах «Prodigy» и в задорной лисьей ушанке, съехавшей на бок (ее дизайн был немыслим в нашем простецком прошлом), он танцевал посреди проспекта авторский хип-хоп. Завороженные энергией юности, люди останавливались и аплодировали молодому танцору. Как будто бы на мне уже была моя новая шапка из овчины, делавшей меня на двадцать пять лет моложе, я смотрела на мальчика из своего детства, из того далекого времени, когда даже в самых смелых фантазиях я не могла представить своего ровесника из третьего тысячелетия, а если бы смогла, то обязательно бы в него влюбилась…
Очнувшись, я поспешила в магазин западноукраинских изделий. Косматый мужик, похожий на доброго Деда Мороза, уже опускал жалюзи, но завидев меня, опять включил свет в зале. Засверкали новогодние гирлянды, и маленькая запятая в душе стала моргать и вилять ярким хвостиком.
- Знаете, - сказала я запыхавшимся голосом, - я тут подумала, привезите мне в феврале не одну, а две ушанки. Очень надо!
Продавец улыбнулся понимающе:
- Що, подруга теж хоче виглядати на двадцять п’ять років молодше?
Я вышла из магазина в приподнятом настроении: в таком состоянии, как будто до боя курантов остались считанные мгновения. А я держу в руках бокал с коктейлем, смешав в нем напитки всех времен, и торжественно произношу тост:
- Пусть в новом году все будут чуть – чуть счастливее. Пусть женщины встретят своих суженых. Пусть избранники любят их не в образе боярынь, а такими, какими они есть. Пусть люди выглядят на двадцать пять лет моложе. И пусть на улицах танцуют мальчишки для своих мам. И прохожие им аплодируют. И дарят окружающим свои улыбки. И пусть у каждого в наступающем году будет…по две шапки!
Стоило мне вымолвить эти слова, как крошечная неудобная запятая подмигнула мне хитрющим глазом косматого дядьки из магазина и превратилась в элегантную точку.

                                                                                                   На это слово не ложатся тени,                
                                                                                                   И в тишине, наверно, потому
                                                                                                   Слова другие, преклонив колени,
                                                                                                   Желают исповедаться ему…
               
                                                                                                                                   Р. Гамзатов
      Сегодня моей Маме исполнилось 78 лет.
Только не подумайте, будто я пишу об угасающей старушке. Сто тысяч раз НЕТ! Моя Мама – женщина, которая ходит даже в магазин в элегантных позолоченных часиках. Моя Мама – женщина, которая взбирается на пятый этаж на спор «кто быстрее» впереди первоклассницы - соседки. Моя мама – женщина, которая дружит с мальчиком: ему удалили опухоль, его руки плохо двигаются, но она упорно помогает ему строить вертолеты и ни на секунду не сомневается: он обязательно выдюжит, преодолеет последствия операции и станет в будущем знаменитым конструктором. Моя Мама верит в это так, как может верить только мать…
     Моя мама – женщина, которая считает слово «мама» самым святым на Земле, словом, у которого самая прекрасная и самая сложная на свете судьба. Моя мама – женщина, которая знает, что самые счастливые в мире люди те, у кого есть мама – любая, хорошая, плохая, любящая или нет…Просто мама. Вот уже70 лет, как у моей Мамы нет матери. Но Мама помнит последнее ее прикосновение, когда во время бомбежки мать вложила ладошку младшего братишки в ладонь моей Мамы и сказала: «Женя, никогда не выпускай ручку Толика из своей. И тогда вы не потеряетесь. Самое страшное в жизни – это потерять друг друга».
      Я знаю, все эти годы самым большим желанием Мамы было встретить мать, любую – хорошую или плохую, любящую или нет. И однажды ее мечта почти сбылась. В один из тех далеких военных дней в детский дом приехала женщина – учительница, муж которой воевал на передовой. Женщина долго листала личные дела сирот  и вдруг остановилась на личном деле моей Мамы:
                               

- Какая чудесная девочка…Она так похожа на нашу… погибшую дочь… Пригласите ее ко мне…
     Воспитательница попробовала отговорить ее:
- Женя очень слабенькая. Болезненная. Она только что перенесла тиф. Она глухая почти. И врачи говорят, что со временем она совсем потеряет слух.
- Ничего, это нестрашно, - улыбнулась женщина. Самым большим ее желанием было однажды снова увидеть дочь.
     Маму привели к ней, и каждая струна задрожала в ее сердце, когда женщина взяла ее ладонь в свою руку: 
- Женечка, ты хочешь жить в Москве? Ты хочешь, чтоб у тебя были мама и папа? Хочешь, чтоб я вылечила твои ушки? Ты хочешь, чтоб у тебя отросли волосы, и я каждое утро заплетала тебе косички?
- Хочу, - ответила девочка и погладила  руку ласковой женщины. Та прижала ее к груди и заплакала:
- Тогда собирайся, доченька.
     Мама побежала в спальню и начала готовить к отъезду свой узелок. Весть, что Женю забирает мама, разнеслась по всему детскому дому в мгновение ока. В спальню вбежали Мамины сестры, которые были старше ее и умнее:
- Жека, ты что, не понимаешь, что это значит, если она увезет тебя?
    Девочка замерла: 
- Нет, а что?
- Это значит, что у тебя будет другая семья. Другая фамилия. И, может быть, даже другое имя. Мы потеряемся навсегда-навсегда и не увидимся больше. 
     Простая эта мысль постепенно дошла до Мамы. Она оглянулась и увидела братика, который стоял у двери в старой, перешитой в бушлат солдатской шинели и молча вытирал рукавом бегущие по лицу слезы. Мама вспомнила, что не выпустила ладонь брата из своей руки, когда в открытом поле их атаковал мессер, и летчик, развлекаясь, бросал бомбы на бегущих перепуганных детей. Даже оглохнув, потеряв сознание, мама не выпустила ладошку Толика из своей. Потому что она знала: самое страшное в жизни – это потерять друг друга. Мама подошла к брату, обняла его, и трехлетний малыш прижался к ее животу козырьком детдомовской ушанки…
     …Женщина не захотела взять себе другую девочку и уехала дальше искать среди обездоленных живых детей свою погибшую дочь…
- Не жалеешь ли ты, что все же не осталась с ней? - спросила я тихо. 
     Мама долго молчала, а потом улыбнулась светло и ясно, без печали, без грусти, и, наконец, сказала:
- Нет, тогда бы я забыла, как выглядит моя настоящая Мама. И когда там, за гранью судьбы, мы с ней повстречались, я бы не узнала ее, прошла бы мимо и потеряла ее навсегда, уже в Вечности. Ведь самое страшное, доченька, – это потерять того, кого любишь…
     Дрожащими руками она взяла с ночного столика старую, еще довоенную фото, на которой снялись вместе три сестры. Одна из них – высокая худая с расчесанными на строгий пробор волосами  - моя бабушка.


       На карточке под ее образом каллиграфическим почерком было выведено святое слово «Мама». Я никогда не удивлялась: почему Мама подписала фото: в этих четырех буквах  жил ее детскийи страх потери: даже среди трех женщин она боялась потерять мать, не узнать, не вспомнить… 
       Меня всегда удивляло другое: почему за долгие годы, прошедшие с того времени, как это слово было написано, чернила слегка выцвели, но не на столько, чтобы это слово невозможно было бы прочитать четко…
       Сегодня мне известен единственно правильный ответ на этот вопрос:

                                  Слово «МАМА» настолько святое, что на него не ложатся тени…

Вчера был День людей пожилого возраста - об этом сообщило одесское радио в утренней маршрутке. Двое молодых людей, сидящих в креслах напротив, криво ухмыльнулись: юным не свойственна мудрость – пожилой возраст они считают большим недостатком. Вот в салон вошла женщина преклонных лет – и я предложила ей свое место. Ласково она посмотрела на меня и благодарно кивнула. Этот взгляд не остался незамеченным – все пассажиры на остановках стали уступать место тем, кто намного старше. Так мы и ехали в наш день: молодость держала за поручни крышу автобуса над головами тех, кто нуждался в коротком отдыхе.
В офисе запросила личные дела сотрудников: я только приступила к своим обязанностям и не знала многих в лицо. Теперь стало ясно: нашему архивариусу Тамаре Ивановне 68 лет, и вряд ли в глубине старого подвала она могла расслышать позывные одесского радио. Вряд ли слушает радио и моя мама, живущая за 200 километров отсюда. Я набрала ее номер. Мама взяла трубку под возгласы героев программы «Давай поженимся»: на том конце провода Лариса Гузеева в обычной своей манере подкалывала молодость.
- Мамуля, сегодня праздник… - начала торжественно я после приветствия.
- Да? – рассеянно ответила она. Видимо, я позвонила не в лучший момент – жених отправился в тайные комнаты делать свой окончательный выбор – и глазами она внимательно следила за той точкой, которая будет поставлена в его холостяцкой судьбе. – Вот и отлично!
Я представила себе наш старый николаевский двор, и древний клен, осыпающий листья у подъезда, в который мы вселились больше, чем 35 лет назад. Мамам моих сверстников тогда было столько же, сколько мне сейчас, и память в точности воспроизвела картинку: они, собравшись все вместе у парадной двери, обсуждают новости дня, а мы играем в догонялки вокруг этих столпов, хохочем и прячемся за их широкие юбки. Мы совсем еще малыши, мы беспомощны перед жизнью, мы зависимы от них – и можем позволить себе короткий отдых. Виртуально я поднялась по ступенькам лестницы и услышала из-за каждой двери фанфары заставки программы «Давай поженимся». И улыбнулась: сегодня праздник у всего подъезда!
- Поэтому к тебе придет Галатея и передаст от меня гостинец.- Мысленно я выбрала в магазине большой овальный арбуз, связку бананов и кусочек копченой красной рыбы – сюрприз придется по душе моей лакомке.
- И измерит тебе давление! – строго добавила я.
- Вот и отлично! – весело ответила мама. И по обыкновению отключилась.
По телефону я проконсультировала николаевскую подругу и вызвала к себе референта – не сразу она поняла, по какому поводу накрываем чайный стол в зале для торжественных церемоний и кого мы будем чествовать – ведь по графику никто в коллективе сегодня не должен был родиться.
- Будем отмечать День Мудрости, - тихо сказала я…
Мы пили чай и вспоминали разные истории, связанные с нашими бабушками и дедушками, мамами и папами, постаревшими учительницами. Когда единение собравшихся в огромном зале стало максимальным, и наш стол превратился в уютную маленькую кают – компанию, я вспомнила и свою:
- Даже когда я переехала в новую квартиру, каждый день после работы я навещала мать – в одно и то же время – в восемь вечера я подходила к родному подъезду и здоровалась со старым другом – кленом. Однажды на лавочке возле дома я увидела тетю Юлю – нашу соседку. Старушка позволила себе короткий отдых перед подъемом с тяжелой сумкой на вершину пятиэтажки. Я подхватила ее сумку, и мы пошли в гору вместе. «Ларочка, спасибо тебе!» - сказала подруга моей матери у порога своей квартиры. А я весело ответила: «А помните, тетя Юля, как в первом классе вы помогали мне тащить на пятый этаж портфель с двойками?» - «Не помню!» - честно ответила добрая женщина. «И правильно! Такого никогда не было. В первом классе я была круглой отличницей…» Я сделала паузу и улыбнулась: «Так что вы помогали мне тащить портфель только с пятерками!» Тетя Юля ответила заливистым молодым смехом, мы тепло распрощались. Теперь она поджидала меня каждый вечер – и мы поднимались по лестнице вместе. Как-то соседка сказала: « Сегодня гостила у сына. И Славик предложил мне остаться у них с ночевкой, но я не согласилась. Я ответила, что каждый вечер Лариса помогает мне взобраться наверх, и если я не приду в условленное время – она будет волноваться». Я обняла старушку под нашим кленом – и поцеловала ее в макушку. Как же мы зависели друг от друга!
Тепло сердец моих соседей я оценила, когда в дом пришла беда: мать увозила скорая помощь. Все старушки вышли на крыльцо и беспомощно смотрели вслед машине с тревожной мигалкой на крыше. Теперь каждый вечер я возвращалась в опустевший дом – по привычке, к матери, которой там не было. Ровно в восемь я подходила к подъезду, и меня встречала тетя Юля – я делилась с ней неутешительными новостями, в которых все же брезжила надежда на жизнь, в грустном молчании мы поднимались по лестнице, и у дверей своей квартиры старушка говорила, что расскажет об этой крохотной надежде нашим соседкам утром.
В один из дней я задержалась на работе и не пришла проведать опустевший отчий дом. Я так закрутилась, что совсем забыла о наших бабушках, и когда на следующий день подходила к клену, меня напугала стая теней, метнувшихся навстречу в условленное время. Совсем отчаявшиеся старушки, ставшие за эти годы вдвое меньше ростом, прижались ко мне со всех сторон, как с толпу, и беспомощно заглядывали в глаза.
- Как же ты смогла не прийти вчера? – в отчаянии крикнула тетя Юля. И я поняла, что теперь их жизни зависят от судьбы моей матери.
- Зато сегодня я принесла вам чудесную весть: утром лечащий врач мамы сказал, что мы идем на поправку и скоро будем дома!
Старушки обняли меня, и мы закачались все вместе в танце тихой радости. Старый клен под порывами февральского ветра махал голыми ветками, как будто присоединяясь к нашему танцу.
В день выписки из больницы мы подъехали к подъезду. Мама выглядывала в окошко такси – но наших соседок нигде не было видно. Стоял холодный весенний день, и мы поняли, что пожилые люди решили не выходить сегодня, хоть и знали, что подруга возвращается домой. В полном молчании мы открыли парадную дверь.
Все вместе, в тесном кружке, соседки стояли на площадке первого этажа. Тетя Валя держала в руках букет цветов. Завидев мать, с победными криками они бросились ей на шею. Так, гуртом, мы начали нелегкий подъем на пятый этаж – и в каждом пролете тетя Юля ставила на пол маленькую скамеечку, чтоб мать могла позволить своему больному сердцу короткий отдых…
Я замолчала и проглотила комок, застрявший в горле. Коллеги отставили в сторону парадные чашки и смотрели на меня влажными глазами.
- Какой же у нас теплый новый руководитель, - заметила Тамара Ивановна и ласково посмотрела на меня. – Я так растрогана: мудрое все же наше молодое поколение. И это правильно – эволюция развивается по спирали – каждое последующее поколение на голову выше предыдущего – и только так можно сохранить жизнь. И старость, и молодость, остановитесь! Посмотрите друг на друга с любовью – мы так зависим друг от друга!
Тамара Ивановна вытянула руку вперед – и каждый из нас положил свою ладонь сверху – как символ нашего единства. Последней легла юная рука Коли, который только вчера одел погоны старшего лейтенанта…
В кабинете я набрала номер Галатеи, и она рассказала, как подошла к подъезду моего отчего дома, где ее уже выглядывала тетя Женя в окружении своих старых подруг.
-Тетя Женя! Сегодня праздник … - начала Галатея.
- Да? – весело ответила мать. – Вот и отлично!
Она полезла в сумку и достала огромный овальный арбуз. Тетя Валя, соседка с первого этажа, вынесла нож и блюдо, и старушки так радовались, что гостинец оказался сладким и сочным. Каждому достался кусочек мудрого праздника.
Потом Галатея с мамой совершили восхождение на Эверест пятого этажа. Танюха еле поспевала за старушкой, которая не желала останавливаться для короткого отдыха. Когда они добрались до цели, с серьезным врачебным видом подруга измерила матери давление и торжественно заключила:
- 122 на 70! Можно отправлять в Космос!
Мама обняла молодость за плечи и засмеялась:
- Вот и доктор мне тоже самое сказал, когда год назад я пришла к нему на прием! С тех пор не хожу! А вдруг и в правду отправят! А у меня и тут еще дел лет на сорок: знаешь, сколько у меня штопки, шитья, заготовок на зиму! Семья-то большая! Потомков много! Да и каштановую аллею нужно поставить на ноги, которую за домом с Никитой посадили! ...
Галатея не видела, что на том конце провода я слушаю ее отчет с повлажневшими глазами: господи, если бы она только знала, как я зависела от ее рассказа…
Я вновь увидела наш старый двор, в котором древний клен покачивает ветками и тихо роняет на землю свои лимонные листья, и в воздухе уже чуточку пахнет арбузным воздухом зимы, а по двору бегают внуки, совсем беспомощные перед жизнью, и прячутся за широкими юбками своих бабуль…

Остров впечатляет крутизной мохнатых склонов, древних, как сам мир; красотой тихой, подветренной лагуны, белесыми травами, выжженными солнцем и ощущением: ты находишься на вершине мира: выше тебя только скромный, посеребренный солнцем крест на холме.
- Это могила легендарного лейтенанта? – с надеждой спрашиваю я у его внука. Он смотрит на меня грустно и обреченно. Мне не нужно его согласие. Мне нужно знать, как добраться до могилы, и историк объясняет, что лучше всего это сделать, пройдя через анфилады царских казематов. Все ясно, в ХІХ веке там пытали революционеров, а в ХХІ – там знакомятся девушки со своими мужьями. По узкой тропинке мы поднимаемся к месту судьбоносных свиданий.

Входим внутрь, но никаких мужей там не видно, заметны только прорехи в каменных сводах, через которые светится голубое небо с редкими седыми облачками.

Летучие мыши нервно мечутся от одной стены к другой. Мы рассматриваем сотни номеров мобильных телефонов, коими разрисованы старые стены. Я не думаю, что один из них принадлежал самому Шмидту, он был расстрелян задолго до появления первой сотовой вышки.
- Так вот как барменша познакомилась со своим мужем, - осеняет меня. – Она звякнула по одному из этих телефоннных номеров, оказавшись на материке.
Галатея, как всегда, практична. Ее голос звучит глухо под сводами казематов:
- Меня интересует вопрос: а с помощью каких подручных материалов эти номера были написаны на стенах? Стесняюсь предположить даже, ибо мне и в голову не пришло бы взять с собой на остров грифель гигантских размеров.
Внук лейтенанта Шмидта деликатно хихикает: ему пришелся по вкусу интеллигентный намек Галатеи на творческое использование экскрементов. Здесь, в потемках, дядечка может позволить себе пялится на Галатею, не скрывая восхищения: его восторг заметен только мне и летучим мышам. Галатея в это время сосредоточенно ковыряет палкой гору строительного мусора в поисках золотой кареты. Я согласна: нет более надежного места, чтоб ее припрятать от людских глаз, но мы здесь с иной миссией. Я тяну Таньку к заветному холму и принуждаю экскурсовода приступить к своим обязанностям.
- За несколько дней до гибели лейтенант Шмидт отправил Иде последнее письмо: «Прощай, Зинаида! Сегодня принят приговор в окончательной форме. Вероятно, до казни осталось дней 7–8. Спасибо тебе, что приехала облегчить мне последние дни. Я проникнут важностью и значительностью своей смерти, а потому иду на нее бодро, радостно и торжественно. Я счастлив, что исполнил свой долг. И, может быть, прожил недаром. Еще раз благодарю тебя за те полгода жизни-переписки и за твой приезд. Обнимаю тебя, живи и будь счастлива. Твой Пётр». Остановившись у креста на холме, историк показывает на виднеющуюся вдалеке стелу, у которой был расстрелян Шмидт. Но нам не хочется идти к бетону, слишком завораживающий вид у скромной могилы над морем.

Я представляю себе лейтенанта, босого, идущего на заклание мартовским холодным утром в одном белье, но с гордо поднятой головой. Как же страшно умирать, когда твое сердце переполнено силой любви – меня знобит.
- Командовал расстрельной командой бывший корпусный приятель Петра Петровича, лейтенант Ставраки. Рассказывают, что перед тем, как дать команду, он, упав на колени перед приговоренным, просил о прощении. «Ничего, – сказал Шмидт, – ты только прикажи, чтобы поточнее целились в сердце».
Я потрясена до самого дна души, так потрясена, что даже шорох каждого стебелька дикого цикория отзывается в моем сердце:
- Боже мой, я влюбилась в мужчину! Которому 145 лет! И не жалею об этом.
Я вспоминаю о паре пожилых людей, сидящих за столиком в баре и, быть может, сейчас глядящих на остров, на то самое место, где мы встретились с их душой: одной единственной душой на всех, олицетворяющей все то благородство, которое еще живет на земле! Я поднимаюсь на вершину холма, машу рукой далекому берегу: пусть старики знают, что мы помним о них…
Меня всегда удивляло, как искусно сплетено в органическое единство все живое и мертвое на земле. Пока мы сливались в едином порыве с благороднейшей из душ, наш капитан Блэк наловил пару килограмм бычков для своей хозяйки.

Через полчаса она встретит своего пропахшего морем супруга, прижмется к его груди на секунду: «Как хорошо, что ты дома». Он будет курить на террасе их домика, а она начнет готовить уху на ужин. Дух лучшего в мире варева наполнит уютом рыбацкую хижину. Сила спокойной любви не слабее бурной…
Еще мгновение назад мы замерли в восхищении от прикосновения к таинству человеческой души, а теперь восхищаемся тайнами души природы, исследуя прибрежные гроты.

Подобно кузену Бенедикту из «Пятнадцатилетнего капитана», Галатея гоняется с камерой за ползучим гадом. Ему повезло настолько, что он словил сегодня пузатого бычка, и насколько не повезло, что он встретил Танюху, которая не дает ему спокойно поужинать. Наконец мы усаживаемся в баркас, по уши насытившиеся красотой родной земли. Складываем спасательные жилеты: таким прожженным морским волкам, как мы, нет нужды бояться моря. Я, затаив дыхание, слежу за удаляющимся холмом с крестом, навсегда ставшим частью Вечности. Внук лейтенанта Шмидта покашливает за спиной и, наконец, решается на признание:
- Я хотел сказать, что на острове нет могилы Шмидта.
Мы переглядываемся с Галатеей: а чья же это могила?
- После смерти лейтенанта его прах был только временно захоронен на острове. Стараниями сестры Петра Петровича он окончательно упокоился в Севастополе, на кладбище Коммунаров, такова была его воля. Сестра вернулась на остров, и всю свою жизнь посвятила созданию музея брата и строительству маленькой часовенки его памяти. Она не имела семьи. Ее жизнь тихо угасла здесь. Мы сегодня побывали на могиле этой скромной женщины.
Нас невозможно сломить: неважно, кому принадлежит памятник: мужчине или женщине, - для нас главное, что это памятник посвящен благородству души, единственной и неповторимой. И стоит он в правильном месте.
- Но почему вы не сказали мне этого, когда спрашивали о цели поездки на остров? – ласково спрашивает Галатея.
Внук капитана Шмидта тушуется:
- Потому что вы могли отказаться от экскурсии, а я не каждый день встречаю женщину, с которой бы хотел провести жизнь.
Он говорит это с таким внутренним белогвардейским достоинством, этот человек в плавках и с брюками, перекинутыми через локоть, что я расплываюсь в улыбке:
- Но почему вы не сказали мне этого, когда мы стояли у холма?
- Вы с таким благоговением смотрели на крест, что я не смел потревожить вашей рефлексии.
Следующий вопрос мы задаем хором:
- Тогда зачем вы сказали нам об этом сейчас?
Историк гордо поднимает голову:
- Потому что научная истина превыше всего, и я не могу погрешить против нее!
Ценность научной истины кажется нам совершенно ненужной, лишней посреди летнего моря, в преддверии родной гавани, которая стремительно летит нам навстречу в вихре морских брызг. Я еще сижу на лавке, а Галатея уже выпрямилась во весь рост на носу баркаса и, смеясь, смотрит вперед.

- Кэп, прибавьте скорость, - кричит она капитану. – Я жажду вплыть в гавань раньше, чем установлено расписанием! Я хочу попасть в утренние газеты!
Смешно: Галатея отождествляет нас с «Титаником». Я не могу позволить, чтоб в гавань она вплыла на полкорпуса раньше меня. Хватаюсь за поручни, становлюсь с ней рядом и хохочу:
- В утренние газеты мы попадем вместе!
Барменша стоит в дверях бара и кричит на весь берег:
- Ну как съездили, девчонки?
Кряхтя, я выбираюсь из баркаса и подаю ей условный знак:
- Мы не нашли могилу Шмидта. Не нашли золотую карету. Не встретили мужа. Но съездили отлично!
Галатея помогает внуку Шмидта покинуть судно, переваливая его за резинку плавок через борт баркаса. Он отказывается от платы за экскурсию. Смотрит на Таньку долго и пристально, разворачивается, идет по берегу в сторону рыбачьего поселка.
- У тебя еще есть время, чтобы изменить свою судьбу, - тихо говорю ей.
- Моя судьба здесь, - улыбаясь, Танька любовно поглаживает лямки рюкзака, в котором лежит очередная бутылочка «Силы любви».
Барменша ковыляет к нам, обнимает сзади сразу обеих и говорит:
- Ну, раз ваша судьба здесь, то приглашаю вас на тарелочку ухи. Я сварила суп только для своих…
Я хохочу:
- Знаем – знаем. Недосолила – пересолила – ваши проблемы. Садитесь жрать, пожалуйста.
- Хорошая моя, - барменша прижимается ко мне шикарной грудью и взгляд у нее такой, как будто она не видела нас целый год.
За первым столиком сидит могучий старик и рассказывает своей спутнице, положившей голову на столешницу о том, какое свежее, бодрящее, ласковое сегодня море. Старушка на мгновение поднимает голову, и вдруг я встречаю ее осмысленный взгляд, полный доброты, тихого тепла и той силы любви, которая никому на свете не принадлежит, ибо она навсегда принадлежит только Вечности.

Ух, как все же быстро бегут годы, как полотно асфальта под колесами междугороднего автобуса, в котором я еду впервые без мамы, без взрослых. За окном несутся навстречу ряды утренних ореховых деревьев, о мое плечо бьется ухом безвольная голова старой подруги детства Анки – хоть я и чувствую себя вполне самостоятельной, но со времен детсадовской кухарки мне физически необходимо, чтоб кто-то за мной присматривал.«Спринтер» мчит нас к морю. Скорей бы уже воплотился план, задуманный мною вчера: только увидеть мою одноклассницу, отдыхающую с родителями на базе, только зарядить свою ладонь теплом ее ладони, только, взявшись за руки, дойти с ней до самого дальнего пляжа, где лишь альбатросы хозяйничают на прибрежном песке, и все, вечером – домой.И вот планы начинают воплощаться в жизнь: я вижу одноклассницу, лениво листающую страницы книжки в окне домика для отдыхающих. Но что это? Мы не виделись две недели, а мое появление не изгоняет сонного выражения с ее лица.
- Ааа, приехала, - говорит она тоном заколдованного Кая, подпирает руками щеки и становится  зрителем провинциального театра на выезде. Я отчаянно развлекаю ее городскими новостями, свежими анекдотами, Анка озирается по сторонам. И прямо на глазах времена года сменяют друг друга: август месяц становится сентябрем, октябрем, сейчас задождит ноябрь и вот-вот из окна домика для отдыхающих повеет декабрьским холодом.
- А это еще что за снег на голову? – из-за занавески выглядывает удивленное лицо мамы одноклассницы, меня поражает цветок сиреневого клематиса, вплетенный в ее льняные волосы. Я смотрю на клематис как на первый цветок на Земле, и суфлер в виде Анки отчаянно подсказывает мне из своей будки громким шепотом:
- Скажи, что мы бедные странницы из Пскова, пришли на собачку говорящую посмотреть…
- Мы бедные странницы из Пскова… - машинально повторяю я, и мамин хохот на весь околоток заставляет меня прийти в себя и взяться за ум. Я вновь прима, играющая роль для единственного восторженного зрителя, который вынимает из льняных волос клематис и кидает его в мои раскрывающиеся ладони: 
- А теперь, странницы, немедленно к нам, пить чай.
Анка, ошалевшая от счастья, пытается вломиться прямо в окно, но мама хохочет:
- А у нас для этих целей даже дверь есть.
Чай подан в виде кастрюли наваристого борща с торчащей среди этого томатно – масляного великолепия аппетитной курочкой, и я опускаю в тарелку кулинарного счастья ложку и объясняю маме диспозицию:
- Мы с подругой отдыхаем на той стороне зоны отдыха – на базе моей двоюродной тетушки. Шли мимо, дай, думаем, проведаем Настасью…
Настасья, одноклассница, глядит в борщ и ложкой безуспешно пытается создать волны на поверхности томатного озера. Что с ней?
Мама с сочувствующим видом смотрит сначала на нее, потом на Анку, уплетающую уже третью порцию, и мне становится стыдно: коню понятно, двоюродная тетушка явно морит нас голодом там, на другой стороне Луны. 
Я перевожу разговор в иную плоскость и включаю маму в живое обсуждение повести Пастернака «Детство Люверс», недавно появившуюся в печати. Сидящие за столом впадают в полное уныние, и папа Настасьи бежит в магазин за ящиком «Фанты», чтоб сделать оранжевым настроение нечитающей публики.
…На пляже мама предлагает плыть к далеким буйкам наперегонки, и я горячо откликаюсь на ее предложение. Анка дает нам отмашку панамкой, и в веере радужных брызг я стартую в море. Мама на полкорпуса впереди, и, как я ни стараюсь, не могу сократить расстояние между нами, а она еще  находит силы говорить со мной:
- Понимаешь, неделю назад наша Настасья познакомилась здесь с местным парнем. Закрутилось у них что-то. А Настасье 16. А ему 25. Папа, понятное дело, против. Мы запрещаем им видеться. Вот она и дуется. Лорочка, вы развеселите нам Настасью, хорошо? А я помогу вам в этом.
Ну и новости. Первое мое желание: повернуть время вспять и погрести нервными саженками на ту сторону Луны, к двоюродной тетушке, которая вся испереживалась в ожидании нашего с Анкой возвращения. Но мама уже вцепилась в буй и болеет за мое второе призовое место, тянет ко мне руки:
- Ну-ну-ну, еще чуточку…еще…еще…иди ко мне…
И волна подкатывает меня прямо в ее объятия, ее руки обвивают мою шею, и я со сладким ужасом смотрю, как на ее длинных ресницах осели крохотные капельки моря: еще такого не бывало, чтоб мне хотелось осторожно снять их кончиком языка с ресниц чьей-нибудь мамы.
- Ты чемпион, - шепчет мама и с таким же ужасом удивления смотрит на мои губы. Нас качает прибой и толкает к друг другу. И заставляет очнуться…
На берегу мы разделились на пары и играем в дурака. Пара Анка – Настасьин папа несыгранная, случайная. А вот мама режется профессионально, вскрикивая и отчаянно жульничая. Язык наших жестов непонятен для непосвященных: если она отодвигает край ромашкового лифчика – значит у нее не меньше двух крупных козырей на руках. Я мечтаю, чтоб ее расклад был полностью козырным и оглушенная ее незаметными жестами, представляю, как мы с мамой, переплетя наши пальцы, идем на самый далекий заповедный пляж и, опустившись на песок, я сдуваю прилипшие песчинки с ее загорелых ног…
- А вот разгадайте такую занимательную математическую шараду… - продувшийся в пух и прах, папа требует удовлетворения. Мне стыдно за равнодушие его дочери, лучшей ученицы класса по алгебре, которая динамит папино предложение и с выражением смертельной скуки поет дурным голосом, глядя в море: «Папа у Васи силен в математике. Учится папа за Васю весь год. Где это видано, где это слыхано: папа – решает, а Вася – сдает». Я вижу  папино непроницаемое с виду лицо, но я знаю: он чувствует себя, как я в детстве, когда единственным моим товарищем в одиноком мире была  хладнокровная кухарка с детсадовской кухни. Мне становится дурно, мне становится совсем стыдно, что я позволила своей фантазии сдувать песчинки с ног его жены, и я жарко поддерживаю обсуждение того, в чем абсолютно не разбираюсь…
Поздно вечером мама выходит на аллею, чтоб проводить нас к соскучившейся тетушке. За ее спиной на заборе домика для отдыхающих цветет колония клематисов, и вечер такой тихий, и с берега доносится нежный шепот моря, и всего в нескольких сотнях метров качается в воде буй чемпионов, а над ним распахнут ночной купол с целой россыпью звезд. 
Мама выглядит обеспокоенной:
- Лорочка, а вам точно недалеко идти? Может, вы останетесь у нас? Худышки могут лечь вместе, папа переночует на раскладушке, а мы, девушки покрепче, займем тахту.
Это предложение заставляет сладко заныть низ живота, по вкусу оно и Анке: она незаметно щипает меня за попу, мол, мама дело говорит. А я в ответ посылаю сигнал ее попе: не встревай! В голову не к месту врывается заразный мотив песни их дочери, и кто-то противным голосом  поет: «Где это видано, где это слыхано: папа решает, а Вася – сдает». Я умоляю своих юных богов не позволить мне сделать рокового шага из света во тьму и бормочу что-то на предмет совсем ополоумевшей от страха за нашу судьбу тетушки: к утру она под капельницей уже будет прочесывать акваторию на катере пограничников в поисках наших утопших тел, и мы поспешно прощаемся с мамой. Как только клематисы исчезают за нашей спиной, подруга останавливает меня и смотрит на меня с осуждением:
- Так, где мы будем спать?
Хороший вопрос! Я обозреваю окрестности и вижу уютную лавочку на заднем дворе какой-то базы. 
- А спать мы будем тут!
Анка выстреливает в меня презрительным взглядом:
- Все ясно! Я возвращаюсь к маме, и буду спать с худышкой. Хоть она и бурундук, но ночью ведь разговаривать необязательно.
Я  поспешно хватаю ее за руку:
- Это будет последний день нашей дружбы! Ты его закончишь с мамой. А между тем я предлагаю тебе нечто лучшее. Вот идем…
И пока она не переварила мое предложение, я тащу ее за руку к лавке. Нужно было говорить не останавливаясь, осветить ночную тьму сказочным светом. Я укладываю ее на лавочку и устраиваю ее голову у себя на коленях.  Спрашиваю:
- Вот ты когда –нибудь слышала Сказки Вечной Галактики? Нет? То-то. А  их надо слушать, обязательно глядя в звездное августовское небо, потому что именно так душа способна постичь скрытый смысл Сказок Вечной Галактики…Вот смотри на звезды. А я укрою твои ноги ветровкой. Слушай. А я буду гладить твои волосы и рассказывать…
Когда-то давным –давно, когда в этих местах совсем и не было моря, совсем не было буев, к которым могут подплывать лишь Чемпионы, совсем не было беседок с сиреневыми клематисами, а был только песок и вековечные звезды, однажды….
Я рассказываю и рассказываю, перебирая Анкины волосы, так долго, что сама забываю о том, что начала  придумывать Сказки Вечной Галактики лишь для того, чтоб она не проснулась и не побежала к маме. И даже когда подступает утро, и с моря начинает веять прохладой, а после настоящим колючим холодом, мои сказки согревают меня, и еще  на моем теле остается одно горячее место – под карманом на шортах, в котором хранится сиреневый клематис, который утром мама бросила в мои раскрытые ладони…
Ух, как же быстро бегут годы. Мы не виделись с Анкой тысячу лет, и только когда мне стукнуло 39, я нашла ее в «Одноклассниках». Мне не пришлось долго уговаривать ее сняться с насиженного места, как не приходилось уговаривать в юности отправиться со мной в первое наше самостоятельное турне. И вот мы уже сидим за моим дачным столиком невдалеке от изгороди, которая укрыта ковром поздно цветущих
сиреневых клематисов.
Мы настолько взрослые уже, что чтобы создать нам оранжевое настроение, мало ящика «Фанты», но достаточно бутылки водки. И Анка, сделавшись совсем оранжевой, говорит, косясь на изгородь:
- Знаешь, Лорка…У меня столько мужиков было…Я двоих детей родила. Я столько стран объездила. И все повидала. Но никогда и нигде я не была более счастливой, никогда и ни с кем мне не было так тепло, как в ту далекую ночь, когда ты не дала мне уйти к маме и мы спали на лавочке под звездами…
Я улыбаюсь Анке, мне светло, светло на душе, но одновременно и грустно потому, что сегодня, прожив годы, я дальше от Вечных Сказок Галактики, чем была в 16 лет, и еще дальше, чем была в 5, когда сидела возле кухни на границе Света и Тьмы. Я так проникаюсь озарением этой мысли, что почти прошу своих взрослых богов вернуть меня к самому порогу, разрешить  прожить жизнь заново и одновременно умоляю никогда не позволить мне сделать этого… 

"Когда говоришь о цветах, ведь не думаешь, что это на самом деле цветы. Когда воспеваешь луну, не думаешь, что это на самом деле луна. Представляется случай, появляется настроение, и пишутся стихи. Упадет красная радуга, и кажется, что пустое небо окрасилось. Засветит ясное солнце, и пустое небо озарится. Но ведь небо само по себе не озаряется. Это мы душой своей чувствуем красоту, и красота входит в нас, как Истина, как вечная Жизнь, победившая Смерть..."
                                          Фрагмент Нобелевской лекции Я. Кавабата.


На третьем курсе педина нас отправили в деревню – на педпрактику. В городе занимался веселый апрель, и все вокруг казалось обновленным, насыщенным весенним первоцветом, полным ожидания прекрасного, а педпрактика в деревне виделась экзотическим приключением на лоне природы, где ее гармония с человеком максимально приближена к звездам… И в свете вселенских звезд я надеялась вернуться в городской май гармоничной, обновленной, пахнущей полевыми цветами и чуть-чуть – деревенским сеном и молоком…
Увы! Село, заброшенное в степи, не обрадовало буйством апрельских красок. Посреди улицы лежала в грязной весенней жиже упитанная свинья и приветливо что-то похрюкивала бюсту Карла Маркса. Рядом тонкими ветками колосилось убогое деревце, на которое бросал мощную тень монумент В. И. Ленина. В местном клубе мы не приглянулись сельской молодежи: она тут же взяла нас в кольцо, оценивающе разглядывая непрошенных гостей. Неприятный парень с лысиной, красной от возлияний, вырвал у меня из под мышки книжку (я надеялась почитать ее в колхозном саду, который так и не нашла) и проблеял по слогам:
-  Ясу-на-ри Ка –ва-ба-та. Ты – ся – че - ..ик! – кры – лый  жу – ра – вэль…Гы- ыы – ыыы…
Дружки оценили юмор, захихикали, передавая книжку по кругу.
- Книжки ты читать умеешь, - с презрением сказал детина. – А жизни не знаешь…
Кровь ударила в голову: это я жизни не знаю?
Он продолжил:
- Маляс пить не умеешь, спорим?
- А, спорим, умею. И если я умею его пить, ты все время, что я здесь, встречая меня, будешь кланятся мне в пояс с большим уважением, по рукам?
Лысый прищурился:
- А если ты не умеешь его пить, то идешь со мной сегодня на конюшню, по рукам?
Парни заржали. Я вырвала книжку из рук рыжего быдла, который гордо прикрепил на пузе доисторический плеер.
Никакого маляса я в жизни не пила. Но теперь, когда меня
подвернуло от одной мысли о конюшне, я готова была опустошить бутыль даже авиационного керосина. Кавабату я спрятала под сердце и застегнула молнию куртки: ничего прекрасного вечер не обещал.
- Не связывайся с ними…- шепнула дочь моей квартирной хозяйки. Сегодня утром она шла по двору – несла из коровника ведро с молоком. Я распахнула рамы и грелась на солнышке, сидя на подоконнике. Вверху ветер шелестел страницам конспекта моего первого урока по Ясунари Кавабата, а внизу – перебирал невидимыми руками волосы соломенного каре девочки. Она стояла в кирзовых сапогах посреди солнечной лужи и смущенно улыбалась мне. Как забавно было видеть легкий розовый  шарфик со смешным белым журавликом, повязанным поверх ее телогрейки с грубыми пуговицами. Я подмигнула девочке:
- А где ваш сад? Я всю дорогу мечтала почитать под яблонькой…
Она покраснела и ответила: 
- А у нас нет сада. У нас есть только огород…Там…
И она махнула тонкой кистью за хату, как будто журавлиным крылом. Я залюбовалась.
- Ну, а в огороде хоть есть цветы?
Девочка стояла пунцовая, но улыбка не сходила с ее лица:
- Я посадила в этом году в уголке огорода нарциссы, но взошел только один цветок…
- Один? – я судорожно искала выход из печального положения. – Тогда у тебя самый настоящий сад. Сад Риккю. Ты знаешь легенду про мастера чайной церемонии Риккю?
Девочка смотрела на меня молча,  и только отрицательно качала головой.
- По всей Японии славился сад Риккю, в котором росли прекрасные цветы. Полюбоваться ими решил сегун Хидеоси, но, когда он вошел в сад, удивление овладело им: все цветы были срезаны. Однако, переступив порог чайного павильона, он увидел икебану одного единственного цветка березки. Мастер Риккю принес в жертву все цветы сада, чтоб подчеркнуть их красоту в единственном цветке, самом лучшем. И таким образом показать любовь и уважение к своему сегуну.
... – Не пей с ними маляс. Его пить нельзя, - схватила меня за руку Даша – так звали моего смешного журавлика на тонком шарфике – фуросики…
Я пожала ее холодную ладонь: отступать все равно было некуда:
- Чшш…- я приложила палец к губам и подмигнула Даше, как утром. – Все будет хорошо, обещаю.
Пить маляс – это как будто глотать всю дрянь, которая только существует на свете, замешанную на дьявольском огне. Пить маляс – это как будто забыть все яркие краски радуги, нежный голос мамы, апрельский первоцвет, как будто порвать книжку Кавабаты, топтать ее ногами и хохотать хриплым смехом Лысого: «А, может быть, на конюшню? У тебя сиськи классные!» Пить маляс – это предать все прекрасное, изменить поиску гармонии, перевернуть весь белый свет с ног на голову, брести между убогих штакетников и видеть только все дрянное и низкое: как баба дерется с пьяным своим мужем, как в кустах неуклюже дергается тело Лысого, покрывающего местную деваху, как мужик едет на телеге и сосет из горла бутылку самогона, отрыгивая на всю улицу. Пить маляс – это упасть под забор своей хаты, уткнуться носом в грязь и радоваться небывалому счастью окончательного приземления и быть равнодушной к голосу, пробивающемуся к тебе с далеких и ненужных небес: «Вставай, Лора, вставай, Лорочка…вставай…Ну, что ж это такое? Ты же обещала…»
Я криво улыбнулась, вспомнив свои мечты быть в деревне ближе к вселенским звездам. На самом деле, я дальше от них, чем когда бы то ни было: сижу на первом уроке, и нет ни сил, ни желания написать на доске «Ясунари Кавабата – красотою Японии рожденный…» После ночи маляса рука не поднимается писать такое. Вот передо мной и мой лучший ученик – Лысый, с мертвыми глазами: как ему рассказывать про таинства чайной церемонии, когда у него одно таинство – завалить в кусты очередную телку. Разве он поймет чистую душу Юкико, которая идет в глубине аллеи и несет в руках нежно – розовое фуросики  с тысячекрылым журавлем…
В японской символике журавли – олицетворение надежды, благополучия, счастья. Какое может быть благополучие, когда в классе все мертвы, и стоит неистребимый запах навоза! Вот открывается дверь и входит опоздавшая. 
- Почему вы задержались, Соловьева?
- Мамку с папкой разнимала. Они дрались всю ночь.
- Понятно. Садитесь.
Я тоже мертва весь урок, и не могу, не нахожу в себе сил поднять глаза на Дашу, которая подошла ко мне на перемене и тепло накрыла мою ладонь своею. Юкико…
- Все будет хорошо…
Я все дальше от вселенских звезд и все больше мертвею, обрастаю коростой. Меня не удивляет даже начавшаяся в школе «Зеленая неделя». Мне как классному руководителю 11 класса объяснили, что все учащиеся по вечерам должны сажать деревья и кусты, а я утром – опрашивать их и отправлять сводки наверх.
Каждое утро начинается пятиминутка, затягивающаяся на полчаса.
- Игнатенко, сколько деревьев вчера посадил?
- Восемь!
- А кустов?
- Десяток, кажись…
- А цветы не забыл?
- Неа, - отвечает Игнатенко безразлично.
- Сколько?
- Пятьдесят!
- Так и запишем: пятьдесят цветов, - уныло отвечаю я.
- А ты, Соловьева, сколько посадила деревьев?
- Тридцать!
- Когда успела столько насажать?
- А мне папка с мамкою помогали.
Меня не удивляет, что за какие-то пару дней папка с мамкою, отпетые забулдыги, превратились в благополучных родителей: «Так и запишем: привлекла к «Зеленой неделе» всю семью!»
Меня не трогает, что в селе никаких зеленых насаждений не прибавляется – маляс все еще живет во мне, бродит по крови, и мир -  перевернут с ног на голову.
Каждое утро начинается одинаково. Не поднимая на учеников глаз, я спрашиваю:
- Сколько?
-Тридцать.
- Сколько?
- Пятьдесят.
- Сколько?
- Восемьдесят два.
Аккуратные сводки летят наверх. И ничего изменить нельзя!
Я забросила недочитанную книжку в ящик стола и теперь провожу вечера на сеновале в обнимку с бутылью, глядя через прореху крыши в темное небо, к которому я больше не стремлюсь. И Юкико больше не идет мимо моих окон с ведром молока. Даша вообще  отстающая в нашей брехливой «Зеленой неделе». Когда я спрашиваю, сколько она посадила деревьев, девушка тихо отвечает:
- У меня есть другие дела. Нисколько!
Я продолжаю, тупо глядя в сводку, как в единственно интересную на Земле вещь:
- Что же так плохо, а, Ковалева?
И сразу перехожу  к стахановцам:
- А ты сколько деревьев насажал, Сергиенко? ( Это -  фамилия Лысого).
- Вчера вечером за сотню перевалило, кажись, сто пять…
- Так и запишем: вчера вечером Сергиенко вместо того, чтоб идти в клуб пить до утра маляс, – посадил с какого-то перепугу сто пять деревьев.
Одноклассники ржут. Я грозно стучу карандашом по столу. Запах маляса в комнате становится удушающим…
Конец «Зеленой недели» совпал с днем окончания нашей практики. Вчера мы подвели итоги «недели» и отправили шикарный рапорт в район. А сегодня - получили ответ. Директор зачитал нам его без всяких купюр, как набедокурившим взрослым:
- Мы суммировали все ваши гектары и разделили на количество деревьев, кустов и цветов, посаженных в вашем селе. У вас зеленых насаждений оказалось больше, чем земли, идиоты! Ханыги, отправляйте домой практикантов, пока они там не превратились в бездушных очковтирателей и скотов…
Мы стояли молча с опущенными по привычке глазами.
Наконец директор тихо сказал:
- Вот что, ребята, собирайтесь-ка вы домой, пока и в правду не превратились….А мы уж как-нибудь сами тут.
Пулей понеслась  в старую хату и принялась собирать рюкзак. Домой!! Я так давно не слышала этого слова, как будто в моей голове выключили свет, и я забыла тепло домашнего очага… Где-то в вышине моего внутреннего неба сверкнули две  возрождающиеся бледные звездочки. А я ведь уже привыкла к темноте…
Звякнула дужка ведра в прихожей. Я оглянулась и увидела улыбающуюся Дашу: она стояла в дверях моей комнаты и манила меня к себе. Я пошла на зов ее журавлиной кисти, но кисть исчезла за косяком и поплыла во двор….дальше, дальше, за старый сарай. Я огляделась и не поверила глазу: на меня смотрела маленькая поляна, кивающая сотней нарциссов и тюльпанов – это был самый дивный, самый прекрасный сад цветов, сад Мастера Риккю. Он, нет, не дарил, он возвращал Надежду! И это открытие потрясло меня: пока я ваяла липовые сводки, теряла человеческий облик – Мастер растил для опустившегося сегуна свой сад. Мир перевернулся с головы на ноги, и все четко встало на свои места. Я притянула к себе Дашу, обняла, сжала в горстях ее телогрейку и заплакала…
На следующий день мы уезжали. Посреди улицы лежала все та же свинья и любовно похрюкивала в лицо Карла Маркса. Нежные ветки одинокого деревца оделись в плащ из зеленых листьев и кидали на монумент Ленина, хоть и легкую, но свою собственную тень. Не все было так плохо. В конце улицы появился Лысый со своей бандой и согнулся в уважительном поклоне: я засмеялась. Все – таки зачатки благородства в нем какие-то имелись: все время моей практики он не забывал при встрече кланяться мне.
- Ну что, поехали, девушка? – крикнул из кабины доисторического автобуса недовольный водитель.
Из-за угла вылетела велосипедистка и на сверхсветовой скорости порулила к автобусу. Я еле успела подхватить ее, когда она тормознула у моих ног. Даша! 
- Даша!
Я больше ничего не могла сказать.
Даша слезла с велосипеда:
- Я коня увела у нашего почтальона, чтоб успеть к отъезду. Фух!
И она засмеялась.
Минуты нашей первой встречи так ярко встали перед глазами, как Истина. И кроме Нее я не помнила больше ничего, как будто я никогда не пила маляс и не лежала в грязи возле ворот хаты… Истина была сильнее.
- Даша…
Нет, правда, я больше ничего не могла сказать…
Даша покраснела и сунула мне в руку книжку Ясунари Кавабаты, которую я забыла, собираясь. Я положила ее под сердце, застегнула куртку на молнию и обняла девочку. Только сейчас я заметила, что белый журавль на ее легком шарфике имеет не два, а гораздо больше крыльев… Сколько? Сколько? За время «Зеленой недели» мне стал противен  этот вопрос. И я бросила считать. Мы так и стояли, обнявшись, на главной улице села, возможно, много дней и ночей, даже тогда, когда мой автобус уехал. А, быть может, мы и до сих пор так стоим…
И кто-то другой, а не я, раскрыл в салоне любимую книгу и увидел между страниц единственный цветок дивной розы, все еще свежей, такой розы, которая никогда не смогла бы расцвести в этих степных краях, которая одна стоила всей злосчастной «Зеленой недели» с тысячью деревьями, кустами и сотней цветочных полян да, наверное, и всех полян Мира, реальных и иллюзорных.  И кто-то другой, не я,  успокоенный монотонным шумом движения автобуса, закрыл уставшие глаза и,   ему показалось, что « белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, взлетел под его сомкнутые веки».
И остался там навсегда…