В тот же день, в воскресенье, к вечеру, с речки Асселя мы отправились в прелестную долину Белегуша, лежащую в 125 верстах от Оренбурга. При въезде в нее мы заметили полуразвалившуюся мечеть. Вступив в долину, мы поражены были движением, которым она была оживлена.

Долина Белегуша служила местом летней кочевки тринадцати полукочевых, полуоседлых башкирских деревень ближайших к этому месту Одиннадцатого и Двенадцатого юртов Десятого башкирского кантона. Сотни красивых наездников встретили своего атамана восторженными криками и кружили около его экипажа, потешая и его и себя джигитовкою. Резвые кони их были наряжены в красивые верховые уборы. Серебряные уздечки, пахвы и богатые седла изукрашены цветными камнями, огромными сердоликами и бирюзою, вероятно, фальшивою; чапраки шиты из сукна ярких цветов и богато обложены галунами. Казаки одеты были в национальные свои наряды: в голубые и малиновые, обшитые золотом и серебром, чапаны, в штофные и атласные бешметы; на головах их были тоже разнокалиберные уборы; то малиновые бархатные шапки, то богатые суконные колпаки, широко опушенные лисьим околышем, то обшитые бобром атласные тюбетеи, то легонькие красные суконные башлыки; одним словом, всюду и во всем высказывалось великолепие, хотя и чисто азиатское, тем не менее, однако ж, не лишенное некоторой степени изящества и даже в глазах тех людей, которые с малых лет присмотрелись к однообразию европейского костюма.

Много здесь было молодых людей в обыкновенных казачьих мундирах; они, из особенной ревности к форме, не желали воспользоваться дарованным башкирцам дозволением носить на службе народную одежду; многие из них даже и принарядились в свои доспехи вовсе не потому, чтоб на них падала служебная очередь, а единственно из доброй воли и желания выказать рвение свое и доказать, что добрый казак, и по приказу и по охоте, всегда готов на царскую службу. И таких примерных всадников было здесь не десятки, а целые сотни, в чем я на другой же день имел случай лично удостовериться. Местное начальство, для сформирования сверх комплекта одной учебной сотни, вызывало вольных охотников из числа тех казаков, которые были уж выкомандированы на внутреннюю службу, но, вместо ста охотников из служилых казаков, пред взоры любимого атамана предстало пятьсот человек неочередных башкирцев, на подбор молодец к молодцу. Некуда было девать такое множество молодёжи; их надо было распустить по домам. Надо было видеть, с каким огорчением не попавшие в «сотню» охотники выслушали объявление, что начальство, ценя их преданность, не имеет надобности отрывать их от домашних занятий и употреблять на службу не в очередь. В России такие порывы чувств верноподданничества вовсе нередкий случай. Вероятно, это происшествие прошло бы и у меня незамеченным, да спасибо хивинцам: они надоумили меня вдуматься в великость значения этого, по нашему мнению, очень обыкновенного факта. Мои хивинцы просто остолбенели от изумления, когда им объяснили такое необыкновенное стечение избранной башкирской молодёжи из лучших семейств.

— Да, у нас бы их и палкой на ханскую службу не выгнали! — заметил секретарь посольства.

— Хочешь службам гуляйть, золотая тилля (червонец) нам давай! — присовокупил другой его товарищ, давая тем заметить, что в Хиве никто даром на службу не пойдет.

— А коням–то ево падишахова? — спросил третий хивинец.

Когда им ответили отрицательно и объяснили, что у нас каждый казак должен выступить в поход по первому призыву, на всем на готовом, на собственное иждивение снарядив себя и амуницией и конем и сбруею. Хивинцы не нашлись что даже и отвечать на это. Разумеется, мы не упустили заметить им, что подобные обязанности казаков существуют вследствие того, что они никаких уж других повинностей и податей не несут и имеют привилегию владеть Высочайше дарованной им общественной войсковой землей, разделяемой каждому члену войскового сословия поровну, сообразно с его чином. Но хивинцы — народ азиатский: им ничем не вдолбишь европейской теории поземельного владения. Они поняли только то, что Россия богата и сильна народною любовью и преданностью к престолу и отечеству, и что для русского Царя — все его подданные одинаково родные дети.

Первое мое знакомство с башкирцами произвело на меня самое отрадное впечатление.

Известно, что все мухаммедане бреют головы; их бреют себе и башкирцы. Нельзя отрицать и того, что европейский костюм, военная каска или казачья шапка и бритый череп как–то не совсем идут одно к другому. В отношении к башкирцам, начальство не вмешивалось в эту дисгармонию, зная очень хорошо, что лучше всего вопрос предоставить свободному течению обстоятельств, а не заставлять народ круто отказаться от старинных национальных привычек.

Башкирцы отовсюду окружены русскими; лучи нашей цивилизации, так или иначе, должны были отразиться и на башкирцах. Молодёжи и отцам семейств дорога была национальная одежда, да и царская–то форма тоже очень пришлась им по вкусу. Того, что к военному покрою плохо идет бритая голова, не понять они не могли: некоторые, из усердия дать себя заметить начальству, стали понемногу приучаться и мундир надевать, и волосы отпускать, и даже брить бороду, а борода для мусульманина вещь самая драгоценная! Теперь вовсе не редкость встретить даже пожилого башкирца с выбритою бородою и с отпущенными, по форме, на голове волосами.

Насмотревшись на башкирские костюмы и праздничные и будничные, на цветные чапаны и на синие и белые халаты, я стал расспрашивать о прежнем национальном вооружении, которое только в очень недавнее время вышло у башкирцев из употребления. Во–первых, башкирцы носили шлемы, стальные, с золотыми насечками по ободкам и с толстыми стегаными бархатными козырками и назатыльниками; к отверстию, сделанному в вершинке шлема, привязывался какой–нибудь цветной, обшитый золотом, лоскуток сукна, а в самое отверстие втыкалось совиное перо. Во–вторых, башкирцы, поверх чапанов, носили стальные кольчуги, вроде тех, какие изредка носят еще киргизы и какие мы доселе можем видеть в Петербурге на кавказских горцах, Собственного Его Величества Конвоя. В–третьих, вместо портупей, у башкирцев были старинные кожаные пояса с насечками и с отлитыми из бронзы, вместо блях, орлами, и прежние жалованные кривые сабли с насечками на клинке и с орлами на рукоятках. Все эти принадлежности воинского снаряда доселе, как святыня, сохраняются во многих башкирских семействах. Наконец, у башкирцев были копья и сайдаки, то есть лук и колчан со стрелами. Эти последние принадлежности вооружения, равно как и старинные сабли доселе еще иногда употребляются башкирцами, хотя от стреляния из луков они и порядочно поотстали, славно зато владея саблей и винтовкой.

Башкирец на постоянном местопребывании ест ужасно много; но в дороге, на походе, не знаешь, куда девается у него аппетит. Одна горсть курта, разведенного в воде, достаточна для того, чтоб напитать досыта четырех взрослых башкирцев; при нужде, одному человеку довольно только небольшого катышка этого сыра: он будет сыт им целые двое сутки и не проголодается.

Ежедневная пища башкирца состоит из одного блюда. Он ест только два раза в сутки: в обед и в ужин; утром он в рот ничего не берет, разве напьется кумысу, и то летом, разумеется; зимой только богатые пьют кирпичный чай с маслом. Разносолов мало; обыкновенное блюдо — кашица из полбенной крупы с растертым в ней куртом (говорят: и «курт», и «крут»). Летом, когда скот бывает дойным, башкирцу не житье, а масляница: у него является и кумыс, и масло, и сыр, и каймак — кушанье, состоящее из одних жирных и густых пенок; те, которые в состоянии зарезать барана, разумеется, не довольствуются одним блюдом; у них и салма́, и бишбарма́к, и плов с черносливом и изюмом — всего вдоволь. Богатые люди, вместо кирпичного, пьют цветочный чай, да и как еще пьют! У башкирцев я видал такие огромные самовары, каких ни в одной сбитенной даже в Москве не сыщешь. Башкирцы рассыпной чай пьют и внакладку, и вприкуску, и даже вовсе без сахару, с одними сливками; этот последний способ приготовления называется «сухой чай».