Откройте свой Мир!

Мы с шефом допивали всего пятую чашку кофе у меня на кухне, когда неожиданно позвонила жена моего друга детства Мишки и крикнула в трубку: «Девочка моя, мы стоим у парадного и ждем, когда ты откроешь Сезам». Я засмеялась, представив, как друзья еле приткнули  видавший виды «Москвич» между каким –нибудь навороченным «Chevrolet Captiva» и благородным «Mercedes  ml350», и Мишкина Прекрасная Дама приплюснула нос к ветровому стеклу, чтоб определить на глаз, можно ли без потерь открыть дверцу. Все верно. «Понаехали тут! Выйти без нервов нельзя из авто!» - услышала я ее недовольную реплику. И захохотала. Прекрасная Дама по своему оценила мой смех: «Ты не одна, девочка моя?» Я ответила: « Заходите уже, познакомлю вас с моим начальством!» Мишкина жена струхнула: «Та не! Мы лучше в авто подождем. Тихо посидим, как мышки. А когда начальство уедет – ты нам  подашь сигнал!» - «Ну хорошо, когда начальство уедет – я поставлю на окно горшок с геранью – это будет знак, что путь свободен!»  Понимающая шеф тут же затушила в пепельнице сигарету.
С появлением друзей дом наполнился извечной сексуальной энергетикой – во все стороны поплыли чувственные волны и возбуждающие импульсы. И квартира вдруг засветилась вся, обрадованная непрекращающемуся щебету Мишкиной жены: за две секунды пепельница и чашки засияли новой чистотой. И даже мой кот Василий не смог себя лишить сладострастного удовольствия пощекотать две короткие кривые ножки Прекрасной Дамы. Я сидела с придурковатой улыбкой и спрашивала себя: что же, что же так неуловимо поменялось в ее облике, что жена друга стала еще краше. И вдруг поняла: она приехала ко мне в новой  очень современной и дорогой блузке. Никогда у нашей Прекрасной Дамы не было приличной одежды, ведь она экономила на себе ради семьи и не могла позволить роскошествовать в то время, когда муж вынужден был кормить троих. Мишка и сам по себе не отличался особой щедростью и не жаловал «Версаче». Всего несколько фраз – и я уразумела причину метаморфозы: Прекрасная Дама устроилась на работу в столовую больницы, где когда-то лежала моя мать, и получила первую зарплату. Так вот откуда взялись деньги на новую блузку! С простоватой откровенностью Мишкина жена рассказала, что специально работает по праздникам, ведь в эти дни оплата – двойная, и сегодня, 1 января, Прекрасная Дама приступила к своим обязанностям в пять утра, чтоб успеть к завтраку напечь для больных свежих булочек, ведь должно же быть у них что-то хорошее.
Блин, пока владельцы «Chevrolet Captiva» и «Mercedes  ml350» спят до обеда и лечат похмелье минералкой, простая женщина дарит таким же сирым и убогим маленький праздник. Чтоб не обронить покаянную слезу, я перевела разговор в другое русло: «Какая красивая у тебя кофточкааааа!» И добавила, глядя на Мишку: «И какой молодец Мишка, что сделал своей жене на Новый год такой замечательный подарок!» Это был воспитательный момент, и Мишка покраснел. На секунду жена смутилась, но быстро выровнялась, произнеся с бесконечной любовью и гордостью: «Да! Мой Миша – идеальный мужчина!» Вот так пассаж: пришла и моя очередь смутиться. Мишка посмотрел на жену с обожанием и вышел в ватер-клозет. Тут же Прекрасная Дама горячо зашептала мне в ухо: «Девочка моя, хотя у меня и дома по горло дел, но я устроилась в столовую потому, что, как ты знаешь, наша Дашка заканчивает в этом году школу, и я до мая хочу собрать ей на шикарное выпускное платье». Мы поняли друг друга: без маминой помощи Дашке нечего было рассчитывать на платье даже среднего качества. Скажет ли когда-нибудь идеальный мужчина спасибо жене за  бесконечную заботу, самоотдачу, добровольную жертву, безоговорочное принятие мужа таким, каков он есть? А я скажу, наконец?
Я вспомнила тот страшный месяц, когда в реанимации лежала мать. А я поздно вечером возвращалась не к себе, а к ней домой – по привычке, как будто приходила проведывать ее. Падала одетая на диван и забывалась до утра. За все время я не нашла сил прибрать у нее: по углам валялись ампулы и шприцы как страшная память о том дне, когда ее увозила скорая, на коврах остались следы подошв чужих людей. Зияли открытые дверцы шкафов: впопыхах я собирала необходимые матери вещи – и все лишнее вываливала  прямо на пол. На плите так и  стояла протухшая еда, которую мать готовила месяц назад. Прекрасная Дама, увидев всю эту разруху, всплеснула толстыми ручками: «Девочка моя, и ты собираешься в этот бедлам привести выздоравливающую? Так не делают. Где у тебя моющее, тряпка и мусорное ведро, м?»
За пару – тройку часов мамин дом благоухал благодарной чистотой и свежестью. Ни на секунду не прерывая повествования  о своем идеальном супруге и чудесных детях, Прекрасная Дама гладила выстиранное и высушенное в центрифуге белье. Сидя в кресле и рассеянно слушая ее, я ловила себя на мысли, что впервые за много дней чувствую себя в надежных, добрых, заботливых руках и что я почти счастлива. Мне захотелось поцеловать эти руки, склонить перед Мишкиной женой колени, сказать слова самой чистой благодарности, но я боялась заплакать,  испугать ее этим, и потому ничего умнее не нашла, чем украдкой положить в карман ее бумажной куртки стогривневую купюру. А у нее хватило мудрости никогда не вспомнить мне об этом.
- Сашка, -  горячо сказала я, потрясенная  своим прошлым идиотическим поступком, - за все эти восемнадцать лет я так ни разу не сказала тебе, что ужасно тебя люблю. Ты чистая, ты солнечная, ты самая красивая женщина в нашем городе, во всей Украине. Потому что у тебя  такая верная, такая преданная душа, такая единственная, что…ты нужна мне, Сашка.
Не привыкшая к славословиям в ее адрес, Прекрасная Дама покосилась на меня с подозрением и понюхала воздух:
- Ты, никак выпила, девочка моя?
И продолжила:
- Вот когда у меня будет блендер, и ты приедешь к нам, я приготовлю тебе…
- Аааааааааааааааааааааааааааааааа……Сашкаааа…
Потрясенная уже до основания своим круглым законченным идиотизмом, я зажала рот ладонью. Ептить, чем же я отличаюсь от лучшего друга Мишки? Когда я месяц назад обещала Прекрасной Даме подарить на Новый год блендер, но в ворохе личных забот и волнений забыла об этом. 
- Вот скажи мне, зачем тебе блендер? – спросил  вернувшийся из ватер – клозета Мишка. – У тебя есть замечательный венчик, и моя бабушка творила им на кухне настоящие чудеса.
Ну нет! Пропади пропадом бабушкин венчик. Уверена, что мучения, с ним связанные, и свели старую в могилу. И я выпалила горячо:
- Мишка! Вот что. Я приглашаю твою жену завтра на свидание…
Я прикинула, сколько времени мне понадобится для покупки блендера.
- В час дня. И можешь после этих слов вызвать меня на дуэль.
Но Мишка был принципиально против сатисфакции и пробурчал, что как раз со мной совершенно спокоен за честь Единственной.
Прекрасная Дама засмеялась и принялась названивать своим чудесным детям: у Дашки не клеились пельмени без маминого присутствия, а объевшийся в новогоднюю ночь Михаил Второй испытывал жуткие
кишечные колики, и только поглаживание  по животику единственной на свете руки могло
спасти  отчаянное положение. 
Она опять была всем нужна, и без ее стараний свет  никак не мог прийти в дом.
Прекрасная дама понеслась в прихожую натягивать кроссовки из магазина «Все по три гривны» и своюбумажную куртку, смеясь по ходу движения:
- Вот за что я люблю тебя, моя девочка, так это за то, что ты никогда не забываешь пригласить даму на свидание, даже через восемнадцать лет после знакомства с нею. И в этом ты так похожа на моего идеального мужа…
Мишка потрусил вслед за женой. Было очень заметно: за те несколько минут, что она возилась в прихожей, он смертельно по ней соскучился и уже не мог длить разлуку дольше. Прекрасная Дама нужна была ему в сто  раз больше, чем самому Блоку....

Письмо с е д ь м о е
04. 11. 09
Прага
16:00 - 17:30

Милая,  неземная моя девочка! Еленка! Моя, совсем не похожая на меня порой, но все же моя вторая половинка! Я проснулась сегодня от сигнала пришедшего от тебя  эсэмэс – я так привыкла к этому самому прекрасному на земле будильнику. Мне казалось, что я видела сон (но от усталости просто запомнила лишь смутные ощущения), как я спала, обняв твой животик двумя руками, а ты нежно перебирала мои волосы. Если это всю ночь было так целомудренно, то почему я тогда проснулась с ощущением тебя в себе?
Я сегодня спала в отеле: весь вчерашний день устраивала в Градчанах невестку и племянников – отец принял решение отправить в Прагу пока детей, но при необходимости водворить здесь всю семью. Мне не хотелось оставаться в Градчанах: в моей березовой аллее все время стоял детский ор, а я привыкла слышать только шепот веток и твои тихие шаги – посторонние звуки непереносимы – это как будто кто –то топчется, играет в войнушки и взрывает петарды прямо в моей душе…Но и в отеле не приходится рассчитывать побыть одной в спасительной тишине.
С утра экономистка подняла ор на весь этаж, что она где-то нашла магазинчик с дешевым богемским стеклом, и все побежали туда с клетчатыми сумками. Правда, Марина с сумасшедшим блеском в глазах перед этим протянула мне руку – я молча положила в раскрытую ладонь 200 евро... Жаль, что наши взгляды не встретились, она бы увидела мое понимание: ради любви (пусть и любви за деньги, если она тревожит сердце) я бы отказалась от любого авто, даже моей преданной старушки - Рено. В Киеве, выйдя замуж за своего избранника, она будет вспоминать эти дни жаркой сумасшедшей любви, и, возможно, воспоминания о ярком чувстве помогут ей преодолеть скуку и однообразие семейной жизни. Ты знаешь, Еленка, если она исчерпает  командировочные до отъезда, я добавлю ей из своих (я все равно почти ничего не трачу, а гардероб в Градчанах еще не устарел за 2 года, везде за меня платит Милена, я даже не заглядывала ни разу в обменник; я куплю ей что-нибудь на память о себе перед отъездом).
Я приняла душ и поехала в Градчаны собрать теплые вещи для себя и Марины – значительно похолодало. Я перебирала гардероб и наткнулась на Сонькин спортивный костюм (она бегала в нем по тропинкам утренней Праги). Странно, за два года он не утратил ее запаха, мне захотелось прижать мастерку к лицу и сделать глубокий вдох.
 Вчера полвечера мы проговорили по телефону. Прямо как арабские шейхи: Сонька может позволить себе такую роскошь. Я поведала ей о моем новом друге Милене и ее предложении. София сказала, что закажет чартерный рейс сама, привезет в Прагу моих родных и заберет нас и драгоценный груз лекарств для больных людей. Мы вернемся домой вместе, сменим на посту мою мужественную бабку и не дадим приостановить работу пункта по раздаче бесплатных лекарств в нашем старом дворе. Хоть одна столичная служба должна работать без перебоев.
- Пост сдан – пост принят… - подытожила Сонька простуженным голосом.
- Соня….- я сделала паузу. Мне всегда трудно кому-нибудь говорить о тебе, даже самому лучшему другу. Но иного выхода не было. И я рассказала, как моя бабка подружилась с тобой за десять минут, как она теперь живет на три дома, как она лечит тебя по утрам луковицами – единственным доступным для киевлян лекарством в борьбе со страшным недугом. Ты смеешься, что съедаешь столько лука, что шлейф его запаха будет тянуться за тобой и через неделю в Лондоне, в командировке. «Ничего страшного! – ответствует бабка с воодушевлением. – Мне абсолютно все равно, что подумает о твоих  луковых духах английская королева, ей легко рассуждать, находясь за тысячи километров от опасности. Так что пусть войдет в наше положение и закроет свой венценосный носик двумя величественными пальчиками. Мы, слава богу, пока не короли, - и, так и быть, как-нибудь переживем ее невежливый жест, правда, мое золотце?»
- Соня…- с чувством сказала я. – Сонька, пообещай мне, что перед поездкой сюда ты заедешь за Еленкой и привезешь ее с собой? Я хочу, чтоб она окрепла и закончила лечение в стране, которая располагает не только луком в борьбе со страшным недугом…
Извечное Сонькино спокойствие вселило в меня уверенность:
- Влада. Не буду давать никаких обещаний. Это лишнее. Возьму ее за руку и не отпущу, пока не затащу в самолет. 
После этих слов минуты три я слышала только ее надрывный кашель. Мне стало страшно.
- Сонька, ты сама-то здорова? – с  тихим ужасом спросила я.
Прокашлявшись, София заверила меня, что ее просто где-то просквозило. Я вспомнила, что она любит рассекать по городу в машине с открытым даже в зимнее время люком. Надо перестать паниковать по любому пустяку, так недалеко и до психушки…
Я подошла к окну и стала наблюдать, как редкие снежинки, подобно беспомощным мотылькам, бьются в стекло. Эти снежинки своей хаотичностью были похожи на мои тупиковые мысли. Я их прогнала. Плохое самочувствие – не оправдание для того, чтобы остановить Землю и сказать: «Стоп, машина!» Невестка обняла меня за плечи, и минутку мы стояли так, глядя в окно на бесприютную березовую аллею с одинокой дорожкой между деревьями. Спиной я чувствовала, как под джемпером бьется ее сердце – и это придало уверенности: я не одна,  все будет хорошо.
Твое второе эсэмэс застало меня за чашечкой кофе. Я сибаритствовала с сигареткой, пуская кольцами дым в потолок. Милая моя, единственная... Меня накрыло волной желания всего лишь от вида букв, набранных тобой.
Я начала мысленно раздевать тебя, нежными мелкими штрихами, как глотки кофе из моей чашки, изнуряя себя жгучим ожиданием полного обнажения нас обеих. Но подбежал Георгий (мой младший племянник, он ощущает постоянный комплекс неполноценности от осознания того, что младше Димки на 10 минут; он хочет быть старшим братом – все в его поведении направлено на то, чтоб доказать это окружающим). «Что ты мне купишь в Праге?» Он думает, что Прага – отдельно, Градчаны отдельно. Я посадила его себе на колени и затушила сигарету: «Я куплю тебе меч Брунцвика», - торжественно пообещала я. Малыш  ткнулся мордочкой в мое лицо. «А кто это?» - его глаза смотрели в мои огромными любопытными блюдцами. Таинственно я зашептала: «Ты все узнаешь на Малостранской площади». Пацан слетел с моих колен и побежал в прихожую, криком сообщая брату, что ждать этого копушу не намерен. В коридоре  возникла жуткая возня, загрохотали старые лыжи – началась вечная борьба за право быть лидером.
На Малостранской площади Гошка взял меня за руку и твердо сказал: «Ты обещала». И я начала свой сказ: «Когда-то в далекие времена, которые исчезли за горизонтом как дым...» Димка сжал пальцами  мою вторую  ладонь – он не собирался уступать брату права полностью завладеть моим вниманием. Невестка тоже к нам подтянулась. Я продолжила: «...в Чехии властвовал князь Зигфрид. У него был герб, и на гербе красовался обычный котел, который был символом дома Зигфрида». «Обычный котел? Обычный котел?» - захохотал Гошка. Я кивнула. Я поняла, что он представил себе князя Зигфрида с котлом на башке. Димка неуверенно захихикал – он  не понимал наших фантазий, но отставать не собирался, он должен был быть с нами на одной волне любой ценой. «Так вот, Зигфрид решил, что своими подвигами заслуживает более почетный герб. Он собрал вещи и отбыл из Чехии. Он много путешествовал, разил противников в рыцарских турнирах. И заслужил право украсить свой герб лавровым венком и орлом». Гошка вновь захохотал, да так, что шапка съехала набок: он теперь представил Зигфрида с котлом на башке, а на котле сидит орел и щиплет лавровую веточку. От злости, что не обладает Гошкиной фантазией, Димка треснул по шапке брата, и та свалилась на мостовую, - образовалась куча мала... Мы с невесткой разняли непримиримых близнецов, и я  продолжила: «Дома, в Чехии, Зигфрида встретил подросший сын. И князь стал обучать его военному искусству. Брунцвик вырос настоящим богатырем, когда он дышал – из его ноздрей вырывались столбы внутреннего огня. Брунцвик совершил очень много подвигов. Он победил страшного дракона и освободил из плена красавицу -  дочь короля, он сошелся в поединке с чародеем, прижал его к земле, и тот запросил пощады. В обмен на жизнь чародей подарил Брунцвику волшебный меч, с помощью которого тот защитил льва от трех тигров. К своей нежной королевне, которую спас, Брунцвик так и вернулся с этим львом».
К этому времени мы уже вступили на Карлов мост, и я сказала: «Если хорошо всмотреться в туман времен, мы можем увидеть, как Брунцвик в доспехах победно шествует на коне по этому мосту, а сзади его сопровождает лев». Мы с невесткой улыбнулись, глядя на Гошку и Димку, наводящих резкость. Она взяла меня под руку и прижалась к плечу. Через мгновение я закончила историю для двух будущих героев: «Перед смертью Брунцвик позвал слугу и приказал ему спрятать меч в один из столбов, которые поддерживают этот мост. Милые братья, меч и сейчас покоится в одном из столбов, но никто не знает точно, в каком именно». «А почему не достанут?» - с надеждой спросил Димка. «Дурак, - бросил Гошка. – Потому что, если тронуть столб, мост упадет в речку, и ты вместе с ним, потому что ты дурак». Назревала очередная свалка.
...Мы пошли мимо разноцветных домиков на Златой улице и засели в кафешке. Вокруг нас бегали братья с мечами Брунцвика и угрожали ими кадушкам с цветами. В магазине я купила Георгию меч с пластмассовой инкрустацией, а Димке предложила железную дорогу. Мальчик весь затрясся от горя, и я попросила еще один меч. Железная дорога была неактуальна в этом сезоне. Я рассказывала невестке, что в давние времена на этой улочке жили алхимики, в их очагах по ночам трепетали языки пламени – ученые искали вечный рецепт золота.
Насладившись видом артиллерийских башен Далиборки и Белой (подумать только, они пришли к нам из 15 века), невестка сказала, что хотела бы провести со мной пару дней в Праге без никого. Я все  свела к шутке: «Хочешь одна наслаждаться бесплатным гидом?»
Сейчас вместо ужина я пишу тебе письмо в «Пивоварском доме». На моих глазах для меня варят пиво в котле. И официанты даже понимают по-русски. Быть может, я пишу тебе последнее письмо??? Мне грустно, мне так много нужно тебе рассказать. Про Чехию. Но ты любишь Милан... Мы всё-таки очень разные. В каком городе Земли ты оденешь мне на палец обручальное кольцо? В Милане? В Софии? В Лондоне? Я всё еще думаю, готова ли я  к этому? Ведь с того момента, как кольцо окажется на пальце, ему нужно будет соответствовать в горе и в радости до конца дней. Я знаю одно: семья – это не  в парке притянуть за петельку джинсов к себе любимого человека. Это – великий труд – быть всегда желанной, интересной. Это ювелирный труд – сохранить чувства. Это тончайший труд – превратить будни в праздники. Это каждодневный труд – думать не только о себе, но и о семье. Таким человеком был и есть мой отец. Он унаследовал гены моей бабушки!!! Может быть, потому мать до сих пор влюблена в него как кошка?
Сейчас я поеду в офис партнеров и займусь документами. Я буду пересматривать и перепроверять их, складывая в кейс. Вместе с представителями второй стороны мы отправим кейс в сейф и достанем его  только завтра, перед самой сделкой. В день отлета я пристегну кейс с доками на  миллионы долларов к руке – и с той минуты со мной рядом неотлучно будет Вася, который приехал в Прагу сегодня утром. Вася – это наш корпоративный «шкаф» (я смеюсь, потому что припоминаю шутку, изобретенную теми девушками, которые имели с подобными громилами интимные отношения: ты лежишь в постели, а на тебя падает огромный шкаф, из замочной скважины которого выпадает маааааленький ключик). Если обозреть район ширинки Василия, то именно такое впечатление и складывается. Аполлон!!!!!
Милая, невозможно тебя люблю. При этих словах приходится развести бедра – очень напряжен клитор. Если я и дальше буду продолжать думать о тебе –  меня всю с головы до ног охватит пожар страсти. Я  поеду не в офис, а в отель,  закроюсь в своем номере и провишу с тобой на телефоне весь вечер и всю ночь, как самый настоящий арабский шейх….
Твоя Вкусняшка 


                                                                             Влада

Мы – старые друзья, немного заскучавшие в вязком болоте обыденности и придумавшие новое развлечение: по воскресеньям мы путешествуем по близлежащим городам и ищем приключения, открытия… В общем, мы ищем клад – все, что делает душу богаче. Каждый выбирает город по сердцу, и становится добровольным гидом. Сегодня мы в Одессе, и очередь Лены нас развлекать. Ленке легко работать: Одесса – сплошная легенда, а станет скучновато слушать легенды, на каждом шагу  нас ожидает прикол.
Еще мгновение назад я стояла на углу Дерибасовской, снимала на камеру указатели улиц,  и приговаривала, не в силах сдержать восхищения:
-As it is fine!(Объектив - щелк). It is delightful! Divinely!(Щелк). To become crazy!(Опять щелк).
Все эпитеты на русском и украинском перечислены ранее, и я заимствую восторги у англичан.
Из-под земли вырастает колоритный бомжара с клетчатой сумкой, в которой погромыхивают бутылки:
- Оппа! Американка чи шо?
Я для него – настоящее открытие, клад, и он любуется мною, как неожиданно найденным золотым совереном.  Не собираюсь пока разрушать его иллюзий, ведь я тоже искательница соверенов, кладов и приключений на свою голову. 
- What did you want? –  таращусь на одессита и беспомощно прижимаю камеру к груди.
Испуг так естественен, что подруги, покуривающие в отдалении, спешат на выручку. 
Дядя лыбится с редким обаянием, присущим лишь бандитствующему элементу:
- Гони два доллара. Надо знать, на чьей земле стоишь…
Галатея брезгливо берет обаяху за локоток:
- Чеши отсюда, гопота. Сбор дани в пять вечера.
Гопота без злобы объясняет:
- В пять вечера будет уже пять баксов…
Ес! Есть клад!! Мы ломаем устав игры и хохочем на всю улицу. Американка обнаруживает чудесное владение местным сленгом: 
- В пять вечера будет обезьянник, клоун…
Я делаю замечательный снимок: лицо человека выражает каскад эмоций, когда он понимает, что соверен, издалека принятый за золотой, в ближайшем рассмотрении оказывается жестяной пробкой от пивной бутылки. Бомжара с перепугу переходит на чистый английский:
- Сори, мЕм, обознались, своих в гриме не признали…
Через секунду налетчика сдувает морской бриз. Ветер листает страницы улиц так быстро, что еще мгновение - и Лена монотонным голосом уже развлекает нас на Тещином мосту:
- Когда-то давно одному партийному работнику стало лень каждый вечер ходить к теще на блины в обход…
Мы стоим с такими  лицами, как будто только что проводили тещу в последний путь. Я шепчу Галатее:
- Когда у экскурсантов проблемы с эмоциями, связанные  с речеполаганием гида, то этот пробел может восполнить  созерцание их аппетитных  грудей…
Мы уныло смотрим в Ленкино хлипкое декольте.
- А  ты красива! – вырывается  из самого сердца: я сегодня впервые в жизни оценила бездонность выреза Ленкиного пуловера. Пять золотых соверенов за поцелуй плоских прелестей! Кто больше? Ес! Есть клад: Галатея впополаме от смеха.
- Что? – Ленка давно никому не верит и посему продолжает:
- … и он приказал на этом месте построить мост, чтоб сократить путь.
Я вижу, как нестерпимо Галатее хочется сфотографироваться в ажурной беседке, но беседка занята: в нее забрался мальчишка, повис обезьянкой на опоре и не думает спускаться вниз. Я достаю из сумки яблоко и предлагаю Таньке. Она давно не верит Змеям  и отказывается вкусить…
- Лови! – кричу я и бросаю яблоко в беседку. Пока граната летит – Ленка замолкает. Дикая обезьянка легко подхватывает яблоко, и уже через секунду мы слышим аппетитный веселый хруст. Облом! Теперь, когда в беседке еще и кормят – уже никого из нее не выманить. 
Я склоняюсь над мраморным колодцем (они есть в каждом одесском дворике) и делаю новое открытие: наш похож на неглубокую чашу, на дне которой лежит кучка тусклых каштанов. Я просовываю в чашу голову и проверяю аккустику:
- Уууууу……
Вот если бы там и впрямь оказались соверены…
- Что там? – яблоко хрустит у меня над ухом – это любопытная обезьянка сама по себе покинула беседку и примкнула ко мне.  Поднимаю глаза и вижу льняные волосы мальчишки – как мне хочется  погладить мягкую макушку. Я включаю камеру:
-  Внизу – клад! Настоящий клад – горсть волшебных каштанов. Они лежат  в темноте в ожидании тех, кто умеет загадывать желания. Ты умеешь загадывать желания? Они готовы исполнить любое…Посмотри…
Я рассчитываю только на то, что мальчишка опустит лицо в колодец – и я сделаю снимок, снимок того, кто еще верит в чудеса – больше мне ничего не нужно. Мальчик с восхищением смотрит на каштаны, я выбираю ракурс съемки и вдруг слышу… слышу тихий, тоненький, дрожащий голос ангела, его молитву, самую горячую, самую проникновенную, самую чистую на земле:
- Милые  каштаны…в волшебном колодце. Я так хочу, чтоб вы исполнили мои желания. Послушайте меня. Я хочу так много вам сказать. Я хочу, чтобы не болела бабушка…чтобы папа разрешал, чтоб ко мне ходили друзья…мы будем совсем тихо играть в моей комнате…ведь без друзей мне не нужен мой паровоз…Я хочу, чтобы мама с папой не уходили ссориться в кухню…ведь я все равно все слышу.Чтоб они не ссорились вообще. И еще… еще…Я хочу, чтоб вы помогли мне стать космонавтом, когда я вырасту. Я хочу быть самым известным космонавтом и открыть много новых планет, таких же красивых как наша Земля…Я так хочу этого, волшебные каштаны…Я так мечтаю об этом…
Мальчишка затихает, поднимает голову, а я все стою  в ступоре и не могу отвести взгляда от льняных волос и снять палец со спусковой кнопки. Когда-нибудь на эти волосы будет с восторгом глядеть неземная Аэлита из галактики Андромеда... Во мне поднимается трепетная волна от осознания сопричастности к далекому будущему, в котором меня, телесной, уже не будет,  и внутренняя молитва о том, чтобы все мечты ангела, так искренне верящего в чудеса, сбылись…
- Папа, мама, в колодце волшебные каштаны, они исполняют все желания, - с восторгом кричит мальчик и бежит к молодой паре, тихо стоящей на Тещином мосту. Я машу им камерой:
- Ваш сын станет великим космонавтом….Вот увидите!
Они  приветствуют меня улыбками…Но я вижу: в их глазах нет истинной веры в чудо...
- Что, серьезно каштаны волшебные? – Галатея бросила фотосессию в беседке ради призрачной сказки…
- Не исключено, - отвечаю я, все еще потрясенная голосом ангела.
Галатея заглядывает в чашу и, кто знает, что она шепчет своим каштанам те несколько минут, которые проводит с ними наедине… Она показывается с таким видом, как будто нашла горстку старинных соверенов. Потом и Лена доверяет  чудо-колодцу свое лицо. Она тоже возвращается в реальность с кладом, золотой отблеск которого горит в ее взгляде.  Когда девчонки, зачарованные, бредут вверх по тропинке, я еще раз смотрю на сокровище, лежащее на дне и шепчу в глубину времен и свое заветное желание:
- Волшебные каштаны, пусть сбудется все, что они загадали. А больше мне ничего не нужно…
Тихий золотой свет мерцает в глубине колодца, и я ухожу, оставляя его нетронутым, оставляя тем искателям кладов, которые верят не в соверены, а в чудеса…

Европа
 28.01.10

Вот и все  нежные пражские письма – единственное, что осталось мне от нашей любви….

Милая, единственная моя Еленка! Пусть никто не смеет больше шептать за моей спиной, что тебя нет, что ты сгорела от воспаления легких, вызванных последствиями обычного гриппа. Это – бред. Невозможно, чтоб тебя не уберегла, не сохранила моя любовь!
Я верю только бабушке: каждый вечер она садится у моей постели и читает спасительную мантру:
- Наша Леночка уехала в командировку в Лондон. Очень надолго…Бизнес есть бизнес.
Я представляю тебя, сидящей за столиком в доклендской кафешке  с разворотом «Дейли Ньюс» в руках. Остывает твой кофе. Дымится в пепельнице сигарета. Я тихо подхожу сзади, пытаясь уловить запах твоих волос. Я так стараюсь поймать призрачное, что пропускаю мимо ушей горький бабулин вздох:
- Господи…как она там устроилась, наша Леночка?
…Прошло два месяца с тех пор, как ты уехала в страну туманного Альбиона. Улеглись страсти. Утихла эпидемия. Вернулись из Чехии мои близкие.  Свернул   работу наш пункт по бесплатной раздаче лекарств. Опустел старый двор. Бабушка заскучала без дела. Я вспомнила свое обещание показать ей весь мир. Люба с Байковского кладбища вошла в наше положение и согласилась ухаживать за дорогими могилами в отсутствие подруги. Мы решили начать путешествие с Праги, и каждый день открывать для себя новый чешский город: не сидеть на месте.
София  поддержала идею,  коротко бросив в трубку:
- Я еду с вами.
И обратилась к кому-то невидимому: "Ниночка, сделайте мне двойной кофе...Все, как обычно".
Вечером на связь вышла Милена:
- Влада, ладно – Прага, но ты совсем не знаешь Чехию. А бабушке нужен квалифицированный гид. Решено: я беру отпуск и присоединяюсь к вам.
Так мы отправились на поиски приключений вчетвером. Бабушка, оказавшись за границей, прилипла лицом к окошку купе, и смотрела в него бесконечно. Ей было жаль отвлекаться даже на прием пищи. Я улыбалась, слушая ее непрекращающиеся ахи и охи… 
Увидев знаменитые пражские часы, бабушка остановилась на площади у старой ратуши в немом восторге. У нее были такие счастливые глаза, что их заметили даже туристы, пришедшие посмотреть на парад фигур. Некоторые из них направили на старушку объективы фотокамер и запечатлели ее для истории. Вот часы пробили полдень, и из окошка на башне начали свое шествие святые. Бабка  воскликнула:
- О, боже….О, боже…Если бы только это волшебство могла увидеть моя Верочка…
Я встала у нее за спиной и, положив руки в боковые карманы ее клетчатого пальто (которое она перед отъездом выбрала в моем гардеробе), рассказала на ушко историю старого Гануша. Бабушка зачарованно смотрела на башню глазами четырехлетней девочки,  по ее щекам катились слезы. Вдруг и мне передалось ее состояние, и я уронила несколько слезинок в воротник ее пальто, чудом сохранившего твой запах.
Мы воплотили свои мечты в реальность: каждое утро садились в поезд, чтоб сделать новые открытия и испытать восторг свежих впечатлений. Милена дарила нам легенды старых чешских городов и замков. Мы с бабулей слушали по большей части молча, пересказывая их внутренним голосом нашим любимым женщинам и ведя незримый диалог: я – с тобой, она – с Верой. А София задавала Милене каверзные журналистские вопросы.  Краснея, коллега подробно отвечала  на них. Сонька глядела Милене в рот, с восхищением рассматривая слова, рождавшиеся в нем, и однажды Милена вдруг остановилась на полуслове, и целый час девушки смотрели друг на друга, не двигаясь с места, как на самую ценную достопримечательность окружающего ландшафта. Бабушка, которая за день могла преодолеть до семи километров бодрым шагом, вдруг прикинулась немощной и взяла меня под руку:
- Владочка, что-то я совсем умаялась сегодня. Пойдем –ка, присядем воооон на ту скамеечку.
Я поняла, что девочкам давно пора путешествовать вдвоем и сказала об этом Милене вечером за ужином. Она возразила:
- Не может быть и речи. Вы недовольны гидом, пани?
- Нет, напротив, очень довольны, - засмеялась я.
- Я не могу прервать контракт до конца туристического сезона. Боюсь потерять клиентов, – с мягкой улыбкой ответила партнер.
Я призадумалась:
- А если я решу проблему гида? Ты согласишься уехать с Софией?
- С учетом, что я одобрю его кандидатуру.
Я позвонила Вацлаву.  Рассказала ему, что мы путешествуем по Чехии и остро нуждаемся в экскурсоводе.
- Посещение музея Мухи оставило в моей душе неизгладимое впечатление, - дипломатично намекнула я (очень хотелось, чтоб София и Милена перестали терять драгоценное время рядом с нами и, наконец, безраздельно посвятили себя чувству) – Сможете ли вы провести такую же по качеству, скажем, в Антропосе в Брно?
- Антропос – второй музей, о котором я знаю буквально все, - горячо отозвался Вацлав. – Я вылетаю в Брно ближайшим рейсом.
Я хихикнула, представив, как проведет Вацик время до вылета в Моравию: он изучит все имеющиеся в Интернете ссылки на Антропос.
Галеон, благоухая бризовыми полутонами, вплыл в бухту отеля на следующий день. Увидев Вацлава, бабушка всплеснула руками:
- Что же это делается, Владочка? Молодой человек безукоризненной выправкой так похож на нашего дедушку Ваню.
Я представила бабушке Вацика:
- Это наш новый гид – Вацлав. Девочкам нужно уехать. Отпуск закончился. Бизнес есть бизнес.
И  подмигнула Софии.
Бабушка приблизилась к парню, который был выше ее на две головы, и обняла его:
- Добро пожаловать в нашу тихую жизнь, сынок…Я так надеюсь, что ты сделаешь для нас невозможное.
Казалось: они мгновенно приняли друг друга, потому что Вацик привлек к себе бабушку,  сделав то, на что никогда бы не решился ни один европейский мужчина, впервые познакомившись с женщиной: он поцеловал ее в макушку.
…Сегодня Вацлав пришел в мой номер, и по обыкновению я спросила:
-Что закажем? Кофе? Или чай с эклерами?
- Подожди с кофе, Владочка…
Как заправский стратег, он разложил передо мной карту Европы, достал из кармашка  байковой домашней рубашки  карандаш:
- Как ты отнесешься к тому, чтоб выйти за границы Чехии и устремиться, скажем, в Австрию, а потом в Италию, а затем во Францию….
Остро отточенный кончик карандаша замер на Англии, дипломатично обогнул страну туманного Альбиона: 
-… а оттуда в Германию, а там – куда прикажет душа?
Я ответила не сразу: меня потрясла деликатность Вацлава, я поняла, что бабушка была с ним достаточно
откровенной. Выйдя из ступора, я улыбнулась сквозь слезы:
- Замечательно отнесусь, ведь….
И опустила глаза:
- Мы должны сделать для бабушки невозможное…
Когда Вацлав покинул номер, я расстелила кровать, забралась под одеяло и стала ждать бабулю с ее мантрой, но она все не шла и не шла. Я вспомнила нашу первую встречу и салфетку с надписью «Ты –супер!», запах твоих волос, наш счастливый шалаш в деревне, почему-то поездку в Турцию и тот день, когда мы на гидроциклах неслись на заброшенный остров поглазеть на колонию черепах и ты кричала, сидя за спиной инструктора: «Я их боюсь, Владка», а вечером мы напились в боулинге. «На пиццот долларов» - сказала ты, когда, обнявшись, мы брели в номер... После  нескольких часов страстной любви я лежала в прострации среди звезд, все еще чувствуя и помня кожей  каждое твое прикосновение. Ты поцеловала меня в ухо и шепнула: «Кукуся, я не боюсь их больше». «Кого?» - не поняла я. «Черепах!» - тихо засмеялась ты. «Ааааааааа, - я заключила тебя в объятия. – Администрации отеля пришлось потратить "пиццот" долларов, чтоб избавить тебя от главного страха твоей жизни»…
Похоже, сегодня мне предстоит избавиться от главного страха моей жизни: потерять тебя. Нет, не потерять, - о т п у с т и т ь… Отпустить мой Космос, который все равно будет внутри и вне меня, потому что все, что рождается на Земле – это и есть часть Космоса. Навсегда – навсегда!!! И ты, и я, и даже те ленивые черепахи, которых мы никогда больше не увидим.
Поэтому Ты есть! Ты жива! Я знаю.  Ты – во мне. Я – в тебе. Навсегда-навсегда!!! И ты будешь жить до тех пор, пока я буду помнить о том, что Ты просто уехала в командировку в Лондон. И пишешь мне  письмо, которое я получу когда-нибудь потом, через много лет, когда и сама стану чьей-то светлой памятью, нежной грустью и самым сладостным воспоминанием, навсегда-навсегда…
Космос! Космос! Я – Земля…
Космос! Космос!!
Я – Земля……..Твоя  половина,  твоя часть,  твоя крохотная песчинка….............

                                                                                                                                       Сентябрь, 2011г.

Сегодня я увидела себя во сне школьницей. Сон был таким живым и ярким, таким теплым и красочным, что все его чистые тона  сплелись в единый букет, именно такой, какой я впервые когда –то собрала на уроке Ирины Сергеевны.
Стоит мне вымолвить это имя, как память услужливо возвращает меня в давнее прошлое, и я вижу себя пятиклассницей...Ирина Сергеевна включает старенький "Скиф", и тихими шагами в класс входит проникновенный ноктюрн. Перед ребятами поставлена творческая задача: мы слушаем волшебные аккорды и рисуем сначала в воображении букет из соцветий, нежных грез и сердечных признаний для самого близкого человека. У каждого он свой. И человек, и букет. Потом Ирина Сергеевна просит перенести образ букета в тетрадь. Это самый ответственный, сложный  момент: сделать из фантазии - реальность, и Ирина Сергеевна опасается, всем ли он под силу. Тихо, как далекий колокольчик в степи, звенит ее голос: " Еще Тютчев заметил: мысль изреченная есть ложь...Ребята, кому трудно облечь мысли в слова, можно помочь себе красками, фломастерами, карандашами…
 Но никто не берется за кисти - пятиклашки колдуют над словами и прядут ясную мысль из туманного таинства сочетания букв.
Литература - это единственный урок в школе, на котором можно составить такой букет для любимого человека, который не купить нигде...
Время идет, и вот мы с Ириной Сергеевной путешествуем виртуальными лабиринтами старого подземелья вместе с героями Короленко или лежим в позе уставших охотников на Бежином лугу в тихом школьном саду и на ходу придумываем таинственные истории. Литература - это единственный предмет в школе, где можно сочинять напропалую и получать за невинные враки пятерки с плюсом.
Время идет, и вот уже сверкает яркими красками классный бал Наташи Ростовой, и вальс из фильма "Мой ласковый и нежный зверь" увлекает в круг пары девятиклассников. Даже девчонки на этот бал могут прийти в костюме Пьера Безухова, Долохова, Николеньки или Андрея Болконского, и это ничего, что еще вчера Пьер попал во французский плен, а Андрей Болконский на поле Аустерлица умирал от тяжких ран. Сегодня все живы, счастливы и немного влюблены.
Литература - это единственный предмет в школе, где можно путешествовать во времени, быть кем угодно и жить тысячью жизнями, оставаясь при этом самим собой.
А вот прозвенел звонок, и начался суд над Евгением Онегиным. Герой, одетый как лондонский денди, с томным видом слушает у доски горячие обвинения девчонок: "Ты обидел Татьяну как женщину". Мальчишки солидарны с Онегиным и аппелируют девочкам с соседнего ряда: "Насильно мил не будешь". Единственный, кто придерживается средней, альтернативной точки зрения, - это Серега Буренин, мой одноклассник с огненно - рыжей шевелюрой: "Онегин мог бы просто переспать с Лариной - и все были бы довольны". Татьяна Ларина, стоящая с другой стороны классной доски, густо краснеет. В Буренина летят промокашки и резинки - нам, детям своего времени, непонятны половинчатые безнравственные решения. Я лезу на парту и с высоты своего пьедестала с чувством взываю к Онегину: "Онегин! Я была моложе, я лучше, кажется, была..." Я кажусь себе чрезвычайно старой и много пережившей, но весь класс заливается от смеха. Улыбается и Ирина Сергеевна. Она скромно стоит в сторонке, скрестив на груди руки, и ласково поглядывает на наш суд- бунт. Литература - это единственный урок в школе, на котором можно открыто бунтовать, и за это родителей не вызовут к директору. "Когда юноша бунтует - он растет" - эти слова Ирины Сергеевны я прочитала в мамином дневнике после того, как она вернулась с родительского собрания...
Уроки Ирины Сергеевны дали свои ростки: из 36 учеников нашего класса 24 – филологи. Стал проводником поезда дальнего следования «осужденный» Евгений Онегин. А Татьяна Ларина нашла свое личное счастье где-то на Сахалине. Рыжий красавчик Серега Буренин  несет мужественную вахту  на подводной лодке в Баренцевом море. За эти годы от его роскошной огненной  шевелюры не осталось ни единой былинки. 
Идет время, и пока мои одноклассники дарят по всему миру букеты своим любимым, я  хочу сегодня подарить букет той, кто научила нас их собирать - Ирине Сергеевне...Я дарю ей букет, соткав свою мысль из таинства сплетения букв, из тех светлых воспоминаний, из того далекого времени, "когда я была моложе, я лучше, кажется, была"..............

Я хочу рассказать  историю одного Дня рождения. Это День Рождения моей матери, но узнала она о нем в день своего пятидесятилетия!  
Когда в 1943 году мать привезли в детприемник, она была так напугана всем, что ей судилось пережить, что помнила только свое имя. Война лишила ее родителей, дом сгорел, архивы вывезли улепетывающие от войск
Советской армии немцы. Имя - это единственное, что осталось у девочки.  Она даже не помнила, что есть на свете такой праздник как День рождения! Воспитательница посадила детей в «красном уголке» и рассказала о том, что у каждого человека есть свой особенный день в году, и в этот день ему дарят подарки.
- Дети! – торжественно сказала женщина, - сейчас наступит важный момент в вашей жизни! Вы выберете дату своего собственного Дня рождения!
Стоял весенний мартовский день, и в «красном уголке» висела газета: Центральный Комитет поздравлял всех советских женщин с приближающимся праздником! Это было так знаково, что мама подняла руку:
- Я хочу, чтоб мой день рожденья был 8 Марта!
- Вот и хорошо, Женя! Все девочки будут получать один подарок, а ты получишь два в этот день! – похвалила ее выбор  воспитательница. Потом маму осмотрели врачи и вынесли вердикт: девочке, должно быть, уже 7 лет. Важный председатель вывел в метрической карте матери: ДАТА РОЖДЕНИЯ: 8 МАРТА 1936. Теперь у мамы был свой собственный особенный день в году. Он наступил назавтра. Девочка действительно получила
два подарка: один ей подарила воспитательница: два цветных карандаша – синий и красный – чудо, которое мама решила внимательно рассмотреть ночью, а пока спрятала под подушку. Второй подарок ей подарила сестра Надя: в этот день она была дежурной по столовой. Надя завела мать в святая святых – на кухню и
показала на дымящуюся кастрюлю каши:
- Шамай, Жека, от пуза, пока никто не видит! Сегодня твой день! А я покараулю, чтоб никто не шел…
…….Прошло много лет. Почти полвека. В День своего рождения мама всегда смеялась: ничего я не выгадала  тогда – всегда мне дарят в мой особенный день только один подарок! Однажды наша семья получила извещение из Подольска, что найдены старые военные архивы, вывезенные фрицами из Сталинградской области. Среди бумаг обнаружены документы с точными метрическими данными матери, и чтоб их получить, нам достаточно сделать запрос, если мы нуждаемся в этой информации… Конечно, мы в ней нуждались! Ведь каждый человек имеет право знать точную дату своего собственного особенного дня в году. Весь февраль, пока шел ответ на наш запрос, мы гадали: зимняя, осенняя или летняя девочка наша мама. И кто она по гороскопу. И вот 7 марта был получен официальный конверт. Мы столпились вокруг матери и с волнением смотрели, как ее руки гладят грубую бумагу и не решаются разорвать ее. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы прочитали: 


                       
Маликова    Евгения   Сергеевна……………………………
Родилась…………………. 8 МАРТА 1934 года…………………………

Надо же, врачи, устанавливая ее возраст, ошиблись  на два года! А мать, будучи истинной Рыбой, не ошиблась ни на день!
Мать приложила извещение к лицу и заплакала. Простой официальный конверт стал лучшим подарком в ее Особенный День через 50 лет после маминого Рождения!
….Каждое 8 Марта я дарю маме подарок. Никогда она не разворачивает его. Она говорит смущенно: «Потом» и кладет подарок под подушку. Мы знаем: это «потом» наступит ночью….Матери  77 лет, но военное детство не отпускает ее..........................................................................................................................................

Фотограф: Виктор Марченко
Киев

Парутино - современное село с аккуратными домишками (для себя) и с общественным туалетом в центре (для других) - с двумя внушительными дырами, но страждущие почему-то ими не пользуются, а кладут "мины" прямо у входа. Мы смеемся - даже психолог в наших рядах не может объяснить этого идиотизма. Едем дальше вдоль хозяйских штакетников. Лидер местного птичьего царства завидел  наше авто, вытянул гордую шею и зашипел: "Этта шшшшто еще за гусь?" Я почтительно отвечаю из окна: "Нет-нет-нет, не имеем намерения совратить прекрасную гусыню. Не подскажете, сэр, где переулок Геродота?" Услышав имя великого путешественника  Древней Греции, лидер успокаивается и машет крылом вправо - Галатея включает поворотник.


После смерти реинкарнированный Геродот поселился в двух шагах от любимой Ольвии, в переулке, названном в его честь,  и возглавил местный гарем индюшек. По крайней мере, нам хочется верить в это и в то, что жизнь бессмертна.


Я всегда мечтала найти ту тончайшую грань, отделяющую прошлое от настоящего, остановиться на разделительной  черте между Эпохами: одной ногой - в туманном Тогда, другой - в  загадочном Сейчас. И ощутить спасительное Равновесие. Похоже, за меня это сделала Галатея: она влезла на стену строения, рожденного более трех тысяч лет назад, и уверенно смотрит в Будущее из двадцать восьмого октябрьского дня 2011 года, 12 часов пополудни. Вот - вот из каменных пор вылетит призрачная тень, смешает в шейкере из глины винный коктейль эпох и в образе прекрасной гречанки подаст кубок Галатее.



Похоже, и я подбираюсь к точке Равновесия. Мы сидим в маленьком ресторанчике и рассматриваем сверху панораму  греческой колонии Ольвия - богатого мегаполиса на 50 тысяч жителей, который более трех тысяч лет назад блистал яркими огнями древних неоновых плошек и факелов. Город был несметно богат и сказочно прекрасен - его надеялись покорить мужи сильных держав, но все их копья погнулись об оборонительные неприступные стены еще более могущественной страны. О, сколько завоевателей мечтали попить кофейку на открытой площадке над самыми верхними крышами домов ольвиополян, взирая на то, как под их ногами лежат руины поверженной красавицы. И вот сегодня ее руины лежат под моими ногами...
Такова жизнь!Еще двадцать минут назад я утюжила улицы современного Парутино, а сейчас уже нахожусь  в пятом веке до н.э. Еще вчера я была песчинкой в молохе профессиональных будней, и мой шеф мог безнаказанно плюнуть в мое лицо, но уже сегодня я сижу на том месте, куда три тысячи лет назад даже не смели поднимать глаза рабы и бедные. При желании  я могу безнаказанно плюнуть на свое прошлое, на стены древнего поселения, но вместо этого я делаю глоток горячего и черного, как ольвийские ночи, кофе: я не могу, не умею сдерживать восхищения перед метаморфозами жизни, какими бы они ни были.



Все порастет степной травой, и над самыми страшными моими проблемами будут кружить равнодушные колонии комаров - у них другой взгляд на житейские катастрофы.


Я хочу прикоснуться к "замшелому мрамору царственных могил", ощутить тонкую нить единения с землей моих предков. Пусть их мудрость укажет мне самую высокую точку Равновесия. Ту точку, в которой я могу принять мир, каким он есть. И осознать себя его бескрайней частицей.


Кажется, вот она - точка Равновесия, я нащупала ее. Камень передает космическое тепло, он горячий, несмотря на октябрьскую общую прохладу и солнце, которое светит, но не греет.
Возможно, по этой тропинке поднимались на гору первые поселенцы, прародители Ольвии. Их лица запечатлел на века камень. 



 Эти лица лежат теперь здесь, обдуваемые ветрами и сжигаемые солнцем, на самой высокой точке Равновесия, которую обязательно увидят из Космоса представители будущих поколений, отправляющиеся на поиски далекой межгалактической  Итаки...Точно так же, как их предки тысячи лет назад пустились в бескрайнее море на поиски своей Итаки и нашедшие плодородные благословенные земли Ольвии. У каждого в жизни должна быть своя Итака! 

Когда встанет время отплыть в Итаку -
Помолись, чтоб долгим был путь,
И он будет мирным -
Потому что циклоп, лестригоны, Скилла
Не в морях, а в твоей душе.
Долгий путь,
Светлые заводи феаков,
Щедрые причалы финикян,
Мудрые беседы египтян,
А Итака - вдали,
Ждущая тебя старцем,
Просветленным, умудренным, богатым,


Ибо лишь для нее,
Каменистой, убогой, скудной
Ты поплыл стать таким, каким стал. 
                                              (Константинос Кавафис)



Стоило свернуть чуточку в сторону от точки Равновесия - как проза жизни врывается в сознание. Аллегорическая картинка реальности - во все времена: мы склоняемся над погребом, покрытым решеткой, и с опаской смотрим вниз.
- Фу, - произносит свободолюбивая Галатея. - Там сидели рабы.
Сейчас на дне погреба монеты и купюры, брошенные сердобольными туристами.
Галатея продолжает:
- Раньше рабы сидели внизу и смотрели вверх на своих хозяев, а теперь рабы с этой стороны решетки смотрят на хозяев, которые лежат внизу...
Мне не хочется думать, что  все - рабы денег - эдак мы никогда не доберемся до Итаки...
И я говорю:
- Когда-нибудь, когда Итака поселится в нашем сердце, и мы станем камнем и мхом, когда Ольвия еще раз покроется земною толщей и ледниками, когда человечество умрет и родится вновь, и наши потомки достигнут такого уровня жизни, что откроют археологию как науку и откопают этот подвал, через многие тысячи лет здесь появится маленький ресторанчик, в который однажды утром придут двое молодых археологов и один скажет другому: "Мы сегодня обнаружили старый погреб. В нем найдены древние монеты - но они более поздние, чем те, что вы вчера нашли в доисторическом склепе. И это значит: мы можем говорить о цивилизаци, которая существовала во временных рамках от.... и до.....В общем, о нас догадаются, о нас узнают, поймут, что мы - были!"
Галатея достает из кошелька горсть монет и бросает их в яму - она очень хочет оставить будущим цивилизациям память о себе. Я еще раз смотрю вниз: монет внизу - как звезд на небе! Сколько же людей хотят, чтоб их помнили...
Тот, кто хочет, чтобы его помнили, никогда не будет рабом денег!



Чтоб не превышать скорости лениво движущейся по Млечному пути украинской степи, мы спускаемся к лиману с поспешностью улиток. Настроение Галатеи приподнятое: она увидела свое будущее с высоты руин древней цивилизации, оставила памятку о себе последующим поколениям в виде горсти монет, пригубила винный коктейль из рук воображаемой прекрасной гречанки. День удался!
Я прошу описать глоток божественного нектара, но Галатее не хватает фантазии:
- Невозможно описать вкус вина, выдержка которого три тысячи лет...
- По крайней мере, скажи, как выглядела гречанка...
Степных улиток, описывающих красоту тысячелетней давности, нагоняет деревенская телега. Дед с выбеленными, как степной ковыль, волосами, щербато лыбится нам:
- Сідайте, дівчата, в ногах правди немає...
Я падаю в душистое сено рядом с его внучкой - рыжей, как весеннее солнце. Без всяких слов я чувствую, что ее зовут Итака и теперь знаю, как выглядели древние гречанки: палящее солнце целовало их лица, оставляя на местах поцелуев десятки веснушек. У них были вздернутые носики сорвиголов и зеленые глаза с бессчетным количеством искорок и чертиков. Они носили на груди мобильные телефоны в чехлах с бусинками и вышивкой, а на их туниках красовались рисунки утят дядюшки Скруджа. Пока я любуюсь Итакой, Галатея интересуется, много ли богатств скрыто еще в этой земле. Возница всплескивает руками, и на секунду белая лошадка, тянущая телегу, оказывается предназначенной самой себе:
- На тисячі сундуків вистачить, доню...
Плотину прорывает:
- Бачте той берег, що в димці?
Мы смотрим на далекий берег на той стороне лимана.
Когда-то  давным-давно оба берега были близки, как братья, и образовывали протоку, через которую был переброшен мост, который соединял далекие степи, бывшие некогда Ольвией, с близким соседом. Однажды ехала по мосту влюбленная пара, да в золотой карете, да с ветерком, да на венчание. Порыв ветра опрокинул карету в протоку, но влюбленные успели выскочить из нее и, держась за руки, пошли дальше пешком. Долгие годы, даже после того, как мост исчез, а берега разошлись, смельчаки, романтики, черные археологи и авантюристы всех мастей не переставали искать в глубоких водах лимана золотую карету. Вот и летом приезжали немцы на специально оборудованном для поиска кладов судне и три месяца искали то ли сокровища Ольвии, то ли карету в тысячелетнем иле, но уехали не в карете, а на своей посудине.
- А что-то еще нашли? - во взгляде Галатеи зажигаются холодные огоньки черного археолога.
- Та хто про це скаже, - дед с досадой хлещет лошадку. - Начебто декілька великих амфор - більша частина Ольвіі схована під водой.
- Значит кареты на самом деле нету, дедушка? - юная гречанка становится грустной.
Мне хочется согреть Итаку:
- Я думаю так: карета есть! Но ее найдет лишь достойный!И обязательно тот, кто пронзительно влюблен в свою Землю!
- И это будем мы! - восклицает Галатея. На ее лице - ни тени сомнения. - Летом мы оформим отпуск. Купим ласты и пару масок для подводного плаванья и очень быстро найдем ее.
Я не стала спорить: с высоты руин древней цивилизации  в 12 часов пополудни Галатее открылось наше будущее!
В своих смелых фантазиях мы уносимся  в те дни, когда запряжем в золотую карету нашу белую лошадку и станем катать по сельским улицам всех тех, кто влюблен.
В личных мечтах я уношусь еще дальше: я представляю себя, с волосами, белыми как степной ковыль, сидящей на облучке золотой кареты и везущей на венчание  повзрослевшую Итаку и ее суженого...
Лошадка прядет ушами - она совсем не против.
Дед хохочет: "От жеж фантазёры!"
Но зеленые, как лиманские воды, глаза Итаки все еще грустные...



"Вот! Гляди! Невозможное - возможно!" - Галатея долго роется в прибрежном песке и наконец находит кусок древней амфоры. - И это я еще копала по верхам!"
Я смеюсь:
- Ну я и не надеялась, что, вооружившись кривой палкой, ты сходу ухватишь за дверцу золотую карету. Так что в следующий раз, с настоящим совком в руках, ты достигнешь гораздо большего!
Галатея обмывает находку в ледяной воде лимана и нюхает рыжую глину:
- А ты знаешь, наша амфора пахнет молодым вином, полуденным летним солнцем, любовью прекрасной гречанки и совсем чуть-чуть ...тухлой рыбой.
Я хохочу: 
- А как ты хотела! Прошлое и настоящее, святое и грешное, мертвое и живое, ароматное и тухлое всегда неразлучны!


Экскурсия в музее подошла к концу: мы насмотрелись на великие и малые амфоры, мысленно выпили вина из цветных кубков и пиал, в мечтах примерили перстни и кольца, побренчали в карманах древнегреческой мелочью, постояли, склонив головы, над камнями некрополя. Глядя на экскурсовода поверх очков, Галатея спрашивает деловито:
- И все же, мы хотели бы уехать домой с четким представлением, как выглядели женщины древней Ольвии...Так сказать, хотелось бы сопоставить каноны древней красоты с современными...
Гид задумывается, а потом ведет нас на задний двор водокачки, в аллею скульптур, где мы наконец  видим любовный идеал ольвиополян. Секунду мы стоим ошарашенные: ай -да, Греция! Сущий Восток, да и только!Потом восхищенная Галатея срывается с места и бежит с распростертыми объятиями к жаркой каменной красотке.


Всю школьную жизнь учебники истории внушали мне идеалы греческой красоты, навязывая образ Афродиты как модель истинного изящества. И вот оно: настоящее открытие!
- Маликова! - вопит Галатея. - А в Древней Ольвии, оказывается, ценились женщины твоих роскошных форм, с мягкими опами, аппетитными ляшечками и грудью четвертого размера!
Галатея тычет пальчиком в сладострастную жемчужину идеальной женщины, бесстыже развалившейся в тени маслины, ольвиополянки, равнодушной к Танькиным ласкам, гречанки, философски взирающей на покрасневший от стыда и октябрьского солнышка куст дикой смородины.


Как непростительно я опоздала с рождением!Где меня носило три тысячи лет!Сейчас, когда в моде даже не параметры 90х60х90, а откровенная анорексия, узкие джинсы с низкой талией и пирсинг на пупке прилипшего к спине живота, мне больше хочется, чтоб моя рыжая гречанка, моя Итака превратилась со временем все же в стройную девушку.


В ожидании суженого она будет стоять на вершине горы, вглядываясь в бесконечные просторы изумрудного лимана. Она знает, что встреча не будет скорой, потому что, прежде, чем встретить свою Итаку, нареченому предстоит пройти много сложных дорог: и светлые заводи феаков, и причалы финикийцев, и мудрые беседы египтян. Ему предстоит побороть лестригонов и киклопов, обойти Скиллу и выйти победителем из всех житейских бурь: на море и в душе...
Потому что встретить свою Итаку может только достойный!

Письмо д е в я т о е
07.11. 09
В небе над Чехией
13:45

Милая, родная, единственная, неповторимая моя Еленка! Моя любовь! Бескрайняя, необозримая, глубокая, неземная...  Переживаю: второй день от тебя не приходят  эсэмэс, и почта наша пуста. Но мне и легче теперь: я отправляюсь домой, чтоб обнять тебя и никогда не оставлять одну.
Я в небе над Чехией. Лечу. Я всегда боялась летать. Еще с тех самых пор, как оказалась в самолете впервые: мы возвращались после летних каникул в Прагу. Моя постаревшая нянька, ставшая теперь просто компаньонкой и доверенной в личных делах, безмятежно храпела рядом, пуская слюни. Тина и Вика в креслах за моей спиной, накрыв колени пледом, занимались активным петтингом. Катька Иванова, разместившись по левую руку, зачарованно читала  «Сто лет одиночества» Маркеса. В тот момент, когда лайнер попал в зону турбулентности, и душа окончательно ушла в пятки, Катька хохотнула, ткнула меня локтем в бок и зачитала эпизод, как Хосе Аркадио и Урсула только поженились, и женщина, опасаясь, что у них родится потомство с хвостиками, ложилась в брачное ложе с поясом девственности. По селу начал гулять слух: Урсула год как замужем, но при этом умудрилась остаться девушкой. Катька залилась смехом – я не разделила ее восторга: к горлу подкатил вонючий комок, и я начала озираться в поисках гигиенического пакета. Вот Хосе Аркадио пришел домой и хмуро сказал жене с порога (Катькины брови сошлись на переносице): «Слышишь, Урсула, что говорят люди?» Тут же Катька перевоплотилась в Урсулу и деловито ответила: «Ну и пусть себе чешут языками. Мы же знаем, что это не так…» Катька хихикнула и вновь сдвинула брови: «А ну, снимай это…» Тут Иванова погрузилась в молчаливое, сосредоточенное чтение, видимо, началась серьезная постельная сцена – и она с головой ушла в книжку. Сзади застонали Вика с Тиной – у них тоже наступил пик. Нянька сладко всхрапнула. Я осталась в одиночестве, маясь страхом высоты, приступом дурноты и единственным вопросом: «Вот как можно читать Маркеса, заниматься петтингом и дрыхнуть без задних ног, когда ты висишь над бездной, между небом и землей,  самолет болтает, и каждая минута жизни может оказаться последней?»
Вздохнула с облегчением только тогда, когда железная птица коснулась полосы. Катька потянулась, захлопнула книжку и обняла меня:
- А знаешь что, Владка, я влюбилась в Маркеса. Навсегда – навсегда!!!
Она покосилась на Вику и Тину, максимально сокративших расстояние между своими губами и тихо разговаривающих между собой, в прямом смысле слова: глядя друг другу в рот, и полезла за сумкой:
- Они так разговаривают, как будто целуются. Как ты думаешь: это у них навсегда – навсегда?
- Не знаю, - я задумалась. –  Но сколько бы встреч ни было у девчонок впереди – они  всегда будут помнить  друг друга.
Иванова закряхтела – сумка зацепилась за полку и никак не хотела падать Катьке на голову. Не прекращая борьбы, подруга сделала вывод:
- Понимаешь, никогда не забывать человека и свое чувство к нему – это и есть навсегда – навсегда!
Навсегда – навсегда со мной остался лишь страх подниматься в воздух. И, похоже,  сегодня в самолете я единственный человек, который с нетерпением ждет минуты, когда мы поаплодируем экипажу за выполненную работу.
Я прислушиваюсь к каждому звуку, к малейшему своему ощущению: не падаем ли, не штормит ли, не назревает ли какая-нибудь бяка в моем желудке (во рту сразу три мятные конфеты). Свое последнее чешское письмо я пишу вне времени и пространства. Мы летим навстречу своей судьбе, но кажется, будто мы все просто повисли над бездной. Экономистка – в стороне, обняв за бочок бутылку виски –  время от времени до меня доносится характерный звук взбалтывания и присоса к горлышку (слух обострен до предела). Вчера она получила тревожный звонок из дома: загрипповал сын, ничем невозможно сбить температуру, его госпитализировали.  Услышав эту новость,  Вера Ивана выронила клетчатую сумку с сувенирами, и бессмысленные безделушки покатились по полу… Когда твой единственный, самый близкий человек смертельно болен, материальные ценности быстро девальвируются.
 Марина сидит у иллюминатора и смотрит в него мечтательно. Что она видит? Панораму Праги с красными крышами и тысячью шпилей? Увы, нет, за бортом – плотный туман. Своего киевского мальчика, протягивающего к ее прелестям потные от похоти руки? Или миловидную чешку с изогнутой в капризном изломе бровью?
Сегодня в зале ожидания, где мы коротали время до прибытия чартера, появился новый персонаж. Я прощалась с Миленой и вдруг  почувствовала, как напряглась Марина. В одну секунду она превратилась в сжатую пружину. Что такое? Через весь зал, держа курс на референта, решительно неслась рыжеволосая чешка в элегантном небрежно расстегнутом плаще. Пружина распрямилась – и выстрелила: Марина рванулась девушке навстречу. Они столкнулись с такой силой, что чешка выронила конверт, который держала в руке. На секунду конверт повис в воздухе, раскрылся на пике, и из него посыпался рыжий дождь  двестиевровых купюр. Но девушки даже не заметили этого.
Марина сжала ладонями лицо возлюбленной и покрыла его каскадом хаотичных поцелуев. В наступившей тишине  звучали  только ноты  чувственного шепота:
- Марина….Моя Марина….Моя сладкая девочка… 
В полном ступоре я с созерцала редкую картину того, как вечная вселенная  чувств давала наглядный урок  бренному миру материальных ценностей…
Я подняла подлокотники.  На моих коленях лежит Сонькина голова. Подруга дремлет. Она все еще больна.
 Мы летим в нашу больную страну, полыхающую лихорадочным жаром и несущую полный бред. На мне «намордник» и тонкие перчатки. Было ужасно стыдно, но я одела их  еще перед тем, как увидела идущих с терминала Сонькиных родных и свою мать, прилетевших из Украины. Отец и бабка остались в Киеве. Бабка наотрез отказалась обезглавить единственную столичную службу по спасению больных людей, работающую не за деньги, а за совесть.  А отец не согласился оставить ее одну. «Ничего – ничего, бабушка, - подумала я. – Мы везем достаточно лекарств, чтобы продолжить твое дело».
Мы поцеловались с матерью по-европейски – одними щечками. И я тепло пожала руки Сонькиным родителям. Я почувствовала, что на время карантина наши семьи станут близки как никогда. Возникла яркая картинка: в определенные часы в Градчанах они собираются возле «плазмы» все вместе и с напряженным вниманием смотрят выпуск новостей.
Вот показалась и Сонька в прямом без затей черном до щиколоток пальто и длинном  шарфе, одним концом закинутым за спину. Без признаков болезни она стремительно двигалась нам навстречу. Я посмотрела на Милену. Открыв рот, та беззвучно ловила воздух: «Кто это? Кто это?» Подруга подошла к нам, я ткнулась намордником в ее лицо и сказала: «Это – София». Более ценного подарка я не могла бы сделать Милене в день нашего прощания.
Теперь я видела, что Сонька больна. Болезнь сделала ее синие глаза совершенно, немыслимо глубокими («вечность» - пришло на ум слово). И в ушах зазвучала  песня из прошлого: ее исполняли дуэтом мой дед и бабушка, когда я была совсем – совсем маленькая:

Гляжу в озера синие.
 В полях ромашки рву.
Зову тебя Россиею.
Единственной зову...

Милена так и стояла, не закрывая рта, с восхищением глядя в «синие озера». Я почувствовала: она запала, запала и поплыла! Я впервые фиксировала факт любви с первого взгляда – это такое волнующее и одновременно смешное зрелище. Я опустила глаза, и было уже незаметно, что я смеюсь в намордник. София молча протянула Милене ладонь. 
 Единственным желанием партнера  было схватить эту мужественную девочку за руку и уволочь ее в свою «оранжерею», не дать ей вернуться в больную страну - я Милену хорошо поняла. Потому что так же хотела утром и хочу сейчас утянуть тебя в свою «оранжерею» - на облако моей Любви...
... София пошевелилась, и я тревожно на нее смотрю. Может, сказать ей, что мы с тобой назовем нашу дочь Софией? Это придаст ей сил? Я оставлю этот козырь на потом, если ей станет хуже. Сейчас она просто подмигивает мне.
 Елена, а ты знаешь, что символ нашего города – София Киевская?  Я замираю. София Киевская. Как я раньше об этом не подумала. Передо мной лежит символ, символ моей такой красивой и такой больной страны – София. Острая шпилька боли пронизывает на секунду сердце...
Черт возьми!!! Я столько лет дружила с Сонькой. Я заглядывала в самые потаенные закоулки ее души, и она знала наизусть мою душу, и вот теперь, как от прокаженной, закрылась от нее перчатками и намордником. А ведь мы повисли над бездной, и каждая минута нашей жизни может оказаться последней... Тысяча чертей, что же я делаю?  Не знаю, что мечется в моих глазах, но это «что-то» понимает даже дуболом Вася. Он достает из кармана ключ и молниеносно отстегивает наручник кейса. Я срываю с себя перчатки и намордник и двумя сухими руками прижимаю к себе Соньку, и только теперь чувствую, какая она горячая. Я прижимаю ее к себе как дочь, как сестру, как мать, но все же больше как больного одинокого ребенка, от которого отказался весь мир. Удивленно и перепуганно синие озера смотрят на меня. Я знаю все, что она скажет: я нарушила ее инструкцию: не прикасаться к прокаженному... Мне все равно...
Моя страна! Моя София Киевская! Мой город!
 Я столько лет прожила в нем. Я изведала все его укромные уголки, плакала и смеялась вместе с ним и я встретила  свою любовь дома! 
Прости меня, маленькая моя девочка, моя Еленка! Я заставляю тебя нервничать и переживать из-за того, что я заражусь штаммом.  Не могу иначе. Мне вдруг стало легче от осознания образа моего возвращения домой. Я вернусь  в Свою Страну с открытым лицом, как и положено верной дочери!
Милая, любимая, ты должна знать, я никогда не подцеплю эту заразу, потому что только что открыла и впрыснула в себя единственное эксклюзивное лекарство, единственное эффективное из всех – ИММУНИТЕТ РОДИНЫ!...
…Я наклоняюсь к лицу Софии, роняю горячие слезы на ее щеки,  мне кажется, что мы плачем вместе,  и я шепотом пою:

Не знаю счастья большего, 
Чем жить одной судьбой:
Грустить с тобой, Земля моя
 И праздновать с тобой………………… 

Родная, жди меня дома. Я скоро прилечу.
 Навсегда – навсегда твоя
 
                                                                                                   Владлена

Я  всегда безумно любила мать...Как сейчас помню: она сидит в очках и пишет письмо своей сестре, долго пишет, шепчет те слова, которые выводит рука, а я гоняю вокруг стола на трехколесном велосипеде и пытаюсь как бы невзначай задеть мамину руку: я не хочу, чтоб она писала, мне не нравится, когда она мысленно не со мной...Мама  ласково улыбается, берет меня на руки, водружает на колени и говорит: " Ларушка, напиши и ты от себя тете Клаве". О! Это ж совсем другое дело: на коленях у мамы очень уютно, и я с удовольствием шепчу как мама слова,  старательно вывожу свои каракули: мне всего пять лет, и букв я еще не знаю...
...А бывают дни, когда у мамы болит голова, она лежит на диване и не хочет садить меня на себя верхом, если я катаюсь мимо нее на велосипеде и задеваю как бы случайно ее безвольно свесившуюся  руку, она отмахивается от меня и даже грубит: "Ларушка, дай мне покой"... Мне трудно любить такую маму. И я вспоминаю открытую дверь подвала на первом этаже. Там сидят бандиты-дядьки. Они ловят мою любимую маму и связывают ей руки, а ко мне выпускают нелюбимую, которая сейчас на диване.У меня две мамы... Я мала еще, и с бандитами мне не справиться, но есть другой выход – скорее лечь спать: утром сбежит из плена любимая мама, я крепко обниму ее и мы с ней будем грести веслами - быльцами от дивана, сидя в лодке - старом чемодане, и мама весело будет кричать, приставив ладонь козырьком ко лбу: "Земля! Я вижу землю! Свистать всех наверх!"
...С годами ничего не изменилось: мне всегда было трудно любить моих веселых друзей, ставшими вдруг угрюмыми и холодными, мою толерантную учительницу,  заоравшую на одноклассника дурным голосом,  подругу, которой порой нужен от меня отдых и она одевает наушники со словами «Дай мне покой»...
И тогда я боюсь идти мимо старого подвала, который по- прежнему кажется мне враждебным.

Не люблю я наград за свой труд. Нет от них никакой пользы, одни растраты и волнения. Вот и сегодня мне вручили одну очередную, приехало самое высокое начальство и скучным голосом  занудело в присутствии коллег: «За проявленное рвение и т.д. и т.п.» Рвение проявляли все, а увесистые часы и открытка с надписью золотыми буквами на ней «Почетная грамота» только мне достались – уже неудобно. Чтоб погасить комплекс вины, я хмурым коллегам из-за спины три пальца показала (это наш условный знак «три литра водки»), и они заулыбались. Мысленно я прикинула, во сколько пиастров выльется грузовое такси для дурацкого шкафа с кукушкой, а потом представила, во сколько кубышек обойдется расширение санузла за счет прихожей – больше мне некуда приткнуть памятный подарок. Будем надеяться, что стена, разделяющая ватер-клозет и коридор не несущая, и я не завалю весь пятиэтажный дом: тогда мне точно будет ку-ку. Я мысленно увидела, как мой кот крадется в тубзалет к своему лотку с песком, мостится в него, чтоб отложить свои «брюльянты», долго настраивается, наконец, изготавливается, и в момент, когда тщательно спланированный процесс начинает воплощение, из угла раздается дикое «бом – ку-ку – бом – ку-ку». Я придурковато засмеялась в лицо самому высокому начальству. 
Я думала, мой шеф вызвал меня на ковер, чтоб отчитать именно за это недоразумение. Он и начал беседу на «ты», что обычно, кроме пакости с его стороны, ничего хорошего  не предвещает. Шеф снял очки и  ткнул пальцем на стул у окна: в общем, усадил меня  жестом, не терпящим возражения: «Вот согласись, награда незаслуженная…»
Я вопросительно посмотрела на начальника. Конечно, шикарный шкаф  с кукушкой я не заслужила, но  за все прошедшие годы служебного рвения я имею право претендовать , скажем, на изящные золотые дамские часики 999 –ой пробы. Неужели он сейчас вытащит из ящика стола именно такие и подмигнет: «Махнемся?» От скольких же бытовых проблем  избавит меня шеф, и  я без лишних раздумий  радостно махнусь своим гигантским «бом – бом – ку-ку» с его ювелирным маленьким счастьем. 
Но шеф неожиданно начал: «В первые годы ты жила работой, дышала ею, не уходила домой, пока не находила верного решения. Пусть не все в ней было правильно, иногда слишком смело, но *б твою мать, это давало потрясающие результаты. А что мы видим сейчас? Что мы видим, спрашиваю я? А сейчас, по прошествии лет, придраться не к чему: по бумажкам ты большой спец, наблатыкалась в схемах, профи высший класс…и результат вроде есть..»
«Тогда что ж  тебе  не так, ты ж сам меня 12 лет учил: «Сделал – запиши. Не сделал – запиши дважды!?» - мысленно спросила я толстяка, покачивая ножкой и слушая его могучее крещендо: «…Нет страсти, нет огня, былого задора нет, нет горения, блядь, твою мать, нет заглота по самый корень, бесстыжей отдачи нет!!!»
Кровь ударила мне в лицо. Только и видишь, как  человечество на всех перекрестках мира пропагандирует счастье и радость бесстыжей отдачи –  но пусть хоть кто – нибудь здравомыслящий  покажет мне женщину, которая получала бы удовольствие от минета с заглотом и при этом увлекательном занятии испытывала бы еще и неподдельную страсть вместо естественных позывов к рвоте? Я просто хочу увидеть эту тетю. Я сидела на своем «горячем стуле» и думала: как бы шефу объяснить все это, только культурно. И вдруг оборвала его крещендо мягко:
- Сан Саныч, а можно вам задать интимный вопрос?
Звуки иерихонской трубы смолкли и воцарилась тишина. Шеф обмяк в кресле: 
- Можно!
Я  предупредила:
- Только это будет действительно интимный вопрос, и если вы к нему не готовы – лучше сразу отказаться!!
Сан Саныч поморщился и махнул рукой: действительно, какие там церемонии могут быть, когда мы оба на пределе эмоций…
- Валяй, тут девственников нет!
Я  продолжила:
- Вот когда вы с супругой только поженились, вы испытывали к ней страсть?
Шеф расслабился: простота вопроса сняла все подозрения, он откинулся в вельможном кресле:
- О да!! Еб..л ее по пять раз на день. Веришь, столбняк был постоянный. Просто абзац!
Очень поэтично! Ну ладно: оставим в покое анализ и сконцентрируемся пока на синтезе:
- А сейчас? Как дело обстоит сейчас?
Шеф нахмурился:
- Да никак! Не встает почти. А что делать? Сыновья у нас. Двое. Поздно все с нуля начинать. Возраст. Болячки. Хозяйство общее, неделимое. Да и не смогу я без нее. Она мне и доктор. И нянька. И мамка. 
И совсем умиротворенный,  вспомнив что-то свое, то, о чем и психологу не говорят, он подвел черту:
- Мудрая она у меня женщина, моя супруга.
Я поднажала:
- Так у кого из вас все-таки хватает мудрости сохранить семью?
Шеф заколебался:
- У нее, наверное. 
Я подняла на него глаза и дала ему шанс забрать все свои слова обо мне обратно, да и часы с кукушкой - тоже:
- Сан Саныч, так вы понимаете, к чему я клоню, к какому выводу?
Нет! Ничего он не понимал. Он прожил жизнь, достиг определенных высот в ней, но так и не смог понять, к чему клонит его подчиненный. Потому и повысил тон:
- Знаешь, что? А ну, немедленно брось эти свои психологические штучки – дрючки. Знаем мы вас…Нех путать праведное и грешное, работу и интим.
Я решила сама по - быстрому озвучить наш вывод:
- Но праведное и грешное одним и тем же  законам подчиняются... Вечной страсти не бывает. Любовь проходит все этапы и в конце пути становится мудрой. Мудрая любовь ничем не хуже страстной. И нуждаемся мы в ней больше!
 Меня уже никто не слышал. Крещендо вернулось под высокие потолки и нарастало:
- И вообще! Хватит нести хрень. Проваливай из моего кабинета. Иди домой! Подумай! И возвращайся завтра страстной, такой, как была когда-то! Огня давай! Горения! Самоотдачи! Мать – перемать, заглота по самый корень!
Я аккуратно закрыла за собой дверь и поехала домой пить водку, потому что поняла, что отдала 12 лет жизни, молодые годы, здоровье и силы тупоголовому идиоту и вообще в целом непонятно  чему. «Бом – куку, бом – куку». 
На следующий день мы с подругами пошли в старый парк. Уже десять лет как мы собираемся в летнем кафе в последний день лета, чтоб проводить лучшую пору года. Мы кушаем шашлык, пьем вино, подводим итоги прожитого отрезка времени и строим планы на будущее. Это наша традиция, и без нее никому из нас не удалось бы достигнуть тех успехов, которые у нас есть в судьбе. Все, что мы загадывали под развесистыми кленовыми кронами, всегда сбывалось. В неторопливой беседе течет время, и  подведенных черт становится все больше, но нам не страшно, что с каждой встречей неуклонно приближается  последняя черта, потому что и ее мы подведем однажды все вместе в тихом парке, в котором не страшно смерти.
Когда подошла моя очередь начать свой отчет, я вздохнула:
- Девочки…Оказалось: у меня и нет ничего в жизни, кроме часов с кукушкой.
Подруги замерли с вилками в руках и все пятеро одновременно на меня вопросительно посмотрели. И я продолжила в той  блаженной тишине, которую могут обеспечить только тихий шелест листьев уходящего лета и  незатейливое пение беззаботных птиц:
-  Позвольте мне, ничего не объясняя, рассказать о своих планах на следующий год: я хочу завершить карьеру, открыть частный психологический кабинет, обустроить его как свой второй дом,  приходить  каждое утро туда играть с песочными часами, мечтать о несбывшемся и вести неспешные разговоры с теми, кто забредет ко мне на мой тихий огонек…
Успешные женщины, мудро не проронив ни слова, подняли свои и бокалы и выпили  за мою новую  мечту!

Письмо п е р в о е.
26.10.09
Прага
15:00 – 17:00; 21:00
Милая, дорогая моя девочка! Моя Еленка! Любимая...
Прошла первая ночь без тебя (хотя и с тобой, конечно, потому что в поезде мне снилась ты). Оказывается, ты пилотируешь маленький симпатичный планер. Но об этом позже...
Описываю тебе вечер отъезда – с той минуты, как мы расстались...
Доехали мы до вокзала отлично, сразу попав в пробку. Я говорю отлично, потому что потом мы очутились в «зеленой волне». Вечерний Киев маяковал миллионами золотых огней и яркими красками неона. Мы заехали за Мариной, моим референтом. Она вышла из подъезда (вернее, выползла) на подкошенных «каблах», волоча за собой огромный кофр на колесиках со всем своим гардеробом на все случаи жизни (я захохотала, потому что на ум пришел мульт «Простоквашино», в котором мамаша Дяди Федора собиралась на курорт). Марина была в неприлично короткой кожаной юбке из серии «Держитесь, чехи!» Крякнув, мой отец полез в дверь помочь красотке уложить кофр в багажник. Мать беспокойно завозилась сзади. Безмолвно хохоча, я упала в руль. Опомнившись,  два раза (предупреждение, что поблизости назревает прикол) клаксонула лучшей подруге Соньке; она никогда не покидает своей «Ауди», поэтому провожали меня маленьким кортежем... Подруга ответила мне два раза фарами и одним клаксом, мол, узрела и валяюсь. Мать покосилась назад и недовольно спросила: «В чем дело?» Я молча пожала плечами. Она вытащила из плоской сумочки зеркало и помаду и остервенело начала красить губы. Это был ее ответ Чемберлену. Вот налицо безмолвный женский поединок за право обладать моим отцом - бывшим дипломатом, все еще сохранившим осанку и общий лоск своей профессии.
В «зеленой волне» наш кортеж вплыл на привокзальную площадь, и на стоянке недалеко от въезда обнаружилась внушительная щель для моего «Рено». Я люблю, когда все так начинается: это значит, что «зеленая волна» будет до самого конца, и меня ждет успех.
На перроне нас ждала моя бабка. Стуча о брусчатку квадратными каблуками старомодных лакированных туфель, она нервно измеряла длину первой платформы. Я взяла Соньку под руку и зашептала ей в ухо, что моя бабуся носит эти туфли со дня помолвки с дедушкой. Сонька с одобрительным прищуром оглядела раритет и осталась довольна моей прародительницей: София вообще любит всех верных людей, она ими восхищается. Бабка имела бравый вид, правда, «старорежимные» лакированные туфли плохо гармонировали с юбкой-воланом, которую она «спулила» в моем гардеробе недавно, с шерстяным жакетом и уж со всем никак – с оранжевым беретом, во все стороны из которого торчали ворс и шерсть. В руках задорная старушка держала букет мелких декоративных роз. Я решила, что она их приобрела заранее, чтоб завтра не терять времени в цветочном отделе перед походом к дедушке на кладбище. Я уткнулась в Сонькино плечо и еле подавила смех, потому что бабка с воем и цветами бросилась ко мне. Ее жуткий крик был сигналом для моих домашних, и они заговорили все разом (мама – про теплые трусики, бабка – про бутеры и пирожки, отец – про моральный облик украинского юриста за границей, жена брата – одними губами прошептала мне: «Повеселись на славу»). У меня закружилась голова от этого ора, и я не сразу заметила, что Сонька протянула мне жестяную коробку с миндалем и свой новый журнал, меценатом которого она полгода как являлась. Бабка сняла крупные дымчатые очки а-ля «Валентино», и по ее лицу покатились слезы: я не сразу поняла, что она оплакивает дедушку, который не видит сегодня красавицу-внучку, а еще больше – себя, потому что ее не берут в Европу. Наконец, я с облегчением забралась в вагон. Бабка тыкала пальцем в окно. Она намекала, что вполне уместилась бы под умывальником вместо Маринкиного кофра. Я задернула окно бархатной занавеской: от обилия оранжевого рябило в глазах. И вообще, они мне все жутко надоели. Поезд тронулся. Мне пришлось против воли вернуть занавеску обратно. Оранжевый берет оживился и заметался по перрону. Отец побледнел. А мать еще плотнее взяла его под руку. Я поняла, как он хотел сейчас быть таким же молодым, как я, и ехать в Прагу еще никому неизвестным атташе.  Вокзал уплыл. Почти сразу меня потянуло в сон. И я начала к нему готовиться. Ты знаешь, на моей полке достаточно было места для нас двоих (особенно, если учесть, что я сплю сверху тебя). Милая моя Елена, как зацеловала  и залюбила бы я тебя на этой полке под нежным пушистым одеялом!
Со вздохом я раскрыла Сонькин журнал и прочитала ее статью «Приключения платьев в кинематографе». Оказывается, платье, в котором снималась Шарон Стоун в сцене допроса в «Основном инстинкте» было по колено актрисе. Странно, а мне всегда казалось, что гораздо выше. Это, наверно, от общего сексуального впечатления. Я открыла жестяную коробку с миндалем. Взяла один орех и заметила открытку с наборным текстом с пожеланиями счастливого пути... Строки поплыли перед глазами, и я вырубилась. Проснулась от вежливого стука в дверь  – проводник известил о приближении таможни. Я встала привести себя в порядок. На полке лицом вниз лежала Марина в одних колготках, лишь условно скрывающих разделительную полоску трусиков под ними. Она благоухала парами шампанского, из чего я сделала вывод, что ужин в вагоне ресторане в компании нашей экономистки и менеджера удался. Таможенный досмотр с обеих сторон был скучным и утомительным. Наконец я опять легла под одеялко, прижалась к нему щекой и достала из сумочки твое фото. Я поцеловала тебя прямо в ямочку на щечке и спрятала тебя в потайной карманчик. И закрыла глаза... Я увидела, что мы с тобой лежим в твоей кроватке с такими прозревшими лицами,  между нами только что произошло НЕЧТО СОКРОВЕННОЕ. Я все еще учащенно дышу. Ты лежишь лицом вверх, а я – боком, на твоей согнутой руке, уткнувшись тебе в подмышку. Ты разворачиваешь меня и просишь посмотреть в окно (оно над нашими головами, как в зимнем саду). Я совсем не хочу вылезать из укромного уголка, потому что нет ничего желаннее твоего запаха, но ты настаиваешь. Я поднимаю глаза вверх и вижу звезды – нереально крупные. Я приглядываюсь к ним и понимаю, что это маленькие планеты. С победным видом ты говоришь мне, что такие звезды есть только над Украиной. И предлагаешь к ним полететь. Мы садимся в планер (ты – впереди, я – сзади) и мы летим к звездам, приближаемся к ним так близко, что их становится очень много, они заслоняют и заполняют все. Я сижу сзади, обняв тебя, и тихо целую в макушку. Я хочу увидеть в звездах жизнь, но короткий стук в дверь и фраза на чешский манер «ПраХа» будит меня... 
В пражском поезде проводник произносит слово «ПраХа» дважды. В первый раз за час до Праги, чтоб ты мог привести себя в порядок и испить чашечку хорошего кофе, наслаждаясь видом окрестностей древнего города, второй раз – когда поезд остановится. Проводник стучит в наше купе и с достоинством произносит: «Милые дамы, ПраХа!»
Я смеюсь. Режет слух яркий контраст. В московском поезде я видела, как проводница в умате вылезла из своего купе, когда началась подмосковная санитарная зона и, шатаясь, заорала дурным голосом: «Санитарная зона, бля!» И тут же продолжила стихами: «Кто не поссал – тот опоздал!». «Милые дамы, ПраХа!» - это прозвучало так чарующе...
Елена! Больше всего на свете я хотела сегодня выйти из поезда вместе с тобой и подарить тебе волнующее романтическое путешествие, но тут же меня отрезвила грубая проза жизни: мой экономист Вера Иванна, опухшая от шарового «Кристалла», Марина,  глотающая слюну от вида наистарейшего вокзала, менеджер Ира, весь вид которой говорил о том, что она ночью в вагоне-ресторане кого-то подцепила и обслужила прямо в тамбуре. И эти дуры вместо тебя приехали в мой любимый город, в «мать городов». Потрясающе...
Я вышла из поезда. И опешила. Потеряла дар речи. Как и 2 года назад. Зов крови никуда не делся, ведь я родилась в этом городе, хоть считала своей родиной Украину. На секунду я онемела: прямо на меня мчалась моя одноклассница 10-ти летняя Катька Иванова. Ее косички смешно подпрыгивали, а рот распирала щербатая улыбка (она всегда встречала меня со своей нянькой после каникул). Я автоматически раскрыла объятия... Но девочка пробежала мимо и прижалась к груди европейски одетого старичка. Я сильно сжала руку в кожаной перчатке: нет... нет... нет... Мне никогда больше не будет 10 лет. И никогда больше мы с Катькой, взявшись за руки, не пройдем мимо окон вокзала, витражи которых выполнены в виде хорошеньких лиц прекрасных девушек. 
К нам подошел надушенный  одеколоном с бризовыми полутонами Вацлав, юрист, мой пражский коллега, поклонился и, взяв меня за руку, отогнул край перчатки и поцеловал в запястье. Господи, я давно забыла, как целуют руки европейские мужчины... Так встретила меня моя старая добрая старушка-Прага...
Милая, моя любимая Еленка. Моя маленькая девочка, я только что освободилась. И открыла почту. Сижу у себя в номере и жадно читаю твое письмо. Я не раздевалась и не разувалась. Твоя духовная пища для меня важнее еды. Я еще и еще раз пробегаю строки твоего письма. Ты, наверное, уже спишь. Господи, как я тебя люблю. Как давно я слышала твой голос. Мне кажется, что прошла целая вечность, а на самом деле чуть больше суток. Мне кажется, что я на другой планете, и до тебя сотни тысяч световых лет. Но вот я взяла твое письмо в руки – и этих лет как не бывало. От твоей близости у меня захватило дух.  Вот я прочитала песню про дорожку... А вот о родителях. Отец позвонил тебе в самую яркую минуту твоего одиночества. Родители чувствуют тебя – они до сих пор не отрезали пуповину. Береги их и выполняй все рекомендации мамы... А вот я читаю абзац «Четыре тембра Владкиного голоса ». Как же я любима тобой! Как же я люблю и хочу тебя, моя волшебная девочка! Я хочу обнять тебя и вместе с тобой улететь к звездам на планере нашей любви... 
Твоя растишка, любящая тебя
безумно
                                                                                                                                                        Влада.

Письмо п я т о е
30.10.09
Прага
11:45

Ленка! Любимая моя девочка! Соскучилась ужасно! Страшно хочу и люблю тебя – это неразделимо! Прочитала и прочувствовала твое письмо, отправленное с первыми лучами солнца. Утро мудренее вечера: ты здорова! Вот что самое главное! Почему ты тихо сидела у моей постели, пока я досматривала последний сон?! Почему не набросилась на меня, сонную, не зацеловала, не залюбила?! Я не так деликатна, увы! Если бы ты спала, а я охраняла твой сон – ты давно бы была моей.
Котенок, я читаю стихи Пастернака «Никого не будет в доме».  Они отражают суть моей единственной мечты: я хочу, чтоб открылась дверь  – и вошла ты. Я  бросилась бы к тебе, стиснула в объятиях, утонула бы в запахе твоих волос, растворилась бы в трепете твоих губ. Не говоря ни слова, не прерывая поцелуя, я сняла бы с тебя пальто, одежду, белье...и унесла бы в кроватку свою  желанную девочку.
Я прикрутила звук единственного канала, который  теперь смотрю –  новости - и  прислушалась к звукам извне. Тихо схожу с ума: мне кажется, ты уже меряешь шагами тишину в старой аллее…
Твои шаги спугнула телефонная трель.  Посмотрела на дисплей: «Катя Иванова». Я уже боюсь звонков из Украины. И поэтому трубку снимаю с нервным вопросом:
- Что?
Это «что» у меня нынче вместо приветствия. Катин загробный голос напугал меня еще больше:
- Владка, Лешу скорая ночью забрала. У него температура сорок. И все признаки свиного гриппа.
Леша – Катин муж. Они поженились восемь лет назад. Катька шла замуж под вечным девизом «Люблю Навсегда!» Но за восемь лет любовь претерпела ряд метаморфоз, и теперь супруги спали в разных комнатах. Однажды Катька уехала к матери, но, не выдержав ее нелегкого характера, сбежала от нее  на три дня раньше запланированного  срока отъезда. Войдя в прихожую родного дома, Катька уловила запах чужих дамских духов и увидела женские трусики, забытые на полу прямо на пороге, чуть поодаль -  небрежно брошенную юбку, потом – блузку и бюстгалтер. Эти вехи привели ее к Лешкиной комнате. Катька ногой открыла дверь и офанарела от небывалой наглости супруга: он сладко спал в объятиях незнакомки.
- Этого еще не хватало…
И Катька устроила сладкой парочке эмоциональную побудку.
- Пусть нелегкая забирает тебя, блядво! – орала она супругу, продравшему глаза. Но нелегкая почему-то ушла  одна. А Лешка остался. И врезал замок в дверь своей комнаты.
И вот сегодняшней ночью его увезла скорая.
Катька продолжила плаксивым голосом:
-Владка, я не спала до утра. Звонила ему, но абонент был вне зоны. А потом поехала в больницу. Я хотела подкупить санитарку и пробраться к нему в «бокс», но меня выгнали с позором. Я решила залезть в окно, но подскользнулась на подоконнике и упала в кусты. Владка, что мне делать? Я хочу только увидеть его, погладить по дурной голове, сказать, что…что…я люблю его…поняла вдруг, что люблю…
- Опять? – удивилась я очередной метаморфозе. Катька сделала паузу, шмыгнула носом и зарыдала:
- Навсегдаааааа! Навсегдааааа!
- Так! Слушай сюда…
Я подумала, что кто-то из нас в этой ситуации должен взять на себя функцию здравомыслящего и  не поддаваться панике: 
- Берешь ручку. Листок бумаги. И пишешь все, что хочешь сказать Леше. Очень подробно…Ты меня слышишь?
- Да, - всхлипнула Катька.
- Ты пишешь так подробно, как только можешь. Вспоминаешь яркие моменты ваших самых счастливых минут. Описываешь все те позы, в которых хочешь, чтоб он тебя взял. Обещаешь ему самый грандиозный секс в его биографии и все золотые горы мира после выздоровления. Поняла?
- Угу…
- Вооот! Письмо должно его взбодрить. Потом ты едешь в больницу, подкупаешь санитарку и просишь передать письмо Лешке в бокс. Все уразумела?
Катька больше не всхлипывала на том конце провода. Связь была такой четкой, что я услышала, как шелестит бумага. Похоже, подруга уже взялась за перо.
- Катя?
- Что?
- Перед тем, как везти письмо мужу, заедь к моей бабке и попроси у нее мою семислойную ватно – марлевую повязку…
Катька хихикнула:
- Зачем, Владка? 
- Оденешь ее, когда зайдешь в приемный покой.
- Зачем? – продолжала тупить подруга. Блин! Я в конце концов не на нефтяном кране работаю, чтоб оплачивать время тупого международного трепа.
- Затем, чтоб Лешке было кого трахнуть, когда он вернется домой. Поняла? - снизошла я до объяснения и отключилась.
После разговора с Катькой на душе снова сделалось тревожно, хотя я точно знала, что ты жива и здорова. Я выключила телевизор, чтоб не усугублять  невроз и еще восемь раз прочитала твое спасительное утреннее письмо. Каждое прочтение  врачевало мою расшатавшуюся психику и становилось заслоном  когтистым лапам моей тревоги…Я улыбнулась тому, что ты никогда не была в Праге и не видела Парада святых на часах старой ратуши. Я так рада…Это  волшебное зрелище  действует на душу только тогда, когда ты смотришь на него вместе с любимым человеком, который шепчет в прядку волос над  твоим ушком историю старого благородного Гануша. Я буду шептать ВАМ ОБЕИМ – тебе и дочери - обе мои руки будут заняты ВАШИМИ ладошками и лежать в ВАШИХ карманах…

Твоя оладушка, любящая тебя безумно

                                                                   Влада

Письмо ч е т в е р т о е
29.10.09
Прага
7:00
Милая, дорогая моя Еленка! Я так и не описала тебе полностью вчерашний день – День независимости Чехии.  Перед встречей с Миленой я оделась в стиле «дайка», это наиболее удобная одежда для «черновой работы», ведь нам предстояло полазать вдоволь по объекту. Подходящими мне показались спортивные туфли  «унисекс» с острым носком, голубые облегающие джинсы, свитер в три нитки (с голубой преобладающей в гамме) и кожаный пиджак с четырьмя накладными карманами и пятым дополнительным на левом рукаве. К этому кармашку я приколола чешский национальный флажок (подарок партнера) – сегодня многие с ним ходят (это самый ходовой товар нынче на Гавельском рынке). Мы с Миленой договорились  встретиться у статуи Вацлава. 
Я заставила экономистку распрощаться с полюбившейся чашкой – в конце концов, не за ней мы сюда приехали. И  с нажимом сказала, что мы выдвигаемся через 20 минут. Стоя возле статуи короля, я подумала: какую же странную пару мы собой являем: стильный дайк (не хватает только фенечек) и сорокалетняя мадам Вера Иванна, вульгарно накрашенная, в безвкусной юбке выше колена. Как она собирается лазать по объекту, не демонстрируя нам своих трусов? За свое нижнее белье не переживала и Милена, потому что она появилась в стильном кожаном костюме с накладными карманами со скошенными клапанами на пиджаке и юбке. Я живьем ее ни разу не видела, но мне показалось, что она сошла с фото  портфолио – уверенная и стремительная, холодно-голубоглазая брюнетка; меня поразил ее приличный русский, кем-то хорошо поставленный и лишенный акцента.
Мы пожали друг другу руки. Экономистка заметила, что раз уж мы недалеко от Карлова моста, то обязательно должны туда забежать (в доверительном разговоре портье поведал ей, что Ян Непомуцкий выполняет все заветные желания). Милена снисходительно улыбнулась. Проскочив готическую башню, экономистка растерялась, узрев на мосту множество скульптур святых. Она беспомощно оглянулась. Мы с Миленой подмигнули друг другу, и я сделала подсказку: «Ищите самую захватанную скульптуру, возле которой больше всего страждущих. Ориентировочный знак – под Непомуцким – два барельефа, на одном из которых – человек с собакой». Окрыленная, экономистка вбурилась в толпу. А мы отошли в сторону. Обсудили маршрут до объекта и замолчали. И я просто так сказала (чтоб погасить неловкость паузы): «Я думаю, 2 августа 1922 года Марина Цветаева уже стояла на Карловом мосту, нет?» Задумчиво Милена процитировала: «Чтоб был легендой – день вчерашний, чтоб был безумьем – каждый день!» Ого! Она знакома с творчеством великих русских поэтов?!? И тут же девушка прочла мое самое любимое стихотворение ранней Цветаевой:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень...
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!
Люблю и крест, и шелк, и каски, 
Моя душа мгновений след...
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!

Я стояла среди тысячи туристов как в зачарованном лесу…
Наконец экономистка вылезла из толпы и доложила: она «общупала там всё» в надежде, что Непомуцкий выполнит ее желания: досталось и святому Яну, и ни в чем неповинной собачке. Глаза Веры Иванны  так болезненно горели, что я решила: процесс общупывания переключился с барельефов на кого-то из толпы. Мы ехали на объект, и она доставала меня допросом: почему Яна сбросили с моста в воды  Влтавы? Милена, резко разворачивая руль влево, заметила, что это самый уважаемый с точки зрения пражан святой: он отказался под страхом смерти в холодной Влтаве нарушить тайну исповеди чешской королевы. Экономистка замечталась: «Интересно, а каким он был как мужчина?» Милена сухо ответила: «Не знаю, мы не были так близко знакомы». Я же уткнулась от смеха в рукав кожанки. Так и напрашивалось ехидное замечание: «Он был писаный красавец с большим отростком как носик в твоей кружке из Карловых вар». 
Еленка, милая, я не буду тебе описывать, как мы битый час шатались  по объекту и исследовали его вдоль и поперек. Я замерзла и проголодалась как волк. А нам нужно было еще подкорректировать договор с юридического бока! Улучшив минутку, экономистка распрощалась с нами – ей очень нужно было именно сейчас ехать на Вацлавскую площадь скупать сувениры в клетчатую челночную сумку. В принципе, я не нуждалась более в ее услугах перед завтрашней финальной подписью на договоре. 
Мы уселись в барчике на Златой улочке, недалеко от домика Франца Кафки, сделали заказ, открыли свои ноуты на одном и том же документе и начали четко  вычитывать его по-русски. За соседним столиком развалились два щеголя с наметившимися пивными брюшками и дули пиво. Сначала они вполголоса обсуждали наши прелести по-чешски, будучи уверенными, что мы русские. И это было еще терпимо, ведь бездельники думали, что мы их не понимаем. Я еле держала себя в руках и слетела с катушек, когда один из них простонал: «С каким кайфом я поставил бы этих двух русских девок раком и зафигарил им по самые помидоры». Милена покраснела. И замолчала... Забыв о высоком звании украинского юриста за границей, я развернулась на 90 градусов и выпалила: «Смотри, мудак, чтобы я твоей жопе не устроила самый глубокий и печальный «кафкианский мир» с закрученным болтом до упора». Только заканчивая фразу, я поняла, что говорю по-чешски. Возникла немая сцена. Щеголи засобирались. А мы с Миленой уставились друг на друга. Вот уж попала так попала. Прямое нарушение указаний начальства. Что делать? Глупо бы прозвучала отговорка, что я вычитала эту фразу в чешско – русском разговорнике. Придя в себя, Милена спросила меня: «Владлена, Вы чешка?» А что я теряю, собственно? Я не совершала никакого преступления.  Мой отец не участвовал в подавлении Пражской Весны – в то время он учился максимум на втором курсе юридического ВУЗа, мы любили Чехию как родную... У меня не было иного выхода, и я рассказала Милене историю моей семьи, семьи советского дипломата…
Возвращалась в отель  через Карлов мост. Туристов стало меньше. Я подошла к Святому Яну и, дотронувшись до отполированного руками миллионов людей барельефа  святого, задумала, чтоб у нас с тобой было все хорошо. Я не загадывала какого-то конкретного желания – я хотела, чтоб сбылись сразу все, потому что все мои желания относительно тебя для меня имеют первостепенное значение. Еленка, родная моя, интересно, а что загадала бы ты? Я постояла на мосту, мысленно с тобой обнявшись, и вернулась в отель.
Наши дамы оставили  сообщение, что Вацлав увез их на празднование Дня Независимости. Вот и хорошо: я избавлена от необходимости видеть сегодня партнера вновь. И смело могу ехать в Градчаны. Я вызвала такси. Я люблю эти минуты в ночном пражском такси: древняя камерная Прага окутывает тебя своим очарованием, меняются картинки как в детском калейдоскопе, ты придремываешь в машине времени, мчишься из одной эпохи в другую и …совсем нереальными тебе кажутся новости из какого-то там ХХ1 века, звучащие на радиоволне ночного такси….Что – Что - Что? Секундочку.
- Сделайте, пожалуйста, громче…
Реальный мир ворвался в мое сознание обухом, летящим прямо в темя:
- Из Украины поступают тревожные новости. Эпидемия свиного гриппа набирает обороты, ее жертвами уже стали 1 168 человек.  160 человек не удалось спасти.  Власти предпринимают меры: больные с  симптомами гриппа, пневмонии тут же госпитализируются, им оказывается своевременная помощь. Четыре области Украины, в том числе Киевская, где зарегистрированы  вспышки свиного гриппа, закрыты на карантин. Занятия в учебных заведениях временно прекращены. Граждан просят без необходимости не покидать жилищ,  в общественных местах пользоваться ватно – марлевыми повязками.
Сердце гулко застучало: Елена!!!!! Еще неделю назад мы посмеивались над чудаками, появляющимися тут и там в разноцветных марлевых повязках, и единичные случаи диковинного заболевания не вызывали у нас опасений. Господи! Всего за несколько дней ситуация так кардинально изменилась, а я сижу в безопасности и ничего не знаю.
Мгновенно открыла телефон и набрала твой номер. Черт! Черт! Трижды черт! Длинные гудки. Сотрудники твоей телефонной сети что, тоже без видимой причины не покидают жилищ? И соединить наши сердца в  аудио- режиме некому? Или????
Я попросила себя успокоиться. Существует триллион причин, почему человек не берет трубку – и не обязательно причина непоправимая. Я сунула таксисту купюру и побежала по березовой аллее к дому. Не раздеваясь, включила «плазму», плеснула коньяк в отцовский любимый бокал и уставилась на экран. В этот момент зазвонил будильник «внутреннего органайзера» и напомнил мне, чтоб я позвонила бабушке. Ее оператор работал на славу, и через несколько секунд я уже орала в трубку:
- Бабуля, что там у вас  происходит?
Бабка  ответила победным голосом с интонациями Левитана:
- Владушка, беспокоиться нет причин. Все столичные службы работают исправно. Со вчерашнего дня ни в  одной аптеке нет ватно – марлевых повязок и  даже «Колд флю». Лимоны подскочили в пять раз. Но их тоже нет. Зато мы с Валей (ты помнишь Валю с Куреневского кладбища?) запаслись спичками и солью - на год даже самой страшной эпидемии хватит. Не унываем. День и ночь мы шьем ватно – марлевые повязки и установили пункт их бесплатной раздачи на детской площадке. К твоему приезду я уже приготовила самую надежную – семислойную…
Я обмякла: напряжение спало. Представила себе тот «намордник», который соорудила для меня моя любимая бабка. И захохотала. Прародительница никогда не отчаивалась. Она прошла Великую Отечественную войну, и после  уже ничего на свете не могло  напугать закаленную душу. Когда фашисты угоняли  бабку в Германию, она задорно пела в теплушке: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…» Лагерь, в который ее засадили немцы, освободили американцы. Когда янки предложили желающим эмигрировать в Америку, бабка с радостью согласилась (ее мечтой было повидать мир), но по зрелому размышлению дала задний ход: она вспомнила, что дедушка совсем не умеет готовить, и пропадет в СССР. Свое решение она озвучивала так: «После войны моя бедная родина очень нуждалась в женщинах, которые могли из говна слепить котлетку». И дедушка тоже, видимо, нуждался в такой женщине. Его избранница всегда была готова к любой катастрофе: на этот случай под диваном у нее был припрятан "тревожный чемоданчик" с теплыми рейтузами,старой телогрейкой, солью, спичками и парой консерв. Бабка так никогда и не выехала за пределы Киева, но она очень надеялась, что когда-нибудь я покажу ей хотя бы Прагу.
Неожиданно для самой себя я заплакала:
- Бабуля, бабуля….Я очень люблю тебя. Я сумасшедшее люблю тебя, бабушка. Родная моя. Девочка моя. Приезжай в Прагу. Приезжай ко мне в Прагу. И я покажу тебе весь мир.
После минутного молчания бабка ответила с завидным самообладанием:
- Ты с ума сошла. У меня нет заграничного  паспорта и визы. Я, конечно, могла бы забиться в какую-нибудь теплушку и пересечь границу инкогнито. Но…Кто будет шить ватно-марлевые повязки и спасать людей от свинского гриппа? Валя с Куреневки сама не справится – Киев  велик. Давай, прекращай истерику. И не трать деньги. Международные разговоры очень дороги. А ты не на нефтяном кране работаешь. Поняла?
И бабка отключилась.
Поняла. Я вытерла кулаком слезы. Действительно, о чем это я? Как я позволила себе так раскваситься? Пока такие бабки, как моя, спасают Киев, осада никакой эпидемии ему не страшна. И потом, я совсем не учла разницу во времени: ты не берешь трубку потому, что давно спишь, обняв сразу две наши подушки: за себя и за меня… Постепенно бабкина уверенность, будто нет причин для беспокойства, вселилась и в меня.

Я залезла в «почту» и начала ее разгребать; начальство давало мне «ценные указания» и требовало немедленного отчета в письменном виде. Когда я его закончила, в Киеве была уже глубокая ночь... Я взяла в руки твое фото и, целуя его…задремала в кресле: на световой волне сна я летела в сторону родного дома над древней Влтавой, за считанные секунды превращая  ее в едва заметную серебристую нить……………….

Твоя вреднулька, любящая тебя
безумно


                                                                                                                                         
                                                                                            Влада

Письмо т р е т ь е

28.10.09
Прага
8:00
Милая, я сижу за завтраком в отеле в гордом одиночестве, орудую ножом и вилкой и читаю твое третье письмо, жадно глядя в монитор ноутбука, как будто аппетитный шпекачек лежит не на тарелке, а в моей утренней почте. Нежная, единственная, моя любовь! Как прекрасно, что ты осознаешь важность моей работы. Милая, - факт – ты любишь законченную карьеристку. Как мне не хватает тебя, моя Еленка, девочка Какое вкусное, бесконечно родное слово «д-е-в-о-ч- к-а». И как тепло становится на сердце от приставки «м-о-я».
 Я послушала четыре раза нашу любимую песенку.  Смотрю в окно и двадцать раз повторяю слова твоей утренней эсэмэски. Ах, как хороша в Чехии Аврора – мы могли бы встретить это утро вместе, любимая... Мою улыбку смазал сигнал: пришел отчет о поступлении новой почты. Я открыла письмо и прочитала: «Влада, можно вас попросить увидеться со мной в 10.00 возле «Джинджера и Фреда»? Вацлав». Странно, мне казалось, будто все теоретические вопросы утрясены. Но Вацлав так аккуратен в делах и внимателен к деталям. Я покосилась на часы – времени до встречи с главным представителем чешской стороны  Миленой оставалось еще много, и я открыла телефон, чтоб сообщением подтвердить  согласие на рандеву с Вацлавом. Мое лицо было хмурым: Вацлав украл драгоценные минуты моего утреннего общения с тобой, а я ни за что на свете никому не уступлю и мига нашего внутреннего диалога.
Милая, насчет твоей командировки 12 ноября…Я прошу тебя: не отказывайся от нее, раз от нее зависит твое профессиональное будущее. Мы переборем разлуку, и я буду получать твои Лондонские письма. Я стану знакомиться с Лондоном вместе с тобой и, быть может, я влюблюсь в него, читая твои будущие строки…
Елена, родная, я всегда завидовала тем, кто может отказаться от карьеры во имя любви, топнуть ножкой и твердо сказать: мне моя личная жизнь дороже! Всю жизнь я боролась и взвешивала, укоряла и чувствовала себя несчастной, когда одна из этих сфер страдала из-за другой, и это разрывало меня на части. Сонька, покачивая ножкой в кресле и попыхивая сигарой, говорила: «Брось работать...» А Катька Иванова, затягиваясь сигареллой, хохотала: «Не люби!» Так протекали наши вечные споры о жизненных приоритетах, а я мечтала о том, чтобы моя избранница любила мою работу, а моя работа ценила мою любовь...  Я так никогда не могла выбрать, что приоритетнее в моей судьбе. Я счастлива только тогда, когда есть и то, и другое...
Родная моя, ты любишь противоречивую особу, которая пожизненно ведет сама с собой бескрайний, беспокойный, беспощадный диалог.
Ты хоть не испытываешь скуку от моих чешских писем? Или будем опускать пражские подробности моей судьбы? Мне кажется, что я так мало говорю тебе о любви. Хочется обнять тебя, взять в свои ладони обе твои, подышать на них, вдохнуть в твои руки весь жар моего сердца, закрыть глаза и тихо прикоснуться губами к твоим губам – именно в такие минуты люди становятся по-настоящему единым целым...
Ну вот... Бесценное время нашего общения хамски разворовано окружением. Что поделать? Я в командировке – и приходится мириться с этим. По залу идет Марина, и надо закрыть ноутбук. Всем своим видом она невербально говорит о том, что  сейчас попросит у меня очередные 200 евро. Она попала в сети изощренной куртизанки, и надо срочно проводить с ней административную беседу на тему: «Русо туристо – облико морале – аква минерале». Но вместо беседы моя рука тянется к кошельку…
Милая, Елена, вечером, как всегда, ты получишь мое письмо. Пока-пока, мой неземной свет, мой сладкий Космос… Увидимся позднее…Пора возвращаться на Землю.

Позднее. 29. 10. 09. 13: 00.
Одна из самых заметных построек Нового города – «Джинджер и Фред», или Танцующий дом. До второй мировой войны здесь стояло другое здание, но американцы во время авианалета в феврале 1945 года его разрушили. Только в конце ХХ века на пустыре появились две необычные башни: одна – каменная, ровная как офицер на плацу, с куполом, украшенным металлическими трубками – волосами, вторая – в стеклянном платье с блестками – окнами – его партнерша. Вацик, стоящий у Танцующего дома в строгом зимнем двубортном костюме, напомнил мне осанкой первую башню, ту, которая Фред. До чего же я люблю европейских мужчин: они никогда  не позволят себе выйти из дома в брюках без идеально выглаженных стрелок. Мысль о деловом мотиве нашей встречи отпала сама  собой: в руках Вацлав бережно держал букет мелких декоративных роз, точно таких, с которыми меня провожала в «сердце Европы» моя прекрасная бабка. Сердце сжало нежное чувство: я захотела немедленно увидеть свою бабушку или, по крайней мере, позвонить ей. Мысленно я поставила «флажок» в ежедневнике: связаться с ней вечером. И, хотя я не позвонила ей немедленно, стало весело даже от одного воспоминания о том, как любила прародительница посещать кладбища. Каждый раз она знакомилась там с новой подругой, и вся ее записная книжка была усеяна телефонными номерами с такими пометками: «Люба – Байковое кладбище», «Катя – Лукьяновское кладбище», «Валя – Куреневское кладбище»…
Неужели мы сейчас отправимся на Вышеградское кладбище и возложим букет роз на могилу какого-нибудь выдающегося предка Вацлава, скажем, Карела Чапека? Я зажмурила глаза и увидела четкую картинку древнего замка в Вышеграде. Ура – ура! Настроение подскочило на тысячу пунктов – в предвкушении давно желанной встречи со старым другом. Я подбежала к Вацлаву, схватила его за запястья и повела в импровизированном танце. Вацик смотрел на меня с восхищением, но его тело не отвечало мне таким же восторгом. 
- Ну же, Вацлав, не будьте таким деревянным.
Я смеялась:
- Всего лишь на минуту мы стали Джинджер Роджерс и Фредом Астером. Вы что, не хотите быть Фредом?
Парень зарделся и мягко высвободился. Я и сама смутилась:
- Конечно, на мне нет стеклянного платья, как у Джинджер, но все же…
До чего я не люблю европейских мужчин: они не способны на милую сиюминутную дурость в виде всплеска эмоций. Они могут только протянуть тебе розовый букет и с достоинством, звучащем в каждом вымолвленном слове, сказать:
- Влада. Позвольте мне поздравить вас с Днем Независимости Чехии. А этот флажок вы приколите сами, если захотите.
И он вложил в мою ладонь крохотный значок.
- Пройдемте в ресторан?
О, нет! Припомнился вечер, проведенный в «Швейке», и приступ дурноты практически накрыл меня.
Я восстановила равновесие и озвучила свое желание:
- Знаете что, а давайте поедем в Вышеград. С меня ведь должок за Муху….Сегодня я побуду вашим гидом...

Молча мы шли к крепости Вышеград. Молча полюбовались живописной панорамой, открывающейся с холма: очертаниями собора святого Витта на горизонте и монастыря Эммаузы – значительно ближе. У входных ворот крепости мое сердце гулко забилось. Сейчас, как много лет назад, из-за арки выглянет озорная мордочка толстой Катьки Ивановой и наградит меня щербатой улыбкой:
- Владка, а спорнем, что я быстрее – до руин дома ясновидящей Либуше?
- Катька, а спорнем, что – я?
Нет, не так! С другой стороны ворот покажется изящная фигурка повзрослевшей Кати. И подруга подарит мне совершенно новую, тонкую, загадочную улыбку: 
- Влада! Я влюбилась…ужасно! Навсегда!
- В кого, Катюш?
- В Михаила Ивановича…
Что? В нашего колченогого старикана – учителя ИЗО, который не в состоянии ровно нарисовать даже квадратный будильник?
Катька! Катя! Появись с любой стороны старых ворот, я обниму тебя и удивлю тебя еще больше рассказом о том, в кого влюбилась я…
Вацлав прервал мои фантазии:
- Влада, а когда же начнется сама экскурсия?
А разве она еще не началась? И я начинаю, взяв Вацика за руку и ведя его к монументу Пржемысла и Либуше:
- Рассказывают, что замок Вышеград был построен по мудрому повелению воеводы Крока, княжившего более тысячи лет назад. Не было у воеводы сыновей, лишь – три дочери. Старшая, Кази, ведала силу всех трав и кореньев, тайных чар и заклинаний, что врачуют любые хвори. Средняя, Тете, знала толк в обрядах, которые могли умилостивить могучих богов и злобных духов. А младшая, Либуше, что всех красивее, владела даром пророчества и глубокой, истинной мудростью…
- И глубокой, истинной мудростью…- эхом повторил Вацлав и остановился, глядя на меня знакомым взглядом: как на часы на старой ратуше.
Я потянула его дальше:
-  Да. И за это Либуше выбрали править чешским народом. К Либуше стекался люд, чтобы разрешить свои споры и тяжбы. А она, строгая и справедливая, беспристрастно судила спорящих. Однажды два соседа знатного рода повздорили из-за полей и границ и до того рассвирепели, что потребовалось судбище. Наступил час суда. Княжна заседала под липою на высоком стуле, в белой девичьей повязке; по правую и левую руку сидели по двенадцати кметов и старейшин сильнейших родов. Перед ними кольцом разместилась толпа мужей и жен. Вот вышли два враждующих соседа. Младший жаловался на то, что старший несправедливо посягает на его поля. Старший грубо перебивал его, требуя удовлетворения. Выслушав обоих, Либуше объявила решение: потерпевшим был признан младший, и ему присудили поля, - старейшины одобрили вердикт. Едва успела Либуше закончить, как старший разразился упреками: «Так вот каково здесь право! Сразу видно, что судит женщина. Прясть бы ей да шить, а не народ судить! Есть ли другая такая страна, где бы над мужами властвовала женщина? Лучше нас со стыда сгинуть, чем сносить такую власть!»
Мы остановились возле монумента и принялись рассматривать княжескую пару. Мне почему-то было более интересен  образ Пршемысла. А Вацлаву – Либуше. Он переводил взгляд с нее на меня, и так несколько раз, я невольно оглядела себя в поисках изъяна в своей одежде. Наконец смотрины закончились, я успокоилась и продолжила:
- Присутствующие безмолствовали. Помрачело лицо княжны. И она повела речь: «Так и есть. Я женщина и действую как женщина. Не сужу я вас железною палицею, вам кажется, что я мало смыслю. Требуется вам правитель с твердою рукою? Пусть вече изберет князя. Он и будет моим мужем». Наступил час собраться вече…
Вече как раз и начало собираться. Неподалеку остановилась стайка японских туристов – все одного роста - и стала меня рассматривать как диковинку. Затем кому-то из них пришло в голову достать камеру, и уже вскоре вся делегация снимала меня на фоне памятника Пршемыслу и Либуше. За их спинами в небо упирались два шпиля собора святых Петра и Павла.
- Продолжайте, Влада, - зачарованно произнес Вацик. – Вы так похожи сейчас на княжну Либуше. В праведном гневе.
Я улыбнулась:
- Со стен града затрубили трубы, и народ потоком хлынул в Вышеград. Величаво ответив на поклон прибывших, Либуше повела речь: «Послушайте, чехи, владыки и весь народ! Свободы вы уважать не умеете! По внушению богов решила я не властвовать большенад вами, ибо всем сердцем вы жаждете иметь князем мужа. Князь будет брать ваших сынов и дочерей на свою службу. Служить будете ему как еще не служили и дань платить, как еще не платили, и будет вам тяжко и горько. Выбирайте князя мудрого да разумного, ибо легко князя посадить да труднее ссадить. Крепки ли вы в ваших мыслях и желаете ли, чтоб я помогла вам, указав его имя и расположение?» «Укажи!» - крикнула толпа.
Толпа любопытных японцев постепенно рассеялась. Но мне не нужны были зрители.  Достаточно было Вацлава и  оживших образов княжеской пары. Я как бы говорила от имени Либуше, и она кивала мне из глубины веков:
- Вон там за горами , - и я махнула букетом роз куда-то вдаль, - в Лемузах течет речка. Недалеко от нее находится место пространное, никому не принадлежащее. Там пашет ваш воевода на двух пестрых волах. Пршемысл имя ему. Дороги не ищите и не спрашивайте. Мой конь поведет вас. Перед которым человеком он остановится и заржет, тот и есть Пршемысл. Вы мне поверите, когда узрите трапезу своего князя за железным столом.
По знаку Либуше выведен был ее верховой жеребец Белош, и посольство двинулось в путь. Вскоре и прям возле речки остановился конь перед незнакомцем самого могучего вида, что пахал поле на двух пестрых волах. Присмирели послы и спросили, он ли Пршемысл. «Да, - ответил богатырь, - я – Пршемысл. Жаль что вы пришли раньше, чем успел я пашню допахать. Это значит, что в Чехии будет часто не хватать хлеба». Пршемысл оборотил свой плуг  и сел полудничать со старейшинами на лемехе, как на столе, и вещал так: «Ем я на железном столе, дабы вы знали, что род мой будет править вами железною рукой. И доколе у чехов будет этот стол из железа, не страшны им будут вражьи козни, а когда отнимут чужеземцы тот стол, лишатся они свободы».  Надивившись на стол, послы обрядили Пршемысла в богатые одежды, посадили на княжеского коня и двинулись в обратный путь.
А Либуше уже примеряла свадебный наряд, приговаривая: «Ой вы, мужи многомудрые! Куда вам до нас, неразумных жен! Коль вы понять даже не можете, что конь лишь по знакомой тропке бежит, не споткнется! А торопится он к милому моему, что вырастил его, да выкормил, да выездил, да мне подарил – езди, Либуше, любезная девица, поминай суженого!»
Я засмеялась. Засмеялся и Вацик, но как –то напряженно, как будто что-то важное внутри него не давало ему расслабиться полностью. Наконец он сбивчиво начал:
- Влада…Влада. Вы прирожденный гид…но не в том дело…не в том дело…еще там, когда я увидел вас впервые на вокзале…я подумал…я хотел вас спросить: Влада, у вас есть …Пршемысл там, на родине?
Красный как рак, Вацлав смотрел на меня, не мигая, и ждал ответа. Так! Вот оно что! Образы на монументе впрыгнули в прошлое и мигом превратились в куски камня. Теперь они ничем не отличались от статуи Аполлона в «Эрмитаже» - и мне стало стыдно за невольно поданную надежду там, еще у Танцующего дома, там, в музее Мухи и даже там, на перроне у пришедшего в Прагу поезда. 
Я глянула на часы и притворно ахнула:
-Боже мой, Вацлав, мы с вами так мило провели время. И совсем забыли, что у нас с Миленой запланирована встреча. Прошу прощения, но я вынуждена вас покинуть.
Я повернулась и бросила через через плечо довольно сухо: 
- Да. У меня есть Пршемысл. Простите меня, Вацлав. Простите.
Мне не хотелось, чтоб кто-либо на свете прикасался к моему Пршемыслу.
 С облегчением  оставила милого Вацика за спиной. Кто же не знает этих хорошо воспитанных пражских мужчин? Даже в симпатии они признаются очень деликатно: не  тянут в старый сарай.  До чего  я люблю европейцев за это.
Милая, единственная моя девочка….Перед встречей с Миленой мне нужно успеть принять душ и порыться в гардеробе. Мы увидимся вечером, и я с нетерпением уже жду минутку, когда социум оставит меня в покое, я налью себе чашечку кофе и скажу: « Здравствуй, мой ласковый Космос! Это я – 

Твоя кукусечка


                                                             Влада»

Письмо в т о р о е.
Прага
27.10.09
14 – 15:00
Милая, любимая моя Еленка! Девочка моя! Моя душа! 
Не обижайся на меня, если порой за эти 10 дней я не смогу принять твой звонок или отвечу коротко – письма восполнят все и будут дневником моей души к тебе и, надеюсь, я тоже буду получать твои с первыми лучами солнца, как сегодня: ты так нежно, так сладко любила меня.
 Протяжный стон вырвался из моей груди, когда я читала твое письмо. Как хотелось вернуться в постельку и прикоснуться  ТВОИМИ   руками к себе, глядя на твое фото... Но в дверь постучала Марина и зашла напомнить о предстоящих планах на день. Глаза ее блестели нездоровым блеском: за завтраком в ресторанчике отеля она увидела чешскую блядь и запала на нее. «Господи! Держите меня семеро!» - с восторгом простонала Марина, доложив, что «забила» вечерок с этой девушкой. Вздохнув, я выдала ей 200 евро – это ее командировочные за 2 дня, а спустит она их за 2 часа, причем половину времени чешка будет «тянуть», изображая из себя святую невинность.  Ничего страшного: два дня Марина походит по бесплатным музеям на открытом воздухе. Не будем затрагивать моральную сторону вопроса: в Киеве Марину ждет влюбленный жених.
Только я выпроводила референта, как в дверь с большой чашкой влезла экономистка (где-то она уже спёрла чашку с носиком, которые очень популярны в Карловых Варах). Экономистка налила чай и стала его пить, как будто прихлёбывала кашу из походного котелка. Это было выше моих сил, и я вышла на балкон покурить...
И вспомнила вчера. Отделавшись от коллег, которые проверяли кровати на прочность путем подпрыгивания и падания на них всеми боками, я поехала в Градчаны, в наш старый дом,  где среди березовых стволов притаилось мое детство. Меня встретил старый Грегор, прослезился и прижал к впалой груди. Он всегда напоминал мне дряхлого Фирса из «Вишневого сада», такого же преданного и ветхого. Я вошла в каминную. Полы все же больше стали скрипеть, или мне показалось?.. А вот нежилой дух поселил здесь запах одиночества. Я подумала, смогу ли привести тебя сюда в ночь любви? И что нужно изменить, чтобы тебе понравилось. Елена, я распахну окно, и мы будем заниматься любовью под моей любимой березой. Именно на подоконнике у березы я любила читать Франца Кафку и плакать над его новеллой «Превращение». О, бедный Замза – жук, он был не понят своими родными. О, бедный Кафка, его отец день и ночь твердил, что все женщины – это грязь. Парень четыре раза одевал подвенечное кольцо на палец любимой, но так ни разу и не посмел жениться.
Я дала команду «Фирсу»  подготовить флигель к моему переезду, а сама пошла в старый сарай, в котором Арсений давал мне первые уроки гетеролюбви.
Меня тогда  подвела страсть к «Трем мушкетерам». Эта книжка была у Арсения, и парень согласился дать мне ее на одну ночь с условием, что я отдамся ему. До этого я видела голого мужчину только раз: в виде статуи Апполона в «Эрмитаже». Я не думала, что один сантиметр плоти причинит мне особый вред, и  решилась: слишком притягательным был запах стилизованных под старину страниц и слишком волнующими казались гравюры в книге, которые я надеялась хорошенько рассмотреть под торшером ночью…Каково же было мое удивление и оторопь, когда я увидела чудовище, вылезшее из расстегнутых штанов парня. Ни тени общего с аккуратными миниатюрными гениталиями Апполона. Этот Арсений…Он что, всерьез думал, что болезненных размеров штуковина может влезть в меня без предварительной анестезии? По команде парня я расставила ноги в стороны, ибо решила прочесть книгу во что бы то ни стало. Меня спасло то, что Арсений, отрастив изрядный отросток, не умел им пользоваться. Пыхтя, юноша привлек меня к себе, я положила подбородок на его плечо, и мои глаза встретились с глазами хряка, любопытно разглядывающего нас из-за огороженного закутка сарая. Животное показалось мне чудовищем. А в это время не менее отвратное чудовище гладило верхние губки моего лона. Едва раскрыв их, оно оросило меня семенной жидкостью. Арсений застонал и выпустил меня. Путь к «Трем мушкетерам» был свободен, но, удивительное дело, взяв книгу домой, я так и не смогла открыть ее…
Прошли годы. Сейчас в моей домашней библиотеке есть полное собрание сочинений Дюма. Я прочитала почти весь комплект, но до сих пор не нашла в себе сил притронуться к «Трем мушкетерам»…
 Каким крошечным стал этот старый сарай теперь... Я  удивилась, каким образом когда-то в нем могли поместиться (кроме нас с Арсением и его агрегатом) еще и упитанный хряк?! Я направила стопы в наш прежний класс, где вышколенная Татьяна Андреевна давала нам уроки чешской литературы.  Катька Иванова была влюблена в Гашека, а Вика - в Тину. Я улыбнулась, вспомнив тот день, когда за окном шумел ливень. Мы глядели из окна на наших одноклассниц Вику и Тину, которые замерли под ливнем, крепко стиснув друг друга в объятиях. Бурное перемирие по времени совпало с дождем, и даже посыпавшийся град не загнал их под крышу. Татьяна Андреевна прервала рассказ о Швейке и обратилась ко мне: «Влада, пойдите сейчас же и пригласите хотя бы под козырек этих прогульщиц». Я вышла на крыльцо и крикнула девчонкам. Они стояли в столбе дождя и даже не шелохнулись. Я подбежала к ним и ткнула Тинку в мокрый рукав. Она открыла глаза и невидяще на меня посмотрела – в ее зрачках была только Вика в своей уменьшенной копии. Я вернулась в класс, и Татьяна Андреевна смущенно спросила: «Бессмысленно?» «Так бывает», - буркнула я, чтобы скрыть свое величайшее возбуждение.
Господи, я стою здесь среди ушедших потоков дождя, а в это время меня ждет Вацлав на Староместской площади – обсудить наши профессиональные дела предварительно я пригласила его в музей Альфонса Мухи (я хочу узнать – эстет ли Вацик).
Из такси я выпархиваю на Староместскую. Иду мимо церкви святого Микулаша слишком быстро – это никуда не годится: Прага не любит суеты. Невольно я замираю возле ратуши. Момент истины застал меня в полдень – волнуется сердце, я ощущаю свой сладкий детский восторг: начинается парад святых на часах старой башни. Я смотрю и вижу вместо одной из фигурок тебя. Я думаю: понравится ли тебе парад святых, скелет на стене и финальный крик петуха? А, может быть, ты все это уже видела и не нашла чем-то особенным? А вдруг ты стояла тут когда-то, обнявшись с твоим бывшим, и вы скучно смотрели на восторг моего детства. Я прогнала тупиковые мысли. Если ты уже видела парад фигур, то я покажу их нашей дочери. Я покажу ей парад в том возрасте, в котором увидела сама: 24 года назад. Я поставлю девочку в центре площади, присяду сзади, накрою своей ладонью ее ладонь и обе ладони положу ей в карман. На ушко я  прошепчу ей историю старых курантов.
Давным- давно, так давно, что уже никто и не помнит, в ворота Старого Места вошел старый мастер. Все его богатство покоилось под мышкой – это был свиток чертежей и эскизов. Мастера звали Гануш и был он часовщиком. Гануш прошел в ратушу и прямо предложил советникам украсить здание такими часами, которые еще не видал мир. Мастер приступил к работе и в день запуска курантов тысячи зевак собрались под ратушей. Они не пожалели, потому что ровно в полдень округу огласил удар колокола, над часами открылись два окошка и перед ошарашенным народом прошествовали двенадцать апостолов, смерть дергала в колокольчик, турок хмурился с высоты, скупой качал мешком, а циферблат сверкал золотом, волшебными кругами и линиями. Мастер Гануш объяснял невежественному народу что означает круглый циферблат и что значат золотые цифры. Пражане были потрясены искусством Гануша. Но мастер не зазнался, он засел в своей комнате, обложился чертежами и чернилами. Помощник шептал любопытствующим, что мастер готовит новое изобретение. Советники начали беспокоиться: а вдруг Гануш проектирует куранты для другого города? Они решили отплатить ему  злом: лишить его возможности изготовлять часы. Однажды вечером до поздней ночи Гануш жег лампу и чертил чертежи. В дверь тревожно постучали. Добрый старик пошел открывать, но в комнату ворвались два человека в капюшонах и сбили часовщика с ног. Утром Гануша нашли больным, в жару он метался по кровати, его глаза были обвязаны кровавыми повязками. Когда их сняли, то люди пришли в ужас: старый мастер был ослеплен. Шли дни, и мастер стал немного приходить в себя. Иногда он даже брал в руки чертежи и готовальню. Но клал все обратно. Долго стоял, задумавшись, у рабочего стола. Вот и сегодня он повертел  в руках еще незаконченный механизм, отложил его в сторону и позвал помощника. Гануш попросил отвести его к курантам. И помощник повел. По пути им встречались горожане, они кланялись старому мастеру и снимали перед ним шляпы. Дамы шептались, что за дни болезни Гануш сильно постарел, ослаб и поседел. Действительно, его лицо превратилось в пергамент. Часовщик попросил его провести к самой сложной части механизма часов. Тяжело дыша, он поднялся по лестнице и прислушался  к звуку точного механизма. Слабая улыбка тронула губы мастера. В этот момент в часах ударил колокол, когда за него потянула смерть. Гануш вскрикнул, сделал шаг вперед и исчез, растворился в собственном механизме. Смерть начала беспрестанно звонить. Когда паника улеглась, все начали искать тело старого мастера. Но его нигде не было. Оно исчезло так же внезапно, как внезапно появился Гануш в воротах Старого Места. 
...Я  хочу, чтобы наша дочь любила Прагу так же, как люблю ее я. Прага учит быть креативным, тонким, чувствующим. Как жаль, что шеф не разрешает мне прокричать всему миру, что я здесь родилась. Я вынуждена скрывать это и от милого, краснеющего Вацика, который водит меня по залам музея и в перерыве между деловыми обсуждениями тонкостей нашего договора (у него хороший русский) скучным голосом нудит: «Альфонс Муха родился 24 июля 1860 года...» Я даже не могу ему сказать, что хорошо помню лекцию своего учителя изобразительного искусства. Я лукаво усмехаюсь и резко поворачиваюсь к нему: «Вацлав, как вам нравится «югендстиль»? Ну же, и попробуйте не заунывно...» Парень застывает от удивления. Я понимаю, что эстет из него  никакой. Ведь я просто упомянула синоним стиля «арт нуво», про который он талдычил мне битый час. Я уже смеюсь в открытую: «Почему вы мне не сказали, что весь стиль Праги  Х1Х века – это сплошной Муха? Даже в соборе святого Вита есть его витражи. Даже в обычной пивнушке есть репродукции этого художника. Даже известная фирма «Нестле» заказывала у Мухи этикетки для своих товаров. Он не брезговал ничем (или был настолько талантлив!), что с одинаковым воодушевлением рекламировал велосипеды и, скажем, афиши для Сары Бернар. Он был истинным эстетом – и во всем находил красоту!» В наступившей тишине Вацик смотрел на меня как на часы на старой ратуше.
Вторая часть Марлезонского балета прошла в кабинке «Швейка». Мы работали  с чешской частью договора (причем Марина переводила ужасно). У меня закружилась голова то ли от жирноватого «вэпрошового колена», то ли от корявого перевода, то ли от усталости и бесконечных цифр. С ужасом я подумала, что сейчас вывалю содержимое ужина на идеально сервированный столик – вот будет эстетика.  Вацик с беспокойством взял меня за руку. Самым лучшим для меня было уехать в отель (в Градчаны мне уже было не добраться сегодня).
В номере я, не раздеваясь, открыла почту и  прочитала твое письмо – и –о, чудо- силы вернулись, я дописала тебе ответ с жаром в сердце. Я так была тронута твоими строками, что не смогла сдержать слез: я увидела тебя идущей  по снегу в теплом свитере «под горло» с поводком  «от Гектора» в руке. Я взяла тебя за свободную руку (твое тепло смешалось с моим), и мы вместе пошли в первоснежной полумгле...Милая, нежная моя Еленка! Люблю тебя всем сердцем. 

Твоя Вкусняшка


                                                                           Влада 

Все жизненные события связаны между собой незримой нитью. Они сплетаются, чтоб однажды стать точкой опоры в минуту душевной смуты. Моя сегодняшняя точка опоры начала сплетаться из нити, которая пришла ко мне из вечности, когда я лежала в беспамятстве на операционном столе. Мне снился сон, что я легко иду по туннелю из старых фотопленок, натянутых лентами. Они так приятно шуршат, что идти – ни с чем не сравнимое удовольствие, и тебе хочется лишь одного: двигаться дальше, превращаясь в невесомое безразличное спокойствие, свободное от суетного мира. Вдруг впереди показался валун, который преградил мне путь. Я подняла глаза и увидела мужчину средних лет, сидящего на камне. На нем была выцветшая солдатская гимнастерка; глазом я зафиксировала пилотку, заткнутую за погон с лычками старшего сержанта. Большие руки мужчины скручивали «козью ножку». Я улыбнулась: в туннеле меня ничто не удивляло. Солдат посмотрел на меня с добрым прищуром:
- Далеко собралась, дочка?
Я молчала: мне было приятно просто идти и наблюдать необычное состояние абсолютно новой свободы. Я сделала шаг вперед, но солдат обнял меня, мягко развернул и подтолкнул в ту сторону, откуда я пришла:
- Нет, дочка, это не твой путь…
Сон был таким ярким, что я помнила о нем даже через полгода, когда стала посещать группу для женщин с ограниченными физическими возможностями при реабилитационном центре. Я рассказала о своем сне нашему тренеру психологу Рите. И она задала мне целую серию неожиданных вопросов:
- Что ты знаешь о своих корнях? О прошлом своей семьи? О своих предках?
Я стояла в ступоре: практически ничего. И мать, и отец из детского дома. Бабушка по линии матери сгорела в избе во время бомбежки в годы войны – она выносила из пламени детей. Дед пал смертью храбрых при освобождении Днепропетровска – он был старшим сержантом, парторгом роты. Предков по линии отца я совсем не знаю: отца нашел на разрушенном бомбами вокзале одинокий учитель математики. Мальчик, натерпевшийся страху, ничего не помнил и не знал своей фамилии. Учитель вырастил его и привил любовь к науке. Отец всю жизнь жил в мире математических символов и формул и своими пращурами не интересовался.
- Рита, а почему ты спросила меня о моих корнях?
Тренер задумалась:
- Очень похоже, что в своем сне ты так глубоко нырнула в подсознание, что вынырнула в другом измерении, где-то по ту сторону Луны, где живет наше генетическое прошлое, память всех предыдущих поколений. И встреча с прошлым состоялось – это большая редкость, когда настоящее и прошлое встречаются на одной тропинке. И почти никогда –никогда не бывает, чтоб в одном и том же месте встретились прошлое, настоящее и будущее.
Рита помолчала и продолжила:
- Где твоя семья жила до войны? В Сталинградской области? Поезжай…Разберись. Подыши воздухом предков. И поищи память. Быть может, время еще не все стерло с лица Земли.
Так я отправилась в путешествие, которое увлекло меня. Я остановилась на станции Чернышки, откуда дед ушел на фронт и где теперь обитала старшая сестра моей матери Люба. Но память не жила там, и я ушла искать старый хутор, в котором до войны нашла приют моя семья. Я отыскала обгоревшие сваи некогда богатой избы, которую строили на века и остатки когда-то роскошного яблоневого сада, в котором полицай чуть не пристрелил за ворованные яблоки мою мать – теперь плоды, от того, что их никто не крал, стали мелкими и кислыми. Я расширила круг поисков и стала ходить по ближайшим хуторам и деревушкам. Везде я задавала один и тот же вопрос: «Вы не знаете кого-то из Суровцевых, что жили в этих местах во время войны?» Заметила, что, хотя местных и удивлял мой вопрос, никто не отказывал в помощи: русский народ относится к калекам с симпатией. Так я ходила от избы к избе до тех пор, пока люди не помогли мне найти старушку – в девичестве она была Суровцевой. Бабушка Мотя помнила моего деда, ведь приходилась ему двоюродной сестрой. И мою бабушку, потому что дружила с ней.
- Да вот она и сама, - Мотя показала скрюченной рукой в угол, где висела икона с тихо горящей лампадкой, а чуть в стороне – рамка, которой было наклеено с десяток довоенных выцветших фотографий. С гулко бухающим в груди сердцем я подошла к рамке и ахнула: с фото минувшего века на меня сурово смотрела женщина в глухом черном платье с лицом моей старшей двоюродной сестры – тут ошибиться никак было нельзя – я просто чувствовала  - это моя бабушка. Я задрожала всем телом и попросила Мотю продать мне фото.
- Я отдам вам все, что у меня есть.
Я отвернулась и полезла в трусы, где в потайном кармашке были спрятаны все мои сбережения.
Бабушка Мотя взяла меня за плечо скрюченными пальцами:
- Самая дорогая плата – это встреча прошлого с настоящим… Я вижу, у тебя большое горе, дочка, - и она потрогала мой пустой рукав. – Пусть это будет тебе памятью о бабушке…
Слово «память» пронзило насквозь мое сознание. «Нет ничего важнее памяти – только лишь одна она может сделать людей бессмертными» - думала я, добираясь на попутке в Чернышки. Вечером я усадила тетю Любу у стола и начала расспрашивать о довоенной жизни – все, что она рассказывала мне, каждую деталь я записывала в тетрадь. А потом я поехала в Волгоград, где жила вторая мамина сестра тетя Клава. Она никогда не была многословной, но, неожиданно разговорилась на кладбище, куда мы пошли, чтоб подправить могилки умерших родственников:
- Твоя тетка Люба в войну прятала в подполье раненого советского солдата. За это немцы могли расстрелять ее. Солдат все равно потом умер. Не было лекарств. Не было еды. И после войны Люба написала о нем его семье на Украину, и они приехали побыть на могилке отца.
Я вспомнила, как мать мне рассказывала, что они с сестрой Катей ездили искать могилку своего отца под Днепропетровск, и местные жители показали им поле, где легла рота моего деда от первого до последнего человека. 
Все услышанное я аккуратно записала в тетрадь. И показала тете Клаве фотографию ее матери. Клава прижала пожелтевшую картонку к груди обеими ладонями. Ее состарившиеся в труде руки дрожали, но лицо оставалось суровым – за всю свою жизнь женщина не проронила ни единой слезы.
Мое путешествие подошло к концу, и я повезла драгоценное фото домой. Я показала его матери, и она, так же, как Клава, приложила его двумя ладонями к груди и заплакала. Я поразилась тому, как были похожи руки сестер.
- Ты знаешь, Клава в войну заменила нам мать…Мы голодали. И я часто ходила к немецкой полевой кухне понюхать, как пахнет еда. Однажды меня заметил старый немец – повар и подозвал меня к себе знаками. Я приблизилась с опаской. А он достал из кармана фото и стал показывать мне женщину с тремя детьми. А потом изобразил руками тарелку и показал жестом: неси мне ее. Я пришла домой и рассказала все Клаве. Сестра дала мне миску и сказала: Женя, пусть фриц насыпет тебе каши, но ты не ешь, принеси домой. Я попробую, не отрава ли…Потом мы по ложке эту немецкую кашу и съели.
В тот вечер мама поставила старое фото на трюмо возле своей кровати и начала рассказывать то, чего я никогда еще не слышала: шлюзы памяти раскрылись, и из них потекла бесценная информация о прошлом моей семьи. Я записывала каждое слово. Я не знала, зачем я пишу все это, для кого, ведь собственных детей у меня не было. Я положила тетрадь в стол, и она пролежала там много лет, до самой смерти маминой сестры тети Кати. Здоровье мамы ухудшилось с годами, и мы с сестрами просили мать не ехать на кладбище. Убеждая старушку, я сказала: «Завтра мы все соберемся у тебя, помянем Катю, это будет наша память ей». На похоронах была и единственная внучка Кати – Даша. Я была поражена, как выросла Даша за то время, что я не видела ее. Рядом с Дашей стоял ее парень Сергей, и меня тронуло, как заботливо он поддерживал Дашу в ее горе. Назавтра мы собрались у моей матери. Пришла и Даша с Сергеем. Мама приободрилась и смотрела на молодого человека горящими молодыми глазами – она давно не была в эпицентре внимания красивого мужчины. Я обратилась к ней: «Ты единственный человек на Земле, кто стал хранителем памяти своей большой семьи. Здесь сидит Даша. И мы хотим, чтоб она запомнила, какой в детстве была ее бабушка – тетя Катя. Ведь Даша захочет передать память  о ней своим детям. Расскажи нам о сестре".
Мамины серые глаза засветились ласковой грустью, и после недолгой паузы она начала говорить: « Катя была самой лучшей. Она любила цветы. И в детском доме собирала самые красивые букеты полевых цветов. Катя была самой смелой. Она белкой прыгала по деревьям, до самых верхушек, и приносила мне в подоле самые спелые фрукты. Катя была такой смелой, что она мечтала стать летчиком, но она при поступлении в летную школу не сдала математику. Какие знания могут быть, коль шла война. Если бы не это, она стала бы лучшей женщиной-летчиком, самой смелой…». Мама замолчала и опустила глаза: она не хотела, чтоб мы видели ее личное горе  - каким бы общим для всех нас оно ни было.
Чтобы смягчить горечь потери, я решила показать Даше фотографию ее прабабушки. Присутствующие были поражены открытию: Дашина мама была как две капли воды похожа на основательницу нашего рода. И имя она носила то же самое: Анна. Племянница прижала фото к груди так, как когда-то это сделала впервые ныне покойная Клава, и я предвосхитила Дашин вопрос:
- Я подарю тебе это фото…когда-нибудь потом…Ты знаешь – когда…
Я смотрела на юную пару, и постепенно все нити прошедшего, настоящего и будущего начали сплетаться в моем сознании в единую точку: я поняла, для чего я собирала память о нашей семье по городам и весям – чтоб написать «Книгу для Даши». Я уже видела перед собой эту книгу – она откроется деревом моей семьи, на котором я нарисую ветви жизни тех, кого уже нет с нами, но память о них будет звучать в миниатюрах, которые прочтет Даша, а потом – ее дети. А потом Дашины потомки продолжат мою книгу и нарисуют молодые ветви на нашем дереве и оставят в книге новые вехи памяти. Если захотят, если им это будет нужно. И, если это произойдет, моя семья никогда не умрет, не испарится в пространстве и времени, не исчезнет с лица Земли – она будет жить до тех пор, пока будет жива память о ней. 
Когда близкие расходились, мы столпились в прихожей, и Даша шепнула маме: «Мы с Сережей решили пожениться. Мы ждем маленького». Мама посмотрела на меня в поиске поддержки: она не слышит с войны, и читает только по моим губам. Я смущенно перевела ей слова моей племянницы. Мама заулыбалась и привлекла к себе юную пару. Мы стояли рядом и сквозь слезы тоже улыбались молчаливому благословению последней бабушки. Они так и застыли втроем, обнявшись: прошлое, настоящее и будущее, встретившись все вместе на жизненной тропинке – и кто сказал что этого  никогда-никогда не бывает…

Нынче уже не приглашают в школы героев войны, хлопотно это, да и время идет и идет: оно превращает героических парней в камень, в мрамор, в гранит. Их мужественные лица застывают навеки, выдубленные суровыми жизненными бурями. Они перестают быть живыми, и кажется, что все герои были Атлантами, вынесшими землю из огня на своих каменных плечах. Тема войны - тема дня в нашем офисе сегодня...
Я вспомнила, как в школьные годы наш поисковый отряд "открыл" нового героя войны - полного кавалера орденов Славы - щуплого дедушку нашей одноклассницы: он приходил снимать на камеру школьные мероприятия и неумело завязывал бантики на Олькиной голове, а она бурчала: "Больно, деда. Вот тебе бы так туго завязали, ты б вообще заорал на моем месте..."Мы решили пригласить ветерана на классный час, приуроченный к юбилею Дня Победы. Дед пришел, такой же как всегда,даже еще более скукоженный, в клетчатой рубахе, без орденов и погон. Мы заскучали. Классная руководительница прочитала с бумажки доклад о славном боевом пути 203 стрелковой дивизии, в которой дед служил, и мы с завистью посмотрели на сияющую Ольку: весь месяц мы боролись за право одеть галстук на шею покрасневшего от смущения старого разведчика, но победила именно она, так решила классная руководительница. После торжественной части наступила неловкая пауза - пора было переходить к воспоминаниям, но мы не знали, как подступиться к главному. Олька  нас выручила и без лишней деликатности сказала: "А теперь, деда, расскажи, как ты воевал..." Старик сморщился, пожевал губами, посмотрел в окно на расцветающую ветку вишни, кашлянул в кулак и хрипло начал: "Война...Война - это страшно, ребята"...Он сделал паузу и весело продолжил: "А давайте я вам расскажу лучше, как мы с бабкой вчера картошку садили...Это и в жизни вам пригодится.." И он с таким увлечением поделился с нами секретами посадки картошки, что мы прониклись, и забыли, что собирались поговорить об ужасах войны. Вечером дома я даже попросила маму разрезать пару крупных картофелин, вынесла их во двор и  посадила картоху за домом, под нашим балконом...
Сотрудники загалдели, заулыбались, затарахтели чашками, кто-то пошел ставить чайник. А  Татьяна Павловна сказала: "А знаете, а в наш класс приглашали и героев революции...Однажды пригласили женщину - она была машинистом революционного бронепоезда...Мы думали, придет суровая тетка в кожанке и красной косынке, а перед нами предстала худющая старушка с ридикюлем. Когда мы ее попросили рассказать о славных боевых днях, она тоже помолчала, а потом и говорит: 
- А давайте я вам расскажу лучше, как за мной батько Махно гнался...
Мы удивились: "А чего он за вами гнался?" Старушка улыбнулась и ответила: "Изнасиловать хотел. Но мне повезло - он за корягу зацепился и упал, а я спряталась в бронепоезде!"
В обед, глядя, как мама суетится у стола, стараясь быстрее накормить забежавшую к ней на огонек дочь, я вспомнила, что ее отец тоже воевал. Я никогда не видела его: дед сложил голову 3 марта 1943 года, под Днепропетровском, штурмуя высотку №..... Но у матери должны были сохраниться довоенные воспоминания о герое. Я попросила:
- Мам, расскажи мне о деде....Что ты помнишь...
Мама как будто ждала этой просьбы. Она деловито вытерла руки о подол фартука и начала. Я обожаю, когда мать рассказывает. Нельзя пропустить ничего, и я облизываю ложку и откладываю ее. Мать, преподнося тебе какую-то историю, помогает своему рассказу жестами и мимикой. Все чувства и эмоции, которые она испытывала когда-то давно,отражаются на ее лице вновь, и мне всегда трудно сдержать улыбку, даже, если ее рассказ бывает печальным:
- Ой...Ты думаешь, я что-то помню? Батя вообще-то....эээ...выпить любил. Он, когда напьется, спал в сторожке в огороде. Раз утром я в огороде играю... - мать жестами показала, как она играет с землей. Безмятежная увлеченность детской игрой отразилась на ее лице, - а он из сторожки вылезает, красный, и как заорет: "Жеееееня, иди сюда"! 
Мать в ужасе оглянулась за спину, выпучила глаза и показала кистями рук, движущимися хаотично в испуге, как она удирает на другой конец села от своего бати, смертельно ее напугавшего. Я не выдержала и захохотала. Наконец старушка успокоилась, и на ее лице появилось осторожное детское любопытство:
- Ларушка, а я сейчас вот что думаю: "Он добрый был.... он мне конфету, наверное, хотел дать тогда".
И я подумала, что окажись она, теперешняя, на окраине села ее детства, мама обязательно вернулась бы к сторожке, чтоб взять конфету из рук обычного парня, закрывшего грудью амбразуру в 1943 году....

В шестом классе на уроке зоологии учительница не могла утихомирить наш класс. Поведение учеников становилось неконтролируемым. И зоологичка уже потеряла надежду навести порядок. Но неожиданно она нашла подход к классу. Получилось у нее это случайно впервые, на теме "Гельминты". Класс сидел тихо как завороженный, слушая ее рассказ, как орудуют солитеры в теле человека. Учительница решила эту тему
поддерживать каждый урок, раз она так интересовала непосед, и ее басни становились все задушевнее: например, одна девушка не мыла рук, и ее задушили аскариды прямо на трамвайной остановке, а у другого бедолаги, который срывал уроки своим поведением, глисты выели глаз - он потом стал паинькой, и этим спас от подобной участи второе око. Мы с моим братом  никогда не мыли рук перед едой и частенько нарушали дисциплину в классе, и потому я стала просить маму держать меня за руку в тот момент, когда я справляю нужду....Брат обращался к маме с той же просьбой. В конце концов мы с братом начали делать свои "большие дела" только в крайнем случае, когда терпеть более было невозможно  - боялись увидеть солитеров в собственных фекалиях. Но даже в состоянии острого невроза мы ждали урока зоологии с нетерпением.  И вот наступило родительское собрание. Учительница пожурила отстающих и нарушителей дисциплины, собрала деньги на ремонт, рассказала о досадных инцидентах в сплоченном ученическом коллективе и тут...... На родительское собрание пришла многодетная мать одного из учеников. Она вешала у себя во дворе  белье, и явилась  без дресс-кода - с миской под мышкой. Так и сидела с ней за партой. Баба она была бравая - водила трамвай с доисторических времен и имела медаль "30 лет без аварий". Бог наделил ее  громовым  голосом,  и она могла, завидев меня на улице, лихо остановить трамвай на перекрестке и  зычно гаркнуть: "Маликова! Ну что там мой Панчук, много колов сегодня нахватал?" И не дожидаясь ответа, лихо стартовать с места, исчезая вместе со своим гомерическим хохотом в потоке транспорта. И вот эта мужественная женщина спросила классного руководителя:
- Любезная, объясните такую вещь, почему мой Панчук срать  боится?
С других парт раздались сначала несмелые, но потом более громкие замечания:
- И мой...
- И моя...
Моя мама казала:
- И мои ...
Так раскрылась тайна урока зоологии....И необыкновенного детского послушания.
К слову: справлять нужду я боюсь до сих пор и  просто уговариваю себя: так надо. Это беспокойство всего на несколько минут и ничем страшным мне не грозит.....

В выпускном классе к нам  пришел учитель - в белом шикарном костюме жгучий брюнет. Раньше он был видным комсомольским работником, и вот когда комсомол стал разваливаться, он, откусив свой кусок пирога,как я узнала позже, решил отсидеться в школе. И появился у нас. Все девчонки  были шокированы его безукоризненным внешним видом, потому что белый костюм с иголочки очень контрастировал с висящими на коленях спортивками физрука и обвисшими на попе  застиранными брюками трудовика. Я стала по-своему ухаживать за историком, пытаясь стихами привлечь его внимание:
У карты правильно стоять
Меня не научили,
Но получить, играя, пять
Пока что мне по силам.
Стихи были - не фонтан, и учитель не обращал внимания на мои заигрывания. И тогда я решилась на крайнюю меру! На перемене  перочинным ножиком я отпорола кусочек обшивки у учительского стула на сидении, и подожгла вату внутри. Прикрыла дермантином тихо тлеющие внутренности. Шикарный Сергей Васильевич вплыл в класс, грациозно сел на стул и....тут же вскочил. Держась за попу обеими руками, он молча выбежал из класса. Одноклассники покатились со смеху. Минут через надцать зашла наша молоденькая классная руководительница Елена Валериевна. Она заломила руки и  стала умолять сказать правду - кто поиздевался над учителем. Класс молчал, хоть и глядел на возлюбленную с жалостью. Елена Валериевна обессилено заплакала: «Ребята, если обидчик не признается – я откажусь от классного руководства». Это было сказано с таким неприкрытым горем, что в классе кое-кто стал на меня оборачиваться и подавать сигналы сдаться. Через пять минут  на меня смотрел весь наш класс. Я встала со своего места и, потупившись,  сказала:
- Это я учителю попу прожгла, Елена Валериевна….
Дома, рассказывая маме историю вызова ее в школу, я поведала как грозные бандиты, пытая меня, заставили поиздеваться над учителем. Я не смогла устоять перед пытками тех, кто сильнее меня. Я не врала матери: бандиты действительно были – и они сидели внутри меня. Но, попадая в поле маминого спокойного серого взгляда, они всегда девались куда –то, и я превращалась в паиньку, которой меня задумала сама природа, в паиньку, уткнувшуюся лицом в подол маминого фартука и роняющую в него горькие слезы раскаяния. Мама
вздохнула и положила ладонь на мою макушку:
- Доченька, не расстраивайся. Стульчик мы купим. А костюм учителю я заштопаю, поставлю латочку – все по цвету подберу. Ничего не будет заметно…
Сегодня, вспоминая утро, когда я несла в школу стульчик, стоящий четверть маминой рабоче-крестьянской зарплаты, я хочу поцеловать руку этой святой женщине. Директор отчитал мать за мой проступок, и, склонив голову, но непонятным образом сохраняя внутреннее достоинство, она сказала: «Я приношу вам свои извинения. Лариса дома, в семье, была примерно наказана». Сергей Васильевич отказался от возмещения ущерба. На следующий день он сам подошел ко мне и с проникновенной улыбкой попросил  дать почитать мои стихи. Через неделю он уже вершил мое будущее:
-  Я договорился – ты будешь поступать в Воронежский литературный институт. Я тебе гарантирую как минимум будущее редактора газеты.
Я отказалась. Потому что в 16 лет ты никому не можешь позволить вершить твое будущее. В 16 лет, даже несмотря на то, что ты все еще  плачешь в подол маминого фартука и, возможно, именно поэтому, ты уверен, что свое будущее должен вершить  сам.

- Дети, наше бытие состоит из символов, - начинает мотивационный момент урока математичка. – И  от того, какой знак вы поставите между ними, зависит ваш успех в жизни. Это принципиально!
Гуманитарный класс безразличен к ее квинт – эссенции мироздания (успех в жизни - это так далеко, как спутник на орбите)  и безучастно смотрит на символы, которые она нарисовала на доске:
ХУ
Каждый рад, что математичка мучает не его, а  Буренина, допытываясь, какой знак стоит между ними. Буренин глядит на нее как козел в географические новости. Учительница таращит глаза, и ее лицо покрывается нездоровым румянцем:
- Буренин, так твою разтак, какой знак между игреком и иксом?
Буренин стоит козел козлом у доски и разве что не блеет. Мы не можем ему помочь и прячемся за раскрытые учебники математики, поставленные ребром на парте...
Математичка поворачивается к нам - час расплаты пришел: 
- Тааааааак, класс!! Какой знак между иксом и игреком?
Мы вылезли из-за книг и смотрим на мучительницу как бараны на новые ворота...
Она, уже вся пунцовая от злости,  мчит между рядами аки злобная фурия:
- Немедленно...всем...до единого....колы в ряд...в журнал....за четверть!
Тогда я не выдерживаю и пытаюсь решить конфликт миром:
- Да че вы? Поставьте между своим иксом и игреком тот знак, который вам нужен!
- Воооооооооооооооооооооооооооооооооооооннннн!! Из класса. До конца полугодия! - орет разъяренная математичка…
Она не может успокоиться до самого родительского собрания, и еле дожидается своего выступления. Несколько возбужденная, она ищет поддержки у наших родителей: "Представляете, дети не знают, какой знак стоит между..."
Она поворачивается лицом к доске и рисует свои дурацкие символы:
ХУ
и победно смотрит на предков. Но должного отклика не получает. Половина класса глядит на нее с недоумением. Галерка хихикает: это папа Славки Топора сострил, что в конце буквы «Й» не хватает...
- Ну.............................. - вопрошает училка и начинает покрываться нездоровым румянцем... Родители молчат.
Молчат до тех пор, пока не выдерживает мать Олега Панчука, лихой водитель трамвая, она и сегодня вешала белье во дворе и пришла на собрание с миской под мышкой:
- Так какой там знак должен стоять, любезная? Вы забыли поставить.....
Родительское собрание закончено жутким скандалом и больничной койкой. Я несу болящей пакет с фруктами от родительского комитета 6 – Б класса и не могу приложить ума: какими словами начать диалог с ней – я не понимаю ее и боюсь поставить не тот знак в нашем надвигающемся разговоре. Я еще не знаю своего будущего, и мне все равно не поверится сейчас, что оно будет наполнено самыми разными символами, и всеми силами души я буду стремиться ставить между ними принципиально  важный для меня знак - знак умножения…

Еще совсем темно, но на улицах оживленно. Таинственные тени с корзинками, накрытыми салфетками, обгоняют тебя - прихожане торопятся в церковь. А иные тени, что движутся тебе навстречу, прижимают к груди зажженную свечу под самодельными колпаками - частицу Святого огня - эти тени идут из церкви...Они ведут за собой просинь весеннего рассвета. Свечей там и тут становится больше - их свет не так теперь таинствененен, он растворен в проявлющейся сини небес, в которой сияет одна единственная крупная звезда....
Каких-нибудь 25 лет назад Святая ночь была совсем другой...Ветхая бабушка Поля, моя соседка, которая совсем не может передвигаться дальше входной двери в свою бедную комнату, просит меня ,пионерку,сходить в кладбищенскую церковь - посвятить ее завтрак... Сухая рука крестит мою спину, когда я ухожу в ночь...Я знаю, что совершаю нечто противозаконное, когда батюшка в церкви окропляет святой водой две маленькие пасочки и пару крашенок, и я шепчу в ответ на его приветствие запретное: "Воистину воскрес!"В моей голове еще звучат слова классной руководительницы: "Не поддавайтесь религиозной пропаганде, не ходите в церковь со своими верующими родственниками и без них! Все, кого встретят проверяющие на паперти у церкви, будут исключены из пионеров!" Я прижимаю пакет с освященными дарами к груди за пазухой и бегу от патруля со скоростью трусливого зайца среди старых могил; двое здоровенных дядек заметили меня на паперти и бросились  вдогонку. Чтоб  оторваться от патруля, мое дыхание должно быть ровным. И я руковожу своим бегом с помощью внутреннего голоса: "Гла-за как выц-вет-ший ло - пух. Вдох. В ру-ках за - жа -тые мо - не -ты. Выдох." Над моей головой рождается откровенная синь воскресного дня и обостряет свет одной единственной звезды, стоящей в небе прямо надо мной и встревоженными могилами....
Давно погасли выцветшие глаза бабушки Поли...Давно исчезла ее рука из окна, рука, которая крестила меня на дорожку, когда я бежала в школу...Давно нет патрулей....Но каждую Святую ночь, когда я с корзинкой иду в
церковь, я шепчу дорогой строки Сергея Есенина:
Глаза — как выцветший лопух, 
В руках зажатые монеты. 
Когда-то славный был пастух, 
Теперь поет про многи лета. 
А вон старушка из угла, 
Что слезы льет перед иконой, 
Она любовь его была 
И пьяный сок в меже зеленой. 
На свитках лет сухая пыль. 
Былого нет в заре куканьшей. 
И лишь обгрызанный костыль 
В его руках звенит, как раньше. 
Она чужда ему теперь, 
Забыла звонкую жалейку. 
И как пойдет, спеша, за дверь, 
Подаст в ладонь ему копейку. 
Он не посмотрит ей в глаза, 
При встрече глаз больнее станет, 
Но, покрестясь на образа, 
Рабу по имени помянет.

Я полюбила  химию и женщину в один и тот же день, с разницей в несколько минут – два огромных мира, в которые я вошла практически одновременно. И проводником туда, в запредельные грани непостижимого, была моя бабушка – инженер – химик…
Каждый день на ночь бабушка читает мне Коллинза – уже много вечеров подряд, но только сегодня я почувствовала, что меня ждет настоящее чудо, волнующее открытие, тонкое откровение. Это ощущение родилось из кулуарности и таинства сдвинутых штор, из загадочного тепла включенного торшера, только сгущающего полумрак, из созерцания плавных движений бабушкиной свободной руки с миниатюрными золотыми часиками на запястье. Вторая рука, с витиеватым перстнем – кольцом на безымянном пальце держит книгу. «Женщина в белом». Меня восхищает работа ювелира: золотое сплетение виноградной лозы и розовых бутонов. Я удивляюсь: разве могут розы сплестись с виноградной лозой и дать миру совершенно новый вид? У бабушки все возможно. Она читает: «Говорят, разум управляет вселенной. Но что правит разумом? Тело находится во власти самого всесильного из всех властителей – химии. Дайте мне, Фоско, химию – и, когда Шекспир задумает Гамлета и сядет за стол, чтоб воспроизвести задуманное, несколькими крупинками, оброненными в бокал, я доведу его разум посредством воздействия на его тело до такого состояния, что его перо начнет плести самый несообразный вздор, который когда – либо осквернял бумагу…» 
Я влюбленно смотрю на гибкие пальцы бабушки – вот кто способен изменить мир! Над чем они колдуют в химической лаборатории? Если бабушка добавит в мой завтрак пару волшебных кристаллов, я, возможно, заговорю на языке Коллинза или стану такой же искушенной авантюристкой, как граф Фоско. Мне он нравится!
Бабушка не подозревает о моих мыслях, она делает паузу и переворачивает страницу. Ее голос обволакивает меня, лишает мой разум воли, я жмурюсь и сквозь ресницы вижу только мерцание бабушкиного кольца: из самого дивного золотого бутона , стыдливо прикрытого нежным виноградным листом, вырывается солнечный луч и падает на обложку книжки – прямо на волосы дивной женщины в белом, пришедшей в мой сон из девятнадцатого столетия. Ее волосы оживают, становятся золотыми, они накрывают потоком нежности мое лицо, склоняются к моим щекам, и в ожидании сладчайшей неги я засыпаю…
Когда бабушка в отъезде по делам химической лаборатории, на ночь мне читает дедушка. Он тоже любит  Коллинза. Но по-своему. Дедушка держит книжку у глаз, и мне неприятны его короткопалые грубые руки, сжимающие нижние уголки «Женщины в белом». В дедушкином прочтении Фоско лишается романтического ореола. Это просто примитивный бабник, старый развратник, облизывающий мокрые губы, от которого за версту несет чесноком: «Боги небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту женщину! В свои шестьдесят лет я боготворил ее с вулканическим пылом восемнадцатилетнего. Все золотые россыпи моей богатой натуры были безнадежно брошены к ее ногам».
Женщина в белом на обложке книжки не отвечает деду взаимностью: она так бледна, что выглядит скорее мертвой, чем живой. Мне хочется уколоть старика:
- Деда, ты почему не носишь обручальное кольцо?
Дедушка крякает, жует застрявший в зубах чеснок, он прикидывает: стоит ли отвечать внучке, которой врачи поставили диагноз ЗПР, решение старика не в мою пользу, он продолжает читать: «Моей жене – бедному ангелу, моей жене, которая обожает меня, доставались лишь жалкие шиллинги и пенсы. Таков мир, таков человек, такова любовь!»
Мне больше нравится бабушкин разум, чем дедушкина любовь. Я понимаю это краем сознания, падая в вязкий сон, как в кучу осенних душных прелых листьев.
Мне кажется, что я сплю долго, все детство, почти все школьные годы. В нашем классе непопулярны знания, и я даже на уроках химии  не показываю своего интереса к предмету. Нашей химичке Молекуле мысленно я ставлю тройку с минусом за тот бред, которым она пичкает нас. Она напоминает мне моего покойного дедушку с его жалкими шиллингами и пенсами. Мне хочется еще глубже заснуть, и я как сомнамбула монотонно скандирую вместе со всем классом: «Фенол фтолеиновый в щелочах малиновый!»
Я прекрасно помню тот день, когда я вдруг проснулась – вместе с приходом в наш класс практикантки – химика Елены Сергеевны. Как будто меня горячо толкнуло изнутри сердце. Оно ударило меня в грудную клетку и забилось, застучало, наращивая темп. Я открыла глаза и сначала увидела рядом за партой своего одноклассника Генку. Нас обоих считали не от мира сего, ведь он тоже вечно спал над своей книжкой, раскрытой всегда на одной и той же странице, и жил где-то там, в каком –то другом измерении. Генка и сейчас дремал над своим чтивом, слегка приткнувшись ко мне еле теплым плечом. Я подняла глаза и обалдела – надо мной стояла женщина в белом, белоснежном костюме. Я видела ее в своем затяжном сне так часто, что совсем не удивилась, встретив ее в другой реальности – так она была мне близка каждым своим движением, штрихом, жестом. Изящной тонкой кистью она указывала на ошибку в уравнении в моей рабочей тетради: на ее безымянном пальце сияло золотое кольцо с одним, единственным бутоном нежной розы, спрятавшей свои лепестки под виноградным листом, и луч солнца из окна отражался в бутоне игрой нескольких искр.
- Что вы сказали? – услышала я свой голос и не узнала его, так редко он звучал.
Быть может, составляя уравнение реакции, я сделала ошибку намеренно: чтоб Елена Сергеевна заметила меня?
- Как вас зовут? У вас оригинальное химическое мышление, - нежно улыбнулась Елена Сергеевна, и я вдруг почувствовала в себе дух авантюриста Фоско: всеми фибрами души мне захотелось губами прикоснуться к ее улыбке, неясные желания сновидения теперь стали очевидными.
- Меня зовут Лиза. 
Я помолчала, стараясь приблизить ее улыбку к себе, и продолжила:
- Вообще-то я троишница.
Я поняла, что сморозила глупость: я не хотела больше быть незаметной и сонной. И поэтому стала прислушиваться к событиям в классе.
Елена Сергеевна отвлеклась от меня, вспорхнула на кафедру и хлопнула в ладоши:
- В школе начинается декада химии. Все, кто примет в ней участие, будет награжден памятными подарками.
Я улыбнулась. Меня заинтересовал бы только один памятный подарок. Елена Сергеевна продолжила:
- Ваш класс стартует сегодня.
Сейчас мы пойдем в школьный кинозал и посмотрим фильм «Собака Баскервилей». Сегодня вы будете смотреть фильм с точки зрения химика. Кто ответит на вопрос: почему ситуация, показанная в киноленте, невозможна в жизни, - получит автоматический зачет по теме «Соединение химэлементов».
Класс загалдел: никто не верил, что симпатяга собака Баскервилей невозможна в жизни хоть с какой-то точки зрения. Не думаю, чтоб кто-то горел желанием даже за автоматическое тематическое оценивание опровергнуть факт ее существования. Но, тем не менее, ребята энергично ринулись в кинозал – не столько искать химические ляпы в киноленте, сколько похихикать и поозорничать в искусственно созданном сумраке. Шествие замыкал Генка: за почти десять лет школьной жизни он научился передвигаться по школьным коридорам, не отрываясь от чтения книги.
В кинозале я плюхнулась рядом с Еленой Сергеевной. Пришлось побороться за место под солнцем – ухватить Витьку Баклана двумя пальчиками за ушко и заставить насильно уступить место даме. Ничего страшного,  второй ряд тоже почетный. Витька не стал спорить: он был поражен моему хамству – с древних времен мне доставались места на периферии, и никогда прежде я не протестовала – из той реальности, где я пребывала, мне было все равно что происходит в этой.
Мой поступок был замечен молодой учительницей и отмечен загадочным прищуром: авантюрист Фоско  не был ей безразличен в прошлой жизни.
- Посмотрим, Лиза, как по итогам просмотра фильма проявится оригинальное химическое мышление.
Я хохотнула, глядя на возникшие на экране титры:
- В любом случае, за автоматический зачет я ничего не буду проявлять…
Это был мой ультиматум начавшейся декаде химии.
- А за что будешь? – Елена Сергеевна повернулась и смотрела на меня с чисто женским любопытством. Я подумала, что оно характерно для женщин всех эпох. Сейчас я отогну край ее ажурной перчатки и суну за отворот миниатюрную надушенную записочку.
- Буду за памятный подарок…..
Мое сердце оглушительно застучало: я покидала ту, давнюю, знакомую до последней черточки, мою реальность и переселялась в эту:
-……за поцелуй…..
Боковым зрением я словила край озадаченной улыбки Женщины в белом и услышала легкий свист «Ну и ну». На втором ряду у меня за спиной завозился Витька Баклан и обиженно пробасил: 
- Кое-кто мешает смотреть кино.
Елена Сергеевна примирительно накрыла своей ладонью мою и тихонько ее пожала…Договор был заключен.
Задачка, поставленная передо мной молодой учительницей, была элементарной…Все стало ясно уже после сакраментальной фразы: «И не ходите ночью на болота, где силы зла властвуют безраздельно…» Но я готова была ждать минуту своего триумфа вечно: я знала, что читаю последние строки «Женщины в белом», и скоро мне предстоит закрыть книгу навсегда. Когда зазвучали финальные аккорды фильма, я сказала, глядя на экран: «Нереально было вот что:  невозможно намазать собаке, пусть и очень крупной, глаза фосфором и при этом надеяться, что она проживет две серии. Фосфор смертельно ядовит. Изначально авторский замысел был обречен на провал. Все просто». Без паузы я нагнулась к учительнице и как будто вернулась в детство: прямо у моих глаз оказался золотой завиток Женщины в белом, именно такой, каким я его видела на обложке любимой книжки. Я приникла губами к бархатной коже под ним, и так держала губы целую вечность, пробуя на вкус памятный подарок, на который, как победитель, я имела право теперь. Елена Сергеевна коснулась ладонью моей щеки и нежно провела по ней пальцами, приближая к себе и отдаляя одновременно: отпуская в новую реальность, в которой мне предстояло жить, в ту реальность, в которой я дочитала наконец книгу, сама, без помощи бабушки, поставив в ней губами последнюю точку…
Когда свет в зале зажегся, я взяла со спинки кресла свою белую ветровку и подняла глаза. Во втором ряду стоял взъерошенный Витька Баклан и завистливо смотрел на меня своими жалкими шиллингами. Я снисходительно улыбнулась ему и пошагала к выходу. Мне нужно было зайти в библиотеку и поставить на полку Коллинза, в самый дальний заветный угол.
В читальном зале сидел единственный посетитель – я сразу узнала взъерошенную голову моего одноклассника Генки. Дверь скрипнула, он рассеянно глянул на меня, и уткнулся в свою книжку. Несколько секунд ничего не происходило, но вдруг голова Генки снова поднялась, и он посмотрел на меня удивленно, неожиданно чистым, ясным, светлым взглядом, в котором начинал загораться почему-то смущающий меня восторг. 
- Привет! – выдохнула я и рассмеялась: мне страшно нравилась моя новая реальность и звук своего собственного голоса в ней.
- Привееет, - не сводя с меня изумленных глаз, ответил Генка. Он поднялся мне навстречу. Задел свою книжку, она упала на пол и закрылась. Я увидела знакомый профиль и прочитала название:  Уилки Коллинз «Женщина в белом».

1

В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, несвойственные северному побережью Черного моря. С утра и до утра шел, не переставая, мелкий дождик, превращавший тропинки, ведущие к лиману, в густую грязь, в которой надолго увязали вьетнамки отдыхающих. Со стороны степи задувал порывистый ветер: от него верхушки тополей раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли баз отдыха, и, казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах.
Несколько рыбачьих баркасов заблудились в море, а два совсем не вернулись: настырные жены вылавливали потом своих рыбаков в рюмочных, разбросанных по окрестным рыбсовхозам.
Княгине Вере Николаевне Шеиной, цветочнице базы отдыха «Южанка», жене предводителя садовников товарищества «Коблево» было больно видеть изуродованные непогодой клумбы. Грустила она и от того, что не могла покинуть базу отдыха: до конца контракта оставалось десять дней. К тому же сегодня был день ее именин. В юности она любила этот день, а теперь он напомнил ей о том, что она уже два года как пенсионерка. А женщины страшатся этого слова.
Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил на ночной столик Верочки тарелку, полную груш – свой коронный подарок: князь Шеин был экономным, как все пенсионеры, живущие на минимальную пенсию.
Теперь именинница ходила по территории и осторожно срезала цветы к обеденному столу директора базы. Эти цветы напоминали саму Веру Николаевну: после своей роскошной любви и чрезмерно обильного
материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни. Подошла завстоловой  Анна и скучно пожелала Вере здоровья: карманы ее были пусты, на подарки рассчитывать не приходилось. Обычно практичной поварихе захотелось романтики, и она предложила Вере пройтись к морю, к камню в воде, единственной местной достопримечательности, возле которой почитали своим долгом фотографироваться все отдыхающие. Задрав подол, Анна взгромоздилась на едва торчащий из воды валун и в ужасе отшатнулась назад с побледневшим лицом.
- У, как высоко! – произнесла она ослабевшим голосом. – Когда я гляжу с такой высоты, у меня всегда как-то сладко и противно щекочет в груди и тянет..тянет…
Она хотела спрыгнуть с камня в воду, но Вера остановила ее:
- Анна, дорогая, ради бога! У меня самой голова кружится, когда ты это делаешь. Прошу тебя, пойдем назад.
Повариха перепрыгнула с камня на берег.
Когда они проходили мимо
беседки для игры в пинг-понг, Анна махнула короткопалой рукой:
- Ты велишь здесь накрывать?
К вечеру намечался грандиозный банкет.
Вера ответила:
- Да, я сама так думала сначала. Но теперь вечера такие холодные. Уж лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят курить.
На слове «мужчины» завстоловой приободрилась и лукаво подмигнула:
- Будет кто-нибудь интересный?
Вера не любила рекламы  и скромно заметила: 
- Еще не знаю. Будет какой-то новый дедушка.
Повариха, до жадности любопытная ко всему, что ее не касалось, сейчас же потребовала, чтоб ее познакомили с дедушкой, как только он прибудет. Вдруг она всплеснула руками: «Батюшки, морской петух подгорает». И неуклюже побежала по газону, срывая прибитые дождем цветы и напевая: «Ромашки спрятались, повяли лютики»…

2
После пяти часов стали сходиться гости: обслуга с соседних баз. Приехал и долгожданный дедушка, высокий серебряный старец. В левой руке он держал старомодный слуховой рожок (скромная офицерская пенсия не позволяла обзавестись слуховым аппаратом). С жениха сыпалась труха. Но это не испугало местных вдовушек – они подкидывали друг другу шпильки в словесном поединке за право поддержать под руку обломок старины.
- Девочки…подождите…не бранитесь, - говорил старик, перемежая каждое слово вздохами, происходившими от давней одышки. – Честное слово…докторишки разнесчастные все лето купали мои ревматизмы…в каком-то грязном киселе…ужасно пахнет…неужели морской петух подгорел?..И не выпускали…Вы первые…к кому приехал…Ужасно рад…с вами увидеться.
Дедушка Аносов был очень древним. В войну 1877-1879 годов он очень быстро дослужился до чина полковника. Он участвовал при переправе через Дунай, переходил Балканы и знал в лицо Кутузова. Сам он был когда-то женат, еще до второй мировой. Но его жена сбежала. Вот почему Аносов до сих пор ходил в женихах. Это известие покорило завстоловой Анну.
Перед тем, как сесть за стол, Вера Николаевна пересчитала гостей и убрала лишние приборы в шкаф. В этот момент ее окликнул охранник, дежуривший возле ворот:
- Верочка, только что приходил один ненормальный. Вломился на КП и положил вот ЭТО на стол. «Передайте, говорит, вашей цветочнице. Но только, говорит, в ихние собственные руки». Я спрашиваю: от кого? А он говорит: «Здесь все обозначено». И с теми словами убежал.
Княгиня разрезала ножницами ленту и неторопливо разорвала газету, в которую был завернут бархатный футляр. Она ногтем подцепила крышечку, подбитую бело-голубой бумажкой, и увидела браслет с пластмассовыми бусинами, похожими на зерна граната. А внутри большую, сложенную вчетверо записку. Как истинная женщина, Вера отложила записку в сторону и вперила взор в украшение, разглядывая грани на свет. Мило, мило, очень мило. Потом она вспомнила о письме и развернула его. Великолепно-каллиграфическим почерком было написано:
Ваше Сиятельство, Глубокоуважаемая Княгиня Вера Николаевна!
Ого! Цветочница зарделась. Даже муж в редкие минуты близости никогда так тонко не льстил ей. Заинтересованная, Вера читала дальше: «Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-либо, выбранное мною лично: для этого у меня нет ни права, ни тонкого вкуса и – признаюсь – даже карманных денег. ( «Ах, это ТОТ», - с неудовольствием подумала Вера Николаевна. Она припомнила электрика с базы отдыха «Ивушка», который  не в состоянии был вкрутить лампочку. Про него говорили: в городской жизни он подвизается доцентом в педагогическом институте, а летом подрабатывает несвойственным ему образом. Администрация пансионата держала его из сезона в сезон только благодаря полному равнодушию мужичонки к бутылке. «Странно, что непьющему человеку достался красный нос пьяницы», - не к месту отметила Вера.)
Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а последняя, по времени, его носила моя покойная матушка. Все камни с точностью перенесены сюда со старого серебряного браслета, и Вы можете быть уверены, что до Вас никто еще этого браслета не надевал. ( « А как же тогда бабушка с матушкой носили их, не надевая»,- подумала с недоумением Вера. Мысленно она погрозила пойманному врунишке пальчиком
Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались Ваши руки. (Княгиня поморщилась: с какой стати она должна передаривать раритетный подарок кому-либо?) Еще раз прошу  прощения, что обеспокоил Вас длинным, енужным письмом. Вот такая история. Ваш до смерти и после смерти покорный слуга Г.С.Ж.»
«Показать Васе или не показать? Или если показать, то когда? Сейчас или после гостей? Нет уж, лучше после – при гостях предводитель садовников может раскипятиться и выставить их обоих в смешном свете», - думала Верочка.
Тем временем вечер тек своим чередом. Массовица – затейница Жени Райтер (Женька Разина) аккомпанировала на раздолбанном фортепиано подвыпившему плотнику Васючку. Старик Аносов взбодрился рюмкой ликера и поковылял к завстоловой Анне:
- Надеюсь, вы не откажете мне в мазурке?
В эти слова он вложил последние силы и вдруг грохнулся в проход. Гости бросились поднимать бравого старикана.
Долгий августовский закат догорал. Погасла последняя багровая узенькая, как щель, полоска, рдевшая на самом краю горизонта, между сизой тучей и морем. Успокоенный валериановыми каплями, дедушка Аносов сидел в пластиковом кресле и сжимал несуразную кисть поварихи Анны, примостившейся рядом. Анна жарко шептала деду в слуховую трубку:
- А вы бы пожили у меня, дедушка. Я бы ездила в город за вашей пенсией.
Воспользовавшись общим пьяным бубнежом, Вера сказала мужу тихо:
- Пойди посмотри…там у меня в столе, в ящичке, лежит красный футляр, а в нем письмо. Прочитай его.
Вздохнув, муж пошел за очками. Аносов что-то пылко говорил Анне. Тон его все повышался, голос креп, куда и одышка девалась. Глаза горели. Скоро все шеи вытянулись в сторону этой странной пары. Аносов почти кричал:
- А как же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано – «сильна, как смерть». Понимаешь ли, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение – вовсе не труд, а одна радость. Любовь должна быть трагедией! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.
Анна хлопала выпученными глазами. Даже в преддверии вечности дедуган не хотел расставаться с пенсией. И требовал, чтоб за ним ухаживали бескорыстно. Да еще и с радостью.
- А вы когда-нибудь видели такую любовь, дедушка? – с ехидцей спросил кто-то из гостей.
- Да! – гордо крикнул задорный старик. И рассказал историю про идиота прапорщика, который из-за несчастной любви лег под поезд, аккурат между передними и задними колесами. Так бы и перерезало беднягу пополам. Но на беду в полку затесался еще один идиот, вздумавший оттаскивать самоубийцу. Да не осилил. Прапорщик как уцепился руками за рельсы, так ему обе клешни и оттяпало. Теперь получалось так: и смерть не смерть, и жизнь не в радость: ширинку и ту застегнуть нечем. Дамы зарделись от такой скабрезности. Анна сидела недовольная: ей вовсе не хотелось под поезд ради пенсии дедушки Аносова.
Вера Николаевна всем сердцем восприняла историю бывалого солдата, и ее язык развязался. Княгиня рассказала присутствующим о бедном электрике Г.С.Ж., о его интеллигентных, но курьезных письмах. Разгорячившись, Вера выложила все и о сегодняшнем браслете. Женщины загалдели: просили показать подарок. Княгиня Шеина вынесла его гостям и положила на стол. Уборщица туалетных комнат подозрительно заметила:
- Может быть, это С.Н.Ш. – просто ненормальный маньяк?
Ее глаза жадно ощупывали браслет. Вера выпустила украшение из поля зрения и прислушалась к словам дедушки Аносова:
- Почем знать? Возможно, твой жизненный путь, Верочка, пересекла именно такая любовь, о которой грезят женщины и на которую больше не способны мужчины. 
С неожиданной злостью Вера подумала: «Мой муж точно не способен». Она взяла старика под руку и повела вон из столовой. За ними потянулись остальные.
Когда гости разъехались, Вера хватилась браслета: его нигде не было, ни на столе, ни в тортнице, ни под пластиковыми стульями. Только теперь княгиня поняла, как дорог был ей подарок. Цветочница с неприятным чувством вошла в дом для обслуги. Муж нервно курил в кресле. Без предисловия он буркнул:
- Я давно настаивал, чтоб этой  чертовой переписки не было.
Вера глухо огрызнулась:
- Переписки вовсе не было. Писал лишь он один.
- Этого твоего Г.С.Ж. надо поставить на место.
- Он такой же мой, как и твой.
Спор зашел в глухой тупик. Час молчали. Укладываясь рядом с мужем на панцирную кровать, Вера спросила спокойно:
- Что ты думаешь делать?
Князь Василий Львович деловито поправлял сползший на бок матрас:
- Пойду на «Ивушку», прочитаю строгую нотацию этому электрику. Не на дуэль же его вызывать, в самом деле.
Вера оживилась и даже подскочила, возбужденно села в подушках:
- И я с тобой.
Шеин оставил в покое матрас, с удивлением глядя на супругу. Свою немотивированную живость Вера объяснила сухо:
- Боюсь, ты будешь слишком мягок.
Всю ночь Вера проворочалась. Ей не давало покоя необычное чувство простого электрика. Образ украденного браслета приобрел фантастические очертания. В воображении княгини он сверкал на солнце золотом и таинственными гранями кровавых гранатов. Наконец недовольный супруг сделал ей замечание, чтоб она угомонилась. Обиженно закусив губу, Вера затихла.

3
Чистый коридор пах свежей хлоркой и дезинфекцией. Муж запыхался на лестнице. Пыл Василия Львовича поутих у дверей электрика: а вдруг Г.С.Ж. не только маньяк, но и драчун? Эта мысль задержала князя у порога. Вера почувствовала сомнения супруга и с силой втолкнула его в жилище маньяка.
Комната была квадратной, с фанерным шкафом и типичным для курорта «Коблево» ковром над кроватью с
шишкинскими медвежатами, лазающими по упавшему дереву. Блестя лысиной, хозяин стоял спиной к окну. Вот он нервно повернулся, и Вера Николаевна признала его по красному носу. Ее любопытство было удовлетворено. Красавцем электрика не назовешь, но широкие галстуки на курортах носят только интеллигенты. А это плюс. Вера больно ткнула мужа в бок.
- Я тебе говорила, что мы не ошиблись комнатой.
Хозяин протянул Шеину руку:
- Очень рад. Георгий Сергеевич Желтков. Вот такая вот история.
- Мерси, - с перепугу ляпнул Василий Львович. – Мы к вам только на несколько минут.
Все замолчали. Разговор не клеился. Князь стоял красный, как в преддверии апоплексического удара. Вера взяла ситуацию в свои руки:
- Я вас попрошу, чтоб подобные сюрпризы больше не повторялись.
Она сказала эту фразу суровым тоном, глаза же выражали совсем другое настроение. Ей хотелось еще не раз получать подобные сюрпризы и любые другие.
Супруг буркнул:
- Врываться в чужое семейство…
- Вот именно,- поддакнула Вера Николаевна. Взгляд цветочницы указывал на то, что она не имеет ничего против такого нахальства.
Желтков сжал на груди дрожащие ручки:
- Вы выслушаете меня, князь?
Муж мотнул головой и промычал что-то нечленораздельное. Вера грубо оттолкнула его:
- Ах, Вася, да помолчи ты. Слушаю вас.
Взгляд ее лучистых глаз приглашал к откровенности.
Не глядя на княгиню Шеину, электрик обратился к ее мужу:
- Трудно выговорить такую…фразу…что я люблю вашу жену. Я соглашаюсь, что когда она еще барышней, то есть не вышла на пенсию, я писал ей глупые письма и даже ждал на них ответа. Я знаю, что не в силах разлюбить ее никогда. Что бы вы сделали, чтобы оборвать мое чувство? Выслали бы меня в город?  Но и там зимой я нашел бы ее. Пожаловались бы ректору института? Но он – мужчина, и поймет меня. Остается одно – смерть. Я приму ее в какой угодно форме. Предпочтительнее, конечно, яд кураре – его достать невозможно. Дуэлей я не люблю. Да и не владею оружием. Разве что на швабрах. У нас в коридоре одна стоит. Вторую можно позаимствовать на соседней базе.
Князь Шеин поморщился. Не хотелось, чтоб ему угодили деревяшкой по темени. Даже ради Веры.
Княгиня расслабилась и получала удовольствие от лестных слов. Вот кто ради нее бросился бы под поезд, не задумываясь. Муж никогда не был способен  на поступок. Она тут же отодвинулась от супруга. И неприязненно на него покосилась. Хотелось подстегнуть Г.С.Ж. к действию.
- Мы вместо дела разводим какую-то мелодекламацию.
Она желала видеть его на рельсах между вагонами. Желтков, видимо, почувствовал, что его жизни угрожает какая-то смутная опасность:
- Вы позволите мне отлучиться на десять минут? Не скрою: я иду в туалет. С утра разыгралась диарея. Вот такая история.
Вера Николаевна не сомневалась: несчастный электрик уходит наложить на себя руки. Диарея – только удобный предлог. Чтоб она не волновалась и не чувствовала себя виноватой. Как благородно.
Как только смертельно влюбленный вышел, Вера строго посмотрела на мужа. Супруг был противен ей:
- Ты мне обещал, что всю деловую часть разговора возьмешь на себя. А ты раскис и позволил ему распространяться о своих чувствах. Позор! Ни минуты больше не останусь здесь.
С этими словами княгиня громко хлопнула дверью.
Ночью, лежа подле опостылевшего храпящего супруга, она то и дело задавалась вопросом: «Что это было: любовь или сумасшествие?»
Утром ее разбудил охранник, сунув в сонную руку сделанный вручную конверт. Вера автоматически опустила его в карман халата. Но тут же судорожно вынула и нетерпеливо извлекла письмо из конверта. З замиранием сердца она прочла то, что было написано знакомым каллиграфическим почерком: «Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно послать мне, как громадное счастье, любовь к Вам. Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете. Уезжая, я в восторге говорю: «Да святится имя Твое».
Через десять минут я уеду. Вы сожгите это письмо. Вот и я разложил костерок в своей комнате и сжигаю все самое дорогое, что есть у меня в жизни: ваши купальные трусики, которые я украл с бельевой веревки у вашего домика, вашу записку кастелянше с просьбой выдать вашему внуку казенные ласты для дайвинга, букетик засушенных цветов, собранных Вашей рукой для украшения кабинета директора  базы отдыха – я их подобрал после того, как Вы отнесли увядшие ромашки на помойку. Я все сжег.  Если Вы когда-нибудь вспомните обо мне, прикажите Жени Райтер сыграть сонату D-dur №2. Зачем я пишу это? Потому что не знаю, как мне закончить свое письмо. А, пожалуй, никак не буду заканчивать. Я и так исписал целый лист. Вот такая история. Целую Ваши руки. Г.С.Ж.»
Она прибежала к мужу с покрасневшими от слез глазами:
- Я ничего от тебя не хочу скрывать, но я чувствую, что в нашей жизни появился кто-то третий. Вероятно, мы с Георгием Сергеевичем скоро поженимся.
Муж так и остался безмолвным, от удивления вытаращив глаза и разинув рот.
Собирая чемодан, Вера Николаевна безумно шептала: «Только бы не уехал, не уехал». Она потащила вещи к маршрутной остановке.  В микроавтобусе не было свободных мест – целый час водитель собирал пассажиров, желающих уехать в город. Но среди отбывающих Георгия Сергеевича не было. В недоумении она поставила вещи на землю. Только к вечеру она догадалась дотащить пожитки до базы отдыха «Ивушка».Г.С.Ж., стоя на табурете в общем коридоре, под руководством старшей этажа вкручивал лампочку в патрон. Эта картина умилила княгиню. Она уселась на чемодан и разрыдалась.

4
Прошло две недели с того дня, как Вера развелась с мужем. Она устроилась цветоводом на более крупную базу «Ивушка» и теперь вместо жениха вкручивала лампочки. Работать приходилось за двоих: Георгий Сергеевич, закрывшись в комнате, писал диссертацию. Если Вера Николаевна возвращалась в разгар писательских трудов, электрик поругивал ее через дверь. В другое время просто покрикивал. Вот и сегодня она еле-еле уговорила его помочь принести фрукты с рынка. Всю дорогу Г.С.Ж. бурчал, что Верка оторвала его от важных дел, и, чтоб отвлечь жениха от мрачных дум, она поведала о циничной краже драгоценного браслета в памятный день ее именин. Неожиданно Георгий Сергеевич улыбнулся, что бывало с ним нечасто в последнее время, и увлек женщину в сторону ближайшего лотка. Велико же было ее удивление, когда среди лакированных ракушек, китайских фонариков и прочего курортного ширпотреба засверкал пластмассовыми гранями идентичный подаренному гранатовый браслет. С важным видом Желтков поскреб в кошельке и вынул оттуда три гривны мелочью. Тут же он оплатил эксклюзивный раритет и  одел на руку любимой. Но даже после этого она так и не смогла ощутить себя былой княгиней. Не замечая метаний женской души, электрик наклонился к нежному ушку и проворковал: «Это в последний раз. Нужно учиться следить за своими вещами, милочка. Вот такая история».
Вечером Вера Николаевна и Георгий Сергеевич с томными лицами сидели в концертном зале базы отдыха «Южанка» на двадцать посадочных мест. Массовица –затейница Женя Разина с закрытыми глазами самозабвенно играла «L.van Beethoven. Son. №2, op. 2. Largo Appassionato». Вера посмотрела в окно, за которым бывший муж обстригал виноград. Ему ассистировала завстоловой Анна. Повариха бросала на князя плотоядные взгляды.
Вера Николаевна заерзала в фанерном кресле. В который раз она спрашивала себя: «Что же это все-таки было?» Вдруг ответ пришел сам собой: «Сумасшествие, дикое умопомрачение, затемнение рассудка! И зачем только я развелась с моим милым Васей?»