Художественный директор Джо Дассена – Жак Пле регулярно прослушивал всевозможные диски в поисках новых песен, новых мелодий. И вот в один прекрасный ему попалась именно эта пластинка в 45 оборотов!
Надо заметить, что у Жако, как его называли друзья, был потрясающее чутьё. И он не мог не отметить эту песню, эту мелодию!

Вспоминает Клод Лемель, один из авторов текстов песен Джо и его друг:
«Жако обезумел, он лезет из кожи вон, чтобы новинка перешла к его исполнителю. CBS упрямится и не отдает её. Эта транснациональная корпорация рассчитывает на оригинальную версию, чтобы как следует нагреть руки этим летом. Однако Жако, настой¬чив и убедителен. Ему удается уговорить руководство фирмы грамзапи¬си. Он, торжествуя, бежит со своей добычей к Джо, который с неподдель¬ной радостью прослушивает запись на мастер-диске.
Призывают и меня. Сорокапятка крутится на проигрывателе. Жак и Джо внимательно ждут моей реак¬ции. А я их разочаровываю! У меня никогда не было их нюха, мне не то чтобы совсем не нравится... так себе. Не увлекает. Мне этот кусок даже кажется довольно скучным. Слава Богу, что я не художественный директор! Мои друзья начинают прилежно объяснять мне, как это пре¬красно. Это, конечно, ни к чему: ведь я им доверяю. Жак возвращается к себе в пригород Со. Джо задерживает меня, чтобы поговорить о тек¬сте. Он в восторге... Правда, я не совсем пока понимаю, что есть чем восторгаться.
– Как ты это ощущаешь?
Я отвечаю, что представляю эту историю в двух временных плос¬костях: сначала проговариваются куплеты, в которых некто одинокий вспоминает о горестях прошлой любви, а за ними следует припев, в ко¬тором повторяются - в будущем времени - те клятвы, которые влюблен¬ные давали друг другу, пока любовь была жива. Джо к этим построениям относится с одобрением.
– И когда вы с Пьером (Деланоэ – это известный поэт-песенник, который так же писал для Дассена) возьметесь за работу?
– В конце недели в Довиле.

Пятница, вторая половина дня. Гигантский автомобильный поток в направлении к загородным домам. Вооружившись тетрадями для за¬писей, мы с Пьером are ready for departure... (готовы к отъезду. - англ.). «Мне надо свернуть с дороги и заскочить к Жаку Рево, - объявляет Пьер. - Он должен передать мне одну кассету». Останавливаемся на авеню Пуанкаре. Автор музыки «My way» проживает на шестом этаже в шикарных условиях да еще имеет, разумеется, студию звукозаписи, оборудованную по последнему писку технической моды. У наше¬го дружка Жака Рево безошибочный вкус, поэтому мы пользуемся своим кратким визитом, чтобы смущенно дать ему послушать наше выполненное англо-итальянское школьное задание: мы действитель¬но довольно скептически относимся к этому нашему произведению и хотели бы знать мнение Жака.
«Гениально! Жмите!» - отвечает Рево, покорённый мелодией Кутуньо.
«Жмите!» Пьер не заставляет повторять себе это слово два раза и по¬бивает мировой рекорд на дистанции Париж - Ле Планш. заставляя выть все тревожные сирены на всех пунктах оплаты за дорогу. Потряса¬ющий человек! Само нетерпение, воплощенная жажда работы. Мы кабинете, с ходу отказываемся от соблазна следовать за содержанием исход¬ного текста. В нем речь идет о чернокожем американце, которому плохо в Америке и который говорит себе, что лучше уехать на континент сво¬их предков, в Африку. Нет, роль из оригинала песни Джо не подойдет. Я излагаю моему собрату по перу свою идею о двух временных планах: возвращение в прошлое, воспо¬минания о клятвах... Принято!
Пьер - настоящий счастливчик, по части песен, рвется с места в карьер. Как опытный водитель, он жмет на газ: по¬скольку исходный текст начинается со слов You know..., он пишет:
«Знаешь...».
Простые и ясные слова выстраиваются легко:
«Мы шли с тобой по пляжу, немного похожему на тот, где я сейчас. Там это время года называют "индейское лето"...»
Он написал эти послед¬ние слова, почти не задумываясь, спонтанно, вспомнив, как в Нью-Йорке один таксист рассказывал ему об этом магическом сезоне. Я принимаю эстафету и прибавляю, используя мой обожаемый кон¬трапункт:
«...но оно было просто нашим».
Он продолжает:
«В сво¬ем длинном платье... ты была похожа на акварель Мари Лорансен».
Ба! Она-то тут при чем, спрашиваю я себя... но красиво... Чтобы не отставать, я прибавляю:
«Прошел год, век, вечность».
И, не сбавляя темпа, иду в атаку на припев:


Et on s'aimera encore
Lorsque Vamour sera mort,
Toute la vie
Sera pareille h ce matin...

Мы уедем,
Куда и когда захочешь,
И будем любить друг друга.
Когда и сама любовь умрет,
Вся наша жизнь
Будет похожа на это утро...


Тут я говорю Пьеру: «Ты здорово придумал это "бабье лето". Надо, чтобы в конце припева эти слова как-то повторились». Он согласен, но тут ниточка рвётся. Если до сих пор текст возникал почти сам собой, с волшебной легкостью, то на этом этапе всё застопорилось. Ничего! В голову лезут глупости типа «Кончилось бабье лето», «Как красиво ба¬бье лето», а то и ещё похуже... Мы с отвращением говорим друг другу, что лучше пока сочинить второй куплет, и вдохновение тут же возвраща¬ется. Фразы текут одна за другой, и скоро всё готово. Остается эта пресловутая последняя строчка! Тогда мы решаем расслабиться в салоне талассотерапии. Когда вы иссякли, надо отвлечься. Творчество не терпит застоя.
Картина совершенно сюрреалистическая: мы оба сидим в паровых ка¬мерах, похожих на кос¬мические капсулы, пог¬лощенное пиво вытекает крупными каплями пота.
Торчат только головы. Пьер поворачивает свою багровую физиономию ко мне:
– Я придумал!
– Ну, говори!
– Нет, когда выйдем!
– Я сгорю от любопытства!
Он даже не смеется шутке. Пытка заканчивается. Голые, как Адам с подружкой, оба автора быстро закутываются в полотенца:
«В красках бабьего лета!»
Да ты же одну ноту прибавил!
Наплевать!
Я напеваю про себя. Да, он прав. Долей больше, долей меньше - ме¬лодии это не вредит, а вот текст действительно «заиграл»!
Через два дня я оказываюсь у Джо в «Тюильри» и провожу первое про¬слушивание без Пьера, который чем-то занят. К моему крайнему удив¬лению, я получаю немедленное «Печать дозволяется». Что это на него нашло? И к добру ли? Приезжает Жак Пле. Я второй раз исполняю наше произведение, и тут происходит невероятное: прозорливый Жак, наш Жако, которому надо присудить премию «Золотой Нос» на Всемирной выставке музыкальной продукции MIDEM в Канне, ошибается: «Текст вы написали отменный, но надо убрать две вещи: бабье лето, потому что никто не знает, что это такое, и платье Мари Лорансен, потому что ник¬то не знает, кто она такая!»
Один-единствен¬ный раз не послушали его совета …..»

Существует множество переводов этой песни, но, пожалуй, ни один из них не сможет передать всей красоты того, что мы слышим в исполнении Джо Дассена.
Но всё же – один из переводов:

Знаешь, я никогда не был так счастлив,
Как в то самое утро,
Мы шли по пляжу,
Немного похожему на этот.
Была осень,
Та осень, когда стоит хорошая погода,
Время, которое бывает
Лишь на севере Америки,
Там его называют "индейским летом",
Но по сути это уже была просто осень,
В своём длинном платье ты была похожа
На акварель кисти Мари Лорансон,
И я помню,
Я очень хорошо помню всё,
Что я сказал тебе тем утром,
Год тому назад, век назад, вечность...
Мы пойдём, куда ты захочешь,
Когда ты захочешь,
И будем любить друг друга
Даже когда любовь умрет,
Вся жизнь будет словно это утро
Цвета индейского лета
Сегодня я очень далек от того осеннего утра,
Hо будто бы я там,
Я думаю о тебе,
где ты, что делаешь,
существую ли я ещё для тебя?
Я смотрю на волну,
Что никогда не достигнет дюны.
Видишь, как и она,
я вновь откатываюсь назад,
Так же, как она, лежу на песке
И вспоминаю,
я вспоминаю о приливах,
О солнце и о счастье,
которые прошли у моря
Целую вечность назад, век, год...
Мы пойдём, куда ты захочешь,
Когда ты захочешь,
И будем любить друг друга
Даже когда любовь умрет,
Вся жизнь будет словно это утро
Цвета индейского лета

Слова написаны, осталось – самая малость – записать песню в студии.

Рассказывает Клод Лемель:
«13 часов 30 минут: открывается дверь студии СВЕ, которая выходит прямо на улицу Шампьоне, а чтобы быть точным, это дом 95. Появляет¬ся Джо собственной персоной, волосы не уложены, во рту сигарета; для каждого находит приветливые слова. Нас в уже прокуренной аппарат¬ной трое, аппаратура готова воспринять голосовые модуляции певца. За пультом - волшебник великан Бернар Эстарди (2 метра 2 сантиметра!), тоже обладатель баритона и звукооператор лучших шлягеров семидесятых годов. Слева от него Жако, а я на маленькой скамеечке слева от входа, где мы по очереди отдыхаем. Джо устраивается снаружи, ок¬руженный проводами, ширмами, микрофонами, пюпитрами и наушни¬ками, и начинает репетировать. У него сразу получается весьма убеди¬тельно. Видно, что певец одарен, он без усилий исполняет свинг, текст произносит четко, но без лишнего нажима. Вы скажете, что это азбука певческого искусства. Может, и азбука, но не все её освоили.
– Начнем?
– Пошли!..
Первые ноты вступления. Голос Джо. Захватывающий, пора¬зительный, неповторимый. Песня заканчивается.
– Иди, послушай, - говорит Жако.
Джо входит в аппаратную, зажигает сигарету.
– Как получилось?
– Совсем неплохо, сам увидишь.
На самом деле мы в восторге уже от первой попытки, но ни в коем случае не показываем это! Малейшее несвоевременное проявление энтузиазма вызовет со стороны Джо обвинительный приговор, не подлежащий обжалованию, и нам придётся переписывать песню два дня подряд. У нас уже был такой опыт с «Мари-Жанной» и другими. Итак, только «совсем неплохо», больше ни звука! Джо морщится. Ему не нравится. Странно, если бы было наоборот. «Пишем ещё раз», - говорит он, оставляя нас в жарком и влажном аквариуме.
Вторая попытка:
«Знаешь, я никогда не был так счастлив, как в то утро...»
Мы переглядываемся, не веря своему счастью. Просто велико¬лепно! Правильный, очень точный тон, эмоции и в проговариваемой части, и в куплете очень сдержанные, но угадываемые. Магия. Чудо. Не¬ужели «Бабье лето» пойдет уже со второй попытки? Как бы не так, певец, разумеется, абсолютно не удовлетворен.
– «Нет! Не пойдет! Попробуем еще раз!»
И он начинает заново... раз, два, десять, двадцать и т. д.
Чем больше он поёт, тем больше исполнение проигрывает. Жак, ко¬торый вначале стоически терпел, шепчет Бернару: «Вторую запись при¬прячь!» Тот заговорщически подмигивает. Бедный Пле просит у меня сигарету, что означает, что он в отчаянии, потому что терпеть их не мо¬жет. Как остановить Джо, которого охватила исступленная неодолимая страсть к перепеванию:
«Мы уедем, когда и куда захочешь...»
– Джо, фальшивишь!
Вот уж этого Джо не выносит! Он примет любое замечание:
что он косит,
что у него слишком длинные ноги,
что ему не хватает дыхания,
что его мать зовут Мединой Меркурии (его мать зовут – Беатрис Лоннер, а Мелина Меркурии – вторая жена отца)
и даже - не поверите! - что он плохо играет в шахматы (а в шахматы Дассен играл – блестяще!),
но только не то, что он фальшивит...
Вне себя, он влетает в аппаратную, где дым от французских сигарет уже можно резать швейцарским ножом.
– Включай!..
И, побелев от ярости, слушает куплет:
– Абсолютно никакой фальши!
Он прав. Это не фальшиво, это плохо, но у его художественного ди¬ректора, хитрой бестии, был только один способ сделать так, чтобы до Джо это тоже дошло.
– Вы вторую запись не стерли? - спрашивает Джо, немного успоко¬ившись.
Жак поворачивается к Бернару с невинным видом:
– Ты ее сохранил?
– Э-э... вроде да, - лицемерно отвечает тот.
Джо, устав сражаться, прослушивает запись, которую он отверг двумя часами раньше, и с очаровательным бесстыдством заявляет: «В конце концов, она недурна!»
Жако облегченно ворчит: «Возьмем эту!» Уже около семи вечера. Сна¬ружи светит солнце. Парижский весенний воздух вытягивает дымный туман через широко раскрытые двери студии. 24 мая 1975 года.
Много позже, когда песня зазвучит на всех волнах, начав свой трид¬цатилетний триумф, твой отец со своим обычным упрямством будет утверждать, что третий вариант, пожалуй, был лучше. Может быть! Но именно второй, всем известный, останется в памяти тех, кто танцевал под нее слоу, кто лелеял последнюю надежду на любовь, второй, хотя он не был последним!»




Запись 1980 года



Песню эту Джо Дассен записал на нескольких языках - на английском, немецком, итальянмком, испанском...