Откройте свой Мир!

Я собиралась ехать отдыхать на юг Украины, то есть отправлялась на курорт. Вообще курортом это сложно назвать: просто маленький город на побережье, где местные жители отчаянно торгуются, впаривая тебе дары моря и виноградников. В ответ и ты торгуешься с ними, не ради экономии жалких грошей, а потому что торговля с фольклорными вкраплениями смешит до слез. На заре и даже в разгар дня посторонние шумы не мешают рыбалке, не нарушают философских размышлений хлюпанье с «бананов» и гул гидроциклов. А вечером можно тихо посидеть у костра, прислушиваясь к уютному бульканью ухи в котелке.
Моя дама сердца Женька отбыла по юридическим делам. Полчаса назад она позвонила предупредить, что задерживается. Мне предстояло одной проводить время под жарким южным солнцем. Звонок в дверь застал меня в состоянии раздражения и неудовольствия.
На пороге стояла молодая женщина…с фотографий моих грез. Первая любовь моей
дамы сердца - Наташа. О которой неоднократно слышала и фото которой лежали в нашем общем с моей любимой Женькой семейном альбоме. Я отметила ладные бедра, обтянутые джинсовыми шортами. Тонкая нитка золотой цепочки пропадала в соблазнительном вырезе топика. Полуприкрытыми глазами Наташа смотрела на мои раскрывшиеся в улыбке губы. Я сказала, что Жени нет, да и меня скоро не будет: через час уезжаю к морю. Но вкусным обедом накормить могу. А фирменный кофе, напиток Тамерлана, входит в обязательную программу встречи гостей.
За обедом Наташа поведала, что приехала в родной город навестить сестер и повидать Женю. А так, как она успела осуществить почти все планы, то с удовольствием прокатится со мной, но с условием: мы будем отдыхать по студенчески, как бывало в старые добрые времена.
- Не возражаете, Ангелина?
Как я могла препятствовать, если даже в самых смелых фантазиях не помышляла о таком подарке судьбы?
Мы сняли бунгало и купили купальники на местном рынке. Стоя на борту прогулочного катера мы пили шампанское и кидали бутылки в пенную волну. Орали песни.
На берегу познакомились с компанией патлатых тинейджеров, выпросили у них гитары и подарили друг другу любимые мелодии (обе в прошлом закончили музыкалку по классу гитары). Я не могла отвести взгляда от гибких сильных пальцев, рожденных
спасать человеческие жизни, если бы не драматические обстоятельства Наташиной
судьбы. Особенно сексуальной казалась рука, сжимающая вздрагивающую деку.
Потом мы пошли по набережной и заприметили караоке. Выбрали песню Пугачевой и Галкина «За столиком в любимой кафешке», спели ее, сорвав аплодисменты аборигенов.
Невинные студенческие шалости закончились в прибрежном барчике поздно вечером. Отдых гостей музыкально сопровождали очень недурные голоса пары певцов. Мне
подумалось: наш день, полный развлечений и озорства, похож на последний день
Роуз и Джека Доусона из «Титаника», и спросила Наташу, любит ли она «Титаник».
Велико же было мое удивление, когда она ответила, что не видела фильм.
Я бросилась к певцам и заказала песню Селин Дион. Она имелась в репертуаре на русском языке, со словами, более романтичными и проникновенными, чем на английском. Было бы странно не пригласить на танец под звездным небом Наташу и не коснуться руки, которая так страстно сжимала деку. Я не могла скрывать нахлынувшего желания, по крайней мере, от себя самой. Когда наши пальцы переплелись, я поняла, что не в силах буду их разомкнуть до бунгало. Самое острое ощущение нынешнего лета отодвинуло куда-то далеко-далеко Женю и воспоминание о ней. Мне хотелось, чтобы Жени вообще не было. Я не помню пути, который мы прошли, никого не таясь и не замечая. Мои руки дрожали, когда я пыталась попасть в замочную скважину входной двери. Наконец я жадно прильнула к губам, которые мечтала поцеловать с того момента, когда на пляже они выводили рулады дворового хита «А ты опять сегодня не пришла». Господи, какое чудо, что «в парк ушли последние трамваи».
Ночь была эмоционально сильной, остатками сознания я понимала: до сего дня у меня по-настоящему не было ни одной женщины. Никто из них так глубоко и страстно не проникал в меня, никто не шептал более чувственных и развратных слов, никого так иступленно и откровенно не брала я. И никогда до того я не умела существовать в сексе без всякого дыхания. Дыханием мне был многочасовый непрекращающийся сладострастный стон.
Утром обитатели соседних бунгало рассматривали нас как доисторических питекантропов, а один нахал сказал мне прямо: «Ну, девчата, своими криками ночью вы сняли крыши всех домиков в околотке. Сколько у вас там мужиков было?»
Мы сидели в кафешке на набережной и задумчиво уничтожали морской завтрак. Наша сумасшедшая ночь продолжалась, но только в моих мыслях. Я перебирала воспоминания вспыхивающих деталей: то четкий рисунок влажных приоткрытых губ, то нежное признание, сказанное в сладострастном приступе, то откровенную распахнутость обнаженного бутона, то сладкий вкус стекающей с него росы. Наши глаза впервые после ночи любви встретились, обменялись электрическими просверками, и Наташа робко попросила: «Лин, давай останемся еще на сутки». Неожиданно просьба вернула меня в реальность, я увидела себя на своей кухне, наливающей Женьке тарелку душистого борща. В сердце зашевелился червячок осознанной вины. Мягко я ответила: «Не надо, Натуся, мне будет трудно вернуться к Жене».
Прошло два месяца. Я получила от Наташи бандероль.В ней была книга, всего лишь книга. Какой-то фанат написал исследование творчества любимого актера. Она так и
называлась: «Леонардо Ди Каприо». Покрутив книгу в руках, я сунула ее в шкаф.
Минул год. Я раскладывала новинки, купленные в книжном маркете. И обнаружила забытый Наташин подарок. Я открыла книжку и увлеклась разглядыванием иллюстраций. На глаза попалась самая известная: знаменитая сцена – Джек привел Роуз на нос «Титаника», обнял ее сзади, а она раскинула руки как птица, реющая над морской гладью. Тут же состоялся их первый сокровенный поцелуй. Иллюстрация как
иллюстрация. Только под ней от руки была сделана надпись: Я люблю тебя так же!
И лишь тогда я поняла, что получила не подарок, а письмо.

Мне не больно теперь...
Мне не больно, когда
За окошком машины из сена стога.
Распахнешь в поле дверь
И уткнешься в тот стог - 
Из соломинки пьешь 
Мира вечного сок.
И, откинувшись в сон,
Замирает рука...
Мне не больно во сне...
"Мне не больно...Пока."

I.


ОН.
Я родилась без руки. Вместе с матерью в страшных муках мы боролись за моё право жить, жить в мире нормальных людей, которых я теперь рассматриваю, листая глянцевые журналы. Это теперь...
А тогда я не знала, что у меня нет руки. Не знала тогда, когда врачи обеспокоенно переглянулись, пряча меня от глаз измученной роженицы, не знала тогда, когда мама впервые прижала меня к своей груди, роняя на лицо младенца горькие слёзы, не знала даже в первом классе, когда учительница представляла меня моим одноклассникам: «Дети, это Рита Морозова, она будет учиться с вами вместе и станет вашей частью...» (я не могла претендовать на то, чтобы быть целостностью). Я не поняла этого даже тогда, когда на перемене ко мне подошла розовощекая Викуська и любопытно заглянула в пустой рукав моей школьной формы. И не догадалась в тот летний день, когда мы играли с Володей в бадминтон; воланчик, отбитый моей ракеткой, стремительно взмыл вверх, задрожал в небесах и понёсся в центр площадки; одновременно с одноклассником мы бросились к нему и стукнулись лбами, и упали, и захохотали. Я как будто смотрела кино: на весь экран смеялись глубокие как небо голубые глаза, и я с восторгом заглянула в них и обомлела от света, плеснувшегося мне навстречу... Из открытого окна на нас смотрела розовощекая семиклассница Викуська. Она грызла яблоко, ревниво следя за счетом игры. Посреди киносеанса она перегнулась через подоконник и грозно крикнула: «Ага... Вы тут поцелуйтесь еще...» В этот день я приняла приглашение на первое свидание... Всю ночь мне снился Володя. Его длинная светлая челка опускалась на глаза и мешала ловить неземной голубой свет моей первой любви, но я так и не решилась притронуться к этой пряди... Утром мама разбудила меня пораньше: на свидание следовало приходить вовремя. Я выбежала во двор. На лавочке сидел не Володя, а мой сосед дядя Ваня. Он-то и сообщил, что Володя и Викуська только что ушли. Глядя на одинокую бадминтонную площадку, на наглухо закрытое Викуськино окно я даже тогда не поняла, что у меня нет руки.
Это знание пришло ко мне вечером в образе телефонной трубки. Викуськиным голосом, искаженным жеванием яблока, трубка вынесла приговор: «Что же ты хочешь, в мире полно нормальных людей. Зачем же такому красавчику, как наш Володька, выбирать худшее?»
С резкой, отчетливой, грубой прямотой мир, оглушительный страшный мир нормальных людей открылся перед моим взором, мир, в котором я не хотела дальше жить. И только мать удержала меня в нём: вот кто умел нести свой крест. Она увезла меня на море, в сонную духоту соснового бора, в блеск миллионов хрупких песчинок под ногами, в успокаивающий монотонный шум прибоя, туда, где открыв детский дневник, я спокойно смогла сделать свою первую запись: 
Живи! А остальное – подождём – 
И у черты получим все ответы.
Я свет гашу, и мокнет под дождём
Всесильный мир послушным и раздетым.
Я купалась в море с мыслью: Володя! Я затихала, покачиваясь на мягких волнах, грезя, как нахожу его среди обломков потерпевшей крушение шхуны и выхаживаю его, врачую Володины раны, возвращая его к жизни. Глядя на языки рыбацкого костра, я представляла, как выношу Володю из объятого пламенем дома, посвящаю ему, обожженному и обезображенному, всю свою жизнь. Володя..! Я бродила по аллеям чудесного бора и видела в конце дорожки образ могучего рыцаря в древних доспехах, который вернулся из дальних сражений, чтоб взять меня на руки и нести через всю жизнь. Я сдерживала себя, чтоб не броситься ему навстречу и однажды я даже сделала рывок... 

II. ОНА.
...и запуталась в песке, и растянулась среди сосен, и услышала смех за своей спиной... Это была девчонка из соседнего номера. Русалка – Русланка. С распущенными волосами, флиртующими с линией талии, она стояла с корзинкой, полной шишек, в руках. И смеялась: 
- Ты всё время взад-вперёд бегаешь по этой аллее. Потеряла что-то? Может, это?
Гибкими пальцами она подцепила шишку и бросила мне. Шишка тюкнула меня по лбу. Девчонка захохотала пуще прежнего. Я осознала глупость своего положения. Ну держись! Я метнулась в сторону Русалки, которая взвизгнула и понеслась между соснами и елями. Так мы носились по бору, вздымая столбы песка и создавая
невообразимый хаос в природе. В какой-то момент я догнала её и прижала к шершавому стволу огромной ели. Притворно рассерженно я крикнула:
- Сдаёшься?
- Никогда!
Меня остановил блеск сумасшедших глаз и запах, запах разгоряченного тела с примесью морских полутонов, бризовых ветров и неизведанных ощущений. Я опустила глаза и увидела, как под шнуровкой ковбойки, в ложбинке под шеей Русалки пульсирует едва заметная голубая жилка. Эта близость к самому сокровенному неожиданно смутила меня, я отпрянула в сторону, нашла корзинку и деловито принялась собирать в неё разбросанные шишки. 
Вечером у рыбацкого костра я рассказала Русалке о Володе. Я говорила обстоятельно и долго, глядя в языки пламени. И хотя она слушала молча, я знала: вместе со мной она перебирает с болью каждую ниточку моего пронзительного чувства. 
Я продолжала рассказывать о Володе даже в столовой на следующий день, даже на пляже, когда мы отдыхали в шезлонгах рядом с нашими матерями. О, взрослые женщины, они накрыли лица панамами и молчали: быть может, они заснули или улетели в дни своей юности, или просто равнодушно слушали меня, как слушали бы часть морских шорохов. И только Русалка ловила каждое слово. Мне показалось, что я недостаточно ярко описала красоту духовного мира Володи и, приподнявшись на локте, пустилась на крайнюю ложь:
- А ты знаешь, у него даже есть медаль «За отвагу на пожаре».
Русалка мягко взяла мою ладонь в свою и обожгла мои пальцы жаром своих. Мы испуганно замолчали: я видела, что эту мою крайнюю ложь она приняла и поняла. Только в воде, когда волна ударила меня в лицо и легко отшвырнула, чувство стыда отхлынуло. Я приблизилась к Русалке и под водой обняла её за талию:
- Давай нырнём вместе...
В бутылочного цвета полумгле я плыла за то возникающий, то исчезающей рукой Русалки, наконец, я потеряла её руку из вида, в панике начала поиски и, когда не осталось воздуха в лёгких, вынырнула на поверхность... и удивительно – почти рядом с ней. Я засмеялась этой неожиданной находке, захлебнулась потоками воды, зажмурилась и через пелену влаги не увидела, а скорее почувствовала упругость её губ на своих, упругость, размягчающую мои губы, делающую их невесомыми, неподвластными моему контролю и живущими своей чувственной жизнью даже тогда и сколько угодно долго после того, как дыхание остановилось... Мне показалось, когда я очнулась, что этот поцелуй видел весь мир, оценил его откровенность и осудил. Пронзительно кричащие чайки. Плывущие крепости-облака. Пенистые буруны. Володя. Отстранившись от Русалки, я погрузилась в морскую пучину, сделала несколько широких гребков вдоль ребристого дна и всплыла. Я подняла над водой голову. Ничего в мире не изменилось. На берегу, не в осуждающих, а в ленивых позах лежали наши взрослые женщины, накрыв лица панамами. Приветливо маяковал крупными оранжевыми горошинами железный грибок.
Выходя на берег, через плечо я бросила стерегущей мою реакцию Русалке:
- Чтоб это было в первый и в последний раз!
Я больше не рассказывала Русалке о Володе. Ни тогда, когда мы играли в теннис, ни тогда, когда в последний наш вечер мы раскачивались на больших курантах-качелях. Я стояла за спиной Русалки, сжимая рукой цепь, и её распущенные волосы мягко ударяли в моё лицо. Распахнутый купол августовского вёздного неба летел прямо на нас, и то и дело на пике взлёта мы оказывались лицом к лицу с самой Вселенной. Это было ощущение какого-то нереального, перевёрнутого, стыдливо-волнующего счастья. Именно ощущение перевёрнутости бытия целиком поглотило моё желание увидеть Русалку утром, в день её отъезда. 
Когда вьетнамки девочки зашлёпали под балконом, я вжалась щекой в подушку и сильнее зажмурила глаза. Я спала, но видела, как шелохнулась занавеска, как грациозная тень проникла в комнату и со вздохом присела на краешек моей кровати. С минуту ничего не происходило, но потом я ощутила дыхание её поцелуя на своём коротком предплечьи и на том месте, где должна была быть рука. Всё моё тело сжалось в горький комок: на медосмотрах врачи часто просили показать им культю; но еще никогда и никто не целовал этот уродливый обрубок, с которым меня угораздило прийти в мир нормальных людей. Я с волнением ждала, когда хлопнет дверца машины на улице, и Русалка навсегда покинет мою жизнь...

III. ОН или ОНА?
Мы с мамой приехали домой в конце августа. С удивительным чувством я возвратилась в свой двор. По-новому на меня смотрели окна Викуськиной квартиры.
Да и в общей панораме бадминтонной площадки появились незнакомые, чужие мне нотки: как будто я никогда не бегала по ней с ракеткой. 
Я распахнула окно в своей комнате и вдохнула морской бриз, неведомо откуда проникший в пыльный и душный город. Меня не покидало ощущение, будто я вернулась домой после долгой изнурительной болезни. В прихожей тренькнул звонок, и мама крикнула: «Ритуль, открой, у меня руки в муке...»
На пороге стоял невысокий мальчишка. Что-то знакомое ощущалось в повороте его головы, нервно отбрасывающей со лба прядку жирных волос. Одет он был по-спортивному: в тенниску со шнуровкой (я поморщилась) и джинсовые шорты, из которых выглядывали кривые ноги. Голосом Володи он сказал:
- Ритка, ты чего не признаёшься, что приехала? Айда резаться в бадминтон. Я всматривалась в это лицо, стоя на пороге своей квартиры так долго, что наконец оно растворилось, превратилось в зыбкое марево, из которого выплыли очертания длинных прямых шелковых черных волос, развевающихся под морским ветром; глаз, глубоких и печальных, как у лесной лани; уголки губ видения изогнулись, и я увидела трогательно надколотый передний зуб, который я лизнула в первом поцелуе. Я опустила глаза вниз и заметила тонкую жилку, нежно пульсирующую в ложбинке шеи. Волна небывалой нежности захлестнула меня так, что
марево тут же исчезло, и незнакомым, чужим мне, вдруг охрипшим голосом я сказала Володе:
- Я не выйду. Меня мать не пускает. 

В 16 лет, в выпускном классе я познакомилась с Витей. Было ему в ту пору 28 лет: тихий, застенчивый художник, понимавший меня как никто. Днем я ходила в школу, а вечера проводила у Вити: он рисовал портрет …моей будущей дочери. Я рассказывала ему события дня, рот мой не закрывался, а он, отрываясь от холста, смотрел на меня с обожанием. Сегодня, по прошествии 22 лет, будет трудно поверить, что парень не протягивал ко мне рук, не пытался меня завалить, а однажды, когда я позволила поцеловать себя в подъезде, он опустился передо мной на колени и нежно уткнулся в мою ладонь.
В один из дней я пришла к Вите не одна, а со своей одноклассницей Наташкой. Витя по моей просьбе снял покрывало с холста: портрет дочери был практически готов, оставалось отточить некоторые детали. Наташка ахнула: «Лорка…это же ты…только на десять лет моложе». Она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, потом сняла серьгу и воткнула ее в нежное ушко дочери (девчушка была запечатлена в пол - оборота). Весь вечер Наташка уламывала Витю подарить ей холст, но парень упрямился и не соглашался. Совершенно другими, с непонятным чувством стеснения перед друг другом, мы с подругой возвращались домой – я почему-то не смогла легко взять ее под руку, как это бывало раньше. 
Утром, увидев меня в школе, Наташка покраснела. Она отводила от меня взгляд, когда я стояла у доски и одними губами молила ее подсказать мне.
Что-то непонятное встало между нами и ожидало окончательной развязки. Развязка наступила в День моего рождения. Весь класс я пригласила к Вите домой, в его отдельную квартиру. Мы пили шампанское. Витя поглядывал на меня многозначительно, и наконец поднялся с бокалом в руках. При всех ребятах, ужасно краснея, он попросил меня стать его невестой. Одноклассники  пьяно захлопали в ладоши и закричали : «Горько!» Что мне оставалось делать? И я позволила Вите поцеловать себя. Краем глаза я заметила, как выбежала из комнаты Наташа. Я оттолкнула Витю и бросилась вслед за ней. На улицу. Она так быстро
летела, что мне пришлось приложить усилия, чтоб ее догнать. Я настигла ее в дальней беседке старого парка нашего детства. Наташа остановилась - бежать дальше было некуда.
Она повернула ко мне горящее лицо и выкрикнула: "Лора, как ты могла?" Я не понимала в чем, но все же считала себя виноватой перед ней. Пока я приближалась к Наташке, брала ее лицо в ладони, рассматривала маленькую родинку на подбородке, она все тише и тише повторяла: "Как ты могла? Как ты могла?" Чтоб окончательно успокоить Наташку, я закрыла глаза и покрыла все ее лицо поцелуями. Она ласково отстранила меня, с удивлением посмотрела на меня и вдруг страстно мне ответила. Полночи мы возвращали горячие ласки друг другу в беседке. А потом - под каждым деревом по дороге домой. А потом у старого фонаря под нашим подъездом, у которого мы в детстве играли в "дыр-дыра". Не было проронено ни слова, но я не могла оторваться от ее губ, раскрывающихся для меня как таинственный ночной  цветок.
Дома я одумалась, и перед самым отходом ко сну, рассеянно слушая морали мамы по поводу моего позднего возвращения, решила, что завтра в школе извинюсь перед Наташей и сверну все на пары шампанского. Но утром я проснулась с ощущением острого праздника в душе. Увидев Наташу перед первым уроком,  я  схватила ее  руки  под партой - мы сидели красные и одуревшие.  Так что в тот день учительница литературы ничего не смогла добиться от своих лучших учениц. Я даже умудрилась ляпнуть, что Пьер
Безухов пал смертью храбрых на поле Аустерлица. А Наташка добавила: что Наташа Ростова была матерью Андрея Болконского. Нас не удивили наши ответы и мы не заметили полуобморочного состояния любимого педагога. Мы так и не дождались конца уроков и помчались к Наташке домой - ее родители работали до поздней ночи…В лифте я прижала Наташку к себе и, целуя кнопки ее батника, хрипло шептала: "Люблю...люблю..люблю..." И сердце под котоновой рубашкой отвечало мне бешеным стуком.
В восторге нахлынувшего чувства я совсем забыла про Витю. Мама говорила мне, что он несколько раз заходил, и я рассеянно спрашивала: «Надеюсь, ты передавала ему привет?» Я не помню, что отвечала мама. Однажды я все же столкнулась с ним. Было это в день выпускного. Рассвет новой жизни мы с Наташкой встретили на берегу реки в старой лодке. Любимая лежала в лучах зари, обнаженная и зацелованная мною. Всего на несколько часов мы расстались, забежать домой, успокоить родителей и собраться на дачу, чтоб провести очередной день вместе. У подъезда стоял небритый мужик в несвежей рубашке и держал под мышкой какой-то рулон. Я хотела его обойти, но он преградил мне дорогу, и я вынуждена была поднять взгляд: с трудом я узнала  Витю. Я проглотила ком нахлынувшей вины и сделала шаг назад: «Витя, я прошу тебя…»
Остатки надежды таяли в его голубых как небо глазах. Молча он протянул мне рулон и выдавил: «Лора, это тебе…на память»…
…Прошло много лет. Я теперь живу в ХХІ веке. Тысячу лет минуло с той поры. Я больше никогда не видела Витю. Наташа вполне счастлива со своим мужем – и я спокойно отношусь к ее новому счастью: мы редко встречаемся. Я ни о чем не жалею - все в моей жизни было именно так, как я хотела. Но каждый раз, заходя в прихожую, я вижу на стене портрет моей дочери с элегантной сережкой в нежном ушке, и думаю о том, что сегодня ей могло бы быть 20 лет…

-1-

В тот год на всю страну прогремела статья "Николаевские наркоманы", опубликованная в "Комсомолке".Теперь все стало известно о жизни в нашем периферийном городке: чем живет молодежь, как
одевается, но, несмотря на предупреждение прессы, моя мать не могла позволить себе нарядить дочь хуже других, поэтому она выстояла огромную очередь в "Детский мир" за велюровой кофтой. С большой помпой спортивные штаны были подарены на День рожденья. Я вертелась у зеркала, разглядывая шикарные
лампасы на них:
- Я теперь настоящая девка, - вопила я.
Настоящая девка не могла пойти в школу не в молдавских вельветовых тапочках, поэтому мама со вздохом выложила на стол 25 рублей – половину аванса. Красная цена тапкам, конечно, пятерик, но такой дефицит не найти днем с огнем по госцене,  поэтому их я купила в туалете Центрального рынка в пять раз дороже.
Впопыхах я делала начес под зов Лехи за балконом. Леха был мой пацан, а я – его девка. 
- Светка, выходи!
«Та счас выйду»,- мысленно отвечала я, ища глазами плетеную сумку в виде корзинки, без которой ни одна уважающая себя девка не могла выйти из дома даже во двор. В прихожей я столкнулась с братаном – неделю назад он вернулся из армии, взрослый мужик, от которого я отвыкла. Он захохотал:
- Ну и видюшник. Вы все – как из инкубатора. Как тебя твой Леха от других девчат отличает?
- Не твоего ума дело, бык. Как я его отличаю – так и он
меня, - огрызнулась я.
Быками и бычихами мы называли тех, кто внешне отличался от стаи. Неуверенные в себе, неинтересные люди, отводящие глаза от твоего
пристального взгляда. Как раз парочка быков уселась на наш козлятник. Он – хорошо мне известен: это Серега Рыжиков, мой одноклассник. Я презирала его, потому что бык ходил в музыкальную школу – пиликать на скрипочке. А вот Она, телка Серого, мне неизвестна, но сразу видно – столичная штучка. Бычиха откинула прядь черных, как крыло ворона, волос и посмотрела на меня без страха. В ответ я с вызовом сдула со лба перепаленную челку. Это что еще за новости на моем районе? Если ты из столицы, то, думаешь, я не дам тебе в голову? Если ты напялила не индийские, а настоящие джинсы, ты уверена, что я не сгоню тебя с козлятника?
- Эй, пацаны, - крикнула я в другой конец двора Лехе и компании, которые через бюльбюлятор курили траву. Приближаться я не хотела: меня мутило от специфического запаха еще с прошлого раза, когда я покурила
травы сверху водки. – Смотрите, чужие на козлятнике. Мы остановились поодаль и выслали к столику Шкета. Он должен был пробить обстановку. Засунув руки в карманы спортивных штанов, танцующей походкой Шкет подрулил к парочке. Я знала: он задал проверенный годами наездов на быков вопрос: «Закурить есть?» Серега отвернулся от него. А вот бычиха не думала уходить от ситуации: она просто натянула Шкету кепку на
морду. Ничего не видя, Шкет хватал руками воздух. Кретин! Как бы спасая престиж пацана, мы ринулись к козлятнику. Я злилась по полной: никто на районе не посмел бы зацепить нашего кореша:
- Эй, вы шо маленьких обижаете?
Я цыкнула через наполовину выбитый передний зуб. Спасибо Шмаре, в прошлой валиловке она облегчила мне на будущее процесс дальнего плевка.
- Света, успокойся, мы сейчас уходим. И на сигареты могу дать, - одноклассник сдрейфил.
- А дашь бычок затушить о Страдивари? Тогда отпустим, - хохотнула я.
Бычиха встала с козлятника – и я как раз оказалась глазами напротив выреза в ее балахоне. Тонкая нитка золотой цепочки исчезала в нем. С тыла меня надежно защищали пацаны. Моя рука с татуировкой потянулась к цепочке, но бычиха дернулась, и рука против воли сгребла ее грудь – теплую, живую, без
бюстгалтера под балахоном. Я моментом одеревенела и потеряла дар речи. Я держала в руке жизнь!!! Сквозь огрубевшее сознание до меня по слогам дошла эта мысль.
Девушка хлопнула меня по кисти обеими своими и закричала:
- Ты грязное быдло.
- Я?
Я стояла с разинутой пастью.
- Это моя девка – грязное быдло?
С ревом Леха бросился на телку, согнул ее впополам, пристроился сзади и изобразил половой акт. Он имитировал с таким чувством, что я увидела, как набухли его брюки в районе ширинки. Девушка без успеха
сопротивлялась. С перекошенным от ужаса лицом на действо взирал перепуганный Серега Рыжиков. Пацаны ухахатывались. Шкет провоцировал:
- Леха, дай ей в рот…
Неожиданно я вышла из ступора, схватила Леху за шиворот и отшвырнула подальше. Девушка упала на землю и вцепилась в нее руками, прижалась к ней. Молча, стараясь не глядеть на нее, я подхватила ее и помогла встать. Мне хотелось, чтоб она была как новая копейка. Я отряхнула ее джинсы.
- Светка, ты чего? – бухтел Леха.
- Ничего.
Я нарыла в кармане несколько смятых бумажек и сунула их
Сереге:
- Купи ей что-то…
Столичная штучка выхватила деньги из руки отупевшего одноклассника и швырнула их в мое лицо:
- Купи себе наркоты лучше!
Она взяла Серегу под руку и порулила с ним через двор.
- Какие ножки! – поцокал Шкет, но я натянула кепку на его морду.
Дома отец отложил газету:
- Хватит валять дурака и быть пацанкой. Нынешним летом едешь учиться в Киев. Мы с матерью хотим, чтоб ты получила образование.
Отец не бросал слов на ветер, и утром повез меня на вступительные экзамены в столицу.  
- 2 -

Прошел месяц.
Я получила официальный вызов в техникум. И семья загудела как пчелиный рой: собирала меня в дальнюю дорогу. Накануне отбытия маме пришлось выстоять очередь за очками «Феррари» - без них я не соглашалась ехать. А также купить новый джинсовый лепень. И выстрочить на машинке слово «Addidas» поверх лампасов в районе голени: я не собиралась быть ничем хуже киевской братвы.
Леха свистнул за балконом, и с неизменной корзинкой я спустилась во двор, не забыв предварительно налакировать челку.
- Курнем по последней?
Леха протягивал забитую папиросу.
Я поморщилась, и осталась верна слову, данному однажды: я в завязке. Пацану пришлось затянуться самому. Выдув вонючую струю, он завел старую шарманку:
- Вот поедешь в Киев, и дашь там какому-то быку. Трахнет он тебя по полной…
- Тебе то что? – огрызнулась я, хотя внутренне отвергла эту возможность. И все же я больше не считала Леху своим пацаном. Мне даже хотелось уехать в новую жизнь.
- Дай лучше мне, - с этими словами Леха повалил меня в траву. И даже успел поцеловать – мокрыми вонючими губами. Я плюнула в них.
Я все еще видела картинку плевка, когда сидела за партой нового учебного заведения, на своей первой лекции. Странно, во все студенческом городке я так и не смогла засечь своих: никто не ходил в спортивках и велюрках. Более того, быть похожим на кого-то считалось дурным тоном.
- Николаевские наркоманы? – подмигнула девка с соседней парты, в офицерской фуражке с какой-то брошью вместо кокарды. На груди красовался аксельбант. Я поморщилась: таких мы в первую очередь учили жизни в
подворотне. Бычиха встала и поплыла прочь – ее низ представлял собой пеструю мини-юбку.
- Вы предполагаемая староста? – спросила меня вошедшая преподавательница.
- С какого перепугу? – ответила я вопросом.
Она весело сказала:
- А на первой парте всегда сидят предполагаемые старосты.
Молча я сгробастала шматье и пересела за последнюю. Рядом сидела девушка – ее щека (с моей стороны) была прикрыта длинной челкой цвета воронова крыла. Когда движением ладони девушка ее откинула…я невольно отпрянула. Синие глаза глядели на меня с удивлением. В реальном времени я вдруг увидела
надпись, вырезанную ножиком на козлятнике: Светка + Леха = любовь. Из прежней жизни дохнуло специфическим запахом травки. Вот Леха поставил раком столичную штучку, а я стою и тупо смотрю на все это. И вдруг – штучка сидит уже со мной за одной партой. Что сказать? Извиниться? Назвать вещи своими именами? Подавив презрение к самой себе, я представилась:
- Николаевские наркоманы.
И невесело ухмыльнулась.
Девушка прикусила губу, подумала немного и…рассмеялась:
- А я – Оля.
Куратор захлопала в ладоши, привлекая внимание:
- Дети, сейчас организованно по парам идем в библиотеку.
Тут же я одела «Феррари» - стыдно было идти в библиотеку, особенно в паре. Никто не должен видеть моих глаз, даже библиотекарша, которая оформляла формуляр, пусть она даже двадцать раз была мне пофиг.
- Вы будете что-то брать? – спросила она. Я смотрела на корешки книг. Анна Ахматова…Цветаева…Станислав Лем… Пожала плечами: да ну, не люблю я читать. 
-Дайте ей Булгакова «Собачье сердце», - перегнулась через мое плечо Оля. Название книжки показалось оскорбительным, но я мужественно кивнула – это мой должок Оле: прочитать выбранную ею для меня книгу. Пожалуй, прочту первую строчку и самый конец – я всегда так делала на литературе, и ни разу не пожалела. Нашей Тортилле было все равно, ибо каждый урок одноклассники конспектировали критику от сих до сих, все, кроме меня. Тортилла боялась со мной связываться. Я и послать могла – и «неуды» не пугали.
- Вы иногородняя?
Да что эта библиотекарша ко мне прицепилась?
Оля ответила:
- В музей Булгакова и на Владимирскую горку мы ее тоже поведем, не беспокойтесь. 
Девушка упиралась в мою лопатку грудью, которая когда-то за одну секунду объяснила мне ценность жизни. Под твердым дулом ее соска я не сомневалась – пойду не то, что в музей, а и к черту на кулички.
После большой перемены должен был быть английский. Я пришла заранее, и уселась в свободной лингафонной кабинке. Маленький кабинет быстро заполнялся, и скоро свободных мест не осталось вовсе. В дверях началось столпотворение. Забежала англичанка и начала противно орать, что подгруппа
слишком велика. За ней вплыла статная, классически одетая дама с прической Индиры Ганди и пригласила желающих в соседний кабинет, изучать немецкий.
- Почему я должна все начинать с нуля, когда всю жизнь изучала английский? – возмутилась девка в фуражке.
Кто-то поддержал: 
- Почему мы должны изучать немецкий только потому, что опоздали и нам не хватило места?
Оля молча, скрестив на груди руки, стояла в толпе опоздавших. Мне все равно было, какой язык начать изучать с нуля. Я поднялась и в полной тишине сказала:
- Я уступаю свое место вооон той девушке.
И показала на Олю. Быть может, немка испугается моих манер, и будет ставить тройку за мой, красиво выбитый зуб? Оля смотрела на меня с благодарностью. Немку звали Стелла Александровна. И свой первый урок она начала с рассказа на русском языке. Я назвала бы его так: «Почему Стелла полюбила немецкий». Только закончилась война. И Кенигсберг отошел русским. В городе было полно лагерей для военнопленных немцев. Оборванные, они шли по улицам в унылых колоннах. На эти колонны смотрели мирные жители. И многим становилось жаль бывших вояк. С жалости и началось первое чувство Стеллы к немецкому солдатику,
ее ровеснику. Стелла лазила под колючку и кидала ему хлеб. Так краюха хлеба сблизила ее с Генрихом. Сначала молодые люди обменивались знаками, а потом, постепенно они стали понимать речь друг друга. К своему удивлению, девушка через месяц заговорила по-немецки. А еще через месяц – они заговорили о любви.Но роман по разные стороны колючки прервался – лагерь расформировали, и Генрих пропал.
Много лет, преподавая немецкий, Стелла вспоминала юношу. А теперь, когда упал железный занавес, стало возможным его разыскать. Она нашла его в Бонне. Генрих помнил о ней и приглашал в гости. Стелла оформляла документы и ждала разрешение на выезд. Муж ее умер. Дети выросли. И теперь ничто не мешало ей отправиться на встречу с прошлым.
Меня поразил ее душевный рассказ. Я слушала взахлеб, как никогда раньше.С каким удивлением я смотрела на Стеллу. Как ее история о первой любви была не похожа на то, что существовало между мной и Лехой. Мне  и в голову не пришло б искать его даже через неделю. А вот Олю с того злополучного дня в нашем дворике я хотела когда-нибудь встретить.
По собственному почину я пошла в библиотеку и взяла учебник немецкого…И хотя я решила серьезно начать изучать язык, я все же взяла книгу, которая лежала сверху - "Собачье сердце". Настольная лампа в общаговском окне горела до утра. Начав читать первую строчку, я уже не могла оторваться. Впервые я не спала всю ночь над книгой. Я хотела понять, что хотела сказать Оля, предложив такой выбор. Гадая, я добралась до того места, когда, в результате объединения собаки и Глеба Чугункина в одно целое, получился Шариков. Читая дальше, я понимала больше, и смысл Олиного иносказания доходил до меня: Шариков – вот ключевая фигура иносказания. Неаккуратен, безвкусно одет, имеет собачьи привычки, неуважителен к женщинам, нецензурно выражается – записала я в клетчатую тетрадь. И остановилась. Это был портрет, нет, не Шарикова, а…наш с Лехой. Я посмотрела на будильник – надо скорее увидеть Олю и задать ей один вопрос.
Утром мне не захотелось одевать свои «говнодавы», я одолжила у соседки по комнате мокасины с разными шнурками. Оля оценила их загадочным прищуром. Я задала ей свой вопрос:
- Я – Шариков, да?
Если бы Оля знала: я считала минуты до того момента, как спрошу ее. Ровно 360 минут. Она взяла меня под руку:
- Нет…Идея произведения гораздо шире: речь идет об эволюции.
Я высвободилась. И сказала, что отойду – надо срочно позвонить родителям; я созваниваюсь с ними в одно и то же время. Девушка кивнула. Опрометью я помчалась в библиотеку и заказала энциклопедический
словарь. Меня интересовало одно слово. Блин-трамплин, я смотрела на произведение только с целью сравнения Шарикова с собой. На большее не хватало знаний и опыта. В автомате я набрала межгород. Впервые за всю жизнь я спросила мать:
- Мама, как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?
Она тут же забеспокоилась:
- Света, у тебя все в порядке?
Я стала сбивчиво рассказывать. Трубку выхватил отец:
- Доченька, мы отправили тебе сумму телеграфом. Может, ты хочешь куда-нибудь пойти-развеяться или что-нибудь купить.
Бабки были очень нужны. Но неожиданно я сказала:
- Папа, не вздумайте отправлять мне последнее. Я почти ничего не потратила из того, что вы дали мне с собой.
Оля выросла рядом как из-под земли, и я повесила трубку. Девушка показывала два билета:
- Ты когда-нибудь была в оперетте?
Я потупилась:
- Грязное быдло в оперетты не ходит.
Оля приблизилась ко мне вплотную. Я подняла глаза и окунулась в необозримую синеву, ласкающую мое лицо нежными волнами.
- А я с быдлом в оперетты не хожу.
Утром я купила приличный брючный костюм и классические туфли. Вечером мы сидели в оперетте. Меня ошарашило, что певцы спускались в зал и пели в центральном проходе, у самых наших кресел. Рулады трогали сердце, и, когда это происходило, я сильно сжимала Олину руку. В минуты, когда что-то в исполнении актеров цепляло ее, Оля сдавливала мои пальцы своими – так мы почти все время сигнализировали друг другу. И все чаще делали это одновременно. Наши руки стали руками одного человека, сидящего со сплетенными пальцами, разговаривающими между собой.
В антракте в буфете я рассказала девушке, как в школе нас силком водили в провинциальный театр, и мы, всем рядом грызя семечки, ржали над откровенными, с нашей точки зрения, сценами. Таких сцен было валом – буквально каждая, где разнополые герои оказывались рядом, ближе, чем на метр. Оля рассмеялась:
- А потом все откровенные сцены вы развивали дальше. В кустах за театром.
Я ужасно смутилась от длинного Олиного взгляда:
- Почти что.
Оля сказала, что что-то подобное из жизни класса ей уже рассказывал ее николаевский брат Сергей. 
К метро мы шли, живо обсуждая новые открытия жизни, только что преподанные искусством. Как вдруг из-за угла вынырнули четверо приблатненных пацанов. Один, очень похожий на Шкета, засунул руки в карманы спортивок:
- Опля, девочки! Куда, цыпы, собрались, на ночь глядя? Погуляйте с нами.
Холодок пробежал по коже. Надо же: я оказалась в роли Сереги Рыжикова. Сейчас с нами погуляют – силы-то не равны. Я пригнула голову и осмотрелась. Конечно, я уже не могла обратиться за помощью к своей дворовой шпане. Но невдалеке двое бритоголовых парней постарше (явно, не из этой кодлы) что-то мирно перетирали у новенькой «Ауди».
- Брателло, - начала я. И слух резануло от сказанного. Как все же далеко от прошлой жизни я откатилась всего за неделю.- Чеши отсюдова, если не хочешь, чтоб надрали очко. Медленно поверни голову и посмотри на тех двух качков. Один из них – мой брательник. Зацени обстановку и доложи, как ты ее видишь.
Четверо жиганов как по команде повернули бошки в сторону «Ауди». Обстановка была заценена в нашу с Олей пользу. Головорезы молча расступились – до метро оставались считанные шаги.
Я хотела сплюнуть на асфальт через дырку между зубами, но в Олином присутствии не хотелось этого делать. С презрением я произнесла:
- Быдлы.
Оля взяла меня под руку и прижала подбородок к моему плечу. Куда-то вдаль, мне за спину она прошептала:
- Ты не поедешь в общагу. Приключений достаточно на сегодня. Идем ко мне.
Мы сидели по обе стороны кухонного столика, выдвинув впереди себя, как ферзей, две большие чашки с кофе.
- Ты умыла меня Шариковым, - хмуро сказала я, возращаясь к Олиному посланию.
Оля положила раскрытую ладонь поверх сжатого моего кулака:
- Нет, ты не так поняла.
Пристально она смотрела в мои глаза своими глубоко синими омутами:
- Я думала о тебе не раз с тех пор. Мне было больно, что криминальная субкультура остановила развитие неплохого человека. И постепенно превращала его в животное. Мне было жаль тебя.
- А теперь?
- Теперь…
Оля покраснела. Она думала о том же, смутном и захлестывающем, что и я. Я переплела свои пальцы с ее, и она ответила мне сигналом, тихонечко сжав свои. Я потянулась к девушке через стол, сметая грудью
чашки. Она так же рванулась мне навстречу, как будто давно ждала этой минуты. Я набрала полные легкие воздуха – он необходим был для того глубокого, неизведанного, небывалого погружения, которое стало неотвратимым. Руки коснулись шелка волос – он струился между пальцами. А губы прильнули к более нежной материи, к колодцу жизни, из которого жадно языком я собирала влагу.
Столик закачался, подпрыгнул и отлетел в сторону, и мы вместе с ним, вцепившись в одежду друг друга, покатились по полу…
-3-


Через неделю я уезжала к родителям. Всего на несколько дней – поздравить маму с Днем рожденья. Я уже стояла в тамбуре, а Оля на перроне, на освещенной платформе. Между нами, зажав в руках флажок, возвышалась рослая проводница. Поезд начал потихоньку двигаться. Оля шла за вагоном. Я с ужасом
подумала: я не увижу ее долгих три дня. А что, если судьба Стеллы повторится в моей, и я по какой-то причине не увижу Олю никогда? Я рванулась вперед, но проводница осадила меня.
- Оля! Олька…Что бы ни случилось…Я буду ждать тебя и искать вечно…
Оля уже не успевала бежать за набирающим ход поездом. Я закричала вслед исчезающей фигуре:
- А ты? А ты?
Мне важно было знать, что скажет она: «да» или «нет», но шум ветра и грохот состава не дал мне расслышать ответ.

Каким маленьким показался мне наш дворик и центр бывшей убогой вселенной – козлятник. Как всегда, ничего не менялось. Козлятник облепила шпана и гоготала над чем-то.
Меня признал только Леха. Он отделился от братвы и потрусил ко мне. Он был рад меня видеть – это было написано на его, в сущности, добродушном лице, которое постепенно вытягивалось и бледнело. С глубоким
разочарованием он сказал:
- Бля, Светка, какой-то бык тебя и в правду трахнул в Киеве.
Открыто я смотрела в Лехины глаза. Перелом произошел. Теперь все зависело только от него самого: расти вверх или вниз...

ОНА была старше Софии. ЕЙ исполнилось 37. ОНА жила с надоевшим кошельком на ножках, но не уходила от него – было удобно. София познакомилась с НЕЙ в фитнес-центре. Заглянув в бездонные, усталые серые глаза ЭТОЙ красивой женщины, София больше не смогла да и не захотела вылезать из омута желания. ОНА действительно устала от жизни. ЕЕ могла спасти только любовь. София поняла это сразу, вместе с ударом молнии нахлынувшего чувства. Казалось, оно не пройдет никогда. Было все: дрожь трепетных переплетенных рук, когда они гуляли под луной, беседа глаз, не нуждающаяся в словах, поиск новых жарких ощущений в первом поцелуе, скрещенье горячих тел и ЕЕ низкий шепот на пике экстаза: «Девочка, ты моя последняя любовь». 
София, любя и сгорая, двигалась по жизни дальше: поступила в университет, была зачислена в редакцию штатным корреспондентом, в нее влюблялись однокурсники. Из-за Софии произошла даже одна самая настоящая дуэль. 
ОНА же сначала как бы остановилась во времени: ЕЕ единственным интересом, привязкой к жизни оставалась София. Но ОНА чувствовала: жизнь постепенно выстраивает глухой забор между НЕЮ и ЕЕ девочкой, и когда-нибудь этот забор упрется в самое небо и перекроет вид на романтическую гавань ЕЕ любви. Начнется старость и угасание. ОНА не могла представить себя старой и немощной, лишенной очарования и обожания. На секунду ЕЙ становилось легче, когда, склоняясь у ЕЕ ног и глядя в ЕЕ любящие глаза боготворящим взором, София повторяла, что для НЕЕ никогда не наступит старость. Но потом девочка исчезала в лабиринте жизни, и тревожные думы вспыхивали вновь. Решение пришло в тот день, когда, припарковав "Audi" возле универа, ОНА увидела счастливую Софию в окружении однокурсников. «Жизнь возьмет свое, и тогда будет еще больнее», - с горечью уговаривала ОНА себя. ОНА повезла девочку в ресторан, и после десерта взяла ее ладонь в свою. Грудь Софии вздымалась: она любила эти волнительные минуты их интимных разговоров, предваряющие путь в Рай.
- Девочка моя, - начала ОНА с нежностью. – Я знаю, тебе не понравится то, что я скажу теперь. Я должна уехать. С мужем. Далеко – далеко.
Бесконечное горе отразилось на лице Софии: она не представляла себе, как будет дышать без НЕЕ, жить, радоваться, думать. 
После паузы ОНА продолжила: 
- Надолго. На 5 лет. 
Софии показалось, будто весь земной шар обрушился на нее всей тяжестью. В глазах застыли слезы, вызванные небывалой бедой. В сердце раненой птицей металось ощущение страшной потери и пустоты. Она знала, что не проживет без НЕЕ и дня.
ОНА сжала кисть девочки: и силы ненадолго вернулись. 
- Девочка моя, моя неземная любовь, каждый год в День своего рождения ты будешь получать от меня письмо. А потом, через 5 лет, я, возможно, вернусь.
София с ужасом осознала приговор: 5 лет. Жизнь представилась ей колонией усиленного режима, сузилась до размеров камеры смертников, куда ее, невинную, втолкнули. Не обращая внимания на публику, София рванулась к НЕЙ через столик и утонула в порыве последнего поцелуя. Его вкус она должна была запомнить на 5 лет, только так можно было пережить страшную разлуку.
Прошел год. День рождения приближался так медленно, так долго. София похудела и перестала улыбаться. Ее репортажи стали сухими и формальными – они не имели ничего общего с жизнью. Ее перевели в непрестижный сельскохозяйственный отдел. Зачеркнув день в календаре, София укладывалась спать: только сон приближал ее к любимой. В день своего двадцатилетия, проснувшись, она пролетела мимо встревоженных домашних, пронеслась по лестнице. Когда она заглядывала в почтовый ящик, сердце ее глухо
билось в груди. Она не помнила, как разорвала конверт и пробежала глазами строки, написанные родным почерком: «Девочка моя, неземная моя любовь. Прошел год после нашей разлуки. Я знаю, как тебе больно, как сжалась в одну точку вся твоя жизнь. Я помню тебя и очень тебя люблю…». Когтистые лапы бессилия впились в сердце девочки и уже не отпускали. Она горько разрыдалась.
Минул и еще год. София потихоньку стала узнавать улицы и скверы, понимать, что у всех людей разные лица. Ей казалось: она очнулась после затяжной смертельной болезни. Софию отправили в командировку и, к удивлению многих, она привезла живой материал. Она поняла, что в журнальных строках можно забыться и раствориться. В День своего рождения девушка с волнением сбежала к почтовому ящику и с пылающим лицом вскрыла желанный конверт. Бальзамом на душу пролились строки: «Девочка моя, моя неземная любовь…». До конца разлуки оставалось долгих 3 года.
Прошел еще один год. София успешно работала в отделе культуры. Редактор ценил ее тонкий вкус и все чаще отправлял освещать концерты знаменитостей и корпоративы. Накануне своего Дня рождения София поехала на очередной концерт и познакомилась там с Владленой. Под утро с вечеринки девушки уехали вместе и вместе встретили с бокалами золотого аи рассвет Нового Года Жизни Софии. В обед София вернулась домой. От пережитого приключения кружилась голова, и за заветным письмом к почтовому ящику девушка отправилась не сразу. Она начала читать его с чувством непонятной вины. Несколько раз ее сердце стукнуло с былым волнением. 
Пролетело 12 месяцев. София стала успешной журналисткой, руководителем отдела. На некоторые интервью с публичными людьми она предпочитала выезжать сама, никому не доверяя этого процесса. Ей был важен имидж отдела. По вечерам она включала форсаж: хотелось скорее оказаться в уютной постели Владлены. А утром с удовольствием возвращалась на работу. В преддверии ее дня рождения Владлена подарила Софии тур в Грецию. «Кто бы поспорил против столь романтического отдыха?» - подумала София, мысленно представляя себе только их двоих у моря. Именно поэтому письмо было получено адресатом только через 3 дня после Дня рождения. С любопытством София прочитала первые строки: «Девочка моя…»
Еще год промчался так быстро, что Софии не поверилось. Не выпуская рычаги управления, молодая женщина следила зафигурой, питанием, модой. Она меняла машины. И не очень стройно врала Владлене, если не получалось вклинить ее в график встреч между Светланой и Сюзанной, капризными фотомоделями. В День рождения она постоянно выбивалась из графика деловых встреч и поэтому приехала домой за полночь. В почтовом ящике лежало письмо, одно единственное. София поморщилась: кто в век интернета отправляет
письма обычной почтой? Она вдруг вспомнила, что это, должно быть, письмо от НЕЕ. Сколько же ЕЙ сейчас лет, если прошло вроде бы пять? А вдруг ОНА напишет, что хочет вернуться? Обменявшись новостями из своей жизни, о чем они будут говорить? «Ну, нет, - с неудовольствием подумала София. – Я прочитаю письмо
завтра. Я так устала». 
Утром, приняв душ и завернувшись в халат из тайского шелка, такой нежный и удобный, она налила кофе в чашку с наперсток. И со вздохом развернула письмо: «Девочка моя, моя неземная любовь! Прошло ровно 5 лет, как меня нет в живых. В день нашей разлуки я написала 5 писем и взяла слово с Петра, что он будет отправлять их каждый год в условленный день. Если ты читаешь это письмо – значит, он сдержал слово. Ты
должна понять меня: я знала – тебя в жизни ждут большие горизонты, и скоро даже на их краешке для меня не останется места. Я решила тихо сойти со сцены, не дождавшись конца представления. Эта новость будет сложной для тебя, но она не убьет: потому что время тебя вылечило. Я останусь в твоей памяти красивой
женщиной, первой любовью, незапятнанной раздорами и взаимными упреками, сценами и ссорами. Я знаю, тебе грустно сейчас, но твоя грусть светла. Потому что  ты уже можешь жить дальше, без меня, но
вспоминая меня как светлый луч твоей зари».
Дочитав письмо, София увидела, что в чашечку кофе падают влажные капли. Господи, как давно она не плакала. Как давно она не чувствовала этой спасительной влаги на своих щеках.  Как необходимы были ей эти слезы очищения и возвращения к бессмертной жизни души. А грусть ее действительно была светлой.

Эта история случилась двадцать лет назад. Тогда мама пригласила меня в отпуск в Ялту. Мы поехали наобум, без тура, думая устроиться на Васильевке в каком -нибудь живописном частном домике, подальше от курортного шума. Наши мечты сбылись: мы отыскали именно такое место и поселились в скромной мансарде в гостях у семейной пары. Мне нравилась тонкая улыбка хозяина дома - седого татарина Ильяса, его белая рубаха, заправленная за пояс широких штанов. Мне нравилась его русская жена тетя Оля, хозяйская, уютная, домашняя тихая женщина. Мне нравилось стоять на самом краешке мола и вдыхать полной грудью воздух морских странствий, который везли плывущие по краю горизонта белые теплоходы. Мне нравилось сидеть на набережной, тянуть из соломинки коктейль и лениво смотреть из-под козырька панамы на диковинные декоративные пальмы. Мне нравилось вместе с мамой мыть ноги в холодной воде ручья в парке Воронцовского дворца. Мне нравилось заснуть на пляже под плеск лазурной волны, накрыв лицо разворотом "Мастера и Маргариты". Мне нравилось тайком покуривать сигареты "Золотой берег"и прятать пачку в водосточную трубу. Мне очень понравился мой карандашный портрет, который сделал студент - художник на
набережной. В тот день я свернула его в трубочку и, обнявшись, мы с мамой пошли дальше. Края ее широкополой шляпы щекотали мне щеку...
Но скоро счастье оборвалось. Я заболела. Я слабела буквально на глазах, и вскоре не могла уже самостоятельно забираться на горку, где мы жили. Я поливала ее всю своим желудочным соком. И мы принуждены были отдыхать под каждым кустиком. Ильяс и тетя Оля были чрезвычайно встревожены и предложили позвать их знакомого старого врача дядю Алмаза. Пришел доктор, обследовал меня и вынес вердикт: ничего страшного, просто душный ялтинский климат мне не подходит, и моя слабость пройдет сама собой, как только мы вернемся домой. Но уезжать не хотелось, и мы решили еще чуточку пожить у гостеприимной пары...
Мама утром уходила на море, виновато прощаясь со мной крыльями своей шляпы. А я лежала на кровати и уныло смотрела в окно на раскинувшиеся под горою аккуратные плантации табака.Я думала о том, почему в
этом уютном двухэтажном доме не слышно детских голосов. Мне было тем более грустно, что теперь я не могла строить глазки молоденьким официанткам ялтинской кафешки "Синяя чадра", где мы с мамой обедали и, затаив дыхание, вглядываться в обрисы гор, катаясь по канатной дороге. Каждый раз, с трудом спускаясь по лестнице и проходя мимо нашей веранды, я находила тарелку свежих крымских фруктов на столе с запиской "Для тебя, принцесса". Я только нюхала плоды инжира и миндаля, есть я все равно ничего не могла. Иногда я поднимала с тропинки, по которой шла в туалет, как бы случайно оброненный букет лаванды и во мне все сильнее зрело желание, узнать, кто готовит для меня все эти нежные сюрпризы. На следующее утро, рано, как только смогла, я затаилась в саду и стала наблюдать за лавандовой клумбой...Вот взошло солнце, в сад вышел старый Ильяс. Он приблизился к моему тайнику, нагнулся и крупной кистью стал рвать
сиреневые цветы. Сорвав один, он распрямлялся, проверял качество сорванного растения, поднимая букет к солнцу и рассматривая композицию на свет, и вновь принимался за работу. Я улыбнулась его прекрасному труду и хотела было ретироваться незаметно, как вдруг услышала, как обычно молчаливый Ильяс запел:
" Я рисую, я тебя рисую, я тебя рисую, сидя у окна. Я тоскую, по тебе тоскую, если бы только это знать могла..." В его голосе было столько нежности, что мне захотелось выйти из своего укрытия и обнять старика, но я не посмела нарушить таинство, которому только что стала свидетелем...
Несмотря на болезнь, ласковое тепло поселилось в моем сердце, когда я уезжала, мне захотелось поблагодарить Ильяса, и я позвала его в свою комнату. Робко он остановился на краешке порога. Я улыбнулась старику и смотрела на него с той нежностью, с которой он смотрел на утренние, в росе, цветы лаванды, которые собирал для меня:
- Дядя Ильяс...Что я могу сделать для вас, как отблагодарить за ваше доброе сердце?
Он помолчал. Я видела, что он собирался уходить, так и не ответив мне, но вдруг старик заговорил, мягко и горячо:
- Когда я прибирался в комнате, Лора, я нашел на подоконнике твой портрет...лист, свернутый в трубочку...ваши глаза...твои глаза...Они так напомнили мне глаза нашей ушедшей дочери...
Я опустила взгляд и ...вдруг части моих недавних размышлений у окна слились в единое целое, и с щемящей болью я вдруг осознала, почему в уютном доме не было слышно детских голосов. Без слов я растегнула молнию сумки, достала рисунок и вложила его в раскрытую ладонь дяди Ильяса.....
Мама помогла мне улечься на заднее сидение и повезла меня через перевал, домой. Диагноз Алмаза оказался правильным: с каждым часом силы возвращались ко мне. Ближе к Херсону я уже перебралась на переднее сидение и весело и сочно поедала арбуз, который мы купили у румяной хозяйки на трассе. Вечером того же дня, совершенно здоровая, я уже пила с друзьями пиво в баре истоила глазки моим ровесницам - официанткам нашей любимой кафешки...

Я  такой случай уникальный расскажу на тему "Один любит - другой позволяет себя любить"... Есть у меня подруга. Назовем ее Лика. Дружим мы с ней больше 20 лет.  Я помню, как впервые в тайне 20 лет назад рассказала ей о своей любимой ( мы с Ликой дружили, но особо своих приоритетов в личной жизни не афишировали, а после этого рассказа откровенного спелись душами навсегда). А Лика в ответ поведала мне свою историю. Провожала Лика свою любимую на автовокзале на автобус. Ехала любимая на 7 дней на море за 100 км. Полчаса обнимались и прощались. И вот автобус тронулся. Лика вместо того, чтоб домой пойти, побежала за автобусом, автобус медленно выруливает - и Лика медленно бежит, автобус ход набрал - и Лика не отстает. Люди из окон выглядывают пугливо. Уже в салоне крики раздаются: "Человек за бортом!", "Пассажир отстал!", "Водитель, имейте совесть, остановите, человек ведь билет купил, проезд оплатил, а вынужден бежать на своих двоих". Наконец водитель остановил. Лика в салон забежала, любимую поцеловала, и опять за автобусом до самой городской заставы бежала....Так бегает она за автобусом любимой 20 лет. А та любимая замужем, вот у нее и сын уже женился, а Лика все за автобусом бежит. Я ей по-пьяни говорю: "Лика, может хватит бегать?" А она мне отвечает: "Лора, я хочу, чтоб она наконец сказала мне, что любит меня". Я искренне удивляюсь: "А она, что, хотя б в постели не говорит?" Лика машет башкой: "Неа, молчит как рыба об лед"......

 Я помню это первый эскалатор,
Как мама помнит первое ситро,
Как я боясь, смешно ступила на пол,
Большой столичной станции метро.
Ты улыбалась этой незадаче,
Дивясь провинциальности моей,
Но - это было как залог удачи
И слаженности нашей жизни всей.
На лавочке шушукались старушки
На благо мира и своих годов.
Ты помнишь, у Шевченко на макушке
Лихие птицы вывели гнездо?
Беспечный день уж к вечеру клонился,
Стоял как школьник средь дождливых струй,
И вот совсем он набок накренился
И превратился в первый поцелуй...
Нет, вышла жизнь не слаженной, а сложной,
Из туч осенних утекла вода,
Но то, что это станет так возможно,
Мне невозможным виделось тогда.
Твоей любви хватило не на долго:
Ушла ты в галс совсем других ветров...
Лишь из-под ног уносится дорога
Совсем не так, как в киевском метро

      Вот мы заговорили об "игроках", и память вернула мне образ моего виртуального друга  Анжелы.Он всегда был здесь и есть. Боже мой, сколько копий было сломано пользователями "Мира", чтоб только привлечь внимание двадцатилетней красавицы, запечатленной на фотопортрете с изящной кистью, поддерживающей нежный подбородок. Ваш взгляд скользил вниз и ловил просверк иэлегантных часиков со счетчиком часов и минут, смещенным влево. Однажды восторженный молодой человек так и написал в комментах к ее аватару: "Только уникальная личность способна найти гармонию в ассиметрии."
Анжелой хотелось наслаждаться и смотреть ее фото бесконечно. Вот она стоит перед входом в ночной клуб и ее взгляд преисполнен куража и любопытства: что там, за закрытой дверью? Быть может, судьба? Она так любит жизнь и тайну бытия, что даже на расстоянии 10 тысяч километров можно представить шлейф аромата Delicious Night от DKNY, тянущийся за ней, и уловить сладость помело и ежевики, почувствовать тончайший букет ночных цветов – жасмина, ириса и орхидеи.
А вот Анжела сидит в кафешке Доклендса, раскрыв разворот «Дейли ньюс». Она ничем не отличается от обычной лондонской девушки – на ней винтажное платье, байкерская кожаная куртка и плотные цветные коготки. И, рупь за сто, два парня в джинсах, в футболках за два фунта и пиджаках с блошиного рынка,
исподтишка наблюдающие за  Анжелой с заднего плана, не распознают в ней одесскую девушку с Малой Арнаутской.
Красота Анжелы завораживала, но не только это, удивляли ее микроблоги, слишком мудрые для розового двадцатилетнего опыта, и однажды, прочитав: «Бог не играет со Вселенной в кости – все взаимосвязано и исполнено смысла. И пусть этот смысл почти всегда скрыт от нас, мы знаем, когда приближаемся к исполнению нашего истинного предназначения на земле – в такие мгновения все, что мы делаем, заряжено энергией воодушевления (с)» я, заряженная энергией воодушевления, спросила: «Юная леди читает Коэльо?» Так началась наша с Анжелой многомесячная переписка. Я узнала о ней все: что она сумасшедшая поклонница поэта Одена, что она слушала лекции по литературе в Сорбонне, что она обожает брюнетов с голубыми глазами и блондинок с карими, что она размеру и форме предпочитает качество и содержание, что она до щенячего визга любит жизнь и молодость, а когда мы сблизись настолько, что узнали друг о
друге все, я услышала и самое главное…
В этот день я отправила Анжеле фрагмент из повести Коэльо «Заир» - совершенную, элегантную притчу о брате – ключаре и его  виноградной кисти…Мы восхищались филигранностью глубоких  тонких образов
притчи, и вдруг я спросила у Анжелы:
- Анжела, а кому ты подарила бы свою виноградную гроздь?
Долгое и немного неловкое молчание было мне ответом, пока на мониторе не проявились слова:
- Мне давно хотелось сказать тебе правду….И, думается, момент этот настал….И повод тоже, Лариса,
…я хотела бы сегодня
подарить виноградную гроздь моей внучке Анжеле и сказать ей слова самой сердечной благодарности за то, что купив мне ноутбук и разрешив пользоваться своими фотографиями, она продлила жизнь и молодость старому больному человеку, которому сегодня осталось на Земле  пережить всего лишь несколько дней боли….
Я долго не могла ничего ответить Анжеле, я писала, стирала, и снова писала и стирала глупые фразы, и в конце концов боль за то, что Анжела прощается со мной, перевесила все смутные чувства, и я сказала:
- Как же на самом деле зовут ту девушку, которой сегодня я хотела бы передать и свою виноградную гроздь в благодарность за минуты, в которых я понимала, что нет ничего важнее на свете, чем единение двух
родственных душ?
- Пусть и теперь эту девушку, которая жила благодаря единению двух родственных душ, зовут Анжела, - ответила она. – В эти минуты все для меня было заряжено энергией воодушевления. И мне действительно было 20 лет, и ни минутой больше…
Я откинулась в кресле и подумала о том, что она, как всегда в наших разговорах, права. Пусть для меня она останется моей Анжелой, моим другом, которая смотрит на меня смеясь с высоты своей вечной юности: в черном приталенном пиджаке с короткими рукавами, из-под которых выглядывают манжеты, в черных брюках-дудочках, не скрывающих узких носков гангстерских туфлей и в лиловой рубашке с высоким воротником – стойкой и узким галстуком….
Прошло полгода с тех пор, как погас зеленый огонек ее агента, а потом и исчезла страница в потоке уходящей  информации, но время от времени я открываю ее любимого Одена, чтоб уже самой себе прочитать стихотворение, которое стало известно на весь мир благодаря фильму «Четыре свадьбы и одни похороны":
Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.
Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах «Он мертв» над головой,
 И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть
 Регулировщики – в перчатках черных пусть.
Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
 Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.
 Созвездья погаси и больше не смотри
 Вверх. Упакуй луну и солнце разбери.
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Сажусь я с вами неслучайно рядом -
Ученики за партой так сидят - 
И я прошу вас откровенным взглядом
Раскрыть любую притчу наугад.
Лежит пред нами золотая книжка
С историей всех радостей и бед.
Ее нам сунул озорной мальчишка - 
Наш одноклассник - друг или сосед.
Мы пролистали первые страницы,
Коснулись пальцами ее начальных глав.
Могли случайно наши кисти слиться,
Но мы испуганно их спрятали в рукав.
Глава про бабушку. Она вещает внучке
Какой бывает сложной жизнь порой.
На парте прямо шариковой ручкой
Рисую я снежинок первых рой.
Глава вторая. Острова и море.
Нет к берегу желающих пристать.
Какое все ж пронзительное горе,
Когда любовь никто не хочет взять.
И только время, мудрое как Вечность,
Протягивает руку ей на миг.
Рисую я на парте бесконечность
Песочные часы и светлый лик.
Страница следующая. Просто есть картинка
На весь периметр и книжный разворот:
Сидит на пляже девочка с корзинкой,
На море смотрит и кого-то ждет.
Я глубину рисунка постигаю,
Его бесценность, истинную соль...
Я не смотрю на вас,  я ощущаю:
Рядом со мною дивная Ассоль.
Моя рука над партой замирает.
Я взвешиваю что-то на весах.
И вот она уже опять порхает, 
Рисуя алые как чувства паруса.
...Зашла уборщица. Убралась в кабинете
И приказала книжку нам закрыть.
И проворчала: "Вот уж эти дети...
Опять за ними парту надо мыть"...
Выходим мы в распах широких улиц - 
Я ваш рюкзак как таинство несу....
Ассоль, читая стих, вы улыбнулись?
И, если так, - счастливой я усну))