Откройте свой Мир!

В пять утра мы выходим на берег, чтоб встретить дельфинов, стаей плывущих на свой завтрак в далекую столовую в открытом море. На набережной дворник тихо метет жестяные банки и упаковки чипсов, оставшиеся после ночных гуляний. Продавец шаурмы надевает передник. Целуется молодая пара, сидящая на песке. А мы ждем морских пришельцев. Само по себе это зрелище, далекое от шоу дельфинария, но оно открывает в тебе тайные глубины подсознания, интуиции, предчувствия. Перед тобой лежит тихая морская гладь, лишь у берега шевелящаяся тонкой нитью прибоя. Ничего не предвещает появления дельфинов, но ты поворачиваешь голову почему-то именно в ту сторону, в ту точку в необозримом морском просторе, где в аквамарине тихого спокойствия вдруг намечается необычное шевеление и из глади морской показывается черный плавник.
- Дельфины! Дельфины! – раздаются восторженные крики с разных концов пляжа, и ты понимаешь, что не только у тебя имеется тончайшая душевная связь с морем. Всего лишь небольшие плавники рассекают зеркальное пространство то тут, то там, но дворник бросает метлу и жадно смотрит в морские дали, с хитрой улыбкой дитя востока выглядывает из – за вертела с мясом. Влюбленная пара вскакивает, прервав свои чувственные упражнения, и, подстегнутые внутренним порывом, мы сами, сломя голову, мчимся за ними ближе к воде. Стая дельфинов как будто чувствует наш восторг, она посылает самого смелого разведчика к берегу для приветствия людей, и вот уже над морской поверхностью у ближнего буя появляется его могучий хвост.
- Ооооооооооооооооооооооооооооооо, - вздыхает весь берег десятками слившихся возгласов, и внутреннее единение становится настолько сильным, что сердце выпрыгивает из груди, будто мы все стазу стали призерами олимпийского марафона. Стая исчезает за дальним молом, но еще долго мы обмениваемся улыбками и обсуждаем увиденное в тесной группе «посвященных» в чудо.
- По кофейку? – вопрошает продавец шаурмы и ставит в ряд десять пластиковых стаканчиков.
Мы возвращаемся на базу, заряженные энергией чуда и слияния с природой. Из своего номера выползают опухшие от вчерашних ночных возлияний соседи и не могут не заметить наших сияющих глаз. Их глаза за десять дней отдыха успели совсем потухнуть, они «убивают» драгоценное время, валяясь до обеда в номерах, и почти не общаются друг с другом. Вчера под воздействием спиртного отец семейства так разоткровенничался со мной, что признался: за пятнадцать лет супружеской жизни «с женой обо всем уже переговорено», с дочерью тоже толковать особо не о чем – «она мала еще для разговоров».
- Вы бы повели дочку рано утром на море – там через всю акваторию плывут дельфины на кормежку, - мягко говорю я.
Девочка – подросток откладывает в сторону кроссворд, и впервые за все время я вижу искорки живого интереса в ее взгляде. Супруга прерывает свое любимое занятие: инвентаризацию купальников и плавок на бельевой веревке. Налаженный семейный быт дает прекрасный сбой: появляется общая тема для разговора, и семья решает сегодня лечь спать пораньше ради утренней встречи с дельфинами.
Вечером беспокойство тяготит меня, и я спрашиваю подругу:
- А если дельфины не приплывут?
Мы задумали назавтра степное путешествие и поэтому тоже ложимся пораньше. Подруга заявляет так, как будто ей известны наперед итоги завтрашнего дня:
- Нееее, не приплывут!
- Почему? – беспокойство нарастает: так хочется сохранить народившиеся искорки в глазах соседской девчонки.
- Ты видела это семейство?
.....Я допиваю вторую чашку кофе, смакую маленькие кусочки сыра между языком и нёбом, смотрю, как раскрываются благодарные розы под струями воды из шланга флегматичного садовника, слушаю, как из открытого окна вырываются звуки радио, включенного на полную мощность в номере молодой пары. Вот диктор говорит: «Киевское время – семь часов». И в возникшую предательскую паузу добавляется размеренное поскрипывание дивана.
Наши соседи, наверное, уже встретили чудо и бегут домой поделиться своей радостью. Я улыбаюсь: сейчас из розовых кустов выбежит соседская девчонка, раскрасневшаяся, полная наших вчерашних восторгов и завопит на весь околоток:
- Дельфины! Дельфины!
Смеясь, мы обступим ее, и из нашей груди будет вырываться сердце всего лишь от двух плавников, показавшихся над морской гладью.
Она увезет эти восторги с собой в далекую Московию, и они помогут ей добиваться успехов во всех жизненных марафонах.
Наконец из –за кустов показывается унылая молчаливая процессия, торжественно несущая над головой резиновый матрас.
- Ну что? Ну что?
Отец семейства разочарованно качает головой.
- Не было никаких дельфинов, - говорит мать, с постной миной возвращаясь к излюбленному занятию: развешиванию трусов и лифчиков на бельевой веревке.
Девочка вздыхает:
- Хоть выспались на берегу.
И углубляется в кроссворд.
« Как же? Как же спать на берегу, если и без дельфинов море дарит столько впечатлений тому, кто рано встает?» - сигналю я девочке глазами. Я порываюсь пригласить ее с нами в степь, но подруга берет меня под руку и уводит в номер:
- Не надо! Мы тогда не встретим дельфинов! Потому что природа не открывается тому, кто не способен на восторг!
Мама соседской девочки не поняла бы этих слов. Не прекращая дорогого сердцу дела, она лишь усмехнулась бы:
- Дельфины в степи? Ну вы даете!

Письмо ш е с т о е
31.10.09
Прага
20.15

Милая, нежная моя девочка! Моя Ленка!
Дома, в  Киеве – 19:15...А я мысленно все еще в самом начале дня.
Каскад твоих утренних эсэмэс застал меня в пути – Милена приехала в шесть утра. Она оперлась о косяк двери, и смотрела на меня с сестринской нежностью: "Ты готова?" Удивительно: инцидент в баре сблизил нас, и я не жалела больше о нем. Мы выдвинулись ко 2 - му объекту и до обеда наслаждались внешним и внутренним видом загороднего особняка, путешествуя по антресолям здания и прохаживаясь по аллее у дома. Завтра утром я встречаю в аэропорту нашего киевского клиента. Все должно быть в ажуре. На обратном пути разговорились о ружьях. И оказалось, что Милена тоже стрелок, причем профессиональная охотница. На Златой улочке мы тормознули у тира и долго били по мишеням на пиво в «Бирхаусе». Смешно... Милена проиграла всего один выстрел (но победа меня ужасно обрадовала), и я сэкономила 100 крон на пиве. Подарю их референту – пусть купит своей красавице -  чешке цветы. Бедная Маришка, она мечтала на командировочные приобрести машину в Киеве. Вместо этого она спустит все свои деньги раньше, на «чешскую любовь». Любовь… любовь бывает разная. И кто знает, хуже ли купленное чувство того, что - по зову души?! Я спросила сегодня Марину: помнит ли она о планах на машину. С умоляющими глазами наркоманки она попросила у меня очередные 200 евро. 
Итак, в «Бирхаусе» Милена подмигнула, мол, в тире она дала мне фору, а вот на воскресной охоте на косулю обстреляет всухую, если я соглашусь поехать... Охота! Я не смогла признаться, что только-только записалась в охотничий клуб и ни разу еще не стреляла в зверюгу. Я сдержанно улыбнулась. В руке я  все еще держала наши мишени – сувениры, подаренные в тире чехом-хозяином. Милена предложила поехать к ней – оказывается, у нее дома коллекция старинных ружей (еще дед начал собирать). Заодно и отметили бы День Всех Святых. Я задрожала от возбуждения – так со мной было в охотничьем магазине, когда мы с Сонькой выбирали «Бинелли» в День моего рождения. Уловила благородный кожаный запах кейса моего ружья и сразу вспомнилось, какой холодной на ощупь и одновременно мягкой была колодка... 
Телефонная трель известила о получении сообщения. Дрожащей рукой  открыла телефон: я стала бояться  даже эсэмэсок из Украины. Катька писала: «Леша ответил мне. Мы решили спать в письмах. Я люблю тебя, Владка». Я прикрыла ладонью глаза: господи, что же это за испытание такое, если молодые, горячие, тридцатилетние муж и жена вынуждены ласкать друг друга в письменной форме, и каждая весточка о любви может стать последней?
- Что случилось, Владочка?
В глазах Милены я увидела трепетную заботу. И рассказала ей о страшной эпидемии, которая появилась ниоткуда и  набросилась на мою родину, о Катюшке с Лешкой, о моей героической бабке. Я хотела рассказать и о тебе, но заколебалась:
- Милена, понимаешь, когда у нас там мрут люди, и количество жертв растет, я не могу развлекаться здесь и отмечать День Всех Святых. Они лишены самого необходимого: элементарных лекарств, ватно-марлевых повязок, даже лимоны пропали с прилавков. Это самая настоящая изоляция.
Милена глубоко вздохнула:
- Самая настоящая изоляция, думаю, еще впереди. Сегодня слушала выпуск новостей: обещают заблокировать въезд и выезд из Украины, если ситуация выйдет из-под контроля.
В бессильной злобе я сжала кулаки:
- Они хотят избавиться от прокаженных. Чтоб мы все сдохли. А потом санэпидемстанция Земли опылит мою опустевшую родину спасительной вакциной, и заселит в мой дом тех, кто даст за него подороже…
Коллега обняла меня за плечи и изо всех сил прижала к себе:
- Владочка, тебе надо выбираться отсюда. Я организую вам чартерный рейс. Мы забьем весь самолет самым необходимым для больных людей. А когда ты доберешься домой, мы будем на связи каждый день. Я подниму всех своих друзей, всю молодежь Чехии, и мы не дадим заблокировать твою страну.
Я приникла к Милене и горячо обняла ее в ответ:
- Мне надо ехать в Градчаны. Я хочу сегодня уединиться в скайпе с любимым человеком и поддержать его. Таким и будет мой вечер Всех Святых…
В Градчанах меня ждало настоящее потрясение: открыв почту, я прочитала твое сообщение: ты неважно себя чувствуешь и ложишься спать пораньше. Да что же это делается? Действительно, надо выбираться отсюда! Легко сказать: до окончания сделки я не могу сделать и шагу по личной инициативе. Любой эмоциональный поступок ознаменует финал моей карьеры, и на счастливом профессиональном будущем можно будет поставить жирную точку. Я представила тебя, температурящую, укрывшуюся тремя одеялами, без лекарств, без чая с лимоном, свернувшуюся калачиком и одиноко дрожащую в нашей постели. Три тысячи чертей! Ведь ты не позвонишь родителям, чтоб лишний раз не волновать их…
Непослушными пальцами я набрала бабкин номер. Она ответила так быстро, как будто сидела на посту у телефона и ждала команды о начале рапорта:
- О, Владушка! Все столичные службы работают исправно. С сегодняшнего дня в аптеках не допросишься даже аспирина. Но мы не унываем. Я написала обращение в мэрию с жалобой на аптечных воротил и требованием прекратить создавать искусственный дефицит. Мы с Любой (ты помнишь Любу с Байкового кладбища?) обходим все квартиры и собираем подписи под обращением. Марля у нас закончилась, но мы не падаем духом: шьем  повязки из простыней, наш пункт по их раздаче на детской площадке работает круглосуточно. В нашем бабском полку сестер милосердия прибавление: к нам прибилась твоя подруга Катенька Иванова, и работать стало гораздо легче.
- Бабуля, - тоненьким голосом начала я, но подавила готовую было излиться истерику.
- Бабуля! У меня есть еще одна подруга – Лена, Еленка. Она живет на станции метро «Дарница».
Бабка оживилась:
- И ты молчала? В то время, как все столичные службы работают без перебоев, ты знаешь, как нам не хватает рук?
Я всхлипнула:
- Нет, бабушка, ты не поняла меня…Еленка приболела…Она плохо себя чувствует…
Голос сорвался на фальцет:
- Ты понимаешь, что это для меня значит, бабушка?
Бабка переждала взрыв эмоций:
- Влада, ну и что? Давай там прекращай истерику. Твой отец, мой единственный сын, вчера тоже почувствовал недомогание.  Начал температурить. Но я не унываю. С утра  живу на два дома. За завтраком я заставила его съесть три здоровенные луковицы – это единственная панацея, которой мы пока еще располагаем без перебоев. Мальчик противился принимать лекарство: ведь ему надо было ехать на работу. Но я была непреклонна, и не стала потакать его капризам: мне дела нет до послов других государств, с которыми он вступает в контакт в офисе. Пусть они войдут в наше положение и пока не нюхают отца. Они должны понять, что у нас нет других лекарств в борьбе со страшным недугом.
- Бабуля, у нее, у Еленки, возможно, даже луковицы нет. И она совсем – совсем одна там, на Дарнице… Баааааабушка…
Я уже не осознавала, что говорю, эмоции били через край, я так устала все время бояться:
- Бабуля….я люблю ее…понимаешь? Люблю как самого любимого, единственного человека на земле…
Бабка, казалось, не удивилась:
- Любишь? Что - то не пойму... То есть…как женщину?
Я разозлилась:
- Да! Да, елки – палки, как женщину. Если тебе так понятней. 
Представила, как сейчас бабка упадет в обморок за тридевять земель от меня, и все столичные службы сразу парализует: некому будет спасать зачумленный стольный град. Но, вопреки моим прогнозам, бабка осталась твердо стоять на ногах:
- Ничего страшного, Владушка. Это мои гены дали о себе знать.
Слезы моментально высохли:
- Как так, бабуля? В смысле?
Сколько я себя помнила, бабка всегда оставалась верна дедушке, по крайней мере, на словах.
Бабка тяжело вздохнула, поколебалась, но назад дороги уже не было:
- Хоть ты работаешь не на нефтяном кране, а международные разговоры очень дороги, я сделаю исключение, ведь мне 86 лет, каждый день мой может оказаться последним, и другого времени на исповедь у меня уже может и не быть, тем более, если учесть, под каким домокловым мечом мы тут живем…
- Бабушка, - укоризненно сказала я.
- Выслушай! – оборвала она властно.
– Ты знаешь, что дедушка на десять лет старше меня. Мы поженились в июне сорок первого, и еще не совсем притерлись к друг другу, когда началась война. Он, кадровый военный, ушел на фронт с первых дней. Мы встретились только в сорок шестом. У каждого из нас в эти страшные годы была своя жизнь и свои потрясения. Ко мне вернулся бравый полковник, которого я не знала, увешанный орденами и медалями, покрытый героической славой. Я была на оккупированной территории, я находилась в немецком лагере, меня ждали разбирательства в особом отделе, но твоему дедушке удалось решить все вопросы, и меня оставили в покое. С войны дедушка вернулся не один: вслед за ним приехала его ППЖ Вера. И хотя он скрывал ее от меня, мы с ней познакомились. Как женщине мне была неприятна измена мужа, но с другой стороны я понимала: после боя, страшного боя, тело хочет другого тела рядом, и я не могу винить неверного супруга. Но я опять возвращалась к своей обиде: другую женщину предпочли мне, и я ничего не могла поделать со своим внутренним конфликтом. Я общалась с Верой, и постепенно моя обида стала угасать, я пыталась понять дедушку через нее, открыть для себя эту женщину, приглядывалась и прислушивалась к ней, хохотушке на поверхностный взгляд, но к очень глубокой натуре на самом деле. Я дошла до того в своем эксперименте, что мне захотелось узнать, какой Вера могла быть  в постели, эта мысль преследовала меня. Я подпоила ее и соблазнила . У меня не было никакого опыта интима с женщиной, но в момент нашего соединения меня обуяли такие чувства, такой взрыв эмоций поколебал всю мою суть до самого основания, что я уже скорее не дедушку ревновала к Вере, а ее – к нему. Связь наша была недолгой, год, наверное, твой дед однажды застал нас на даче. Я не знаю, о чем он говорил Вере, но со мной состоялся серьезный разговор: муж требовал быть ему благодарной и порвать с ней, потому что в Советском Союзе такой Содом и Гоморра могли закончиться  плачевно. В свою очередь я попросила мужа дать нам с ним шанс начать все сначала и тоже отказаться от Веры. И тогда он признался, что Вера беременна. Как только она родит – муж отправит ее на Дальний Восток с ребенком. «Неужели ты зашлешь ее в эту глухомань?» - с ужасом спросила я. Без Веры я не представляла больше своей жизни. Дедушка был непреклонен в своем решении. И тогда я поинтересовалась: «Но мы же будем помогать ей и твоему ребенку?» Я оставляла себе лазейку по крайней мере для редких встреч с Верой. Я заплутала в двух своих соснах. И надеялась только на то, что нам поможет время. Оно и помогло, если вообще можно так сказать: Вера родила мальчика, но сама умерла в родах. Погибла одна из моих двух  сосен. Но я не могла позволить себе убиваться: на моих руках остался мальчик,  ребенок моей любимой женщины и моего любимого мужчины, твой отец…
Бабушка замолчала, ожидая, пока я упаду в обморок на этом конце провода. Но я устояла.
- Владушка! Мы проговорили очень долго. Такое может позволить себе только арабский шейх. Ты сейчас продиктуй мне адрес Еленки, и завтра она получит самую горячую поддержку и помощь теми средствами, которыми мы располагаем. Все будет хорошо. А когда ты вернешься – мы пойдем на старое кладбище, и я познакомлю тебя с твоей бабушкой. 
Сейчас, услышав семейную тайну, я не была готова что либо комментировать и анализировать – это сложно сделать сразу после того, как тебя ударили обухом. Но я никогда-никогда не захотела бы, чтобы у меня была другая бабушка.
- Бабуля, - горячо зашептала я, после того, как продиктовала твой адрес, - ты у меня единственная…самая родная…самая лучшая…Такая бабуля, которую может дать бог только в награду за что-то. Я люблю тебя! Люблю тебя так, как никогда бы не любила ни одну бабушку на свете. Я хочу, чтоб ты всегда помнила об этом. Береги себя, родная, только береги себя, слышишь…Бабушка моя…
Я услышала звук, которого никогда не ожидала услышать – она всхлипнула :
- Слышу, Владушка…слышу, родная…
В трубке раздался щелчок – как всегда,без лишних слов прощания бабка отключилась. Я плеснула себе добрую порцию коньяка, и воспроизвела в памяти прошедший разговор. Я засмеялась, вспомнив, как она сказала: «Это мои гены!» Действительно, чьи еще у меня могут быть гены, если другой бабушки у меня все равно не было и никогда не будет…
Завтра моя героическая прародительница окутает тебя своей заботой, и я смогу спокойно закончить свою работу. Главное верить, что моя любовь спасет тебя от всего злого в этом мире, от лиха и болезней, любого ненастья; теперь я не одна, уберечь тебя мне поможет родственная душа - моя бабушка. Вот кто умеет
сохранить прошлое, настоящее и будущее.
Я верю в наше будущее: оно наступило в тот день, когда я  сидела в кафешке на Крещатике, от безделья накачивала себя пивом, и одна очаровательная девочка написала на салфетке: «Ты - супер!». Официантка принесла мне  салфетку, я подняла на тебя глаза, и меня ослепило солнце Нового дня. Поэтому, что бы ни случилось – у нас есть и будет будущее!!! Никогда не бойся меня потерять. Знай: я тоже боюсь. Давай бояться вместе. Пока мы боимся – жива наша ЛЮБОВЬ...
Солнышко мое! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Люблю тебя и теперь знаю за что... За твою тонкую, хрупкую, ранимую душу, трепетную и чистую. Как ты умудрилась сохранить эту ценность в расчетливом и прагматичном мире?! И как я умудрилась разглядеть ее однажды вечером, будучи в неадеквате, всего лишь прочитав ничего не значащие строки на салфетке «Ты – супер!»?
У нас был такой потрясающий слегка морозный солнечный свежий день. Я еще раз перечитала каскад твоих утренних эсэмэс. Мне понравилось, как ты провела начало дня. Жаль, что ты не пригласила меня с собой в ванную потереть тебе спинку. Все эти дни в Градчанах я сплю с ощущением тебя рядом – поэтому меня нисколько не удивил твой сон. Береза бьет тонкими прутиками в мое окно под утро, и я тихонечко (чтоб не разбудить) вынимаю из-под тебя свою руку... Ты перекатываешься на мое место и зарываешь свое лицо в мою подушку, обнимаешь ее и дышишь запахом моих волос... Ты улыбаешься во сне, пока я собираюсь на работу... 
Люблю, люблю, люблю тебя всю от макушки до ноготочка на мизинце твоей-моей любимой ножки. Милая, с Днем Всех Святых тебя, мой Космос!

Твоя Земля


                                                                                       Влада

Где бы я ни отдыхала, мне всегда жаль тех, кто организовывает твой досуг: гидов, устало бубнящих на одуряющей жаре: «А теперь поверните головы направо, и вы увидете головокружительную панораму праздника жизни…», официантов с грустными глазами, в знойный полдень расставляющих перед тобой прохладительные напитки, горничных, во время уборки номера созерцающих ракушки и камешки, несметное богатство, которое ты вчера нашла на дне морском и оставила на ночном столике, молчаливого садовника, любовно подстригающего куст алых роз, который растет не для него…
Я думаю об этом сейчас, когда мы с подругой лежим на пледике лицом к морю и в легком гипнозе следим за парением белой яхты на горизонте. Мимо нас снуют реализаторы пахлавы, копченых рапанов и лещей, раков, мидий, креветок, сладкой ваты, фисташек и орешков. Им не до праздника, качающегося в волнах на горизонте, - этим навьюченным осликам – загорелым, потным, уставшим, чутким к любому зову. В громкоговоритель орет зазывала из чешского луна – парка – унылая тетка со сгоревшими плечами: «На наших аттракционах вы весело проведете вечер, а чтоб не было скучно, на площадке луна – парка будет играть современная музыка».
Подруга выходит из транса: « Я давно в комнате страха не была…Так охота как следует испугаться». Зазывала совсем близко от нас, и я поднимаю к ней лицо, прикрываясь от солнца ладонью: «А в вашей комнате страха достаточно страшно?» «Да где там…» - обреченно отвечает тетя и делает судорожный глоток из бутылки с минералкой. Я не отстаю: «А вам самой нравится отдыхать в вашем луна – парке?» - «Да какой там…» - она не расположена к беседе со мной – ей больше нравится разговаривать с громкоговорителем – и движется дальше. Остается непонятным: имеет ли смысл провести бесценный морской вечер на аттракционах. Подруга объясняет по-своему: « Пеший конному не товарищ – у вас разный взгляд на отдых и праздник. Для тебя праздник – медитируя, глядеть на море. Для нее – завлечь тебя в луна – парк. Для них всех праздник – если ты что-то купишь». Неожиданно она подвела черту: «Орешков хочу».
Я оживилась: «А давай  купим орешков у самого интересного продавца. Если он нам понравится –  мы сделаем ему праздник».  «Давай!» - весело поддержала подруга, и мы залегли в засаде, рассматривая курсирующих по берегу реализаторов.
Вот прошел мальчик, горлапаня на всю зону отдыха: «Только что сваренная кукуруза! Сладкая как женщина кукуруза! Кто хочет женщину? Сладкую – пресладкую…только что сваренную». Подруга покосилась на реализатора и съехидничала: «Еще неизвестно, в каком ведре варилась эта сладкая женщина». За мальчиком, переваливаясь из стороны в сторону, поковыляла дородная хозяйка: «Виноград…южный виноград…каждая ягодка чиста как слеза…» Подруга и тут нашла изъян: «Прежде, чем рассуждать о чем –то чистом – не мешало бы простирнуть передник…» Поднимая облако песчаной пыли, пронеслась девушка в кроссах, скандируя на бегу: «Вафельные трубочки! Хрустящая корочка!» Подруга недовольно фыркнула: « Ассоциация с хрустящим на зубах песком…» Мы уже хотели было бросить свой эксперимент и купить что-нибудь у следующего продавца, но увидели Ее. Она неторопливо шла среди отдыхающих, в синем парео и широкополой льняной шляпе, наклонялась к  людям и предлагала симпатичные разноцветные кулечки с орешками и семечками. На ее плече висела пляжная сумка из нежной соломки с изящной аппликацией синих бутонов роз.  Пока подруга лазила в шорты за нашим кошельком, я любовалась женщиной, приближающейся к нам, и не удержалась, чтоб не улыбнуться ей: «Вы так отличаетесь от местных реализаторов – вас невозможно не заметить». Ее глаза были печальны, но она в ответ улыбнулась так, как будто ни один человек в мире не был ей дороже меня в ту минуту, и женщина сказала на мелодичном украинском, что она не местная, а с Западной Украины, но каждое лето приезжает сюда, чтоб заработать. «И знаете – на что?» Мы с подругой перестали дегустировать орешки и семечки и одновременно подняв головы спросили: «На что?» Она открыла свою сумку из соломки и показала несколько экземпляров детской книжки, точно такой на вид, как те книжки в десять страниц с грубоватыми листами, которые мне когда-то читала мама…Я открыла свой экземпляр, и мне немедленно захотелось ее купить – такими прекрасными  показались авторские рисунки и стихи, которые в ненавязчиво смешной форме давали детям уроки, как строить гармоничные отношения с окружающим миром. 
Расплачиваясь с необычным продавцом – поэтом, я спросила: «Но как вам удается зарабатывать на издание книжки да еще оплачивать проживание в зоне отдыха, ведь оно не дешевое?» Она ответила, что ей, конечно, приходится на всем экономить, но она очень счастлива, когда держит в руках свое новое творение, выходя из дверей издательства. «Вот что! - сказала я, поднимаясь с пледа. Мне хотелось быть вровень с этой необыкновенной женщиной. – Видите эту базу отдыха?» И я показала на белоснежное здание на самом берегу за ее спиной, которое было старшей сестрой покачивающейся у горизонта белой яхты. « В ней всегда есть гостевая комната для моей семьи. Нам в этом году не до полноценного отдыха, и комната свободна. Не согласитесь ли вы пожить в ней? Платить ничего не надо, она будет в вашем распоряжении до конца сезона. Я и с хозяйкой базы вас тут же познакомлю». Женщина подняла края шляпы и с улыбкой посмотрела на белую красавицу. Прошла минута, пока она поблагодарила меня и обосновала свой отказ: «Я не могу. Если я буду жить на всем готовом – от меня уйдет вдохновение». И Она пошла своей  дорогой, оставив нас совершенно ошарашенными. Мы долго  молча смотрели вслед женщине, которая плыла в изящном парео и  льняной шляпе, останавливаясь возле отдыхающих, грациозно наклоняясь к ним, чтоб предложить  то, что помогает ей получить вдохновение. 
Вечером я вновь открыла книжку. Она пахла морем, бризом и детским праздником. Впервые в жизни мне не было жалко того, кто организовал мой отдых.

Меня всегда удивляет жизнь. Во всех ее проявлениях: от крошечного муравья, волокущего в жилище травинку, до наивысшего ее воплощения: homo sapiens. Особенно, когда ты знал этого homo sapiens красным невзрачным младенцем, которому и дней от роду – всего пять, а вот прошли годы, и жизненные метаморфозы превратили карапуза в студентку физического факультета Национального Киевского университета.
Свершилось таинство, истинное чудо, ведь еще вчера моя племянница Зойка была не в состоянии сжать в кулачок твой палец, а сегодня со скоростью стенографистки пишет в нетбук длиннючие строчки замысловатых формул. Мне, лирику, трудно их понять, но, если в этом карапузе заложены мои гены, то, возможно, и во мне дремлет физик-ядерщик Мария Кюри, просто некому было разбудить ее.
Жизнь никогда не перестает удивлять меня: еще вчера мы думали, что Зойка навсегда останется синим чулком, погруженным в мир исчислений, физических величин, а уже сегодня она превратилась в гейзер чувств: влюбилась в баскетболиста из Николаева. И теперь мой карапуз и голубоглазый атлет строят железнодорожные мосты между двумя непохожими мирами, и каждую пятницу поезда мчат их в объятия друг друга…
Я звоню невестке в Киев и узнаю: Мария Кюри и ее любовь проводят выходные на даче.
- Как ты это позволяешь? Ребенку идет семнадцатый год. Дети предназначены сами себе. Ты хоть отдаешь отчет, во что все это может вылиться? – негодую я. Во мне просыпаются математические гены, все сразу, и я чувствую, как краснеет лицо:
- Ты понимаешь, что в этом возрасте важно только одно: контроль и учет! Контроль и учет! Бесконтрольные, знаешь, чем они там займутся?
Я сужу по себе, мысленно перебирая яркие картинки своего бурного первого лета после окончания школы. Вижу крупные россыпи звезд на июньском ночном небе, слышу шорох сарафана, и запах жаркого тела, томящегося ожиданием ласки, накрывает меня…
Невестка смеется – времена изменились. И тут же успокаивает:
- Я тебе расскажу, чем они занимаются…
Вместо сарафанов и жарких тел молодых людей первое, что заинтересовало на даче – это обычная электрическая лампочка. Сергей проникся Зойкиным участием в конкурсе для одаренного юношества, связанном с темой энергосберегающих технологий, и предложил установить: точно ли энергосберегающая лампочка экономнее обычной. Сутки дети наблюдали за расходом энергии, и в ходе лабораторного эксперимента открыли Америку.
- Представляешь, мама, - с восторгом кричала Мария Кюри в трубку, расписывая красоту проведенной с любимым человеком пятницы. – Экономия за сутки семейного бюджета при использовании энергосберегающих лампочек составляет 3 гривны 67 копеек!!! А если за месяц? А если за год???
Я недоверчива и очень:
- Как элегантно тебя обманули, милая. Неужели ты думаешь, сей факт был неизвестен юному гению до поездки на дачу? Были и звезды, и сарафаны, и тело. А тебе приготовили успокоительную пилюлю.
Невестка тихо смеется и продолжает:
- Это еще не все. Послушай же…
Окрыленные первыми успехами, влюбленные вытянули из дедушкиного сарая старый амперметр и стали его подключать ко всему движимому и недвижимому имуществу в поисках дармовой электроэнергии. Они трудились всю субботу, и даже пытались присоединить прибор к хвосту сторожевой собаки. Разочарование было полным: энергичный Бармалей сублимировал энергию куда угодно, но только не в амперметр. Пес оказался крайне убыточным, и Зоя впала в отчаяние. Усевшись под деревом и задумавшись, как же помочь любимой, Сергей проковырял в дереве дырочку перочинным ножиком, а Зоя машинально сунула в отверстие провод амперметра.
Я тоже смеюсь, ехидно:
- А без помощи Фрейда не обошлось все – таки…
Восторг ребят был неописуемым, когда в результате отчаянного жеста стрелка прибора сдвинулась с места на четыре деления. Так было сделано грандиозное открытие века: деревья вырабатывают электричество!
Я молчу. И думаю о том, насколько удивительна жизнь: все самое сложное в ней, например, карапузы или электричество, создается путем самых простых движений двух влюбленных.
В воскресенье вместо похода на пруд, вместо созерцания июньских звезд в ночной тиши, вместо изучения подсарафанного таинства дети повезли свое открытие в Киев, и продолжили исследования в присутствии профессионалов: они подключили амперметры к 36 развесистым каштанам и выработали энергию, способную целые сутки освещать простой их дачный домик.
- Ты представляешь, какая экономия для семейного бюджета… - серьезным тоном сказала невестка.
- А если за месяц? А если за год??? – потрясенная, ответила я.
Зоя и Сергей зарегистрировали свое открытие на конкурсе юных дарований и стали его победителями, выиграв недельную поездку в Лондон. Защищая честь своего изобретения, Мария Кюри ХХІ века сказала в присутствии ученого ареопага:
- Наше с Сергеем открытие послужит основанием для создания новой энергетики третьего тысячелетия, экологичному отношению к ресурсам нашей Земли. И, быть может, благодаря этому долгому мгновению, когда отчаявшись, мы сидели под июньскими звездами, однажды европейские атомные станции, пять из которых находятся на территории Украины и представляют собой угрозу для нашего будущего, будут закрыты навсегда!
Я слушаю эти слова уже через время, и благоговение перед жизнью, удивление ее таинству нарастает во мне: думала ли я, когда еще вчера бережно держала писающего беспомощного карапуза на своих руках, что уже завтра он будет знать непонятные формулы, любить, строить мосты, свершать открытия и создавать новую энергетику будущего? Что он научит меня по-новому смотреть на июньские звезды и во всем пойдет дальше меня? Нет, никогда – никогда жизнь не перестанет меня удивлять…

Остров впечатляет крутизной мохнатых склонов, древних, как сам мир; красотой тихой, подветренной лагуны, белесыми травами, выжженными солнцем и ощущением: ты находишься на вершине мира: выше тебя только скромный, посеребренный солнцем крест на холме.
- Это могила легендарного лейтенанта? – с надеждой спрашиваю я у его внука. Он смотрит на меня грустно и обреченно. Мне не нужно его согласие. Мне нужно знать, как добраться до могилы, и историк объясняет, что лучше всего это сделать, пройдя через анфилады царских казематов. Все ясно, в ХІХ веке там пытали революционеров, а в ХХІ – там знакомятся девушки со своими мужьями. По узкой тропинке мы поднимаемся к месту судьбоносных свиданий.

Входим внутрь, но никаких мужей там не видно, заметны только прорехи в каменных сводах, через которые светится голубое небо с редкими седыми облачками.

Летучие мыши нервно мечутся от одной стены к другой. Мы рассматриваем сотни номеров мобильных телефонов, коими разрисованы старые стены. Я не думаю, что один из них принадлежал самому Шмидту, он был расстрелян задолго до появления первой сотовой вышки.
- Так вот как барменша познакомилась со своим мужем, - осеняет меня. – Она звякнула по одному из этих телефоннных номеров, оказавшись на материке.
Галатея, как всегда, практична. Ее голос звучит глухо под сводами казематов:
- Меня интересует вопрос: а с помощью каких подручных материалов эти номера были написаны на стенах? Стесняюсь предположить даже, ибо мне и в голову не пришло бы взять с собой на остров грифель гигантских размеров.
Внук лейтенанта Шмидта деликатно хихикает: ему пришелся по вкусу интеллигентный намек Галатеи на творческое использование экскрементов. Здесь, в потемках, дядечка может позволить себе пялится на Галатею, не скрывая восхищения: его восторг заметен только мне и летучим мышам. Галатея в это время сосредоточенно ковыряет палкой гору строительного мусора в поисках золотой кареты. Я согласна: нет более надежного места, чтоб ее припрятать от людских глаз, но мы здесь с иной миссией. Я тяну Таньку к заветному холму и принуждаю экскурсовода приступить к своим обязанностям.
- За несколько дней до гибели лейтенант Шмидт отправил Иде последнее письмо: «Прощай, Зинаида! Сегодня принят приговор в окончательной форме. Вероятно, до казни осталось дней 7–8. Спасибо тебе, что приехала облегчить мне последние дни. Я проникнут важностью и значительностью своей смерти, а потому иду на нее бодро, радостно и торжественно. Я счастлив, что исполнил свой долг. И, может быть, прожил недаром. Еще раз благодарю тебя за те полгода жизни-переписки и за твой приезд. Обнимаю тебя, живи и будь счастлива. Твой Пётр». Остановившись у креста на холме, историк показывает на виднеющуюся вдалеке стелу, у которой был расстрелян Шмидт. Но нам не хочется идти к бетону, слишком завораживающий вид у скромной могилы над морем.

Я представляю себе лейтенанта, босого, идущего на заклание мартовским холодным утром в одном белье, но с гордо поднятой головой. Как же страшно умирать, когда твое сердце переполнено силой любви – меня знобит.
- Командовал расстрельной командой бывший корпусный приятель Петра Петровича, лейтенант Ставраки. Рассказывают, что перед тем, как дать команду, он, упав на колени перед приговоренным, просил о прощении. «Ничего, – сказал Шмидт, – ты только прикажи, чтобы поточнее целились в сердце».
Я потрясена до самого дна души, так потрясена, что даже шорох каждого стебелька дикого цикория отзывается в моем сердце:
- Боже мой, я влюбилась в мужчину! Которому 145 лет! И не жалею об этом.
Я вспоминаю о паре пожилых людей, сидящих за столиком в баре и, быть может, сейчас глядящих на остров, на то самое место, где мы встретились с их душой: одной единственной душой на всех, олицетворяющей все то благородство, которое еще живет на земле! Я поднимаюсь на вершину холма, машу рукой далекому берегу: пусть старики знают, что мы помним о них…
Меня всегда удивляло, как искусно сплетено в органическое единство все живое и мертвое на земле. Пока мы сливались в едином порыве с благороднейшей из душ, наш капитан Блэк наловил пару килограмм бычков для своей хозяйки.

Через полчаса она встретит своего пропахшего морем супруга, прижмется к его груди на секунду: «Как хорошо, что ты дома». Он будет курить на террасе их домика, а она начнет готовить уху на ужин. Дух лучшего в мире варева наполнит уютом рыбацкую хижину. Сила спокойной любви не слабее бурной…
Еще мгновение назад мы замерли в восхищении от прикосновения к таинству человеческой души, а теперь восхищаемся тайнами души природы, исследуя прибрежные гроты.

Подобно кузену Бенедикту из «Пятнадцатилетнего капитана», Галатея гоняется с камерой за ползучим гадом. Ему повезло настолько, что он словил сегодня пузатого бычка, и насколько не повезло, что он встретил Танюху, которая не дает ему спокойно поужинать. Наконец мы усаживаемся в баркас, по уши насытившиеся красотой родной земли. Складываем спасательные жилеты: таким прожженным морским волкам, как мы, нет нужды бояться моря. Я, затаив дыхание, слежу за удаляющимся холмом с крестом, навсегда ставшим частью Вечности. Внук лейтенанта Шмидта покашливает за спиной и, наконец, решается на признание:
- Я хотел сказать, что на острове нет могилы Шмидта.
Мы переглядываемся с Галатеей: а чья же это могила?
- После смерти лейтенанта его прах был только временно захоронен на острове. Стараниями сестры Петра Петровича он окончательно упокоился в Севастополе, на кладбище Коммунаров, такова была его воля. Сестра вернулась на остров, и всю свою жизнь посвятила созданию музея брата и строительству маленькой часовенки его памяти. Она не имела семьи. Ее жизнь тихо угасла здесь. Мы сегодня побывали на могиле этой скромной женщины.
Нас невозможно сломить: неважно, кому принадлежит памятник: мужчине или женщине, - для нас главное, что это памятник посвящен благородству души, единственной и неповторимой. И стоит он в правильном месте.
- Но почему вы не сказали мне этого, когда спрашивали о цели поездки на остров? – ласково спрашивает Галатея.
Внук капитана Шмидта тушуется:
- Потому что вы могли отказаться от экскурсии, а я не каждый день встречаю женщину, с которой бы хотел провести жизнь.
Он говорит это с таким внутренним белогвардейским достоинством, этот человек в плавках и с брюками, перекинутыми через локоть, что я расплываюсь в улыбке:
- Но почему вы не сказали мне этого, когда мы стояли у холма?
- Вы с таким благоговением смотрели на крест, что я не смел потревожить вашей рефлексии.
Следующий вопрос мы задаем хором:
- Тогда зачем вы сказали нам об этом сейчас?
Историк гордо поднимает голову:
- Потому что научная истина превыше всего, и я не могу погрешить против нее!
Ценность научной истины кажется нам совершенно ненужной, лишней посреди летнего моря, в преддверии родной гавани, которая стремительно летит нам навстречу в вихре морских брызг. Я еще сижу на лавке, а Галатея уже выпрямилась во весь рост на носу баркаса и, смеясь, смотрит вперед.

- Кэп, прибавьте скорость, - кричит она капитану. – Я жажду вплыть в гавань раньше, чем установлено расписанием! Я хочу попасть в утренние газеты!
Смешно: Галатея отождествляет нас с «Титаником». Я не могу позволить, чтоб в гавань она вплыла на полкорпуса раньше меня. Хватаюсь за поручни, становлюсь с ней рядом и хохочу:
- В утренние газеты мы попадем вместе!
Барменша стоит в дверях бара и кричит на весь берег:
- Ну как съездили, девчонки?
Кряхтя, я выбираюсь из баркаса и подаю ей условный знак:
- Мы не нашли могилу Шмидта. Не нашли золотую карету. Не встретили мужа. Но съездили отлично!
Галатея помогает внуку Шмидта покинуть судно, переваливая его за резинку плавок через борт баркаса. Он отказывается от платы за экскурсию. Смотрит на Таньку долго и пристально, разворачивается, идет по берегу в сторону рыбачьего поселка.
- У тебя еще есть время, чтобы изменить свою судьбу, - тихо говорю ей.
- Моя судьба здесь, - улыбаясь, Танька любовно поглаживает лямки рюкзака, в котором лежит очередная бутылочка «Силы любви».
Барменша ковыляет к нам, обнимает сзади сразу обеих и говорит:
- Ну, раз ваша судьба здесь, то приглашаю вас на тарелочку ухи. Я сварила суп только для своих…
Я хохочу:
- Знаем – знаем. Недосолила – пересолила – ваши проблемы. Садитесь жрать, пожалуйста.
- Хорошая моя, - барменша прижимается ко мне шикарной грудью и взгляд у нее такой, как будто она не видела нас целый год.
За первым столиком сидит могучий старик и рассказывает своей спутнице, положившей голову на столешницу о том, какое свежее, бодрящее, ласковое сегодня море. Старушка на мгновение поднимает голову, и вдруг я встречаю ее осмысленный взгляд, полный доброты, тихого тепла и той силы любви, которая никому на свете не принадлежит, ибо она навсегда принадлежит только Вечности.

В летнем парке моего детства жизнь течет медленно, так медленно, как в раю. Мне уже сорок, я уже взрослая тетя, а парк так и остался совсем юным, как комсомол, именем которого назван. Парк обладает магией «бермудского треугольника»: все, кто попадает на его тропки, перестают существовать в реальном времени и пространстве и превращаются в тех, прежних людей, которыми были когда – то, впервые вступив в его владения. Мы сидим на маленьком благоустроенном островке – в тихой летней кафешке, у самой кромки парка, стекающего вниз зеленью шелковиц. Нас огибают несколько главных аллей, и мы смотрим на променад отдыхающих по ним как бы сверху – мы с Галатеей любим, неспешно попивая кофеек, глядеть на мир с вершины жизни и комфорта. Вот на ближайшую лавочку присел мужчина, я навела резкость, и все в душе задрожало – я узнала его – за столько лет он ни капли не изменился, а, может быть, это все чары наших "бермудов".
- Как ты думаешь, - спрашиваю у Галатеи, лениво ковыряющей в вазочке мороженое, - сколько лет воооон тому мужчине?
Галатея фиксирует глазомером далекую фигурку и какое-то время рассматривает ее.
- А бог его знает? Лет сорок, наверное.
Я смеюсь: определенно, определенно парк детства – еще одна аномальная зона на земле.
- Костюму, в который одет мужчина, как минимум 33 года. Дипломат, который он приткнул к лавочке, ему подарил 8 –Б класс в день выпуска из школы, а чубчик в виде скрипичного ключа он укладывает каждое утро всю свою жизнь. Он никогда не изменял жене, и тысячу лет был предан своему женскому царству в доме и месту, где работает со дня окончания института.
- Ого, - лениво замечает Галатея. – Психологи Николаевщины рулят. Столько инфы сосканировать с невзрачной фигурки обычного дядьки не каждый может.
Я поднимаю вверх указательный палец:
- Взгляни же, о, богиня, с высоты птичьего полета на раба твоего. Взгляни и возрадуйся: ты увидишь самого древнего учителя на Земле: ему сегодня 180 лет.
Мороженое застревает во рту богини, она таращится на одинокую фигурку старого учителя, и я продолжаю:
- Это Александр Константинович, школьный учитель музыки и мой классный руководитель. Мы были его первым и последним классом. Он не смог быть больше классоводом, потому что у него было слишком доброе сердце.
- Когда в младших классах я получала двойку по математике, и мне нужно было отличной отметкой по другому предмету компенсировать для мамы горечь моей неудачи, я громче всех орала песни на уроке музыки, и, если Александр Константинович забывал объявить о моей пятерке, предъявляла ему претензии в коридоре: «Я что, получается, зря надрывалась?» Музрук возвращался в класс, со вздохом ставил аккордеон на стол, и просил подать ему дневник. Рядом с компенсацией вместо подписи он всегда рисовал скрипичный ключ, красоту которого невозможно было подделать.
- В средних классах он основал школьный хор, в который включил всех моих голосистых подруг. Хор разъезжал по городам и весям, а я на математике отдувалась за подруг, перерисовывая с доски в тетрадь многострадальное доказательство теоремы Фаллеса. Однажды учительница вызвала меня к доске воспроизвести теорему, и я торжественно начала: «Итак, вашему вниманию – теорема Фаллоса». Учительница не стала слушать дальше и влепила мне кол в самом начале пути. «Ну, немножко попутала фамилии…» - объясняла я дома свою беду маме, почему-то еле сдерживающей смех. Назавтра я выловила в коридоре Александра Константиновича и принудила его записать меня в хор. «Но у тебя нет голоса…» - попытался воспротивиться он. «Я компенсирую его отсутствие присутствием желания петь» - нажала я.
- В седьмом классе мы поехали в колхоз, и Александр Константинович был назначен предводителем нашей команды трудоголиков полей и садов. Ребят вернули домой досрочно: после трудового десанта мы еще остались должны государству, которое тратило деньги на наше жилье в бараках и скромную кормежку. На родительском собрании музрук подвел итог нашим стараниям:
- Панчук. Задолжал колхозу «Красное знамя» 1 рубль 88 копеек.
- Своринь. Осталась должна колхозу 2 рубля 66 копеек.
….
- Скрипкина. Осталась должна колхозу 99 копеек.
- Маликова. Маликова молодец. Вернулась в плюсе.
И Александр Константинович вручил моей маме заработанный мною в колхозе железный рубль.
Мама потом добавила к этому рублю еще 30 и купила на зиму отличную плюшевую шубу. Но мне было стыдно ее носить: я знала, что осталась должна колхозу гораздо больше, чем Панчук и Своринь, вместе взятые. Дело в том, что я нравилась деревенскому серьезному парню, который помогал в поле своим односельчанам. Александр Константинович стоял на грузовике и ставил в тетрадь «палочки» за каждое собранное учениками ведро помидор. А ведра за его спиной принимал мой кавалер и высыпал их в грузовик. Мне удалось убедить увальня не высыпать мое ведро, а возвращать его полным через другой борт машины. Что он и делал, пока меня не признали Ударником Коммунистического Труда.
По возращении из колхозного лагеря мама накрыла дома стол и гордо сказала: «Мать – Ударник Коммунистического Труда и дочь – Ударник»...
Галатея хмыкает: она не видит в моих действиях состава преступления:
- Не больно – то щедро оплачивался коммунистический труд. За две недели, после вычета проживания в бараке и убогой кормежки – всего рубль. Все правильно ты делала. Какая оплата – такая и работа.
Ободренная, я продолжаю:
- В выпускном восьмом классе Александра Константиновича назначили нашим классным руководителем. Справиться он с нами никак не мог, и потому воздействовал на нас тем, что имел: бесконечной добротой. Он оправдывал наши проделки на педсоветах и выпрашивал хорошие оценки у учителей. Он часто был побиваем нами в спорах и совсем не умел отвечать на подростковые провокационные вопросы:
- Почему у вас только один выходной костюм? Вы же Народный учитель. Учителям мало платят? Народным еще меньше?
- Та неее, Народные учителя вообще бесплатно работают, да?
- Почему учительница географии называет нас скотами? Почему вы, как благородный человек, не вызовете ее на дуэль?
- Вы боитесь, что женщина окажется сильнее и прострелит вам плечо вечным пером?
Безответность учителя забавляла нас, и однажды мы решили без его помощи отомстить учителю географии. Вернее, не совсем без его помощи. Я нашла Александра Константиновича в кабинете и сказала:
- Скоро к нам на классный час придут шефы. И наш класс хочет исполнить для них Песню о Щорсе. Но мы ее подзабыли. И хотим попросить у вас полный текст. Поможете?
Музрук просиял: он никак не ожидал от нас политической сознательности, а тут она сама собой проклюнулась. Ему бы призадуматься, почему так случилось, а он, ошалевший от радости, полез в свои папки за текстом. И даже предложил прорепетировать под аккомпанемент аккордеона.
- Не, мы пока сами, - уклонилась я и вышла из аудитории. Слова песни мы переписали от руки и выучили наизусть. Как только географичка вошла в класс и объявила тему урока, я встала первой и затянула, как будто стала солистом в нашем детском хоре:
- Шел отряд по берегу, шел издалека. Шел под красным знаменем командир полка…
Географичка посмотрела на меня как на сумасшедшую, но тут поднялась моя лучшая подруга Витка и присоединилась:
- Голова обвязана, кровь на рукаве. След кровавый тянется по сырой траве.
- Эх, по сырой траве, - поддержал Витку ее кавалер Лешка и встал с другой стороны парты.
- Что происходит? Немедленно займите свои места. Откройте тетради, придурки, - заверещала учительница.
Вместо этого со всех концов аудитории стали подниматься «сыны батрацкие» и подпевать нам:
- Мы – сыны батрацкие! Мы – за новый мир! Щорс идет под знаменем – красный командир!
Она уже еле перекрикивала нарастающий хор:
- Немедленно остановитесь, скоты! Если вы не замолчите, я обещаю: класс будет расформирован, зачинщики срыва урока – примерно наказаны.
Ее слова только укрепили наш задор. Уже весь класс пел вместе с нами:
- За кордон отбросили лютого врага. Закалились смолоду. Честь нам дорога. Эх, честь нам дорога…
Понимая, что уже ничего не сможет сделать, географичка выбежала из класса. Потихоньку голоса сникли, и Олька Своринь, та, что когда-то осталась должна колхозу 2 рубля 66 копеек, сказала:
- Меня дед убьет…
Олег Панчук подвел итог:
- Мы ничего не доказали. Она ничего не поняла. Мы только Александра Константиновича подвели. Мы как были скотами, так и остались ими…
Александр Константинович был с позором снят с классного руководства. Класс был расформирован. Впервые в жизни мама не ругала меня, казалось, мои двойки по математике были для нее большей бедой, чем выдворение из школы. Совсем поникший, Александр Константинович позвал меня в свой кабинет и мягко сказал:
- Пройдут годы, порядочность и доброта победят в тебе – я это знаю, Лариса…
Руки учителя дрожали, когда я видела его в последний раз…
Мы повернули головы и увидели, что Александр Константинович встал с лавочки и побрел нам навстречу, не видя нас. Он шел с трудом, видимо, преодолевая внутреннюю слабость. Он достиг края парка и заступил за его магическую черту, теперь он выглядел таким, каким сделало его неумолимое время: совсем ветхим.
- О, да старику лет семьдесят пять, - сказала Галатея, глядя на моего классного руководителя с уважением. – Но даже в новом мире в его глазах столько доброты еще осталось. Лора, поприветствуй его…
Я отрицательно замотала головой:
- Не могу. Пока уроки старого учителя до конца не усвоены, я не имею на это права…

Качество любого курорта Галатея определяет на свой собственный вкус – вкус местных вин. Пока я делаю последние приготовления к тренингу и отдаюсь профессиональному долгу, выбирая в торговых рядах маленькие сувениры для участников, Галатея отдается долгу иного рода – долгу познания жизни через крепость ее самых изысканных напитков.

Как истинный сибарит, она перекатывает во рту глоток «Черного доктора» и заключает:
- Мммм…Нектар!
Затем она вкушает негу «Седьмого неба» и замирает:
- Мммм…Амброзия!
Ее глаза блестят, она открывает таинство «Розового платья», заглядывает под его кайму и делает вывод:
- Мммм…Мед!
Это все очень хорошо, но настоящее восхищение всегда молчаливо!
На очереди – «Сила любви» - и Галатея готова к продолжению дегустации. Она целует ободок дегустационного стаканчика, наклонив его к самым губам. Отстраняется и…молчит. Она молчит минуту, вторую, повторяет поцелуй капельки вина и вдруг спрашивает продавщицу:
- Девушка, в какую цену ваша «Сила любви»?
Все! Окончательный выбор сделан. Неужели на сей раз Галатея решила изменить своим традициям и теперь будет определять качество курорта по силе любви местных женщин?
Я смеюсь:
- Разве можно такое спрашивать у благородной дамы?
Но дама не отказывает Галатее, она называет совершенно скромную цену «Силе любви», и заветную бутылочку Танька отправляет в глубину своего рюкзака. Мы немедленно хотим отведать этой силы, услышать дивную историю настоящей любви, проникнуться ею, молчаливо восхититься и медитировать, наслаждаясь каждой ее каплей…Это невозможно сделать в шикарном ресторанчике нашего отеля, ибо распитие принесенных с собой спиртных напитков воспринимается его хозяевами «як кугутство», как оскорбление лучших чувств гостеприимного отеля «Пан мельник».

Ты вкусишь самые изысканные блюда, приготовленные в цептеровской посуде, за твоей спиной будет журчать вода фонтана, способствуя лучшему пищеварению, ты будешь глазеть на целую телегу мешков со всяким добром и пожеланиями «вдачі», «добробуту», «щастя», но если ты подзовешь к себе оловянного вышколенного официанта и попросишь его: «Расскажите нам что-нибудь интересное о здешних местах» - он уставится на тебя стеклянным взором и начнет пропагандировать красоту обслуживания в недрах местной сауны и под. шумок сбагрит тебе 850 граммов шашлыка вместо запланированных двухсот.

Я вовремя вспоминаю, что вчера, когда Галатеи еще не было здесь, я нашла у самой кромки воды скромное кафе, в котором сидела лишь влюбленная пара, пила пиво и гладила двух смешных котят.

Я поздоровалась как со старой знакомой с колоритной барменшей, и мне понравилась ее тельняшка и подрезанные на манер бриджей треники. Я сделала ей знак, что угощаю ее пивом, и в благодарность она подсела ко мне, положив на столик аппетитные груди шестого размера. Мы пили «Янтарь» из пластикових стаканов и смотрели на остров, маячивший посредине моря, тот самый остров Шмидта, который стал отправным образом пушкинского острова Буяна в сказке о Царе Салтане.
Я знала, что остров был назван в честь лейтенанта Шмидта, пламенного революционера, который так допек царя, что режим принял решение расстрелять его подальше от людей -в 1906 году на острове Буяне приговор и был приведен в исполнение. Лейтенант Шмидт в предсмертной речи сказал расстрельной команде: «Я счастлив умереть среди такой красоты посреди моря».
- А ты знаешь, этот Шмидт был не от мира сего, - высказала барменша свой взгляд на личность исторической персоны. – Он любил одну женщину, с которой познакомился в поезде и вел с ней до конца дней романтическую переписку. Женщина была замужем, поэтому ловить ему было нечего, и однажды утром он женился на проститутке, которую заказал на ночь в одном из борделей. Он хотел подарить ей лучшую жизнь, снял со счета 12 тысяч рублей и отдал ей…Прикинь, какая сила любви!
В этот момент богатырского вида старик ввел в кафе лысую старушку, едва передвигающую ноги. Они сели на ближний к берегу столик лицом к морю, и постепенно голова старушки склонилась к столешнице. Барменша не двинулась с места, чтоб обслужить их, а лишь освежила пивом горло:
- Проститутка родила Шмидту сына, но потом принялась за прежнее, только на более высоком уровне, потому что теперь не нуждалась в средствах, а работала для удовольствия. А отец лейтенанта, узнав о его выборе, заболел и умер. Но кто теперь помнит того отца? Зато о загадочной душе лейтенанта судачит все побережье с 1906 года…
Я ушла из кафе с оформившейся мыслью посетить остров обязательно, потому что он притягивал меня энергетикой той души, которая была способна на сумасшедший вызов, на светлый подвиг во имя любви… Я долго не могла заснуть, вглядываясь с террасы в остров Шмидта, вынырнувший из моря как таинственная подводная лодка за лунной дорожкой…

Продолжение следует…

- Я чувствую себя дочерью лейтенанта Шмидта, жаждущей посетить место последнего упокоения батюшки, - говорю я, направляя стопы Галатеи подальше от помпезности «Пана мельника».
- Поедем – поедем, - заверяет Галатея и любовно гладит лямки рюкзака, в котором спрятана бутылочка «Силы любви».
Пока мы идем по берегу в сторону понравившейся мне кафешки, в которой мы точно окунемся в атмосферу любви, я рассказываю, что уже знаю местечко, где наймем баркас, необходимый для путешествия: сегодня утром я наблюдала стайку резвящихся дельфинов и познакомилась с капитаном баркаса: предварительная договоренность уже состоялась.
Барменша узнает меня издалека и приветливо салютирует бокалом прохладного пива – я подаю знак, что угощаю ее. Мы садимся за столик и достаем бутылочку вина, барменша тут же приносит нам пластиковые стаканчики: здесь никого не оскорбляет наше желание насытиться силой любви, принесенной с собой…
Мы делаем первый глоток и замолкаем – настоящее восхищение всегда молчаливо!
За ближайшим к морю столиком спит вчерашняя лысая старушка, уронив голову на руки, а ее могучий спутник, блестя капельками моря на богатырских плечах, сторожит ее сон, глядя на холмы далекого острова.
- Она приняла курс химиотерапии? – тихо спрашиваю я у Галатеи: мой друг – врач. Старик берет в руки полотенце и бережно накрывает им плечи пожилой женщины. На безымянном пальце правой руки он носит обручальное кольцо. Я не знаю, почему мурашки бегут по телу: то ли начинает действовать сила любви, то ли меня пронзила нежность старика, чье лицо покрыли суровые морщины пережитых жизненных невзгод – они не задубили его сердца.
(Здесь могло бы быть фото, которое я не решилась сделать).
- Возможно, - задумчиво отвечает Галатея. В ее глазах читается первая степень погружения в нирвану.
Я мысленно задаюсь вопросами: Кто эти люди? Почему они отдыхают одиноко? Какой была их жизнь?
Знаком подзываю барменшу, и она с лучезарной улыбкой несет свою шикарную грудь навстречу.
- Присядьте с нами. Я хочу опять посплетничать.
- О! Святое дело! – восклицает коммуникабельная хозяйка заведения. – Опять поточим лясы об остров!
Я смущаюсь и говорю совсем тихо:
- Я хотела спросить вас об этой удивительной паре. Расскажите нам все, что вы знаете...
Барменша глубоко вздыхает и садится за наш столик.
- Каждый сезон уже десять лет подряд я работаю в этом баре. И каждое лето Он привозит Ее на стареньком «Москвиче» посидеть у моря. Они снимают комнату на заднем дворе бара. Она совсем как растение. И Он во всем заботится о ней: готовит кушать, греет воду, чтобы помыть ее, ведь у нас только летний душ, одевает и раздевает Ее. Он очень занят весь день заботами. И однажды попросил меня готовить для них за плату. Но я отказалась: я ведь готовлю для своих детей: недосолила – пересолила – их проблемы. Садитесь жрать, пожалуйста. А Старику еще надо угодить – у него непростой характер, как мне кажется… Все, что я могу сделать – это не прогонять их отсюда.
Хозяйка кафе замолкает. Молчим и мы. Я не знаю, что бурлит во мне: ток нарастающей любви или восхищение ее подвигом. Я смотрю на старика, глядящего в море: мне хочется плакать – жизнь так красива, но мы в ней лишь гости…Ничего в ней не будет вечным, за исключением любви, сила которой останется и после того, как мы канем в Вечность…
Я погружаюсь во вторую стадию нирваны, и мне кажется эта пара знакомой – она - следующее воплощение Петра Петровича Шмидта и его возлюбленной Иды Ризберг в этом мире. Когда-то они познакомились в поезде и до конца жизни вели романтическую переписку. Они не рискнули встретиться, потому что каноны того времени не позволяли благородным замужним дамам пускаться во все тяжкие. Но накануне суда над опальным лейтенантом Ида все же приехала сказать последнее прости своему возлюбленному. Узнав о том, что Ризберг получила разрешение на ежедневные свидания, Шмидт передал ей письмо, в котором писал: «…Завтра утром ты войдешь ко мне, чтобы соединить свою жизнь с моею и так идти со мной, пока я живу. Мы почти не видались с тобою никогда… Духовная связь, соединившая нас на расстоянии, дала нам много счастья и много горя, но единение наше крепко в слезах наших и мы дошли до полного, почти неведомого людям духовного слияния в единую жизнь…»
Теперь я знаю, почему Старик со своей женой каждое лето приезжает на это место. Необыкновенный эмоциональный приток любви открывает во мне внутреннее видение: в конце своей жизни они возвращаются к ее истокам – к древнему острову, на котором, сколько воплощений еще ни было бы впереди, всегда будет жить их душа…
- Пока ты завтра будешь вести тренинг, я найму баркас, и мы поплывем на остров, - решительно говорит Галатея.
И едва слышно добавляет, кивая на пару пожилых людей:
- Как жаль, что мы не можем взять их с собой…
Я ставлю на стол пустой стаканчик и отвечаю с внутренней болью:
- Не надо. Они и так уже там…
Провожая нас, гостеприимная барменша машет рукой и кричит:
- Когда поедете на остров, одевайте штаны подлинней – там трава выжжена солнцем, шляпы – там нет ни одного дерева и удобные тапки – вас ждут кучи острых ракушек – не думайте, что вы плывете в Рай!
Через полчаса мы попадаем в другую жизнь, полную ярких огней и праздника молодого тела, жаждущего обмена энергией с другим телом – в отеле танцевальный вечер, и мастер-класс дает сам Григорий Чапкис. Я не особый любитель энергичных па, поэтому не рвусь вперед, но Чапкис - народный учитель, он дает урок даже для задних рядов и просит пройти тест на умение танцевать: он предлагает всем сделать «испанский веер» в три подхода, и я замечаю, что его движения повторяют даже люди, стоящие на террасах отеля.

- Если вы не сможете повторить за мной – значит, вам остается обратиться к врачу или – ко мне… - шутит мэтр, и я замечаю, что «испанский веер» выходит сам собой.
Глаза мэтра светятся безумной любовью к танцу, этот свет перетекает в нас. Колышется весь амфитеатр, и даже за соснами мелькают силуэты танцующих.
- Вот это сила любви! – восхищенная Галатея смеется, повторяя вслед за учителем элементы ча-ча-ча, джайфа и вальса бостона. У нее отлично получается. В ней кипит энергия любви:
- Подумать только! Я как дурная влюбилась в мужчину! Которому 80 лет! И не жалею об этом!

Я оглядываюсь и вижу девчушку, понуро сидящую на бордюре спиной к празднику жизни. Она оделась как на карнавал, но совсем не принимает в нем участия.

- Какая же ты красавица! – восклицаю я. И она отвечает с грустной улыбкой:
- Спасибо!
Как бы мы ни грустили в детстве – но даже самый темный его день кажется счастливым с годами. Всего пару слов – и девчушка раскалывается: она готовилась к встрече с Чапкисом вместе со своим партнером по танцам, но в последнюю минуту мальчуган прельстился ночной рыбалкой и убежал с друзьями на море…
Как бы услышав нас, Чапкис говорит со сцены своим особым проникновенным голосом:
- Чтобы танцевать – партнер совершенно необязателен…Танец – это глубоко внутреннее состояние.
Коль так, я готова даже участвовать в конкурсе любителей ламбады. Твоя задача проста – включиться в танец и присоединить к себе партнера – любого человека, к кому лежит душа. А он присоединит к себе следующего, и получится ламбадный паровозик, виляющий вагонами направо и налево. Смеясь, я хватаю девчушку, тащу ее на сцену и прикрепляю ее руки к своей талии. Мальчишка в мягких туфлях танцора и концертных брюках с шелковыми лампасами приклеивается к ней, жаркая мелодия нарастает, и всего через несколько мгновений я не вижу хвоста своего собственного поезда. Только после подведения итогов, я узнаю, что мой поезд был самым длиннючим составом конкурса и включал 57 «вагонов». Я прощаюсь со смеющейся девчонкой, которая мчится по аллее, зажав под мышкой наш честно заработанный приз. В небе взрываются хлопья феерверка и освещают дорогу силе ее любви к жизни!

Мы настолько переполнены ею, что всей тренинговой группой, обнявшись в едином порыве, идем к ночному морю, и из репродуктора отеля удаляющийся голос Лепса желает нам спокойной ночи в свете маяка, который мигает с далекого острова Шмидта.

Продолжение следует...

Мальчик оставил свой велосипед прикованным к дереву когда уходил на войну в 1914 году. Он не вернулся, и дереву не оставалось ничего другого, как расти вокруг велосипеда. Невероятно, но этот велосипед находится там уже 98 лет!

Второй час мы с Галатеей перебегаем из магазинчика в магазинчик, реализуя цель: пополнить наш летний гардероб. Перебираем топики и майки, бриджи и шорты, босоножки и сандалеты, и Галатея ропщет все больше:
«Ну вот, почему на мужчин шьют нормальные, удобные вещи, а как посмотришь на все, что изготавливается для женщин – складывается впечатление, что дам готовят к вековечным мукам, в любой сезон». За время оголтелой гонки я ничего не смогла выбрать в женских отделах для себя, и потому солидарна: «Более того, складывается ощущение, что весь мир скроен для мужчин, для их удобства и удовольствия, и женщина в том числе». Я держу в руке совершенно непригодный для комфортной жизни босоножек с десятисантиметровым каблуком и дурацким разноцветным бантиком: «Вот если бы ты была мужчиной, тебе бы приглянулась красотка, крутящая попой на пляжной дискотеке, обутая в этакое счастье?» «Конечно! - восклицает Галатея. – Ведь такая обувь придумана не для того, чтоб она нравилась женщинам, а для того, чтобы сводить с ума мужиков в бесформенных шортах и сандалиях на низком ходу, дующих пиво за соседним столиком». Я вынуждена и здесь согласиться: «Да, для мужчин, дующих пиво и представляющих, как они сейчас заманят глупышку на задний двор дискотеки и подарят ей удовольствие соития, забросив эту ногу в клоунском босоножке себе на плечо».
Мы смеемся, наблюдая за нашими виртуальными мужчинами: они что, всерьез думают, что удовольствие от соития можно получить на заднем дворе бара, упираясь в землю всего лишь одной ногой, одновременно забросив вторую конечность выше собственного роста? В такой позе, запасясь терпением, удовольствие можно только изобразить. Но ради чего? Зачем?
Галатея крутит босоножек нашей фантазии в руке и вздыхает:
- История женщины – история бесконечного терпения. История мужчин – это история собственного удовольствия. Пошли отсюда…
Мы никак не можем изменить этот перекошенный мир, но можем бегать из магазинчика в магазинчик в надежде купить подходящую летнюю женскую обувь: нет, не матерчатые лодочки с безвкусными черными бантиками и не босоножки с голенищами от зимних полусапожек, а что-то, напоминающее удобство мужской классики, но созданное исключительно для женщины.
Я вспоминаю одну из историй бесконечного женского терпения, и заполняю ею время наших поисков. Это история моей тетушки, которой вот уже год, как нет на Земле, но которую я вспоминаю с детской благодарностью, с нежной грустью, с досадой, что мне не дано было изменить ее жизнь, и вся ее горькая судьба терпения началась и закончилась на моих глазах. Еще с детских времен меня поражало, как эта кроткая, молчаливая, покладистая женщина могла выйти замуж за неприятного мужлана – моего дядюшку, который частенько поднимал руку на жену, будучи не в духе; мог унизить гостя в своем доме, а однажды за обедом сказал мне, пятилетней: «Кто не работает – тот не ест». И захохотал. Я положила ложку. Но мама, пристально глядя дядюшке в глаза и сжимая мою ладонь под столом, ответила за меня: «Доченька, ты же ходишь в детский садик? Вот и хорошо. Значит, ты работаешь. Кушай, моя золотая, не все дяди на земле говорят умные вещи». Тетка не смела вступиться за меня так открыто, как сестра, поэтому ее протест был молчаливым: после трапезы она нажарила семечек, замесила тесто для моих любимых творожных колобков и слазила в погреб за компотом из алычи: она знала, как я обожаю этот компот, поэтому всегда ложила вторую банку в мамину сумку перед нашим отъездом. Безмолвная, она бесконечно дарила мне радость в их частном доме: как белка, прыгала по самым высоким веткам, собирая в миску спелые абрикосы; водила меня в домашний зверинец кормить морковкой смешных нутрий, ласково журила водолаза Пальму, если собака плохо меня развлекала. Весь день она была занята по хозяйству. Ее муж тоже вечно что-то пилил, паял и мастерил во дворе. Тетушка была на подхвате, но, наблюдая за их трудом, который должен был объединять семью, я не видела ни единой искорки, пролетавшей между ними, ни единого ласкового взгляда, брошенного друг на друга, не слышала ни слова, которое выдало бы их чувства…
Никто не запрещал мне бывать в их спальне. И я часто, пока взрослые хлопотали по хозяйству, исследовала дядюшкин сервант, в котором он собирал всякие интересные вещицы, хлопала дверями шкафа, катаясь на них, меряла многочисленные дядюшкины галстуки и подтяжки – у тети было два неинтересных выходных платья на вешалках в шкафу и кольцо в коробочке, завернутое в газету и спрятанное на полке под стопкой наволочек. Я подходила к супружеской кровати, и внимательно ее рассматривала, узкую, почти походную, с двумя подушками, прижавшимися друг к дружке. Над кроватью висела иконка и букетик сушеных маковых головок. Ведь не совсем же был он бездушным, раз повесил над кроватью святой лик? – думала я о дядюшке позже, возвращаясь к этой мысли даже через годы. Может, он стеснялся проявлять чувства днем, и оставлял ласки для жены на позднее время? Почему же она не спешила в супружеское ложе ночью, укладывая сначала меня с кошкой? А потом присаживаясь у зеркала и долго-долго расчесывая свои длинные, до пояса, каштановые волосы? Чувствуя ее грусть, я сбрасывала кошку с себя и бежала к тетушке, чтоб своими объятиями поблагодарить ее за трогательную заботу, подбодрить ее в тоске. Она обнимала меня и возвращала на диван, и только потом закрывала за собой дверь спальни. Прощальный стук казался мне приговором…
- Мама, а тетя ведь не любит дядюшку, - говорила я матери. – Почему она не уйдет от него?
Мама колебалась, но потом решалась ответить: даже в моих пять лет она считала меня достаточно взрослой для горькой правды:
- Ларушка, мы детдомовцы. У нас нет родителей. Нам некуда идти…
…Моя тетя решилась на развод, будучи уже пожилой женщиной. Когда дети выросли и не нуждались больше в отцовском крове, она в чем была – в том и ушла из дома. После ее ухода дом пришел в упадок. Был стерт с лица земли временем. Погиб абрикосовый сад. Зачах и умер дядя. Ей нечего было завещать детям, поэтому она оставила им свою волю в нескольких словах: не хоронить ее рядом с мужем. Она не хотела делить с ним свое ложе в Вечности. Это был ее, впервые обличенный в слова, протест, протест против перекошенного мира, в котором женщина имеет право только на терпение…
Достаточно разогретая моими воспоминаниями и превратившаяся в сущую амазонку, защищающую интересы своего пола, Галатея ехидно спрашивает у продавца мужского обувного отдела:
- Скажите, пожалуйста, а почему на мужчин не шьют сандалии с десятисантиметровой шпилькой?
Одновременно я прошу подать нам для обозрения элегантную пару мужских босоножек в стиле «унисекс» с креативно выполненным носком и удобно застегивающимися хлястиками…
За продавца отвечает мощный дядя, стоящий за нашей спиной, отдувающийся от жары и полирующий платком вспотевшую лысину:
- Потому что мужчина и так выше женщины на голову…
- Даже так? – поднимает бровь Галатея. – Тогда я расскажу анекдот. Семейная пара стоит в очереди в продуктовом магазине. Жена говорит продавцу: «Подайте нам палочку салями и полколечка ливерной колбаски для собаки». Муж обращается к жене: «Дорогая, но у нас нет собаки». Жена отвечает: «Стой и не гавкай».
Пока боров за нашей спиной осмысливает подтекст анекдота от Галатеи и готовится поднять руку на женщину, я со смехом кричу продавцу:
- Все! Дайте нам две пары этих чудесных босоножек. И быстрее. Мы сделали свой выбор! Он самый лучший!
Галатея хватает меня за руку и мы, ухохатываясь, бежим на улицу. Над магазином раскинулось абрикосовое дерево, и хоть плоды совсем еще зеленые, я чувствую запах и вкус самых спелых - на его верхушке. Я несу покупку в руках, держу босоножки за хлястики: это мой протест несправедливому миру, который создал меня для терпения, а я возьми и приди в него для собственного удовольствия.

Я проснулась сегодня от необычной тишины  во дворе: утро позднее, пора уже дворникам матюкаться, мести окрестности, детям гонять мяч на спортплощадке, а машинам - отъезжать от подъезда... Раскрыла шторы, и в меня ударил такой яркий столб света, как будто солнце собирало всю свою силу у моего окна и все свое весеннее тепло за моими шторами. Я привыкла к свету, навела резкость и увидела мальчишку, пускающего самолетики из окна дома напротив. Весь двор усыпан клетчатыми листами, а наш дворник, вместо того, чтобы собирать эту "почту", бросил метлу, поднимает самолетики и посылает их дальше с задумчивым видом...
...И мне вдруг захотелось подхватить эстафету и отправить свой самолетик тебе, зашедшей в мой блог и прочитавшей его...

Письмо с фронта ждали. Ждали так, что когда оно приходило, день превращался в настоящий праздник: приняв его из грубоватых рук почтальонши, младшие  дети по очереди держали в руках отцовский треугольник, разворачивали его, нюхали строчки, а прочитать не могли – были еще малы для грамоты. Зато, дожидаясь  из поля старшую сестру Веру, они могли баловаться больше обычного – в праздник Вера, заменившая погибшую мать, за озорство не наказывала. Хмурая, уставшая, повзрослевшая раньше времени, Вера открывала дверь в сенях, и моя мама, прыгая вокруг нее на одной ножке и высоко над головой подняв треугольник, радостно вопила:
- Пляши! Пляши, сестра, отец письмо с фронта прислал…
Находившимися за день ногами Вера делала несколько утомленных па и выхватывала письмо из маминых рук:
- Недосуг мне плясать, Женька, горшок с картохой холодный стоит. Вот придет конец проклятой войне, тогда и попляшем…
Вера прятала письмо за пазуху, снимала разбитые чуни, чистила и мыла их, ставила сушиться на печь, грела горшок, готовила ужин, и все медлила – медлила…
«Неужели неинтересно ей письмо отца прочитать», - поражалась мама.
За столом Вера внимательно следила, чтоб картохи досталось всем детям поровну, и когда с ужином бывало покончено, доставала из запазухи письмо и сначала сама пробегала по строчкам тревожными  глазами, еле слышно шептала слова, начертанные рукой отца, потом очередь доходила и до малышей – она читала солдатское письмо вслух. Морщины на ее усталом лице разглаживались, синий платок падал с плеч, и в доме наступал праздник…
- Вспомни хотя бы одну строчку из дедушкиных писем, - допытывалась я через много лет у матери.
- Не помню, ни единой, - отвечала она. –  Письма не сохранились – сгорели при пожаре…
- Помню однажды, прочитав письмо, - продолжала мать, - Вера сказала: Ну что застыли, сестрицы? Отец пишет, что за боевые заслуги ему отпуск на родину положен. Пляшите! Кончилось ваше сиротство… И мы бросились в пляс, и водили хороводы до самого вечера, и кричали соседям каждое утро: Скоро отец приедет! Скоро отец приедет!
Но отец запаздывал, и вестей от него не было. А однажды пришло письмо, необычное, в грубом конверте. Когда почтальонша принесла его, то не стала поднимать на маму глаз, сунула его в руку девочке, не улыбнулась ей, как обычно, а быстро пошла прочь от избы. 
Вера работала в поле. Читать письмо было некому. Но сестра Надя вдруг заявила, что знает грамоту, и впустит в дом праздник раньше возвращения Веры из поля. Все дети столпились вокруг Нади, раскрывшей конверт, и напряженно вслушивались в ее шепот: как и Вера, она сначала для себя читала отцовскую весточку. 
- Что отец пишет, - не выдержал младший брат, Толик. – Скоро ли приедет? Сейчас получишь. Коль умеешь читать – так читай вслух.
Домочадцы одобрительно загудели, и Надя начала:
- Дорогие мои дети! Вот и кончилось ваше сиротство. Завтра утром я приеду к вам. Еще горшок с картохой не остынет – а я уже войду в избу. Обниму вас крепко – накрепко. И будем мы жить, как  раньше, когда войны еще не было. Я буду в колхозе работать, как  раньше. Вера по хозяйству хлопотать. А вы пойдете учиться. А по воскресеньям я на ярмарку на станцию стану ездить, как раньше, и привозить вам гостинцы – конфеты и бараночки. Помнишь, Надюшка, как ты до войны любила бараночки? Так вот теперь у тебя бараночек будет сколько хочешь вязанок… А тебе, Женечка, я платок везу с фронта, синий платок…А тебе, Клавочка, - целый кусок настоящего сахару…А тебе, Толик, кулечек конфет из шоколада…А мамке с Тонечкой мы огорожу хорошую на могилку поставим…Железную, а не из веточек. Будет им память.
Дети притихли, пораженные, как это отец в письме издалека сумел угадать тайные желания каждого из них…
- Чего застыли, сестрицы? – скомандовала Надя. – Пляшите. Праздник в доме – отец едет к нам.
Ребята закричали, загалдели, бросились в пляс. Водили хороводы и озорничали, и кричали на всю округу до самого вечера: «Отец едет с фронта! Отец едет с фронта!» А вечером пришла с поля Вера. И впервые в жизни прочитала письмо, не помыв и не почистив чунь, не поставив их на печку, не сварив картохи…Ее лицо вмиг стало черным, осунувшимся. Она обняла всех детей сразу и зарыдала: 
- Сестрички мои родные…Командир пишет… Нет больше бати нашего…
До утра стоял в избе девичий горький плач.
И только маленький Толик не хотел верить беде, он бегал от одной сестры к другой и заглядывал  в глаза:
- Сестрица…скажи…скажи…Отец что, не может пока приехать?
…Всегда – всегда самой любимой песней матери была песня военной поры «Синий платочек». Меня  поражало, как нежная, робкая душевность начальных строк песни в ее исполнении  сменялась твердостью и вызовом последующих, нарастающим накалом всех эмоций. Наконец, подстегнутая ими, мать выбегала из-за стола и, выбрасывая вверх руку с воображаемым платком,  кричала с небывалым воодушевлением и великим презрением в глазах ко всем жизненным трудностям, бедам и невзгодам свой собственный текстовый вариант:
                                             …Строчи, пулеметчик, за синий платочек,
                                                Что был на плечах дорогих…
Даже будучи совсем маленькой, я видела, что с таким же отчаянным задором и с величайшим презрением к врагам  Любовь Шевцова плясала перед немецким офицером в «Молодой гвардии»…
С такой же непоколебимой силой русского несгибаемого характера герой «Судьбы человека» Шолохова пил водку в кабинете эсесовца…
Нет, у них  не было в руках пулеметов, но даже безоружных, ничто не могло сломить этих людей: ни человек, ни сама судьба…
С годами фраза «Строчи, пулеметчик, за синий платочек…» стала в нашей семье нарицательной, словами, волшебным образом подбадривающими  в борьбе с жизненными трудностями. Я шла на первый экзамен, а мама весело подмигивала в лестничный проем, сжав пальцы в победный кулак: «Строчи, пулеметчик, за синий платочек…»  И стоило мне увидеть на экзамене внутренним взором горящие глаза мамы, как мой ответ сам собой оказывался лучшим в классе. Я ездила на соревнования, а мама махала платочком вслед уходящему автобусу, и я возвращалась с  победой. Куда бы ни забрасывала меня жизнь, я знала: мама ждет домой свой синий платочек. Я не имела права обмануть ее ожиданий –  потому что однажды ей не успел привезти синий платок солдат, отдавший жизнь за ее счастье…                                  

Я знаю, что мой друг Рената никогда не полезет в этот пост – она очень занятой человек: она занята реальным домом и виртуальной фермой, своими студентами из музучилища и камерным оркестриком, в котором сидит за пюпитром много-много лет со смычком – в одной руке и скрипкой – в другой. Она любит, крепко любит это дело – сидеть за пюпитром.
Рената пишет в своем статусе: «Ничего выдающегося в моей жизни нет, на мой взгляд, но многие (чудаки!) считают иначе».
Один из этих чудаков – я. Да, я считаю ее жизнь выдающейся, потому что большая ее часть посвящена внучке – Ольке. Рената привыкла жить Олькиными проблемами, выросла вместе с внучкой и превратилась в настоящего тинейджера. Когда Рената рассказывает об их неуютном подъезде, она не говорит как взрослые: «Что за безобразие! Куда смотрит ЖЭК? Облуплены плинтусы у входа! Почтовые ящики вмяты в стену ударами ботинок каких-то вандалов!» Она рассказывает языком подростков: делает вид, будто сейчас вставит два пальца в рот, и произносит: «Беее!» И сразу ясно, какие жуткие безобразия творятся в их подъезде, и ЖЭК смотрит непонятно куда.
Рената вместе с Олькой учится в лицее, и так же, как внучка, влюблена в учителя биологии. Только Олька влюблена по - настоящему, а Рената –  заочно и дистанционно, за компанию. Утром Олька собирается в лицей. Рената жарит котлеты и кричит в прихожую: «Чур, мою помаду не брать! Чур, позвонить мне, когда доберешься до школы». Пока Олька добирается по назначению, Рената, не отходя от сковородки, просматривает партитуру, повторяя сложные места. Вот раздается звонок, и Олька истерически орет в трубку: «Бабушка! Все в порядке! Я уже в лицее!» Рената вне себя от счастья и на самой восторженной громкой ноте кричит в ответ: «Правда? Правда? Как же здорово! Передавай биологу мой самый пламенный привет, как только его увидишь. И как только он передаст мне свой – немедленно телефонируй!» Олька не снижает накала ни на одну йоту: «Бабушка! Но у нас биология только четвертым уроком!» Рената печалится и еще эмоциональнее орет в трубку: «Правда? Правда? Как же так? Я до четвертого урока не доживу! Беее!»
Олька соглашается найти биолога пораньше, на первой же перемене, отключается, а Рената  прячет ноты в папку и, не найдя помады на трюмо, ненакрашенной бежит в свой камерный оркестрик…
Рената всегда бежит по улице. Вот и сегодня утром она заскакивает в магазин с пакетом, папкой, футляром со скрипкой, видит меня, задумчиво выбирающей коту завтрак, и начинает со мной диалог так, как будто мы расстались  не месяц, а пять минут назад, и все утро вместе жарили котлеты, и я  мигом узнаю про самое выдающееся событие ее судьбы: впервые в жизни она едет за границу. Их маленький  музыкальный коллектив пригласили не куда – нибудь, а...в…
- Лорочка, - ахает Рената. - Увидеть Париж – и умереть!
Она хватается за сердце и делает вид, будто падает на прилавок – в гору помидор и огурцов. Рената так понимаема мною( ведь я сама мечтаю жить и когда-нибудь умереть в Париже), что я со смехом придерживаю ее за локоток:
- Стоп! Стоп! Стоп! Мы еще не во Франции!
Рената делится со мной своими переживаниями: она обнулила  валютный счет, все 300 евро, чтоб ни в чем не отказывать себе сначала тут, а потом в Париже. Я деликатно улыбаюсь, как Штирлиц, проживший в Европе тысячу лет: за две недели на свои сбережения она, конечно, объестся жареными каштанами, ну и останется еще на прощальный ужин-круиз по Сене на пароходике.
Я слушаю дальше и ужин – круиз мысленно вычеркиваю: Ренате нужно еще купить туристическую сумку. У нее есть какая-то древняя, с надписью «Спорт – СССР», но разве с такой сумкой позволительно въезжать в Париж приличной даме?
- Пять йогуртов клубника со сливками и две банки «Нестле», - говорит она продавцу. И тут же подмигивает мне: 
- Это для моих домашних троглотитов. А себе я скромно возьму кефирчик. За две недели мне нужно убрать вот это…
И Рената трогает свой прекрасный животик.
- Все же позволю себе однопроцентный. 
- А у вас есть в продаже свежие круассаны? – подмигиваю я консультанту.
- Это еще зачем? – подозрительно спрашивает Рената и смотрит на прилавок с интересом.
- Ну как же, - ответствую я. – Нужно хорошо отрепетировать французский завтрак.
По закону подлости, сегодня нет ни свежих, ни даже черствых круассанов. И я представляю Ренату за завтраком в отеле «Scribe»: бедный мой друг, она совсем не знает с какого бока правильно подбираться к французскому круассану приличной даме.
- Нет, нет, нет! – успокаивает меня Рената. – Никаких отелей. Я буду жить в обычной семье парижских музыкантов. В связи с этим мне нужно купить ночнушку. В молодости я спала голой. А сейчас сплю в старой футболке.
Я предвосхищаю ее претензию:
- Но разве позволительно спать в старой футболке в самом Париже?
Мы  смеемся. 
- Ах, Париж, Париж, мечта идиота, - говорит Рената на выходе из магазина и благодарит меня за приятную компанию, прощаясь со мной. Я знаю, мы случайно встретимся через месяц и начнем разговор так запросто, как будто бы  только пять минут назад вместе жарили котлеты.
Я улыбаюсь, я уже вижу Ренату, стоящей на верхней площадке Эйфелевой башни с футляром со скрипкой под мышкой и орущей в телефон на самой предельной ноте:
- Олечка, ты уже в лицее? Правда? Правда? Какое счастье! Немедленно найди биолога и передай ему привет из самого сердца Парижа! Что??? Только на четвертом уроке? Ну, нет! До четвертого урока я не доживу….
Потому что Париж останется Парижем, а выдающаяся жизнь ждет ее дома.

Утро на море. Самое счастливое время дня: прохладный рассвет проникает в комнату терпким запахом молодой хвои, смешанным со сладким ароматом цветущих маслин. Сначала я дышу ровно, прогоняю остатки сна, наконец глубоко вдыхаю хвойно-маслиновый букет, просыпаясь окончательно в ту минуту, когда в него вплетается и звук: легкий шелест балконной занавески, колыхаемой ветром, а потом я различаю и звук знакомого голоса за окном: «Доброе утро, товарищи отдыхающие! Вас приветствует радиорубка базы отдыха «Юность». Московское время 6 часов. Температура воздуха 24 градуса. Температура воды на побережье Черного моря 19 градусов. Прослушайте программу развлечений на день…»
Однажды я услышала голос Левитана – и мама рассказала  мне о войне. И я мечтала увидеть Левитана – его уникальный баритон заворожил меня. Теперь, когда я слышу  голос радиста нашей базы – я мечтаю увидеть его. Я представляю богатырского парня с соломенными волосами, как у Ивана - Царевича. На былинном коне, в бархатной куртке он спускается к морю, свешивается с жеребца и  погружает локоть в волны: так  каждое утро он определяет температуру воды черноморского побережья для меня.
Я приподнимаю ресницы и через завесу волосинок вижу маму, сидящую за столом. На ней узкая шелковая голубая юбка, а блузу она еще не придумала, какую оденет – поэтому сидит в лифчике от купальника. Приоткрыв рот, как будто хочет произнести букву «о», она красит глаза у портативного зеракала, но, услышав голос из репродуктора, откладывает тушь, берет ручку и раскрывает клетчатую тетрадь, которую она ведет для нас с братом – на развороте написано каллиграфическим почерком «Наш отдых».
«…После завтрака предлагаем вашему вниманию поэтическое утро. И ждем наших ребят в радиорубке. Стихотворение, прочитанное вашим ребенком, услышит все побережье. А победителей ждут призы…»
Мама знает мое отношение к победам и призам, поэтому, делая пометку в тетрадь, улыбается.
«…В одиннадцать часов – уроки пляжного волейбола от Сан Саныча. Ждем вас на берегу базы отдыха «Юность…».
 В  кровати напротив начинается беспокойное шевеление, из-под подушки высовывается всклокоченная голова брата. Сонным голосом он спрашивает:
- Во скока - во скока?
- Уже скоро, сыночек, пора вставать, - говорит мама и, тихо улыбаясь, делает в тетради пометку для брата.
«…В двенадцать часов – Время прекрасного. Библиотекарь ждет вас в Книжкином домике…»
Я перевожу взгляд на уголок прикроватной тумбочки: там лежит книжка, которую мы на днях выбрали в библиотеке. Мне безумно нравятся рассказы о буднях суворовца Саши Ковалева, которые мама читает нам на ночь. А еще больше мне нравится, когда, накрывшись втроем одним одеялом, мы обсуждаем их.
Мы и сами почти суворовцы. Мы встаем так же рано, как невидимые пионеры из лагеря «Алый парус», что за дальними сосновыми верхушками. Вот сейчас их горн проиграет побудку, и прозвучит пионерский позывной  проникновенными голосами Татьяны Рузавиной и Сергея Таюшева:
                                      Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой?                                                                                               Куда по свету белому отправится с утра?
Конечно, мы отправимся за солнцем следом, к нашему флагштоку. Седой, грозный директор базы отдыха, неравнодушный к моей маме, стройной и стильной, всегда смеющейся, даже отремонтировал старый кол по ее просьбе. Флаг она пошила сама – из своей цветастой блузы с десятком веселых солнышек на ней. А мы с Сережкой поднимаем флаг каждое утро и клянемся: весело и с пользой прожить сегодняшний день, все съедать в столовой, много бегать, обязательно умываться холодной водой, во всем быть первыми и не  пасовать перед трудностями. Флаг трепещет над головой  всеми своими солнышками, и брат, приложив ладонь к ситцевой белой буденовке с трикотажной красной звездой на панаме, с серьезной миной кричит:
- Клянусь!
Я задираю голову в  белой пилотке с желтой кисточкой на кончике в синее небо и вторю ему:
- Клянусь!
Больше всего везет маме, потому что мы еще октябрята, а она уже может позволить себе повязать газовый синий платок   на манер галстука и поднять руку в самом настоящем пионерском приветствии:
- Клянусь!...
Вот мы позавтракали, и я тайком выношу из столовой полкотлеты, завернутую в салфетку, для моего лучшего друга – лохматой дворняги Боцмана. Сегодня я угощаю Боцмана половиной своего завтрака, нарушая клятву, данную нашему флагу: съедать все, что подают в столовой. Пусть пес не расстраивается, что еды мало - сейчас клятву нарушит Сергей. Да и мама чего-нибудь вынесет. С Боцманом, замечаю, вся моя семья дружит. Боцман проглатывает полкотлеты вместе с салфеткой и лижет мне руки.
Вот бы залететь в комнату, одеть на себя круг и бежать в этой юбке к самому синему морю. Мама тормозит мой порыв. Вода еще не прогрелась. И зачем только наш радист честно объявляет температуру воды на черноморском побережье, не может, что ли, прибавить для меня пару – тройку градусов? Ведь я так люблю его баритон. Любить – то я люблю, но это моя самая большая тайна.
Мама предлагает кое-что получше: принять участие в поэтическом конкурсе, прочитать стихотворение на все  побережье и, самое главное: стать первой и получить приз! 
- А, кроме того, - говорит она, подмигивая мне, - ты, наконец, увидишь Левитана нашей базы отдыха, ты ведь давно хотела…
Так много соблазнов в мамином предложении, что я забываю как следует покапризничать.
Спрашиваю ее, какое стихотворение будем читать. Мама советует прочитать что-нибудь  короткое, но задорное, чтоб всем стало весело. Веселые люди всегда и во всем первые! И с ними никогда не скучно.
Взявшись за руки, мы несемся в радиорубку. Успеваем к началу конкурса. Возле огромного ящика с кучей лампочек стоит в полутьме спиной к входящим  щупленькая фигурка в тельняшке. Фигурка оборачивается ко мне частью лица и спрашивает:
- Готова читать стихотворение, белоснежка? 
Я узнаю любимый голос, и даже понимаю, почему он так называет меня: это из-за того, что на мне все белое, не только пилотка, майка и шорты, но даже сандалеты. Я готова читать стихотворение Самуила Маршака «Багаж», естественно, по ролям, и уже представляю, как в самый драматический момент заверещу на все побережье голосом разгневанной барыни:
                                           - Разбойники! Воры! Уроды!
                                             Собака не той породы…
И сама себе тут же резонно отвечу спокойным баритоном начальника багажного отделения:
                                           - Позвольте, мамаша, на станции,      
                                             Согласно багажной квитанции,            
                                             От вас получили багаж:
                                             Диван,        
                                             Чемодан, 
                                             Саквояж,
                                             Картинку,
                                             Корзину,
                                             Картонку
                                             И маленькую собачонку.
                                             Однако  за время пути
                                             Собака могла подрасти!
Я готова читать стихотворение. Фигурка поворачивается ко мне всем корпусом, и я вижу перед собой веселого старичка, протягивающего мне микрофон. И окончательно  осознаю, что не богатырский парень в бархатной куртке измеряет для меня температуру воды в Черном море, а невзрачный дедушка - гном. Я удивлена до предела: так вот он какой, Левитан нашей базы отдыха. Я так разочарована, что не в силах взять микрофон. Дедушка улыбается и шепчет:
- Не бойся, девочка, я – Иван Иванович. Бери микрофон и говори.
Брат выводит меня из ступора тычком в спину, я смотрю на Ивана Ивановича с отвращением и неожиданно для себя самой  истерически ору в микрофон:
                                             Ваня, Ваня – простота.
                                             Купил лошадь без хвоста.
                                             Сел он задом - наперед
                                             И поехал в огород.
Все! Очень старалась. Разве не видно: какой ужас я преодолела и все - таки заставила себя прочитать короткое, задорное стихотворение, когда мне совсем не хотелось веселиться. И, надеюсь, всему берегу было смешно, как сейчас Сережке, который согнулся впополаме у входа в рубку и беззвучно хохочет. 
- Ты почему-то очень волновалась, - серьезно говорит мама после конкурса. – Но потом выровнялась и мужественно выступила, доченька. Ты отлично справилась с трудностями первого выхода перед широкой публикой. Я тобой горжусь!
Но, несмотря на мамину похвалу, я чувствую, что что-то не так, что я не буду первой, что я не получу приз. И я крепко сжимаю ее ладонь и заглядываю  в серые глаза:
- А ты веришь, что я буду первой?
Мама внимательно на меня смотрит и широко улыбается:
- Конечно, верю. Вот увидишь, девочка моя… А сейчас бежим принимать водные процедуры. Вода, наверное, отлично прогрелась.
Впервые в жизни меня не радует дорога к морю.
Даже после ободряющих слов мамы я не могу получить удовольствия от ласкового плеска воды, от нежного  прикосновения морских барашков к щеке. Я не играю в пляжный волейбол с братом, а тихо лежу на песке, глядя в небо, по которому плывут белые крепости – облака. А вечером мне безразличны волнения Саши Ковалева, суворовца, который мужественно преодолевает трудности своих курсантских будней, и я не сочувствую ему. Я сомневаюсь в себе.  Мне противен  голос Левитана: «Доброе утро, товарищи отдыхающие…». Он старческий, скрипучий…
 Я с ужасом смотрю на директора базы отдыха, который заходит после завтрака в столовую и объявляет результаты поэтического конкурса. Он вручает первый приз – замечательный туристический набор, где одна половина – вилка, а вторая – нож, а в сложенном виде он представляет собой синюю рыбу, другой девочке. Я нокаутирована: как раз о таком наборе я и мечтала, разглядывая его в промтоварном магазине, когда мы с мамой ходили в Центр за креветками.  Все, встав со своих мест, даже мама, даже Сережка, весело аплодируют победителю. Я выбегаю на улицу, и Боцман, подметая хвостиком асфальт, тычется носом в мои ладони. Я сегодня не вынесла ему законные полкотлеты, я забыла о его завтраке, но он все равно целует мои руки. Потому что он – настоящий добрый друг. Я обнимаю его и горько-горько плачу: я не вспомнила о голодном товарище, я вчера смотрела на доброго Ивана Ивановича с отвращением, я не сумела быть первой - на всех фронтах поражение…
- Ну вот, - говорит мама,  открыто доставая салфетку с едой для Боцмана, - не верю в красные глаза и слезы! Не верю, потому что настоящий праздник победителя еще впереди!
 Я гляжу на нее с удивлением, а она берет нас за руки и тянет в Центр. Всю дорогу Боцман трусит за нами. Мама просит нас подождать возле магазина и возвращается с булкой и  огромной банкой тушенки, которую я обожаю, и еще с чем-то небольшим, завернутым в белый пакет. Она складывает наше добро в пляжную сумку.
- Ну что, друзья, приуныли? А унывать не надо. Потому что сейчас мы отправляемся в самый настоящий поход, и нас ждет пионерский костер в лесу. Вы когда-нибудь видели пионерский костер?
Наш пионерский костер еще лучше, чем тот, который мы видели в фильме «Бронзовая птица», потому что он разбит в сосновом бору и  пахнет: теплом старых камней, хвойным призвуком сосновых сучков, полутонами цветущей маслины, мясным духом разогретой тушенки и совсем чуточку морским бризом. Я отогреваюсь душой. И уже улыбаюсь маме. За дальними верхушками сосен  из лагеря звучит позывной – голосом Татьяны Рузавиной и Сергея Таюшева отдыхающих ребят приглашают на обед:
                                       Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой
                                       Куда по свету белому отправится с утра?
Мама снимает с  горячего камня рукой, завернутой в лопух,  металлическую банку с открытой крышкой и нюхает мясо:
- Ммм, вот это обед! Вот это я понимаю! Вот это мы везунчики!
Везунчики подбираются поближе. Боцман поверить не может, что он в их числе, и тоже  подползает к деревянному ящику, который мы случайно нашли в лесу, и прихватили с собой, а теперь он заменил нам стол.
- А бутерброды я намажу Ларушкиным подарком. Ты позволишь, доченька?
Я смотрю на маму потрясенная: разве она не видела собственными глазами, что председатель жюри вручил подарок другой девочке?
Мама лезет в пляжную сумку и вытаскивает оттуда свой белый сверток:
- Понимаешь, - она протягивает его мне, не разворачивая, – Жюри делает свой выбор. А зрители иногда делают другой выбор. Они считают, что другой конкурсант был лучшим. И на этот случай существует приз зрительских симпатий. Зрительские симпатии – самые ценные, потому что они идут от сердца. И пока у тебя есть хоть одно сердце, которое болеет за тебя, ты всегда будешь для него первым…А для нас с Сережкой ты и была первой, лучшей, мы в этом не сомневались. И как зрители. И как родня. Правда, брат?
И она весело подмигивает Сереже.
Я, как и дворняга, не верю своему счастью и подозрительно смотрю на брата: не сговорились ли они, пока я плакала с Боцманом у столовой.
Но Сергей твердо отвечает, не отводя взгляда:
- Да! Это правда.
И мои сомнения рассеиваются. Я медленно разворачиваю сверток и еще больше не верю своему счастью: в моих ладонях лежит синяя – синяя рыба. Я раскрываю ее половинки, как ножны, и в моей правой руке оказывается вилка, а в левой – нож.
- Ааааа, - победно кричу я, вскакиваю из-за стола и бросаюсь  к маме на шею так, чтоб случайно не поранить ее зажатыми в кулаках сокровищами. Сверху прыгает брат и обнимает нас обеих. И даже Боцман скачет вокруг, пытаясь заключить в объятия всю эту кучу-малу.
С каким аппетитом вчетвером мы трескаем бутерброды, мне кажется, что я не ела таких вкусных никогда, и в конце праздника победителя мама берет меня за руку и вовлекает в хоровод вокруг пионерского костра. Совсем как Татьяна Рузавина, она проникновенно  поет:
- Забудь свои заботы, падения и взлеты…
Я бегу за ней как за солнцем, хватаю Сережкину ладонь и, присоединяя его к нам, сама присоединяюсь к маминому позывному:
- Не хнычь, когда судьба себя ведет не как сестра…
Брат берет за лапу Боцмана, заставляя дворнягу неуклюже скакать в нашем хороводе на двух конечностях, и подхватывает:
- Но если с другом худо – не уповай на чудо…
Мы вдруг улавливаем ухом не только потрескивания нашего костра, но и шаги приближающегося строя – это доселе невидимые пионеры в красных галстуках идут по тропинке от лагеря к морю и поют отрядную песню:
- Спеши к нему, всегда иди дорогою добра…
Мы смеемся, потому что поняты нашими соседями. И пока пионеры скандируют за соснами:
                                           Ах, сколько будет разных сомнений и соблазнов.
                                           Не забывай, что эта жизнь – не детская игра.
                                           И прочь гони соблазны, усвой закон негласный:
                                           Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра
я прижимаюсь к маме, тяну ее ладонь книзу, заставляя нагнуться ко мне, и шепчу ей в ухо:
- А потом зайдем в радиорубку. Мне надо сказать Ивану Ивановичу кое-что важное.
Мама целует меня в нос и смеется:
- А что ты скажешь Ивану Ивановичу?
Я зажмуриваюсь изо всех сил и выдаю свою самую главную тайну:
- Что у него самый красивый на Земле голос!

                                                                                                   На это слово не ложатся тени,                
                                                                                                   И в тишине, наверно, потому
                                                                                                   Слова другие, преклонив колени,
                                                                                                   Желают исповедаться ему…
               
                                                                                                                                   Р. Гамзатов
      Сегодня моей Маме исполнилось 78 лет.
Только не подумайте, будто я пишу об угасающей старушке. Сто тысяч раз НЕТ! Моя Мама – женщина, которая ходит даже в магазин в элегантных позолоченных часиках. Моя Мама – женщина, которая взбирается на пятый этаж на спор «кто быстрее» впереди первоклассницы - соседки. Моя мама – женщина, которая дружит с мальчиком: ему удалили опухоль, его руки плохо двигаются, но она упорно помогает ему строить вертолеты и ни на секунду не сомневается: он обязательно выдюжит, преодолеет последствия операции и станет в будущем знаменитым конструктором. Моя Мама верит в это так, как может верить только мать…
     Моя мама – женщина, которая считает слово «мама» самым святым на Земле, словом, у которого самая прекрасная и самая сложная на свете судьба. Моя мама – женщина, которая знает, что самые счастливые в мире люди те, у кого есть мама – любая, хорошая, плохая, любящая или нет…Просто мама. Вот уже70 лет, как у моей Мамы нет матери. Но Мама помнит последнее ее прикосновение, когда во время бомбежки мать вложила ладошку младшего братишки в ладонь моей Мамы и сказала: «Женя, никогда не выпускай ручку Толика из своей. И тогда вы не потеряетесь. Самое страшное в жизни – это потерять друг друга».
      Я знаю, все эти годы самым большим желанием Мамы было встретить мать, любую – хорошую или плохую, любящую или нет. И однажды ее мечта почти сбылась. В один из тех далеких военных дней в детский дом приехала женщина – учительница, муж которой воевал на передовой. Женщина долго листала личные дела сирот  и вдруг остановилась на личном деле моей Мамы:
                               

- Какая чудесная девочка…Она так похожа на нашу… погибшую дочь… Пригласите ее ко мне…
     Воспитательница попробовала отговорить ее:
- Женя очень слабенькая. Болезненная. Она только что перенесла тиф. Она глухая почти. И врачи говорят, что со временем она совсем потеряет слух.
- Ничего, это нестрашно, - улыбнулась женщина. Самым большим ее желанием было однажды снова увидеть дочь.
     Маму привели к ней, и каждая струна задрожала в ее сердце, когда женщина взяла ее ладонь в свою руку: 
- Женечка, ты хочешь жить в Москве? Ты хочешь, чтоб у тебя были мама и папа? Хочешь, чтоб я вылечила твои ушки? Ты хочешь, чтоб у тебя отросли волосы, и я каждое утро заплетала тебе косички?
- Хочу, - ответила девочка и погладила  руку ласковой женщины. Та прижала ее к груди и заплакала:
- Тогда собирайся, доченька.
     Мама побежала в спальню и начала готовить к отъезду свой узелок. Весть, что Женю забирает мама, разнеслась по всему детскому дому в мгновение ока. В спальню вбежали Мамины сестры, которые были старше ее и умнее:
- Жека, ты что, не понимаешь, что это значит, если она увезет тебя?
    Девочка замерла: 
- Нет, а что?
- Это значит, что у тебя будет другая семья. Другая фамилия. И, может быть, даже другое имя. Мы потеряемся навсегда-навсегда и не увидимся больше. 
     Простая эта мысль постепенно дошла до Мамы. Она оглянулась и увидела братика, который стоял у двери в старой, перешитой в бушлат солдатской шинели и молча вытирал рукавом бегущие по лицу слезы. Мама вспомнила, что не выпустила ладонь брата из своей руки, когда в открытом поле их атаковал мессер, и летчик, развлекаясь, бросал бомбы на бегущих перепуганных детей. Даже оглохнув, потеряв сознание, мама не выпустила ладошку Толика из своей. Потому что она знала: самое страшное в жизни – это потерять друг друга. Мама подошла к брату, обняла его, и трехлетний малыш прижался к ее животу козырьком детдомовской ушанки…
     …Женщина не захотела взять себе другую девочку и уехала дальше искать среди обездоленных живых детей свою погибшую дочь…
- Не жалеешь ли ты, что все же не осталась с ней? - спросила я тихо. 
     Мама долго молчала, а потом улыбнулась светло и ясно, без печали, без грусти, и, наконец, сказала:
- Нет, тогда бы я забыла, как выглядит моя настоящая Мама. И когда там, за гранью судьбы, мы с ней повстречались, я бы не узнала ее, прошла бы мимо и потеряла ее навсегда, уже в Вечности. Ведь самое страшное, доченька, – это потерять того, кого любишь…
     Дрожащими руками она взяла с ночного столика старую, еще довоенную фото, на которой снялись вместе три сестры. Одна из них – высокая худая с расчесанными на строгий пробор волосами  - моя бабушка.


       На карточке под ее образом каллиграфическим почерком было выведено святое слово «Мама». Я никогда не удивлялась: почему Мама подписала фото: в этих четырех буквах  жил ее детскийи страх потери: даже среди трех женщин она боялась потерять мать, не узнать, не вспомнить… 
       Меня всегда удивляло другое: почему за долгие годы, прошедшие с того времени, как это слово было написано, чернила слегка выцвели, но не на столько, чтобы это слово невозможно было бы прочитать четко…
       Сегодня мне известен единственно правильный ответ на этот вопрос:

                                  Слово «МАМА» настолько святое, что на него не ложатся тени…

Мама рано будила меня, чтобы отвести в сад. Теплыми ласковыми руками она вынимала меня из сна и несла в ванную. Обнимая, она осторожно окунала меня в воду, и я продолжала спать сидя, окутанная благоухающей пенкой. Мама ополаскивала мои плечи из ковшика, напевая: «Эту девочку не троньте. Помогайте ей во всем. У нее отец на фронте. Мы ей варежки сошьем. Мы сошьем ей варежки, позовем товарищей. Будем с девочкой дружить. Все товарищи нужны…» Это была утренняя колыбельная, под которую я начинала просыпаться…
Фронтом мне казался конвеер, на котором работала мама. Каждый день  на  ее руках  появлялись свежие ожоги – она воевала с «горячими формами», я представляла их в виде огромных призраков, наползающих на маму из тьмы. «Ты мой свет, - часто говорила она, - ради тебя я борюсь». Видимо, ей было очень трудно, поэтому я безропотно шла в сад – мне не хотелось быть еще одной ее «трудностью».
Каждое утро, даже если оно было августовским, меня сотрясал озноб: еще полчаса назад я таяла от ощущения неземного маминого тепла, но через мгновение  меня сковывало холодное прикосновение общего одиночества улицы. Оно забиралось за шиворот курточки, ползо между лопатками, проникало в живот, это утро ярких контрастов противоречивого мира.
В этом повторяющемся изо дня в день раннем утре моим единственным товарищем становилась кривоногая повариха, огромная «форма» - холодная и неприветливая, которая с зарей начинала кашеварить на детсадовской кухне. Мама оставляла меня на нее. И как только за мамой закрывалась дверь, повариха брала меня за руку, мгновенно высасывала из моей ладони все тепло последнего маминого прикосновения и вела меня в темный холл. «И попробуй только пикнуть» - грозно бросала она через плечо, возвращаясь к своим чанам и сковороткам. Она все же присматривала за мной: в форме распахнутой двери, из которой лился в коридор  широкий луч  спасительного  света.
Темнота вокруг меня сгущалась, тени приобретали враждебные очертания, мне становилось особенно зябко, потом откровенно холодно, и в полном отчаянии я пробиралась ближе к кухне, совсем близко, садилась на корточки у стены – на границе света и тьмы, но все же находясь на темной стороне. Я умоляла детских своих  богов не позволить мне пикнуть, не дать мне выйти на свет и униженно просить: «Тетенька, возьмите меня к себе, мне страшно». Это было равносильным поражению в борьбе с тенями тьмы.
Тьма не должна знать, что ты отчаянно нуждаешься в свете, что ты зависишь от него, потому что она тогда  начинает хохотать, издеваться и всеми силами тянуть тебя назад.

Прошло много лет, но даже теперь, когда я выхожу распаренной из ванной в комнатную прохладу, когда я оказываюсь ранним, пусть и августовским утром, на улице, я заново переживаю детское открытие контрастов, заново оказываюсь между светом и тьмой, ежусь, дрожу, становлюсь готовой в ту минуту, когда меня начнут изнутри раздирать ледяные «формы» тьмы, шагнуть в спасительный луч света, униженно шептать: "Мне страшно, возьми меня к себе..."и при этом прошу своих взрослых богов никогда не довести  меня до этого…

Продолжение последует...

Ух, как все же быстро бегут годы, как полотно асфальта под колесами междугороднего автобуса, в котором я еду впервые без мамы, без взрослых. За окном несутся навстречу ряды утренних ореховых деревьев, о мое плечо бьется ухом безвольная голова старой подруги детства Анки – хоть я и чувствую себя вполне самостоятельной, но со времен детсадовской кухарки мне физически необходимо, чтоб кто-то за мной присматривал.«Спринтер» мчит нас к морю. Скорей бы уже воплотился план, задуманный мною вчера: только увидеть мою одноклассницу, отдыхающую с родителями на базе, только зарядить свою ладонь теплом ее ладони, только, взявшись за руки, дойти с ней до самого дальнего пляжа, где лишь альбатросы хозяйничают на прибрежном песке, и все, вечером – домой.И вот планы начинают воплощаться в жизнь: я вижу одноклассницу, лениво листающую страницы книжки в окне домика для отдыхающих. Но что это? Мы не виделись две недели, а мое появление не изгоняет сонного выражения с ее лица.
- Ааа, приехала, - говорит она тоном заколдованного Кая, подпирает руками щеки и становится  зрителем провинциального театра на выезде. Я отчаянно развлекаю ее городскими новостями, свежими анекдотами, Анка озирается по сторонам. И прямо на глазах времена года сменяют друг друга: август месяц становится сентябрем, октябрем, сейчас задождит ноябрь и вот-вот из окна домика для отдыхающих повеет декабрьским холодом.
- А это еще что за снег на голову? – из-за занавески выглядывает удивленное лицо мамы одноклассницы, меня поражает цветок сиреневого клематиса, вплетенный в ее льняные волосы. Я смотрю на клематис как на первый цветок на Земле, и суфлер в виде Анки отчаянно подсказывает мне из своей будки громким шепотом:
- Скажи, что мы бедные странницы из Пскова, пришли на собачку говорящую посмотреть…
- Мы бедные странницы из Пскова… - машинально повторяю я, и мамин хохот на весь околоток заставляет меня прийти в себя и взяться за ум. Я вновь прима, играющая роль для единственного восторженного зрителя, который вынимает из льняных волос клематис и кидает его в мои раскрывающиеся ладони: 
- А теперь, странницы, немедленно к нам, пить чай.
Анка, ошалевшая от счастья, пытается вломиться прямо в окно, но мама хохочет:
- А у нас для этих целей даже дверь есть.
Чай подан в виде кастрюли наваристого борща с торчащей среди этого томатно – масляного великолепия аппетитной курочкой, и я опускаю в тарелку кулинарного счастья ложку и объясняю маме диспозицию:
- Мы с подругой отдыхаем на той стороне зоны отдыха – на базе моей двоюродной тетушки. Шли мимо, дай, думаем, проведаем Настасью…
Настасья, одноклассница, глядит в борщ и ложкой безуспешно пытается создать волны на поверхности томатного озера. Что с ней?
Мама с сочувствующим видом смотрит сначала на нее, потом на Анку, уплетающую уже третью порцию, и мне становится стыдно: коню понятно, двоюродная тетушка явно морит нас голодом там, на другой стороне Луны. 
Я перевожу разговор в иную плоскость и включаю маму в живое обсуждение повести Пастернака «Детство Люверс», недавно появившуюся в печати. Сидящие за столом впадают в полное уныние, и папа Настасьи бежит в магазин за ящиком «Фанты», чтоб сделать оранжевым настроение нечитающей публики.
…На пляже мама предлагает плыть к далеким буйкам наперегонки, и я горячо откликаюсь на ее предложение. Анка дает нам отмашку панамкой, и в веере радужных брызг я стартую в море. Мама на полкорпуса впереди, и, как я ни стараюсь, не могу сократить расстояние между нами, а она еще  находит силы говорить со мной:
- Понимаешь, неделю назад наша Настасья познакомилась здесь с местным парнем. Закрутилось у них что-то. А Настасье 16. А ему 25. Папа, понятное дело, против. Мы запрещаем им видеться. Вот она и дуется. Лорочка, вы развеселите нам Настасью, хорошо? А я помогу вам в этом.
Ну и новости. Первое мое желание: повернуть время вспять и погрести нервными саженками на ту сторону Луны, к двоюродной тетушке, которая вся испереживалась в ожидании нашего с Анкой возвращения. Но мама уже вцепилась в буй и болеет за мое второе призовое место, тянет ко мне руки:
- Ну-ну-ну, еще чуточку…еще…еще…иди ко мне…
И волна подкатывает меня прямо в ее объятия, ее руки обвивают мою шею, и я со сладким ужасом смотрю, как на ее длинных ресницах осели крохотные капельки моря: еще такого не бывало, чтоб мне хотелось осторожно снять их кончиком языка с ресниц чьей-нибудь мамы.
- Ты чемпион, - шепчет мама и с таким же ужасом удивления смотрит на мои губы. Нас качает прибой и толкает к друг другу. И заставляет очнуться…
На берегу мы разделились на пары и играем в дурака. Пара Анка – Настасьин папа несыгранная, случайная. А вот мама режется профессионально, вскрикивая и отчаянно жульничая. Язык наших жестов непонятен для непосвященных: если она отодвигает край ромашкового лифчика – значит у нее не меньше двух крупных козырей на руках. Я мечтаю, чтоб ее расклад был полностью козырным и оглушенная ее незаметными жестами, представляю, как мы с мамой, переплетя наши пальцы, идем на самый далекий заповедный пляж и, опустившись на песок, я сдуваю прилипшие песчинки с ее загорелых ног…
- А вот разгадайте такую занимательную математическую шараду… - продувшийся в пух и прах, папа требует удовлетворения. Мне стыдно за равнодушие его дочери, лучшей ученицы класса по алгебре, которая динамит папино предложение и с выражением смертельной скуки поет дурным голосом, глядя в море: «Папа у Васи силен в математике. Учится папа за Васю весь год. Где это видано, где это слыхано: папа – решает, а Вася – сдает». Я вижу  папино непроницаемое с виду лицо, но я знаю: он чувствует себя, как я в детстве, когда единственным моим товарищем в одиноком мире была  хладнокровная кухарка с детсадовской кухни. Мне становится дурно, мне становится совсем стыдно, что я позволила своей фантазии сдувать песчинки с ног его жены, и я жарко поддерживаю обсуждение того, в чем абсолютно не разбираюсь…
Поздно вечером мама выходит на аллею, чтоб проводить нас к соскучившейся тетушке. За ее спиной на заборе домика для отдыхающих цветет колония клематисов, и вечер такой тихий, и с берега доносится нежный шепот моря, и всего в нескольких сотнях метров качается в воде буй чемпионов, а над ним распахнут ночной купол с целой россыпью звезд. 
Мама выглядит обеспокоенной:
- Лорочка, а вам точно недалеко идти? Может, вы останетесь у нас? Худышки могут лечь вместе, папа переночует на раскладушке, а мы, девушки покрепче, займем тахту.
Это предложение заставляет сладко заныть низ живота, по вкусу оно и Анке: она незаметно щипает меня за попу, мол, мама дело говорит. А я в ответ посылаю сигнал ее попе: не встревай! В голову не к месту врывается заразный мотив песни их дочери, и кто-то противным голосом  поет: «Где это видано, где это слыхано: папа решает, а Вася – сдает». Я умоляю своих юных богов не позволить мне сделать рокового шага из света во тьму и бормочу что-то на предмет совсем ополоумевшей от страха за нашу судьбу тетушки: к утру она под капельницей уже будет прочесывать акваторию на катере пограничников в поисках наших утопших тел, и мы поспешно прощаемся с мамой. Как только клематисы исчезают за нашей спиной, подруга останавливает меня и смотрит на меня с осуждением:
- Так, где мы будем спать?
Хороший вопрос! Я обозреваю окрестности и вижу уютную лавочку на заднем дворе какой-то базы. 
- А спать мы будем тут!
Анка выстреливает в меня презрительным взглядом:
- Все ясно! Я возвращаюсь к маме, и буду спать с худышкой. Хоть она и бурундук, но ночью ведь разговаривать необязательно.
Я  поспешно хватаю ее за руку:
- Это будет последний день нашей дружбы! Ты его закончишь с мамой. А между тем я предлагаю тебе нечто лучшее. Вот идем…
И пока она не переварила мое предложение, я тащу ее за руку к лавке. Нужно было говорить не останавливаясь, осветить ночную тьму сказочным светом. Я укладываю ее на лавочку и устраиваю ее голову у себя на коленях.  Спрашиваю:
- Вот ты когда –нибудь слышала Сказки Вечной Галактики? Нет? То-то. А  их надо слушать, обязательно глядя в звездное августовское небо, потому что именно так душа способна постичь скрытый смысл Сказок Вечной Галактики…Вот смотри на звезды. А я укрою твои ноги ветровкой. Слушай. А я буду гладить твои волосы и рассказывать…
Когда-то давным –давно, когда в этих местах совсем и не было моря, совсем не было буев, к которым могут подплывать лишь Чемпионы, совсем не было беседок с сиреневыми клематисами, а был только песок и вековечные звезды, однажды….
Я рассказываю и рассказываю, перебирая Анкины волосы, так долго, что сама забываю о том, что начала  придумывать Сказки Вечной Галактики лишь для того, чтоб она не проснулась и не побежала к маме. И даже когда подступает утро, и с моря начинает веять прохладой, а после настоящим колючим холодом, мои сказки согревают меня, и еще  на моем теле остается одно горячее место – под карманом на шортах, в котором хранится сиреневый клематис, который утром мама бросила в мои раскрытые ладони…
Ух, как же быстро бегут годы. Мы не виделись с Анкой тысячу лет, и только когда мне стукнуло 39, я нашла ее в «Одноклассниках». Мне не пришлось долго уговаривать ее сняться с насиженного места, как не приходилось уговаривать в юности отправиться со мной в первое наше самостоятельное турне. И вот мы уже сидим за моим дачным столиком невдалеке от изгороди, которая укрыта ковром поздно цветущих
сиреневых клематисов.
Мы настолько взрослые уже, что чтобы создать нам оранжевое настроение, мало ящика «Фанты», но достаточно бутылки водки. И Анка, сделавшись совсем оранжевой, говорит, косясь на изгородь:
- Знаешь, Лорка…У меня столько мужиков было…Я двоих детей родила. Я столько стран объездила. И все повидала. Но никогда и нигде я не была более счастливой, никогда и ни с кем мне не было так тепло, как в ту далекую ночь, когда ты не дала мне уйти к маме и мы спали на лавочке под звездами…
Я улыбаюсь Анке, мне светло, светло на душе, но одновременно и грустно потому, что сегодня, прожив годы, я дальше от Вечных Сказок Галактики, чем была в 16 лет, и еще дальше, чем была в 5, когда сидела возле кухни на границе Света и Тьмы. Я так проникаюсь озарением этой мысли, что почти прошу своих взрослых богов вернуть меня к самому порогу, разрешить  прожить жизнь заново и одновременно умоляю никогда не позволить мне сделать этого… 

У меня никогда не было чувства юмора. Не сказать, что его отсутствие мне как-то мешало, но все-таки человеку всегда хочется иметь то, что есть у других и чего нет у тебя. Мало того, что у меня не было юмора, я к тому же еще его не понимала. Я читала сборники анекдотов, смотрела «Смехопанораму», хулиганила в школе. Например, увидев, что из замка учительского туалета торчит ключ, я могла повернуть его и запереть директриссу наедине с унитазом до самой перемены. Она орала благим матом, обещая все кары мира негоднику со скотским чувством юмора, но мне не было смешно.Я была Царевной Несмеяной. Так шли годы. Я закончила школу и поступила в Киевский техникум гостиничного хозяйства. Я жила обычной жизнью, читала анекдоты и по – прежнему не понимала их…
Но вот однажды я встретила анекдот, который изменил всю мою жизнь. Я не прочитала, я увидела его…
В нашем учебном заведении теорию организации туризма вела Татьяна Андреевна Барышева. Очень заметная женщина: жизнерадостная, светлая,  солнечная. Ее характер все же был близок к характеру Скарлетт О Харра: единственное, чего она не выносила – это безразличия к себе и своему предмету. А публика на ее занятия собиралась очень молодая, влюбленная и равнодушная к теории, пусть даже и туризма. 
В этот день мы сидели на ее паре с головами, повернутыми в сторону затемненных окон, из щелей которых бился чистый весенний свет и обещал прекрасный день, поход в кинотеатр «Дружба» и нежные поцелуи на лавочках Крещатика. Это все так близко, а Амстердам, который мы сегодня изучаем - так далеко. На доске написана тема «День Амстердама. Как влюбить туристов в этот город?» Гм… И зачем нам думать, как влюбить наших гипотетических туристов в этот далекий город, если наши любимые туристы там, за окном, ждут, пока закончится наша последняя на сегодня пара, мы выбежим в большой свет наших чувств из тесного амстердамского мирка, возьмемся за руки и помчимся через лес к станции метро «Дарница»…
Скарлетт смотрит на нас с обиженным прищуром. Видит наше безразличие. И в ее душе зреет кризис, о харовский взрыв. На полуслове она глушит проектор. И вмиг тухнут унылые крыши холодного Амстера. Невольно мы поворачиваем головы в сторону Барышевой, удивленно смотрим, как  посреди пары она одевает бежевый плащ, поднимает воротник, берет в руки свой знаменитый зонт с ручкой из слоновой кости. Она стоит спиной к аудитории…И нам кажется, что она сейчас распрямит плечи и гордо проплывет к двери…И это будет лучшим протестом нашему равнодушию…Мне лично стыдно…Я не знаю, как помочь ей, нам…Я готова даже забыть про поцелуи на Крещатике. На некоторое время.
Барышева чувствует изменение психологической атмосферы, победоносно встряхивает рыжими кудрями и поворачивается к нам. В ее глазах полыхает гордое солнце и освещает серую ветреную площадь Дам, по которой она величественно идет со своей тростью – зонтом.
- Однажды гуляю я по Амстердаму. Утро. Красота. Свежий  бриз Северного моря несется мне навстречу. Справа заседают конгрессмены ООН. Слева мальчики любовно сажают тюльпаны. Идиллия такая, что хочется только одного, леди и джентльмены, – Любви…
Барышева глубоко вдыхает воображаемый морской бриз:
- Только Любви в это холодное, ветреное, хмурое, но такое почему-то солнечное амстердамское утро…
Татьяна Андреевна идет дальше, осматривается по сторонам, восхищается куполом  королевского дворца, и мы, заинтересованные, приглядываемся к маленькому флюгеру, выполненному в виде морского судна…
Вдруг Барышева замирает, требует снять затемнение с окон, дать ей воздуха, дать ей глоток весны, потому что…
Кто-то нервно сдергивает черные шторы, и в аудиторию врывается вместе с солнцем звонок с пары, но мы недвижимы, мы все – в Татьяне Андреевне, потому что…
- Потому что навстречу мне идет элегантнейший мужчина, мужчина всех моих девичьих грез, всей моей женской мечты…
- И вы себе не представляете, леди и джентельмены… - взгляд Барышевой становится тревожным. 
Мы себе не представляем, что может случиться. Мы в таком жадном ожидании стоим на площади Дам и не смеем отвести взгляда от Татьяны Андреевны.
- Аааааааа…за три шага от мечты…..
- За минуту от  страстного мига встречи восхищенных глаз…
Боже мой, что же может омрачить столь светлое амстердамское утро?
- Умоляем, Татьяна Андреевна! – не выдерживает эмоциональная Катька Сто Дел.
- Ах! Моя трость зацепилась за чулок…
Барышева артистично взмахивает тростью – и спица цепляет ее люрексовый колготок. 
Дерг-дерг…
Барышева наклоняется и осматривает элегантную ножку:
- Пошла грандиозная стрелка на чулках. Какая досада…
Барышева чуть ли не плачет и безрезультатно пытается отсоединить зонт.
- Срывается заседание ООН…
- Под угрозой дальнейшая посадка тюльпанов…
Вид у дамы растерянный…
Аудитория хлопает ресницами…
В непонятном порыве безумного обожания я выбегаю на авансцену событий, становлюсь перед Татьяной Андреевной на колени и освобождаю колготок от злополучного плена.
Я вся красная. Я не знаю что сказать. Я смотрю на нее снизу вверх и шепчу: 
- Татьяна Андреевна, не велите казнить – велите миловать…
Барышева облегченно вздыхает: 
- Фух, спасибо, мой капитан… Почему я должна казнить вас? Именно так и поступил там, в Амстердаме, мужчина моей мечты…
Мой будущий муж…
Аудитория замирает на мгновение и взрывается смехом. Смеются все. Смеюсь даже я, потрясенная таким богатым, таким понятным, таким наглядным чувством юмора…
Вечером на Крещатике в лицах я рассказала анекдот дня своей девушке, мы хохотали на всю столицу, на всю Вселенную, наконец она обняла меня и прошептала в губы:
- Какое потрясающее у тебя чувство юмора, я как будто побывала в Амстердаме вместе с тобой… И мне так хочется когда-нибудь туда вернуться вновь…
Во время вечернего затяжного поцелуя в моей голове пронеслась мысль, что не только на нашей лавочке, но и во всех концах Киева, на всех лавочках столицы сегодня был День Амстердама…

- А вот и я, - сказала она. – Я как настоящая леди всегда…прихожу вовремя.
Чтоб охарактеризовать Ольгу Петровну, достаточно одного емкого слова: стиль! И это неважно, что она давно закрыла свою личную жизнь на замок «по возрасту» - для меня она всегда будет восемнадцатилетней девушкой, влюбленной во все интересное, умеющей поднять меня с постели ни свет, ни заря и «заставить» пригласить ее на завтрак.
- О –о, - добавила Ольга Петровна. – Шапочка под цвет глаз. Греет.
Она никогда не упускает возможности сделать мне двояко читаемый комплимент, заняв чуток слов у иронии. 
Мы заказываем греческий салат с расстегаями. И Ольга Петровна вспоминает, какими вкуснючими были расстегаи в школьной столовой ее детства. Я любуюсь ею: она действительно истинная леди, если называет обед в школьной столовой 60-х годов ланчем. Я смеюсь. Леди увлекается все больше, и вспоминает, как двое джентельменов из ее класса отдавали ей свои расстегаи под предлогом, что не переваривают их.  Какое чудо: на дворе 21 век, и в расстегаях ограничений нет.
Я согласна с нею: это истинное джентльменство – отчаянно драться до первой крови на заднем дворе школы за право провести  Ольгу Петровну домой. Вся погруженная в свои воспоминания, она делает глоток обжигающего глинтвейна:
- Как бы я хотела  снова почувствовать себя той девочкой…Если бы вы только знали…На день… На час…На минуту.
Выражение ее лица меняется, становится кислым, и я не сразу понимаю, что это не результат осознания необратимости времени, а нечто банальное: бармен забыл положить сахар в глинтвейн. Я предлагаю даме ничем не омрачать наше солнечное утро, толерантно воспринять период ученичества юноши и мужественно допить наши бокалы.
Ольга Петровна возмущается:
- Ну уж нет…Ни одна уважающая себя леди не позволит делать из себя лохушку. Бармен должен быть примерно наказан.
Ее взгляд мечет гром и молнии в сторону стойки, к которой я сижу спиной. Коль Ольге Петровне припала охота немного поскандалить – и от этого ее утро станет еще прекраснее,  - как я могу возражать? Леди смотрит на меня испытующе:
- Вы поможете мне с ним разобраться?
Глинтвейн с кислинкой кажется мне даже пикантным. Я колеблюсь.
Ольга Петровна додавливает:
- Вы заступитесь за честь дамы? Да или нет?
Ну  уж нет, я не могу позволить, чтоб леди тянула меня на дуэль за ухо. 
- Разумеется.
Я улыбаюсь. Ольга Петровна проверяет степень моего желания быть ей полезной:
- И вы врежете ему как следует?
Я  принимаю игру: в связи с детскими воспоминаниями леди  хочется, чтоб я сейчас подралась из-за нее с барменом на заднем дворе  школьной кухни… Я не дралась уже лет пятнадцать. А с барменами так вообще никогда, но я держу марку:
- Вне всякого сомнения, сатисфакция будет полной…
Ольга Петровна бросает на меня последний испытывающий взгляд:
- Так я зову  бармена, хорошо?
Я поспешно глотаю последний кусок: неудобно защищать честь дамы с расстегаем во рту…
Бедный мальчик стоит перед нашим столиком в позе оловянного солдатика с опущенными глазами. Бар дорогой, а мы постоянные клиенты – у меня преимущество первого выстрела:
- Ну-с, что скажете по поводу наших напитков?
Ольга Петровна молчит, но ее глаза победоносно блестят, щеки раскраснелись и благородная прядка выбилась из-за уха – леди, конечно, не может себе позволить такого, но маленькая девочка из шестидесятых годов - вполне...
Бармен поднимает на меня взгляд и вновь опускает, и мне не хочется больше никакой пальбы: у него смущенный вид и такая виноватая милая улыбка, что у меня возникает желание самой угостить его коктейлем. 
- Я забыл положить в глинтвейн сахарный сироп…
Подумать только, юноша не воспользовался правом ответного выстрела. В моих невербальных жестах, которые я посылаю ему так, чтоб не было заметно  Ольге Петровне, столько понимания и сочувствия. Жаль, что я не могу сделать тон менее суровым:
- И что вы предлагаете, чтоб сгладить неловкость ситуации и удовлетворить ожидания леди, которая оскорблена качеством приготовленного напитка?
Мальчик, посмотри на меня и ты увидишь: я не вижу никакого оскорбления в том, что леди выпила несколько глотков пикантного коктейля с кислинкой.
Но бармен упорно смотрит в пол и говорит:
- Так…это…может, я сделаю вам повторный глинтвейн…за счет заведения..
Ольга Петровна кивает мне, а я переадресовываю ее кивок бедному мальчику, и, обрадованный, он пулей несется к стойке: пусть напитки в баре дорогие, и он в явном минусе, но это лучше, чем остаться без работы, если мы обратимся к администратору…
Ольга Петровна просто горит, ликует, подскакивает на месте:
- Боже! Как это было интересно! Он даже не захотел с вами спорить. Он подумал: вы – мой бодигард. Стоило вам только посмотреть на него: он потерялся в лице. Он чувствовал, в случае сопротивления вы не оставите на нем живого места…
Я киваю: да – да – да…Все было бы именно так. И прячу улыбку в принесенном бокале свежего глинтвейна…
Покидая бар, я задерживаюсь у стойки. Ольга Петровна спешит дальше: попудрить носик и поправить прическу. Я кладу на столешницу сто гривен и улыбаюсь бармену:
- Спасибо, юноша, последний глинтвейн был настоящим. Очень качественным. Истинно английским. И леди осталась довольной.
Он выглядит очень обрадованным: надеюсь, моими словами, а не тем, что своей купюрой я неожиданно отправила его в "плюс". У него действительно такая нежная, такая милая, такая светлая улыбка.
И я подмигиваю мальчишке весело: мне не перед кем больше скрывать симпатию к нему.
У выхода Ольга Петровна берет меня под руку и подозрительно спарашивает:
- Что вы ему сказали?
Я отвечаю с достоинством:
- Как что? Я рассказала ему все, что думают о нем настоящие леди…
Дама в одобрении сжимает мой локоть пальцами, спрятанными в лайковой перчатке, и удовлетворенно улыбается:
- Как это все было интересно...

Я стою и машу рукой такси, увозящему от меня истинную леди.
Мне становится грустно...
Мне грустно от осознания этой маленькой разлуки. Мне грустно от того, что, сколько бы ни прошло лет, но впереди нас ждет и большая разлука. И настанет час, когда мир потеряет еще одну леди, самую настоящую. Я представляю себе этот час, но не вижу его трагичным: будучи на смертном одре, моя леди с глубоким удовлетворением произнесет самую знаменитую из всех когда- либо звучавших английских фраз:
«It has all been very interesting!»
Она не позволит себе уйти как –то иначе.
Мне было бы не так грустно, думаю я (и все машу и машу рукой машине, превращающейся в маленькую точку на горизонте), если бы сегодня я дралась с кем-то за право провести Ольгу Петровну к такси.
Как это было бы интересно…

Вы любите гулять по старому парку детства?
По парку, в котором знакомо каждое дерево, каждый поворот, каждая тропинка, дышащая таинством прошлого счастья и ощущением полета?
По парку, которому тысячу лет назад не было ни конца, ни края?
По парку, где когда-то давно каждая шелковица превращалась в волшебную необъятную страну, и ты прыгал по извилистым веткам, как веселая белка, как беззаботная птица, собирая клювом темно-бардовые фруктинки неповторимого вкуса первых открытий, который  может быть только в детстве?...
И я люблю.
Вы любите гулять по старому парку детства с закадычным другом, знакомым тебе с младенческих лет?
И я люблю…
Бродя по парку своего детства, я люблю вспоминать моего давнего друга смешнючей девчонкой с красными от мороза щеками, в отцовской военно-морской ушанке, сбитой на ухо, в той самой ушанке, на которой золотой «краб»  очень правильно был, на наш детский вкус, перевернут лавровыми ветками вниз. И эта девчонка сейчас в крохотной вспышке памяти улеглась пузом на санки, подняла руки в небо, летит с крутой горки и орет во все горло:
«Лорка! Лорка! Я птица! Я лечуууу!»…
Сегодня мы, сонные, как  медведи, сидим на любимой лавочке под крохотной шелковицей в просматривающемся насквозь зимнем парке, но, сколько бы мы ни сидели, сколько бы ни бродили по аллеям, мне все равно непривычно видеть Витку в роскошной дубленке (а не в выцветшей плюшевой шубе), в элегантных лайковых перчатках (а не в мокрых от снега варежках, пришитых к рукавам резинками от трусов), мне немыслимо и где-то неприятно видеть ее здесь, в моей душе, без старой ушанки с перевернутой «вверх ногами» кокардой…
Я не могу привыкнуть к тому, что Витка получает скучные эсэмэски от некогда безумно влюбленного в нее одноклассника. Повинуясь сигналу, она неохотно достает телефон из сумочки. Читает вслух деревянным голосом Валеркин рапорт: «Коммуналку оплатил. Охренел от счета за отопление. Забыл купить хлеба. Купи сама».
Я никак не комментирую сообщение виткиного мужа, но в молниеносно возникшем памятном миге вижу картинку из былого: Валерка стоит на самом краешке крыши недостроенного школьного крыла и, протянув руки в небо, кричит:
«Витка! Витка!!! Я – птица! Я – лечууу!!!»…
Неожиданно из моих грез, сотканная из воспоминаний, в реальное седое небо  взмывает стая птиц и широким клином плывет над нашими головами.
- Витка… – зачарованно шепчу я.
Не слыша меня, все еще глядя в экран телефона, Витка говорит ласково:
- А знаешь…я почему-то сейчас вспомнила один из дней в детском саду…Весна… Солнце купается в лужах…Обеденный час. Воспитательница нервно формирует нас в пары. Стынут котлеты. А ты так невовремя вырвала свою ладонь из моей, вбежала на детскую площадку, залезла на самый высокий скат. Ветер треплет «уши» твоей смешной буденовки с перевернутым красноармейским значком на шлеме… Воспитательница вопит, а ты подняла руки в небо и орешь во всю ивановскую: «Я птица! Я лечууу!!!»…
- Смотри, - я толкаю Витку в бок, потрясенная видом нескончаемого клина птичьей стаи, заслонившей, заполонившей весь горизонт.
- Мама!! Смотри!! Смотри!!! – с восторгом кричит вдруг оказавшийся рядом мальчик лет трех. Он задрал в небо козырек смешной клетчатой кепки, и вот –вот поднимет руки ввысь и воскликнет: «Я – птица!! Я – лечу!!!»
И мальчик действительно поднимает руки вверх, смешно шевелит крохотными пальчиками и смотрит на маму в недоумении:
- Не достаю…
Неожиданно мама бросает сумку на землю, вздымаети свои руки в небо, как будто хочет помочь сыну то ли удержать небосвод, то ли словить птицу, и отвечает, улыбаясь:
- Не достаю…
В картину первого постижения мира врывается двухметровый мужчина, сущий Атлант в пуховике и вязаной шапке, протягивает ладони в крепко сбитые облака и смеется:
- И я не достаю!
Они так и стоят втроем, подняв руки, все еще надеясь на чудо, превратившись в трех разнокалиберных птиц, стремящихся вверх…
Мы смотрим на них и смеемся, сначала тихо, а потом громче, светлее, чище, и я вдруг обнимаю Витку как в детстве,  и мне кажется уже, что я дышу в завязки ее старой отцовской ушанки, глажу плечо ее плюшевой шубы и шепчу то самое важное, что только что стало для меня открытием:
- Мы никогда не станем птицами… Ну и что… Ну и что…Главное, зная это, все равно стремиться ввысь…
И никогда-никогда не опускать рук…Слышишь?

Как я люблю вокзалы – они соединяют сердца. Стоит мне произнести эти слова – и я вижу себя девочкой, бегущей по перрону к раскрывшему объятия отцу. Рядом с ним –  сумка с десятками наклеек – он привез мне сердце далеких стран. Стоит мне произнести эти слова, и я вижу себя девушкой, решившей провести ночь на вокзале в ожидании любимого человека, которого с первыми лучами солнца доставит мне сонный поезд – на вокзале время течет быстрее, и значит я встречу свое сердце раньше намеченного в железнодорожном расписании срока. Стоит мне произнести эти слова – и я вижу себя тетушкой, отправляющей в первое взрослое турне в Яремчу своих племянников: Павлика с его девушкой и Зою. Дети смеются: они уже представляют, как встречают праздник в рождественской процессии, поют «Божий син народився», и Павлик несет впереди толпы символ рождественской Звезды…
Весь перрон заполнен студентами, школьниками, чьи сердца раскрыты навстречу своим звездам, юности и любви…Любви…
Вдруг Зойка замерла и дернула меня за рукав:
- Ты только посмотри…
И я посмотрела в ту сторону, куда она приглашала мой взгляд: на стайку высоких ребят, которая, готовясь сесть в поезд, прощалась с родителями.
- Смотри на блондина рядом с женщиной в кожаном пиджаке…
Я пригляделась: высокий, голубоглазый, в синем пуховике парень. Ничего особенного как на мой тетушкин вкус.
- Красссавец! – воскликнула я, чтоб порадовать Зойку.
Племянница крепко взяла меня под руку и горячо зашептала в ухо:
- Это же тот…Тот…Хам…Из боулинга в Киеве…
Вот это сюрприз. И я засмеялась.
- Какая экономия на баскетбольных билетах. Теперь ты можешь отдать
ему брелок прямо здесь. 
Но Зойка не думала доставать из сумочки заветный мешочек, она так долго смотрела на своего хама, что и он заметил ее наконец и расцвел в белозубой улыбке, и помахал ей рукой:
- Привет! Привет, чемпионка!! Ты что, тоже в Яремчу?
Зойка подумала – подумала и ответила ему улыбкой: нежной, тихой, восхищенной. Я прочла в этой улыбке обещание любых звезд, и теперь пришла моя очередь брать девочку под руку и горячо шептать в ухо:
- Скажи ему, что ты едешь с семьей, и только до Львова…
Девочка не слышала меня, и вся-вся находилась в совершенно дурацком на мой взгляд диалоге скорее горящих глаз, чем слов:
- Ты в каком вагоне? 
- В этом…
- Класс!!
- А ты в каком купе?
- В четвертом…А ты?
- В третьем.
- Класс!!
- Увидимся?
- Увидимся!!
- Класс!! Класс!! Класс!!
Ничего классного в этом не было, потому что проводник попросил отъезжающих занять свои места, и я поняла, что мой ребенок больше не со мной, а я не успела наставить ее на путь истинный. Я успела только наспех расцеловать детей быстрыми  поцелуями: кого в ухо, кого в нос, и шутливо пригрозить Павлику: «Смотри мне, теперь ты старший, и за все отвечаешь».
Дети побежали в вагон, а мы с женщиной в кожаном пиджаке остались на перроне и какое-то время шли вместе за набирающим ход поездом: из окна одного купе ей махал рукой улыбчивый блондин, из соседнего – слали мне воздушные поцелуи мои дети: Зоя, Павлик и Оля.
- Что это будет, не знаю. В вагоне ни одного взрослого человека, кроме проводника… - вырвалось у меня.
Женщина посмотрела на меня, улыбаясь, и с гордостью воскликнула:
- Все будет хорошо! Это же едет Морской лицей. Все взрослые люди! Будущие гардемарины!
После ее слов как-то светлее стало на душе, еще – еще, совсем светло, и я вспомнила тот далекий день, когда я ехала с рождественских каникул в Киев, и весь мой вагон был забит суворовцами – из дверей каждого купе торчали шинели с малиновыми погонами. И мама была шокирована, что ее дочь оказалась единственным гражданским лицом во всем поезде. Мама обратилась к одной из женщин, провожающей своего сына: «Боже мой, я так переживаю, что это будет…» И женщина ей ответила с гордостью: «Вы что? Все будет хорошо! Это же суворовцы! Группа будущих военных переводчиков. Интеллигентные люди!» Маме было мало заверений женщины, и она взяла с ее сына слово будущего офицера быть моим рыцарем, довести меня до столицы в целости и сохранности…
Эх! – подумала я, все еще тревожась. – По крайней мере у меня есть мобильный телефон – и никто не запретит мне названивать моей девочке каждые полчаса…
Я вспомнила ту, свою, рождественскую ночь в поезде, почти всю дорогу мы провели в тамбуре в откровенных беседах о нашем будущем, о планах, о жизненных целях, о любви, о долге перед нашими семьями, о жизненном успехе - обо всем – обо всем…И мы чертили на замерзшем окне вензеля, а потом замерзли, и суворовец принес мне свою шинель, и я ехала до самой столицы с малиновыми погонами на плечах…
Целовались ли мы?
Я этого уже не помню, зато помню вкус горячего вина, которое подогрел проводник по просьбе суворовца. Зато я помню свет рождественской звезды, которая горела в небе за окном, освещая путь всем поездам в ту ночь и освещая перроны всех вокзалов, на которых встречались сердца.
- Нет, - решила я. – Я не буду названивать Зойке каждые полчаса. Я не буду отнимать то заветное время, то короткое время, то невозвратное время, когда в глазах моей девочки отражается Свет божественных звезд и щедро дарит ей счастье…

Буду звонить раз в  час.))))

Щедрый вечер для меня  - это обязательно разговоры о любви. Еще с тех давних юных лет, когда мы отставляли лото в сторону, и мама пекла для меня и моих подруг блины. Мы заворачивали блины в шарф, клали их поближе к сердцу, выходили на улицу и разбегались в разные стороны – спрашивать имя первого встречного мужчины - имя суженого. Мама ждала нас у телевизора и потом долго, до самой полночи мы пили вино, горячее вино и, поджав под себя ноги,укрыв их одним на всех пледом, говорили о любви…
 Я тогда не знала, что наши задушевные, щедрые вечера назывались с древних времен девичниками. Я тогда не знала, что горячее вино называется глинтвейном, но его тепло, память о первых мечтах все еще живет во мне, и каждый щедрый вечер я испытываю необходимость говорить о любви... Сегодняшний вечер особенно щедрый – у меня в гостях племянники – проездом из Киева в Яремчу: они уже такие взрослые, что Павлик путешествует со своей девушкой, а Зое я не решаюсь напечь блинов и отправить в ночь спрашивать имя у первого встречного – она может высмеять меня, она у нас такая серьезная, без предрассудков, девушка.
Пока Павлик и Оля говорят о любви в каком-нибудь тихом вечернем парке, и магия волшебной рождественской ночи притягивает их друг к другу за петельку джинсов, я вытаскиваю из кладовки электронный камин, который не доставала тысячу лет и – о, рождественское чудо! – он загорается. Это, конечно, не настоящее пламя, зато как приятно в его присутствии растянуться на ковре, укрыться пледом , пить обжигающий глинтвейн, закусывать вино вяленым карамболем и говорить с девочкой, которой и я когда то была, о самом прекрасном рождественском чуде – чуде любви, чуде самых прекрасных встреч.
Моя Зойка – форменный синий чулок, победитель всех сложнейших олимпиад по физике, и она смотрит на мир строго: как смотрела на него, наверное, Мари Кюри в те годы, когда училась в колледже. Зойка скептически относится к психологии и говорит, что нельзя огульно доверять результатам развлекательных психологических тестов, которыми я начинаю наш вечер у камина…Нельзя огульно доверять! Это говорит ребенок, который 16 лет назад описал подол тетушкиной юбки. Я в смущении от этой эволюции – мне кажется –  еще вчера я застирывала подол, а вот уже сегодня подверглась жесткой обструкции со стороны повзрослевшего синего чулка… Мда, малышка опять меня описала. Мне боязно начинать говорить о любви с такой синевой…
И все же в синей –синей глубине ее души я разглядела и совершенно шелковые голубые нити: у прагматичной Зои есть платяной мешочек, в который она сегодня положила несколько черно-белых  детских фотографий отца: я ей подарила  фото, когда мы смотрели семейный альбом. Я цепляюсь за этот мешочек, как за спасительную соломинку и осторожно спрашиваю: что в нем. Я не рассчитываю на откровение, но глинтвейн и в юности творил чудеса в те блинные вечера, когда наш девичник был посвящен теме любви. Его чары не рассеялись до сих пор, и Зоя открывает тайну: в мешочке «олимпийское золото», маленький личный дневник и…..брелок, который потерял один хамский мальчик…
- Мммм…Как  интересно… - говорю я, делаю глоток вина и смотрю в кружку, чтоб было непонятно, кому я адресую свое послание: винному букету, собственно мешочку  или все же племяшке. Пусть она выберет сама интересующую ее тему. 
Зойка поставила на ковер глиняную чашку, вытянула ноги и прищурилась:
- Только не подумай, будто он мне нравится. Я вообще видела этого хама только раз в жизни. Вот послушай…
Однажды, 6 января 2011 года (я улыбнулась такой точности в изложении фактов) подруга  пригласила Зойку отметить День рождения в боулинге. Девушки уселись за столиком и тянули коктейли. Было скучновато: навыков игры девчушки не имели никаких, а напитки они заказали безалкогольные. Подруги искоса стали наблюдать за компанией высоких парней за соседним столиком. Они даже набрались смелости и спросили у официанта, откуда эти мальчики, и им ответили, что это баскетболисты из Николаева…Вау! Какой любимый с детства город. Зойка настолько потеплела, что даже согласилась на десять фреймов с мальчиком из Николаевской баскетбольной команды. Но у нее не было опыта противостоять его постоянным «страйкам». И она проиграла, расстроилась и рассердилась. Мальчик в одной руке крутил брелок с пузатым китайцем, смотрел на Зойку как победитель и в своей наглости дошел до того, что предложил дать Мари Кюри урок снайперской стрельбы по кеглям. Пальцами второй руки он манил девочку к себе, как будто она была не человеком, а призом.
Даже сейчас, вспомнив тот злополучный вечер, Зойка покраснела от злости:
- Вот хам! А я терпеть не могу уверенных в себе хамов. Терпеть не могу бейсболок с надписью СК «Николаев», терпеть не могу брюк с низкой до колен мотней и терпеть не могу оголенных пупов…Понимаешь?
Я сделала глоток остывшего уже глинтвейна и спрятала улыбку в своей кружке: понимаю – столько раз произнести «терпеть не могу»…
Зойка отказалась от частного урока, обозвала мальчика босяком и вышла с девочками в другой зал, а когда вернулась – баскетбольной команды уже не было, лишь на столе среди пустых бокалов лежал забытый китаец. Повинуясь непонятному порыву, девочка взяла трепещущей рукой брелок и спрятала его в свой заветный платяной мешочек.
Мы замолчали. И я вдруг в неожиданном озарении вспомнила, что и у меня в детстве был платяной мешочек: в нем сначала лежали цветные стеклышки, химический карандаш, изолента, а однажды в нем поселился пластмассовый значок в виде черной кошки: его пристегнул к моей курточке Алешка Волков, одноклассник, в тот день, когда наш класс поехал на экскурсию в Воронцовский дворец. Мы поссорились с ним накануне, и я кричала ему с балкона гостиничного номера: «Волков! Я тебя терпеть не могу. Ты дурак! Дурак!» Мальчик выстоял большую очередь в киоск «Союзпечати» за этим сувениром, и я помню, что, хотя и не помирилась с Волковым больше,  все лето не снимала черную кошку с груди, а осенью, когда родители увезли Алешку навсегда в Россию, я положила значок в свой заветный мешочек…
Я никогда не видела больше Алешку Волкова, но  впервые, когда я ехала в Россию совсем взрослой, я надеялась встретить его, нет, не сформировавшимся дядечкой, а прежним Алешкой с большими наивными карими глазами. Того Алешку, который лазил на здоровенное дерево по моему приказу, заглядывал в гнезда и с высоты описывал мне, что он  видит там, в глубине таинственных птичьих домов…Потом я поняла, сколь необъятна Россия, и как невозможно в ней встретить случайно свое прошлое, и потеряла надежду навсегда…
Зойка вернула меня из детских грез интересным предложением:
- А знаешь что? Знаешь что? – я увидела, что девочка уже улеглась на мое бедро, накрыла нас одним пледом на двоих, крутит в руках глиняную кружку, рассматривает ее с рассеянным вниманием. – Давай сделаем так. Послезавтра мы уедем с Павликом и Олей в Яремчу, а ты возьмешь билет на баскетбольный матч и вернешь тому хаму брелок.
Я погладила Мари Кюри по ее гениальной голове и оставила прохладную ладонь на ее горячем лбу:
- А как я узнаю владельца? Он же не будет играть в баскетбол в штанах с мотней до колен – в таком виде знаешь как неудобно забрасывать мяч в корзину…
Мы засмеялись. И я продолжила:
- Вот что. Давай сделаем так..
- Как? – зеленые глаза встретились с моими, и я увидела в них искорки надежды.
- Девочка моя…- и я рассказала малышке об Алешке Волкове.
И когда мы совсем – совсем щедро обнялись в моем монологе, я продолжила:
-  Когда после Яремчи Павлик и Оля поедут в Киев, домой, ты вернешься ко мне, мы возьмем билеты на баскетбольный матч, и ты сама отдашь спортсмену забытую вещь…
Я не стала говорить девочке, что мальчик оставил ей брелок на память, на память о том щедром вечере, когда судьба нам дарит самые дорогие сердцу встречи – тех людей, которых мы так «не можем терпеть», что храним думы о них всю оставшуюся жизнь в самом заветном мешочке своей души…

Продолжение последует быстро......

Удивительно, сегодня на работу я пришла первой. Иду по гулким коридорам офиса, считаю квадраты кофейной плитки острыми носками туфель – я тороплюсь, у меня много важных дел. Я знаю, что я первая, что я одна, но вдруг прямо по курсу – хрупкая фигурка, склонившаяся над ведром с надписью «Для коридоров». Заприметив меня, она выпрямляется, бросает тряпку в ведро, вытирает руки о подол клетчатого фартука и лезет в карман халата за ключом от моего кабинета.
- Охо-хо, в такую-то рань пришли, - сетует Нила Александровна, открывая дверь. – Не любят вас дома, Лариса Анатольевна, ой, не любят…
- Ой, не любят, - вторю я со смехом.
Нила Александровна бросается к электрочайнику и заставляет его проснуться: любое утро, любят ли меня в нем или нет, я начинаю с неизменной чашечки кофе, выравнивая ею общую гармонию дня. Я снимаю бушлат и остаюсь в форменном бутылочного цвета свитере с прикрепленными к плечам погонами. Пряча бушлат в шкаф, Нила Александровна с недоверием смотрит на них  – я вижу это боковым зрением и улыбаюсь: мне так понятны ее внутренние мотивы…

Раз в неделю она приходит среди дня прибрать в моем кабинете. Для начала онапросовывает голову в дверь и спрашивает робко:
- Можно?
И сканирует мое настроение. Если оно подходящее, женщина принимается за работу и  начинает бурчать, обращаясь к венику, подметающему сор по углам:
- Насорили. Надымили. Натоптали. 
Это отлаженная схема, и она повторяется с неизменной периодичностью, раз в неделю. Так было пять лет тому, так было в прошлом году, так было и пару дней назад: ее хмурое бурчание наконец переходит в крещендо, обращенное к Венику, первому помощнику прокурора уборочных дел:
- И еще сидят в кабинете сутками, доступа никакого нет к ихним какашкам…
Слово «какашки» - волшебное, после него невозможно спокойно дремать над государственными бумагами. Я откладываю их в сторону, откидываюсь в кресле  и неожиданно для самой себя спрашиваю прокурора:
- Нила Александровна, а вот скажите, вы могли бы влюбиться безумно?
После слова «какашки» произносить слово «влюбиться» по меньшей мере странно…
Интересно наблюдать, как маленькая фигурка в синем халате замирает, сжимается и вдруг выпрямляется подобно пружине, упирает руки в бока и с вызовом говорит:
- Да!
Мне смешно от того факта, что ее не удивляет мой вопрос. Как будто она ждала чего-то подобного давно и  находится в полной боевой готовности к диалогу:
- За деньги!
Вот так пассаж. Я задумчиво  грызу кончик карандаша, и представляю лицо того человека, который когда-то заставил ее разувериться в любви. Должно быть, это лицо похотливого гада, лишенного  чести и совести. Фантазия рисует свинячьи глазки, мешки под ними и почему-то бакенбарды мужчины средних годов…
Нила Александровнавна присаживается на подлокотник гостевого кресла и удивляет меня вопросом, хотя я тоже делаю вид, будто он - вполне в логическом ключе разговора:
- Вы когда-нибудь были в Доме офицеров флота?
В Доме офицеров!!! Наверное, я должна была тут же увидеть перед собой этот Дом, знакомый с детства, с четырьмя массивными колоннами, подпирающими фасад, но неожиданно я оказываюсь в одном из ярчайших дней юности: отец в кителе сидит возле зеркала, как гордый альбатрос, а маленькая фигурка матери прилипла к его спине, как морская чайка к скале, обвила его стан руками и склонила голову на погон с пятиконечной золотой контр-адмиральской звездой. И оба они смотрят  из амальгамы на меня, остановившуюся на пороге их тихого утра, полного внутренней гармонии, чистоты и только им известного таинства единения сердец…
Мне не хочется делиться трепетным восторгом воспоминаний перед лицом безумной любви за деньги. И я спокойно говорю:
- Неа. Никогда…
- Тогда вы не знаете, что такое морские офицеры. Это честь…это чистота…это фигуры рюмочками…
Я улыбаюсь метафоричности прокурорской речи…
-  Однажды я встретила такого в Доме офицеров флота…- Нила Александровна мечтательно прикрывает глаза. – В полной амуниции. С  шевронами. С золотыми звездочками на погонах. С дипломатом в руке. Опять же фигура рюмочкой…Влюбилась с первого мгновения, как чаечка, как пичюжечка. Я дышать боялась, когда он в пустом актовом зале читал мне стихи… И все смотрела прямо, на раскрытую крышку рояля на сцене.
Женщина склоняет голову набок и делает то, чего я никогда не ожидала – она начинает декламировать:
Засверкал огонь зарницы,
На гнезде умолкли птицы,
Тишина леса объемлет,
Не качаясь, колос дремлет;
День бледнеет понемногу,
Вышла жаба на дорогу.
Ночь светлеет и светлеет,
Под луною море млеет;
Различишь прилежным взглядом,
Как две чайки, сидя рядом,
Там, на взморье плоскодонном,
Спят на камне озаренном.
Я сижу в немом восторге и перебираю отзвуки своих воспоминаний, так созвучных фетовским строкам. Н е верится, что вечер поэзии оборвется грубой прозой:
- А потом он раскрывает дипломат…Я думаю, что же там? Наверное, маленький букетик цветов…
Нила Александровна замолкает. И я мысленно продолжаю вместо нее:
- …который он купил в предчувствии встречи с судьбой…
Неожиданно прокурор вскакивает со своего насеста, несется к старому товарищу Венику, хватает его и нервно метет им ковер:
- А там бутылка водки...круг колбасы и…презерватив. Вот и вся безумная любовь! Вот и верь после этого людям с золотыми погонами…
- Честь…Чистота… - бурчит она глуше, успокаиваясь. Я смотрю на нее очарованно: всю жизнь мне казалось, что у уборщиц упрощенные представления о чистоте…


…Я подхожу к своему рабочему столу и  кладу перед собой кейс. Нила Александровна  за моей спиной раскрывает жалюзи, и в кабинет врывается чистый свет тихого морозного солнечного утра. Я щелкаю замочками и приглашаю ее заглянуть в мой портфель. Она делает это с опаской: ей не везло с портфелями до сих пор. Наконец Нила преодолевает себя и заглядывает через мое плечо в пугающее нутро кейса.
Сегодня в нем нет деловых бумаг…Сегодня в нем только маленький букет крокусов, который я  купила утром в переходе у женщины: ее глаза  были такими же зелеными, как глаза моего  отца. И еще в нем лист, на котором написаны поэтические строки, которые так любит моя мать:
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
Несмотря на горечь разочарований, она никогда не сомневалась, что жизнь – это любовь, и потому встретила своего Альбатроса…
Нила Александровна прячет фетовские строки в карман синего халата и, зачарованная, бережно берет крохотный букет. Уже в дверях она оборачивается, и я вижу свет, льющийся из ее глаз, и непонятно, какой он природы: то ли это ее внутренний  пробудившийся огонь, то ли это отражение той бесконечной, вечной чистоты любви, плещущейся в окно, той гармоничной чистоты, которая каждое утро будет встречать людей, пока жив этот мир…

"Когда говоришь о цветах, ведь не думаешь, что это на самом деле цветы. Когда воспеваешь луну, не думаешь, что это на самом деле луна. Представляется случай, появляется настроение, и пишутся стихи. Упадет красная радуга, и кажется, что пустое небо окрасилось. Засветит ясное солнце, и пустое небо озарится. Но ведь небо само по себе не озаряется. Это мы душой своей чувствуем красоту, и красота входит в нас, как Истина, как вечная Жизнь, победившая Смерть..."
                                          Фрагмент Нобелевской лекции Я. Кавабата.


На третьем курсе педина нас отправили в деревню – на педпрактику. В городе занимался веселый апрель, и все вокруг казалось обновленным, насыщенным весенним первоцветом, полным ожидания прекрасного, а педпрактика в деревне виделась экзотическим приключением на лоне природы, где ее гармония с человеком максимально приближена к звездам… И в свете вселенских звезд я надеялась вернуться в городской май гармоничной, обновленной, пахнущей полевыми цветами и чуть-чуть – деревенским сеном и молоком…
Увы! Село, заброшенное в степи, не обрадовало буйством апрельских красок. Посреди улицы лежала в грязной весенней жиже упитанная свинья и приветливо что-то похрюкивала бюсту Карла Маркса. Рядом тонкими ветками колосилось убогое деревце, на которое бросал мощную тень монумент В. И. Ленина. В местном клубе мы не приглянулись сельской молодежи: она тут же взяла нас в кольцо, оценивающе разглядывая непрошенных гостей. Неприятный парень с лысиной, красной от возлияний, вырвал у меня из под мышки книжку (я надеялась почитать ее в колхозном саду, который так и не нашла) и проблеял по слогам:
-  Ясу-на-ри Ка –ва-ба-та. Ты – ся – че - ..ик! – кры – лый  жу – ра – вэль…Гы- ыы – ыыы…
Дружки оценили юмор, захихикали, передавая книжку по кругу.
- Книжки ты читать умеешь, - с презрением сказал детина. – А жизни не знаешь…
Кровь ударила в голову: это я жизни не знаю?
Он продолжил:
- Маляс пить не умеешь, спорим?
- А, спорим, умею. И если я умею его пить, ты все время, что я здесь, встречая меня, будешь кланятся мне в пояс с большим уважением, по рукам?
Лысый прищурился:
- А если ты не умеешь его пить, то идешь со мной сегодня на конюшню, по рукам?
Парни заржали. Я вырвала книжку из рук рыжего быдла, который гордо прикрепил на пузе доисторический плеер.
Никакого маляса я в жизни не пила. Но теперь, когда меня
подвернуло от одной мысли о конюшне, я готова была опустошить бутыль даже авиационного керосина. Кавабату я спрятала под сердце и застегнула молнию куртки: ничего прекрасного вечер не обещал.
- Не связывайся с ними…- шепнула дочь моей квартирной хозяйки. Сегодня утром она шла по двору – несла из коровника ведро с молоком. Я распахнула рамы и грелась на солнышке, сидя на подоконнике. Вверху ветер шелестел страницам конспекта моего первого урока по Ясунари Кавабата, а внизу – перебирал невидимыми руками волосы соломенного каре девочки. Она стояла в кирзовых сапогах посреди солнечной лужи и смущенно улыбалась мне. Как забавно было видеть легкий розовый  шарфик со смешным белым журавликом, повязанным поверх ее телогрейки с грубыми пуговицами. Я подмигнула девочке:
- А где ваш сад? Я всю дорогу мечтала почитать под яблонькой…
Она покраснела и ответила: 
- А у нас нет сада. У нас есть только огород…Там…
И она махнула тонкой кистью за хату, как будто журавлиным крылом. Я залюбовалась.
- Ну, а в огороде хоть есть цветы?
Девочка стояла пунцовая, но улыбка не сходила с ее лица:
- Я посадила в этом году в уголке огорода нарциссы, но взошел только один цветок…
- Один? – я судорожно искала выход из печального положения. – Тогда у тебя самый настоящий сад. Сад Риккю. Ты знаешь легенду про мастера чайной церемонии Риккю?
Девочка смотрела на меня молча,  и только отрицательно качала головой.
- По всей Японии славился сад Риккю, в котором росли прекрасные цветы. Полюбоваться ими решил сегун Хидеоси, но, когда он вошел в сад, удивление овладело им: все цветы были срезаны. Однако, переступив порог чайного павильона, он увидел икебану одного единственного цветка березки. Мастер Риккю принес в жертву все цветы сада, чтоб подчеркнуть их красоту в единственном цветке, самом лучшем. И таким образом показать любовь и уважение к своему сегуну.
... – Не пей с ними маляс. Его пить нельзя, - схватила меня за руку Даша – так звали моего смешного журавлика на тонком шарфике – фуросики…
Я пожала ее холодную ладонь: отступать все равно было некуда:
- Чшш…- я приложила палец к губам и подмигнула Даше, как утром. – Все будет хорошо, обещаю.
Пить маляс – это как будто глотать всю дрянь, которая только существует на свете, замешанную на дьявольском огне. Пить маляс – это как будто забыть все яркие краски радуги, нежный голос мамы, апрельский первоцвет, как будто порвать книжку Кавабаты, топтать ее ногами и хохотать хриплым смехом Лысого: «А, может быть, на конюшню? У тебя сиськи классные!» Пить маляс – это предать все прекрасное, изменить поиску гармонии, перевернуть весь белый свет с ног на голову, брести между убогих штакетников и видеть только все дрянное и низкое: как баба дерется с пьяным своим мужем, как в кустах неуклюже дергается тело Лысого, покрывающего местную деваху, как мужик едет на телеге и сосет из горла бутылку самогона, отрыгивая на всю улицу. Пить маляс – это упасть под забор своей хаты, уткнуться носом в грязь и радоваться небывалому счастью окончательного приземления и быть равнодушной к голосу, пробивающемуся к тебе с далеких и ненужных небес: «Вставай, Лора, вставай, Лорочка…вставай…Ну, что ж это такое? Ты же обещала…»
Я криво улыбнулась, вспомнив свои мечты быть в деревне ближе к вселенским звездам. На самом деле, я дальше от них, чем когда бы то ни было: сижу на первом уроке, и нет ни сил, ни желания написать на доске «Ясунари Кавабата – красотою Японии рожденный…» После ночи маляса рука не поднимается писать такое. Вот передо мной и мой лучший ученик – Лысый, с мертвыми глазами: как ему рассказывать про таинства чайной церемонии, когда у него одно таинство – завалить в кусты очередную телку. Разве он поймет чистую душу Юкико, которая идет в глубине аллеи и несет в руках нежно – розовое фуросики  с тысячекрылым журавлем…
В японской символике журавли – олицетворение надежды, благополучия, счастья. Какое может быть благополучие, когда в классе все мертвы, и стоит неистребимый запах навоза! Вот открывается дверь и входит опоздавшая. 
- Почему вы задержались, Соловьева?
- Мамку с папкой разнимала. Они дрались всю ночь.
- Понятно. Садитесь.
Я тоже мертва весь урок, и не могу, не нахожу в себе сил поднять глаза на Дашу, которая подошла ко мне на перемене и тепло накрыла мою ладонь своею. Юкико…
- Все будет хорошо…
Я все дальше от вселенских звезд и все больше мертвею, обрастаю коростой. Меня не удивляет даже начавшаяся в школе «Зеленая неделя». Мне как классному руководителю 11 класса объяснили, что все учащиеся по вечерам должны сажать деревья и кусты, а я утром – опрашивать их и отправлять сводки наверх.
Каждое утро начинается пятиминутка, затягивающаяся на полчаса.
- Игнатенко, сколько деревьев вчера посадил?
- Восемь!
- А кустов?
- Десяток, кажись…
- А цветы не забыл?
- Неа, - отвечает Игнатенко безразлично.
- Сколько?
- Пятьдесят!
- Так и запишем: пятьдесят цветов, - уныло отвечаю я.
- А ты, Соловьева, сколько посадила деревьев?
- Тридцать!
- Когда успела столько насажать?
- А мне папка с мамкою помогали.
Меня не удивляет, что за какие-то пару дней папка с мамкою, отпетые забулдыги, превратились в благополучных родителей: «Так и запишем: привлекла к «Зеленой неделе» всю семью!»
Меня не трогает, что в селе никаких зеленых насаждений не прибавляется – маляс все еще живет во мне, бродит по крови, и мир -  перевернут с ног на голову.
Каждое утро начинается одинаково. Не поднимая на учеников глаз, я спрашиваю:
- Сколько?
-Тридцать.
- Сколько?
- Пятьдесят.
- Сколько?
- Восемьдесят два.
Аккуратные сводки летят наверх. И ничего изменить нельзя!
Я забросила недочитанную книжку в ящик стола и теперь провожу вечера на сеновале в обнимку с бутылью, глядя через прореху крыши в темное небо, к которому я больше не стремлюсь. И Юкико больше не идет мимо моих окон с ведром молока. Даша вообще  отстающая в нашей брехливой «Зеленой неделе». Когда я спрашиваю, сколько она посадила деревьев, девушка тихо отвечает:
- У меня есть другие дела. Нисколько!
Я продолжаю, тупо глядя в сводку, как в единственно интересную на Земле вещь:
- Что же так плохо, а, Ковалева?
И сразу перехожу  к стахановцам:
- А ты сколько деревьев насажал, Сергиенко? ( Это -  фамилия Лысого).
- Вчера вечером за сотню перевалило, кажись, сто пять…
- Так и запишем: вчера вечером Сергиенко вместо того, чтоб идти в клуб пить до утра маляс, – посадил с какого-то перепугу сто пять деревьев.
Одноклассники ржут. Я грозно стучу карандашом по столу. Запах маляса в комнате становится удушающим…
Конец «Зеленой недели» совпал с днем окончания нашей практики. Вчера мы подвели итоги «недели» и отправили шикарный рапорт в район. А сегодня - получили ответ. Директор зачитал нам его без всяких купюр, как набедокурившим взрослым:
- Мы суммировали все ваши гектары и разделили на количество деревьев, кустов и цветов, посаженных в вашем селе. У вас зеленых насаждений оказалось больше, чем земли, идиоты! Ханыги, отправляйте домой практикантов, пока они там не превратились в бездушных очковтирателей и скотов…
Мы стояли молча с опущенными по привычке глазами.
Наконец директор тихо сказал:
- Вот что, ребята, собирайтесь-ка вы домой, пока и в правду не превратились….А мы уж как-нибудь сами тут.
Пулей понеслась  в старую хату и принялась собирать рюкзак. Домой!! Я так давно не слышала этого слова, как будто в моей голове выключили свет, и я забыла тепло домашнего очага… Где-то в вышине моего внутреннего неба сверкнули две  возрождающиеся бледные звездочки. А я ведь уже привыкла к темноте…
Звякнула дужка ведра в прихожей. Я оглянулась и увидела улыбающуюся Дашу: она стояла в дверях моей комнаты и манила меня к себе. Я пошла на зов ее журавлиной кисти, но кисть исчезла за косяком и поплыла во двор….дальше, дальше, за старый сарай. Я огляделась и не поверила глазу: на меня смотрела маленькая поляна, кивающая сотней нарциссов и тюльпанов – это был самый дивный, самый прекрасный сад цветов, сад Мастера Риккю. Он, нет, не дарил, он возвращал Надежду! И это открытие потрясло меня: пока я ваяла липовые сводки, теряла человеческий облик – Мастер растил для опустившегося сегуна свой сад. Мир перевернулся с головы на ноги, и все четко встало на свои места. Я притянула к себе Дашу, обняла, сжала в горстях ее телогрейку и заплакала…
На следующий день мы уезжали. Посреди улицы лежала все та же свинья и любовно похрюкивала в лицо Карла Маркса. Нежные ветки одинокого деревца оделись в плащ из зеленых листьев и кидали на монумент Ленина, хоть и легкую, но свою собственную тень. Не все было так плохо. В конце улицы появился Лысый со своей бандой и согнулся в уважительном поклоне: я засмеялась. Все – таки зачатки благородства в нем какие-то имелись: все время моей практики он не забывал при встрече кланяться мне.
- Ну что, поехали, девушка? – крикнул из кабины доисторического автобуса недовольный водитель.
Из-за угла вылетела велосипедистка и на сверхсветовой скорости порулила к автобусу. Я еле успела подхватить ее, когда она тормознула у моих ног. Даша! 
- Даша!
Я больше ничего не могла сказать.
Даша слезла с велосипеда:
- Я коня увела у нашего почтальона, чтоб успеть к отъезду. Фух!
И она засмеялась.
Минуты нашей первой встречи так ярко встали перед глазами, как Истина. И кроме Нее я не помнила больше ничего, как будто я никогда не пила маляс и не лежала в грязи возле ворот хаты… Истина была сильнее.
- Даша…
Нет, правда, я больше ничего не могла сказать…
Даша покраснела и сунула мне в руку книжку Ясунари Кавабаты, которую я забыла, собираясь. Я положила ее под сердце, застегнула куртку на молнию и обняла девочку. Только сейчас я заметила, что белый журавль на ее легком шарфике имеет не два, а гораздо больше крыльев… Сколько? Сколько? За время «Зеленой недели» мне стал противен  этот вопрос. И я бросила считать. Мы так и стояли, обнявшись, на главной улице села, возможно, много дней и ночей, даже тогда, когда мой автобус уехал. А, быть может, мы и до сих пор так стоим…
И кто-то другой, а не я, раскрыл в салоне любимую книгу и увидел между страниц единственный цветок дивной розы, все еще свежей, такой розы, которая никогда не смогла бы расцвести в этих степных краях, которая одна стоила всей злосчастной «Зеленой недели» с тысячью деревьями, кустами и сотней цветочных полян да, наверное, и всех полян Мира, реальных и иллюзорных.  И кто-то другой, не я,  успокоенный монотонным шумом движения автобуса, закрыл уставшие глаза и,   ему показалось, что « белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, взлетел под его сомкнутые веки».
И остался там навсегда…

Всегда, всегда, еще со времен школьной блоковской Прекрасной Дамы нам с Мишкой нравились женщины утонченные, таинственные, изящные, дышащие "духами и туманами". Лишь такой женщине мы мечтали отправить не только "черную розу в бокале золотого, как солнце, аи", но и связать с ней судьбу...
Поэтому меня удивил жизненный выбор Миши: он женился на маленькой, толстенькой, энергичной, твердо стоящей на коротких ногах, весело матюкающейся девушке, которая сразу после свадьбы одела кухонный фартук, чтоб не снимать его больше никогда...
Я часто бывала у них в гостях, но никогда не видела на их обеденном столе ни одного бокала аи, да и черных роз ни разу. Зато у них был замечательный райский сад и двое прекрасных ребятишек. Неплохая альтернатива Блоку, который провел  жизнь в поисках призрачной мечты, не так ли?
Их интимная жизнь мне представлялась такой: поздно вечером, покончившая с хозяйскими заботами жена, благоухая борщом и чесночными пампушками, закрывает дверь в детскую, снимает вечный фартук, ныряет под одеяло к мужу  и весело шарит под пуховиком рукой, хихикая: "А ну, поглядим, что там нашему усталому папочке поднять нужно..." Я никогда не могла позволить фантазии финишировать - начинала смеяться...
За восемнадцать лет их совместной жизни я перестала смеяться.
Я просто улыбаюсь возникшей перед глазами старой картинке, качаясь в гамаке в их облысевшем осеннем саду. Вчера у Мишкиной Прекрасной Дамы был День Рождения, а сегодня осень подарила нам последний теплый солнечный день. Острые обнаженные ветки яблонь перечеркнули пронзительно -синее небо до той поры, пока в сад с первыми птицами  не вернется душистый аромат весеннего цветения...
Я натянула пуховик друга. Мда. Рукава слишком длинные, чтоб надеяться вытянуть из них кисти. Лежу - качаюсь в осенней дремоте подобно кокону, который лишь к весне превратится в прекрасную бабочку. Мишка примостился рядом на пеньке и перебирает гитарные струны, напевая:
- Владимирский централ...Ветер северный...
Несмотря на северный ветер от Мишки веет очень теплым, едва уловимым запахом грешной ночи и страстных объятий - я ловлю каждую нить пронзительного чувства. Из летней кухни, гремя кастрюлями и половниками, подпевает жена:
- Пока я банковал - жизнь разменяна...
Вот она появляется в дверях с огромной тарелкой всякой вкуснятины и на прекрасных коротких ножках дефиллирует по подиуму осеннего сада в нашу сторону. Она входит в мое положение безрукого кокона и, отставив в сторону мизинец, двумя пальчиками отправляет в мой рот кусочек ароматного мяса:
- Мммм...Ларушка...Как тебе моя отбивнушечка? Сделай ам, будь паинькой, моя уставшая девочка...
Уставшая девочка улавливает запах ее пальцев, сохранивших аромат таинства ночной плотской любви.
С обеих сторон - и от Мишки, и от его жены - накатывают волны обожания, которые за восемнадцать лет не утратили чувственного размаха. Я, подобно утонченному медиуму, ловлю эти волны, пропускаю их через себя  и перекатываю от Мишки к жене, и обратно, заряжаясь небывалой энергетикой весны и цветения. Заряд настолько мощный, что избыток энергии я отсылаю в высокое синее небо. Сквозь острые ветки над моей головой несется в Космос песня:
 
"Моя мила, моя люба, світ, де ясний цвіт..." (Моя любимая, моя милая, ты мир, полный цветения...)
Влюбленными глазами жена смотрит на Мишку и укоряет:
- Хоть бы раз за всю жизнь спел  мне что-то подобное...
Муж тушуется:
- Я тебе пел вчера "Хэппи бездэй..."
Жена потчует мужа ударом полотенца и ковыляет на кухню:
- Вот нафиг мне эти твои п...зды....
Она оглядывается и подмигивает мне весело. 
Я хохочу, трясется гамак, трясутся обе яблони, к которым он привязан:
- Мишка -Мишка, твоей жене нужны не только п..зды, но и звёзды...
Друг смотрит на меня смущенно...
...Вечером я уезжаю от них. Мишкина жена провожает меня к такси и деловито сует на колени пакет с отбивными и чесночными пампушками:
- Пожрешь перед сном, девочка моя...
Я пока не закрыла дверцу, и слышу, как из двора доносятся еще нечеткие несовершенные аккорды, но в них уже угадывается мелодия:
-Моя мила, моя люба...
Это мой друг взращивает с помощью гитарных струн черную розу для бокала аи, который он поднесет сегодня ночью своей жене. Я знаю,Она смутится, уронит на пол свой фартук, скинет ситцевый халат и превратится в Прекрасную Даму, равной которой не знал даже Блок...............