Откройте свой Мир!

     Вчера, 28 мая, в нашем любимом «Жуке», что на Гороховой, 33, как всегда, в 19-30, состоялась презентация двух авторов и двух книг разом.
     Вот как это выглядело:


     Муравьев, доложу я вам, собралось преизрядно — пресловутому яблоку, может, и нашлось бы где упасть, но уж арбузу этот фокус ни за что бы не удался.
    Зато очаровательным хозяйкам... так и хочется на добрый старый манер сказать «литературного салона», но время, увы, диктует более холодные слова «магазина-клуба» (впрочем, клуб — это тоже совсем неплохо!), так вот, им удалось-таки доказать, что — вопреки общеизвестной максиме — впрячь в одну презентацию коня и трепетную лань вполне возможно. Могучий боевой конь Дмитрий Вересов был притом не только традиционно интересен, но и весьма галантен, а неизменно изящная лань Юлия Андреева показала себя истинным златоустом.
     Потом, как водится, была неофициальная часть с фуршетом, во время которого мы узнали, что клубный сезон 2009/2010 годов в «Жуке» на сем завершился — летние вакации, милые дамы и милостивые господа!
     Значит, до осени!

     В понедельник, 17 мая, как заведено, в семь вечера, прошло очередное заседание нашей славной секции — со взаимным интересом не смогла конкурировать даже воистину летняя погода, и народу, к моему радостному удивлению, собралось не меньше, чем всегда.
     Хвастаться, как велит традиция, в этот раз оказалось некому и нечем (и такое, увы, бывает!), но приятные события все таки имелись:


     Примечание: должен честно признаться, что Лемира Филипповича пришлось и на этот раз поздравлять заочно — двумя днями ранее он на все лето, до середины октября, укатил в свой Гурзуф... А жаль! Хотя и рад за него: знаю, что время в Крыму он всегда проводит не только с пользою для организма, но и весьма плодотворно.
     А затем перешли ко главному событию — творческому вечеру Юрия Гаврюченкова, каковой все те же традиции предписываюет проводить всякому, собирающемуся вступить в Союз писателей Санкт-Петербурга. Юра же как раз надумал сей шаг предпринять.

     
    Засим разошлись. Неофициальная часть прошла не в казенных стенах государственного предприятия «Дом писателя», а в соседнем кафе, но там, каюсь, не снимал, не взыщите. Зато удовольствие получил...

     Вчера, 12 мая, в 1900, в помещении магазина-клуба «Жук», что на Гороховой, 33, состоялось очередное заседание Литературной студии Андрея Балабухи и Леонида Смирнова, собравшее на этот раз не слишком много участников. Явилось всего тринадцать человек (трое отсутствовали по уважительным причинам и о том заранее известили, остальные же, вероятно, слишком устали после «Интерпресскона»). Впрочем, и пришедших оказалось вполне достаточно, чтобы вечер получился интересным.
     «Пятиминутка хвастовства» на сей раз уложилась в одну — лишь Светлана Тулина рассказала, что заняла первое место на конкурсе мастеров боди-арта в Москве (новость отнюдь не литературная, но все равно приятная).
     Затем приступили к обсуждению научно-фантастического романа Андрея Прусакова «Прилив». Как оно шло? Правом нарушать тайну совещательной комнаты я, увы, не обладаю, а посему умолчу. Но что каждый новый роман Андрея — это очередной шаг вверх по лестнице, отметили почти все и ваш покорный слуга в том числе.

     В 2008 году наш сотоварищ по секции Михаил Ахманов выпустил роман «Ассирийские танки у врат Мемфиса» — я с огромным удовольствием писал к нему послесловие и тогда еще предрек, что со временем книга превратится как минимум в первый том трилогии. Не знаю, был ли прав полностью, но совсем недавно увидел свет ахмановский роман «Окно в Европу».
     Дилогия уже состоялась. Так что я не теряю надежды до трилогии все-таки дожить.
На мой взгляд, дилогия (и каждый роман в отдельности) стала заметным событием отечественной НФ. И, к счастью, не я один придерживаюсь подобного мнения: на конкурс «Фанткритик-2010» были поданы сразу две рецензии на «Окно в Европу». К сожалению, одна из них даже не вошла в короткий список, а вторая не дотянула одного балла до призового места. Неважно, почему так случилось, у меня нет ни малейшего желания оспаривать итоги конкурса, где сам же был председателем жюри, все члены которого, кстати, сходились во мнениях едва ли по всем пунктам. Просто так уж вышло. Но мне все-таки представляется, что обе рецензии достаточно интересны и адекватны.
     А потому я решил выложить их здесь в качестве микрокомпенсации.
     Вот их авторы — наши друзья и коллеги по секции:


      А дальше — судите сами.


     …Теперь, по прочтении «Окна в Европу», я понимаю, почему Михаил Ахманов взялся в свое время переводить научно-художественную книгу о хаосе: только человек, в этой области понаторевший, и мог выдумать столь невероятный, невозможный, эклектичный и хаотичный мир.
     Казалось, чем еще удивить читателей и почитателей фантастики по части популярной в наши дни альтернативной истории? По-моему, все войны уже переиграны; все империи превращены в свободолюбивые республики; во все времена и ко всем народам однообразные засланцы отправлены… Так нет же! Сумел-таки порадовать питерский фантаст.
     Ему, правда, не впервой, у него и американские индейцы старушку Европу отколумбили, и будетляне разные по минувшим временам побродили… Да и этот роман — продолжение вышедших года два назад «Ассирийских танков у врат Мемфиса». Продолжение не прямое, такие чаще всего скучны оказываются — то ли автор выдыхается, то ли сюжет, то ли совесть не дает на собственной придумке без конца паразитировать… Нет, у Ахманова со вкусом все в порядке: «Окно в Европу» — не сиквел, а приквел, сюжет совершенно самостоятельный, лишь главный герой из предыдущей книги перешел, где третьестепенным был, да развивается та же модель мира. Но как развивается!
     А по законам жанра. Вот только — какого?
     Альтернативная история? Нет, конечно. Разве способен всерьез размышляющий надо всяческими тойнбизмами писатель измыслить мир, где почти в наше время сосуществуют Египетская империя с Ассирией, Римская империя с Хазарским каганатом, а языческая Русь во главе со Владимиром I Красно Солнышко (правда, и Владимир II Лысый в романе подпольно присутствует, и даже на Владимира III намек есть.), по-когановски распластавшаяся чуть ли не «от Японии до Англии», озабочена выбором веры? И еще в этом мире звенят мечи да сабельки, палят автоматы, в небесах над гужевыми обозами плывут цеппелины, а в славном городе Соча-Кала уже прошла Олимпиада 2014 года… Окрошка! Хаос! Постмодернизм!
     Модная хроноопера? Так и в ней авторы хоть пытаются по мере сил отправлять героев авантюрствовать в более или менее правдоподобной обстановке прошлого. Ну, супермены там. Ну, бред порой (исторический, имею в виду). Но не хаос же. Тогда уж скорее сочинил Ахманов хронооперетту.
     Поначалу, кстати, так и читается. Легко, весело, лихо. И даже арии с ариеттами встречаются — органично вписанные, иронично приведенные в соответствие с контекстом… И прелестная словесная игра — что-нибудь вроде: «Кожемяки были незаменимы, когда придет пора размяться». И маленький ребе из Жмеринки, этакий плод незаконной любви Бабеля к Шолом-Алейхему. И даже непременный попугай-резонер, то ли из стивенсоновского «Острова Сокровищ» весьма кстати залетевший, то ли заглянувший на огонек из «Понедельника…» Стругацких. Но почему-то чем дальше, тем меньше хочется смеяться. Под конец — так даже и улыбаться перестаешь. Оперетка незаметно оборачивается трагифарсом с активным акцентом на первом корне.
     Так что же я все-таки прочитала-то?
     Судя по финалу, антиутопию. Но ведь и она тоже исходит всегда из реальности — точнее, неумолимого развития сиюминутной реальности. Как там у Роберта Хайнлайна было: «Если это будет продолжаться…»? Ведь любая антиутопия именно так строится: некие тенденции, автору в современном обществе костью в горле стоящие, доводятся до логического завершения, абсурда и маразма, тем самым наглядно демонстрируя читателям, до чего можно докатиться или куда их, болезных, ведут. Но у Ахманова-то никакие тенденции не продолжаются и не развиваются. Просто они, до боли родные и знакомые, вброшены в совершенно ирреальный — и потому особенно узнаваемый — вымышленный мир, где и начинают жить по своим извечным законам. И всё. Так что если «Окно в Европу» и антиутопия, то не социологическая, а психологическая. Библейское: «Истинно, истинно говорю вам: царствие Божие не вне, но внутри вас». Булгаковское: «Разруха — она в головах». Ахмановское: какой ни дай вам мир, все равно вы ничего хорошего в нем не сотворите.
     Это вам не оптимистическая трагедия — это комедия безысходности.
     Господи, неужели ради столь неутешительного тезиса — и такой роман написан? Быть не может! И как же тогда со знаменитым призывом Роберта Пенна Уоррена: «…творить добро из зла, ибо больше его в этом поганом мире сделать не из чего»?
     Зла-то всегда хватало и теперь хватает. И в поиске если не добра, то хоть наименьшего зла мы, как встарь, готовы вместо того, чтобы налаживать собственную жизнь и жизнь страны, до кровавых мозолей на языке дискутировать о поисках для Третьего Рима особого, никому другому не ведомого, не надобного и не подходящего пути, который у каждого свой, единственно правильный. Воистину спор о выборе веры… Причем цель у каждого — всеобщее благо, зато интерес — исключительно свой. И оно прекрасно, когда свой интерес имеется, но лишь до тех пор, пока ради его удовлетворения хоть что-то и для общего блага делается. Правда, это уже путь общепринятый, не особый…
     Но что это я все о политике да политике? От героев ахмановских заразилась, что ли?
     Кстати, о героях. Ницше как-то заметил, что человек начинается там, где кончается государство. Вот давайте покончим с государством — все равно от него ничего хорошего ждать не приходится — и поговорим о человеках. Только не о социально озабоченных Троцкусах со товарищи, чьими стараниями всегда воцаряется лишь кровавый хаос (и тут хаос!). Не о чиновниках-казнокрадах. Не о… Да что там перечислять — и так все ясно. И с ними все ясно.
     А вот с такими, как Хайло Одихмантьевич, ясно далеко не все.
     С одной стороны, им куда ни кинь — всюду клин. Это в спокойные годы они еще более или менее нужны и ценимы. А как вздыбится медный всадник государства — затопчет копытами, сам того не заметив. Да и заметит — все равно не пожалеет. Как там утешал Апраксин царя Петра после нарвской конфузии? «Не тужись, государь, бабы новых нарожают!» Так что либо под пулеметным огнем полечь, либо в лагерях сгинуть, все едино.
     А с другой стороны, ими-то земля и держится. Ибо они — порядочные люди. Люди порядка. Порядок созидающие и охраняющие. Малоутешительно, но факт. Причем факт, который сами они — пусть подсознательно — ощущают. Просто разглагольствовать на сей счет и не умеют, и не хотят. Им бы дело делать. Да жить. Да любить. Если дадут.
     Вот Хайлу Одихмантьевичу не дали.
     Но если его судьба и завела в безысходный тупик, это все-таки не означает безысходности всеобщей. Не сразу я это заметила, однако все же разобралась.
     Дело в том, что оптимизм свой — исторический, я бы сказала, оптимизм — Ахманов упрятал в романе очень глубоко. Да, конечно, чувствуется он в лишенной пророческой мрачности интонации, в легкости повествования. Однако этим не ограничивается. Есть и прямой намек — не обещание, не свет в конце туннеля, но легкая тень, ловко упрятанная писателем в авторские сноски.
     На первый взгляд, вовсе не обязательные. Так ли уж важно, что произойдет в будущем с тем или иным из более или менее второстепенных персонажей? Но автору сказать об этом непременно хочется. Почему? А потому, что здесь-то и вводит он понятие грядущих за событиями, составляющими фабулу романа, Смутных времен. И здесь важен сам термин.
     Ибо всякие смутные времена, подобно беременности, представляют собой состояние преходящее. Они — никоим образом не конец истории, ни в понимании Фукуямы, ни в смысле завершения исторического сюжета. Случалось такое и в любимом Ахмановым Египте — после того, например, как пало Древнее царство и до начала Среднего (междувластие длилось тогда больше века). А уж про отечественную Смуту всякий знает. Однако завершилась она тем, что на смену Руси Рюриковичей пришла Россия Романовых. Новая эпоха.
     Не легче с того Хайлу Одихмантьевичу — его счастье погублено, сам он в прах отошел. Не для него исторический оптимизм.
     Он — для нас, сегодняшних. Когда мы о детях и внуках думаем. Размышляем месте с умным и добрым рассказчиком — петербургским писателем-фантастом Михаилом Ахмановым.
     И спасибо ему за это.


     Примечание: эта рецензия хоть и не дотянула одного балла до призового места. но все-таки была отмечена призом издательства «Эксмо» в числе лучших, посвященных выпущенным им книгам.




     Наверное, всякого из нас хотя бы раз в жизни посещала мысль о странностях истории. С какой, интересно, стати в некий ключевой момент все случилось так, а не иначе, почему в наши дни, зачастую вопреки здравому смыслу и произносимым с высоких трибун словам, события складываются именно в такой прихотливый узор, нежеланный и заведомо порочный, вместо того, чтобы выстроиться в соответствующий трезвым прогнозам непротиворечивый ряд, и, наконец, чего можно ждать от будущего, казалось бы, вполне предсказуемого, но неожиданно выкидывающего при своем наступлении сногсшибательные фортели? Вопросы, до сих пор не имеющие однозначного толкования из-за целого спектра прямо противоположных взглядов на сам предмет изучения.
     Действительно, кто или что движет историю? Может, это капризная муза Клио, с упорством, достойным лучшего применения, потакающая любым желаниям своих избранников? Или все-таки многое зависит от взрывного столкновения интересов различных групп, стремящихся к бесконтрольной власти, о чем твердят сторонники дремучего материализма? Ну, а вдруг на все воля божья, и исторические процессы, равно как и окружающий нас мир, намного сложнее, чем все наши представления о них?
     Мне кажется, новый роман Михаила Ахманова «Окно в Европу» — это попытка взглянуть на обыденные вещи под другим углом. Вернее, обозначить эти самые вещи другими символами, дабы у читателя возникло неодолимое искушение разобраться, а что, собственно, происходит. Вообще, а не только в книге. Мало того, что автор изобразил недопустимый с эволюционной точки зрения мир, так он еще населил его хорошо узнаваемыми или вызывающими прямые аллюзии персонажами. Дело, натурально, происходит в России, где вольно сосуществуют и киевский князь Владимир, постоянно прикладывающийся к чарке, с боярами Чубом, Лаврухой и Кудрей, которые, естественно, озабочены собственным профитом, а не интересами государства, и их вечный противник, лидер думской оппозиции Жердяич, и подпольщики-большаки Вовк Ильич, Марк Троцкус и Рябой, говорящий по-русски с заметным кавказским акцентом, и Емелька Пугач с Алексашкой Меншиковым. Крутой замес из героев разных эпох, социальных слоев и политических сил.
     Что же касается самого мира — попробуйте представить древние Египет, Римскую империю и киевскую Русь, без особых потерь дотянувшие до первой половины ХХ века. Представили? Ну, и как? Есть, правда, незначительные нюансы: Русь стараниями князя-батюшки и его присных стоит на пороге обретения новой веры взамен пантеона, издавна возглавляемого Перуном, Египет только что пережил революцию, фараон изгнан из дворца и вместо него там восседает пожизненный президент, а римская демократия подмяла под себя большую часть независимых государств, в общем, занимает место, оккупированное в нашей реальности Америкой, со всеми вытекающими последствиями — политическим давлением, непомерными амбициями и денежными потоками.
     Расейский монарх, взирающий на просвещенную Европу из-за полупроницаемой стены отчуждения, не прочь прорубить окошко на Запад, чтобы в полной мере вкусить от благ цивилизации, но, при всем желании, не Петр он Великий, мелковат-с, да и столица Киев подальше от заветных рубежей, чем сотворенный на берегах Балтики Санкт-Петербург. Посему и подкидывают ему хитроумные сподвижники плодотворную идею окрестить матушку-Русь во что-нибудь иноземное, благо, выбор есть: либо удариться в латинскую веру и бить поклоны Юпитеру с олимпийской компанией, либо принять главенство Осириса и его звероголовой братии, а на худой конец, до кучи, можно еще рассмотреть обращение к единому иудейскому божеству. Правда, кроме фразы: «Бог есть любовь» с иудеев и взять-то, вроде, нечего, зато с признанием Громовержца или Ра в опустевшую казну прольется золотой дождик, проклюнутся новые торговые партнеры-единоверцы и сами собой прорежутся и разрастутся вширь недоступные доселе сферы влияния.
     Надо ли говорить, что каждый из советчиков преследует собственную цель: Чуб, Кудря и Лавруха стремятся набить карманы римской монетой, Жердяич — сокрушить или отодвинуть прильнувших к кормушке, а их тайные закордонные кукловоды — чего уж мелочиться! — прибрать к рукам обширные пространства от Карпат до Курил, недаром готовые к нападению легионы уже стоят на западной границе. Впрочем, есть у беспринципных и жестоких латинских властителей и запасной вариант — Вовк Ильич с братанами (очень удачное слово применил автор — сочное, емкое, вполне в духе времени, не то, что «товарищ»), еще более беспринципные и жестокие, но вот тут уж — как карта ляжет, кто, как говориться, кого переплюнет в изощренности и коварстве. Ведь и те, и другие руководствуются беспроигрышным, аморальным правилом: «…не просто убить, но с провокацией. Очень изящный и разумный ход, когда вся вина перекладывается на политических оппонентов».
     Таковы декорации и закулисная диспозиция. Перед рампой же разворачивается внешне бесхитростное действие — обстоятельства бытия главного героя Хайла Одихмантьевича, возможно, запомнившегося читателю под именем Инхапи по предыдущему роману Михаила Ахманова «Ассирийские танки у врат Мемфиса». Ратник заматерел и пообтерся, накопил не слишком радостный жизненный опыт, женился и поступил на княжескую службу. И служил бы, наверное, верой и правдой до самой смерти, если бы не подоспело время перемен. Государь жалует Хайлу чин сотника и посылает в хазарский каганат за иудейским священником, которому в числе представителей трех разных конфессий надлежит помочь правящей верхушке в выборе веры.
     Хайло исполняет поручение и доставляет иудея в Киев, да вот беда — своим красноречием и самоотверженной верой глянется ребе и князю-батюшке, и большинству бояр, включая непреклонного Жердяича, чем, естественно, подписывает себе смертный приговор. Чуб, Лавруха и Кудря не собираются сдаваться, тем более, что римское золото уже заплачено. Их мнение разделяет и Троцкус: «…опасен, очень опасен! Ишь, как загнул про любовь! И к кому, к богу и к семейству… Прежде всего народ обязан возлюбить вождя, потом партию и ее идеи… Всех служителей культа нужно или вздернуть, или расстрелять…» А поскольку ребе квартирует в доме Хайла, сотник поневоле попадает под раздачу, нимало не догадываясь, что является всего лишь разменной фигурой. В полном соответствии с правилом организации провокаций.
     Смерть любимой женщины и ни в чем не повинного ребе на фоне разгорающегося бунта, вызванного уничтожением русских языческих святынь, толкают Хайло в первые ряды разъяренной толпы. Он, подставленный и одураченный опытными интриганами, идет против того, что еще недавно казалось ему незыблемым и единственно верным. Слово — не воробей, единожды вырвавшись, оно порождает либо сомнения, либо целенаправленные мысли. А мысли, как известно, материальны. И в какие причудливые сочетания они сложатся, формируя новую реальность, знать никому не дано.
     Так что же движет историю? Стечение роковых обстоятельств или намерения жаждущих власти и выгод? Групповые интересы или идеи, овладевшие массами? Но когда и под влиянием чего они возникают? Вопрос по-прежнему остается открытым, равно как и финал нового романа. Каждый читатель вправе решить сам, как развернутся события, и какие силы приведут их в действие. С первого-то взгляда, вроде, все ясно: кто раньше встал, того и тапки. Ан, нет! Не забывайте, чем обычно заканчиваются хождения во власть, направленную против единого волеизъявления большого количества людей. Правда, за прошедшие века им научились ловко манипулировать. Но голова-то для чего? Думайте!

     Итак, обещанный отчет

     Вот его члены, преимущественно в алфавитном порядке и попарно:






     Оговорю сразу же: в номинациях «За лучший перевод на русский язык серии научно-художественных (научно-популярных, просветительских) очерков, посвященных какой-либо общей теме, или развернутого эссе» и «За критику в области научно-художественной (научно-популярной, просветительской) литературы» премии не была присуждена никому. За счет освободившихся таким образом номинаций Жюри, действуя в соответствии со статусом Беляевской премии, присудило дополнительные премии в номинации «За лучшую оригинальную научно-художественную (научно-популярную, просветительскую) книгу года», которых, таким образом, было отмечено не одна, а три.
     Вот они.




     В номинации «За лучший перевод научно-художественной (научно-популярной, просветительской) книги на русский язык» лауреатом стала Наталия Ивановна Лисова — за перевод книги Митио КАКУ «Физика невозможного» (М.: Альпина нон-фикшн, 2009). Увы, она также не смогла приехать на церемонию вручения, а потому я не в силах предложить вашему вниманию ни ее фотографии, ни даже обложки книги, поскольку у меня таковой дома нет...
     Не приехал (простите за однообразие!) и лауреат, получивший премию в номинации «За лучшую оригинальную серию научно-художественных (научно-популярных, просветительских) очерков, посвященных какой-либо общей теме, или за развернутое эссе» — москвич Борис Руденко (за циклы очерков «Наука, искусство, политика» и «Против лженаук», опубликованных в журнале «Наука и жизнь» в 2008–2009 годах).
     Примечание: диплом, медаль и прочие аксессуары премии взялся передать лауреату наш друг и коллега Андрей Измайлов, поддерживающий с Руденко постоянную связь.
     Не боюсь повториться: не приехали также представители фонда «Династия» (Москва), который был удостоен Беляевской премии за многолетнюю просветительскую деятельность и издание научно-художественных книг в номинации «Издательству — за лучшую подборку научно-художественной (научно-популярной, просветительской) литературы, выпущенную в течение года, предшествующего вручению».
     В номинации «Журналу — за наиболее интересную деятельность в течение года, предшествующего вручению» Беляевской премии был удостоен сетевой электронный журнал «Элементы» (Москва) — за актуальность материалов, излагаемых в доступной форме, рассчитанной на любой возраст читателей. Поскольку представители его редакции тоже не прибыли (похоже, транспортная связь с первопрестольной прервалась окончательно!), фотографий продемонстрировать не могу, обложки же у сетевого журнала и быть не может. Но вот его адрес: http://elementy.ru. Читайте и решайте, справедливо ли мы этот журнал отметили.
     И, наконец, последняя номинация.


     Ну а по завершении официальной части, как водится, был дан легкий фуршет.



     Прежде всего, низкий поклон:

• всем номинаторам, без коих нам было бы некого жюрить и награждать;
• всем членам Жюри, взвалившим на себя сие бремя;
• всем членам Оргкомитета, бессменно возглавляемого Борисом Черниным, без которых, сами понимаете, никакой премии не вручалось бы;
• нашему другу и союзнику «Интепресскону» во главе с подвижником Александром Сидоровичем;
• наконец, всем собравшимся на церемонию, ибо какое же действо без почтеннейшей публики.

     Спасибо вам!
     Во-вторых должен признаться, на моей памяти это было единственное, слава Богу, вручение со столькими отсутствовавшими на церемонии лауреатами. Наш грех — Оргкомитета. Постараемся впредь такого не допускать.
     Но все-таки мне за нынешнюю Беляевку не стыдно — все лауреаты, все их произведения, на мой взгляд, оказались достойными. А на ваш?

      Друзья, коллеги, знакомые и незнакомые — словом, все кто заглядывает ко мне сюда!
      По некоторым — поверьте, достаточно уважительным — причинам я почти три месяца не мог заниматься блогом и ничего не выкладывал. Разумеется, восстанавливать нашу секционно-студийную хронику за все это время теперь как минимум весьма сложно, и делать этого я не стану. Но впредь — со второй декады мая, после «Интерпресскона» — непременно вернусь к сему весьма приятному занятию и всеми силами постараюсь искупить грехи.
      И буду рад вновь встречаться с вами на этой страничке.
      Неизменно ваш
                         Андрей БАЛАБУХА

     Я далек от мысли тягаться с Тилем Уленшпигелем: подобные затеи с неизбежностью оборачиваются безнадежной борьбой достопамятной Людоедки Эллочки с мисс Вандербильт.
     И все же… Тиль, как вы, несомненно, помните, был крещен шестикратно. Правда, по церковному обряду — лишь единожды. Мне повезло куда больше. Ни заслуги моей, ни вины в том нет: все сложилось само собой. А было так.
     Когда мне стукнуло три года, мама — разумеется, крещеная, поскольку родилась как-никак в год начала Первой мировой, хотя религиозностью никогда не отличалась — надумала то ли по традиции, то ли на всякий случай окрестить и меня.

    
Сказано — сделано: взяла она меня за руку, и мы отправились. Не знаю, почему свой выбор она остановила именно на церкви во имя св. Николая Чудотворца, воздвигнутой на Георгиевском (в быту — Большеохтинском) кладбище. Может, просто была она ближайшей из действующих; может, свою роль сыграло, что на этом кладбище были могилы моих брата Сережи и сестры Леночки, умерших в блокаду… Говорю «были», потому что могилы эти оказались стерты с лица земли, когда через кладбище прокладывали проспект Металлистов. Так или иначе, но отправились мы именно туда. Будь мне на десяток лет больше, я наверняка процитировал бы Алексея Константиновича Толстого:
                                                       Крестите ж, отцы-иереи, меня,
                                                       Но, чур, по уставу крестите!
Не то чтобы это имело для меня принципиальное значение; так, для порядку… Подозреваю, крестные мои — кстати, вот они:


тоже ничего подобного не сказали. Наверное, именно поэтому, передавая меня после свершения таинства на руки крестной, священник — врезалось в память — проговорил тихохонько:
     — Ну и тяжеленный же он у вас!
Истинная, конечно, правда, но какой уж тут устав! Сплошные неуставные отношения…
     Однако все это было, так сказать, status quo ante bellum, довоенное состояние. Война началась позже, когда моя бабушка по матери, пани Мария Юрьевна Поплавская, при первой же дарованной советской властью возможности вернувшая себе шляхетскую девичью фамилию, дабы не носить мужниной хохлятской, узнала о совершившемся недавно событии.
     Удивительное дело: она умела устраивать скандал или — в лучшем случае — открыто демонстрировать неудовольствие по любому поводу, а то и вовсе без оного. Помню, когда (редчайший случай!) она согласилась прийти к нам в гости на сорокалетие отца, то еще из прихожей, завидев через распахнутую дверь на столе две-три бутылки вина, громогласно заявила:
     — В этом вертепе я не останусь!
     И, развернувшись на каблуках, гордо удалилась. Хлопнула входная дверь. Сами судите, сколь праздничное настроение воцарилось в семье.
     А тут она промолчала, и никто не усмотрел в этом грозного знака, в то время как бабушка тайно готовила удар, приговаривая про себя, что польска еще не сгинела.
     Этак через месяц или два Мария Юрьевна вместе со своим братом, Фердинандом Юрьевичем, моим двоюродным дедом, когда я гостил у них на Кондратьевском проспекте, взяли меня за руки и повезли куда-то. Как оказалось, на Ковенский переулок, где находился единственный в те поры в городе действующий костел — прежде Французской Божией Матери (Notre Dame de France), а с осени 1945 года — Божией Матери Лурдской. Французский или нет, но все поляки-католики окормлялись там.

    
     И меня крестили второй раз — теперь уже по католическому обряду. Увы, никаких подробностей на сей счет память моя не сохранила…
     Но этим дело не кончилось — в конце концов, бабушек у меня, как у всякого человека, имелось две, причем обе с полной взаимностью не выносили друг друга. Вторая — по отцу, Надежда Ивановна — была тифлисской армянкой. Урожденная княжна Тер-Деканозова. «Хлеб, вино, Вездесущий Господь!» — воскликнула она про себя на родном языке (которому, кстати, внука так и не научила!), ощущая невероятный прилив гнева и сил. Тяжело больная, но еще не окончательно прикованная к постели, она замыслила совершить подвиг, в равной мере угодный Богу и убийственный для гордой ляшки.
     В какой-то день (отец в очередной раз лежал в больнице, а мама, как всегда, была на службе, в своем издательстве, где работала машинисткой) бабушка собралась и куда-то меня повезла. Куда — остается для меня загадкой по сей день. Тогда я, конечно, ничего этого не знал, но теперь-то мне прекрасно известно, что обе армянских церкви в городе были закрыты советской властью — их вернули общине лишь в 1988-м и 1994 годах. Но ведь не могла же паства оставаться без пастырей? Значит, где-то григорианские службы все-таки проводились… Вот только — где? Тайна сия велика есть.

     Так или иначе, меня крестили в третий раз — теперь уже по обряду одной из древнейших христианских церквей, Армянской Апостольской (официально принятое у нас название Армяно-григорианская церковь самими армянами, кстати, никогда не используется). И позже, когда мне исполнилось лет пять-шесть, бабушка даже показывала свидетельство о крещении (или как оно правильно называется? не знаю…) — неказистую бумагу с текстом на русском и армянском; запомнилось, скорее всего, потому, что я впервые увидел тогда непривычный и странный для глаза круглящийся маштоцевский алфавит…
     — Не забывай, в какую веру крещен, — сказала тогда Надежда Ивановна. Будь я постарше, со врожденным педантизмом поправил бы: «Не веру, а конфессию, вера-то одна — христианская». Но тогда просто кивнул.
     И — забыл.
     Потому что кем может вырасти человек, крещенный трижды?
     Разумеется, атеистом.

                                               http://www.astrel-spb.ru/co...

                                                   СВОДКИ С ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ ФРОНТОВ

     Накопление политического опыта начиналось у моего поколения рано. Вначале мы не поняли, конечно, однако все-таки почувствовали, как «революция пожирает своих детей» — на наших глазах и с нашим непосредственным участием в стране разворачивалась

      ВЕЛИКАЯ ВОЙНА ПОРТРЕТОВ

      Уже в один из первых школьных дней мне пришлось аккуратнейшим образом вырывать из каких-то (только не спрашивайте, каких именно!) учебников портрет некоего лысого дядьки в пенсне — кто такой Лаврентий Павлович, я в свои шесть с половиной понятия не имел. Страницы эти надо было сдать учительнице (в отличие от учебника, помню: ее звали Галиной Георгиевной), та собирала листочки, пересчитывала, чтобы сошлось с числом учеников, и относила куда-то. Потом уже мне рассказали, что в кабинет завуча, который вместе с заведующей канцелярией ставил на каждый круглую печать, упаковывал, а затем кто-то собирал по школам эту странноватую дань и увозил ее в неведомые дали... Сверстники же мои с упоением во все горло распевали неведомо кем сочиненное:
                                                     Берия, Берия
                                                     Потерял доверие,
                                                     А товарищ Маленков
                                                     Надавал ему пинков!
Не на уроках пения, само собой, а на переменках. Но никто этому идеологически выдержанному самовыражению не препятствовал.
      А потом наступил 1957 год, отмеченный запуском первого искусственного спутника. Но космические деяния — это 4 октября. А в начале сентября, придя в пятый класс, я снова — уже привычно, да и про «антипартийную группировку Маленкова, Кагановича. Молотова и примкнувшего к ним Шепилова» по радио все слышали — выдирал из учебников портреты теперь не члена Президиума ЦК КПСС Георгия Максимилиановича, коему ныне в свою очередь пришлось получить пинки.
      По счастью, когда настало 14 октября 1964 года и пинок достался уже самому Никите Сергеевичу, школьные годы канули в прошлое, я работал топографом в Тресте геодезических работ и инженерных изысканий, а посему не знаю, пришлось ли сидящим за партами снова калечить учебники. Но даже если пришлось, это была последняя, завершающая битва Портретной войны...
     A PROPOS О ПЕНИИ

Приведенную выше частушку на уроках пения не разучивали — может, потому и горланили в охотку. Зато ассортимент революционных песен был невероятно обширен, венцом же программы являлись, разумеется, «Интернационал» и гимн Советского Союза. Этот последний меня и сгубил.
Натурально, никаким диссидентом в свои десять лет я не был, да и не мог быть. Но почему-то нутро никак не хотело принимать эпохального творения Михалкова-старшего. В результате на одном из уроков и вплел в слаженный хор и свой голос. Увы, музыкального слуха я был лишен начисто, зато голосовые связки работали что надо. И в результате слова собственного сочинения, казавшиеся мне тогда верхом остроумия, не остались незамеченными, чего я втайне равно боялся и жаждал, а прозвучали достаточно отчетливо.


      Что оставалось нашей прелестной седенькой Бетти Михайловне? Тут одним изгнанием в коридор не ограничишься... И пошла писать губерния. Сперва завуч вела воспитательную беседу со мной, доискиваясь, какая идеологически невыдержанная гнида мне этот текст нашептала. «Сам», — упиваясь оскорбленным авторским самолюбием, упрямо стоял на своем я. Не поверили. Затем состоялась беседа с родителями, причем поврозь с матерью и отцом, поскольку они как раз незадолго до того развелись. О подробностях мне ничего не известно, однако отец меня не ругал, а только вздохнул. Зато мама печаловалась, что я себе всю грядущую жизнь искалечил. Пожалуй, она все-таки преувеличивала. Так или иначе, из пионеров меня исключили и обратно уже не приняли (что, увы, не помешало по седьмой класс включительно посылать меня на все три смены в пионерские лагеря, где даже в совет дружины избирали — для них всяк приехавший пионером был... До сих пор вспоминаю с содроганием!). Зато мимо комсомола я плавно проехал — даже когда в армию призывали и всех не охваченных строем погнали из военкомата в райком, благо в том же здании, меня без объяснения причин оставили куковать в обществе матерых значкастых комсомольцев. Ну а без комсомольского стажа о вступлении в КПСС, слава Богу, и речи быть не могло...
      Правда, уже в писательскую мою бытность наш тогдашний секретарь партбюро Иван Иванович, не разобравшись в ситуации, предложил вступить. Я отнекивался. Он настаивал — мол, и в Союз скорее примут, и вообще надо, чтобы... Слушал я всю его аргументацию, слушал, а потом предложил:
      — Ты в райкоме скажи, что меня принимать собираешься. Если там согласятся, я готов.
      — Конечно согласятся! Кого же еще принимать, как не молодых, талантливых, активных...
      — Ладно, — говорю, — давай так: если ты прав окажешься — я тебе дюжину коньяку ставлю (я ничем не рисковал, а потому и обещать что угодно мог, не думая о содержимом кошелька); ну а если я — ставишь ты.
Ваня завелся, и мы ударили по рукам.
      Потом несколько месяцев он бегал от меня, как черт от ладана. Я тихонько хихикал и терпеливо ждал случая. Наконец однажды мы столкнулись в ресторане Дома писателя, и я взял Ваню за пуговицу:
      — Ну как, искать мне рекомендателей?
      Ваня посмурнел лицом и повел меня к бару. Хороший он мужик, но прижимистостью всегда отличался. Неужели проставится?
      Проставился. По пятьдесят граммов. Тоже неплохо. В тот день я их позволить себе не мог.
      В завершение должен признаться: из пионеров меня, конечно, выгнали правильно. Не случайно же казавшиеся тогда столь удачными слова из памяти выветрились напрочь — стыдно... За дурновкусие, мною в ту пору проявленное, и покруче покарать стоило. Все-таки педагоги мои обладали развитым эстетическим чувством. Я же первый наглядный урок литературной критики воспринял правильно и старался с тех пор писать получше. Но вот петь закаялся на всю жизнь.

      ВОЙНА ПАМЯТНИКОВ

      Пообочь рассекавшей Сад Смольного асфальтированной дороги, ведшей от Пропилей к центральному входу в Обком, на мощных квадратных пьедесталах из зернистого гранита красовались четыре бюста отцов-основателей — Маркса и Энгельса (поближе к Пропилеям), Ленина и Сталина (поближе к Смольному). А поскольку этот сад примыкал к дому моего детства, то любоваться шедеврами монументальной пропаганды я мог каждый день.
      Но вот в феврале 1956 года грянул XX съезд. И тут же с одного из постаментов исчез Иосиф Виссарионович. В итоге памятников осталось три. Как-то кособоко и несимметрично. С месяц начальство вдумчиво искало выход из положения. И однажды утром с парной гранитной тумбы, ни слова не говоря, исчез Владимир Ильич. Так ведь не жалко: перед Смольным все равно еще один стоял (и до сих пор красуется) — чугунный...
      А пустые постаменты, кажется, торчат до сих пор — демонтировать и вывозить никому недосуг. Впрочем, точно не знаю, уже много лет возле родного дома не бывал. Тоже недосуг получается.
Но это присказка.
      А вот сказка.
      Только это мы Восьмого марта свою классную даму поздравили, как на урок английского, каковой она вела, заглянул завуч и, оглядев класс, молча поманил пальцем двоих или троих мальчишек покрепче. Меня в том числе. Мы вышли в коридор и вслед за безмолвствующим начальством спустились на первый этаж, где в холле, супротив огромных двустворчатых дверей, гордо высился, встречая входящих, трехметровый гипсовый Отец Народов, облаченный в мундир, при маршальских погонах и со Звездой Героя на груди. Звезду, впрочем, разглядеть было трудно, ибо и она золотая, и весь вождь покрыт толстым слоем бронзовой краски.


      Народу вокруг было полно. Преподавателей меньше — трое или четверо (причем одни мужики). Учеников — человек двадцать, если не больше, но только из средних и старших классов, никакой вам мелюзги. Как вскоре выяснилось, нам предстояло совершить коллективный акт справедливого возмездия. Физрук (как же его звали? хоть убей, не помню, хотя ох как его не любил!) с ловкостью истинного Мориса-мустангера накинул на шею генералиссимусу несколько лассо, концы которых быстро распределили среди нас, грешных. Потом прозвучала команда:
      — Раз, два, три... Навались!
      И рванули.
      Статуя дернулась, заколебалась, наклонилась — и грянула на выложенный царских времен плиткой пол, помнивший поступь еще моего деда. Гипс взорвался, как граната в фильме «Звезда». Брызнули осколки. А здоровенная золоченая рука, от кисти до локтя, — этакое метровое гипсовое полено, — взметнувшись, описала дугу и опустилась мне в аккурат на выставленную вперед левую ногу. Моя конечность спасла сталинскую десницу от окончательного разрушения. Но не стану врать, будто сильно радовался этому обстоятельству, пока лежал, загипсованный, в больнице имени Раухфуса. Хотя... Некоторый плюс в ситуации все же был — полтора месяца можно на законном основании игнорировать уроки. Начиная с четвертого или пятого дня это грело душу.
      Главное же — я мог с полным основанием утверждать, что стал первой (или скромнее — одной из первых) жертв борьбы с культом личности.

      БОРЬБА ЗА МИР

      Прежде чем, закончив седьмой класс, поступить в Топографический техникум, мне пришлось напоследок сходить на первомайскую демонстрацию. Колонна собиралась на Ярославской улице, потом шла по Суворовскому проспекту, сворачивала направо, на Невский, и неторопливо шагала к Дворцовой площади. Весь этот путь занимал часа три.
      Мне повезло. Когда раздавали транспаранты с написанными то белым по красному, то красным по белому лозунгами вроде: «Мир, май, труд» или «Мы за мир!» — мы с кем-то из одноклассников успели втихаря покурить в соседней подворотне, вследствие чего остались незадействованными в процессе наглядной агитации. Не могу сказать, чтобы это сильно огорчало.
      Часа через полтора, когда мы уже приближались помалу к Аничкову мосту, дородная девица из параллельного класса, которой досталось нести здоровенного голубя мира на двухметровом шесте, порядком устала и все активнее пыталась всучить кому-нибудь сие орнитологическое диво, выпиленное из восьмислойной фанеры и щедро вымазанное цинковыми белилами; в клюве оно волокло оливковую ветвь, согнутую из обрезка колючей проволоки, на шипы которой были насажены какие-то зеленые лоскуты.
Желающих почему-то не находилось. Я шагал налегке немного впереди и правее, нахально распевая с приятелями:
                                                    В кейптаунском порту
                                                    Стояла на шварту
                                                    «Жанетта», оправляя такелаж... —
и не ожидал от судьбы никакого подвоха. А зря!
      Говорят: «...пока жареный петух в темечко не клюнет«». Ерунда! А тех, кто присловье это придумал, клевал в затылок полуметровый фанерный голубь? Думаю, они тоже возненавидели бы и голубей, и Пикассо, и библейское «будьте кротки, аки голуби»...
      Хотя девица и была вдвое корпулентнее меня, смолоду стройностью не отличавшегося, руки у нее оказались слабыми. Шест накренился, голубь, описав дугу, круто спикировал — и мир у меня перед глазами исказился так, будто был нарисован на резине, которую разом потянули во все стороны. Оскальпировать меня проклятой птице все-таки не удалось, но здоровенный треугольный клок кожи отстал от черепа и, по-моему, хлопал, как пола плаща на ветру. Кровища заливала форменную гимнастерку. Шишка вздувалась, словно в недрах головы проснулся Везувий. Я кособоко сидел, толпа более или менее аккуратно меня обтекала, а вот валявшийся рядом хищный голубь с каждым наступившим на него все больше сливался цветом с асфальтом.
      В травмпункт пришлось добираться своим ходом и в одиночку — хорошо хоть недалеко, на угол Литейного и улицы Жуковского.
      И ведь не скажешь, что люди черствые. Нет! Они преисполнены доброты и сочувствия. Потом мне рассказывали, что бедую девочку утешали, как могли: при виде крови она бухнулась в обморок. Отнесли ее, болезную, в сторонку, на тротуар, кажется, даже «скорую» вызвали... В последнем, впрочем, не уверен — может, и сама в себя пришла.
      Я же, плетясь из травмотоложки домой со свежезашитым скальпом, окончательно усвоил, что борьба за мир — ремесло кровавое...

     В понедельник, 18 января, состоялось первое в наступившем году заседание нашей секции, традиционно посвященное тем нашим сотоварищам, кто в году минувшем покрыл себя неувядаемой славой — удостоился литературных премий, ученых степеней, правительственных наград, счастливо пережил юбилеи и так далее.
     По случаю особой торжественности события не было даже «пятиминутки хвастовства» — пришлось, игнорируя незыблемый регламент, сразу же брать быка за рога, тем более что председатель секции в силу проблем на дорогах опоздал к началу, а задерживаться дольше половины десятого вечера администрация государственного предприятия «Дом писателя» не дозволяет категорически. Хорошо хоть, что в порядке исключения праздничный фуршет все-таки разрешили...
     Я и сейчас обойдусь без лишних слов и просто помещу ниже галерею славы наших лауреатов (объединим всех этим понятием), каковых набралась ровно дюжина. Если в действительности больше и о ком-то я умолчал — моя совесть чиста: мы с Аней Овчинниковой неделю упрашивали всех сообщить о своих достижениях, поскольку Бюро физически не в состоянии отследить всего. И еще — выдержать нейтрального алфавитного порядка мне, простите уж, не удалось, а посему прошу не усматривать в хаосе никакой табели о рангах.









     По окончании официальной части начался фуршет, выглядевший примерно так:


     Еще раз поздравления всем — и до встречи в феврале!

     Коротенькая вводка для тех, кто не слишком хорошо помнит древнюю историю.
     К юго-востоку от нынешнего Рима стоял себе древний латинский город Альба-Лонга, по преданию, основанный около 1152 года до Р.Х. сыном троянского героя Энея, принявшим впоследствии имя Юл и ставшим родоначальником рода Юлиев. Правившего Альба-Лонгой законного царя Нумитора, как водится, сместил с престола младший брат Амулий. Будучи же человеком предусмотрительным, этот последний позаботился, чтобы сын Нумитора (и его, следовательно, родной племянник, чьего имени, история, похоже, не сохранила) как-то очень уж вовремя сгинул на охоте, а дочь Рея Сильвия стала весталкой, что обрекало невинную деву на тридцать лет безбрачия. Иникаких тебе кровопролитиев. К тому же за тридцать лет что-нибудь да случится: либо помрет, и такое бывает, либо из фертильного возраста выйдет, а претендентов на трон так на так не появится.
     Увы, просчитался Амулий: на четвертый год служения Рее Сильвии явился в священной роще бог войны Марс, последствием чего явилось рождение в положенный срок братьев-близнецов — Ромула и Рема. Проштрафившуюся весталку царь заключил под стражу, младенцев же приказал положить в корзину и бросить в Тибр. Однако течение выбросило утлое плавсредство на берег у подножия Палатинского холма, где несчастных мауглят нашла и вскормила исполненная альтруизма капитолийская волчица. Затем братьев подобрал царский пастух Фаустул, а его жена его, Акка Ларенция, недавно похоронившая собственного ребёнка, принялась опекать их. Повзрослев, Ромул и Рем вернулись в Альба-Лонгу, узнали тайну своего происхождения, прикончили Амулия и восстановили в городе — попранную справедливость, а на троне — своего деда.
     Четыре года спустя Нумитор послал внуков подыскать на берегах Тибра место, подходящее для основания там новой колонии Альба-Лонги. Тут-то и вышла осечка: умиленный элегическими воспоминаниями детства Ромул выбрал Палатинский холм, тогда как его брат — соседний Капитолийский. Поначалу они пытались обратиться к богам на предмет знамений свыше, пробовали кидать жребий… Разноречиво как-то получалось. А сдавать позиций ни один ни хотел. И тогда Ромул решил вопрос раз и навсегда, попросту укокошив Рема.
     А пока тело убиенного готовили к погребению, Ромул, как предписывалось традицией, запрягши быков в плуг, пропахал по границам будущего города — своего города, Рима (латинское Roma)! — борозду и провозгласил себя царем.
     Единоличным и единовластным.
     Так 21 апреля 753 года до Р.Х. на крови Рема была заложена основа будущей Римской Империи.


     Римы можно считать по-разному. Одни утверждают, что Третьим Рейхом (то бишь Третьей Империей) государство свое Гитлер нарек, исходя из следующей последовательности: Римская Империя — Священная Римская Империя германской нации, основанная королем Оттоном I в 962 году как наследница первой — Третий Рейх. Другие полагают, будто в качестве предшественниц он рассматривал лишь Священную Римскую Империю германской нации и Германскую Империю, рожденную политическим гением князя Отто [то есть тоже, значит, Оттона! — А.Б.] Эдуарда Леопольда фон Бисмарк-Шенхаузена. По мне, так первый вариант ближе к истине: и римского орла Гитлер использовал в геральдике недаром, и просуществовала Германская Империя всего каких-то полвека, с 1871-го по 1918 год, так что при всем патриотизме в качестве предтечи «Тысячелетнего рейха» смотрелась бы как-то не слишком серьезно.
     Но так или иначе, а империю Гитлер основывал всерьез. И не учесть исторического, а тем более мистического опыта никак не мог (что касается его мистицизма — это прошу к сочинениям моего друга Антона Первушина). А посему следующая история представляется не только закономерной, но и глубоко символичной.
     Поскольку время действия значительно ближе к нашим дням, я могу позволить себе быть лаконичнее.
     30 января 1933 года рейхспрезидент Германии Пауль Людвиг Ганс Антон Бенкендорф фон Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером, и новоявленный глава правительства во все тяжкие пустился укреплять вертикаль власти: после поджога Рейхстага были запрещены сначала коммунистическая, а затем и социал-демократическая партии, ряд других спешно самораспустились, подверглись ликвидации профсоюзы, имущество которых передали нацистскому Рабочему фронту. Противники новой власти без суда и следствия отправлялись в концентрационные лагеря... Да что там! — кому, как не нам, выросшим в стране, рожденной в пламени Великого Октября, зримо представлять себе все это! Но, как всегда бывает в подобных случаях, чтобы чужие боялись, прежде всего надо как следует повыбивать своих.
     Таких, например, как начальник штаба СА (Sturmabteilung) Эрнст Юлиус Рем [Юлиус, заметьте, — вспомните Юла; до чего же история любит шутить! — А.Б.], под чьим командованием пребывало почти трехмиллионное воинство — пять армий и 18 корпусов, во главе со штабом из бывших офицеров. Куда там рейхсверу с его жалкими стотысячными сухопутными вооруженными силами и малочисленным военно-морским флотом! С 1920 года Рем был одним из ближайших сподвижников Гитлера, и хотя трения между ними случались — так что же? И между родными братьями не без того, не только между братьями по оружию. Хоть Ромула с Ремом вспомните, речь о коих шла выше.
     Гитлер вспомнил.
     И в ночь на 30 июня грянуло. Все руководство СА было арестовано разом — как в XIV веке тамплиеры во Франции. Кстати, и само название этой акции — «Ночь длинных ножей» — уводит вглубь истории, восходя к Артурову циклу, где в одной из легенд рассказывается, как свирепые саксы предательски убивают пирующих в Стоунхендже воинов короля Вортигерна… Рем со товарищи, правда, не пировал — он отдыхал и лечился в Баварии, на курорте в Бад-Висзее, что на берегу озера Тегернзее. Туда-то и прибыл Гитлер в половине седьмого утра. Вот как описывает эту сцену один из очевидцев: «Гитлер стоял у двери комнаты Рема. Один из полицейских постучал и попросил открыть по срочному делу. Через некоторое время дверь приоткрылась и сразу же была широко распахнута. В дверь прошел фюрер с пистолетом в руке и назвал Рема предателем. Приказав тому одеться, объявил об аресте». Все очень просто.
     Не стану рассказывать о волне террора, прокатившейся по Германии, о расстрелах штурмовиков… Это за пределами моей истории. А для нее важно лишь одно: на следующий день, 1 июля, Эрнст Юлиус Рем был застрелен штурмбаннфюрером СС Михаэлем Липпертом в камере мюнхенской тюрьмы Штадельхайм.
     А затем скоропостижно (и весьма своевременно) скончался престарелый рейхспрезидент Гинденбург, и в тот же день Гитлер упразднил этот высший пост, окончательно упрочив тем самым вертикаль власти, и с этого момента единолично возглавил государство, провозгласив себя фюрером и рейхсканцлером Германии.
     Так 2 августа 1934 года на крови Рема был основан Третий Рейх.

     А теперь вернемся к счету Римских Империй. Мы ведь тоже не лыком шиты, в стороне остаться не можем, не зря же Третьим Римом нареклись. Да когда еще! Старец псковского Елеазарова монастыря Филофей аж 1523 году писал: «…два убо Рима падоша, а третий стоитъ, а четвертому не быти…». Тут все просто: Западная Римская Империя — Восточная Римская Империя — Московия (которая тогда еще Российской Империей даже не грезила). И с этой точки зрения, между прочим, Великая Отечественная война представляла собой титаническую битву двух Третьих Римов.
     Но римы — римами, а ремы — ремами. Похоже, свой рем всякому риму нужен. И сейчас, когда у нас завелось столько имперцев, грядущего величия взыскующих, надо очень внимательно смотреть по сторонам в поисках собственного. Увы, я пока ни одного не вижу. Мелькнул было, правда, Рем Иванович Вяхирев, бывший председатель «Газпрома», но как-то незаметно исчез со цены… И всё.
     Но, может, кто-нибудь из читающих эти строки позорче?

     В среду, 13 января, состоялось первое в наступившем году заседание нашей Студии — и впервые в гостеприимных стенах поселившегося на Гороховой, 33 «Жука». По этому собралось больше половины списочного состава — около двадцати человек.

     В повестке дня было два пункта: часть официальная — обсуждение рассказа Юрия Гаврюченкова «Пища Франкенштейна» и часть неофициальная — традиционный легкий фуршет. Гаврюченков поставил своего рода рекорд — его слушали уже третий раз за сезон... Думаю, теперь он возьмет паузу надолго. И вовсе не потому, что больше читать и слушать его не хочется, а исключительно из обостренного чувства справедливости. Выбор для обсуждения рассказа объясняется просто: примись мы за повесть или роман, то на всю программу просто не хватило бы времени. Так что крупную форму начнем драконить со следующего раза.
     Но по порядку.
     Гаврюченков решил написать традиционный твердый научно-фантастический рассказ — и преуспел в своем намерении. Даже слишком. Настолько, что развязка оказалась предсказуемой с первых же строк — так же, как и все неожиданные повороты фабулы, на что справедливо посетовал принципиальный коллега Первушин. Хотя написано по-гаврюченковски вкусно, ничего не скажешь. Что же, на ошибках учатся. Причем не только автор на собственной, но и все прочие — на его. В итоге сплошная польза для всех. Кроме, разве что, читателя. А этот подождет — либо пока Гаврюченков свою «Пищу Франкенштейна» до ума доведет, что, замечу, совсем не трудно, либо пока он просто возьмет, да и напишет новый рассказ, что ему, прямо скажем, совсем не сложно.
     Ну а поводов для фуршета было без счету: и Рождество; и Новый год; и оксюморонный русский Старый Новый год; и Рождество по юлианскому календарю, всем остальным миром прочно забытому, но нами хранимому как непреходящая ценность и национальное достояние; и, наконец, новоселье...


     Итак, до встречи через две недели!

     Теоретически я знал, что такое вошь. Тифозная, к примеру. С детства помнил классическое, из «Республики ШКИД»:
                                      Тиф разносит вша.
                                      Точка, и ша!
Она, конечно, могла вырастать и до космических, вселенских масштабов, как это происходило, скажем, в блистательной поэме Ильи Сельвинского «Улялаевщина», которой я в те годы зачитывался (и до сих пор помню некоторые места наизусть):
                                      И когда по утрам из заглохших грядок
                                      Багряное солнце лучи подъемлет,
                                      Казалось, — кровавая Вошь из ада,
                                      Карабкаясь ножками, лезет на землю.
Образ, согласитесь, впечатляющий!
      Но что такое «мировая вошь»? Да еще в уменьшительной форме — «вошка»? И вообще, как родился такой лингвистический винегрет: «мир» — по-латыни, «вошка» — по-русски? Что mundi на языке гордых римлян означает «мир» я уже хорошо знал. Mundi Novus — Новый Свет, Америка (Жюля Верна все-таки читал!). Но какое отношение mundi может иметь к вошке? Отдельное затруднение вызывало и то обстоятельство, что слово это приходилось воспринимать исключительно на слух — преимущественно в школе, где им очень любил пользоваться наш физрук; в письменной форме оно почему-то не встречалось...
      Истину мне пришлось познать лишь несколько лет спустя, когда я получше узнал живой великорусский язык… И она сделала меня свободным — по крайней мере, от уверенности во всесилии собственного детского многознания. Прав, прав был мой старший коллега Владимир Иванович Дмитревский, году этак в шестьдесят втором окрестив «жертвой собственной эрудиции»…

     Свердловский (тогда еще — или очень давно уже? — не екатеринбургский) фестиваль фантастики «Аэлита» был затеян в 1980 году, а впервые состоялся под совместной эгидой Совета по фантастической и приключенческой литературе Союза писателей РСФСР и журнала «Уральский следопыт» следующей весной. Народу — разного, писателей, издателей, фэнов — съезжалось на «Аэлиту» множество, особенно в первые годы.

Ничего удивительного — это же был первый в стране официальный конвент! Там присуждались премии (или, точнее, почетные призы): за лучшую книгу года (непосредственно «Аэлита», вот она, ниже),


за общий вклад в фантастику (приз им. И.А.Ефремова, он в заголовке справа), за лучший дебют года («Старт»). Проводились разного рода семинары, дискуссии, круглые столы, пресс-конференции. Такие, например:

     Не обходилось, разумеется, без культурной программы — чего-нибудь вроде выезда на границу частей света с непременным ритуальным вкушением там хлеба-соли или посещения какого-нибудь Новотрубинского завода…


     Но главной составляющей всего этого действа было, конечно же, как и на всех конвентах, кулуарное общение. В год, когда мне рассказали историю, кою теперь я намереваюсь поведать вам, писателей поселили в престижной, но жутковатой гостинице «Большой Урал», где мы (Снегов, секретарь Совета Александр Свиридов и аз грешный) ночами собирались в люксе председателя Совета Сергея Абрамова и чуть ли не до утра резались в покер (на спички, на спички!). При этом, разумеется, всяких рассказов, споров, обсуждений было едва ли не больше, чем сыграно партий. Остальных расселили по двум другим гостиницам, и мы так и кочевали через полгорода то туда, то сюда. Устраивали суаре под чай и не чай, пели песни, пили меды…
     Да что там! Всякий, кто на «Аэлите» или других «конах» бывал, сам знает. А сказанное выше — для остальных, этими радостями обделенных.
     А теперь — к сути!
     Впрочем, прежде чем к ней приступить, слегка отступлю: не обессудьте, поскольку иные из действующих лиц по сей день благополучно здравствуют, некоторых подлинных имен приводить я не стану, ограничившись псевдонимами. Но в остальном — все точь-в-точь, как мне рассказали.
     …В ресторан «Уральские пельмени» нас пригласил местный писатель — назову его, скажем, Бабарихиным. Он заказал на всех роскошную трапезу, продемонстрировав равно блестящее знание местных кухни и бара, чем породил в наших душах глубочайшее почтение. Затем, воздав должное яствам и питиям, вышел позвонить по телефону и вернулся взъерошенный:
     — Сейчас прилетает мой секретарь обкома (!), срочно в аэропорт надо, его встречать!
     И с тем бесследно растворился в воздухе, будто джером-джеромовские привидения. До нас, приглашенных сюда хлебосольным хозяином, как-то не сразу дошло, что расплачиваться теперь придется самим. Это уже потом и в Первопрестольной мой друг, тогдашний редактор «Искателя», рассказал, что этот фокус давным-давно всем известен и называется «обеды по-бабарихински»… Ладно, подсчитали наличность, убедились, что хватает с избытком — и, не огорчаясь, продолжили.
     Тут-то новосибирский писатель-детективщик Михаил Черненок и обратил наше внимание на человека, сидевшего за несколько столиков от нас:
     — А это сам Петёв!
     — И чем же он знаменит?
     — Неужто не знаете?
     Собственно, знаменит Петёв не был. Так, рядовой писатель-деревенщик, не хуже и не лучше многих, писавших в те времена про красные нивы и светлые дали. Но вот незадача — однажды ему в голову пришла странная мысль: «А не сочинить ли детектив?» То ли принял накануне многовато, то ли кризис жанра внечувственно подступил… Бог весть. Но идея пришла и так укоренилась в нейронах — не выкорчуешь. Как известно, лучший способ бороться с искушением — поддаться ему. Но как? С чего начать? И пошел к умным старшим товарищам. Один из них и ляпни:
     — А ты возьми письмо от Союза да и пойди в милицию, поработай в творческой командировке, так сказать. Вот материал и подберется.
     Идея представилась зрелой и здравой. А посему Петёв так и поступил. И что самое интересное — так прижился в милиции, что сам не заметил, как прошло лет пять или шесть. Уважаемым оперативником стал, на хорошем счету, раскрываемость — всем бы такую… На Доске почета висел. Внеочередные звания получал. Словом — сплошное начало славных дел. Но тут вдруг, едва очередной День милиции отпраздновали, вспомнилось отчего-то, что пришел-то он в органы исключительно за материалом для детектива, что он писатель, и членский билет принялся стучать в сердце, как пепел Клааса.
     Петёв пошел к начальству и подал заявление. Его отговаривали — он был тверд, как истинный работник охраны правопорядка. Пришлось отпустить.
     Как положено, Петёв устроил роскошную отвальную (кстати, как раз в «Уральских пельменях»). Все его обнимали, желали творческих успехов… Были и похвальные грамоты, и ценные подарки… А по окончании банкета начальник отделения милиции, расчувствовавшись, обнял покидающего ряды сотрудника и, небрежно смахнув слезу, вопросил:
     — Ты, Петр Петрович, мужик классный! Скажи, не стесняйся, что тебе еще хорошего напоследок сделать?
     — Что?.. Ей-богу, не знаю… — и тут детектива-деревенщина осенило: — Есть одно! Вот ежели я, к примеру, приму на грудь больше нормы, так чтобы ребята наши меня не в вытрезвиловку, а домой, к жене доставляли. Можно такое? Или слишком?
     — Считай, сделано!
     Дня три спустя выходит наш герой из ресторана, причем, учитывая дальнейшие намерения, почти совсем трезвый, и собирается ехать, между прочим, отнюдь не к жене. Но на крыльце с двух сторон подходят бдительные стражи порядка:
     — Товарищ Петёв? Приказано доставить домой, к жене!
     — Так я же в полном порядке!
     — Ничего не знаем. Приказ есть приказ.
     И сажают бедного писателя в «хмелеуборочку», вежливо сажают, я бы сказал, даже ласково, но тем не менее твердо, везут домой, препровождают до дверей квартиры и сдают с рук на руки супруге. Только что не под расписку.
     И пошла по городу Свердловску охота — не только родное отделение, вся милиция поднялась. Ату его, ату! Стоило Петёву выйти из какого-нибудь кафе или ресторана, рюмочной, распивочной или даже просто из гастронома, где можно и бутылочку купить, как словно из-под земли вырастали рядом люди в форме:
     — Товарищ Петёв! Приказано доставить домой, к жене!
     Какая там личная жизнь! Какое творчество! Какой детектив! Петёв превратился в загнанного зайца. Он маскировался почище Ленина, пробирающегося в Смольный, однако супротив милиции ничего не смог. Он пробирался проходными дворами — его выслеживали. С накладными усами и бородами в городских магазинах было сложно, а банальные темные очки мало помогали, скорее обращая на себя внимание. Несколько раз, правда его, отвезя на экспертизу, отпускали с извинениями:
     — Простите, товарищ Петёв, теперь видим — и вправду трезвый. Ошибочка вышла!
     Но и это счастливое избавление крушило все планы, как русская армия — стены Измаила.
     Петёв сдался и пришел в родное отделение. Разговоры были долгими и сердечными. А полное отпущение грехов незадачливому детективщику (пока, напомню, будущему) обошлось в повторный банкет. И закатил его Петёв с должным размахом — все остались довольны. По окончании пришлось даже нашего героя и впрямь домой везти и с рук на руки супруге сдавать — сам бы ни за что не добрался.
     А теперь главное. Поинтересовавшись дальнейшим, я выяснил: детектив он все-таки написал. Маленькую такую книжечку, желто-оранжевый покет-бук — повесть листов на пять-шесть. По листу за год беспорочной службы. Затем и еще несколько. Однако лавров, увы, не снискал.
     Вот и получилось — назад, в деревенщики, не тянуло; пути к сверкающим вершинам детектива — не осилить: не в милицию же возвращаться? И кочевал он, болезный, по свердловским злачным местам, нет, не спиваясь, здоровье, по счастью, богатырское, но ища забвения.
     И кабы не эта история — обрел бы.

     С чего-то вспомнилось вдруг стихотворение, опубликованное в 1935 году Михаилом Голодным (Господи, с какой стати все Придворовы и Эпштейны разом стали Бедными да Голодными?..). Называется оно «Партизан Железняк» и стало бессмертным не столько потому, что десятками лет, начиная с 1938-го, разучивалось во всех школах на уроках пения, будучи положено на музыку Матвеем Блантером (и меня не миновала чаша сия), сколько благодаря двум потрясающим строчкам, открывающим вторую строфу:
                                         Он шел на Одессу, а вышел к Херсону;
                                         В засаду попался отряд.
     Первую цитируют все, кому не лень, — она в основе анекдотов и летучих фраз («Первый штурман в степях Украины», «Небесный патрон советских штурманцов», etc.). Но, если разобраться, не могу судить героя слишком строго. Что он, матросик, знал о суше? Какой с него спрос? В конце концов, Дик Сэнд, жюль-верновский «пятнадцатилетний капитан», куда круче промахнулся: вместо Южной Америки в Африку угодил. А ведь герой; а ведь зачитываемся! Я, по крайней мере, зачитывался...
     Зато на вторую строку записные остроумцы как-то внимания не обращают, хотя именно в ней-то и вся соль. Обратимся к дефинициям. «Засада — заблаговременное и тщательно замаскированное расположение воинского подразделения <…> на наиболее вероятных путях движения противника в целях его разгрома внезапным ударом…» (БСЭ). Сколь же беспредельной прозорливостью должны были обладать белогвардейские штабисты, дабы просчитать, что матрос Железняк, направляясь к Одессе, выведет свой отряд не куда-нибудь, а к Херсону, и устроить засаду именно там! Похоже, товарищ Голодный подсознательно восхищался стратегическим и тактическим гением белых столь пылко, что сам не понял, что же такое сочинил…

     Каникулы каникулами, но и и делом заниматься ведь тоже надо. А посему лучше всего совмещать приятное с полезным. Именно так мы с Гумером Каримовым и решили поступить. Кажется, получилось.
     Встретились в его новом, еще не совсем обжитом, однако уже более чем гостеприимном обиталище в Павловске, под коньячок воздали должное домашним пельменям, а потом — среди прочего — и о делах поговорили. Ведь Гумер Каримов — создатель, издатель и главный редактор литературно-художественного апериодического журнала «Царское Село», где уже публиковались некоторые из наших коллег по секции — например, Мария Акимова, Галина Усова или Сергей Удалин. А поскольку такую традицию сотрудничества и продолжить, и расширить не грех, то потолковать, сами понимаете, есть о чем.

     Конечно, журнал, в полном соответствии с названием, привязан (хотя и не слишком жестко) к царскосельско-детскосельско-пушкинской тематике, но разве ж оно помеха? — За исключением космических боевиков да славянской фэнтези на этом пространстве едва ли не все жанры разместиться могут... Ведь «Царское Село» являет собой классический «толстый» журнал со всеми традиционными разделами и рубриками — есть где развернуться. Особую же ценность изданию придает то нечастое в наши дни обстоятельство, что оно ни в коей мере не является ангажированным и открыто любым авторам, к сколь бы взаимотерпимым или взаимонетерпимым творческим объединениям и союзам они ни принадлежали. Критерий один — качество.
     Будучи человеком по природе осторожным, не рискну предполагать, в какой степени реализуется то, о чем мы говорили. Но если даже лишь отчасти — буду от души доволен.

       Вчера, 8 декабря, Приемная комиссия Союза писателей Санкт-Петербурга исправила, наконец, свою десятилетней давности ошибку, практически единогласно приняв Антона Первушина в члены СП СПб.
       Поздравляю, Антон!
       Прекрасно понимаю, что сейчас в меду этого праздника ощущается полынность запоздалой реабилитации — сам такое проходил, знаю. И тем не менее — рад! И тем не менее — нашего полку прибыло. И таким пополнением можно гордиться.
       Причем думаю так не я один. Вот тому доказательства.

                                                       Кричим Первушину: «Ура!» —
                                                       Он принят был в Союз вчера.
                                                       Все справедливо, спору нет —
                                                       Ведь ждал каких-то десять лет...

                                                                              От имени и по поручению  секции фантастической
                                                                                       и научно-художественной литературы
                                                                                                          Лемир МАКОВКИН

       Горячо поздравляю с долгожданным приемом в ряды славного Союза писателей Града Петрова — нашего матерого студийца, бумажного космонавта № 1 России, знаменитого литератора и просто хорошего человека Антона ПЕРВУШИНА!
       И наконец свершилось… Ура!
                                                                     От лица Литературной студии А.Балабухи и Л.Смирнова
                                                                                                           Леонид СМИРНОВ

     В среду, 23 декабря, в государственном предприятии «Дом писателя», что на Звенигородской, 22, состоялось последнее в уходящем году занятие Литературной студии Андрея Балабухи и Леонида Смирнова — и последний же вечер короткого рассказа, поскольку с января начнется обсуждение разосланных более пространных рукописей. Собралось пятнадцать человек. На этот раз обошлись без хвастовства — на секции виделись два дня назад, и за этот малый срок ни у кого никаких радостных событий не произошло.
     Зато читали трое. Вот они:

     Аня Броусек прочитана рассказ «Энди», который дружно покритиковали — в частности, за наличие лишних деталей (Александр Витенберг) и невыстроенность этической иерархии (Юрий Гаврюченков). Зато миниатюры, как всегда, понравились, а поскольку они не занимают много места, с удовольствием приведу их текст в приложении ниже.
     Рассказ Юрия Гаврюченкова «Негр» сделан мастерски, однако вызвал споры — не по тексту, а по сути, по сюжету.
     Наконец, Слава Рогожин с обычным артистизмом зачитал рассказ «Люди», который, в противоположность предыдущему, споров не породил — разве что небольшие стилистические замечания по тексту.
     Пожалуй, из трех вечеров короткого рассказа этого сезона нынешний оказался наиболее успешным.
     В завершение поздравили друг друга с наступающим Новым Годом и расстались до 13 января, когда встретимся уже в гостеприимном «Доме на Жуковского», каковой на Гороховой, 33, где заодно с очередным занятием будет и встреча Нового года — как по григорианскому, так и по юлианскому календарю.
     А теперь — обещанное приложение.


                                                                                                                                                            Анна БРОУСЕК
                                                                        СКАЗКИ

I. БЕССМЕРТНЫЙ

     Едва Иван-царевич с молодой женой покинули царство Кощеево, тот, кряхтя, поднялся, отряхнул полы черной мантии. Прошаркав к костяному трону, опустился на колени и вытянул из-под него потайной ящик. Среди сотен иголок, наполнявших шкатулку, выбрал одну. С нею отправился вниз, в зверинец.
     За узорным ларцом на свет божий показался Меч-Кладенец, весь в пыли и паутине. Его-то Кощей, суетливо оглядываясь, поспешил припрятать. Задумка хороша, спору нет: и с девицами тешился, и слава гремела окрест, и героев дураками прозывали. Да только не одними Иванами земля полнится…

II. СМЕРТЬ КОЩЕЕВА

     Одного не поведал Кощей Бессмертный Марье-царевне: утаил, что заветная иголка из сверхпрочного титанового сплава сделана!

III. ДОЧКИ-МАТЕРИ

     Когда и отравленные яблоки не помогли сгубить царевну, мачеха в отчаянии пустилась на последнюю хитрость. «Ничего, ничего, красота не вечна…», — приговаривала она, разбирая приданое. Волшебное зеркало, с которым королева до сей поры не расставалась, ныне предназначалось в дар юной невесте.

IV. ЗОЛОТАЯ РЫБКА

     — Хочу живое любящее сердце!
     — А я — мозги!
     — А я — храбрость!
     Золотая рыбка вздохнула. Ну как тут не вспомнить старика с его по-человечески здравомыслящей супругой?

V. В ГОСТЯХ ХОРОШО!

     — И чего ж тебе, Иван, дома не сидится? — ворчала старуха под скрежет повертываемой избушки. — Фу-фу-фу, русским духом пахнет… — приветствовала она незваного гостя.
     — Накорми ты меня, Баба-Яга, напои да спать уложи, — велел добрый молодец. — После и разговоры разговаривать будем.
     — Ищу я Марью-царевну, — поведал Иван, когда все по его замыслу исполнилось. — Украл Кощей Бессмертный мою ненаглядную красу.
     — Это ведомо, — отмахнулась старуха. — Скажи лучше: неужто другой девицы не сыскал? Зачем за тридевять земель по буеракам лапти сбиваешь, ноги в кровь стираешь?
     — Велико ли мученье! — весело откликнулся Иван. — Вот ты, бабушка, угостила, напоила, постель чисто постелила. Потом, небось, к сестре средней пошлешь, та тоже меня, молодца, приветит. У нее ответа не сыщется — так и к старшей отправиться след. А дома меня кто покормит?
     — Разбойник… Тунеядец… Прохвост… — запричитала старуха, пересчитывая опустевшие горшки.

                                                                        РАЗНОЕ

ТУДА И ОБРАТНО

     Ворота, скрежеща, закрывались за спиной. Уходя, Данте не мог отказать себе в удовольствии нарушить еще один фундаментальный закон этого места: он обернулся. Хмурый краснокожий чертенок одарил человека неприязненным взглядом и, буркнув: «Ходят тут всякие…», — опять взялся за кисть.
     «Посторонним вход воспрещен!» — выведенная на фасаде новая надпись одуряюще пахла свежей краской.