Несколько дней назад в «Московских новостях» появился очень интересный материал
http://mn.ru/newspaper_free...
о том, как известный критик Роман Арбитман «помог» товарищу Сталину поделить Луну. Точнее, о том, как выдуманная Арбитманом история едва не стала историческим документом.
Позволю себе добавить к этой замечательной истории свои пять копеек – о том, как самые разные фантастические истории становятся в наши дни многочисленными «документами», о которых потом довольно долго спорят и считают вполне реальными.
Моя статья, которую вы прочитаете, опубликована была 14 лет назад в журнале «Алеф». Там же были опубликованы и два моих «абсолютно реалистических» очерка, которые вы прочитаете следом за статьей.

Фантастическая журналистика

Меня давно интригует проблема доверия читателей к печатному слову. Когда на страницах серьезных газет дискутируется вопрос о том, скрывает или не скрывает правительство США свои контакты с пришельцами, это свидетельствует о том, насколько глубоко, буквально в подсознание многих читателей, проникла вера в непогрешимость газетной информации. Именно вера, сродни религиозной, когда вполне здравомыслящий и даже скептически настроенный человек, не задумываясь, соглашается с утверждением газеты, например, о том, что "на Луне обнаружены действующие механизмы инопланетян".
Газеты и журналы все чаще публикуют статьи трудно определимого жанра. То ли фантастика, ставшая явью, то ли реальные истории, почерпнутые из фантастики? Фантасты в конце ХIХ века писали о летательных аппаратах тяжелее воздуха, а сейчас мы уже даже и забыли о том, что когда-то не существовало самолетов. Вот победа фантастики. А что сказать, если прогноз или выдумка фантаста еще не сбылись, но в газетах все это выдают за уже свершившиеся факты?
Году примерно в 1994 очень многие газеты (самые серьезные - в том числе) перепечатали сенсационное сообщение: во время бурения сверхглубокой скважины в Якутии неожиданно послышался непонятный шум, а потом из трубы, уходящей на добрый десяток километров под землю, вылетело нечто страшное, напоминающее птеродактиля, и с клекотом улетело... Приводился даже комментарий некоего доктора наук, объяснявшего сие событие с точки зрения геологии с биологией.
Знатоки фантастики вряд ли приняли публикацию всерьез, невзирая на ученый комментарий. Дело в том, что в сообщении попросту пересказывался сюжет фантастической повести Артура Конан Дойла "Когда Земля вскрикнула" вперемежку с сюжетами других произведений научной фантастики - повести Е. Войскунского и И. Лукодьянова "Черный столб", "Путешествия к центру Земли" Ж. Верна и "Плутонии" В. Обручева.
Впрочем, может, события в Якутии действительно произошли, и говорить нужно не о пересказе, а о блестящем подтверждении идей фантастов? Вряд ли. Потому хотя бы, что обручевская "Плутония", одним из персонажей которой был птеродактиль, живущий в огромной полости под земной корой, вовсе не претендовала на реальный прогноз. В. Обручев (как до него Ж. Верн) хотел популярно рассказать читателям о древних ящерах и поместил их под землю потому просто, что на поверхности нашей планеты уже в начале ХХ века не осталось ни одного неисследованного уголка. А о физической невозможности Плутонии он и сам прекрасно знал (в отличие от неведомого современного доктора наук).
Другой пример. Опять-таки в начале девяностых многие газеты перепечатали сообщение о том, как в Южной Америке восставшая из гроба мумия индейского царя изнасиловала женщину-археолога. Всерьез обсуждалась проблема - кого родит бедная жертва сексуального домогательства мумии? И мне было очень трудно спорить со знакомыми, которые (почти поголовно!) уверовали в этот феномен. Между тем, неизвестный журналист всего лишь пересказал сюжет рассказа А. Конан Дойла "Номер 249" - рассказа, который был опубликован и на русском языке.
Практически каждый раз, когда на страницах газет рождается очередная сенсация, я могу сказать - из какого фантастического рассказа (повести, романа) вытянул журналист эту идею. На собственную фантазию большинство журналистов, создающих газетные сенсации, видимо, не надеется.
Возникает странный психологический феномен. Читая произведение фантастики, вы можете с уважением или без него думать об авторе и идее, прекрасно понимая, что ничего из того, что описано, в жизни не происходило. Вы замечаете несуразности, если они есть, видите логические разрывы, спорите с автором и даже обвиняете его в безграмотности. И наверняка думаете: ну, это фантастика, что с нее взять...
Но когда с того же самого произведения кто-то сдирает зтикетку "НФ" и публикует материал в газете под рубрикой "Это интересно знать", читатель готов поверить, читатель убежден, что все описанное происходило на самом деле, и тот же здравый смысл, который отчаянно спорил с автором-фантастом, стыдливо умолкает. Вы верите, например, публикации о том, что астронавт Ч. Гинсон, запущенный в капсуле на орбиту вокруг Земли, действительно исчез, а затем вернулся спустя 28 лет, приведя в изумление специалистов НАСА и агентов ЦРУ. Верите, забывая о том, что журналист лишь пересказал в своем материале один из многочисленных фантастических рассказов о парадоксе времени.
Кстати, в заметке о возвращении Гинсона было сказано, что 12 репортеров постоянно пребывают возле военно-воздушной базы Эдвардс, где содержат астронавта, и как только тот заговорит, об этом немедленно будет сообщено читателям. За несколько прошедших лет, однако, Гинсон, по-видимому, так и не раскрыл рта.
Фантасты очень гордятся, когда им удается предсказать новое явление природы, "изобрести" новую машину. Список реальных предвидений фантастов огромен. Но фантасты очень не любят, когда им пытаются "помочь" и выдают за реальность то, что существует пока лишь на страницах повестей и романов.
Похоже, что во второй половине ХХ века появился и стал активно развиваться новый жанр журналистики: фантастический очерк под вывеской "Неразгаданные тайны природы". Впрочем, и сам этот жанр - тоже изобретение фантастов. Полвека назад на страницах популярного журнала "Техника-молодежи" часто публиковались материалы под рубрикой "Репортажи из будущего". Скажем, побывал журналист на выставке "Транспорт 2050 года" (на выставке, которая состоится лишь в ХХI веке!) и подробно описал свои впечатления. Или - художник присутствовал на открытии канала "Волга-Енисей" (вот откуда, кстати, пошла идея переброски сибирских рек!) и поделился впечатлениями с читателями. Это были профессиональные репортажи, и если бы не честно поставленный вверху гриф "НФ", вряд ли читатель быстро уловил бы, где явь, а где выдумка.
Много идей, описанных в этих очерках, стали впоследствии реальностью. А многие идеи могли бы стать реальностью, если бы не развалилась мировая система социализма. Я уже сказал об идее поворота сибирских рек - это из репортажа А. Бабата "Всемирная выставка, 2500 год" (журнал "Техника-молодежи", 1956 год - за четверть века до начала замечательных работ Гидромелиоводстроя). А еще была великая идея плотины через Берингов пролив - чтобы ездить на поездах из Сибири на Аляску и обратно. А идея корифея советской фантастики А. Казанцева, изложенная им в романе "Арктический мост"? Роман скучен и больше напоминает репортаж со стройплощадки. Но идея потрясающая - проложить подводный туннель от северных берегов СССР до Канады под Северным Ледовитым океаном. Или его же идея - подвесить над Арктикой электрическое "солнце", растопить льды, и пусть на Чукотке растут апельсины (роман "Полярная мечта").
И ведь действительно: вот случай, когда прогнозы фантастов совершенно однозначно могли быть воплощены в жизнь! Эти прогноз ведь четко соответствовали "генеральной линии партии на улучшение жизни советского человека". Советский человек выращивал бы ананасы в бухте Тикси, а в это время вышедший из берегов Ледовитый океан (льды-то растоплены!) залил бы огромные территории, миллионы людей остались бы без крова, изменился бы климат всего северного полушария планеты... Впрочем, для "фантастического соцреализма" это мелочь. Главное - воплотить идею.
Фантасты выдвигали (и сейчас порой выдвигают) идеи, до воплощения которых очень далеко, или идеи, воплощать которые вообще не имеет смысла. И происходит неожиданное - так хочется, чтобы фантастические идеи сбылись! Фантастам "помогают" журналисты. К тому же - зачем искать сенсации в жизни, если в фантастике потенциальных сенсаций хватит на века? Тогда-то и появляются очерки о пропавших и вернувшихся астронавтах, взбесившихся мумиях, таинственных рукописях Эйнштейна...
Каюсь, я и сам опубликовал в газетах немало статей с совершенно фантастическими идеями и предположениями. Всегда эти статьи появлялись под рубриками "Гипотеза", "Неочевидное, но вероятное" и т.д. Вы думаете, читатели обращали внимание на название рубрики? Никогда! Скептики вступали со мной в серьезный спор, доказывая, что марсианские автоматические станции погибали не из-за козней марсиан, а из-за плохой технической подготовки. А "верующий читатель" получал дополнительный аргумент в пользу существования на Марсе разумной жизни.
Между тем, это всего лишь один из многочисленных поджанров научной фантастики - фантастический очерк. Никому не приходит в голову утверждать, что демон на договоре, герой "Альтиста Данилова" В. Орлова, жил на самом деле. Но, будучи пересказан в газетной статье (особенно, если автор не потрудится обозначить жанр публикации), этот сюжет наверняка станет причиной небольшой паники: как же, в городе появился демон!
Хотите совершенно правдивую историю? На американской военной базе Шеррард, расположенной неподалеку от озера Уолкер, что в штате Невада, вот уже второе десятилетие ученые разрабатывают проект "Зенит" - создают генетическую бомбу. Руководитель проекта - генетик Ричард Кирман, до 1988 года работавший в университете штата Нью-Йорк. Идея бомбы проста - создается вирус, который влияет на генетический код человека. Не нужны никакие ракеты и атомные бомбы. Все происходит тихо, но эффективно: за десяток лет население страны-противника вымирает от рака. И никто не может догадаться, в чем причина неожиданной вспышки болезни, поражающей всех от мала до велика. Все сведения о проекте "Зенит" находятся в банке данных Пентагона - они, естественно, секретны. Но скажите, куда все-таки исчез Кирман, до недавнего времени появлявшийся на всех конференциях генетиков?..
Прошу прощения, я лишь пересказал часть сюжета собственной фантастической повести "Взрыв", опубликованной в 1986 году. А если бы этот отрывок завтра появился в газете за подписью "собственного корреспондента в Вашингтоне" - вы не поверили бы в то, что это правда?
Два очерка, которые вы сейчас прочитаете, можно считать фантастическими, потому что прототипы персонажей, о которых пойдет речь, на самом деле носят другие фамилии, работают в других институтах и мало похожи на собственные искаженные изображения. Но эти очерки можно назвать и сугубо реалистическими, потому что факты, о которых идет речь, взяты не из фантастики, а из жизни. То есть - из статей, реально опубликованных в ведущих израильских газетах, причем на первых полосах.
Прошу только иметь в виду – эти два очерка были опубликованы 14 лет назад.

ТАЙНА РАКЕТНОЙ БАЗЫ

- Ты живешь в замечательном государстве, - сказал мне недавно старый друг, прилетевший в Тель-Авив из Соединенных Штатов, чтобы "омыть пятки" в водах Средиземного моря. Почему-то омыл он действительно только пятки, отказавшись зайти в так любимое им море хотя бы по пояс.
- Слишком высокие у вас тут волны, - пожаловался он. - У нас во Флориде Атлантический океан, так он, я тебе скажу, гораздо спокойнее.
И это правда. В Америке и океан спокойнее, и жизнь лучше, а государство просто замечательное.
О чем я тут же и сказал своему другу, а заодно поинтересовался, что именно увидел он такого уж замечательного в нашей стране.
- Ну как же! - возмутился друг. - Израиль - единственное на планете государство, не проигравшее за свою историю ни одной войны!
- Есть еще одна такая страна, - меланхолично сообщил я. - Это Соединенные Штаты. Наверное, поэтому ты предпочитаешь жить в Нью-Йорке, а не в Тель-Авиве. Кстати, почему вы, американские евреи, любите Израиль больше, чем сами израильтяне?
- Что ты имеешь в виду? - подозрительно спросил меня друг, ожидая, видимо, какого-то подвоха.
- Все вы советуете нам: "ни шагу назад, не отдавать арабам ни пяди!" А у нас в Израиле чуть ли не половина населения готова отступить и отдать Арафату территории, а Асаду - Голаны, пусть не целиком, но, по крайней мере, половину.
- Потому что вы не понимаете, в какой замечательной стране живете! - запальчиво сказал мой друг, и дискуссия вернулась к своему началу.
Я-то понимал, в какой стране живу. И главное - я понимал, почему живу именно в этой стране, хотя волны здесь больше, а с рынка иногда можно и не вернуться.
Но бывает, что и я перестаю понимать, что происходит. В последний раз я лишился всякого понятия как раз в те дни, когда у меня гостил друг из Нью-Йорка. Открываю утром газеты и читаю: "Министр обороны Ицхак Мордехай заявил, что армия находится в плачевном состоянии и к войне не готова".
Хорошо, да? Человек, знающий об армии все, прямо-таки приглашает Хафеза Асада и Саддама Хусейна: "Нападайте, господа, сейчас самое выгодное время. Через год-другой будет поздно, наберемся сил и так вдарим"...
Будь я на месте Асада...
Будучи, однако, не на месте Асада, а на своем собственном, открываю я на следующий день ту же газету и вижу на первой полосе замечательную фотографию, сделанную с борта американского искусственного спутника. И подпись: "Здесь находятся израильские бункеры, где хранятся готовые к пуску ракеты типа "Иерихо" с ядерными боеголовками".
Первая мысль: "Кто допустил публикацию?" Вторая: "А как же я?" В том смысле, что, если верить карте, бункер этот находится ровно в десяти километрах от моего постоянного места жительства!
Мало того, что министр приглашает арабов немедленно начать войну, так еще и газеты публикуют точное расположение первой цели, которую противник, если он не идиот, должен немедленно и безоговорочно поразить!
Не лучше ли сразу капитулировать, чтобы не продлевать мучительную агонию?
Каюсь, я поделился этими мыслями с другом из Нью-Йорка, и он сразу вспомнил о спешном деле и о том, что фирма, в которой он имеет честь служить, вряд ли обойдется без него еще целую неделю. Я проводил друга в аэропорт, сказав на прощание:
- Дорогой мой, любовь на расстоянии неэтична. Все равно, что, признаваясь девушке в вечной любви, наотрез отказываться жениться. Так настоящие мужчины не поступают.
Кажется, мой друг обиделся.

* * *
Вернувшись из аэропорта, я еще раз раскрыл газеты и попробовал разобраться в ситуации всерьез. В конце концов, если информация верна, то мне нужно срочно менять место жительства!
Первое, на что нужно было ответить: почему обе публикации появились одновременно? Второе: почему военная цензура, без которой ни одна статья, связанная с ЦАХАЛом, в печати появиться не может, дала "добро" на публикацию заведомо секретной информации?
Сразу пришло в голову: и та, и другая публикации - крупная "деза", запущенная для обмана потенциального противника. В этом случае понятно, почему заявление министра обороны и публикация секретной карты совпали во времени.
Но эта мысль, в силу своей очевидности, наверняка должна была быть неверной! Ведь и Асад с Хусейном, согласитесь, должны были думать точно так же: если израильтяне опубликовали снимки, то что-то здесь нечисто. Наверняка дезинформация.
И ведь Мордехай с военной цензурой должны были предвидеть такой ход мысли у наших старых "друзей". Но тогда - какой смысл был в этих высказываниях и в этих статьях? Как в известном изречении: "Я знаю, что он знает, что я знаю"...
Нет, господа, не все так просто!

* * *
В Израиле есть все. Раньше все было в Греции, но после начала Большой алии Израиль наверняка продвинулся вперед. Ибо где еще, кроме Израиля, можно найти специалистов по арктическим льдам и по антарктическим пингвинам, причем оба работают по специальности: первый продает мороженое, а второй набивает пингвиньи чучела для сафари в Ришон-ле-Ционе?
Есть в Израиле, конечно, и отличные специалисты по реконструкции космических фотографий. И я убежден в том, что лучший из них тоже работает по специальности: помогает фотографу в Бейт-Шемеше увеличивать свадебные снимки. Зовут его (не фотографа, конечно, а специалиста) Андрей Бараш, и в бывшем СССР он работал в Институте космических исследований.
От деревни, где я живу, одинаковое расстояние как до ракетной базы Закария, так и до мирного Бейт-Шемеша. Я приехал к Андрею после окончания субботы и положил на стол газеты с фотографиями.
- Что ты на это скажешь? - задал я прямой вопрос.
- Отличные фотки! - сказал Андрей. - Я на них любуюсь уже третий день.
- И это все? Фотографии - истинные или подделка?
- Истинные, - твердо сказал лучший в Израиле специалист по космической фотографии.
У меня упало сердце.
- Так, - сказал я. - Значит, мы живем с тобой, можно сказать, на пороховой бочке. Если завтра Асад начнет пулять ракетами, как ему недавно предложил Мордехай, то первый удар он нанесет вот сюда, - я щелкнул пальцами по карте, - и тогда вся страна взлетит на воздух, потому что, как всем известно, у Израиля сейчас на складах лежат от двухсот до четырехсот атомных бомб.
- Совершенно справедливо, - согласился Андрей.
- И тогда, - закончил я упавшим голосом, - эта первая и единственная сирийская ракета решит судьбу мира на Ближнем Востоке. Ведь, как всем опять-таки известно, наша противоракета "Хец" поступит на вооружение только в начале будущего века!
- Именно так, - подтвердил Андрей, решив, видимо, добить меня окончательно.
Вот когда я осознал всю жизненную правоту моего друга, улетевшего в Нью-Йорк!
Андрей Бараш, продержав меня в состоянии прострации еще несколько минут, которые были ему нужны, чтобы приготовить чай, поднес к моим глазам газетную фотографию и сказал назидательно:
- Вот эти желтые кружочки - бункеры для ракет. Судя по размеру - ракеты класса "земля-земля" дальностью до тысячи трехсот километров.
- Как ты это определил? - пробормотал я.
- Если я скажу, что дисперсная структура изображения при разрешающей способности, принятой для такого рода фотографий, не превышает индекса семь, тебе это что-нибудь скажет?
- Скажет, что я в этом ничего не понимаю.
- Тогда не задавай дурацких вопросов. А вот эти желтые полукруги - шахты хранения боеголовок. Здесь на глаз не скажешь, а перепечатка снимка некачественная, но опыт у меня кое-какой есть, замеры я произвел и посчитал на компьютере... В общем, это не атомные головки. Это очень мощные авиационные фугасы - до двух тонн каждый в тротиловом эквиваленте.
- И... не больше? - облегченно вздохнул я.
- Не больше, - отрезал Андрей. - Но не могу исключить, что вместо обычной взрывчатки здесь начинка химическая или бактериологическая. Если бы у меня были сами фотографии, а не их перепечатки в газете, я бы сказал точнее.
- Ну, успокоил, - пробормотал я. - Значит, если бункеры взорвут, весь наш район окажется зараженным, и не помогут никакие противогазы, тем более, что, если верить газетам, толку от противогазов все равно нет?
- Да, - спокойно подтвердил Андрей, - район будет заражен, но - почему наш?
- Так ведь ясно сказано: "База Закария, двадцать километров к западу от Бейт-Шемеша".
- Сказано, - согласился Андрей и, достав откуда-то с верхней полки, положил передо мной "Атлас мира", огромный том, привезенный им, видимо, из Москвы - издание Управления по геодезии и картографии того еще Совета министров.
- Это что? - спросил он, ткнув пальцем.
- Сагар, - прочитал я.
- Где находится?
Я взглянул на надпись вверху страницы.
- Ну, в Сирии.
- Не "ну", а именно в Сирии. Так вот, дорогой мой, поверь моему опыту: цвет почвы на газетном фото, как бы он ни был искажен в типографии, не соответствует тем почвам, что имеются в твоей деревне и в Закарии. Но этот цвет очень близок к тому, что можно ожидать, если прочитать в учебнике физической географии о почвах в Сирийской пустыне, что в пятидесяти километрах к югу от водохранилища Эль-Асад на Евфрате. Кстати, Закария и Сагар по-арабски пишутся практически одинаково.
- Ты хочешь сказать... - начал понимать я.
- Именно. И ответь мне, пожалуйста, на один вопрос: почему наши газеты опубликовали эту фотографию, неужели им это позволила военная цензура?
- О! - воскликнул я. - Очень легкий вопрос, я об этом уже думал. Это ведь перепечатка из какой-то английской газеты, верно? А перепечатки из зарубежной прессы военная цензура запретить не может.
- Вот-вот. Если бы не было зарубежной публикации, все это выглядело бы очень подозрительно. А так...
- Ты хочешь сказать... - повторил я.
- Ну, давай, - подбодрил меня Андрей. - Послушаю-ка я твои выводы.
- Ты хочешь сказать, что кто-то намеренно подбросил английской газете эту фотографию, неправильно указав географическую привязку. И сделано это было для того, чтобы наши газеты смогли безнаказанно перепечатать материал. И чтобы Хафез Асад, чтоб ему жить недолго, увидел эту фотографию. Его-то, в отличие от нас, непросвещенных читателей, этим трюком не обманешь, и ему, конечно, доложили, что на снимке - не израильская база, а сирийская. Не Закария, а Сагар. И означает это, что израильтяне публикацией снимка хотят сказать: мы знаем точное расположение твоей базы, и, если ты попробуешь что-то этакое выкинуть, то Сагар моментально будет уничтожен. А это значит - половина территории Сирии будет заражена...
- Не половина, а вся, - поправил Андрей, - и половина Турции в придачу. И тогда Асаду достанется не только от нас, но еще и от турок.
- Ловко!
- Да, - кивнул Андрей. - Кстати, я думаю, что выступление Ицхака Мордехая вовсе не дезинформация, как ты, возможно, надеешься. Армия наша действительно сейчас не в лучшем состоянии, и войну хорошо бы не вести. Почитай-ка отчет Государственного контроллера...
- Понял. Асад об этом тоже знает, если уж знают все.
- Конечно. И у него, возможно, чешутся руки именно сейчас начать локальный конфликт, чтобы вернуть Голаны. Почитай-ка заявления Фарука Аш-Шары, сделанные перед отъездом Асада в Иран! Так вот, сирийскому президенту четко дали понять: начнешь сейчас, получишь вместо Сирии пустыню. Полагаю, он понял. Сравни: несколько дней спустя после публикации снимков воинственные заявления исчезли из лексикона Аш-Шары, хотя должно было бы быть наоборот, верно? А вчера сирийский министр и вовсе заявил Деннису Россу, что надеется на продолжение мирного процесса.
- Так это же сенсация! - воскликнул я, осознав, наконец, что могу и в своей деревне неподалеку от пресловутой Закарии жить спокойно. - Это нужно опубликовать!
- Попробуй, - пожал плечами Андрей. - На кого сошлешься? На меня? А кто я такой? Заштатный фотограф.
Вот я и ссылаюсь. Не на заштатного фотографа из Бейт-Шемеша, а на одного из лучших в мире специалистов по космической фотографии.
И еще - на тех агентов "Мосада", которые подбросили английской газете эту удачную сенсацию.

ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ ДИЛЕТАНТОВ

На первых полосах газет было написано большими буквами: "Сирия готовится к внезапному нападению на Израиль". Если о нападении пишут газеты, то как его можно назвать внезапным? А если Асад действительно собирается внезапным ударом отобрать у Израиля Голаны, то почему военная разведка допустила утечку информации в прессу?
Обывателя легко напугать. Может, именно с этой целью и была проведена странная газетная кампания? Иной цели я не вижу. Но ведь обыватель у нас уже пуганый - больше чем двое суток он пугаться не в состоянии. Значит, именно в те двое суток, когда фотографии сирийских ракетных шахт занимали первые полосы наших газет, должно было (и наверняка происходило!) нечто, из-за чего и нужно было заставить обывателя, раскрывая газеты, замирать от ужаса.
Пожалуй, сейчас я уже знаю, что происходило в те дни. У меня нет "доверенных людей" в генштабе и военной разведке. Но, подобно господину Пуаро, я привожу в действие мои "серые клеточки" и решаю детективную задачу. Впрочем, эту задачу я решил не сам - мне помог мой приятель Андрей Бараш.

* * *
Итак, условие задачи.
Все газеты опубликовали в начале сентября одну и ту же фотографию: на буро-коричневом фоне полукругом тянется светлая полоса, на которой внимательный взгляд может разглядеть много расположенных в линию темных точек. Если не знать, что это такое, можно подумать, что это рисунок заржавевшей, с дырочками, подковы. Подпись гласит: "Сфотографированная с борта российского спутника база ракет "Скад" на западе Сирии. Военные специалисты, проанализировавшие снимок, утверждают, что эти ракеты могут нести химические заряды. Ракеты имеют радиус действия 600 км и способны поразить любой район Израиля вплоть до Беэр-Шевы."
И на следующий день в тех же газетах: "Сирия готовит внезапный ракетный удар по Израилю с целью военным путем решить проблему Голанских высот".
Обыватель, трепещи! Срочно переселяйся в Эйлат или Димону, а еще лучше в Иерухам, где много пустующих квартир, которые никому не нужны.
Вопрос: если снимок - реальный, и сделан с борта российского спутника, как он попал на страницы израильской прессы?
Вопрос второй: каким образом по дырке в земле можно сделать вывод о том, что расположенная в шахте ракета может нести химическую боеголовку?
Вопрос третий: как, разглядывая некую ракетную базу, можно сделать вывод о том, что вот-вот последует внезапное нападение?
У меня возникли еще несколько вопросов, которые я приводить не стану, чтобы не пугать уже напуганного обывателя еще больше.
Если читатели помнят, несколько недель назад пресса уже выдала "страшную" военную тайну, опубликовав "секретные снимки" израильской ракетной базы Закария, расположенной неподалеку от Бейт-Шемеша. Естественно, что, увидев в "Едиот ахронот" фотографию еще одной базы, на этот раз сирийской, я опять отправился к моему приятелю, бывшему специалисту по космической фотосъемке.
- Похоже, - сказал Андрей Бараш, - ты приезжаешь ко мне в гости только тогда, когда в газетах печатают очередную липу. Нет, чтобы заехать по-дружески, на чашку кофе...
- Так значит, это все-таки липа? - уцепился я. - Фотография базы - фальшивка?
- Почему фальшивка? - удивился Андрей. - Самая настоящая ракетная база, ракеты среднего радиуса действия, тип ракет я тебе не скажу, качество снимка ужасное, но не исключаю, что это именно "Скады".
- С химическими боеголовками? - упавшим голосом спросил я.
- Может, и с химическими, - равнодушно отозвался Андрей. - Тебе кофе или чай?
- Лучше яду, - буркнул я. - Послушай, если на этот раз все верно, то не лучше ли действительно переехать куда-нибудь южнее?
- Надолго ли? - поднял брови приятель. - Если сегодня у Асада есть ракеты с дальностью шестьсот километров, то через пару лет будут ракеты с дальностью полторы тысячи. Ты ж понимаешь, все это вопрос времени и денег. Где ты тогда купишь квартиру? На дне Красного моря?
- Второй вопрос, - сказал я. - Этот снимок действительно сделан российским спутником?
- Этот вопрос более интересен, - заявил Андрей. - Примем за аксиому, что фотография действительно сделана с борта низкоорбитального спутника, высота примерно двести пятьдесят-триста километров. Аппаратура типа ПКС, такая стоит и на российских спутниках, и на американских "Интелсатах". Японцы тоже имеют такое оборудование для съемок, но, насколько мне известно, они используют ее для аэрофотосъемки. А у англичан с немцами ничего подобного пока нет вообще. Значит - русские или американцы.
- Зачем русские снимали сирийскую базу и, если снимали, зачем выпустили информацию из рук?
- Хороший вопрос, - задумался Андрей. - Знаешь, что я тебе скажу? Тут главное не снимок, а комментарий к нему. Поверь мне, как специалисту: по этой фотографии, даже в первоисточнике, нельзя понять, могут ли расположенные в шахтах ракеты нести химическое вооружение.
- А атомное? - спросил я.
- Нельзя понять, - повторил Андрей. - Для того, чтобы делать однозначные выводы, нужно увидеть не только шахтные отверстия - они дают только диаметр ствола и, следовательно, возможный тип ракеты. Нет, нужно посмотреть на инфраструктуру: склады, подъездные пути, ангары...
- Так вот же, - сказал я, - вот написано "административный корпус". А вот дорога...
- И все! - воскликнул Андрей.
- Так ведь склады могут быть и под землей, - неуверенно добавил я.
- Могут, - кивнул Андрей. - Но, в таком случае, должны быть видны входные отверстия - не такие, как для ракет. И подъезды к ним. На снимках нет ничего подобного. А то, что здесь названо "административным корпусом"... Поверь мне, это слишком мало для базы такого размера и назначения. Времянка какая-то...
- Так значит, снимок все-таки - липа? - с надеждой спросил я.
- Снимок не липа, - повторил Андрей свой вывод. - Липа - все остальное.
- То есть? - не понял я.
- Это, дорогой мой, лишь видимость ракетной базы, - пояснил Андрей. - Типичная деза, да еще в стадии разработки. Обычно на такой стадии стараются противнику объект не показывать, скрывают под маскировочной сетью, например, точно так же, как скрывают строительство нормальной базы. Помню, в восемьдесят втором, в Сибири наш тамошний филиал строил для американского спутника имитацию релейной станции, так все подготовительные операции проводились под "ковром"...
- Под ковром? - не понял я.
- Ну, под натянутой над объектом тонкой сетью. Вблизи это всего лишь веревочная сетка с очень редкими ячейками, покрашенная в цвет пейзажа... Но с высоты в двести-триста километров ячейки сливаются, ведь ни один спутник не дает разрешения в метр, все это пока сказки... Короче, можно спокойно работать, а потом сеть снимается, и объект предстает во всей своей красе...
- А зачем снимать сеть вообще? - спросил я. - Чтобы противник увидел секретную базу?
- Вот именно! В том-то обычно и трудность идентификации! Если, по агентурным данным, в некотором районе находится ракетная база, а на снимках ее нет, то это может означать, что она таки существует, но скрыта под маскировкой. А если ты видишь базу на снимках, то пятьдесят шансов из ста - это липа. Ты помнишь, как во время второй мировой войны наши строили липовые аэродромы и ставили на них деревянные муляжи самолетов, чтобы немцы их бомбили?
- Помню, - сказал я. - Во время войны меня еще на свете не было.
- В кино, я имею в виду! Вот и эта база на фотографии - типичная липа. И то, что снимок сделан российским спутником, и то, что анализ информации произведен российским специалистом, все один к одному. И если те снимки израильской ракетной базы, которая якобы находится в Закарии, были наверняка подброшены английской газете агентами Мосада, то этот вот снимок был почти наверняка подброшен вместе с комментарием каким-нибудь российским агентом. Или сирийским.
- Пришел, значит, сирийский агент в газету "Едиот ахронот"... - насмешливо сказал я.
- Глупости! Тот, кто принес снимок, и знать не знал, что его используют как агента влияния. Наверняка передача проводилась в такое количество стадий, что истинного агента сейчас и не вычислишь...
- Ну и что, в таком случае, все это может значить? - совершенно потеряв нить рассуждений, спросил я.
- Ты детектив или нет? - воскликнул Андрей. - Первый вопрос, который нужно задавать в подобных случаях: кому выгодно? Кому выгодно появление в печати такого снимка?
- По крайней мере, не Асаду, - задумчиво сказал я. - Ему-то как раз совсем не нужно, чтобы каждый израильтянин знал, где расположена его секретная база.
- Это еще почему? - удивился Андрей. - Я же тебе сказал: база, скорее всего, типичная липа и дезинформация. В таком случае, именно Асаду выгодно, чтобы израильтяне думали...
- Неужели в нашей военной разведке, - перебил я, - читают космические фотографии хуже, чем ты?
- Надеюсь, что не хуже, - потупил взгляд Андрей.
- В таком случае, наши специалисты тоже поняли, в отличие от обывателя, что этой базы не существует в природе.
- Надеюсь, что поняли, - согласился Андрей. - Точнее, уверен в этом.
- Но тогда на вопрос "кому выгодно?" нужно ответить иначе!
- Как? - прищурился Андрей.
- Ну... - я задумался. - Наверное, тому, кто сфабриковал эту фальшивку.
- Фальшивку, если ты имеешь в виду муляж базы, сфабриковал Асад, это понятно, - решительно сказал Андрей.
- Понятно? - воскликнул я. - Тогда я вообще ничего не понимаю!
- Какой ты непонятливый, - вздохнул Андрей. - Слушай сюда. У любого государства есть какое-то число фальшивых баз, у Израиля тоже. Эта база - сирийская фальшивка. Снимок, скорее всего, действительно сделан с российского спутника по заказу того же Асада, которому выгодно время от времени организовывать утечку "информации". Такие снимки моментально попадают на столы военных аналитиков. И анализ достаточно быстро выявляет, фальшивый снимок или нет. Так что у специалистов в нашей военной разведке таких фотографий наверняка более чем достаточно. Значит, именно с их подачи в нашей израильской газете могла появиться эта фотография.
- То есть, - медленно сказал я, - именно наши военные аналитики подбросили репортерам...
- Конечно!
- Но зачем? - недоумевал я. - Чтобы напугать население? Ты только почитай подписи...
- Именно - чтобы попугать. Ты обратил внимание на день, когда снимок был опубликован? Ровно за двадцать четыре часа до голосования в кнессете по военному бюджету на девяносто восьмой год! Вот тебе и ответ на вопрос - кому была выгодна публикация. И заметь: если еще за неделю до этого, министр финансов Неэман без тени сомнений требовал сокращения бюджета армии на полтора миллиарда шекелей, но после публикации снимка, когда проводилось голосование, сокращений по военному ведомству удалось избежать вообще! Следовательно, те, кто готовил публикацию, добились своей цели.
- Иными словами, публикация была рассчитана на членов кнессета?
- Конечно. Они ведь в большинстве такие же обыватели, как ты да я.
- Особенно ты... - буркнул я.
- Неважно, - отмахнулся Андрей. - Важно было - напугать и не оставить времени для размышления. Иначе каждый здравомыслящий человек все же подумал бы: а зачем, черт побери, Асаду, если он готовит внезапный удар по Израилю, использовать ракеты с химическими боеголовками?
- Но это понятно! - воскликнул я. - Чтобы сразу и покончить с нами.
- Да? Химическая ракетная атака покончит с мирным населением, да и то в считанных местах, поскольку ракет у Асада все же не миллион. А тем временем наша армия, которую уже не будут сдерживать никакие обязательства, накроет ракетным ударом Дамаск. И возможно, даже ядерным. Чего добьется Асад? Вместо возврата Голан - уничтожения Сирии. Он что, идиот? Если он хочет возвратить Голаны, он должен ввести на Голаны танки и пехоту. При чем здесь химия? Ракеты с химическими или ядерными боеголовками никогда и никем, тем более на Ближнем Востоке, где мало места для таких игр, никогда и никем, повторяю, не будут использованы на начальной стадии войны. В этом нет смысла. Химию будут использовать в конце операции, если возникнет угроза поражения. Вот тогда, когда уже нечего будет терять...
- Ну, ты меня успокоил, - сказал я. - А то я уж думал переселяться в Эйлат.
- В Эйлат я даже отдыхать не поеду, - заявил Андрей. - Скука!
Я не согласился, и мы поспорили. Но этот наш спор не имел к "сирийским" ракетам никакого отношения...

Борис Натанович Стругацкий недавно ответил на вопросы редакции журнала «Белый мамонт» (http://www.belmamont.ru/ind...). Среди вопрос был и такой:
- Сегодня трудно назвать фантастический роман, в котором действовал бы запоминающийся герой, особенно имеющий отношение к науке. Означает ли это, что герой научной фантастики умер?
- Я склонен скорее думать, - ответил Борис Натанович, - что умер жанр НФ в целом. Читатель утратил интерес к романам о судьбах научных открытий, о фантастическом вторжении науки в реальную жизнь, вообще утратил интерес к литературному герою ученому, исследователю, «покорителю Природы». Можно только гадать, почему это произошло. То ли общее разочарование наукой охватило широкие массы («Радио есть, а счастья все равно нет», как отметил еще Ильф в конце тридцатых). То ли страх перед развитием науки окончательно преодолел мечту о ее волшебных возможностях. То ли скучные контр-открытия второй половины ХХ века убили молодой энтузиазм первой половины: Марс и Венера – необитаемы; Сверхцивилизации – молчат; Космос пуст и безнадежно однообразен; «мертвой воды» - сколько угодно, а живая во Вселенной не обнаружена; ничего интересного не бывает: ни скатерти-самобранки, ни шапки-невидимки, ни палочки-выручалочки. То, что ученые называют «прорывами в неведомое» и «задачами Тысячелетия» - неудобопонимаемо и не будит ни воображения, ни «восторга пиитического»… И молодой читатель, жажда фантастического у которого бьет ключом, стремительно бежит в Край Вечных Чудес, где эльфы, драконы, маги и отважные рыцари, - где все так понятно, сладостно щекочет воображение, где весело, страшновато и ни о чем не надо думать. В мир пришла Фэнтези, современная авторская сказка, и потеснила всех и вся в фантастике. Вы хотели Новой Фантастики? Так вот она вам - новая фантастика!

***
Боюсь, что не могу согласиться с тем, что новая фантастика – это фэнтези и сказка, а научной фантастике больше нет места в жанре.
Прежде всего хочу подчеркнуть, что сказанное Борисом Натановичем нужно отнести к ситуации в конкретно российской фантастике. На Западе научная фантастика переживала кризис (почему – речь ниже) лет тридцать назад, успешно его преодолела, и сейчас можно вспомнить сходу десяток авторов, успешно работающих именно в поджанре жесткой научной фантастики. Называю только тех авторов, чьи произведения (далеко не все, к сожалению!) были переведены на русский язык: это Грег Иган, Грегори Бенфорд, Стивен Бакстер, Ненси Кресс, Питер Абрахам, Тед Чан, Питер Уоттс, Ларри Нивен, Пол Мелкоу, Ким Робинсон, Орсон Кард, не говоря уже о Дэне Симмонсе с его циклом о Гиперионе и Верноре Виндже с его «Пламенем над бездной». До последних дней жизни писал научную фантастику классик жанра Артур Кларк.
В России научная фантастика действительно находится в коматозном состоянии. Борис Натанович приводит тому три причины. Рассмотрим их по отдельности.
Первая причина – общее разочарование наукой, охватившее широкие массы. Речь, опять же, нужно бы вести о российской науке, которая, как и российская научная фантастика, находится в коматозном состоянии. Действительно, «радио» (компьютеры, смартфоны, DVD и пр.) есть, а счастья нет. Однако, как мне представляется, всеобщее разочарование наукой настало не сейчас, а по меньшей мере полвека назад, когда НФ была, в принципе, на подъеме. Полвека назад, после атомных бомбардировок, всем стало ясно, что наука способна принести людям не только благо, но и всеобщее уничтожение, которое счастьем никак не назовешь. Именно в те годы на Западе были очень популярны антиутопии и романы-предупреждения, в черном цвете рисовавшие будущее человечества и его гибель в результате именно научных изысканий, приведших к созданию оружия массового поражения. Но о том, что наука способна принести неисчислимые страдания, а не всеобщее счастье, фантасты писали и задолго до начала атомной эры, так что, если не всё человечество, то читатели фантастики еще во времена Жюля Верна прекрасно понимали, что наука – не панацея от несчастий, и что все зависит от того, в чьих руках окажутся научные открытия. Перечитайте «Пятьсот миллионов бегумы» Жюля Верна. Какое и кому счастье приносят открытия и изобретения, сделанные героем этого романа? А уж что думал о «счастье, приносимом наукой» Герберт Уэллс, сто лет назад предсказавший атомный апокалипсис в романе «Освобожденный мир» и еще раньше войну миров, ставшую возможной тоже в результате развития науки (пусть не земной, а марсианской)? И разве много счастья приносит научное открытие – невидимость?
О том, что наука непременно приведет человечество к счастью, можно прочитать, пожалуй, только в произведениях советских фантастов, да и то не всех, а представителей так называемой фантастики ближнего прицела. Наука и счастье даже у Александра Беляева ассоциируются друг с другом лишь в его худших произведениях («Подводные земледельцы», «Звезда КЭЦ» и пр.). Много ли счастья приносят научные открытия героям «Человека-амфибии», «Головы профессора Доуэля», «Человека, потерявшего лицо»?
Поэтому мне представляется не очень-то правильным говорить о том, что закат научной фантастики наступил, когда люди поняли, что наука и путь к счастью – не синонимы. Авторы и читатели фантастики всегда это знали, а те, кто фантастику не читал, читали газеты и видели, что наука – это не только радио и телевидение, но и атомная бомба, и химическое оружие, которое использовали еще в Первой мировой войне.
Закат же научной фантастики произошел почему-то в начале XXI века, а не в середине ХХ, и не везде, а только на бывшей шестой части суши.
Причина вторая – скучные контр-открытия второй половины ХХ века. Марс и Венера необитаемы, космос молчит, ничего интересного не бывает: ни шапки-невидимки, ни скатерти-самобранки... Этот тезис, на мой взгляд, так же неверен, как и первый. Да, жизни на планетах Солнечной системы нет, но открыты сотни планет, где жизнь возможна, за пределами Солнечной системы. Да, космос молчит, но он и должен был молчать, о чем писали многие ученые еще полвека назад. Проект поиска внеземных сигналов в радиодиапазоне был изначально обречен – слишком мала вероятность получения именно радиосигналов и слишком мало конкретных целей было включено в программу исследований. И об этом прозорливые фантасты писали в те же пятидесятые годы – перечитайте хотя бы «Туманность Андромеды», где именно опыт Рена Боза создает предпосылки для реального, а не мучительно медленного контакта цивилизаций. Для чего фантасты изобрели гиперпространство, почему сам Борис Натанович в произведениях АБС использовал нуль-транспортировку и перелеты в гиперпространстве, а не ту же систему радиосигналов? Тогда уже было ясно, что поиск радиосигналов – тупиковый путь. Что и получилось.
А перечислять, что нового – и очень не скучного! – открыла наука на рубеже веков, никакой статьи не хватит! В физике – гиперструны, инфляционная Вселенная с почти бесконечным числом «клонов», темное вещество и энергия, природа которых пока совершенно непонятна, теория «ветвления» мироздания и первые эксперименты, доказывающие такую возможность. Представления о строении Вселенной сейчас так же отличаются от представлений середины прошлого века, как в средние века отличались коперниканская и птолемеевская системы! А создание квантовых компьютеров! А квантовая телепортация, открывшая путь к телепортации, описанной фантастами полвека назад! А возможность получать информацию о предмете, вообще никак с этим предметом не взаимодействуя! И это открытия только в малой части физики – квантовой. Кстати, и невидимым скоро можно будет стать – плащ, делающий человека невидимым, уже существует.
В биологии – расшифровка генома человека, реальная возможность клонирования органов и излечения всех болезней, микрохирургия и так далее. Знатоки фантастики скажут: какие же это принципиальные открытия, если мы уже читали полвека назад обо все этом в научной фантастике? Читали, да. Честь и хвала фантастам с их предвидениями, хотя сейчас модно говорить о том, что фантасты ничего не предсказали, и все их «открытия» случайны. Да, читали в фантастике, но давайте рассуждать в рамках всего человечества, а не ограниченного круга фэнов. Для «среднего потребителя» разве возможность клонирования, о которой заговорили в программах новостей, не стала культурным шоком и изменением представлений о науке и ее возможностях? Разве это «скучное контр-открытие»?
А открытие пра-людей? Сколько полвека назад говорили о том, что не найдено промежуточное звено между обезьяной и человеком, эта дыра зияет в теории эволюции, и не похоже, что ее удастся залатать! Так ведь не только залатали, но в наши дни пресловутая «дарвиновская» теория эволюции так же похожа на свой первоисточник, как реактивный самолет на бипланы братьев Райт! И это – достижение науки на переломе столетий.
Вспомним – в восьмидесятые годы (как раз, кстати, когда кризис НФ был на Западе, но до СССР еще не добрался) многие говорили о конце науки, о том, что наука уже все, в принципе, открыла, и осталось только наносить мелкие мазки. Вспомните суперпопулярную четверть века назад книгу Хоргана «Конец науки». И что? Кто из ученых СЕГОДНЯ утверждает, что наука закончилась? Наоборот, все говорят о том, что наука приобрела новое дыхание, и сегодня нигде, ни в одном научном или популярном издании о наступающем конце науки вы не встретите ни слова! Наука рванулась вперед, и с ней (на Западе!) рванулась и научная фантастика.
Тезис третий – «то, что ученые называют «прорывами в неведомое» и «задачами Тысячелетия» - неудобопонимаемо и не будит ни воображения, ни «восторга пиитического»…» Ну, не знаю... Я регулярно читаю в израильской русской газете «Вести» научно-популярную рубрику «Четвертое измерение», которую ведет Рафаил Нудельман. Блестящее переложение на вполне простой и понятный язык самых сложных современных достижений науки, в том числе тех, что ученые называют «прорывами в неведомое» и «задачами тысячелетия». Думаю, не только у меня, но и у всех читателей этой рубрики рассказы о новых открытиях будят воображение и вызывают восторг. А что, идеи специальной и, тем более, общей теории относительности в свое время были удобопонимаемыми? Сразу вошли в сознание «простого народа»? Да эти идеи даже сами физики долгое время понять не могли! Это сейчас нам почему-то кажется, что парадокс близнецов так прост и очевиден. А когда Гейзенберг и Шредингер заложили основы квантовой физики, кто во всем мире понимал их идеи? Даже Эйнштейн спорил с копенгагенцами, доказывая, что квантовая механика – бесплодная игра ума. Новое и особенно – принципиально новое в науке всегда было сначала неудобопонятно и не вызывало пиитического восторга. Так кому, как не научным фантастам попытаться это понять, испытать пиитический восторг прежде всего самим, а потом заразить этим восторгом читателя?
Почему на Западе Грег Иган публикует роман за романом, рассказывая языком научной фантастики о достижениях квантовой физики, получает множество премий, а в России этот автор совершенно не популярен, и единственный его переведенный на русский язык роман «Карантин» в продаже провалился? Почему в России нет романов, подобных «Ложной пустоте» Уоттса, и рассказов, подобных «72 буквам» Чана? Почему на Западе популярна замечательная филологическая фантастика Джаспера Ффорде (редкий случай – научная фантастика на темы филологии и литературоведения!), а в России его книги выходят стандартным пятитысячным тиражом (сравните с тиражами фантастических боевиков)?
Почему попытка возродить научную фантастику, предпринимаемая Антоном Первушиным, Ярославом Веровым и Игорем Минаковым, вызывает не столько интерес, сколько критические стрелы и пренебрежительное отмахивание? У меня есть претензии к «возрожденцам», но вовсе не потому, что они намереваются реанимировать усопшую в бозе российскую научную фантастику. Нужна НОВАЯ научная фантастика. В научной фантастике нужны НОВЫЕ идеи, опережающие СОВРЕМЕННУЮ науку. Нужны идеи, которые будут не просто понятны и интересны, но возбудят у читателя тот самый «пиитический восторг», о котором говорит Борис Натанович.
Научная фантастика в России находится в коматозном состоянии, потому что в таком состоянии находится российская наука. Наука и научная фантастика связаны мостиком научной популяризации, и это особая тема. Почему выдающиеся российские ученые (а такие есть!) не пишут научно-популярных книг, как это блестяще делают Стивен Хокинг, Роджер Пенроуз, Дэвид Дойч, Франк Типлер, Мичио Каку, Брайан Грин (это я только о физиках говорю!) и другие?
Так, может, с рождением в России НОВОЙ научной фантастики и научно-популярной литературы начнется и возрождение российской науки? А новая наука подхлестнет и новую научную фантастику – писать научную фантастику станет престижно, тогда и читатель опять появится. И не придется говорить о том, что научная фантастика умерла...

Издательство "Млечный путь" подготовило еще несколько книг - это научная фантастика, фэнтези, детективы - в том числе фантастические детективы. И один из самых полных сборников произведений классика советской фантастики Ильи Варшавского. В этот сборник включены и рассказы, которые впервые увидели свет на страницах интернет-журнала "Млечный путь". Вот как выглядят новые книги:

Давным-давно, в 1963 году написали мы с моим другом Романом Леонидовым небольшой юмористический фантастический рассказ "Престиж Небесной империи". Я учился в университета, Рома - в консерватории, и нам было весело жить на этом свете. Потому и подумали, что и на том свете тоже должно быть весело.
Рассказ был опубликован в сборнике фантастики "Эти удивительные звезды", вышедшем в Баку в 1964. С тех рассказ не переиздавался, и вот почти полвека спустя нашелся любитель, начитавший текст рассказа. Послушайте:

При интернет-журнале "Млечный путь" создано одноименное издательство, выпускающее книги по системе print on demand (печать по требованию) - можно заказать любую книгу из подготовленного к печати ассортимента, оплатить заказ, и книгу будет немедленно отпечатана и отправлена заказчику. Наши книги можно купить в интернет-магазинах, в частности - на Озоне. Сегодня начал работать фирменный книжный магазин по адресу: http://litgraf.com/, где принимаются заказы не только на бумажные, но и на электронные книги. В фирменном интернет-магазине "Млечного пути" все наши книги продаются по более низким ценам, чем в других интернет-магазинах.
В ближайшее время поступят в продажу книги Ильи Варшавского (включая рассказы, не публиковавшиеся ранее), Юрия Нестеренко, Алекса Тарнорудера, Владимира Васильева, Ольги Бэйс и Леонида Шифмана, а также сборники фантастики и детективов авторов "Млечного пути" ("О чем думала королева", "Бремя пророка", "Дежа вю" и другие.

	Программист и бабочка "Млечный Путь" Иерусалим 2011  $9
	Цианид по-турецки "Млечный Путь" Иерусалим 2011  $8.4
	Павел Амнуэль Конечная остановка "Млечный Путь" Иерусалим 2011  $9.6
	Павел Амнуэль Монастырь "Млечный Путь" Иерусалим 2011  $9
	Павел Амнуэль Тривселенная "Млечный Путь" Иерусалим 2011  $10.5

В продолжение начавшегося позавчера разговора о взаимоотношениях науки и веры...
В израильском журнале "Ницоцот" ("Искорки") как-то была опубликована статья Б. Циммермана "Созвездия и галактики в Талмуде". Любопытная статья. Столь же любопытная, как опубликованная ранее книга "Коды в Библии" Майкла Дрознина и многочисленные исследования математиков и программистов, которые ищут (и находят) в тексте Торы (Ветхого завета) - а точнее, в книге "Бытие" - закодированные имена великих раввинов прошлого и политических деятелей настоящего.
Казалось бы, эти исследования наводят мосты между религией и наукой, доказывают, что Тора на самом деле была дана людям Всевышним и что великие мудрецы прошлого знали то, что могло стать им известно только от самого Творца. На мой взгляд, сопоставления религиозных текстов с современными научными данными наносят вред как религии, так и науке. Попробую обосновать свою точку зрения, но сначала приведу выдержку из статьи Циммермана, чтобы читатель мог судить о справедливости аргументов и выводов.

"Сходство между данными современной науки о числе галактик и звезд во Вселенной и их числом согласно Талмуду просто поразительно. Тем, кто читал Талмуд, хорошо знаком отрывок из трактата "Берахот":
"Сион говорит: покинул меня Господь, и Бог меня позабыл (Исайя, гл. 49, 14). Не только покинул, но и позабыл. Рабби Шимон бен Лакиш разъясняет: "Дух еврейского народа сетует: О, Владыка мира! Кто берет вторую жену, помнит о первой. Ты же покинул меня и позабыл меня.
На это Всевышний возражает: дочь Моя, на небесах Я создал двенадцать созвездий Зодиака, и в каждом созвездии тридцать армад, и в каждой армаде тридцать легионов, и в каждом легионе тридцать скоплений, и в каждом скоплении тридцать когорт, и в каждой когорте тридцать групп, и в каждой группе триста шестьдесят пять сотен миллионов звезд, по сто миллионов звезд на каждый из дней года. И все это ради тебя. А ты сетуешь, что Я покинул и позабыл тебя?"
В этом отрывке можно найти интереснейшие научные данные. Прежде всего, в нем содержится число звезд во Вселенной. Перемножив числа, входящие в состав звездной иерархии, согласно отрывку из Талмуда, мы получим единицу с девятнадцатью нулями.
Современная астрономия, пользуясь данными наблюдений и подсчетов звезд, галактик и их скоплений, тоже дает довольно точную оценку числа звезд во Вселенной, и число это достигает единицы с девятнадцатью нулями! Соответствие между данными Талмуда и современной астрономии более чем поразительно.
Весьма примечательна и научная классификация звездных систем во Вселенной:
1 - звезды, 2 - шаровые звездные скопления, 3 - рассеянные звездные скопления, 4 - галактические рукава, 5 - галактики, 6 - локальные скопления галактик, 7 - крупномасштабные скопления галактик.
Но ведь и рабби Шимон бен Лакиш в Талмуде разделил звездные системы на те же семь классов (звезды, группы, когорты, скопления, легионы, армады и созвездия Зодиака). Еще одно поразительное сходство!" (Конец цитаты)

Прошу прощения за длинную цитату, она нужна, чтобы было понятно дальнейшее.
Итак, рабби Шимон бен Лакиш, чьи мысли о мироздании содержатся в книге Исайи, знал то, до чего наука дошла лишь сейчас: сколько звезд во Вселенной и какова действительная иерархия звездных систем. В те давние годы, когда жил рабби Шимон бен Лакиш, человечество не могло знать таких подробностей. Следовательно, сам Бог говорил с рабби и сообщил ему эту истину. Собственно, намек на то, что никто иной, как Творец, говорил с человеком, содержится и в том отрывке из Талмуда, на который ссылается Циммерман.
Казалось бы, вся ясно, и слова рабби Шимона бен Лакиша однозначно свидетельствуют о том, что современная наука лишь подтверждает своими методами то, что было в свое время сообщено Создателем. Между тем, на мой взгляд, популярные в наши дни попытки сопоставления известных сегодня научных (в частности - астрономических) данных с каноническими религиозными текстами играют, вообще говоря, дурную роль. Во-первых, потому что по сути принижают сами священные тексты: действительно, любой религиозный человек изначально знает, что Ветхий завет есть Божественное откровение, и поскольку он верит, что великие раввины древности могли слышать сказанные им слова Всевышнего, то нет ни малейшего смысла "подтверждать" эти истины с помощью современной науки. Ведь никакой математик, к примеру, не станет доказывать постулат Евклида о том, что между двумя точками можно провести прямую линию и притом только одну. Не станет, потому что это аксиома – истина, не требующая доказательств, и на этой истине, как на прочнейшем основании, построено все здание современной геометрии. Так зачем же доказывать другую, столь же очевидную для любого религиозного человека истину?
И второе. Наука развивается. То, что сегодня считается точно известным, завтра может быть подвергнуто сомнению и даже вовсе отвергнуто, как были отвергнуты в свое время идеи теплорода и мирового эфира – идеи, казалось бы, очевидные и подтверждавшиеся опытом. Я вернусь к этому чуть ниже, а пока скажу о третьей причине, почему, на мой взгляд, не нужно проводить сопоставление священных текстов с научными данными. Существует такая простая вещь, как случай. Совпадение чисел может оказаться случайным, и до какого же в таком случае уровня сравнивающий эти числа низводит как религию, так и науку?
Убежден, что Циммерман и другие ученые (в том числе религиозные), которые пытаются доказывать святость библейских текстов ссылками на современную науку, руководствуются благими намерениями. Наверняка столь же благими намерениями руководствуются и те ученые, которые ищут в текстах Ветхого завета закодированные слова, имена и даты. Однако каждый знает, куда зачастую ведет дорога, вымощенная именно благими намерениями...
Вернусь к тексту рабби Шимона бен Лакиша. Действительно, если перемножить числа, упоминаемые рабби, то получится огромная величина – единица с девятнадцатью нулями (десять миллиардов миллиардов!). Современная астрофизика оценивает число звезд в видимой части Вселенной примерно таким же числом. Что из этого следует? Да ровно ничего! Циммерман пишет о том, что числа совпадают с точностью в несколько процентов, и это свидетельствует лишь о том, что он попросту не знает, с какой ошибкой современная астрофизика определяет расстояния до звезд, их массы, числа звезд и галактик и прочие величины, связанные со структурой мироздания. Погрешность в 30-40% считается неплохим определением. Довольно часто подобные величины астрофизики определяют лишь с точностью до порядка величины! Если вы прочитаете в астрономической книге, что в такой-то галактике содержится 100 миллиардов звезд, то это вовсе не означает, что там не может быть 150 или 70 миллиардов. Может, конечно. И 200 миллиардов - тоже может быть. Астрономическая наука пока не в состоянии определять такие величины с точностью хотя бы 20%, я уж не говорю о тех процентах, о которых упоминает Циммерман.
Ну и что? - можете сказать вы. Пусть даже с погрешностью в два раза, но ведь числа звезд, указанные рабби Лакишем и обнаруженные в телескоп, все-таки совпадают! Нет, господа, это, к сожалению, лишь временное совпадение, поскольку астрономы не пересчитывают все эти миллиарды миллиардов звезд (как это, возможно, представляется неспециалистам), они лишь оценивают число звезд, пользуясь косвенными данными. Например, данными о том, сколько во Вселенной так называемой темной, невидимой материи. Для специалиста в области космологии очевидно, что через несколько десятилетий оценка числа звезд увеличится - хотя бы потому, что все более далекие от нашей Галактики области пространства станут доступны для изучения в телескопы. И что же тогда должен будет сказать Циммерман о рабби Лакише?..
Хорошо, считать миллиарды миллиардов звезд – дело неблагодарное, можно и ошибиться. А что относительно числа семь? Семь уровней звездной иерархии описал рабби Шимон бен Лакиш, и семь уровней звездной иерархии известны современной астрофизике. Нет, господа, сомневаюсь, чтобы и это сравнение пошло на пользу как религии, так и науке. Обратите внимание хотя бы на то, что Творец (в тексте рабби Лакиша) говорит: "Я создал двенадцать созвездий Зодиака", и именно в этих созвездиях оценивает затем число созданных Им звезд. Циммерман, вслед за рабби Лакишем, одну из ступеней звездной иерархии так и называет: созвездия Зодиака.
Но ведь зодиакальные созвездия – лишь незначительная часть созвездий, видимых на небе! На современных звездных картах насчитывается 88 созвездий, из которых только 12 являются зодиакальными. Как же быть с остальными 76 созвездиями, которые в описанную Циммерманом звездную иерархию не включены? Считать ли эти созвездия дополнительной, восьмой, ступенью иерархии или включить звезды из 76 "лишних" созвездий в общий список? Кстати, ведь и оценка числа звезд (десять миллиардов миллиардов), судя по отрывку из Талмуда, тоже относится только к 12 созвездиям Зодиака, а вовсе не ко всему небу. Как же тогда можно сопоставлять это число с данными современной астрономии?..
Но беда рассуждений Циммермана еще и в том, что приводимые им сведения о числе ступеней в современной научной звездной иерархии попросту неверны! Семь ступеней описывает Циммерман, не упоминая при этом такие образования, как ассоциации звезд, отличающиеся как от шаровых, так и от рассеянных звездных скоплений. Это уже восьмая ступень иерархии, и она сразу же ломает всю построенную Циммерманом конструкцию. И еще: почему автор остановился на крупномасштабных скоплениях галактик? Современной космологии известно такое понятие, как "сверхскопления", и каждый космолог прекрасно понимает, что завтра или через десять лет (вряд ли через сто!) будут обнаружены еще более крупномасштабные образования. Что же тогда будет с научной звездной иерархией, которая должна содержать семь и только семь ступеней для того, чтобы ее можно было сопоставить со сведениями из Талмуда?
Мне представляется очевидным, что, вместо того, чтобы "привязывать" семь ступеней звездной иерархии, созданных Творцом, к числу типов звездных систем, известных в наши дни, религиозный исследователь должен пытаться понять истинную сущность этой иерархии: ведь наверняка здесь содержится куда более глубокая мысль и более глубокая суть, чем это видится Циммерману и другим интерпретаторам!
Попытки "поверить алгебру гармонией", попытки сопоставления канонических религиозных текстов с научными сведениями начались не так давно. Представьте себе, что такая идея пришла бы в голову какому-нибудь выдающемуся астроному лет сто пятьдесят назад. Он находит текст рабби Лакиша, он обнаруживает семиступенчатую иерархию, сверяет все это с современными сведениями и не находит ничего общего! Ведь астроном XIX века понятия не имел даже о галактиках, не говорю уж об их скоплениях и сверхскоплениях. А число известных в то время звезд ограничивалось Млечным путем, ни о каких миллиардах миллиардов и речи не было. Что должен был сказать честный ученый, попытавшийся примирить науку и религию? "Господа, - должен был сказать он, - то, что написано в Талмуде, не имеет ничего общего с тем, что мы видим на небе. И значит..."
Это значит: хорошо, что полтораста лет назад никто не пытался искать научные подтверждения религиозных текстов. Хорошо и для науки, и для религии. Скольких ненужных и беспредметных дискуссий удалось избежать в то время! Хорошо бы и в наши дни обойтись без таких дискуссий, без попыток проверить Божественное земным. Но поскольку такие дискуссии все же ведутся, приведу еще один аргумент, говорящий о том, что споры эти никак не приближают нас к истине.
В ХХ веке сформировалась новое направление литературы - научная фантастика. Первым научным фантастом считается Жюль Верн, который в своих произведениях предсказал 94 будущих изобретения. Точность предсказаний Жюля Верна поразительна и намного превышает процент случайных совпадений. Впоследствии и другие научные фантасты сделали огромное количество правильных предсказаний – речь идет именно о научных и технических предвидениях. В отличие от интерпретаторов текстов Талмуда и ТАНАХа, читателям фантастики не пришлось ждать столетия, чтобы убедиться в том, что слова, написанные писателями, соответствуют научным и техническим сведениям.
Английский фантаст Герберт Уэллс в 1914 году очень точно описал (роман "Освобожденный мир") атомную войну будущего. И нельзя сказать, что он всего лишь экстраполировал современные ему научные сведения – ведь в 1914 году никто даже из самых великих ученых не подозревал о том, что энергию атома можно использовать. Никто вообще не придавал атомной энергии хоть какое-то значение!
И еще такая "маленькая" деталь - в этом же романе Уэллс писал о том, что первая атомная электростанция заработает в 1953 году - он ошибся всего на несколько месяцев...
А русский фантаст Владимир Никольский (повесть "Через тысячу лет") писал в 1926 году о том, что первая атомная бомба будет взорвана в 1945 году. Откуда он мог знать это?
А великий сатирик Джонатан Свифт в "Путешествиях Гулливера" писал о двух спутниках Марса и описывал их размеры и орбиты. В действительности спутники Марса были открыты более чем сто лет спустя и оказались точно такими, какими их описал Свифт!
А французские писатели Жак Ле Фор и Антуан Графиньи в 1896 году (повесть "Вокруг Солнца") описали космический корабль, двигавшийся на луче прожектора с помощью светового давления. Откуда они могли знать о том, что свет может давить на твердые тела, если свои знаменитые опыты по измерению давления света русский физик Лебедев в том году даже еще не начинал?
А американский писатель Невил Картмилл, который в рассказе "Крайняя черта", опубликованном в 1944 году, точно описал конструкцию атомной бомбы, из-за чего имел немало неприятностей с ФБР? Откуда Картмил мог знать о таком понятии, как критическая масса?
Не буду утомлять читателя перечислением многочисленных совпадений текстов, придуманных писателями, с данными науки более позднего времени, о которых эти писатели не имели и не могли иметь никакого представления. Одни критики считают все это простым совпадением. Другие утверждают, что писатели обладают великолепной интуицией. Третьи – что фантасты умеют анализировать тенденции развития науки. Правы, скорее всего, и первые, и вторые, и третьи... Но в любом случае предсказания фантастов объясняются вполне рациональными причинами.
Попытки сопоставления религиозных текстов с современными научными данными, на мой взгляд, порочны еще и потому, что (наверняка не по желанию авторов!) ставят священные тексты на одну полку с книгами писателей-фантастов. Что ж, сопоставление науки и научно-фантастических произведений вполне правомочно – и ученые, и писатели пользуются одними и теми же методами познания мира. Попытки же искать в современной науке подтверждения канонических религиозных текстов вряд ли принесут пользу. Верующий не нуждается в том, чтобы его иррациональную веру доказывали рациональными методами науки. А нерелигиозного ученого вряд ли в чем-то убедят числовые совпадения или находки в тексте Ветхого завета имен Сталина, Саддама Хусейна и премьер-министра Рабина...

Издательство, созданное при интернет-журнале "Млечный путь", продолжает выпускать книги, распространяемые по системе print-on-demand. Книги печатаются по индивидуальному заказу и снабжены номером. В интернет-магазине "Озон" и на сайте "Млечного пути" можно уже заказать книги:
П. Амнуэль "Конечная остановка" (в книгу вошли три научно-фантастические повести - "Конечная остановка", "Уходящие в темноту" и "Что-нибудь светлое...")
http://www.ozon.ru/context/...
И. Варшавский "Электронная совесть" (в сборник классика советской фантастики вошли, кроме известных произведений, десять ранее не публиковавшихся рассказов)
http://www.ozon.ru/context/...
Ю. Кемист "Три выбора" (роман, принадлежащий к так называемой эвереттической литературе - литературе о Многомирии, в котором мы живем).
http://www.ozon.ru/context/...
Антология "О чем думала королева?" (сборник научно-фантастических повестей, также посвященных теме Многомирия)
http://www.ozon.ru/context/...
Антология "Цианид по-турецки" (сборник детективных повестей и рассказов авторов "Млечного пути")
http://www.ozon.ru/context/...
Кроме перечисленных, можно заказать также (на Озоне их пока нет, появятся в ближайшее время):
П. Амнуэль "Тривселенная" (научно-фантастический роман)
П. Амнуэль "Монастырь" (сборник содержит повести "Монастырь", "Исповедь" и "Библиотекарь")
Антология "Дежа вю" (сборник фантастических детективов)
Вот обложки некоторых книг:

Нашел в интернете свой первый рассказ - в "Технике-молодежи" с рисунками Р. Авотина
http://epizodsspace.no-ip.o...
Рисунки хорошие, да. Прекрасно помню письмо от редактора отдела фантастики В. Келера, в котором он сообщал, что рассказ получен, одобрен и будет опубликован в № 10. Помню, как выглядела подпись, какого качества была бумага... Жаль, что само письмо затерялось, но тот номер журнала, купленный в киоске, сохранился.
А после публикации пошли письма. Читатели (обычно это были школьники моего возраста) писали в редакцию, а оттуда письма пересылали мне. С некоторыми "поклонниками" (чаще "поклонницами") я переписывался потом несколько лет. А однажды получил письмо, напечатанное на машинке, от некоего Толи Фоменко, тоже юного автора фантастики (его повесть "Сокровища сгоревшей планеты" в те же дни печаталась с продолжением в "Пионерской правде"). С Толиком мы переписывались года три, а поссорились, не сойдясь во мнениях по какому-то сугубо физическому вопросу. Пару еще лет я эти письма хранил, иногда даже перечитывал, потом выбросил. А много лет спустя пожалел - потому что Толик стал Анатолием, тем самым Фоменко, чью "Новую хронологию" многие читали, а еще больше - слышали.

Говорят, что в наше смутное время рационализм терпит крах, а атеизм стал чуть ли не пугалом. Если внимательно читать статьи на многих интернет-сайтах и в прессе, то можно сделать вывод о том, что современные ученые, безусловно, должны верить в Бога, ибо без привлечения Высшей силы невозможно объяснить те сложные природные явления, с которыми сталкивается естествознание. Теорию Дарвина о происхождении видов следует сдать в архив и вообще лучше о ней забыть, потому что с ее помощью невозможно понять, откуда на Земле появились хотя бы простейшие организмы, не говоря уж о таком сверхсложном создании, как человек. В архив следует отправить и все космологические теории, поскольку Большой взрыв предполагает акт Создания, а кто же еще мог создать бесконечно сложную Вселенную, если не Он - Творец Всего Сущего? А также, будучи атеистом, ученый в принципе не может объяснить ни развитие в природе от простого к сложному, ни даже существование закона всемирного тяготения - да, оказывается, падение яблока на голову Исаака Ньютона объяснить можно только Божественным вмешательством, и это утверждают многочисленные публикации как в интернете, так и на страницах печати.
А сколько статей посвящено "разоблачению ортодоксальной науки", адепты которой, особенно те, кто был воспитан в бывшем СССР на принципах диалектического материализма, не понимают, что творят, и уводят своими исследованиями познание с его истинного пути!
Время от времени получаю письма от очередного современного Ньютона и выясняю, что, оказывается, только мы, бывшие советские, зараженные бациллами марксизма-ленинизма, можем еще отрицать существование Бога, а на Западе все ученые - верующие люди и всегда были верующими, и потому западная наука дает сейчас фору российской, где заправляли и заправляют такие безбожники, как академики В. Гинзбург, Ж. Алферов и иже с ними.
Каюсь, я тоже принадлежу к поколению, воспитанному на атеистических идеях. Занимаясь в свое время проблемами релятивистской астрофизики, я так и не пришел к необходимости привлечения гипотезы о Боге для объяснения взрывов Сверхновых, коллапса умерших звезд или образования нейтронных звезд в двойных системах. Насколько мне было известно из разговоров с коллегами - в том числе западными, - никому из них также не приходило в голову использовать в своих исследованиях гипотезу о Боге.
Но, может, я не с теми учеными имел дело? Возможно, на Западе выдающиеся ученые, те, чьими идеями движется наука, в действительности религиозны и не мыслят мироздание без Божественного вмешательства?
Действительно ли в наши дни атеизм стал непригоден в процессе познания и большая часть ученых пришла к религии?
Чтобы ответить на этот вопрос, я обратился к статистическому исследованию, проведенному в 1996 году профессором истории Университета Джорджии Эдвардом Ларсоном. Исследование как раз и было посвящено поиску ответа на вопрос: верят ли ученые в Бога? Опрос проводился среди тысячи произвольным образом отобранных научных работников в самых разных исследовательских центрах Соединенных Штатов. Кстати, подобное исследование проводилось уже второй раз. Впервые к вопросу о том, верят ли в Бога американские ученые, обратился видный психолог Джеймс Льюба ровно 90 лет назад. Он и методику опроса разработал, а Эдвард Ларсон воспользовался этой методикой, чтобы иметь "чистый" материал для сравнения.
Какие результаты получил Льюба в 1914 году? Из тысячи ученых 580 человек НЕ верили в Бога или сомневались в его существовании. Для контроля Льюба выбрал среди этой тысячи самых выдающихся на то время ученых - их оказалось 400, и 280 из них (70%) в Бога не верили.
А что получилось почти век спустя у Эдварда Ларсона? Да почти то же самое! Из тысячи ученых 607 человек заявили, что либо вовсе в Бога не верят, либо сомневаются в его существовании. Более того, Ларсон, следуя методике Льюба, также отобрал из своего списка самых выдающихся современных ученых. Критерием при отборе "великих" служило для Ларсона членство исследователя в Национальной Академии Наук США. В ней, кстати, относительно немного членов - всего 517. Каждому Ларсон разослал свою анкету, содержавшую те же вопросы, что задавал своим респондентам Льюба в 1914 году. Ларсон спросил ученых, верят ли они в Бога, в существование интеллектуальной и эмоциональной взаимосвязи между ним и человечеством, а также - как они относятся к идее "личного бессмертия". Респонденты выбирали один из вариантов ответа, проставляя его в графах "Убежденная вера", "Неверие" и "Агностицизм". Как в начале ХХ века, так и в его конце, ответы были анонимными.
Так вот, среди "великих" не верят в Бога 93%, и лишь 7% полагают, что без Бога никак не обойтись.
90 лет назад Джеймс Льюба, получив результаты опроса, естественно, попытался разобраться в том, почему выдающиеся ученые, в основном, атеисты? И объяснил этот феномен так: "Представители этой группы являются носителями превосходных знаний, осознают мир в его целостности и обладают богатым опытом".
Иными словами, научные знания и опыт не приводят ученого к Богу, а, напротив, заставляют исследователя стать атеистом.
Любопытно, что к такому же выводу пришел профессор Оксфордского университета Питер Аткинс, комментируя результаты исследования Ларсона. "Вы, конечно, можете быть ученым и исповедовать какую-либо религию, - пишет Аткинс. - Но я не думаю, что в этом случае вы можете быть настоящим исследователем в полном смысле этого понятия, поскольку научный стиль мышления совершенно не совместим с религиозными представлениями".
"Наука занимается поиском истины, тогда как религия убеждена, что она абсолютной истиной уже обладает", - таков вывод американских психологов.
Разумеется, Эдвард Ларсон, обрабатывая анкеты, интересовался и тем, как относятся к Богу представители различных наук. Среди биологов, например, 65% заявили, что в Бога не верят, а 69% сказали, что не верят в возможность вечной жизни. Верующих среди биологов оказалось 7%, а 6% заявили, что жизнь после смерти существует.
Среди физиков число атеистов оказалось еще больше - 79% не верят в Бога и 76% не верят в загробную жизнь. А верующих среди физиков (и среди астрономов, кстати, тоже) оказалось 7%. И столько же считают, что их ожидает загробная жизнь.
Большинство остальных опрошенных (ведь сумма верующих и атеистов оказалась меньше 100%) отнесли себя к агностикам.
Любопытно, что наиболее верующими оказались лидирующие американские математики (среди них, между прочим, особенно много выходцев из России): 14% математиков верят в Бога и 15% верят в жизнь после смерти. Но даже среди выдающихся математиков 86% все-таки считают, что Бога нет...
Когда люди, далекие от науки, утверждают, что современное естествознание не может обойтись без идеи Творца, - не верьте. Эта гипотеза науке все еще не нужна - как не нужна была в свое время Лапласу.

В июньском "Искателе" вышла моя повесть "Обратной дороги нет". Вообще-то редакция поставила рекорд скорости - текст они получили в конце апреля, журнал вышел в первых числах июня. Это до меня он только сейчас добрался. Иллюстрации, как обычно, говорят о чем угодно, только не о том, о чем говорится в повести. Единственное, что можно понять - дело происходит в Англии, поскольку изображен бравый полисмен. Для справки - ни одного полисмена в повести нет в помине.
Вот эти картинки:





А вот отрывок из повести:
Кэрри остановила машину и заглушила двигатель. Посидела, оглядываясь. Она не собиралась здесь останавливаться – надо было торопиться, она опаздывала, Милред с ее мужским характером очень не любила, когда задерживались или, тем более, пропускали назначенную встречу. Но Кэрри знала: если интуиция приказала ей остановиться, тому была причина, которую она пока не понимала, а, может, не поймет никогда.
На экранчике GPS улица впереди раздваивалась – по Саксон-стрит направо (туда нужно было свернуть, чтобы попасть в Бедфорд к миссис Митчел) и по Чафрен-уэй налево (к центру городка). Она вышла из машины и прошла несколько шагов по тротуару. Магазин специй. Вход в жилые помещения. Магазин антикварной мебели.
Кэрри вошла под звук колокольчика, напомнивший музыкальную шкатулку ее детства: пара тактов из Турецкого марша Моцарта. В магазине не было никого, даже продавца: только стоявшие в видимом беспорядке старые (возможно, действительно антикварные) шкафчики, секретеры, низкие ломберные столики, кожаные кресла и огромный неподъемный сундук. В таком сундуке прятался герой любимого рассказа Кэрри – капитан Шернер из «Испанского сундука» Агаты Кристи.
Что ей здесь делать? Вопрос из числа риторических. Кэрри перестала задавать себе подобные вопросы очень давно, поскольку никогда не получала ответа от собственного подсознания. Ответы предлагала реальность.
– Есть кто-нибудь? – спросила Кэрри. Если никто не появится, она уйдет, лишь на мгновение задумавшись о том, почему вошла в этот магазин, где не собиралась ничего покупать. Время от времени интуиция подсказывала Кэрри поступки, о смысле которых она не догадывалась, но обычно и такие «приобретения истины», как она их называла, ложились правильными точками на ее линию жизни, о чем она могла вспомнить много месяцев спустя, когда вдруг выявлялись неожиданные последствия казалось бы забытых событий.
– Доброе утро, мисс, – тихо произнес низкий мужской голос, доносившийся, как показалось Кэрри, с потолка, а на самом деле с антресолей, невидимых в полумраке. Заскрипела лестница, ступени будто изнемогали под тяжелыми, но быстрыми шагами, и перед Кэрри возникла античная статуя, стараниями неизвестного скульптора одетая в поношенный пуловер и потрепанные джинсы неопределенного цвета.
Молодой человек был похож на фидиевского виночерпия, если обращать внимание не на одежду, а только на лицо – и даже, вот странность, не на черты лица, не соответствовавшие греческим пропорциям (типично английское лицо, хоть пиши среднестатистический портрет молодого англичанина), а на выражение, и тут у Кэрри не возникло никаких сомнений: конечно, это был фидиевский виночерпий с его привлекающей усмешкой, призывным разлетом широких бровей и взглядом, от которого невозможно оторваться.
– Доброе утро, – отозвалась Кэрри.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – виночерпий в джинсах придвинул Кэрри пуфик странного темно-синего цвета. Кэрри присела и поняла, что не встанет, пока хозяин не предложит ей уйти. Но и тогда ему придется подать ей руку, потому что сама она подняться не сможет.
– Очень удобно, правда? – молодой человек присел рядом на покосившийся табурет –таким он был сделан, причем сделан прочно, он даже не скрипнул, когда виночерпий опустился на него, откинувшись на стоявший позади огромный и действительно старинный буфет.
– Да, – сказала Кэрри и добавила, сама от себя не ожидая:
– У вас очень уютно, хотя, казалось бы...
– Казалось бы, – подхватил виночерпий, – склад он и есть склад. Навалено всего понемногу. Случайный покупатель... – он скептически оглядел Кэрри и сделал правильный вывод. – Но вы не случайный покупатель, вы, пожалуй, вообще не покупатель.
– Пожалуй, – неуверенно произнесла Кэрри и призналась: – Я не собиралась заходить, мне не нужна антикварная мебель, да и какая-то другая тоже.
– Я понимаю, – задумчиво сказал виночерпий. – Интуиция? Чаше всего человек не обращает внимания на тихий зов и продолжает заниматься своими делами, так и не поняв, что, возможно, упускает редкий в жизни шанс стать счастливым или начать что-то новое, или...
– Или оказаться совсем не там, где хотел и где ему нужно быть в это время, – подхватила Кэрри и добавила серьезно: – Вы считаете, что интуиция никогда не ошибается?
– Дэниел, – сказал в ответ виночерпий, то ли не желая продолжать начатый им самим разговор, то ли, назвав имя, предложил перевести беседу на уровень, предполагающий более высокую степень доверительности.
– Дэниел, – протянула Кэрри. По звучанию имени она понимала, а точнее – чувствовала, будто осязала, – сущность человека, то, что скрывалось за оболочкой. Не глубоко. Глубоко по первому впечатлению все равно не погрузиться, но достаточно, чтобы понимать не только сказанное, но – во многом – подуманное и прочувствованное.
Виночерпий понял Кэрри чуть иначе и добавил.
– Данн. Дэниел Данн. Фамилия написана большими буквами на вывеске, и я думал... Поэтому и не...
Смутились оба.
– Простите, – пробормотала Кэрри. – Не обратила внимания.
– Да? – поднял брови Дэниел. – И мебель вам не нужна...
– Тогда зачем я... – начала Кэрри и сделала неудачную попытку подняться с пуфика.
– Позвольте, – наклонился к ней Дэниел, – предложить вам чашечку кофе?
– С удовольствием, – сказала Кэрри, почувствовав, что именно чашечки кофе (черного, без молока и сливок, но с ложечкой сахара и ломтиком лимона – отдельно, на блюдечке) ей сейчас не хватает, чтобы ощутить блаженное состояние удовлетворения от прожитого мгновения.
Дэниел молча поднялся и ушел в темноту между грандиозным шкафом времен королевы Виктории и секретером, которым, возможно, вообще никто никогда не пользовался, таким мрачным и беспросветно одиноким он выглядел. Что-то в глубине магазина звякнуло, что-то зашипело, что-то упало, послышалось неразборчивое восклицание, а потом настала тишина, будто опустился тяжелый занавес, и Кэрри, оставшись, наконец, одна, задумалась о том, зачем вошла в этот магазин и что ей делать, когда странный Дэниел Данн принесет традиционный английский кофе со сливками, который она терпеть не могла.
Вернулся молодой человек с подносом, который, не найдя куда поставить (ближайший столик – ломберный – находился в противоположном конце магазина), опустил на пол у ног Кэрри, смущенно пожал плечами и, взяв чашку, сел на табурет.
Кофе оказался черным, без молока и сливок. Кэрри отхлебнула; сахара Дэниел положил одну ложечку, а на подносе Кэрри обнаружила маленькое блюдечко с единственным ломтиком лимона.
Она вздохнула – как ей показалось, слишком громко.
– Странно, правда? – спросил молодой человек, вроде бы ни к кому не обращаясь.
– Да, – согласилась Кэрри, ощутив не столько странность произошедшего, сколько свободу от обязательств, благодаря которым оказалась в этом городке (как он называется? Вспомнила – Милтон-Кейнс), на этой улице и в этом магазинчике.
– Наверняка, – продолжила она, отхлебнув кофе, какой она любила. Странно, как Дэниел догадался. Просто подумал: «Сделаю черный, без сливок, ей будет приятно»? Хозяин пил кофе со сливками и без лимона, а сколько сахара вбухал в маленькую чашечку... можно себе представить... – Наверняка в вашем магазине есть нечто, о чем я мечтала или что мне позарез необходимо.
– Вы сказали, что ничего не собираетесь покупать.
– И потому вы решили угостить меня кофе, – улыбнулась Кэрри. – Вы это каждому...
– Нет, – серьезно проговорил Дэниел, поставил чашечку на пол и повторил: – Нет, нет. Я вдруг подумал, что с моей стороны было бы невежливо...
– Интуиция?
Дэниел пожал плечами. Интуиции он не особенно доверял, интуиция в его деле кое-что значила, но гораздо больше – опыт. Опыта у Дэниела было еще маловато, но он старался, отлично понимая, что достичь того достатка, что он себе запланировал в жизни, можно будет, только продолжая семейное дело.
– Я еще не знаю, что куплю в вашем магазине, – сказала Кэрри и, допив кофе, поставила чашку на пол рядом с чашкой Дэниела, – но интуиция меня еще никогда не обманывала, и если я почему-то свернула на эту улицу, хотя ехать к миссис Мейсон нужно по...
– Миссис Мейсон! – воскликнул Дэниел. – Эта сумасшедшая феминистка! Ох, извините!
– Она действительно со странностями, – согласилась Кэрри, хотя правильнее было бы, наверно, заступиться за женщину, – но делает очень важную работу...
– Третируя мужчин, которым и без того достается от своих жен, – улыбнулся Дэниел. – Прошу прощения, я вас перебил, вы говорили об интуиции, которая вас никогда не обманывала.
– С детства, – кивнула Кэрри, не понимая, зачем говорит об этом человеку, с которым знакома четверть часа и о котором ничего не знает. Хотелось сказать, вот она и говорила. Интуиция, да. – Знаете, Дэниел, я всегда поступала импульсивно, и выбор происходил, да и сейчас происходит независимо от того, что по тому или иному поводу говорит рассудок.
– Женщины... – протянул Дэниел. – У женщин сильнее развита интуитивная составляющая. Женская логика, так сказать.
Кэрри внимательно посмотрела в его глаза: шутит он или на самом деле так думает.
– Это не женская логика, – возразила она. – Логика в любой форме подразумевает направленную сознательную деятельность, а я говорю о спонтанных, не осознаваемых решениях.
– Серьезная фраза, – сказал Дэниел, подумав. – Извините...
– Кэрри. Кэрри Уинстон.
– Кэрри Уинстон, – с удовольствием повторил Дэниел. – Простите, кто вы по профессии?
– Историк физики, – сообщила Кэрри. – И это единственная профессия, где у меня получается совместить интуитивный подход к предмету с необходимостью точного знания.
Дэниел кивнул. Объяснение Кэрри ничего ему не объяснило – он и не вникал в слова девушки, слушал ее голос, и ему казалось, что говорит Энни, которую... Нет, никаких воспоминаний... пожалуйста...
– В вашем магазине, – сказала Кэрри, – есть что-то такое, что мне нужно.
– Из истории физики? – Дэниел огляделся, будто впервые увидел стоявшие вокруг предметы. – Из истории мебельного дела, пожалуй. А физика? Хотя... Этот диванчик времен короля Эдуарда Седьмого, позади вас... да, вы правильно смотрите... он, возможно, представляет интерес с точки зрения акустики. Если на него резко сесть... я вам потом продемонстрирую... звук получается очень специфический. Я бы даже сказал: все звуки мира. Такое впечатление, будто исторгается мировая скорбь.
Кэрри покачала головой.
– Нет, – сказала она. – Зачем мне диван? В мою комнатку он и не встанет, пожалуй. И по цвету не подходит, у меня мебель светлая.
– Послушайте, – Дэниел поднес к лицу правую руку, будто собирался постучать себя по лбу, – вы, конечно, знаете... читали... слышали... о моем прадедушке? Джон Данн.
– Джон Данн? – повторила Кэрри. Конечно, ей было знакомо это имя. «Эксперимент со временем» Кэрри прочитала на первом курсе университета и не могла сказать, что впечатление было сильным – она уже знала и интерпретацию сновидений Фрейда, и подход Юнга, и о теории относительности имела хотя и довольно смутное, но интуитивно правильное представление. Путаные теории Данна показались Кэрри безумно усложненными, хотя для своего времени...
– Вы правнук того самого Данна? – улыбнулась она. – Любопытное совпадение. Не далее как на прошлой неделе я рецензировала статью Гибсона об истории развития в Британии исследований по физическим проблемам сна. Имя вашего прадеда там упоминалось много раз, хотя, по-моему, не к месту, о чем я написала в рецензии.
– Да... – протянул Дэниел и поднял с пола чашечки. – Еще кофе?
– Нет, пожалуй, – отказалась Кэрри и попыталась подняться с пуфика, который ощутимо удерживал ее на месте. – Ваш прадед жил не здесь, а в Бенбери, насколько я помню.
– Да... – продолжал тянуть Дэниел, не желая, похоже, отпускать Кэрри, но и не представляя, чем еще он мог бы ее удержать. – Собственно, не прямой прадед, это дедушка моего дяди. Не очень близкое родство, но так получилось, что... Жил он в Бенбери, верно, но умер здесь, представьте себе, в комнате наверху. Бабушка Лайза приехала на следующий день, и прадеда забрала медицинская машина, перевезла домой, там его и похоронили.
– Вот как? – удивилась Кэрри. – Я не знала.
Этот факт вряд ли имел значение для истории физики.
Дэниел молча смотрел на Кэрри; то ли ожидал, что она задаст наводящий вопрос, и тогда он расскажет подробнее о пребывании знаменитого прадеда в этой глуши, то ли думал, чем еще удержать девушку, которая ему не то чтобы понравилась – ощущение было совсем другим, никогда прежде не испытанным, и Дэниел самому себе не мог сказать, было ли оно приятным, но он все-таки хотел, чтобы оно длилось, и, значит, нужно было сказать что-то... не о себе, конечно, этим Кэрри не удержать... Кэрри... красивое имя, и лицо у нее... красивое? Пожалуй, нет. Симпатичное? Дэниел терпеть не мог это слово, слишком общее по смыслу, чтобы им можно было обозначить что-то конкретное, принадлежащее только одному и никому больше...
– Неподалеку, на полпути к Нортхемптону, – сообщил он, – есть женский монастырь. Старинный, восемнадцатого века.
– Вот как? – вежливо сказала Кэрри, сделав попытку подняться с пуфика и в очередной раз ее оставив.
– Конечно, – быстро заговорил Дэниел, он видел, как Кэрри боролась с пуфиком, и понимал, что нужно торопиться, – монастырь не имеет никакого отношения к истории физики, но...
То, что он собирался сказать, составляло, вообще говоря, семейную тайну.
– Прадед, – сказал Дэниел, – в последние недели жизни посещал монастырь. А в тот день вернулся... бабушка рассказывала, а потом я прочитал... вернулся сам не свой, повторял все время «Изабель, Изабель», никто его не понимал, потому что в роду у него никакой Изабель не было, прабабку звали Мелани, бабушку – Лайза, тетушку мою – Бетти. Но прадед повторял это имя, у него начался жар, бабушка послала за доктором, но Джон заперся в комнате и никого не впускал. Под вечер, когда бабушка пригрозила, что позовет плотника и тот выломает дверь, он, наконец, вышел, и бабушка была поражена перемене, произошедшей с ним за эти часы. Он будто потерял половину волос и вообще сморщился. Был высокий, статный мужчина, а из комнаты вышел согбенный старичок, только голос остался прежним. Бабушка хотела помочь Джону сесть, но он отказался. Дальше странно. Бабушка рассказывала... согласитесь, к истории физики это имеет какое-то отношение... рассказывала эту историю в двух вариантах, и я до сих пор не знаю, какой правдив. По одной версии прадед сел у окна, молча смотрел на дальние холмы – монастырь, кстати, за ними и расположен, – а потом произнес единственную фразу: «И увидит все». Покачнулся и стал падать со стула. Бабушка его подхватила, а доктор – он еще не ушел, пил чай на первом этаже – поднялся на крик, но ему осталось только констатировать смерть. Инфаркт. Но довольно часто и почему-то – это не я, а моя тетушка Бетти отметила – в дни полнолуния бабушка вспоминала совершенно иначе. То есть, финал был тот же... прадед падает со стула, инфаркт. Но до того... Он и не думал закрываться в комнате, был возбужден сверх меры, говорил, что встретил свою судьбу, понял то, чего не мог понять много лет, теперь он напишет совсем другую книгу, не ту, что начал... и все в таком роде. Бабушка говорила с ним, а он будто не слышал. После ужина, к которому не притронулся, сел на стул у окна, солнце как раз заходило за холмы... посидел минуту и... Всё.
Кэрри слушала внимательно, понимая уже, что интуиция ее не обманула, и сейчас перед ней откроется... уже открывается... загадка, связанная не только с именем Данна, но и с ее личной жизнью, хотя как это могло совместиться, она не имела ни малейшего представления.
– А что доктор? – спросила она. – Я хочу сказать: в первом варианте ваша бабушка вызвала доктора, а во втором нет. Доктор мог бы подтвердить, какой из рассказов соответствует истине.
– Она вызвала Хашема в обоих случаях, – удрученно сказал Дэниел. – Во втором потому, что у Джона, как ей показалось, был жар.
– Но доктор, – упрямо продолжала Кэрри, – мог сказать, запирался ли мистер Данн в своей комнате.
Дэниел покачал головой.
– Хашем не поднимался наверх, пока его не позвали и он констатировал смерть.
– Но вы сказали, что в первом случае мистер Данн превратился в старика...
– В обоих, – печально проговорил Дэниел. – Возможно, это лишь семейная легенда, а у Хашема не спросишь, он умер от рака полтора года спустя.
– В его бумагах должно было быть заключение.
– В заключении сказано, что смерть последовала от обширного разрыва задней стенки миокарда, и ничего о том, как выглядел прадед.
– А на похороны пришли... – Кэрри замолчала.
– Вот именно, – кивнул Дэниел. – Хоронили деда в Бенбери, бабушка не поехала. А я туда ни разу не ездил.
– Вам не было интересно? – поразилась Кэрри.
– А вам? То есть, я хочу сказать... вас заинтересовала эта семейная легенда? Для истории физики?
– И вы не поехали в монастырь, чтобы узнать, что там делал Джон Данн?
– Когда умер прадед, – мягко сказал Дэниел, – я еще не появился на свет. Историю эту бабушка рассказала в первый раз, когда мне было семь. Бабушка умерла в позапрошлом году. Маму эта история не интересовала никогда. У нее сейчас второй муж, живут они в Манчестере... впрочем, неважно.
– Бабушка сама не пробовала...
– Нет. У меня сложилось впечатление, что ей было не очень интересно. Потому она и вспоминала две истории, что не очень-то о них думала.
– Вам это не кажется странным?
– Кажется, – с готовностью согласился Дэниел. – Раза два или три я действительно собирался съездить в монастырь, но всякий раз что-то мешало, не помню что. Впрочем, не скажу, что очень и хотел. Когда умер отец, а магазин все годы был фактически на нем, я занял его место. Мама вышла замуж и... это я уже говорил. Магазин отнимает много времени, вот что я хочу сказать.
– Не похоже, что у вас много покупателей, – пробормотала Кэрри. Они беседовали уже почти час, и дверной звонок ни разу не тренькнул.
– Я повесил табличку «Закрыто», – улыбнулся Дэниел, – когда ходил наливать кофе.
– Вы думаете, – спросила Кэрри, – мистер Данн узнал в монастыре нечто такое, что так сильно на него повлияло?
Дэниел пожал плечами. «Разве это не очевидно?» – спросил он взглядом.
– Изабель, – сказала Кэрри. – Может, в монастыре была такая монахиня?
– Была, – кивнул Дэниел. – Это не составляет тайны, потому что о Изабель, как я потом выяснил, прадед писал в своих дневниках.
– Дневники? – переспросила Кэрри, ощутив волнение исследователя, случайно (случайно ли? или интуиция привела ее в нужное место в нужное время?) обнаружившего документ, способный повлиять на исторические оценки и сложившиеся мнения.
– Ну... – протянул Дэниел. – Это скорее отрывочные записи. Прадед говорил о книге. Может, это наметки. Понять толком, о чем речь, никто не смог. Бабушка, по-моему, некоторые листы выбросила, может, там было что-то личное...
– Почему вы так думаете?
Дэниел потер ладонью подбородок и поднял взгляд к потолку. Он не хотел смотреть Кэрри в глаза, ему казалось, что поступок бабушки если не преступен, то, во всяком случае, неосторожен по отношению к истории науки, о которой он, впрочем, не думал все годы, когда хранил старые бумаги в не приспособленном для этого сыром помещении чулана. Книг и, тем более, рукописей он дома не держал, он не любил читать, ему казалось, что есть в жизни более важные занятия, и теперь ему было немного стыдно перед этой женщиной, которая как раз книгами, похоже, интересовалась больше всего, и значит, общего у них слишком мало, чтобы он мог... что?
– Потому что, – проговорил Дэниел, – бабушка незадолго до смерти обмолвилась, мол, Джон слишком много писал такого, что к жизни отношения не имело, выдумывал, а от этого могло быть... она не сказала, что могло быть, я не расспрашивал. Честно говоря, мне это не было так уж интересно.
– Изабель, – прервала Кэрри монолог молодого человека, – упоминалась в рукописи мистера Данна?
Дэниел кивнул.
– Эта рукопись... – начала Кэрри и замерла, боясь услышать, что старые бумаги давно пошли на растопку камина.
Поняв ее сомнения, Дэниел произнес с обидой в голосе:
– Конечно, цела. Если ее мыши не прогрызли. Я... извините... совсем не думал об истории науки, но...
Неважно, о чем он думал.
– Я могу посмотреть?
– Конечно! – с энтузиазмом воскликнул Дэниел и поднялся. – Посидите, я принесу. Я бы вас с собой повел, – добавил он виновато, – но в чулане сыро, там, может, даже крысы...
– Господи! – сказала Кэрри.
Неужели во всем доме – таком уютном, хорошо отстроенном и красивом – не нашлось нормального места для папки с бумагами (почему-то Кэрри интуитивно представляла именно папку с тесемками, а не тетрадь или белые листы, свернутые в трубочку)?
– Я сейчас, – заторопился Дэниел. Подобрал чашки и блюдца и направился, похоже, вовсе не в чулан. – Приготовлю вам чаю, чтобы вы не скучали, а потом...
Кэрри хотела сказать, что скучать не собирается, но промолчала. На этот раз молодой человек обернулся на удивление быстро (а может, время для Кэрри текло чуть быстрее?), поставил на пол у ее ног поднос с чашкой и (на этот раз) с вазочкой варенья и вышел в темноту, где опять что-то скрипнуло, охнуло, щелкнуло и тихонько, как показалось Кэрри, застонало.
Она приготовилась ждать, но не прошло и минуты (в ее, возможно, измененном ощущении времени), как в темноте опять застонало, щелкнуло, охнуло и скрипнуло, возник Дэниел с папкой в руке. Коричневая папка с тесемками, от нее пахло не плесенью даже, а чем-то еще более прогорклым, смесью чуланных запахов; кто знает, что там еще хранилось все эти годы.
Дэниел сделал вид, что сдувает с папки пыль, хотя на ней не было ни пылинки (странно, подумала Кэрри. Впрочем, скорее всего, пыль он смахнул еще там, в чулане).
– Лучше, наверно, пройти в кабинет. – сказал Дэниел. – Там светлее и удобнее... вам.
– А как же? – Кэрри оглянулась на входную дверь: на тротуаре перед магазином стояли двое, мужчина и женщина, смотрели на витрину и ждали, когда хозяин сменит табличку на двери.
– Я вас там оставлю, – сообщил Дэниел, – а сам займусь покупателями.
Кабинет, о котором говорил Дэниел, располагался на втором этаже, куда они поднялись по скрипучей лестнице. Кэрри крепко держалась за перила, хотя никакой опасности не было: лестница не крутая, ступени надежные. Небольшая комната с письменным столом у окна, свет падал под удобным углом. Дэниел усадил гостью в кожаное кресло, где, видимо, обычно сидел сам, подбивая по вечерам дебит с кредитом, положил перед ней на стол папку и, улыбнувшись, вышел.
Кэрри огляделась. Обои современные, с изображениями комет, у левой стены секретер, тоже вполне современный, не то, что его собратья внизу. Небольшой диванчик, покрытый золотистого цвета пледом – наверно, там удобно читать по вечерам под светом торшера, стоявшего между диванчиком и дверью. Книг, однако, в комнате не оказалось: ни на столе, ни на журнальном столике. Не было здесь книжного шкафа, ничего такого, что говорило бы о любви или хотя бы об уважении хозяина к чтению.
Не было здесь и компьютера, предмета, в наши дни столь же обязательного, как прежде сервант, из тех, что стояли внизу, горюя о своей судьбе. Впрочем, – вспомнила Кэрри, – она видела экран компьютера на прилавке в магазине. И еще: у Дэниела может быть лэптоп, который он держит, например, в секретере.
Подумав о лэптопе, Кэрри вспомнила о Милред, больше часа дожидавшейся ее в своей гостиной на Уолтер-роуд. Можно представить, как она возмущена.
Кэрри достала из сумочки телефон, удивленная, что он ни разу не зазвонил за все время. Странно: аппарат был переведен в режим «без звука» – Кэрри не помнила, чтобы изменяла настройку.
Семь неотвеченных звонков. Кэрри набрала кнопку возврата, и сразу в трубке раздался недовольный – скорее даже негодующий – голос:
– Кэрри, милая, с вами все в порядке?
– Надеюсь, – пробормотала Кэрри. – Милред, извините за опоздание.
– Вы могли позвонить, если что-то вас задержало в дороге! – феминистка не сдерживала своего гнева.
– Прошу прощения...
Разговор был неприятным, и Кэрри постаралась забыть о нем, как только голос Милред угас в трубке. Передоговорились встретиться через два часа, и не дома, а в кофейной, где миссис Митчел намеревалась провести время за чтением газет и прогулками в интернете.
Спрятав телефон, Кэрри, наконец, придвинула к себе папку (тяжелая, толстый картон, тесемки повязаны крепко, но так, чтобы узел легко развязывался).

Полный текст здесь:
http://fan.lib.ru/editors/a...

В связи с наступающим сегодня в 18 часов местного времени Концом Света вспомнил старый (1992 года) рассказ "Авраам, сын Давида".


Он пришел рано, как и договаривались.
Солнце стояло низко, но песок еще не остыл после вчерашнего, и ступать босыми ногами было трудно – будто по остывающим углям. Мальчишке хоть бы что – стоит, переминаясь, смотрит в глаза, ждет.
– Пошли, – вздохнул Доминус. – Хотя смотреть там особенно не на что. И опасно. Скорпионы, змеи.
– Я хочу видеть, – упрямо сказал мальчик. Он приставал к Доминусу уже третью неделю: сведи да сведи. Почему на Холмы? Есть замечательные места к востоку – и ближе, и красивее, и опасности никакой. Дети бывают ужасно упрямы, хотя этот мальчишка наверняка точно знает, чего хочет. Развит не по годам, да и физически крепок – можно дать все двенадцать. Когда Доминусу исполнилось девять лет, он был хилым, как и все дети. Постоянно хотелось есть, а этот неизвестно откуда берет силы – богатырь, залюбуешься.
– Пошли, – повторил Доминус и, отмерив на глаз расстояние до ближайшего дерева, пустился вприпрыжку. Под солнцем сразу защипало в спине, побежали мурашки, забухало сердце. Ничего, днем было бы хуже. Прошлым летом Карон, сводный брат Доминуса, умер, выйдя в полдень из селения, чтобы взять оставленную в поле с вечера корзину с плодами лимонеллы. Солнце не любит, когда забывают о его силе.
Они миновали три дерева, и Доминус позволил себе остановиться. Ноги гудели. Мальчишка стоял на границе тени и света, из-под ладони смотрел на селение. Люди еще спали. Хижины издалека казались игрушечными, животные бродили под тентами, лакали густое питательное варево из низких кормушек. У Камня видно было какое-то движение, но Доминус не мог разглядеть – то ли уже поднялся Первосвященник, то ли дебильный Ксант посыпает жертвенник свежим песком.
– У старика опять спина болит, – сказал мальчик, – согнулся весь.
Доминус поразился (в который раз!) остроте его зрения.
– Не называй Дагора стариком, – наставительным пастырским голосом сказал он. – Какой он старик, если один поднимает большого жертвенного барана?
Мальчик промолчал, улыбка его была странной. Он не любил Первосвященника. Неприязнь была взаимной, потому что мальчик предпочитал молиться в одиночестве, и это, по мнению Дагора, могло привести род к беде. Мальчик молился один, даже когда стоял рядом с отцом, и это так бросалось в глаза, что неприязнь Первосвященника становилась вполне понятной. Доминусу временами казалось, что мальчик и не молится вовсе, а произносит слова, не вдумываясь в их смысл. Грех. Возможно, простительный для ребенка.
Доминус приготовился к тяжелому броску – ближайшее к северу дерево находилось на расстоянии не менее тысячи локтей: значит, придется бежать изо всех сил, иначе за пять отсчетов водомерки не успеть, и тогда захлебнешься в кашле, а солнце так исколотит, что спину придется оттирать соком кактусовых игл – целебным, но ужасно вонючим.
– Готов? – спросил он. – Вон то дерево, с высокой кроной.
– Лоредан, – сказал мальчик.
– Что? – не понял Доминус.
– Лоредан. Я придумал названия для всех деревьев, что видны из селения. Легче объяснять дорогу.
– Вот за это тебя и не любят многие, – пробурчал Доминус. – Деревья – это деревья. А тебе лишь бы что-то свое...
– Интереснее, – коротко сказал мальчик.
– Вперед! – приказал Доминус.
Так они и двигались – перебежками, а солнце поднималось все выше, воздух раскалялся, даже в тени деревьев мир казался сковородой, на которой жарилось мясо. Их собственное.
Привал сделали только тогда, когда с неба начали опускаться легкие белесые хлопья, оставлявшие на песке красноватые следы, будто на коже после ожога. Следы медленно бледнели и исчезали. Первосвященник утверждал, что хлопья – облака – выдувают Творцы, чтобы немного охладить пылающее солнце. Небо было густо-голубым и пустым до самой тверди, облака рождались из пустоты и, наверно, действительно понемногу охлаждали солнце – к вечеру, перед закатом, оно становилось не таким грозным и даже темнело по краям.
Они сидели в тени дерева, жевали вязкий и на такой жаре невкусный сыр, Доминус постарался найти местечко поукромнее, чтобы падавшие облака не попали ни на одежду, ни тем более на открытые части тела.
– Дались тебе эти Холмы, – вздохнул Доминус. Мальчишка поперхнулся, закашлялся, и, отдышавшись, сказал укоризненно:
– Ты же обещал мне...
– Да, это я так... Жарко. И можем до вечера не успеть вернуться.
– Далеко еще?
– Кажется, больше половины пробежали. В общем-то, теперь должно быть легче. Сейчас появится коридор, я тебе рассказывал.
– Пошли, – сказал мальчишка и вскочил, дожевывая кусок. – Уже не падает, видишь?
Выходить в жару не хотелось. Но после полудня под деревьями становилось даже опаснее, чем под прямыми лучами солнца: кора начинала выделять сок, не только дурно пахнущий, но способный и отравить.
– Сюда, – Доминус показал направление на старый могильный камень: здесь был когда-то похоронен один из Старейшин, звали его Арье-основатель. Великий был человек, он и селение, где жил Доминус, поставил, и имя ему дал – Счастливая юность, но имя это Доминус не любил, никакого счастья в юности не испытал, да и не знал, бывает ли оно вообще, или это выдумка Творцов, чтобы поставить перед человеком цель. Иначе – зачем жить?
Когда в самую жару они, наконец, поднялись на Холмы, оба валились с ног. Здесь через каждую сотню локтей стояли навесы из сушеной коры, да и деревья росли не так далеко друг от друга, как в Долине.
Они проковыляли мимо огромного каменного жертвенника высотой в два человеческих роста, миновали длинную аллею деревьев, которые, как утверждал Верховный, были когда-то специально высажены вдоль дороги, хотя, конечно, поверить в то, что деревья кто-то мог высадить, было трудно.
В хижину Верховного их не допустили, и Доминус, передав по цепочке послание от старейшин селения, побрел было к знакомому служке – устраиваться на отдых.
– А книги? – спросил мальчик.
– Ах да, – Доминус совершенно забыл, что именно книги и были причиной путешествия. – Я не обещал, что поведу тебя в Хранилище, как только мы придем! Я устал.
– Ты обещал.
– А, чтоб тебе... – Доминус по опыту знал, что от мальчишки не отвяжешься, придется идти.
К счастью, Хранилище располагалось не очень далеко, Доминус трижды прочитал Благодарение, а они уже дошли до узкого прохода между двумя вертикально стоявшими каменными плитами. Проход, в отличие от хижины Верховного, никем не охранялся, и они нырнули в темноту и тишину, будто в царство мертвых.
Шли на ощупь, и мальчишка несколько раз наступал Доминусу на пятки. Они вышли в казавшуюся бесконечной комнату с низким потолком, под которым на коротких цепях подвешены были масляные лампады, освещавшие столы с лежавшими на них книгами.
Из темноты выступил тощий старик, единственной одеждой которого была грубая набедренная повязка. Старик выглядел едва живым, и только взгляд его, внимательный и острый, заставлял подумать о скрытой силе.
– Доминус из Счастливой Юности, – сказал старик. – Последний раз ты поднимался на Холм двенадцать лет назад. А мальчика вижу впервые.
– Ты меня знаешь? – поразился Доминус.
– У меня хорошая память, – улыбнулся Хранитель. – Я запоминаю все и всех. Собственно, это моя профессия. Я записываю свои наблюдения специальными знаками, пополняя Хранилище. Так делал мой отец, а до него мой дед, сейчас я учу этому внука, потому что сына у меня нет. Итак, Доминус, как зовут этого мальчика и почему ты привел его сюда?
– Авраам, – сказал Доминус, – сын Давида. И не я его привел, а он меня.
– Авраам – редкое имя, – пробормотал старик, – а Давида я знаю, потому что он единственный с таким именем. Но мне никто не говорил, что у Давида есть сын.
– Шустрый малый, – осуждающе сказал Доминус, – но плохо чтит старших и...
– Ты сказал, – прервал его старик, – что он привел тебя сюда. Что это значит?
Мальчик вырвался, наконец, из цепких пальцев Доминуса и, подойдя к Хранителю, с неожиданным почтением опустился перед ним на колени.
– Ты, который помнишь все, – тихо сказал Авраам, – я хотел... я не знаю... я думаю...
– Ну-ну, – сказал Хранитель, – не настолько я мудр, чтобы падать передо мной ниц. Вставай-ка и перестань волноваться. Что ты хотел, чего ты не знаешь и о чем думаешь?
– У тебя... должна быть... книга, которая сохранилась от Первых людей...
Старик заставил мальчишку подняться с колен и, обняв за плечи, повел к низкой скамье.
– Кто рассказал тебе о Первых людях? – спросил он, усадив Авраама рядом с собой. О присутствии Доминуса он, казалось, забыл, и тот приблизился, чтобы слышать разговор – в конце концов, Давид, отец Авраама, именно его, Доминуса, будет расспрашивать о том, что делал его сын на Холмах.
– Никто, – сказал мальчик. – Я... не знаю. Мне снятся сны.
– Это точно, – подал голос Доминус. – Сны. Он их каждому рассказывает. Ерунда всякая.
– Помолчи, Доминус, – недовольно сказал старик.
– Снов о Первых людях я не рассказывал никому, – тихо сказал Авраам.
– Ты пришел, чтобы рассказать их мне?
– Н-нет... Просто... В одном из снов я узнал, что у тебя есть книга. Я должен найти ее и прочитать.
– Ты умеешь читать?!
– Нет, конечно, – не выдержал Доминус. – Что за глупости!
– Я не умею читать значки, – сказал мальчик. – Но мне сказали, и я пришел.
– Что ты знаешь о Первых людях? – спросил старик.
– Только то, что они жили давно. А потом все погибли. И не осталось ничего. Только камни кое-где. Глубоко под землей – остатки селений. И книга.
– Никто не знает, – сказал старик, – сколько раз рождался и погибал род людской с того дня, когда человек был сотворен впервые. Три? Пять? Сто? Когда на земле в последний раз – до нашего мира – жили люди, на этом вот месте, под нами, стояло огромное селение. Тысячи хижин. В книгах сказано, что имя ему было – Иерусалим.
– Иерусалим, – повторил Авраам. – Я знаю.
– Знаешь?!
– Я часто вижу это селение в моих снах.
– Ты не можешь...
– Я вижу его. Огромную стену с бойницами. Узкие улочки. Дома из белого камня. Огромные. Несколько домов стоят друг на друге и не проваливаются. Я иду куда-то. А за мной – люди, много людей. В разных одеждах. Черные в черном. Белые в белом. Черные в белом... – мальчишка говорил монотонно, он закрыл глаза и, казалось, отступил куда-то в свой мир, явившийся ему наяву. Доминус прикрыл рот ладонью, чтобы не закричать, а старик наклонился вперед, чтобы видеть выражение лица Авраама, не пропустить ничего, что стоило бы запомнить.
– Я прохожу под аркой на площадь перед Храмом. Он так огромен, что взгляд не может охватить его. И слышу голос. Молитву.
– Какую? – спросил старик, потому что мальчик неожиданно замолчал, слышно было лишь его тяжелое дыхание.
– За этим я и пришел к тебе, – сказал Авраам, вернувшись из мира видений в реальность склепа, дрожащего света лампад и тяжелого запаха подземелья. – У тебя должна быть книга с этой молитвой.
– Ты не умеешь читать...
– Все равно. Я должен увидеть книгу. Так мне сказали во сне.
Старик молча поднялся и заковылял в глубину Хранилища. Авраам шел за ним, Доминус – поодаль, испуганный и ничего не понимающий.
– Много лет назад, – заговорил Хранитель, – когда земля еще не тряслась, а камни Иерусалима не были окончательно съедены песком, эту книгу нашли мои предки в каких-то развалинах. Она написана на языке тех, кто здесь жил и кто давно уже не существует. Ни один человек сейчас, конечно, не понимает этих знаков. Я много раз пытался... Нет, разве можно понять язык людей, исчезнувших много поколений назад? Мои предки, Авраам, рассказывали кое-что о том времени. Фантазии, конечно. Дед моего деда слышал это от своего... Утверждают, что тогда люди умели летать по воздуху, ездить в повозках, не запряженных козами, передавать на огромные расстояния свой голос, превращать пустыни в сады. Они могли такое, чему даже названия не сохранилось. И все ушло в песок. Я даже не уверен, что эти рассказы действительно о времени Первых людей. Может, их сочинил кто-то из моих же предков? Может, и эту книгу написал кто-то из них, придумав тайные знаки, чтобы никто ничего не понял...
Они подошли к небольшому столу, стоявшему отдельно от других в самом дальнем углу Хранилища. Свет лампад сюда почти не проникал, но на столе стояла свеча, и старик зажег ее от ближайшего светильника.
Авраам вскрикнул, Доминус вытянул шею, а старик отступил назад.
Книга была сделана из полуистлевшей кожи. Так показалось Доминусу. Но, вероятно, материал был все же иным, никакая кожа не сохранилась бы, если на земле сменились тысячи (сколько их было?) поколений. Авраам с видимым усилием приподнял обложку.
– Да, – сказал он, – это книга, которую я искал.
Он провел пальцем по строке справа налево, заговорил монотонно, с усилием поднимая со страницы каждое слово.
– "Бэрейшит, – читал Авраам, – бара элохим эт ашамаим вэ эт аарец. Вэ аарец хайта тоу..."1)
Он читал все громче и увереннее, палец все быстрее скользил вдоль строк, и Доминус, не понимая ничего, ощущал явление какой-то неуправляемой силы, заставлявшей его вжиматься в стену. А старик неожиданно протянул к Аврааму тощие руки и стоял так, то ли не решаясь остановить чтение, то ли ожидая, что мальчишка сейчас потеряет сознание от умственных усилий и свалится замертво.
Сколько времени это продолжалось? Когда Авраам выкрикнул "вэ йасем баарон бамицраим"2) и с треском захлопнул книгу, Доминус опустился на пол Хранилища, потому что ноги не держали его. И обнаружил, что старик давно, видимо, сидит у ног мальчика, глядя на Авраама снизу вверх.
– Что это было? – спросил Доминус.
– Бэрейшит. «Бытие». Первая книга Торы, – отрывисто ответил Авраам.
– Кто ты? – едва слышно прошептал Хранитель, и Доминус понял, что старик уже знает ответ, точнее – надеется, что ответ будет именно таким, какой он хочет услышать.
– Тот, для которого написана эта книга. Тот, кто может понять ее скрытый смысл. Тот, кто направлен в этот мир, чтобы воссоздать Третий храм, воскресить мертвых и создать царство Божие на земле.
– Авраам, сын Давида, – благоговейно сказал хранитель. – Мессия.
– Мессия, – эхом повторил Авраам, впитывая звучание слова, примеряя его к себе.
– Я ничего не понимаю, – сказал Доминус, – о чем вы говорите? Откуда этот мальчишка знает грамоту древних? И что там было написано, в конце концов?
Оба – старик и ребенок – посмотрели на Доминуса как на шипящую змею. Змею можно убить, можно отшвырнуть ногой, можно пройти мимо, но можно ведь и снизойти до нее.
– Множество народов жили на земле тысячи поколений назад, – сказал старик медленно, подбирая слова. Он говорил не столько для Доминуса, хотя обращался именно к нему, сколько для себя, проверяя вслух мысль, пришедшую в голову, – и среди них был один, создавший эту книгу. Или – народ, для которого эта книга была создана. Они называли себя евреями. Людьми Израиля. Отец говорил мне, а ему – его дед... В одной из книг это предание описано подробно... Может быть, это было вообще единственное более или менее логичное предание о том, ушедшем времени... Люди Израиля. Их давно нет.
– О чем ты говоришь, старик? – надменно спросил мальчик. – Я Мессия. В моих снах я видел, что должен найти Тору и прочитать ее. И тогда пойму смысл своего явления в мир. Я нашел Тору и прочитал. Я понял смысл. Я пришел спасти мой народ.
У старика начала трястись голова. Это было так жутко, что Доминус даже не решился подойти, помочь, поддержать. Авраам тоже стоял неподвижно, ждал ответа. И начал уже страшиться его, потому что догадывался, каким он будет.
– Творцы, будь вы благословенны, – бормотал Хранитель, – за что вы поступили так с созданиями своими... Творцы, неужели прервали вы связь времен, чтобы наказание стало неотвратимым...
– Я понял, – сказал Авраам потухшим голосом, – я читаю в твоих мыслях то, что ты не решаешься сказать.
Они стояли друг против друга – старый и молодой, – и похоже, разговаривали глазами, Доминус не понимал ни слова в этом диалоге, но чувствовал в нем напряжение, способное уничтожить любого, кто посмеет вмешаться.
Наконец плечи старика опустились, взгляд погас, а мальчишка неожиданно всхлипнул и, подняв со стола книгу, которую он назвал Торой, бросил ее на пол. Доминус сделал шаг, чтобы посмотреть, что же изображено в этой книге, какие значки, а, может быть, и картинки, но книга, падая, захлопнулась. Обложка была шершавой на взгляд и, видимо, не очень приятной на ощупь.
– Почему Творцы всегда опаздывают? – сказал старик. Был ли это вопрос или только мысль, не обращенная ни к кому?
Авраам, вероятно, думал о том же, потому что сказал своим ломким детским голосом:
– Когда продумываешь мир на миллионы поколений вперед, разве так уж жалеешь об ошибке в десяток или даже тысячу?
– Но если от этой ошибки меняется судьба мира...
– Судьба народа. Но почему – мира? Мир бесконечен. Народ ушел, и народ пришел. Что он на пути Вселенной?
– Что же теперь будешь делать ты?
– Ты знаешь, – сказал мальчик.
Он повернулся и пошел к выходу. Доминус посторонился, Авраам шел прямо на него, не видя ничего перед собой. Да и как он мог видеть – сквозь слезы?
– Вы меня совсем запутали, – сказал Доминус. – Вы оба. Чем ты довел Авраама до слез, старик? Я никогда не видел, чтобы он плакал. Даже когда упал с дерева – прошлым летом...
– Ему есть о чем плакать, – отозвался Хранитель. – Доминус, об одном прошу тебя... Я не доживу, а ты не забудь... Когда его будут убивать... Помоги, чтобы он не мучился.

* * *
Всю дорогу домой Авраам молчал. Доминус сначала приставал с вопросами, но потом отстал, мальчишка всегда был упрям, сам заговорит, если захочет.
Обратный путь казался более легким. Солнце село, сумеречное небо светилось сполохами от горизонта до горизонта, и можно было не бояться темноты. Правда, в песок время от времени падали с высоты стрелы молний, но это была привычная опасность, в пустыне она была не больше, чем в селении. Если Творцы хотят наказать, от них не скроешься.
Под кроной Лоредана мальчишка решил почему-то сделать привал, хотя дом был уже рядом. Доминус не стал спорить, за этот долгий день он понял, что если и есть человек, который точно знает, чего хочет, то это Авраам.
– Что сказал тебе Хранитель на прощание? – неожиданно спросил мальчишка. Доминус вздрогнул.
– Ничего, – ответил он торопливо. – Обычные слова...
– Ты не можешь скрывать мысли, Доминус, – вздохнул Авраам, – и никто не может. Не бойся. Тебе не придется меня спасать. Все кончено. Я опоздал...
Он протянул руку на запад, где совсем недавно опустилось солнце.
– Там, – сказал он, – было море. Море – это место, где много воды, от горизонта до горизонта. И не качай головой, я в своем уме. А здесь жил народ. Здесь... Но – тогда. Они ждали меня. Творец, почему ты привел меня в мир сейчас? Кого наказал ты? Их? Меня? Творец, возьми назад все, что ты дал мне...
Мальчишка опустился на колени, погрузил ладони в песок, бормотал что-то, плакал – надрывно и всхлипывая. Доминусу было страшно, он не знал, что делать. Ему казалось, что за этот день Авраам прожил всю свою жизнь, и сейчас ему не девять лет, а все сто, и плачет он о том, что жил напрасно. Можно приласкать мальчишку, но как успокоить старого мудреца?
– Мессия, – повторил он. Слово было непонятным, оно ничего не означало. Может быть, имя? Может быть, прозвище. Может быть, судьба...
Авраам, сын Давида, Мессия, опоздавший родиться на восемь тысячелетий, плакал о чем-то, чего уже никто не мог понять.

1) В начале создал Бог небо и землю. И была земля пуста... (ивр.)
2) И положили во гроб в Египте (ивр.)

Время от времени в Живом журнале вспыхивают (впрочем, быстро и гаснут) дискуссии о фантастике. Вот и несколько дней назад прошли несколько интересных обсуждений в журналах Д. Володихина и Э. Брегиса.
http://breg.livejournal.com...
http://volodihin.livejourna...
http://volodihin.livejourna...
Говорили о том, как сказывается на творчестве авторов участие в так называемых литературных проектах (типа «Этногенеза», «С.Т.А.Л.К.Е.Р.» и пр.), о том, существует ли в реальности (и если существует, то чем отличается) «седьмая волна» в российской фантастике. Не хочу сейчас конкретизировать свое отношение ни к «проектам», ни к «волнам». Но вот на что обратил внимание (да и как было не обратить, если это бросается в глаза?) – НИКТО из участников дискуссии не вспомнил о существовании научной фантастики. Говорили о городской сказке, социальной фантастике, мистической... какой угодно, только не о научной. Видимо, действительно нет уже (или еще?) такого направления в российской фантастике, а, значит, и говорить не о чем? Отдельные произведения отдельных авторов, к сожалению, не делают погоды (упомяну А. Первушина, Я. Верова и И. Минакова, а из «старой гвардии» - В. Рыбакова, О. Дивова, А. Громова).
Хорошо, не будем использовать слово «научная». Похоже, среди любителей фантастики (во всяком случае – большинства) НФ не в чести. Но, как мне всегда почему-то казалось, научная фантастика, по крайней мере, является чтением интеллектуальным. И соответственно, научная фантастика в более широком понимании относится к интеллектуальной прозе (и интеллектуальному направлению в фантастической литературе).
Д. Володихин в своей статье (не новой, но обсуждаемой сейчас заново, поскольку актуальности своей она не утратила) говорит об интеллектуальной фантастике, рассуждая о «седьмой волне» и противопоставляя авторов-интеллектуалов участникам «проектов».
Чтобы было понятно, о чем речь, Д. Володихин дает определение интеллектуальной фантастики, которое и привело меня в недоумение. В статье приведены два критерия интеллектуальности фантастики. Критерий первый: автор-интеллектуал «отучился делать элементарные ляпы против языка, сюжета и жанровой заданности текста. У них привит вкус к тому, чтобы совершенствовать литературный класс, не застревая на производстве незамысловатых боевичков». Второй критерий: «авторы рассматривают в качестве образцов не то, что рождено в недрах фантастики, а то, что принадлежит полю классической литературы, или хотя бы тяготеет к ней. Во всяком случае, они стараются мыслить категориями литературы в целом, а не одной только фантастики».
Иными словами, авторы-интеллектуалы отличаются от прочих тем, что умеют не делать ляпов и совершенствуют свой класс, а также берут пример с классиков мировой литературы. По-моему, это признак элементарной литературной грамотности, при чем здесь интеллект? Если авторы-неинтеллектуалы (скажем, участники пресловутых «проектов») даже этим двум критериям не соответствуют, то они что, вообще безграмотны?
Я (видимо, по наивности) предполагал, что речь в дискуссии пойдет о том, что НОВОГО сказал автор, какие НОВЫЕ мысли, идеи, проблемы и их решения есть в его произведениях. Какие перспективы видит автор-интеллектуал у общества и науки... Но об этом в дискуссии никто даже не вспоминает!
Вот, кстати, определение интеллекта из Википедии: «Под современным определением интеллекта понимается способность к осуществлению процесса познания и к эффективному решению проблем, в частности при овладении новым кругом жизненных задач». Как это определение соотнести с критериями Володихина, определяющими российскую интеллектуальную фантастику?
Получается (на мой – возможно, странный – взгляд), что российской интеллектуальной (уж не говорю о научной) фантастики нет вообще. Конечно, это сугубо личный вывод, и я буду благодарен каждому, кто даст ссылку на произведение, содержащее НОВУЮ фантастическую идею, проблему, мысль - в общем, текст, где видна была бы работа интеллекта автора, а не его способность складно писать, улучшать стиль и проводить аллюзии на мировые шедевры литературы. Участники дискуссии говорят о своеобразии стиля, сюжетов, чего угодно, но слов «мысль, идея, проблема» - нет. Или я не заметил?
Авторы «седьмой волны» определяют себя, как фантасты, но чем они отличаются от В. Сорокина, Т. Толстой, да от любого из нынешних мейнстримовцев? У мейнстримовцев ведь тоже какой нынче роман ни возьми - нигде не обходится без элементов мистики, сверхъестественного, фантастического. Какая разница тогда между ними и фантастами? Отличие фантаста В. Данихнова от нефантаста В. Сорокина, видимо, только в том, что Данихнов (один молодых фантастов «седьмой волны») пишет хуже Сорокина? И получается, что так называемая интеллектуальная фантастика – это лишь ухудшенный вариант боллитры? Прочитав «Девочку и мертвецы» Данихнова и «Пряничный Кремль» В. Сорокина, не заметил, честно говоря, чтобы по уровню воображения эти два автора сильно отличались друг от друга, и чтобы В. Сорокин в этом смысле превосходил В. Данихнова.
Почему «Сад Иеронима Босха» Т. Скоренко опубликован в издательстве фантастики «Снежный ком. Москва», а не в боллитровском журнале «Новый мир»? Что в книге Скоренко специфического, делающего роман именно фантастикой – если сравнить его с некоторыми произведениями «боллитровцев»? Чем герои Скоренко фантастичнее графа Т. в романе Пелевина или опричников Сорокина? Видимо, он всего лишь хуже написан? Отказавшись от науки, от НФ идей и НФ проблематики, российские фантасты, по-моему, сами себя поставили в положение догоняющих по отношению к боллитре. Не могу представить, чтобы А. Беляев, И. Ефремов, Г. Альтов и другие советские НАУЧНЫЕ фантасты стремились не отличаться от В. Каверина или В. Астафьева (можете подставить другие имена, суть не изменится)...
Так что же такое «интеллектуальная фантастика»? Как мне кажется, она появится в России только тогда, когда возродится (на новом, современном уровне) фантастика научная – литература НОВЫХ идей, НОВЫХ мыслей, НОВЫХ проблем. Когда появятся не три-четыре автора НФ, а именно новая волна... восьмая, девятая, неважно. Когда в фантастику вернется ИНТЕЛЛЕКТ, а стиль, сюжет, умение складывать слова будут тем, чем и должны быть – признаком ЛИТЕРАТУРНОГО УМЕНИЯ (возможно, таланта) и ничем больше.

Вот окончание рассказа "Бык Посейдона" - текст, к сожалению, не уместился в одном "окне":

Миссис Чендлер, все это время сидевшая, опустив голову и сохраняя на лице отрешенное выражение, подняла на Пуаро отсутствующий взгляд.
– Я... Я могла бы поклясться, – тихо сказала она, – что Чарлз не вставал с постели. Могла бы...
– Могли бы... – повторил Пуаро. – Но... В вашей фразе, миссис Чендлер, содержится невысказанное "но".
– Я сплю очень крепко, мистер Пуаро. И, если бы меня действительно заставили дать присягу... Я не смогла бы утверждать...
– Вы всегда спите так крепко? – Пуаро наклонился вперед. – А по утрам просыпаетесь с тяжелой головой, верно?
– Не всегда, но случается.
– И именно в те ночи, когда ваш супруг уходил из дома, вы спали крепко и просыпались поздно... А проснувшись, обнаруживали Чарлза рядом с собой...
– Да.
Пуаро покачал головой.
– Вот и ответ, господа. Снотворное. Миссис Каролина не принимает никаких препаратов, но в те ночи... Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Безусловно, – сердито произнес Хью. – Вы хотите сказать, что брат подсыпал Каролине снотворное, чтобы она не смогла свидетельствовать против него.
– О, Господи, – пробормотала Диана.
– Возможно, что именно так и было, – философски заметил Пуаро. – Но я продолжу свою мысль. Чарлз Чендлер, избавившийся от своей наследственной болезни, вдруг неожиданно впадает в буйство, но при этом странным образом помнит, что в те ночи, когда он уходит из дома, нужно позаботиться о том, чтобы это осталось незамеченным. Он забывает о мелочах, как каждый из нас, но, как любой преступник, помнит, что не нужно оставлять отпечатков пальцев... Похоже, что мистер Чендлер не столько был безумен, сколько изображал безумного. Но тогда, господа, он вовсе не случайно выбрал для первого налета дом глухой миссис Лоуренс, для второго – дом отсутствующих мистера и миссис Паркинсон, и так далее. Совершая налеты, он преследовал какую-то вполне определенную цель. И тогда система, о которой я говорил, видится уже совершенно иначе, вы не находите? Он что-то искал, разбрасывая вещи, что-то вполне конкретное. Что?
– Боже, о чем вы говорите, месье Пуаро! – воскликнула Диана, вскакивая на ноги. – Что мог искать отец у миссис Лоуренс, которую никогда не видел? Для чего ему были бедные Паркинсоны, о которых он не имел ни малейшего представления? И что общего у отца могло быть с миссис Пембридж?
– Да, – прервал девушку Пуаро, – действительно, что общего могло быть у вашего отца с миссис Пембридж? У Чарлза Чендлера – ничего, согласен. А у Патрика Чендлера?
– Все эти слухи не стоят и ломаного гроша! – гневно сказала Диана. – Но даже, если дед бывал у миссис Пембридж, что понадобилось у нее моему отцу?
– Но это же очевидно, – удивился Пуаро. – Обратите внимание: разгром учинялся в гостиных, в кабинетах, на кухне, где много шкафчиков, в которых можно спрятать какую-нибудь бумагу. Бумагу он и искал. Ведь Патрик Чендлер умер, не оставив завещания, верно?
– Да, – кивнул Хью.
– Он не любил свою жену, и вы, оба брата, это хорошо знали. А любил он последние годы жизни миссис Пембридж, и об этом вам тоже было хорошо известно. Он проводил у миссис Пембридж вечера, а то и ночи, там же, бывало, занимался делами, подписывал бумаги... Я не ошибаюсь?
– Нет, – буркнул Хью. – И что из этого следует?
– Да только то, что, составив завещание, отец ваш мог передать его на хранение, временное или постоянное, миссис Пембридж. И возможно, в этом завещании он отказывал в наследстве своей жене Этель – в пользу сыновей или других родственников. Потом Патрик скоропостижно умирает, вдова прибирает деньги к рукам и покидает город, оставив детям лишь дом да скотобойню, с которой ни Чарлз, ни, тем более, вы, Хью, не можете управиться. А миссис Пембридж хранит бумаги Патрика, поскольку он не дал ей никаких указаний на этот счет. К сожалению, я не смог поговорить об этом с миссис Пембридж, ее сейчас нет в городе...
– Как бы то ни было, – продолжал Пуаро, взглядом попросив Диану сесть, – не так давно Чарлзу стало известно о существовании завещания. Самое естественное предположение: отец оставил деньги ему, как старшему сыну. Или поделил между сыновьями, что тоже составило бы немалую сумму. Что должен был предпринять Чарлз? Пойти к миссис Пембридж и потребовать завещание отца? Но, если женщина молчала столько лет, значит, у нее были к тому основания. Стала бы она разговаривать с Чарлзом? Весьма сомнительно. Если же она стала бы все отрицать, а Чарлз потом взломал замок и попытался сам обнаружить бумаги, то сразу стало бы ясно, кто и, главное, с какой целью произвел взлом. Он придумал иной ход: имитировать собственное буйство. Он знал, что ни брат, ни падчерица не заметят его отлучек, а жене он подсыпал снотворное. Он не мог сразу пойти громить квартиру миссис Пембридж, чтобы полиция не сделала очевидных выводов. Ведь он не мог быть полностью уверен в том, что завещание существует, и что оно действительно находится у миссис Пембридж. Поэтому он сначала разгромил дом глухой миссис Лоуренс. Это было совершенно безопасно, старуха ничего не слышала. Потом он отправился к Паркинсонам, зная, что их нет дома. Здесь он рисковал больше, но все обошлось. И лишь затем он выполнил свою задачу. Миссис Пембридж гостила у родственников, и все удалось как нельзя лучше.
– Вы хотите сказать, – воскликнул Хью, приподнимаясь, – что Чарлз нашел завещание отца?
– Терпение, сэр! У нас ведь есть еще два налета, и в этих двух случаях дело, к сожалению, не обошлось без жертв. Если Чарлз обнаружил завещание, то зачем он отправился громить Клейтонов и Райсов?
– Чтобы замести следы, – пробормотал Хью, – это же очевидно.
– Но, если он нашел завещание, – терпеливо сказал Пуаро, – зачем было рисковать? И уж подавно он не стал бы делать глупость, сталкивая мистера Клейтона с лестницы. Нешуточное дело! Если Чарлз не был безумен, он не должен был нападать на мистера Клейтона и тем более – убивать мистера Райса. Если же Чарлз не отдавал отчета в своих действиях, то ему нечего было искать в доме миссис Пембридж. И в любом случае – что он сделал с завещанием?
– Вы так говорите об этом завещании, – тихо произнесла миссис Чендлер, – будто твердо уверены в его существовании. Это ведь всего лишь...
– Всего лишь мое предположение, согласен, – кивнул Пуаро. – Но если исходить из того, что Чарлз не был безумцем... И если он нашел то, что искал, как он поступил с этим документом? Как, подумал я, поступил бы я сам, если бы обнаружил важную бумагу, и если бы не мог пока ни предъявить ее открыто, ни хранить у себя дома, где каждый момент следовало опасаться обыска. Ведь инспектор Драммонд только и ждал момента...
– И к какому выводу вы пришли? – нетерпеливо спросил Хью.
Пуаро повернулся к адвокату, о присутствии которого все, казалось, забыли. Мистер Вильямс сидел, откинувшись на спинку кресла, и внимательно слушал, ни словом, ни жестом не проявляя своей заинтересованности в разговоре.
– Мистер Вильямс, расскажите, пожалуйста, о том, что произошло неделю назад.
– Я получил по почте пакет, – не торопясь, произнес адвокат, – внутри которого находился запечатанный конверт, адресованный компании "Говард и Вильямс".
– Говард...
– Мистер Майкл Говард был адвокатом семьи Чендлер и моим компаньоном, – пояснил Вильямс. – Он скончался два года назад.
– Вы вскрыли письмо?
– Нет, – с достоинством ответил адвокат, – потому что на конверте было написано "Вскрыть в случае предъявления имущественных претензий". Ниже стояла подпись мистера Патрика Чендлера и дата – 23 мая 1931 года.
– Дед умер зимой тридцать второго, – сдерживая слезы, произнесла Диана.
– Что вы сделали с письмом? – поинтересовался Пуаро.
– Я нашел в делах, оставшихся после мистера Говарда, бумаги, касавшиеся семьи Чендлер, и сличил почерки. Надпись на конверте, безусловно, была сделана рукой покойного Патрика Чендлера.
– Завещание, – вырвалось у Дианы.
– После этого, – продолжал адвокат, – я положил письмо в сейф и достал его оттуда лишь сегодня по письменному указанию прокурора Мак-Кензи. Меня посетил инспектор Драммонд...
– В конверте действительно было завещание покойного Патрика Чендлера? – нетерпеливо спросил Пуаро.
– Да, – кивнул адвокат и, увидев напряженные лица присутствующих (даже Каролина наклонилась вперед, стараясь не пропустить ни слова), добавил: – В двух словах могу сказать, что Патрик Чендлер завещал все свои деньги падчерице старшего сына, мисс Диане Мейберли.
– Мне? – воскликнула девушка, прижав руки к груди.
– О, Диана... – сказала Каролина. – Патрик был так добр к тебе...
– Глупости! – отрезал Хью, пристально глядя на адвоката. – Не было этого в завещании! Вы лжете!
Адвокат спокойным движением открыл портфель, лежавший у него на коленях, достал с десяток бумаг и начал медленно перебирать их в поисках нужной.
– Да вот она, вы ее держите в правой руке! – Хью вскочил на ноги и попытался выхватить бумагу.
– Позвольте, мистер Чендлер, – сказал Пуаро, – откуда вам известно, что это именно та бумага? Вы видели ее прежде?
Хью не слышал вопроса, все его внимание было приковано к бумаге, которую он, наконец, сумел вырвать из пальцев адвоката. Он повертел лист в руках и отшвырнул в сторону.
– Вы! – крикнул он. – Где завещание? Это чистый лист!
– Спокойнее, мистер Чендлер, – раздался еще один голос, и в гостиной появился инспектор Драммонд. – Завещание Патрика Чендлера, которое вы послали адвокату, находится в сейфе, где ему и положено быть. Дайте-ка ваши руки, я арестую вас по подозрению в убийстве мистера Райса и разбойных нападениях.
Хью издал громкий крик и бросился к двери, но инспектор встал на его пути, и неизвестно, кто одержал бы верх в потасовке. Но два констебля, ввалившиеся в гостиную, скрутили Хью Чендлера, продолжавшего изрыгать проклятия.
– Спасибо, мистер Вильямс, – вежливо сказал Пуаро, пожимая адвокату руку. – Сам Гаррик не сыграл бы лучше.

XIII

На следующее утро, после завтрака, во время которого Пуаро с аппетитом съел тосты и крутое яйцо, а женщины не ели ничего, поскольку внимание их сосредоточилось на Чарлзе, умявшем огромную порцию омлета, все собрались в гостиной. Утро выдалось сумрачным, шел дождь, Пуаро сел поближе к камину и прервал очередное восклицание Чарлза "О Господи, Хью!" словами:
– Разве вы так уж удивлены поступком брата?
Чарлз Чендлер сложил на груди свои мускулистые руки.
– Нет, месье Пуаро, – сказал он, подумав. – Нет, не удивлен. И знаете, что я вам скажу? Все было против меня, и мне действительно начало казаться, что я мог вставать во сне и учинять все эти кошмары!
– На это и рассчитывал Хью, – кивнул Пуаро. – Он допускал, что вы, сломленный и ничего не понимающий, могли признать свою вину. В любом случае, вас ожидала или веревка, или психиатрическая лечебница до конца дней...
Чарлз содрогнулся.
– О, мистер Пуаро, – воскликнула Каролина, взяв мужа за руку, – что же происходило на самом деле? Вы – великий человек!
– Не мне судить, – Пуаро с достоинством провел пальцами по своим великолепным усам. – Напротив, я считаю, что с самого начала проявил непростительное легкомыслие. Я правильно определил, что следующее преступление может привести к убийству. Но, предвидя следствия, я не мог определить мотив. К тому же, поговорив с людьми, я так и не нашел никакой связи между пятью пострадавшими. Я не мог самому себе ответить на вопрос: были это действия безумца или разумного человека? Но, когда я узнал о связи миссис Пембридж с Патриком Чендлером, все встало на свои места. Стало понятно, почему именно этот случай оказался исключением из правила. И стало очевидно, что действовал Чарлз Чендлер в полном сознании.
– Вы сказали – Чарлз? – воскликнула Диана.
– В то время у меня еще не было оснований для того, чтобы думать иначе. Но когда я понял, что в доме миссис Пембридж искали и, скорее всего, нашли некую вещь, я понял, что преступником не мог быть ваш муж, миссис Каролина. Ибо тогда все последующие действия, и уж тем более – убийство, становились бессмысленными.
– Почему же? – возразил Чарлз. – Если я, по-вашему, не хотел показать, что интересовался именно домом миссис Пембридж, то должен был бы совершить еще один-два налета, чтобы запутать картину, верно ведь?
– Нет, неверно, – сказал Пуаро. – Допустим, что это действительно были вы, и что вы искали документ, предполагая, что в нем закреплены ваши права на наследство. В противном случае этот документ вам был бы просто не нужен. Но, если так, то, найдя его, вы обязаны были предать документ гласности – иначе для чего было рисковать?
– Ну... безусловно, – протянул Чарлз.
– Далее. Если вы действовали в здравом уме и твердой памяти, зачем нужно было учинять вообще эти разгромы? Разве вы не могли, воспользовавшись отсутствием миссис Пембридж, в полной тишине войти, как это и было сделано, и потихоньку обшарить дом? А потом предъявить найденный документ? И никому бы в голову не пришло, что вы получили его не совсем законным путем.
– Да... пожалуй, – согласился Чарлз.
– Все события можно было уложить в совершенно иную схему, и я думал о ней, но она выглядела противоречивой, потому что не объясняла двух последних событий. Я имею в виду предположение, что некто намеренно изображал буйный нрав и подбрасывал улики, компрометирующие Чарлза Чендлера. Этот некто сам был заинтересован в чем-то, имевшемся в доме миссис Пембридж. Если некто искал завещание Патрика Чендлера, то логично было предположить, что это один из вас троих. Одно время я даже подозревал мисс Диану!
– Меня? – воскликнула девушка.
– Ну, месье, это просто глупо, – покачал головой Чарлз. – Так разгромить помещение не могла бы слабая женщина...
– Вы полагаете? – улыбнулся Пуаро. – По сути, я обнаружил только один предмет, который мисс Диана или миссис Каролина не смогли бы самостоятельно перевернуть. Это – диван в гостиной Клейтонов. Мысль о возможной виновности мисс Дианы мелькнула у меня именно тогда, когда я понял, что диван перевернула миссис Клейтон, потратив немало усилий, – она хотела изобразить разгром большим, чем он был на самом деле. Нет, мистер Чендлер, разбрасывать бумаги и кастрюли, устраивая при этом грандиозный шум, могла бы и слабая женщина.
– Так вы что же, – осведомился Чарлз, – могли предъявить обвинение Диане?
– О! – поднял руки Пуаро. – Я недолго пребывал в заблуждении. Мисс Диана не могла этого сделать по другой причине. Вы же видите, мистер Чендлер, как к вам относится ваша падчерица. Как к родному отцу, верно? А тот, кто устраивал эти налеты, вел дело к обвинению в убийстве! Вот, что мне нужно было понять с самого начала. Я искал мотив. Я его нашел – преступник искал завещание, которое хранила миссис Пембридж. Но целью, истинной целью, и я должен был это видеть, ведь цепочка была ясна с самого начала, – истинной целью было убийство! Убийство ставило точку. Преступнику нужно было не просто списать на Чарлза Чендлера налеты, ему нужно было, чтобы Чарлза Чендлера обвинили в убийстве!
– Когда я, наконец, понял эту деталь, стало очевидно, кто преступник, – закончил Пуаро, торжествующим взглядом оглядев слушавших его с варажением ужаса на лицах Каролину, Диану и Чарлза. – Ибо только одному человеку было выгодно навсегда убрать Чарлза со своего пути.
– Не понимаю, – прошептала Диана.
– Но это очевидно! Что могло содержаться в завещании Патрика Чендлера? Наверняка там не шла речь о миссис Этель, иначе Патрик не стал бы хранить бумаги у любовницы. И вряд ли в завещании говорилось о мисс Диане или миссис Каролине, эти женщины были ему, по сути, чужими, хотя, как я понял, он хорошо к ним относился. Значит, скорее всего, завещание было составлено в пользу сыновей. Или одного сына. Следовательно, в завещании были заинтересованы либо вы, мистер Чендлер, либо ваш брат Хью. Как я уже говорил, ваши действия были неразумны и нелогичны. Значит, оставалось одно – предположить, что завещание искал ваш брат Хью, который остро нуждался в деньгах, особенно в последнее время, когда он наделал огромное количество долгов.
– Каким-то образом Хью узнал о завещании отца, – продолжал Пуаро. – Возможно, просто догадался путем логических умозаключений, умом он не обделен. Он понимал, что, если завещание составлено в вашу пользу, Чарлз, то ему так и не избавиться от роли нахлебника. Если деньги были оставлены обоим сыновьям, то придется отдать вам половину, что тоже не казалось Хью правильным. Но если старший брат совершает преступление, например, убийство, если он признается недееспособным или вовсе... Вы понимаете? Тогда единственным наследником остается он, Хью Чендлер. Вот почему ему было совершенно недостаточно обнаружить бумагу! Ему нужно было, чтобы вас, Чарлз, обвинили не только в буйном поведении, но непременно в гораздо более тяжком преступлении – убийстве! На месте мистера Райса мог оказаться кто-то другой, но кто-то непременно был бы убит, и безумца Чарлза Чендлера упекли бы в желтый дом или послали на виселицу. А потом Хью является к адвокату, предъявляет имущественные претензии, завещание, которое он самолично запечатал в пакет и отправил мистеру Вильямсу по почте, вскрывают и... Цель достигнута.
– Ужасно, ужасно! – воскликнула Каролина. – Родной брат! Значит, я была права, и Чарлз никогда не уходил от меня по ночам?
– Как он мог это делать, если, как и вы, спал крепким сном? Хью давал снотворное вам обоим. Скорее всего, и мисс Диане тоже. В те ночи вам снились кошмары, и наутро вы не могли отделить сон от яви, а когда приходил инспектор Драммонд, Чарлз даже не мог с уверенностью утверждать, что не делал того, что ему приписывали...
– А если бы Хью не попался, когда вы с мистером Вильямсом разыграли этот спектакль? – со страхом в голосе спросила Диана.
– Он не мог не попасться, – улыбнулся Пуаро. – Сеть была прочной. Хью все эти дни жил в сильнейшем напряжении. Согласитесь, он не был прирожденным убийцей. И когда вдруг все пошло прахом... Хью – художественная натура. Он эмоционален, он умен, и поймать его на логических противоречиях было невозможно. Как тонко продумал он систему улик против собственного брата! Ни одного прямого доказательства. Он брал с собой ботинок Чарлза и пачкал его краской. Он ронял платок Чарлза. Он не подбрасывал орудие убийства в комнату брата, а ронял топорик неполеку от дома... Нет, господа, против такого человека, как Хью, могла сработать лишь эмоциональная ловушка...
– Достаточно ли будет для присяжных одного только признания Хью? – глухим голосом спросил Чарлз.
– Одного признания, конечно, мало, – согласился Пуаро. – Но теперь инспектору Драммонду нетрудно будет добыть и более надежные доказательства. Снотворное, например, которое Хью выписывал якобы для себя, несколько пачек были обнаружены при обыске в его комнате. Следы его пальцев – как ни старался, он все же оставил отпечаток на конверте...
– Я так вам благодарна, мистер Пуаро! – воскликнула Диана.
– Дорогая мисс, – галантно ответил сыщик, – я всего лишь поймал сетью быка Посейдона.

Последняя, четвертая, литературная мистификация - Эркюль Пуаро, любимый персонаж Агаты Кристи. У королевы детектива есть серия рассказов "Подвиги Геракла" (Эркюль и есть Геракл). Среди этих рассказов есть "Критский бык". Так вот, в "Черной маске" мой рассказ был представлен как найденный в архивах и впервые переведенный на русский язык первоначальный вариант "Критского быка" - совсем, впрочем, другой по сюжету. Вот этот "вариант":

Агата Кристи

БЫК ПОСЕЙДОНА

Девушка, ожидавшая Пуаро в гостиной, не выглядела испуганной. Она с любопытством оглядывала помещение, взгляд ее скользил по корешкам книг, по коллекции оружия на стене, и наконец, остановился на хозяине квартиры, тихо вошедшем в комнату.
– Месье Пуаро? – сказала посетительница, и голос ее прозвучал напряженно, хотя и без тени робости.
– Эркюль Пуаро, к вашим услугам, – отозвался великий сыщик и, пройдя к своему креслу, сел так, чтобы видеть не только лицо неожиданной гостьи, но и всю ее ладную фигуру.
– Вас зовут...
– Диана Мейберли, – быстро сказала девушка, – я живу в Лойд-Мейноре..
– И дело, которое привело вас ко мне, касается вашей семьи, причем вам бы очень не хотелось какой-либо огласки.
– Да... – протянула Диана и неожиданно выпалила на одном дыхании: – Месье Пуаро, он не мог сделать того, в чем его обвиняют!
– Его? – Пуаро сложил руки на животе и с интересом посмотрел на посетительницу. – Вашего жениха? Брата?
– Моего отца, месье! Чарлза Чендлера.
– Чендлер, – Пуаро приподнял брови. – Ваша фамилия – Мейберли, сказали вы?
– Да... Видите ли, месье Пуаро, Чарлз мне не отец, а отчим, он женился на моей матери, когда мне было всего три года, и всегда относился ко мне, как родной отец... нет, даже лучше, чем мог бы...
Девушка запнулась, и Пуаро подбардивающе кивнул:
– Продолжайте, пожалуйста. Кто же и в чем обвиняет вашего отчима Чарлза Чендлера?
– Трудно сказать в двух словах... Началась эта странная история довольно давно...
– В таком случае, начните с самого начала. И прошу вас, не нужно волноваться.
– Хорошо, месье Пуаро. Наш дом, Лойд-Мейнор, находится в Кавершеме, это в десяти милях от Лондона, в Оксфордшире. Кавершем – городок небольшой, там редко что случается. И поэтому, когда три месяца назад разгромили квартиру миссис Лоуренс, город обсуждал это целую неделю.
– Разгромили? – заинтересованно спросил Пуаро.
– Ночью кто-то проник в дом через заднюю дверь и учинил настоящий разгром в комнате, которая примыкает к спальне. Сбросил на пол книги, вытащил ящики из столов, повалил торшер и стулья...
– Я полагаю, в доме в этот час никого не было?
– Там живет старая миссис Лоуренс, ей семьдесят, и она глуха, как тетерев. Она утверждала, что слышала сквозь сон какой-то шум, но так и не поняла, то ли это ей снится, то ли что-то на самом деле падает и грохочет... Во всяком случае, она не встала, и обнаружилось все только утром, когда пришла служанка, чтобы приготовить миссис Лоуренс завтрак.
– Что-нибудь украли?
– По словам миссис Лоуренс – ничего. Во всяком случае, драгоценности, которые она хранила в нижнем ящике стола, остались на месте, хотя сам ящик лежал на полу.
– Возможно, вор искал какой-то документ? – сказал Пуаро.
– Полиция сначала тоже высказала такое предположение, – кивнула девушка. – Но неизвестный разгромил не только комнату, но еще и на кухне все перевернул вверх дном. А там никогда никаких бумаг не было в помине, разве что книга кулинарных рецептов мадам Турень, но ее не тронули. Зато все кастрюли оказались на полу, половина тарелок побита, соль и сахар рассыпаны... Но самое странное...
Мисс Мейберли неожиданно замолчала, прикусив губу.
– Да, да, – встрепенулся Пуаро. – Самое странное, сказали вы...
– На полу возле двери, которая вела из кухни в коридор, полицейские нашли носовой платок, который не принадлежал миссис Ларсон. Мужской платок с вензелем. Три буквы: СМС.
– Си-Эм-Си, – повторил Пуаро. – Чарлз...
– Чарлз Майкл Чендлер, – удрученно сказала мисс Мейберли. – Это был платок моего отца.
– Замечательно! – воскликнул Пуаро.
– Замечательно? – растерянно переспросила Диана.
– О, – Пуаро взмахнул руками. – Я полагаю, мадемуазель, что в ту ночь ваш отчим Чарлз Чендлер спал крепким сном в своей постели? В конце концов, согласитесь, платок – очень ненадежная улика. Его могли потерять, кто-то мог им воспользоваться... Но продолжайте, прошу вас!
– Инспектор Драммонд пришел поговорить с отцом и спросил о платке. Все разъяснилось, как вы и предположили: у отца несколько недель назад потерялся платок, наверное, просто выпал из кармана... А ночью отец спал.
– И это подтвердили по крайней мере два свидетеля...
– Да... То есть, нет, кто мог это подтвердить? Все спали, никто ничего не слышал, а утром двери в доме были заперты изнутри, как всегда... Но самое ужасное, месье Пуаро... Уходя, инспектор Драммонд обратил внимание на туфли, которые стояли в прихожей. Черные туфли... На них был какой-то белый налет... Инспектор поднял их и стал рассматривать. И сказал, что кто-то наступил в этих туфлях на просыпанную соль... Вы понимаете, месье Пуаро? Это были туфли моего отца!
– Вполне достаточно для провинциального полицейского, чтобы придти к вполне определенным выводам, – вздохнул Пуаро. – Вероятно, еще у двух десятков жителей Кавершема можно было обнаружить туфли, выпачканные в соли или сахаре.
– А платок, месье? Был еще платок...
– И что же? Инспектор предъявил вашему отчиму обвинение?
– Нет, он только сказал, что все это очень подозрительно. И потому, когда подобное произошло во второй раз...
– Во второй? – поднял брови Пуаро. – Вы хотите сказать, что в доме миссис... э-э... Лоуренс...
– Нет, это произошло у Паркинсонов. Прошло почти полтора месяца, все начали забывать о том, что случилось. У миссис Лоуренс, в конце-то концов, ничего не пропало. Но слухи в городе ходили... Вы же знаете эти провинциальные города, где из любой мухи делают слона, а каждый намек, особенно неверно истолкованный, воспринимается как надежное доказательство...
– Да-да... – пробормотал Пуаро. – А ваш отчим, мадемуазель, в каких отношениях он был с этой мадам Лоуренс?
– Ни в каких, месье! Он и не подозревал о ее существовании до того утра, как... Да и сама старуха Лоуренс, когда инспектор начал расспрашивать ее об отце, твердо сказала, что никогда не встречалась с мистером Чендлером, хотя, конечно, слышала о нем. Семья Чендлеров много лет живет в Кавершеме, и нет ничего удивительного, что...
Диана замолчала, глядя на солнечный зайчик, смело перебравшийся с потолка на книжную полку.
– Вы сказали, – напомнил Пуаро, – что второй раз это произошло в доме...
– В доме Паркинсонов. Полтора месяца спустя. Кто-то проник через черный ход...
– Похоже, – пробормотал Пуаро, – что черный ход в ваших домах специально существует для того, чтобы им пользовались грабители.
– В Кавершеме, – с некоторой гордостью в голосе заявила Диана, – многие не запирают на ночь черный ход. А некоторые – и главный. У нас нет воров, месье Пуаро. То есть, не было до...
– Значит, у Паркинсонов что-то украли? – заинтересованно спросил Пуаро.
– Это неизвестно, – покачала головой Диана. – У них в доме такой тарарам, что сами хозяева порой не могут найти вещь, которую держали полчаса назад. Не пропало ничего ценного – это точно. Просто потому, что ничего ценного Паркинсоны в доме не держат. Это муж и жена, обоим под шестьдесят, не очень приятные люди, живут на доходы с каких-то акций, но толком об этом никто не знает...
– И что же произошло в их доме?
– Такой же разгром, как у миссис Лоуренс.
– Паркинсоны спали без задних ног и ничего не слышали?
– В тот вечер они были в гостях и вернулись очень поздно. В кабинете мистера Паркинсона все было перевернуто вверх дном, в спальне тоже, и даже из чулана часть вещей кто-то выбросил в коридор.
– А на кухне?
– Нет, на кухне все осталось на своих местах. Кухня – это единственное место в доме, где есть порядок, потому что их кухарка, старая Мэри Бирст, никому не позволяет прикасаться к кастрюлям... А по остальным комнатам будто разъяренный бык пробежал.
– Разъяренный бык... – пробормотал Пуаро, и глаза его заблестели. – Бык, посвященный Посейдону. Критский бык...
– Что вы сказали? – недоуменно спросила Диана.
– Ничего, мадемуазель. Я берусь за это дело. Критского быка можно поймать только в тонкую сеть, если... Но продолжайте, прошу вас. Я полагаю, что и в доме Паркинсонов полицейские нашли какие-то улики, показавшие на вашего отчима, верно?
– След башмака, месье. В тот вечер шел дождь, а позади дома Паркинсонов непролазная грязь. И этот... неизвестный... изрядно наследил. На следующее утро инспектор Драммонд имел наглость явиться в Лойд-Мейнор и потребовать, чтобы отец показал ему свои туфли. Будь моя воля, я бы просто выставила инспектора за дверь – у него с собой не было ни ордера, ничего. Но отец утверждал, что ему нечего скрывать, поскольку он всю ночь спал и даже может рассказать, какой кошмарный сон ему снился...
– Рассказать сон, о Господи... – вздохнул Пуаро.
– Вот и инспектор тоже... В общем, месье, на туфлях отца не было грязи, как, видимо, надеялся инспектор, они оказались тщательно вычищены, причем вакса еще блестела. А наш слуга Стивен, который всегда чистит обувь, утверждал, что последний раз чистил эти туфли вчера утром, после этого отец несколько раз выходил из дома, дождь уже и днем накрапывал.
– То есть, – прервал девушку Пуаро, – кто-то тщательно почистил туфли вашего отчима вечером или ночью.
– Видимо, так, и это очень озаботило инспектора.
Диана замолчала, пытаясь справиться с волнением. Пуаро покачал головой.
– Не очень приятная история, – сказал он. – Я полагаю, что Критский бык проявил свой нрав еще раз?
– Критский бык? – Диана недоуменно подняла глаза на Пуаро.
– О, мадемуазель, это всего лишь оборот речи, но, судя по вашему взгляду, я прав, не так ли?
– Да, – неожиданно всхлипнув, сказала девушка, – был еще и третий раз, и четвертый...
– Четвертый! – воскликнул Пуаро. – Представляю, как взбешен инспектор... э-э... Драммонд. Предполагаю, что и в этих случаях имеются косвенные улики против вашего отца.
Диана кивнула.
– Неделю назад разорению подвергся дом Летиции Пембридж, он стоит на отшибе, а задняя дверь выходит на пустырь и потому постоянно закрыта. Миссис Пембридж живет одна, муж ее умер лет десять назад, оставив ей скромную ренту. В ту ночь ее не было дома, она гостила у дальних родственников в Рочестере. Вернувшись, обнаружила, что в комнатах вещи разбросаны как попало, в общем... все то же самое... А задняя дверь открыта.
– Там был надежный замок? – спросил Пуаро, думая, казалось, о чем-то своем.
– Инспектор Драммонд утверждает, что дверь можно было открыть практически любым ключом. Он говорит, что жители Кавершема очень беспечны...
– А улики?
– В кладовой была пролита синяя краска, месье. Инспектор Драммонд явился в Лойд-Мейнор, когда еще все спали, и попросил экономку, миссис Девоншир, показать корзину с грязным бельем. Хозяев просил не будить, мол, зачем беспокоить их по такому пустяковому поводу. И в корзине он обнаружил брюки отца с несколькими синими пятнышками. Правда, брюки лежали в глубине корзины, а не сверху, как ожидал инспектор, а отец, который проснулся и спустился вниз, устроил скандал и на этот раз действительно прогнал Драммонда, а тот кричал, что найдет на отца управу и докажет...
– Мистер Чендлер как-то объяснил наличие синих пятен?
– Дня за два до происшествия он красил сарай во дворе и запачкался. Тогда же и положил брюки в корзину с бельем.
– А в ту ночь?
– Все спали, как обычно, никто ничего не слышал.
– И, наконец, четвертый случай? – спросил Пуаро.
– Четвертый случай произошел вчера. Разорена была квартира мистера Клейтона, хозяина магазина "Все для дома". На этот раз дело оказалось серьезнее, мистер Клейтон упал с лестницы и сломал два ребра. Дело в том, что спальня расположена на втором этаже, и ночью он услышал грохот внизу. Миссис Клейтон перепугалась, ведь уже весь город знал об этом... быке... Она попросила не выходить, но мистер Клейтон решил вызвать полицию. Телефон находится в холле на первом этаже, мистер Клейтон начал спускаться по лестнице, в это время кто-то толкнул его в спину, и он покатился по ступенькам...
– И опять ничего не взяли?
– Ничего.
– Какие же улики на этот раз указывали на вашего отца?
– Никакие, месье, это и насторожило инспектора больше всего.
Брови Пуаро удивленно поползли вверх.
– Понимаете, месье, – торопливо сказала девушка, – мистер Клейтон очень осторожный и мелочный человек. В Кавершеме его хорошо знают, отец время от времени сам покупает у мистера Клейтона гвозди и прочую мелочь. Когда начались эти странные истории, а особенно, когда пошли слухи об отце... Как-то отец зашел в магазин, и мистер Клейтон стал громко говорить о том, что сменил в доме все замки, и ему не страшен теперь никакой взломщик. Отец послушал и сказал, что, будь он на месте неизвестного взломщика, то непременно в следующий раз показал бы мистеру Клейтону, чего стоят эти хваленные замки. Это слышали несколько человек. Но в следующий раз разгромили дом миссис Пембридж, и разговор в лавке как-то подзабылся. А когда это случилось с Клейтоном...
– Во всей этой странной истории, – задумчиво произнес Пуаро, – есть один момент, о котором вы не сказали ни слова. Если кто-то что-то искал в этих домах, должно быть нечто, объединяющее эти дома или эти семьи.
Диана покачала головой.
– Инспектор Драммонд думал так же, – произнесла она. – Но нет, месье, никто из этих людей даже не был знаком друг с другом.
– А ваш отец был знаком только с хозяином магазина?
– Да.
– Не обнаружив связи и логического мотива, – сказал Пуаро, – инспектор наверняка решил, что ваш отец просто сбрендил и совершает эти набеги, будто лунатик?
– О, месье, именно так он и сказал после того, как учинили разгром в доме миссис Летиции. "Я не утверждаю, – сказал он, – что вы, мистер Чендлер, делаете это в здравом уме и твердой памяти. В вашей семье были люди, страдавшие душевной болезнью..." После этого отец открыл дверь и выставил инспектора на улицу.
– И что инспектор? – с усмешкой осведомился Пуаро.
– Поставил своих людей около нашего дома. Два констебля дежурили с вечера до утра. Но это не помешало кому-то учинить разгром в доме Клейтонов.
– И это означало, что подозрения с вашего отца должны быть сняты?
– Нет, месье... Та ночь была очень темной, освещения позади дома нет. Полицейский утверждает, что ничего не слышал, а инспектор Драммонд уверен, что он просто задремал...
– Очень любопытная история, – пробормотал Пуаро. – Ясная и непонятная одновременно. И боюсь, что...
Он замолчал, и выражение его лица становилось все более мрачным.
– Да, – сказал он наконец, когда мисс Мейберли стала проявлять признаки нетерпения, – да, конечно, это так и есть.
Он неожиданно вскочил на ноги.
– Скорее! – бросил он. – Я очень надеюсь, что мы не опоздаем.
– Что... что вы решили? – со страхом спросила девушка. – О чем вы?
– Об убийстве, черт возьми. И мы должны успеть, понимаете?

II

Поезд отошел от вокзала Виктория, и за окном потянулись мрачные пригороды юго-запада. Пуаро молчал, постукивая тростью о пол, а Диана не решалась прервать раздумья великого сыщика. Когда поезд миновал Мейденхед и вырвался на зеленые просторы Беркшира, Пуаро неожиданно улыбнулся и сказал отеческим тоном:
– Ну-ну, молодая леди, не нужно так нервничать. В вашем возрасте думать о плохом попросту неприлично. Нам ехать еще полчаса, расскажите-ка мне пока о семье. Вы очень любите отчима, верно?
– Он мне как родной отец, – горячо сказала Диана. – Да что это я, даже родной отец не так заботился бы обо мне, как Чарлз...
– Вы хотите сказать, что мать не очень-то обращает на вас внимание, верно?
– О, месье Пуаро, у нее много проблем. Вечные нелады с прислугой, вы же знаете, как трудно сейчас найти людей преданных и трудолюбивых...
– Вы живете втроем?
– Нет, с нами живет еще Хью, это брат Чарлза, он художник, и говорят – неплохой. Я ничего не понимаю в живописи, месье Пуаро, а дядя Хью ни о чем, кроме картин, не говорит. На чердаке он оборудовал себе мастерскую. Он хороший человек, но ужасный домосед. По-моему, он подрывает себе здоровье, все время смешивая краски. Они так неприятно пахнут...
– К сожалению, – философски заметил Пуаро, – мне тоже не по душе современная живопись. А что, дядя Хью не женат?
– Нет. По-моему, у него в юности была какая-то романтическая история, он был влюблен, и девушка его бросила, он очень страдал и с тех пор не любит никого и ничего, кроме своих картин.
– А как ваша мать и дядя отнеслись к обвинениям инспектора Драммонда?
– Мама готова засвидетельствовать где угодно, что отец спит, как сурок, и никуда не выходил из дома по ночам.
– Жена не может быть свидетелем в деле мужа, – покачал головой Пуаро.
– Вот и инспектор говорит то же самое... А дядя Хью утверждает, что большей чепухи не слышал за всю свою жизнь. Но советует отцу вести себя с инспектором осторожнее, чтобы не давать ему лишних поводов для обвинения.
– А почему дядя Хью живет с вами?
– У него была своя студия в Лондоне, но в последнее время дела шли неважно, ему не удавалось почти ничего продать... В общем, он оказался на мели, и отец вытащил его к нам. Это было года два назад...
– Подъезжаем, – прервал Пуаро рассказ девушки. – Давайте поторопимся.

III

Лойд-Мейнор оказался, как и ожидал Пуаро, викторианским домом довольно мрачной архитектуры, не ремонтированным еще со времен войны. Дом окружал сад, о котором хороший садовник сказал бы, что это насмешка над принципами садоводства. В полутемном холле их встретил слуга, принявший у Пуаро пальто, шляпу и трость.
– Мистер Чарлз хочет вас видеть немедленно, мисс Диана, – обратился он к девушке. – Прошу вас, сэр, – слуга повернулся к Пуаро и сделал приглашающий жест, – подождите в гостиной.
– Сейчас, Стивен, – сказала Диана, – я иду.
Девушка поднялась наверх с озабоченным выражением на лице, а Пуаро прошел следом за Стивеном в большую гостиную, интерьер которой не свидетельствовал о высоком вкусе хозяев.
Тяжелая дверь распахнулась, и в гостиную широким шагом вошел – а точнее сказать, ворвался – сам мистер Чендлер, в точности соответствующий тому представлению, которое составил себе о нем Пуаро. Ростом чуть выше шести футов, двести фунтов веса, неуклюжие движения и проницательный взгляд.
– Мистер Пуаро! – воскликнул Чарлз Чендлер. – Я и раньше говорил Диане, и теперь повторяю, что она совершенно напрасно потревожила вас. Все это – совершеннейшая чепуха, у инспектора Драммонда мозги набекрень.
– Отец, – тихо сказала Диана, появившаяся следом, и Чарлз мгновенно умолк, обернувшись к падчерице, – отец, позволь месье Пуаро составить свое представление об этом деле.
– Ну конечно, – смутился Чендлер, превратившись из неповоротливого медведя в огромного домашнего кота. – Конечно, Диана, раз ты так считаешь, то я готов ответить на любой вопрос мистера Пуаро. Вот только толку от этого, я думаю...
Пуаро так и не узнал, о чем еще думает Чарлз Чендлер, потому что в дверь начали трезвонить с таким неистовством, будто здание охватило пламя. Из прихожей послышались возгласы Стивена, чьи-то возбужденные голоса, дверь распахнулась, и на пороге возник плотный человечек с глазами навыкате. Из-за его спины выглядывали два дюжих констебля.
– Послушайте, Драммонд, – неприязненно сказал Чендлер, – вы, прости Господи, взяли уже за дурную привычку врываться в мой дом, и я...
– Сэр, – торжественно заявил инспектор, – протяните-ка руки, чтобы я мог защелкнуть наручники.
– Что?! – вскричал Чарлз Чендлер, но констебли выступили вперед, и не успел ошеломленный хозяин пошевелиться, как руки его оказались скованными.
– Отец! – закричала Диана и повернулась к инспектору. – Что все это значит?
– Я арестую вас, мистер Чендлер, – сухо сказал инспектор, – по обвинению в убийстве Джона Райса. Уведите, – приказал он, и констебли повели ничего не соображавшего Чендлера на улицу. В прихожей послышались крики, женский вопль, чья-то скороговорка, потом хлопнула входная дверь, и на минуту в доме воцарилась мертвая тишина. Диана стояла посреди гостиной, глядя на инспектора расширенными от ужаса глазами, инспектор с видом удовлетворенного тщеславия разглядывал Пуаро, а великий сыщик невозмутимо сидел в кресле, ожидая, когда в гостиной появятся остальные действующие лица.
Они не замедлили явиться – высокая женщина с огненно-рыжей копной волос и лицом постаревшей мадонны и мужчина, в котором нетрудно было признать брата Чарлза – Хью, хотя, казалось, между этими двумя мужчинами было очень мало сходства. Хью был худощав, с длинными руками и тонкой шеей, вид его не свидетельствовал о крепком здоровье, но лицом он был очень похож на брата – такой же разлет бровей, тот же нос с легкой горбинкой; без сомнения, это был младший Чендлер.
– Вы? – вопросительно сказал инспектор Драммонд, обращаясь к Пуаро.
– Эркюль Пуаро, – вежливо представился сыщик и добавил: – Насколько я смог оценить ситуацию, нынче произошло убийство, и улики вполне определенно показали на Чарлза Чендлера?
– Именно так, сэр, именно так, – кивнул Драммонд.
– Но... этого быть не может, – прошептала Каролина Чендлер, бессильно опускаясь на широкую софу.
– Мне знакомо ваше имя, сэр, – продолжал Драммонд, – я слышал о некоторых ваших делах.
Пуаро расцвел.
– По-моему, – сказал Драммонд, – дело это настолько ясное, что вам не имело смысла покидать Лондон.
– Нет ничего запутаннее ясных дел, – сказал Пуаро, взглядом подбадривая Диану, готовую упасть в обморок. – Я был бы вам чрезвычайно благодарен, инспектор, если бы вы рассказали о том, что случилось.
– Нынче ночью кто-то попытался проникнуть в дом Джона Райса, хозяина заправочной станции, живущего на улице Молочников. Райс и его жена проснулись от грохота, доносившегося со стороны кухни. Райс пошел посмотреть, что случилось, и не вернулся. Некоторое время спустя жена спустилась вниз и обнаружила мужа посреди кухни. Он был мертв. Убит ударом тяжелого предмета по голове. На кухне, в холле и столовой был полный разгром. Ясно, что мистер Райс застал погромщика, когда тот не ожидал, и...
– При чем здесь мой отец? – воскликнула Диана, прижимая руки к щекам.
– При том, мисс, – объяснил инспектор, – что убит был Джон Райс обухом топорика, лежавшего на кухонном столе. Этот топорик со следами крови был обнаружен моими людьми час назад в канаве возле задней двери вашего дома. Далее. Убийца случайно наступил на кровь у тела Райса. На ботинках Чарлза Чендлера, тех, что стоят в прихожей, я только что обнаружил следы крови. И наконец, несколько свидетелей утверждают, что слышали шум в доме Райсов, видели, как некто выбежал оттуда через заднюю дверь и побежал в сторону улицы Часовщиков. В сторону Лойд-Мейнора, мисс.
– Они опознали в бегущем мистера Чендлера? – осведомился Пуаро.
– Было слишком темно, сэр, чтобы свидетели могли кого бы то ни было опознать. Одни видели промелькнувшую тень, другие слышали звук шагов. Но в совокупности с остальными уликами и предыдущими случаями разбойных нападений, сэр, все это не оставляет никаких сомнений.
– Прошу всех, – инспектор обвел взглядом присутствовавших, – никуда не отлучаться из дома. Разумеется, к вам, мистер Пуаро, это не относится.
– Вы поняли? – инспектор остановился в дверях. – Из дома не отлучайтесь, пока я не сниму ваших показаний. Впрочем, – добавил он, – констебль будет дежурить у входа.

IV

– Этого я боялся больше всего, – вздохнул Пуаро, когда Драммонд вышел.
– Нужно что-то предпринять, – сказал Хью Чендлер. Он выглядел растерянным, но, во всяком случае, не потерял способности соображать, в отличие от женщин, находившихся в полуобморочном состоянии. – Не может же так быть, чтобы человека упекли за решетку без достаточных доказательств!
– Боюсь, мистер Чендлер, – мягко сказал Пуаро, – что у инспектора Драммонда такое количество улик, которого хватит на два обвинительных заключения. Единственное, что мне непонятно в этом деле, – мотив.
– Мотив? – пробормотал Хью. – Инспектор утверждал, что мой брат...
– Да? – подбодрил Пуаро.
– Он говорил, что Чарлз просто... буйное животное, которому нравится крушить все вокруг.
– У Чарлза действительно есть в характере такая черта?
Хью покрутил своей тонкой шеей и встревоженно посмотрел на женщин.
– Мадемуазель, – обратился Пуаро к Диане. – Пожалуй, вам лучше подняться с матерью наверх.
– Да... – сказала Диана. – Мама, пойдем, я уверена, что месье Пуаро сделает все возможное...
Она бросила на Пуаро умоляющий взгляд, сыщик поднялся, учтиво поклонился женщинам и сказал:
– Мадам, я сделаю не только все возможное, – я узнаю правду.
Он не был, впрочем, уверен в том, что миссис Чендлер хотела бы знать именно правду...

V

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Пуаро, когда они остались вдвоем с Хью. – Судя по тому, что вы не хотели, чтобы нас слышала миссис Чендлер, характер вашего брата действительно...
– Сложный характер, – кивнул Хью. – Брат подвержен буйным вспышкам. Это у него от отца, наш отец тоже был буйного нрава. Но Чарлз умеет быть и нежным мужем, и замечательным отцом для мисс Дианы. Он... Понимаете, мистер Пуаро, мы этого не афишируем, впрочем, инспектору Драммонду наверняка известно... Несколько лет назад Чарлз лежал на лечении в психиатрической клинике – у него были запои. Вышел он из клиники совершенно нормальным человеком. Я его просто не узнавал. Вскоре умер наш отец, и вы бы видели, мистер Пуаро, как заботился Чарлз о матери, я в те дни не мог посвящать ей достаточно времени, у меня готовилась выставка в Челси, это был единственный шанс, и если бы я не... Впрочем, неважно.
– Ваша мать, – кашлянув, перебил Пуаро, – живет в Лойд-Мейноре?
– Жила, – поправил Хью. – Здесь мы все и жили много лет назад. Потом я уехал в Лондон, у отца здесь были скотобойни, сейчас ими занимается Чарлз. А мать несколько месяцев спустя после смерти отца переехала к своей сестре в Девоншир. Она говорила, что не в силах оставаться здесь, где ей все напоминает... Ну, вы понимаете, месье Пуаро, ей было тяжело.
– Понимаю, – пробормотал Пуаро.
– После отъезда матери Чарлз жил здесь с Каролиной и Дианой, – продолжал Хью, – Каролина... вы же видели ее, месье Пуаро, какое у вас сложилось впечатление?
Пуаро неопределенно пожал плечами.
– Я предпочел бы, – сказал он, – оставить пока свои впечатления при себе.
Хью пристально посмотрел на Пуаро.
– Да, я понимаю, – сказал он без уверенности в голосе. – Это просто ужасно. Ужасно и непонятно. Инспектор думал сначала, что Чарлз что-то искал в доме миссис Лоуренс. Но после второго случая... с Паркинсонами... с ними Чарлз даже и знаком не был... инспектор пришел к выводу, что это поступки бешеного быка, не отдающего отчет в своих действиях. Как ни прискорбно, мистер Пуаро, но, возможно, он прав. Я думал, что эти приступы закончились навсегда...
– Когда это произошло в первый раз, – сказал Пуаро, – и когда нашли улики, почему вы не убедили брата пройти еще один курс лечения?
– Видит Бог, я пытался, но это оказалось бесполезно. Сначала Чарлз был совершенно убежден, что не имеет ко всему этому никакого отношения. Но, когда это случилось в третий раз, он, по-моему, начал сомневаться. Он действительно ничего не помнил из того, что происходило ночью. Ему казалось, что он крепко спал, но, по его словам, ему снились кошмары, и... В конце концов, лунатики никогда не помнят того, что делают ночью. И все-таки Чарлз и слышать не хотел о том, чтобы пройти еще один курс лечения.
– Если Чарлз по ночам выходил из дома, – задумчиво сказал Пуаро, – то кто-то должен был это видеть или слышать. Вы, миссис Каролина, мисс Диана или кто-то из слуг.
– Моя спальня в противоположном крыле дома, слуги в доме не ночуют, Диана молода и спит без задних ног, а Каролина утверждает, что Чарлз не покидал спальню. Инспектор ей не верит...
– А вы?
Хью помолчал.
– Не знаю, – признался он. – Возможно, ей действительно кажется, что она говорит правду. Впрочем, по ее же словам, она в те дни сильно утомлялась и сразу засыпала...
– Я вижу, – сказал Пуаро, поднимаясь, – что сами вы, мистер Чендлер, готовы поверить в то, что ваш брат убил человека?
– Я не знаю, мистер Пуаро. Я сам не знаю, во что верить. Я люблю Чарлза и готов присягнуть где угодно, что это человек большой души и добрейшего сердца. Но улики говорят вполне однозначно... И те старые приступы... Я не могу присягнуть, что Чарлз этого не делал...

VI

Инспектора Драммонда Пуаро застал в его кабинете.
– Садитесь, мистер Пуаро, – обрадованно вскричал инспектор, настроение у него было прекрасным, и он торопился поделиться впечатлениями со своим именитым коллегой. – Дело закончено, и теперь я могу спокойно вздохнуть.
– Мистер Чендлер признался? – спросил Пуаро, с опаской усевшись на скрипевший стул.
– Признался? Пока нет, да я и не думаю, что в этом есть нужда. Все указывает на то, что Чендлер опасно болен, завтра коронер, без сомнения, пошлет несчастного на освидетельствование. Видите ли, мистер Пуаро, Чендлер уже лечился от приступов бешенства несколько лет назад. Думаю, что его не повесят, но дни свои ему придется провести в не очень приятной компании.
– Да, печально... – протянул Пуаро, и что-то в его тоне заставило инспектора внимательно посмотреть на сыщика.
– Вы полагаете, – спросил Драммонд с улыбкой, – что в деле Чендлера есть какие-то неясности?
– Почему же? В нем все ясно, – удивился Пуаро. – Я хотел спросить, инспектор, вы давно работаете здесь?
– Два года, мистер Пуаро.
– Так-так! Скажите-ка, инспектор, отец братьев Чендлер, э-э...
– Патрик, – подсказал инспектор.
– Да...
– Я не застал его в живых, – развел руками инспектор.
– Я не о том. Вам должно быть известно, были ли у Патрика Чендлера приступы буйства? И что вам известно о его... э... любовных похождениях?
– Мистер Пуаро, – нахмурился инспектор. – Не знаю, как у вас во Франции, но мы здесь не любители сплетен.
– Я бельгиец, – механически поправил Пуаро. – И сплетни меня не интересуют.
– Франция, Бельгия, – пробормотал инспектор. – Я расследовал дело Чарлза Чендлера, а не его покойного отца. Может, вам пришло в голову, что Чарлз – внебрачный сын, а? Они с братом действительно мало похожи, но к делу это не относится, вы не находите?
– Я и не думал утверждать, что Чарлз – внебрачный сын! – изумленно воскликнул Пуаро.
– Рад был познакомиться, – сухо сказал инспектор, поднявшись.

VII

Лавку на углу улицы Молочников содержал старый Хиггинс, грузный мужчина лет семидесяти на вид. Он сидел за кассой на вращающемся стуле, чтобы было удобнее следить за покупателями, выбиравшими товар. Пуаро минуту постоял у двери, пока обращенный к нему взгляд Хиггинса не стал подозрительным.
– Мое имя Пуаро, – сказал сыщик, подходя к кассе, – и если у вас найдется свободная минута, мне бы хотелось поговорить с вами об этом страшном убийстве, что произошло сегодня.
– Пуаро? – переспросил Хиггинс. – Иностранец? Почему иностранцы интересуются нашими делами?
– Пожалуй, – задумчиво сказал Пуаро, – я смог бы вам это объяснить, если бы вы уделили мне время.
– Мария! – крикнул Хиггинс, и из внутренней двери показалась женщина, которая была полной противоположностью своему мужу: высокая и худая, с седыми волосами, аккуратно уложенными на затылке.
– Мария, – сказал Хиггинс. – Постой-ка тут, мне нужно поговорить с этим джентльменом. Он расскажет, почему иностранцы ужасно любопытный народ.
Должно быть, миссис Хиггинс тоже была об иностранцах невысокого мнения – взгляд ее, брошенный на Пуаро, был неприязненным, если не откровенно враждебным.
В подсобном помещении, куда Хиггинс ввел Пуаро, сесть было негде, и сыщик с ужасом подумал о том, что разговаривать придется, стоя среди нагромождения коробок, мешков и тюков. Но Лоуренс проследовал к дальней стене, где была еще одна дверь, и ввел Пуаро в аккуратную гостиную. Здесь стоял круглый стол, стулья с прямой высокой спинкой и огромный, во всю стену, буфет, доставшийся мистеру Хиггинсу, скорее всего, от горячо любимой прабабушки.
Кивнув на один из стульев, Хиггинс пронес свое тело прямиком к буфету, и через минуту на столе стояли бутылка шотландского виски, две хрустальные рюмки и тарелка с хрустящими хлебцами.
Пуаро сделал рукой отстраняющий жест, и Хиггинс, пожав плечами, налил себе на полпальца темной жидкости.
– Вы, иностранцы, – пробормотал он, – предпочитаете пить вина, от которых только мысли заплетаются. Лучше пусть заплетаются ноги, а?
Он рассмеялся своей шутке, но сразу оборвал смех.
– Послушайте, мистер Пьеро...
– Пуаро, – поправил сыщик, поморщившись
– Прошу прощения... Так вот, мистер Пуаро, если иностранные газеты будут писать о бедняге Чендлере, имейте в виду – он не виноват.
– Вы хотите сказать, что он не убивал вашего соседа, мистера Райса? – спросил Пуаро.
– Бедняга Райс, – произнес Хиггинс, воздев очи горе, но Пуаро не услышал в голосе бакалейщика и тени сожаления. – Когда я услышал сегодня, как Чарлз с ним расправился, то на секунду пожалел, что это сделал не я. Гнусная личность, скажу я вам как иностранцу, вы не разбираетесь в нас, англичанах, между тем, каждый житель Кавершема вам скажет – Райс был негодяем и шантажистом.
Хиггинс даже покраснел от возмущения. Наверняка, подумал Пуаро, бакалейщик тоже был жертвой шантажа и потратил немалую сумму, чтобы откупиться. Интересно, на чем мог поймать Райс этого добродушного на первый взгляд старика? А на чем он мог поймать Чарлза Чендлера?
– Вы думаете, что мистер Райс шантажировал Чендлера, и тот...
– Нет! – воскликнул Хиггинс. – Положительно, вы, иностранцы, ничего не понимаете. Может быть, Райс и шантажировал Чендлера, но Чарлз не в состоянии – поймите вы, наконец, – не в состоянии, повторяю я, убить человека, будучи в здравом уме и твердой памяти.
– То есть, вы хотите сказать... – закивал Пуаро, будто ему пришла неожиданная мысль, которую он не решался высказать вслух.
– Конечно! Лет шесть-семь назад Чарлз сильно страдал от запоев, я слышал, что он даже лежал в клинике. И вылечился, несколько лет он был тихим, как голубь. А потом, видимо, кровь отца взяла свое.
– Отец братьев Чендлер был... э... не в себе? – спросил Пуаро с озабоченным видом.
– Патрик Чендлер был джентльменом! – воскликнул Хиггинс. – Он бывал буйным, как-то он снес дверь у миссис Пембридж, так на это были свои причины.
– Да? Какие? – быстро спросил Пуаро.
– Что? – Хиггинс уставился на Пуаро непонимающим взглядом. Похоже, что бакалейщик слышал только себя. – Вот я и говорю, умер Патрик Чендлер от удара, а миссис Этель сразу отсюда уехала, оставив детей с носом. Собственных детей, заметьте!
Хиггинс замолчал, чтобы налить в рюмку еще на полпальца виски и опрокинуть его одним глотком.
– Значит, – сказал Пуаро, нахмурившись, – мать Чарлза и Хью прибрала к рукам деньги мужа и уехала, оставив собственных детей без средств к существованию?
Хиггинс захохотал так, что, как показалось Пуаро, со стен посыпалась штукатурка. Бакалейщику доставляло удовольствие просвещать непонятливого иностранца, а после второй рюмки виски Хиггинсу было уже трудно удержать язык на привязи.
– Без средств, скажете тоже, – фыркнул Хиггинс, отсмеявшись. – Впрочем, откуда вам знать, действительно? – удивился он собственной догадке. – Вы ведь не жили в Кавершеме! Так вот, я вам скажу, братья Чендлер получили Лойд-Мейнор, в котором живут сейчас, и небольшую скотобойню, от которой вдова сама отказалась. А деньги – да, деньги братьям не достались. Собственно, на деньги им и рассчитывать было нечего, при живой-то матери, верно?
– Большие деньги? – полюбопытствовал Пуаро.
– Поговаривали о сотне тысяч фунтов, мистер! Патрик Чендлер хорошо вел дела, не то, что сыновья. Младшему, Хью, нужно только одно – красками малевать, а старший, Чарлз, тоже оказался неважным хозяином. А особенно, когда начались эти... да... так он и вовсе стал какой-то странный...
– Странный? – встрепенулся Пуаро. – Буйный, вы хотите сказать?
– Буйный? – с сомнением произнес Хиггинс и, чтобы поддержать мыслительную деятельность, налил себе еще немного виски, покосившись на закрытую дверь в подсобное помещение. – Я его ни разу в буйном состоянии не видел, и слава Богу. Он частенько наведывался в лавку, и, я вам скажу, в последнее время был какой-то сам не свой.
– Еще бы, – сказал Пуаро, пожимая плечами, – будешь сам не свой, когда не можешь справиться с собственными эмоциями.
– Вы думаете? – спросил Хиггинс, с подозрением глядя на иностранного гостя. – Нет, – добавил он решительно. – Я видел его и пьяным, и трезвым, а в последнее время Чарлз был... мрачным... Вот! Именно мрачным, если вы понимаете, что я хочу сказать, мистер. Мрачным...
Он еще раз повторил это слово, сопоставляя его с собственными впечатлениями, и остался доволен.
– Смотрел на вас и будто не видел? – сказал Пуаро.
– Именно так, мистер, именно так!
– Прошу прощения, – сказал Пуаро, поднимаясь, – за то, что отнял у вас время.
Хиггинс сделал широкий жест.
– Надеюсь, – сказал он, – что теперь иностранные газеты не будут писать о Чарлзе Чендлере напраслину. Сюда, мистер, вот в эту дверь.
– Не будут, – пообещал Пуаро, выходя в коридор, который вел в холл дома Хиггинсов. Через минуту за ним захлопнулась парадная дверь, и Пуаро несколько минут стоял в неподвижности, хмуря брови и разглядывая носки собственных туфель.
– Должно было быть именно так, – пробормотал он, – но тогда непонятно...
Неожиданно он хлопнул себя ладонью по лбу с такой силой, что две девочки, разглядывавшие витрину лавки Хиггинса, испуганно отошли подальше от странного господина в шляпе и с тростью.

VIII

Старуха Лоуренс была глуха, и уже через минуту разговора Пуаро понял, что из дома можно было вынести всю мебель, а женщина, читавшая книгу в своей спальне, даже не повернула бы голову на грохот.
– Очень разумно с его стороны, – сказал Пуаро, отвечая скорее на собственные мысли, нежели на вопрос миссис Лоуренс, почему французы интересуются сумасбродным мистером Чендлером.
– Что вы сказали? – крикнула старуха.
– Я сказал, миссис Лоуренс, что вы еще легко отделались! Ведь он мог ввалиться и в вашу спальню!
Старуха захихикала, по-своему истолковав замечание Пуаро.
– Ну да, ну как же! – завопила она, тыкая в Пуаро пальцем. – Тогда он бы и меня убил, как бедного Райса! Этот Чендлер просто зверь, я вам скажу!
– Значит, у вас ничего не пропало?
– Ничего! Я все пересчитала, у меня строгий учет, каждая ложка на своем месте! Я же говорю – просто зверь!
– Вы были с ним знакомы? – прокричал Пуаро.
– Знакома? Никогда не видела, никогда! Бог миловал!
– Может, отца его знали, мистера Патрика Чендлера?
– Никого из этой семейки, мистер! Я тут всю свою жизнь живу, и родители мои тут жили, и ни с какими Чендлерами не знались!
– Ну и хорошо, – сказал Пуаро, поднимаясь с жесткого стула, на котором сидеть было так же удобно, как на придорожном камне.
– Что вы сказали, мистер?
– Я сказал, что желаю вам дожить до ста лет! – крикнул Пуаро, направляясь к двери.
– Вашими молитвами... – неожиданно тихо пробормотала миссис Лоуренс.
– Господи, – сказал себе Пуаро, выйдя на улицу, – почему бы ей не купить слуховой аппарат?

IX

Паркинсоны оказались полной противоположностью миссис Лоуренс: два благообразных человечка, о каких говорят "божьи одуванчики". Мистеру Паркинсону было около шестидесяти, жене его чуть меньше, оба невысокого роста и тщедушного телосложения. Пуаро был встречен весьма любезно, более того, оказалось, что мистер Паркинсон и прежде слышал фамилию... как вы сказали... конечно, Пуаро, конечно... очень известная фамилия, популярный политический деятель, член Национального собрания Франции...
– Вообще говоря... – Пуаро поморщился, но все же не стал объяснять мистеру Паркинсону его заблуждение.
Пуаро провели в аккуратную гостиную, где, конечно, уже не осталось никаких следов разгрома, и усадили в глубокое кресло, выбраться из которого без посторонней помощи было бы затруднительно.
– Мы как раз собирались пить чай, – радостно сообщила миссис Паркинсон. – Вы не откажетесь?
– Благодарю вас, – торжественно сказал Пуаро, поскольку именно такой интонации ожидали от него хозяева.
– Сиди, Сара, – сказал мистер Паркинсон, – сиди, я распоряжусь сам.
Он покинул гостиную быстрыми шагами, и миссис Паркинсон сказала, понизив голос:
– Мистер Пуаро, у моего мужа больное сердце, и воспоминания о том... происшествии... Вы понимаете меня?
– О, конечно, – отозвался Пуаро. – Собственно, я вовсе не собирался расспрашивать вас о подробностях того неприятного вечера. Вовсе нет! Мои вопросы совершенно нейтральны. Вот, к примеру: давно ли вы живете в Кавершеме?
Миссис Паркинсон задумалась.
– Нет... Сейчас я вам скажу точно. Мы переехали в этот дом три года и девять месяцев назад. До этого жили в Бирмингеме, но мужу оказался вреден климат, вы, наверное, не знаете, но там зимой так сыро, что у Роджера...
Она оборвала себя на полуслове, потому что вернулся мистер Паркинсон и сообщил, что чай будет подан через пять минут.
– У вас широкий круг знакомых? – спросил Пуаро. – Я имею в виду, часто ли вы ходите в гости, и часто ли ходят к вам?
Мистер Паркинсон, пересчитав в уме всех своих знакомых, сказал, не торопясь:
– Восемь семей. Это весьма респектабельные люди нашего круга и возраста. Пожалуй, у нас нет ни одного незанятого вечера. Или приходят к нам, или мы посещаем друзей сами. Приятная беседа – лучшее, что нам осталось в жизни.
Он улыбнулся, и Пуаро энергично кивнул головой, выражая согласие.
– Приятная беседа хороша тем, – сказал он, – что в ней узнаешь больше нового, чем из книг. Что до меня, – пожаловался он, – то я плохо запоминаю написанное, иное дело – когда слышишь нечто из уст человека, которому доверяешь.
– Совершенно с вами согласен, мистер Пуаро, – сказал Патриксон.
Служанка, такая же маленькая, как хозяева, а возрастом, пожалуй, даже постарше, вошла в гостиную и поставила на стол поднос с тремя чашками, хрустальную сахарницу и вазочку с вареньем.
– Очень приятная женщина, – сказал о служанке Пуаро, – она и живет здесь, с вами?
– Нет, что вы, мы вполне обходимся без посторонней помощи. Миссис Рэдрикс приходит, чтобы приготовить обед и немного прибрать в квартире. Иногда остается, как сейчас, если у нас гости. Обычно мы ее отпускаем в пять часов.
– Разумно, – сказал Пуаро, отхлебывая холодный чай, вкусом напоминавший пожухлую траву. Помолчав, он все-таки решился затронуть неприятную для мистера Паркинсона тему, не потому, что это представлялось ему таким уж необходимым, но ведь хозяин ждал от гостя вопроса, непременно связанного с давешними событиями, иначе о чем же он расскажет вечером своим друзьям?
– А старого Чендлера вы уже не застали в живых? – спросил Пуаро.
– Старого Чендлера? – переспросил мистер Паркинсон. – Я слышал о нем... уже после того, как случилось эта ужасное нападение... друзья выражали нам свое сочувствие и кое-что рассказали об этой семье. Но самого-то мы не застали, он умер раньше, чем мы сюда переехали. Он был не старым, знаете ли. Видимо, буйный нрав не идет на пользу здоровью.
– Я слышал, – сказал Пуаро, – что жена ему изменяла. Готов в это поверить, братья Чендлеры совершенно не похожи друг на друга.
– Ну что вы, – покачал головой мистер Паркинсон, – мы слышали как раз противоположное. Сара, кто говорил нам о том, что покойный Чендлер имел любовницу?
– Сэм Горн, – с готовностью вступила в разговор миссис Паркинсон. – Правда, я не помню, называл ли он чье-то имя...
– Нет, – покачал головой мистер Паркинсон, – не называл, я бы запомнил. Да и откуда ему знать, он сам слышал какие-то разговоры, ничего конкретного...
– Благодарю вас за чай и приятную беседу, – сказал Пуаро и сделал попытку подняться.
– Вы уже уходите? – разочарованно спросила миссис Паркинсон. – Род, пригласи мистера Пуаро остаться, сегодня к нам должны придти Мейсоны, очень приятные люди, которые...
Третья попытка выбраться из кресла оказалась удачной, и Пуаро поклонился.
– Сожалею, миссис Паркинсон, но дела не позволяют мне...
– Жаль, – флегматично заметил мистер Паркинсон, – дела всегда мешают человеку жить так, как ему хочется.
Пуаро не стал возражать.

X

По дороге к миссис Пембридж Пуаро зашел к бедняге Клейтону, чьи стоны слышны были с улицы. На звонок вышла хмурая женщина, которая могла быть и самой миссис Клейтон, и служанкой, либо домоправительницей. Во всяком случае, фартук, который был надет на женщине, показался Пуаро достаточно непрезентабельным.
– Могу ли я поговорить с мистером Клейтоном? – спросил сыщик, приподняв шляпу. – Мое имя Эркюль Пуаро, я частный детектив и расследую дело, одним из пострадавших в котором оказался по несчастливой случайности ваш... э...
– С мистером Клейтоном? – удивилась женщина. – Вы что, не местный? А, вижу, иностранец... С мистером Клейтоном, скажете тоже... Проходите, мистер.
Несколько озадаченный, Пуаро прошел в мрачного вида гостиную, главной достопримечательностью которой был лежавший кверху ножками диван. Поскольку стульев и, тем более, кресел, в комнате не было, то сесть Пуаро не предложили. Откуда-то продолжали доноситься странные звуки, которые Пуаро принял за стоны. Скорее, это был какой-то заунывный вой, сродни наигрышам на волынке, от которых у Пуаро начинала болеть голова. По его глубокому убеждению, подобные звуки были специально придуманы дьяволом, чтобы мешать работе серых клеточек – единственному, чем человек отличался от своих меньших братьев.
– Не обращайте внимания, – резко сказала женщина, – это мой муж делает вид, что поет оперные арии.
– Вот как? – теперь Пуаро действительно начало казаться, что он узнает знакомую мелодию одного из Рихардов: то ли Вагнера, то ли Штрауса, композиторов, которых он не любил не меньше, чем звуки шотландской волынки.
– Ваш муж уже оправился после нападения? – спросил Пуаро, внимательно разглядывая ножки дивана.
– Мне нужно было самой спуститься, – заявила миссис Клейтон. – Тогда оправляться пришлось бы этому негодяю Чендлеру!
– Не сомневаюсь, – вежливо сказал Пуаро.
– Но я не намерена оставлять это без последствий! – продолжала миссис Клейтон. – Я подала судье заявление о компенсации. Пусть Чендлер заплатит прежде, чем его повесят! Вот, поглядите, что он сделал с диваном!
По мнению Пуаро, единственное, что сделали с диваном, – это перевернули его вверх ножками, причем, сделал это, скорее всего, вовсе не взломщик. Впрочем, вступать в спор с хозяйкой Пуаро не собирался. Он намерен был задать один-единственный вопрос и задал его, улучив паузу в словесном Везувии миссис Клейтон.
– А отец Чарлза Чендлера, – сказал Пуаро, – вы его хорошо знали?
– Кого? – подозрительно спросила миссис Клейтон. – Какой еще отец? Старый олух помер несколько лет назад, пусть земля ему будем пухом. Знала! А кто ж его не знал? Это был бабник, каких мало! Ни одной юбки не пропускал. Бедная Этель так с ним намучилась, что, когда этот греховодник отправился на тот свет, она и месяца не прожила в Кавершеме. Не хотела встречаться на улице со всякими...
Миссис Клейтон неожиданно замолчала, и одновременно – по странному совпадению – умолк голос мистера Клейтона. От возникшей тишины у Пуаро зазвенело в ушах.
– Со всякими, сказали вы... – начал он.
Но миссис Клейтон, видимо, решила, что сказала больше того, что хотела.
– Простите, мистер, – женщина открыла дверь в прихожую и недвусмысленно показала Пуаро дорогу к выходу, – я поднимусь к мужу, иначе этот дуралей встанет с постели. С его-то переломами... Будьте здоровы, мистер сыщик.
– Значит, Патрик Чендлер пытался и за вами приударить? – спросил Пуаро, стоя на пороге.
Дверь с грохотом захлопнулась.
Пуаро удрученно покачал головой и медленным шагом направился к дому миссис Летиции Пембридж, который находился на соседней улице.
– Все так, – бормотал он, – все это не могло быть иначе. Но чего он добивался? Или...
Пуаро неожиданно остановился на середине проезжей части и тихо рассмеялся.
– Ну, конечно, – сказал он, не обращая внимания на раздраженные окрики водителей, – я должен был об этом подумать с самого начала! Надо же было быть таким ослом!
Сделав это красноречивое замечание, Пуаро продолжил свой путь и несколько минут спустя звонил в дверь небольшого особнячка. Уже начало темнеть, и в домах кое-где жители включили электричество. В окнах миссис Пембридж было темно, и на звонок никто не откликался.
– Мистер! – услышал Пуаро голос с противоположной стороны улицы и, обернувшись, увидел мужчину лет сорока, стоявшего в дверях кондитерской лавки.
– Если вы ищете миссис Пембридж, – крикнул мужчина, – то ее нет!
Пуаро пересек улицу и подошел к хозяину лавки мистеру Генри Кристоферу – это имя большими буквами было выведено на вывеске, изображавшей руку с большим куском именинного пирога.
– Мое имя Эркюль Пуаро, – представился он, – и я писатель. Хочу написать книгу о последних событиях в вашем городе. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.
Мистер Кристофер кивнул, продолжая разглядывать Пуаро.
– Конечно, я бы хотел побеседовать с миссис Пембридж, поскольку она тоже стала жертвой этого разъяренного быка...
– Это вы точно сказали, мистер, – разъяренного быка, иначе не скажешь, – произнес Кристофер и сделал приглашающий жест.
В лавке стоял сладковатый конфетный запах, на прилавке лежали торты в коробках, конфеты в прозрачных упаковках и россыпью – в изящных стеклянных вазочках. Покупателей не было, мистер Кристофер прошел на свое место к кассе и пригласил Пуаро сесть на высокий табурет наподобие тех, что стоят у стойки в баре. Пуаро на глаз оценил шаткость трехногого сооружения и предпочел вести разговор стоя.
– В своей книге, мистер, – начал Кристофер, – вы будете рассказывать только о Чендлере и его жертвах или...
– Конечно, нет! – с энтузиазмом воскликнул Пуаро. – Это будет большое полотно, на котором я намерен запечатлеть каждого, кто хоть как-то оказался... Кстати, мистер... э... Кристофер, ваша лавка расположена как раз напротив дома миссис Пембридж. Значит, с этого самого места вы могли видеть, как все происходило?
В душе Кристофера боролись два желания – ему очень хотелось быть запечатленным на литературном полотне, но очень не хотелось при этом отступать от жизненной правды, каковая, без сомнения, должна присутствовать в талантливом произведении. Не придя к определенному заключению, мистер Кристофер предоставил решать профессионалу.
– Ну... – произнес он несколько смущенно, – я действительно многое видел, но не в ту ночь, а до и после.
– Конечно, – с готовностью согласился Пуаро. – В ту ночь вы вряд ли могли что-то видеть, если, конечно, не ночевали в лавке, верно? Вы сказали "до"?
– "До", я имею в виду... э... – Кристофер в некотором смущении повертел головой и, наконец, решившись, сказал: – Понимаете, мистер, о миссис Пембридж говорят сейчас всякое... Будто она и Чарлз Чендлер были любовниками, она его бросила, так он в отместку и устроил все это...
– Что? – удивился Пуаро. – Миссис Пембридж его бросила, а он в отместку разгромил дома миссис Лоуренс и супругов Паркинсонов, сломал ребра Клейтону и убил Райса? К тому же, миссис Пембридж немного стара для Чарлза, а?
– Вот я и говорю: ерунда все это. Если услышите такое от кого-нибудь, не верьте. Слухи бывают такими нелепыми, но ведь многие верят тому, что слышат, а потом еще и сами добавляют...
– Да, вы правы, – согласился Пуаро. – Но вы-то, конечно, знаете больше, чем...
Он сделал многозначительную паузу.
– Дыма без огня не бывает, – изрек мистер Кристофер очередную сентенцию. – Так я вам скажу, мистер... э...
– Эркюль Пуаро, к вашим услугам.
– Вы француз?
– Бельгиец, так будет точнее.
– Но ведь Бельгия – это французская провинция, где-то неподалеку от Бретани?
– Я бы не сказал, – уклонился Пуаро от обсуждения географии Европейского континента. – Так вы говорили...
– Я говорил, мистер Пуаро, что к миссис Пембридж частенько захаживал старый Чендлер, отец Чарлза и Хью. То есть, не такой уж он был старый, ему и шестидесяти не было, когда он умер... Миссис Пембридж уже давно вдова, а Патрик был видный мужчина, хотя, скажу я вам, характером был так же горяч, как Чарлз. Хью не такой, говорят, он хорошо рисует, хотя сам я...
– Так вы говорили о том, что Патрик Чендлер и миссис Пембридж... – Пуаро попробовал ввести разговор в нужное русло.
– Да... По вечерам он частенько сюда захаживал. А бывало, – точно вам говорю, – и на ночь оставался. Вечером я лавку закрываю и вижу, как он подходит к двери и отпирает ее своим ключом. А утром прихожу – Патрик Чендлер выходит, оглядывается по сторонам и идет себе вон в ту сторону.
– А миссис Чендлер, – удивился Пуаро, – она что, не знала, где ее муж проводит ночи?
– Знала, наверное, или, во всяком случае, догадывалась. Когда Патрик умер, вдова быстро отсюда уехала. Видимо, не очень приятной была ее жизнь с Патриком.
– Он что, тоже буйствовал, как его сын?
– Такого, чтобы квартиры разорял, не припомню, но о скандалах слышал. Сын пошел в отца, это вам каждый скажет.
– И долго это было... я имею в виду роман между Патриком Чендлером и миссис Пембридж?
Кристофер подумал.
– Несколько лет. Да, не меньше. До самой смерти мистера Чендлера.
– Наверное, она очень переживала, когда он умер... я имею в виду миссис Пембридж.
– О да! Смотреть было страшно. Но на похороны не пошла, знала, что о ней будут говорить... Я к чему все это рассказываю, мистер, смотрите, как судьба складывается: отец эту женщину любил, а сын в припадке буйства разгромил ее квартиру.
– Вы думаете, он сделал это специально? – полюбопытствовал Пуаро.
– Боже, конечно, нет! – возмутился мистер Кристофер. – Просто я хочу сказать, какие, мистер, бывают случайности. Вот я, к примеру, три года назад оступился на пороге и повредил лодыжку, так, обратите внимание, ровно три года спустя, день в день, я на том же самом месте падаю и растягиваю...
– Очень любопытно, – прервал Пуаро рассуждения Кристофера. – Я имею в виду мистера Чарлза Чендлера. Вдруг он знал о похождениях отца и переживал, ну, вы понимаете, что я имею в виду, а характер у него необузданный, он ведь не очень-то понимал, что делал, когда бывал не в себе. Вот и громил дома бывших отцовских...
Кристофер расхохотался, откинув голову.
– Ну, вы скажете, мистер, – сказал он, отсмеявшись. – Это с миссис Лоуренс он, по вашему мнению... Или с миссис Клейтон?
– Я не настаиваю, – отступился Пуаро и добавил: – Еще один вопрос, и я откланяюсь. В вашу лавку Чарлз Чендлер захаживал?
– Нет, – покачал головой Кристофер. – Он, я слышал, не любитель сладкого.
– Всего хорошего, – сказал Пуаро.

XI

– Вы возвращаетесь в Лондон? – удивился инспектор Драммонд. – Я полагал, что вы серьезно заинтересовались этим делом и останетесь хотя бы до завтрашнего слушания у коронера.
– Нет, – покачал головой Пуаро. – Я предпочитаю вернуться последним поездом. В моем возрасте, инспектор, лучше спать в собственной постели.
Разговор происходил в кабинете инспектора Драммонда. Инспектор благожелательно смотрел на Пуаро, размышляя о том, что слава этого человека наверняка преувеличила его реальные достоинства, которые этот иностранный сыщик не проявил.
– Мой поезд в двадцать один сорок, – продолжал Пуаро. – Я хотел бы, инспектор, попросить вас вот о чем...
Он понизил голос, и по мере того, как Пуаро излагал свои соображения, инспектор Драммонд все больше хмурился и пробовал возражать, но умолкал на полуслове.
– Хорошо, – сказал он, когда Пуаро смолк. – Я сделаю так, как вы хотите, хотя, разрази меня гром, все это представляется мне весьма сомнительным.
– Благодарю вас, инспектор Драммонд, – сказал Пуаро.

XII

В половине восьмого, поужинав в ресторане "Ливерпуль", Пуаро позвонил в дверь Лойд-Мейнора. Открыла мисс Диана и, схватив сыщика за руку, быстро втащила в прихожую.
– Месье Пуаро! Я получила вашу записку, но ничего не поняла. Вас так долго не было, я решила, что вы забыли обо мне и...
– Но я надеюсь, вы сделали все, как я просил? – спросил Пуаро, подавая девушке пальто, шляпу и трость.
– Конечно. Мама плохо себя чувствует, к ней приходил врач, но она обещала в восемь спуститься. Дядя Хью у себя, когда ему плохо, он всегда рисует какие-то мрачные пейзажи... Он тоже обещал выйти к восьми. Вы видели отца, месье Пуаро?
– Нет, я был занят другими делами.
– Другими? – разочарованно сказала Диана.
– Не беспокойтесь, девочка, – успокоил ее Пуаро. – Думаю, все образуется.
В дверь позвонили. На пороге стоял сухонький старичок в черном твидовом пальто и шляпе, державший в руке кожаный портфель.
– Мистер Вильямс? – удивилась Диана.
– Добрый вечер, мисс Диана, – вежливо сказал старичок, – давненько я вас не видел. Вы похорошели, просто красавица.
– Это мистер Вильямс, адвокат, – повернулась Диана к Пуаро. – А это месье Эркюль Пуаро, частный детектив.
– О, месье Пуаро, – адвокат расплылся в улыбке, – я много слышал о вас, и ваше присутствие в этом доме вселяет в меня надежду на то, что пребывание Чарлза Чендлера в тюремной камере не затянется надолго.
Пуаро промолчал, а Диана только коротко вздохнула и провела Вильямса и Пуаро в гостиную, усадив обоих в кресла поближе к камину. Оставив пальто в прихожей, мистер Вильямс стал будто еще суше, а усевшись в кресло, и вовсе начал производить впечатление эфемерного создания. Портфель он положил себе на колени и протянул к огню озябшие руки.
– Я распоряжусь, чтобы подали чаю, – сказала Диана и вышла.
– Славная девушка, – пробормотал адвокат, – не хотелось бы доставлять ей неприятности.
– Вы получили мою записку, мистер Вильямс? – спросил Пуаро.
– Иначе я бы не был сейчас здесь, – сказал адвокат. – Я не вполне понимаю вашу игру, месье Пуаро, но все же сделал то, что вы просили. Ваша репутация служит мне залогом того, что здесь нет ничего незаконного.
– Безусловно, – подтвердил Пуаро. – Моя единственная цель – расставить сеть на пути свирепого быка.
– Простите? – мистер Вильямс поднял на Пуаро недоумевающий взгляд, и сыщика спасло от объяснений появление в гостиной двух персонажей: Каролины и Хью. У миссис Чендлер были красные глаза, к которым она то и дело подносила промокший платочек, а Хью выглядел мрачным и сосредоточенным. Придвинули кресла к камину, и образовался полукруг, в центр которого на низкий журнальный столик слуга Стивен поставил поднос с чашками. Диана встала за креслом матери и, в ответ на взгляд Пуаро, сказала:
– Я не хочу пить. Просто не могу...
– Что ж, – сказал Пуаро. – Господа, мисс Диана сегодня утром посетила меня и попросила разобраться в деле ее отчима, мистера Чарлза Чендлера. В то время она еще не знала, что нынче ночью произошло убийство. Мисс Диана полагала, что я сумею отвести от Чарлза Чендлера нелепые, по ее мнению, обвинения. Но, видите ли, господа, взявшись за дело, я не занимаюсь спасением клиента или его обвинением. Я выясняю истину, которая может оказаться вовсе не такой, на какую рассчитывает...
Диана вскрикнула:
– Вы... Отец не может быть виновен!
Пуаро покачал головой.
– Вам бы лучше присесть, мисс Диана, – участливо сказал он. – Разговор будет долгим.
Диана отступила на шаг и, продолжая смотреть на Пуаро расширенными глазами, опустилась на стоявший у стены диванчик.
– Итак, – начал Пуаро, – в течение последних трех месяцев произошли пять преступлений. Никто не пострадал во время первого, а сегодня был убит человек. Каждый раз улики указывали на одного и того же – на Чарлза Чендлера. Если бы это были прямые улики, например, отпечатки пальцев, я бы еще сомневался, но улики были косвенными, и это почти однозначно говорило о том, что Чарлз Чендлер – преступник.
– Вы не оговорились, месье Пуаро? – поднял брови адвокат. – Вы делаете такой вывод на основании косвенных улик?
– Конечно! Если бы каждый раз на месте преступления находили отпечатки пальцев Чарлза или нечто иное, прямо указывавшее на его присутствие, я бы действительно усомнился – даже безумный преступник не оставляет визитной карточки с упорством самоубийцы. В любом безумии есть своя логика. Но, с другой стороны, любой, самый здравомыслящий, преступник, не в силах предусмотреть всех мелочей. Он никогда не оставит прямых улик, но практически всегда на месте преступления можно обнаружить улики косвенные. Чаще всего полиция просто не обращает на них внимания. Допустим, на месте ограбления найден платок с вензелем, указывающим на одного из жителей города. Может ли это быть основанием для ареста, если больше ничто не связывает этого человека с местом преступления? Как по-вашему, мистер Вильямс?
– Что? – встрепенулся адвокат. – Нет, месье Пуаро, не может. Платок мог попасть на место преступления десятком совершенно невинных способов.
– Совершенно с вами согласен, – кивнул Пуаро. – Но если происходит серия преступлений, и если каждый раз существует косвенная улика, указывающая на одного и того же человека? Скорее всего, именно этот человек и является преступником. Во-первых, мы знаем, что хоть какую-то оплошность совершает даже гений. Во-вторых, серия оплошностей позволяет вычислить преступника не хуже, чем единственная прямая улика, вроде отпечатков пальцев.
– Если, – пробормотал адвокат, – кто-то намеренно не оставляет следов...
– Вот именно! Но, видите ли, когда некто пытается свалить вину за преступление на другого, он обычно подставляет человека так, чтобы у полиции не возникло сомнений. Уже по этому хороший сыщик может определить, является ли оставленный след имитацией... В данном случае, по мере того, как мисс Диана излагала мне эту странную историю варварских нападений, я все больше приходил к мысли, что она ошибается, и что ее стремление доказать невиновность отчима основано на личном к нему отношении, а не на реальных фактах. Но я не мог отказать мисс Диане и приехал сюда, тем более, что один момент в этой серии разгромов выглядел очень странно. Вы не обратили внимания, господа?
Хью и адвокат переглянулись, а миссис Каролина, слушавшая Пуаро с закрытыми глазами, осталась безучастной.
– Во время первого разгрома, у миссис Ларсон, старуха даже не проснулась. Не было никакого риска для преступника, кем бы он ни оказался. Во время второго разгрома, у четы Паркинсонов, хозяева были в гостях, но ведь они могли в любую минуту возвратиться, и преступник довольно сильно рисковал, пробравшись в дом в столь ранний час. Во время четвертого разгрома, у Клейтонов, хозяин услышал шум и пошел посмотреть, что происходит. В результате он оказался в постели с переломами ребер. В то время я еще не знал о пятом преступлении, но мне очень не понравилась тенденция.
– Третий разгром, – напомнил Хью. – Вы не сказали о нем. А между тем...
– Да, вы правы, – согласился Пуаро. – Миссис Пембридж была в отъезде, и опасность попасться была для преступника даже меньше, чем в первом случае. Третий разгром выпадал из схемы, но ведь это могло быть и исключением, которое, как известно, подтверждает правило. У меня не было доказательств ни того, ни другого! И следовательно, я должен был предположить худшее, пока не убедился в лучшем. Иными словами, можно было ожидать пятого преступления, когда переломами ребер дело бы не ограничилось! Я поспешил в Кавершем и, к сожалению, убедился в том, что был прав: пятый налет закончился убийством...
– Если это безумие, – продолжал Пуаро, – то в нем прослеживается четкая система. И, на мой взгляд, инспектор Драммонд допустил непростительное легкомыслие, когда не арестовал Чарлза Чендлера после третьего или четвертого случая. Испектор старался быть предельно объективным, он полагал, что для присяжных косвенные улики, которыми располагала полиция, не станут решающим доказательством вины... И он просмотрел тенденцию, допустил дело до убийства.
– Как вы можете так говорить! – воскликнула Диана, гневно глядя Пуаро в глаза. – Допустим, что отец действительно был... немного не в себе... Но то, о чем вы говорите, свидетельствует о холодном уме, а не о безумии!
– Почему же? – удивился Пуаро. – Я уже сказал: в любом безумии есть система. Сам безумец ее может вовсе и не осознавать. В приступе ярости он вламывается в дом старухи, все обходится без последствий для взломщика, и в следующий раз он уже будет менее осторожен, риск возрастает с каждым новым налетом. Это сродни риску попасть в аварию, если постоянно нарушать правила движения. Согласитесь, что один раз вам все сойдет с рук, но, войдя во вкус, вы непременно когда-нибудь задавите пешехода и попадете за решетку...
– Я не понимаю, – с отчаянием сказала мисс Диана. – Вы хотите убедить всех в том, в чем они и так убеждены? А я все равно в это не верю!
– С вашего позволения, мисс Диана, я продолжу, – сказал Пуаро, – потому что в этой безумной системе просматривается еще один момент, возможно, приближающий нас к разгадке. Заметьте: между первым и вторым налетом прошли полтора месяца. Между вторым и третьим – три недели. Между третьим и четвертым – шесть дней. Пятый произошел через два дня после четвертого. Процесс все ускорялся, что, кстати говоря, тоже говорило о безумии преступника – болезнь, чем бы она ни была вызвана, прогрессировала...
– По сути, – продолжал Пуаро, – когда мне не удалось предотвратить пятое преступление, оставалось только одно: разобраться в том, чем было вызвано безумие мистера Чарлза Чендлера. Только ли плохой наследственностью? Почему безумие проявилось именно сейчас, ведь, как я узнал, Чарлз лечился несколько лет назад и, казалось бы, совершенно поправился. Значит, должна была существовать внешняя причина, из-за которой Чарлз Чендлер вновь впал в безумие. И еще один вопрос: почему ни разу никто из домашних не обратил внимания на то, что Чарлз по ночам, а один раз так даже поздно вечером, а вовсе не ночью, покидает дом? Да, да, – кивнул Пуаро, заметив протестующий жест Хью, – вы мне уже объясняли, что спите в противоположной части дома, а комната мисс Дианы тоже далеко от спальни Чарлза, но миссис Каролина должна была...
Миссис Чендлер, все это время сидевшая, опустив голову и сохраняя на лице отрешенное выражение, подняла на Пуаро отсутствующий взгляд.
– Я... Я могла бы поклясться, – тихо сказала она, – что Чарлз не вставал с постели. Могла бы...
– Могли бы... – повторил Пуаро. – Но... В вашей фразе, миссис Чендлер, содержится невысказа

Вот еще один рассказ из серии литературных мистификаций. На этот раз "авторство" принадлежит Артуру Конан Дойлу.

САМОУБИЙСТВО ДЖОРДЖА УИПЛОУ

Я люблю просматривать свои записи о замечательных победах моего друга Шерлока Холмса. К примеру, дело о бриллианте Дентона – блестящее, по моему мнению, расследование, когда Холмсу удалось найти похитителя, воспользовавшись фальшивой драгоценностью. Холмс решительно против того, чтобы я предал гласности эту удивительную историю, и, на мой взгляд, он делает большую ошибку. Впрочем, необыкновенно проницательный во всем, что касается поиска преступников, мой друг становится упрям и недальновиден, когда речь заходит о делах житейских.
Или взять историю Джона Опеншо и загадку трех "К", столь изящно разгаданную Холмсом, но так и не ставшую известной читателю (впоследствии это расследование было описано Конан Дойлем в рассказе "Пять зернышек апельсина" – прим. ред.).
Вот еще одно дело – о гибели Питера Саммертона. Каждый лондонец помнит эту трагедию, произошедшую осенью 1883 года, и все знают, что убийцу удалось арестовать на седьмой день, когда все надежды, казалось, уже исчезли. Но слава досталась, как обычно, инспектору Лестрейду, а между тем, без помощи Холмса Скотланд-Ярд до сих пор не добился бы успеха.
– Холмс, – как-то спросил я, – почему вы не хотите, чтобы я написал, наконец, о деле Саммертона? Это было чудо!
– Именно так, Ватсон, – ответил Холмс, попыхивая трубкой. – Вы справедливо заметили: я показал чудо. Правильная идея пришла мне в голову интуитивно. Я ненавижу интуицию, она противоречит методу. Интуицию обожает Лестрейд, и вам прекрасно известно, как часто она его подводит...
Возможно, Холмс прав. Тогда что сказать о деле Джорджа Уиплоу? Я и сейчас убежден, что именно нелюбимая Холмсом интуиция помогла ему тогда обнаружить преступника. Холмс же полагает, что действовал исключительно по собственной методике. Я не спорил со своим другом, но в результате мои записки о событиях апреля 1884 года пролежали без движения почти десять лет.
В то замечательное время я еще не был женат, и мы с Холмсом вели холостяцкую жизнь на Бейкер стрит. Мой друг поднимался рано, а я предпочитал понежиться в постели, тем более, что промозглая лондонская весна располагала именно к такому времяпрепровождению. Я спускался к завтраку, когда Холмс уже допивал свой утренний кофе, и мой друг каждый раз спрашивал, не попросить ли миссис Хадсон поставить на плиту еще один кофейник.
– Спасибо, Холмс, – отвечал я. – Вы же знаете, я предпочитаю, чтобы кофе не обжигал горло.
Холмс качал головой, ясно давая понять, что он не одобряет столь странной привычки, и углублялся в чтение "Таймс".
В то апрельское утро, с которого началась описанная ниже история, наш диалог был прерван звонком во входную дверь. Холмс отложил газету и прислушался. Из холла донесся глухой и низкий бас, но слова невозможно было разобрать. Миссис Хадсон что-то отвечала, и я даже догадывался – что именно, но мужчина продолжал настаивать.
– Я бы на вашем месте, Ватсон, – сказал Холмс, – допил эту холодную бурду, которую вы называете кофе. Судя по голосу клиента, он не намерен ждать, когда мы закончим завтрак.
На лестнице послышались легкие шаги нашей хозяйки, и миссис Хадсон поднялась в столовую, слегка возбужденная от перепалки, которая закончилась явно не в ее пользу.
– Мистер Холмс, – сказала она осуждающе. – Там, внизу, посетитель, и терпения у него не больше, чем у кэбмена, которому не заплатили за проезд.
Холмс бросил на меня многозначительный взгляд.
– У человека, отправившегося в Лондон из Портсмута первым утренним экспрессом, – сказал он, – должны быть серьезные причины проявлять нетерпение. Скажите, миссис Хадсон, чтобы он поднялся.
Холмс улыбнулся, увидев недоумение на моем лице, но ответить на немой вопрос не успел. Посетитель взбежал по ступенькам и вошел в комнату. Это был молодой человек лет двадцати пяти, с широкоскулым лицом, на котором выделялись длинный и острый, будто с какого-то другого лица перенесенный, нос, и глаза, черные и беспокойные. На посетителе был широкий дорожный плащ, в правой руке он держал цилиндр и трость. Цилиндр был, пожалуй, из тех, что вышли из моды в Лондоне еще в семидесятых годах, да и манера держаться выдавала в этом человеке провинциала.
– Мистер Холмс? – произнес посетитель, переводя взгляд с Холмса на меня и обратно.
– Рад познакомиться, мистер Говард, – сердечно сказал Холмс, привстав и делая широкий жест в мою сторону. – А это мистер Ватсон, мой коллега и помощник. Садитесь вон в то кресло. Надеюсь, вы не возражаете, если наш разговор будет происходить в присутствии мистера Ватсона?
На протяжении всей этой фразы посетитель смотрел на Холмса со все возраставшим изумлением. Даже я, давно привыкший к сюрпризам, оказался в полном недоумении: судя по реакции молодого человека, мой друг совершенно правильно назвал его имя. Между тем, я точно помнил, что миссис Хадсон не передавала Холмсу никаких визитных карточек.
– Шляпу, – продолжал Холмс, – вы можете повесить на вешалку, а трость прислоните к стене. Как бы вы ни дорожили этой фамильной реликвией, она здесь будет в безопасности.
Наш гость с шумом вздохнул и осторожно, будто опасаясь новых реплик со стороны Холмса, повесил цилиндр, прислонил трость, после чего опустился в кресло, не спуская взгляда с моего друга.
– Как вы узнали... – начал он и замолчал.
– Вашу фамилию? – пришел на помощь Холмс. – Ведь вы действительно Патрик Говард, пасынок Джорджа Уиплоу, покончившего с собой прошлой ночью?
– Да, это так, но... – пробормотал Говард и обратил свой взгляд ко мне, надеясь, что я смогу рассеять его недоумение. К сожалению, я был не в силах это сделать.
– Послушайте, Холмс, – сказал я, – судя по всему, у мистера Говарда серьезное дело, и если вы каким-то образом узнали заранее о его посещении...
– Дорогой Ватсон, – добродушно сказал Холмс, – а я-то думал, что вы и сами поняли, кто наш утренний гость, едва он переступил порог. Это же очень просто. Интонации голоса и легкий акцент выдают в нем жителя Южной Англии, причем из портовых районов Саут-Даунса, от Портсмута до Пула. Судя по нетерпению, проявленному этим господином, он вряд ли провел ночь в гостинице. Когда наш гость поднялся наверх, одного взгляда на его плащ и запыленные башмаки было достаточно, чтобы удостовериться в том, что он действительно явился к нам прямо с вокзала. Наверняка он путешествовал не всю ночь, иначе взял бы с собой чемодан или, хотя бы, дорожную сумку. От Портсмута до Лондона, как вы знаете, два с половиной часа езды, и попасть сюда мистер Говард мог только в том случае, если выехал первым утренним экспрессом.
– Ну хорошо, – воскликнул я. – А имя? Откуда вы узнали имя?
– Это еще проще, – пожал плечами Холмс. – Если молодой человек отправился в Лондон из Портсмута в такую рань, чтобы повидать меня, то у него должны были быть к тому серьезные основания. О чем серьезном, случившемся в Южной Англии, сообщали газеты в последние сутки? Только о неожиданном самоубийстве Джорджа Уиплоу, известного судовладельца. Дорогой Ватсон, вы же сами показывали мне вчера эту заметку в "Экспресс"...
Я едва удержался от того, чтобы хлопнуть себя по лбу. Действительно, я первым обратил внимание на заметку. Она была короткой, но достаточно содержательной. Судовладелец Джордж Уиплоу покончил счеты с жизнью, выстрелив себе в голову из револьвера. В оставленной на столе записке он просил никого не винить в своей смерти. Джордж Уиплоу был вдовцом и жил со своим пасынком Патриком Говардом, сыном покойной жены от ее первого брака.
Судя по всему, именно молодой Говард и сидел сейчас перед нами, глядя на Холмса взглядом, полным суеверного ужаса.
– Вспомнили? – нетерпеливо спросил Холмс.
– Да, – согласился я, – заметку в "Экспресс" я вспомнил. Но, разрази меня гром, Холмс, с чего вы взяли, что эта старая и, судя по виду, недорогая трость, является семейной реликвией?
– Да именно потому, что она старая и недорогая! Уиплоу был одим из самых богатых людей в Южной Англии, и если один из представителей этой семьи не расстается с такой неказистой тростью, то она наверняка не куплена в ближайшем магазине. Я прав?
Он обратился к мистеру Говарду, и молодой человек, успевший уже взять себя в руки, ответил глухим голосом:
– Вы совершенно правы, мистер Холмс. Трость принадлежала еще моему отцу... Я его плохо помню, это был замечательный человек... Впрочем, это неважно... Я приехал потому, что... Мистер Холмс, мне нужен ваш совет!
– Совет сыщика-консультанта? Разве в деле о самоубийстве вашего отчима есть неясности?
– Полиция считает, что нет. Инспектор Харпер вчера очень четко изложил на следствии все обстоятельства. Коронеру ничего не оставалось, как вынести вердикт: "самоубийство"...
Говард замолчал, глядя перед собой неподвижным взглядом.
– Тогда, – мягко сказал Холмс, – какой вам представляется моя роль в этом деле?
– Мой отчим... – хрипло произнес Говард. – У меня не было причин любить его. Но это... это не основание для того, чтобы примириться с неправдой. Мистер Холмс, я хорошо знал отчима. Это был не тот человек, который способен добровольно расстаться с жизнью! Покончил с собой? Ха-ха! Я скорее поверю в то, что Темза впадает в Ирландское море. Его убили, вот, что я вам скажу!
Взгляд Холмса стал острым.
– У вас есть основания для такого утверждения? – резко сказал мой друг.
– Основания?.. Одно-единственное: старый Уиплоу скорее убил бы весь мир, но не себя.
– Я хотел бы знать детали, – проговорил Холмс, складывая на груди руки. – Ватсон, – обратился он ко мне, – подайте, пожалуйста, том справочника "Кто есть кто" на букву "У".
Я встал со своего места и, проходя мимо нашего гостя, буквально кожей ощутил исходившие от него волны страха. Говард вздрогнул, когда моя рука случайно коснулась подлокотника его кресла. Открыв справочник на нужной странице, я подал Холмсу толстый том.
– "Уиплоу, Джордж, – прочитал Холмс, – род. 1823. Отец – Уиплоу, Бернард (1798-1863), судовладелец, мать – Уиплоу (дев. Мейджер), Мария (1821-1876). В 1847 женился на Маргарет Бирн (развелся в 1854), с 1869 женат на Энн Говард (1822-1881). Владелец семнадцати паровых судов (в т.ч. "Марианны" и "Кентавра") и трех парусно-паровых, а также ремонтных доков в Портсмуте и Саутгемптоне. Совладелец Южной пароходной компании, одной из крупнейших в Соединенном Королевстве. Состояние оценивается в 700 тысяч ф.с."
Холмс захлопнул справочник.
– Теперь я припоминаю, – сказал он. – Несколько лет назад Джордж Уиплоу разорил компанию "Южноафриканские линии", неожиданно снизив фрахтовые цены. Потом он перекупил большую часть судов этой компании и, став монополистом, взвинтил цены так, что заработал сотню тысяч фунтов в один-единственный день...
– Да, – кивнул наш гость. – Именно так оно и было. Теперь вы можете себе представить, насколько далек был мой отчим от мыслей о самоубийстве.
– Вы полагаете, – Холмс, наклонив голову, внимательно посмотрел Говарду в глаза, – что конкуренты и враги, которых у него было немало, могли желать гибели старого Уиплоу, и кто-то из них...
Холмс не закончил фразу и покачал головой, показывая, насколько неправдоподобной представляется ему эта мысль.
– Это слишком солидные люди, – заявил Говард, – чтобы опускаться до убийства. В этом деле вообще много неясного. Я бы даже сказал, что в нем неясно все.
– Как и где было обнаружено тело вашего отчима?
– В его собственном кабинете на первом этаже загородного дома. Это в трех милях от гавани Портсмута, в деревушке Чичестер. Марта, домоправительница, почувствовала запах газа на первом этаже. Все комнаты были открыты, кроме кабинета, газ мог идти только оттуда, в кабинете недавно установили это новомодное газовое освещение... Дверь была заперта изнутри, и это показалось подозрительным. На стук никто не отвечал. Я был наверху, только поднялся с кровати и приводил себя в порядок. Марта крикнула меня, она была очень взволнована... Я позвал садовника, и мы взломали дверь. Я едва не задохнулся, так сильно в кабинете пахло газом. Отчим сидел за столом и... Сначала мы подумали, что он отравился газом. Но нет – он оказался убит выстрелом в висок. Револьвер лежал тут же, на полу около кресла. На столе мы нашли записку... Но прежде мы раскрыли все окна, иначе моментально задохнулись бы.
– Когда вы вошли в кабинет, окна были закрыты? – спросил Холмс.
– Да, все три. Отчим вообще редко открывал их, он не любил шума, а весна нынче холодная, и окна еще даже не расклеили после зимы.
– Как же, – сказал Холмс, – мог убийца, если он существовал, войти в кабинет и выйти из него, если окна и дверь были закрыты изнутри? Там был еще один выход?
– Нет, мистер Холмс.
– И вы не слышали выстрела?
– Нет. Но я крепко спал, и, к тому же, в кабинете очень массивная дверь. Звук выстрела наверняка был приглушенным...
Холмс покачал головой. Признаюсь, услышав рассказ молодого Говарда, я пришел к мнению, что отчим его покончил с собой. Похоже, что и Холмс не нашел иного объяснения услышанному.
– Я не вижу, мистер Говард, чем бы смог вам помочь. Судя по тому, что вы рассказали, случай предельно ясный. Вам кажется, что отчим не мог сделать этого в здравом уме, но вы, возможно, не знаете всех обстоятельств...
– Я?! – вскричал Говард. – Мистер Холмс, я знаю все о финансовых делах компании! Они блестящи! Отчим и мистер Баренбойм, это его компаньон, оба вводили меня в курс дела, потому что полагали, что я со временем займу место одного из них... а может, и обоих... Я – законный наследник, у отчима не осталось других родственников. Нет, мистер Холмс, поверьте мне, я знаю отчима достаточно, чтобы утверждать: если этот человек таким образом завершил счеты с жизнью, значит, сам дьявол посетил его в ту ночь!
Холмс едва заметно улыбнулся. Он наверняка вспомнил в этот момент о "деле безумного портного". Тогда тоже казалось, что безумца посетил сам князь тьмы, а в результате выяснилось, что произошла обычная пьяная драка. Холмс справился с тем делом за три часа.
– Я заплачу, – сказал Говард, – и я уверен, что мистер Баренбойм будет со мной согласен... Вы должны расследовать это дело, мистер Холмс.
– Жаль, – сказал Холмс, – что вы не телеграфировали мне вчера утром, сразу после того, как обнаружили тело. Сейчас наверняка большая часть следов уничтожена.
Он обернулся ко мне.
– Ну что, Ватсон, не хотите ли совершить небольшую поездку? Когда ближайший поезд на Портсмут?
– В тринадцать сорок с вокзала Виктория, – сказал я, заглянув в железнодорожный справочник, лежавший на бюро.
– Я возвращусь с вами, – быстро сказал Говард. – У меня еще есть дела в Лондоне, но я возьму билеты и буду на вокзале за полчаса до отправления.
Холмс упруго поднялся на ноги. Проводив нашего гостя до двери, он обернулся ко мне и сказал:
– Вот весьма странное дело, дорогой Ватсон. С одной стороны – абсолютно ясное. С другой – полный туман. Думаю, нам предстоит интересная работа.
Следующие два часа Холмс провел, просматривая газеты и перелистывая справочники по химии, а я раздумывал, стоит ли брать с собой в поездку мой револьвер. По зрелом размышлении я оставил оружие дома – вряд ли нас ожидало нечто большее, чем осмотр комнаты и разговор с экономкой и слугами. Летом я, пожалуй, спустился бы к докам и на набережную, чтобы подышать морским воздухом, но сегодня там наверняка было сыро, холодно, и ветер пронизывал до костей.
Мы прибыли на вокзал Виктория ровно за полчаса до отправления портсмутского экспресса. Говард уже поджидал нас, нервно прохаживаясь по перрону.
– О, мистер Холмс! – просиял он. – Я уже начал было думать, что вы отказались от поездки.
Холмс молча показал клиенту на большие вокзальные часы.
– О да, – сказал Говард, – но я все равно нервничал.
Мы заняли отдельное купе. Экспресс тронулся точно по расписанию, и мимо замелькали сначала дымные лондонские пригороды, а потом коттеджи, столь характерные для Южной Англии. Мистер Говард несколько раз пытался завязать разговор, начиная его с такой естественной темы, как погода, но Холмс лишь качал головой, однажды открыв рот для того, чтобы сказать:
– Дорогой мистер Говард, будет лучше, если я составлю мнение об этом деле после того, как увижу все своими глазами. Поглядите, эти коровы будто сошли с полотна Констебля!
Коровы, пасшиеся на сыром лугу, были самыми обыкновенными, и Говард обиженно замолчал, а я отметил про себя, что Холмс, видимо, хотя бы раз посещал Национальную галерею. Произошло это наверняка в мое отсутствие, иначе мой друг не преминул бы высказать мне свое – естественно, отрицательное, – мнение о той мазне, которую современные живописцы называют пейзажами.
На привокзальной площади нас ждал экипаж, и мы поспешили скрыться в нем от накрапывавшего дождя.
– Домой, – сказал кучеру Говард, – и поторопись, Сэм.
– В Чичестере, – проговорил Холмс, – полагаю, есть гостиница или хотя бы постоялый двор, где мы с Ватсоном могли бы провести ночь, если это представится необходимым?
– Вы меня обижаете, мистер Холмс! – воскликнул Говард. – В доме есть комнаты для гостей, и они уже наверняка подготовлены к вашему приезду. Вы полагаете, что вам придется задержаться? – спросил он после небольшой паузы.
– Мистер Говард, – сказал Холмс, глядя на голые стволы деревьев, – чем больше я думаю о смерти вашего отчима, тем больше склоняюсь к мысли о том, что вы неправы. Полагаю, что осмотр места происшествия лишь убедит меня в этом. Но я бы хотел встретиться с мистером Баренбоймом, компаньоном вашего отчима, и задать пару вопросов местному инспектору.
– О, разумеется! – сказал Говард. – Сразу же по приезде я пошлю Сэма в Портсмут с запиской.
Чичестер, как я и ожидал, оказался ничем не примечательной деревушкой с единственной улицей, на которой стояло вразброску десятка три коттеджей и церквушка, построенная, скорее всего, еще во времена Вильгельма-завоевателя. Из всех труб валил дым, а собаки сопровождали наш экипаж таким лаем, будто чуяли в нас похитителей хозяйских кур.
К коттеджу Уиплоу вела узкая подъездная аллея, по краям которой тополя стояли будто солдаты на плацу. Сам дом показался мне весьма неказистым и неприветливым – типичное строение, созданное не для того, чтобы украсить собой пейзаж, а с единственной целью дать кров его обитателям.
Дождь все еще моросил и, похоже, конца этому не предвиделось. В полутемном холле нас встретила экономка, которую Говард назвал Мартой, и показала нам с Холмсом комнаты на втором этаже, оказавшиеся столь же неприветливыми, как и все в этом странном доме, наводившем на мысли о том, что хозяин был слишком занят делами, чтобы занимать ум устройством собственного быта.
– Ужин готов, сэр, – сообщила экономка, но Холмс сделал отрицательный жест.
– Сначала, – сказал он, – мы осмотрим кабинет, и я кое о чем вас спрошу, Марта. А потом мы с доктором Ватсоном непременно отдадим должное ужину.
Кабинет находился в левом крыле здания, массивная дверь с бронзовой ручкой в виде головы льва была чуть приоткрыта, и на ней ясно были видны следы взлома. Марта вошла первой, по указанию Говарда, и зажгла три газовых светильника, рассеявшие полумрак. Мы вошли следом, и Холмс направился к большому письменному столу красного дерева, сделав нам знак держаться в отдалении. Марта вышла в коридор, а мы с Говардом остались у двери.
Кресло, в котором, видимо, сидел старый Уиплоу, когда пустил себе пулю в голову, было отодвинуто к книжному стеллажу, занимавшему всю боковую стену кабинета. Три больших окна выходили в сад. Рамы были закрыты, по стеклам снаружи стекали струйки дождя, а изнутри еще остались висеть полоски бумаги, которыми окна заклеивались на зиму.
Холмс наклонился и что-то долго рассматривал на полу, а потом начал перебирать бумаги, лежавшие на зеленом сукне стола в полном беспорядке. Возможно, этот беспорядок был создан полицией, а возможно, самим хозяином, для которого в этом нагромождении книг, бумаг и тетрадей была одному ему известная система. Видимо, мысль Холмса совпала с моей, потому что он обратился к Говарду:
– Полиция нарушила порядок, в котором лежали на столе бумаги. Вы не могли бы восстановить его хотя бы приблизительно?
– Почему же приблизительно? – вдохновился Говард возможностью придти Холмсу на помощь. – Я знаю место каждой бумаги и каждой книги.
Он подошел к столу и в течение трех минут ловко переложил книги в правый угол, тетради, сложив стопкой, в левый, а разбросанные бумаги собрал горкой и водрузил на пюпитр возле большого чернильного прибора.
– Предсмертное письмо, – сказал Холмс, – было написано на одном из этих листов?
– Нет, листок был вырван из синего блокнота, который всегда лежал сверху. Отчим записывал здесь мысли, которые приходили ему в голову, с тем, чтобы впоследствии вернуться к ним более основательно.
Холмс перелистал блокнот и спрятал себе в карман. Потом он подошел к среднему из окон и провел рукой по обрывку бумаги.
– Окно, – сказал он, – открывали рывком, бумага разорвалась, а не была отлеплена.
– Ну да, – отозвался Говард. – Мы распахнули все окна, хотя и было ужасно холодно. Дышать здесь было невозможно...
– Хорошо, – сказал Холмс после того, как осмотрел остальные два окна. Он отошел к двери, знаком попросив нас с Говардом выйти в коридор, и наклонился, чтобы рассмотреть замочную скважину. Ключ – массивный, с огромным кольцом, – все еще торчал изнутри.
Выйдя в коридор, Холмс притворил дверь.
– Я бы хотел, если позволите, – обратился он к Говарду, – поговорить с вашей экономкой. Вы могли бы тем временем послать записку к мистеру Баренбойму с предупреждением, что мы с доктором Ватсоном будем у него завтра в одиннадцать утра.
С Мартой мы разговаривали с столовой, где уже был накрыт ужин на три персоны.
– Итак, дорогая Марта, – сказал Холмс, – начните с того момента, как вы услышали выстрел.
– Но я не слышала никакого выстрела, мистер Холмс! Я очень устала за день и спала без задних ног. Впрочем... во сне мне почудилось, будто что-то упало... или хлопнуло... но ведь это мне могло просто присниться, правда?
– Конечно, – согласился Холмс. – Скажите, Марта, мистер Уиплоу лег раньше вас?
– Нет, он обычно допоздна работал в кабинете.
– А мистер Патрик?
– Мистер Патрик уже спал, он ложится рано.
– Хорошо, Марта, а теперь расскажите, что вы сделали, когда почувствовали запах газа.
– Ох, мистер Холмс, я просто едва с ума не сошла. Я вышла в коридор, с утра-то я была в кухне, а там свои запахи, а потом я отправилась прибраться и сообщить господам, что завтрак готов, и мне так, простите, шибануло в нос, что я подумала, вот сейчас умру... Я сначала решила, что ветер задул светильник в холле, там, знаете, такой сквозняк, когда открывается входная дверь, но вспомнила, что никто из дома не выходил, а свет в холле и не зажигал никто, господа еще не вставали, а я ведь ночую в каморке возле кухни... О чем это я? Да, запах шел из кабинета, точно, из кабинета, и я подергала дверь, но она была заперта изнутри, я задержала дыхание и наклонилась, чтобы посмотреть в замочную скважину, но ничего не увидела, потому что ключ торчал в замке, и тогда я очень перепугалась... Вы можете себе представить, мистер Холмс, я ведь знала, что старый хозяин засиживается в кабинете допоздна, а теперь этот запах... И я помчалась наверх, чтобы разбудить мистера Патрика, но он уже сам вышел из комнаты – он сказал, что услышал мой крик, я не помню, наверное, я действительно закричала, когда почувствовала запах... Он сразу понял, что могло случиться, и побежал за садовником Генри, а тот принес инструменты, и дверь взломали. Господи, я вообще плохо помню, что было потом...
– Вы первая увидели мистера Уиплоу? – спросил Холмс, делая успокаивающий жест.
– Мы увидели вместе... Хозяин сидел за столом в кресле, но голова была откинута назад... а на полу была кровь и лежал револьвер, он выпал из руки бедного мистера Джорджа... Мистер Патрик и Генри сразу бросились открывать окна, но рамы были заклеены, и им пришлось сильно дергать, а я не могла, мистер Холмс, я выбежала в коридор и... По-моему, я упала в обморок, – виновато закончила свой рассказ Марта и развела руками.
– Я понимаю, насколько вы были взволнованы, – сказал Холмс, доставая из кармана синий блокнот, – но, может быть, вы случайно запомнили... Этот блокнот лежал на своем обычном месте?
Марта покачала головой.
– Не помню...
– Марта, – продолжал Холмс, – ваш хозяин, мистер Патрик Говард, утверждает, что Джордж Уиплоу был не таким человеком, чтобы покончить с собой. Вы давно служите в этом доме...
– Тридцать лет, сэр. Тридцать лет и еще полгода. Я знала и жену мистера Уиплоу, упокой Господь ее душу. Мистер Уиплоу был... – Марта всхлипнула, – он всегда знал, чего хотел, и он был хорошим человеком. Он любил жизнь, да, хотя он и предпочитал одиночество после смерти жены, но он очень любил по вечерам бродить по саду и... О чем я? Нет, мистер Холмс, я не знаю, какие у него были причины сделать то, что он сделал. Это ведь противно воле Господа!
– Хорошо, Марта, – сказал Холмс, прервав монолог, который мог бы продолжаться еще долго. – Можете идти и подавать ужин.
Когда Марта вышла, Холмс обернулся ко мне:
– Дорогой Ватсон, я вижу, вы хотите высказать свое мнение.
– Холмс! – воскликнул я. – Вам не кажется, что эти люди попросту пристрастны? Поверьте мне, как профессионалу: человек, бывает, кончает счеты с жизнью по таким поводам, которые со стороны кажутся совершенно нелепыми. Я действую вашим методом. Есть факты, которые невозможно отрицать. Первое: рана в виске, второе – револьвер, выпавший из руки мертвеца. Предсмертная записка. Наконец, комната, запертая изнутри. И газ. Скажите, зачем убийце, если на миг допустить, что это было убийство, зачем ему открывать газовый рожок? Между тем, если старый Уиплоу решил покончить с собой, все это естественно: он ведь мог опасаться, что рана окажется не смертельной, и тогда газ довершил бы начатое.
На протяжении моей речи Холмс утвердительно кивал, показывая, что он полностью согласен с моими рассуждениями.
– Вы правы, Ватсон, – сказал Холмс. – Я и сам знавал случаи, когда самоубийство выглядело нелепым, помните Крестона, преуспевающего адвоката, который пустил себе пулю в лоб в разгар блестящей карьеры? И лишь спустя год выяснилось, что причиной была любовная история... Вы правы. Но скажите мне, Ватсон, если Уиплоу решил покончить жизнь самоубийством, для чего ему было стреляться – ограничился бы тем, что пустил в комнату газ... При заклеенных окнах и запертой двери это была верная смерть.
– А если бы кто-то из домочадцев, почувствовав запах, помешал задуманному?
– Ночью? – с сомнением сказал Холмс. – Впрочем, дорогой Ватсон, я не буду с вами спорить, ибо, вероятнее всего, вы правы. Думаю, что беседа с инспектором и с компаньоном Уиплоу поставит на место недостающие звенья. Похоже, – добавил Холмс и покачал головой, – что мы зря поддались уговорам Патрика Говарда. Сразу же после разговора с мистером Баренбоймом отправимся на вокзал. Дорогой мистер Говард, вы, надеюсь, позаботитесь о билетах?
Я обернулся. Говард, видимо, вошел в столовую при последних словах Холмса и, услышав его просьбу, ответил:
– Да, конечно, если вы полагаете...
Сделав несколько шагов к столу, он поднял руки и воскликнул:
– Но, что бы вы ни говорили, мистер Холмс, я не могу поверить! Он так любил жизнь!
Фраза показалась мне произнесенной с излишней театральностью.
– Дорогой мистер Говард, – мягко сказал я, – в жизни вашего отчима наверняка были события, о которых вы ничего не знали.
– Я?! – вскричал Говард, но пыл его неожиданно угас, и он сказал так тихо, что мы с Холмсом едва расслышали: – Впрочем, может быть, может быть...
Ужин прошел в тягостном молчании. Похоже, что Говард был разочарован, но разве можно требовать от сыщика, тем более такого, как Холмс, чтобы он делал выводы вопреки очевидным фактам?
Ночью я спал плохо, дождь за окном усилился, и капли бились о стекло, будто птицы. Были и еще какие-то звуки, кто-то тихо шел по коридору, потом, мне показалась, то ли открылась, то ли закрылась дверь внизу, спросонья я подумал, что только сумасшедший способен гулять под дождем посреди ночи.
Утро решило порадовать нас. Я проснулся от того, что солнечный луч заплясал у меня на переносице. Небо почти очистилось от туч, и, выглянув в окно, я не узнал вчерашнего пейзажа. Дождь всегда делает картину серой и мрачноватой, а сейчас деревья перед домом выглядели молодыми и стройными, а на ветвях я разглядел уже набухшие почки.
Одевшись и приведя себя в порядок, я постучал к Холмсу и, услышав знакомое "Да!", раскрыл дверь.
Холмс сидел в кресле у окна и курил трубку. Похоже было, что он уже давно встал и спозаранку размышлял над странной кончиной старого Уиплоу. Увидев на моем лице вопросительное выражение, Холмс покачал головой, давая понять, что никакие новые соображения не пришли ему на ум.
Когда мы спустились к завтраку, Говард уже доедал свой тост. Он хмуро поздоровался и даже не пытался скрыть того, что чрезвычайно недоволен результатом визита великого сыщика. На его лице так и читалось: "я-то думал, что вы, мистер Холмс, оправдываете свою репутацию..."
– Если у вас, мистер Говард, есть здесь дела, – вежливо сказал Холмс, когда мы поднялись из-за стола, – то я просил бы не провожать нас. Визиты, которые нам предстоят, – простая формальность. Свое мнение я уже высказал и не думаю, что оно изменится.
Говард прерывисто вздохнул. В глазах его вспыхнул и тут же погас огонек.
Кучер Сэм отвез нас в Портсмут, и всю дорогу Холмс восторгался пейзажами Южной Англии, которые, по моему мнению, были унылой пародией на действительно замечательные пейзажи Уэльса или Нортумберленда. Я понял, что Холмс не желает говорить о деле Уиплоу.
Инспектор Харпер оказался крепким мужчиной лет сорока, с широкими плечами и бычьей шеей. Он не производил впечатления умного человека, маленькие глазки смотрели пристально, но без всякого выражения.
– Мистер Холмс! – воскликнул инспектор, едва мы переступили порог его кабинета. – Я рад вас видеть!
Радость эта, однако, никак не отразилась на лице Харпера, оставшемся столь же бесстрастным, как статуэтка короля Эдуарда V, стоявшая на столе.
– Вы, конечно, не помните меня, где вам, знаменитостям, помнить простых полицейских, – продолжал Харпер. – Три года назад я работал в Олдершоте, и ваше участие в деле об убийстве девицы Логан было просто неоценимо!
– Припоминаю, – сказал Холмс, – ее удавили бельевой веревкой, верно? Ватсон, это одна из тех историй, которые еще вами не описаны.
Теперь и я вспомнил то дело, но, признаюсь, инспектор Харпер совершенно выпал из памяти. Если бы мне пришлось когда-нибудь приводить в порядок свои записи о деле Логан, я так бы и не вспомнил, кто из полицейских помогал Холмсу в расследовании.
– Вас интересуют обстоятельства смерти мистера Уиплоу? – продолжал между тем инспектор. – Я знаю, в Чичестере поговаривают, будто Уиплоу убили. Но это ведь всегда так – стоит кому-то отправиться в мир иной не в свой срок, и тут же начинаются пересуды. Люди есть люди. Дело-то ясное.
– Я хотел бы, – прервал Холмс речь инспектора, – с вашего разрешения посмотреть на предсмертную записку.
– О, я знаю, вы замечательный психолог, мистер Холмс! Текст может сказать вам многое. Почему Уиплоу решился на этот шаг? Я-то думаю, что он очень переживал из-за смерти жены, матери молодого мистера Патрика. Она уже три года как в могиле, пора бы придти в себя, но вам-то известно, как это иногда бывает... Будто и забыл, а вдруг накатывает, и так становится тошно, что хоть в петлю...
Последнюю фразу инспектор произнес неожиданно упавшим голосом, и я подумал, что в его жизни тоже произошла трагедия, позволившая если не с одобрением, то с пониманием отнестись к поступку Уиплоу. Холмс бросил на инстектора быстрый взгляд и склонился над листком, вырванным из блокнота. Четким почерком на листке было написано всего две строчки: "Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу."
– Что скажете, Ватсон? – повернулся ко мне Холмс.
Он передал мне листок, и я некоторое время изучал текст.
– Джордж Уиплоу был основательным человеком, – сказал я наконец.
– Это верно, – пробормотал инспектор и вздохнул.
– Он, вероятно, долго обдумывал эту фразу, – продолжал я. – Она короткая и, видимо, должна быть понятна близким – молодому Говарду и Баренбойму, компаньону мистера Уиплоу. Они должны бы знать, в чем именно вина Джорджа и за что он должен отвечать.
– О, мистер Ватсон, – сказал инспектор, – я уже задавал обоим точно такой же вопрос, и коронер Пейнброк на дознании интересовался этим. Мистер Говард ничего не знает ни о какой вине покойного. А мистер Баренбойм утверждает, что это могло быть только дело о гибели "Святой Моники". Год назад корабль напоролся на рифы у западного берега Африки и затонул вместе с командой. Мистер Уиплоу считал, что в этом была его вина, потому что он поставил на "Монику" капитаном Брэда Толкина, а тот, знаете ли, любил выпить и... Мистер Баренбойм говорит, что старый Уиплоу очень переживал из-за той истории, хотя Ллойд выплатил страховку без разговоров.
– Скажите, инспектор, ведь это вы осматривали место трагедии? – спросил Холмс.
Инспектор наклонил голову.
– И сержант Форбс, – сказал он, чтобы восстановить справедливость.
– Значит, только вы можете сказать мне, где именно лежал этот блокнот.
Холмс положил на стол синий блокнот Уиплоу.
– А! – воскликнул инспектор. – Вы тоже считаете, что листок, на котором Уиплоу оставил предсмертные слова, был вырван из этого блокнота. Рад, что у нас возникли сходные мысли! Где он лежал, спрашиваете вы. На пюпитре, мистер Холмс. Среди бумаг, связанных с деятельностью компании.
– Сверху или снизу?
– Пожалуй, блокнот был между бумагами, – сказал инспектор менее уверенно. – Да, точно, сверху лежал договор о фрахте судов у "Вестерн пасифик".
– Хорошо, – сказал Холмс удовлетворенно. – Рад был встретить вас, инспектор.
– Вы сделали свои выводы, сэр? Я имею в виду, раскрыли ли вы причину самоубийства.
Холмс спрятал в карман блокнот и поднялся.
– После беседы с мистером Баренбоймом, – сказал он, – все станет ясно.
Инспектор проводил нас до двери кабинета, рассыпаясь в комплиментах, адресованных, конечно, Холмсу, но кое-что перепало и мне.
– Ватсон, – сказал Холмс, когда мы с риском для жизни пересекли площадь Нельсона и оказались перед дверью в офис Южной пароходной компании, – Ватсон, как вы думаете, кому адресовал Уиплоу обращение "Всегда ваш"?
– Надо полагать, пасынку и компаньону, – отозвался я. – У старика, видимо, не было более близких людей.
Холмс промолчал, но было ясно, что мой ответ его не удовлетворил. Мы вошли в сумрачный холл, и минуту спустя служащий ввел нас в кабинет мистера Соломона Баренбойма. Совладелец пароходной компании оказался крепким пятидесятилетним мужчиной выше среднего роста с выпяченной челюстью, делавшей его похожим на боксера-профессионала, и горбатым семитским носом. Судя по довольно тщедушному, несмотря на рост, сложению, Баренбойм никогда не выходил на ринг – разве что на деловой, где с противником приходилось боксировать не кулаками, но идеями и контрактами.
– Я потрясен, – сказал хозяин кабинета, когда мы уселись втроем около низкого столика, на котором не было ничего, кроме нескольких проспектов с изображениями парусников и пароходов.
– Мы работали вместе больше двадцати лет, – продолжал мистер Баренбойм. – Смерть Джорджа была... Она была просто невозможна!
– Должна существовать веская причина, – сказал Холмс. – Такой человек, как Джордж Уиплоу не мог свести счеты с жизнью без чрезвычайных оснований.
– Да, да, – пробормотал Баренбойм, – я не вижу никаких оснований. Никаких, мистер Холмс.
– Смерть жены, которую он любил?
– Прошло три года, мистер Холмс! Джордж был в депрессии, верно. Но я считал, что он справился. Вот уже год, как Джордж перестал упоминать имя Энн в каждом разговоре... Я просто не могу поверить, мистер Холмс! Я... Когда пришел сержант и сказал, что Джордж найден мертвым, я был уверен, что его убили. Инспектор Харпер утверждает, что Джордж сделал это сам, и коронер присоединился к этому мнению. Они профессионалы, но ведь и професссионал может ошибиться... Мистер Холмс, вы тоже считаете, что... Джордж выстрелил в себя сам?
– Все говорит именно об этом, – кивнул Холмс. – Инспектор Харпер знает свое дело, мистер Баренбойм. Думаю, что, если и существует какая-то иная причина для самоубийства Уиплоу, кроме смерти жены, то знать ее можете или вы, или мистер Говард.
Баренбойм сделал отстраняющий жест рукой.
– Мне иные причины неизвестны, – сказал он резко. – Что касается Патрика...
Он оборвал фразу и принялся нервно перелистывать лежавшие на столе проспекты, будто искал там какое-то изображение.
– Да, – мягко проговорил Холмс, – вы начали говорить о Патрике. Он может знать о причине самоубийства больше вас?
Баренбойм справился с волнением и посмотрел Холмсу в глаза.
– Не думаю, мистер Холмс. Патрик никогда особенно не любил отчима, и я его в этом не обвиняю. У Патрика своя цель в жизни. Жизнь Джорджа проходила здесь, в этих стенах, он не мыслил себя без своих кораблей, без фрахта, без споров с капитанами, без всей этой нервной суеты, что зовется морским бизнесом. А Патрик иной... Он добрый малый, но море для него – просто вода, где плавают пароходы и приносят прибыль, из которой и ему что-то перепадает.
– Что же интересует его на самом деле? – спросил Холмс, разглядывая висевшие на стенах картины с изображением морских пейзажей и старинных галеонов. Похоже, его совершенно не интересовали интересы молодого Говарда, и вопрос он задал только для того, чтобы поддержать беседу.
– Лошади, мистер Холмс! – воскликнул Баренбойм.
– У него есть конюшни? – удивился Холмс. – Признаться, я не заметил ни одной в Чичестере.
– Он играет на скачках, мистер Холмс. Ипподром – его стихия. Жокеи – его лучшие друзья. Он честный человек, мистер Холмс, и он, насколько я знаю, никогда не попадал в истории, которые довольно часты в той среде. Но...
Баренбойм помолчал. Молчал и Холмс, не сводя взгляда с картины, на которой были изображены, по-моему, сами владельцы Южной пароходной компании, стоявшие на борту какого-то судна.
– Но я плохо представляю, – продолжал Баренбойм, вздохнув, – как пойдут дела компании, когда Патрик сядет вон в то кресло, где всегда сидел Джордж.
– Патрик наследует отчиму? – осведомился Холмс.
– Да, полностью.
– И завещание вступает в силу немедленно? – это было скорее утверждение, чем вопрос.
– Конечно, – кивнул Баренбойм. – Есть один нюанс, но он несуществен...
– Да, да? Вы сказали о нюансе.
– Патрик должен полностью войти в курс дел компании. Это естественное требование, оно оговорено в завещании Джорджа. Думаю, когда оба мы оправимся от этого страшного события... Патрику придется, конечно, меньше внимания уделять своим былым привязанностям.
– А до того времени, когда вы сочтете, что молодой Говард готов занять место мистера Уиплоу...
– До того времени финансами распоряжаюсь я. Впрочем, не думаю, что это продлится долго. Патрик сказал мне вчера, что с понедельника начнет вникать в дела. Он умный парень, мистер Холмс, и я думаю, что, действительно занявшись контрактами и спорными проблемами фрахта, Патрик со временем станет хорошим компаньоном.
– Не сомневаюсь, – подтвердил Холмс. – Молодой Говард произвел на меня приятное впечатление. Немного эмоционален, но это привилегия молодости. По-моему, я так и не убедил его в том, что никто не мог убить мистера Уиплоу. Он остался при своем мнению вопреки очевидным фактам.
Баренбойм нахмурился.
– Вы говорите, что Патрик... – начал он с оттенком недоумения в голосе. – Впрочем, конечно...
– Вы хотели что-то сказать, мистер Баренбойм?
– Нет, мистер Холмс. Я просто думаю, что нам обоим трудно смириться с мыслью, что Джорджа больше нет...
– Вы не возражаете, мистер Баренбойм, – сказал Холмс поднимаясь, – если мы с доктором Ватсоном посетим вас еще раз сегодня вечером? В семь часов, если вы не против.
– О, конечно... У вас есть какие-то вопросы?
– Вопросы, мистер Баренбойм? Нет, но я надеюсь, что к вечеру у меня будут кое-какие ответы. Я имею в виду причину самоубийства мистера Уиплоу.
Мы оставили Баренбойма в глубокой задумчивости.
– Ватсон, – сказал Холмс, когда мы вышли на шумную площадь, – если не ошибаюсь, вон там видна вывеска почтового отделения? Пойдемте, мне нужно дать телеграмму.
Мой друг быстро набросал текст, и я сумел лишь увидеть, что адресована телеграмма была инспектору Лестрейду, Скотланд-Ярд.
– Думаю, что в течение дня поступит ответ от моего адресата, – обратился Холмс к телеграфисту. – Я зайду за ним к шести часам.
– Хорошо, сэр. Мы работаем до семи.
– А теперь, Ватсон, – обратился ко мне Холмс, – мы можем, наконец, исполнить давнюю мою мечту и побродить по набережной. Вам не кажется, что морской воздух благотворен для организма?
– Ваше счастье, Холмс, – заметил я, – что нет обычного для Портсмута южного ветра. Иначе вы были бы иного мнения о достоинствах прогулки.
Холмс рассмеялся и, взяв меня под руку, увлек к каменному парапету, над которым с дикими воплями кружились чайки.
После вчерашнего дождя и довольно прохладного утра погода, пожалуй, действительно разгулялась. Солнце излучало мягкое весеннее тепло, а редкие облака не были способны уронить на землю ни единой капли влаги.
– Чего вы ждете, Холмс? – не выдержал я, когда после двухчасовой прогулки по набережной мы заняли столик в ресторане. – Если вам все ясно в деле Уиплоу, почему бы не вернуться в Лондон поездом в три сорок?
– Мне все ясно в деле Уиплоу, дорогой Ватсон, – ответил Холмс. – И именно поэтому мы не можем пока вернуться в Лондон.
– Я не понимаю вашего умозаключения!
– Потерпите, Ватсон. Это куриное крылышко, по-моему, слишком жесткое, вы не находите?
Крылышко было даже чересчур разваренным, но вступать в спор мне не хотелось.
Я думал, что после обеда мы продолжим прогулку – надо же было как-то убить время до шести вечера! – но Холмс неожиданно для меня кликнул кэб.
– Сколько возьмешь до Чичестера, приятель? – спросил он кэбмена.
– Три шиллинга, сэр, – ответил громила-кучер и, заметив недовольство на лице Холмса, добавил: – Мне еще обратно возвращаться, сэр, а дорога не близкая.
– Поехали, Ватсон, – сказал Холмс. – Думаю, что другой кэбмен потребует четыре шиллинга и начнет жаловаться на плохое состояние дорог.
– И будет прав, – пробормотал я, вспоминая вчерашнюю тряску. – Мы возвращаемся в имение Уиплоу, Холмс? Зачем?
– По глупости, дорогой Ватсон. Я должен был еще вчера обо всем догадаться и задать садовнику Генри один-единственный вопрос. Если будете писать об этом деле, Ватсон, упомяните, что Холмс был слеп, как курица.
– К тому же, – добавил он, – я хочу и мистера Говарда пригласить на встречу в офисе Баренбойма. Ему наверняка будет любопытно услышать, о чем мы станем говорить.
– Вы в чем-то подозреваете Баренбойма, Холмс? – наконец догадался я, сложив все прежние недоговорки и вспомнив заданные Холмсом вопросы.
– А кого же еще, Ватсон? Кого же еще? Если бы не славный мистер Баренбойм, нам не довелось бы заняться этим делом!
Произнеся эту загадочную фразу, Холмс погрузился в глубокое раздумье и молчал, пока мы не подъехали к тополиной аллее.
– Любезный, – обратился Холмс к кучеру, – вот ваши три шиллинга, и вы можете заработать еще два, если подождете здесь полчаса. Возможно, нам придется возвращаться в Портсмут.
Глина на аллее не успела подсохнуть, и мои туфли, когда мы добрались до домика садовника, приобрели ужасный вид. Холмс постучал в маленькое окошко и, когда на пороге появился садовник, задал ему тихим голосом какой-то вопрос. Генри бросил на Холмса удивленный взгляд и что-то пробормотал. Я не расслышал ни слова, но, видимо, ответ полностью удовлетворил любознательность моего друга.
– Пойдемте, Ватсон, – сказал Холмс и, вместо того, чтобы продолжать путь к дому, направился обратно, к поджидавшему нас кэбу.
– Холмс! – воскликнул я. – Вы не заблудились?
– Нет, Ватсон, – ответил Холмс, не оборачиваясь. – На этот раз я не заблуждаюсь, уверяю вас. Не стойте столбом, друг мой, садитесь, у нас еще много дел.
Возвращаясь по аллее, я налепил немного дополнительной грязи на туфли, но, что хуже, запачкал и брюки – было бы совершенно неприлично появляться в таком виде не только в респектабельном офисе Баренбойма, но даже в полицейском участке, куда мы, судя по словам Холмса, отправились.
– Мистер Холмс! – воскликнул инспектор Харпер, когда мой друг возник на пороге кабинета. – Я уже получил телеграмму от инспектора Лестрейда, все будет сделано в лучшем виде, не сомневайтесь!
– Я и не сомневаюсь, – сдержанно отозвался Холмс. – У меня к вам просьба, инспектор. Я бы хотел, чтобы при нашем разговоре с мистером Баренбоймом присутствовал и молодой Говард. Можно послать курьера с запиской, но не лучше ли будет, если бы этим занялся ваш человек?
– Я отправлю сержанта, – кивнул Харпер. – Я чувствую, у вас есть что-то против Баренбойма? Признаться, этот старый лис обвел меня вокруг пальца. Теперь-то я понимаю: он не ответил толком ни на один мой вопрос.
– До вечера, инспектор, – сказал Холмс, и мы покинули участок.
– Холмс, – заявил я, – если я не почищу обувь, вы не заставите меня войти в кабинет Баренбойма. Да и вам неплохо бы привести себя в порядок. И заодно поделиться своими соображениями. Убейте меня, Холмс, я не понимаю, как вы пришли к мысли, что Баренбойм замешан в этом странном деле! И как, черт побери, можно было убить человека в запертой комнате?
– Зайдем вон в ту гостиницу, с золотым петухом на вывеске, – предложил Холмс. – У нас есть два часа времени, и коридорный начистит ваши туфли так, что вам не стыдно будет появиться в приемной премьер-министра.
– Что до мистера Баренбойма, – продолжал мой друг, когда мы оказались в тихом двухместном номере с окнами во двор, и коридорный унес наши туфли, утверждая, что ровно через полчаса все будет вычищено до блеска, – что до мистера Баренбойма, то разве вам самому, Ватсон, не ясна его роль в этом убийстве?
– Убийстве, Холмс? Еще час-другой назад вы сами были уверены и уверяли всех в том, что убить Уиплоу было невозможно!
– Убийство, Ватсон, хладнокровное убийство, и я был слеп, когда утверждал обратное.
– Значит, молодой Говард прав? – пробормотал я.
– Безусловно, – подтвердил Холмс. – Потому-то я и хочу, чтобы он непременно присутствовал при нашем разговоре.
– Почему же мы повернули назад от самого порога? – продолжал любопытствовать я.
– Дорогой Ватсон, вы так беспокоились о своей обуви, что я просто не мог заставить вас прошагать еще полсотни метров по этой замечательной грязи!
Ответ не показался мне убедительным, но я не стал настаивать.
Мы покинули гостиницу в половине шестого и явились на почту как раз во-время, чтобы получить длинную телеграмму из Скотланд-Ярда.
– Только что пришла, мистер Холмс, – сказал знакомый уже нам служащий, окидывая моего друга любопытным взглядом.
Холмс пробежал глазами текст и молча сунул телеграмму в карман, где уже лежал синий блокнот старого Уиплоу.
Когда мы вошли в кабинет Баренбойма, на улице уже стемнело, и мне показалось, что здесь мрачновато – в мерцающем свете газовых рожков изображения кораблей на картинах производили впечатление пиратских галеонов с пушками, направленными вам прямо в глаза.
Мистер Баренбойм усадил нас в те же кресла, в которых мы сидели днем, и я подумал, что Холмс, как всегда, прав: старик был взволнован сверх всякой меры. Он явно боялся предстоявшего разговора.
Доложили о приходе Патрика Говарда, и молодой человек вошел в кабинет с возгласом:
– Приятный вечер, господа, после вчерашней непогоды! Рад вас видеть, мистер Холмс, и вас, доктор Ватсон. Я в долгу перед вами, вы сбросили камень с моей души.
– Дорогой Патрик, – вздохнул Баренбойм, – что бы ни сказал сейчас мистер Холмс, камень с моей души не упадет уже никогда.
– Мистер Холмс, – нетерпеливо сказал Говард. – Вы, наверняка сумели объяснить причину этого загадочного самоубийства!
– Это было не самоубийство, мистер Говард, – сказал Холмс, – Джорджа Уиплоу убили.
Я внимательно следил за реакцией Баренбойма, но даже я не ожидал того, что последовало за словами Холмса. Старик вскочил на ноги, схватился обеими руками за грудь, глаза его закатились, и он непременно упал бы на пол, если бы молодой Говард не успел подхватить его.
– Мистер Холмс, – вскричал Говард, усаживая Баренбойма в кресло, – о чем вы говорите?
Мне было от души жаль старика. Каковы бы ни были цели, которые он преследовал, убивая компаньона, это был человек, который внушал симпатию. Я знал, что Холмс сейчас все объяснит, и мне, как и Говарду, придется смириться с неизбежным, но все же чисто по-человечески я не мог не пожалеть старика, которому придется остаток жизни провести в тюрьме.
Я пощупал у Баренбойма пульс и попросил Говарда открыть окно. Холодный вечерний воздух привел старика в чувство. Пульс был хороший, и я не опасался, что Баренбойма хватит удар. Старик был взволнован чрезвычайно, но уже пришел в себя.
– Я так и думал, – пролепетал он, глядя Холмсу в глаза, – я был уверен, что Джордж не мог...
– Господа, – сказал Холмс несколько минут спустя, когда все вновь заняли свои места, и мистер Баренбойм, хотя и был бледен, но собран и готов внимательно слушать, – это очень странное дело, хотя и очень простое. Я хочу задать вам по одному вопросу, а затем сообщу свое заключение. Мистер Баренбойм, – обратился Холмс к старику, – знал ли Джордж Уиплоу о том, что Патрик Говард тратит большие суммы на скачках?
– Конечно, – прошептал Баренбойм. – Это было постоянной причиной для споров. Патрик много раз давал обещание...
– Мистер Говард, – повернулся Холмс к молодому человеку, – сколько денег вы проиграли в прошлое воскресенье?
Говард нахмурился, и мне показалось, что в глазах его сверкнула молния.
– Мистер Холмс, – сказал он сдержанно, – не думаю, что это имеет какое-то значение.
– Позвольте судить мне, – холодно отозвался Холмс. – Вы проиграли гораздо больше, чем могли заплатить, пользуясь теми суммами, которые выделял вам ваш отчим. И вы знали, что, явившись с просьбой о деньгах, тем более, что речь теперь шла о трехстах фунтов, вы не получите ни пенса!
– У меня были деньги! – вскричал Говард, вскакивая на ноги. – Я не собирался беспокоить Джорджа по такому нелепому поводу!
– Естественно, – согласился Холмс, – ведь вы заранее знали результат.
Он достал из кармана полученную им телеграмму.
– Букмекер по фамилии Стивенс, которому вы оказались должны, дал вам недельный срок, чтобы расплатиться с долгом, – сказал Холмс, заглянув в текст. – Срок выплаты истекает через три дня. Будь жив ваш отчим, вам не на что было бы рассчитывать. Но Джордж Уиплоу неожиданно кончает с собой, и вы становитесь наследником. Но неожиданно выясняется, что ваше вступление в права оговорено условием. И вам не остается иного выхода, как обратиться с просьбой к компаньону Джорджа Уиплоу. Сколько он у вас просил, мистер Баренбойм?
– Триста фунтов, мистер Холмс...
– И вы отказали.
– Это большая сумма, и я подозревал, для чего она нужна... Мне... Мне показалось подозрительным...
– Вам показалось подозрительным, мистер Баренбойм, что Патрик пришел к вам с просьбой о деньгах, не дождавшись даже похорон отчима. Вы не видели прямой связи, ведь коронер утверждал, что Джордж Уиплоу покончил с собой, и были названы сугубо личные причины, но у вас оставались сомнения...
– Конечно, мистер Холмс, у меня были сомнения! Я не верил, что полиция провела расследование достаточно тщательно. Они могли что-то упустить. Причину, о которой говорил на следствии инспектор Харпер, кто угодно мог бы счесть убедительной, но не я!
– У вас возникли сомнения, и вы отказали Говарду.
– Я не мог ему отказать, мистер Холмс, – покачал головой Баренбойм. – Патрик – законный наследник. Но сомнения у меня действительно были... Я сказал, что готов буду продолжить этот разговор через неделю или две...
– Но вам, мистер Патрик, – повернулся Холмс к молодому Говарду, – деньги нужны были немедленно, и оставался единственный способ их получить: убедить, наконец, мистера Баренбойма в том, что Джордж Уиплоу действительно покончил с собой. Полностью рассеять его сомнения, и тогда он даст вам нужную сумму.
– Мистер Холмс, – воскликнул Патрик, – я приехал к вам, потому что верил в самоубийство отчима еще меньше, чем мистер Баренбойм! Я хотел, чтобы вы разобрались в этом деле...
– Да полно, дорогой мистер Патрик, вы хотели иного! Вы полагали, что мои выводы подтвердят мнение коронера и полиции, а мой авторитет убедит, наконец, мистера Баренбойма в том, что у Джорджа Уиплоу были какие-то свои, ему не известные, причины для такого поступка. Вот чего вы добивались! Вы прекрасно знали, что Джордж Уиплоу не покончил с собой. Ведь это вы застрелили отчима.
Говард вскочил, будто подброшенный пружиной.
– Как вы смеете?!
Он бросился на Холмса, и мне пришлось придти другу на помощь. Говард оказался сильным малым и сопротивлялся отчаянно. Пожалуй, он смог бы свалить меня с ног, но неожиданно я услышал знакомый голос:
– Ай-ай-ай, мистер Говард, вам все равно не сладить с этими джентльменами.
В дверях кабинета стоял Лестрейд, из-за его плеча выглядывал инспектор Харпер.
– Отпустите-ка доктора Ватсона, молодой человек, – продолжал Лестрейд, – и дайте руки, я надену наручники...
Странные звуки послышались за моей спиной. Я обернулся. Баренбойм опустил голову и обхватил ее руками. Плечи его сотрясались от рыданий.

* * *
– Холмс, – сказал я поздно вечером, когда мы уселись наконец у жарко натопленного камина, и мой друг раскурил свою трубку, – Холмс, я не докучал вам вопросами. Я старался сам разобраться в этом деле, но все-таки не понял, как можно было убить человека в совершенно закрытой комнате! Вы сами утверждали, что это могло быть только самоубийство!
– Утверждал, Ватсон, потому что на какое-то время Говард сумел и меня сбить с толка. О, Ватсон, он очень умен. Он мог бы натворить еще немало, но его сгубила гордыня. Он убил отчима из-за наследства. Но деньги ему нужны были срочно, а старый Баренбойм тянул, он подозревал, что Патрик каким-то образом замешан в смерти Джорджа. Баренбойм сомневался в самоубийстве друга, даже полициейское следствие его не убедило. И Говарду пришла в голову идея – если бы Шерлок Холмс подтвердил заключение коронера, у Баренбойма не было бы больше никаких оснований сомневаться. Он примирился бы с неизбежным.
– Патрик хотел получить деньги, но он не мог убить Джорджа, и вы сами это доказали!
Холмс покачал головой.
– Вы говорите о закрытой комнате, Ватсон? Но откуда мы знаем, что она действительно была закрыта, и в нее невозможно было проникнуть? Только со слов самого Патрика! Когда мы вошли в кабинет, все три окна были лишь прикрыты.
– Их распахнули Говард с садовником, а экономка стояла рядом и все видела. Два свидетеля, кроме Говарда, утверждают, что окна не только были заперты, но и заклеены на зиму бумагой.
– Вот это-то, дорогой Ватсон, и сбило меня с толку вначале! У меня не было причин подозревать молодого Говарда, а свидетельства садовника и экономки придавали его словам еще больший вес. Но вот, что мне уже тогда бросилось в глаза. Ватсон, вы помните текст предсмертной записки?
– Конечно, – я пожал плечами. – "Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу."
– В чем он видел свою вину, Ватсон? В смерти жены, как полагал инспектор Харпер? В трагической гибели команды "Святой Моники"?
– Он мог считать себя в какой-то степени виновным, Холмс. Мне приходилось встречаться со случаями... Помните, я рассказывал вам о самоубийстве капитана Лонга? Это было в Бангалоре, и я сам производил вскрытие...
– Да-да, – нетерпеливо сказал Холмс. – Лонг обвинял себя в том, что якобы по его преступной халатности погибли двое солдат.
– Один из них был его племянником. В действительности вины Лонга в том не было, но он считал иначе и покончил с собой.
– Ватсон, я мог бы согласиться с таким рассуждением, если бы не слова "Всегда ваш". Этими словами заканчивают деловые письма, а не предсмертные записки! Говард подтвердил мою мысль, сказав, что Уиплоу пользовался блокнотом для деловых записей. К кому могли быть на самом деле обращены слова записки? Внимательно прочитав блокнот, я обнаружил, что за неделю до трагедии на пароход "Королева Мэри" были погружены по ошибке триста тонн льна. Пришлось производить перегрузку, фирма потеряла около пятисот фунтов. Виноват был Уиплоу, он отдал неправильное распоряжение. А записку он писал, скорее всего капитану "Королевы Мэри" Диккенсу.
– Где же остальной текст, Холмс?
– Записка была на двух листках. Говард вырвал из блокнота оба. Первый унес и, надо полагать, уничтожил. А от второго аккуратно отрезал верхнюю часть, оставив только окончание. У Говарда была причина для убийства. Ему нужны были деньги. Дорогой Ватсон, он играл на скачках, и ему не везло. Старый Уиплоу знал об этой страсти пасынка и время от времени давал ему денег для покрытия долгов, но давал не всегда и наверняка грозил, что лишит наследства, если Патрик не перестанет заниматься глупостями. Возможно, он считал, что молодой человек внемлет наконец его увещеваниям и возьмется за ум. На самом деле Джордж Уиплоу сам рыл себе могилу. Однажды он отказал пасынку в деньгах, и тот решил, что настало время. Говард тщательно разработал все детали и наверняка вышел бы сухим из воды, если бы не обратился ко мне.
– Действительно, Холмс, зачем он это сделал, ведь если Говард – убийца, его поступок просто нелеп!
– Вы думаете? Дорогой Ватсон, сам Патрик полагал, что это поступок гения. Говард убил отчима и инсценировал самоубийство. Но старый Баренбойм не поверил. Никакая записка и никакие доказательства инспектора Харпера не могли убедить его в том, что Джордж покончил с собой. Баренбойм предполагал, что дело нечисто, и что Говард каким-то образом замешан. Поэтому, когда молодой человек пришел к Баренбойму и попросил денег в счет наследства, старик ему категорически отказал. Что должен был сделать Говард? Убить Баренбойма, как он убил Уиплоу? Этим он не добился бы ничего и лишь возбудил бы подозрения. Он сделал гениальный ход – обратился ко мне. Молодой Говард был уверен, что если я приду к Баренбойму и скажу "это было самоубийство", старик сменит гнев на милость. Баренбойм мог не доверять полиции, но как он мог не поверить самому Шерлоку Холмсу!
– Это был огромный риск, Холмс, – сказал я. – Неужели Говард всерьез полагал, что вы примете на веру слова инспектора?
– Разумеется, нет, Ватсон, – сухо отозвался Холмс. – Говард был убежден, что не оставил никаких следов, и никто, в том числе Шерлок Холмс, не сумеет найти против него ни одной улики. Я уже говорил вам, Ватсон: Говарда сгубила гордыня.
– Когда мы приехали в имение, – продолжал Холмс, раскурив трубку, – я первым делом осмотрел кабинет. Дорогой Ватсон, я понимал, что, если Говард прав и произошло убийство, то найти следы будет почти невозможно, ведь прошло около двух суток, да, к тому же, непрерывно шел дождь, и искать следы, если они были, снаружи дома уже поздно. Я и в кабинете не обнаружил ничего странного. Окна были прикрыты, но неплотно, и сквозь щели в комнату попадали капли дождя, на полу образовались небольшие лужицы. Кресло, в котором сидел старый Уиплоу, полицейские сдвинули с места, но там, где оно раньше стояло, я обнаружил на полу следы смытой крови. Именно на том месте, куда и должна была накапать кровь, если Уиплоу стрелял себе в голову. Следы крови были и на спинке кресла. Все соответствовало описанию Говарда. В момент, когда раздался выстрел, комната была заперта изнутри. Экономка и Говард спали. Утром экономка почувствовала запах газа и бросилась звать на помощь. Говард и садовник взломали дверь, и что они увидели? Мертвого Уиплоу. В кабинете невозможно было дышать, и мужчины открыли окна, экономка видела, как разрывалась бумага, которой окна были оклеены на зиму. Никто, дорогой Ватсон, не мог ни войти в эту комнату, ни выйти из нее!
– Именно это, – заметил я, – представляется мне неразрешимой загадкой.
– Именно это, – отозвался Холмс, – и меня убедило в том, что не могло произойти ничего, кроме самоубийства. Я обнаружил блокнот, из которого был вырван лист с предсмертной запиской. Я внимательно изучил этот блокнот той же ночью и обнаружил записи, связанные с торговыми делами фирмы. Почему Уиплоу написал записку именно на листке из этого блокнота, ведь на столе лежали стопкой чистые листы! Утром я встал рано и до завтрака осмотрел землю под окном кабинета. Ничего, Ватсон. Следы, если они были, смыл дождь.
– Разговор с инспектором Харпером, – продолжал Холмс, – дал мне нить, за которую я вначале не сумел ухватиться, потому что все еще размышлял над проблемой запертой комнаты и не видел никакого решения, хотя оно лежало у меня перед носом. Я отправил телеграмму Лестрейду, в которой уведомил инспектора, что занимаюсь делом Уиплоу, и для успешного решения задачи мне срочно нужны сведения о молодом Говарде. Я еще не подозревал его, но странный текст записки говорил, что это могло быть не предсмертное послание, а лишь его имитация. Если так, кто-то должен был находиться в комнате, чтобы этот листок положить на стол! И тогда этот "кто-то" мог и убить Уиплоу. Дорогой Ватсон, вы знаете мой метод. Решая задачу, вы исследуете и отбрасываете все варианты, и если остается один-единственный, то, как бы не был он неправдоподобен, именно он и окажется разгадкой тайны. Противоречие, Ватсон, было очевидно. Убийства быть не могло, поскольку комната была заперта изнутри. Но не могло быть и самоубийства, поскольку предсмертная записка оказалась подброшена.
Тогда я еще раз обдумал рассказы Говарда, экономки и садовника. И понял наконец, насколько был слеп! Ватсон, вы ведь тоже слышали, что говорили эти люди. Только с их слов мы знаем, что все окна в кабинете были закрыты и оклеены.
– Вы хотите сказать, Холмс, что они сговорились – все трое? – воскликнул я.
– Конечно, нет, Ватсон. Вы еще не поняли? Представьте себе картину: мужчины врываются к комнату, зажимая себе носы, а экономка смотрит на них, стоя на пороге. Говард бросается к одному окну, садовник – к другому. Оба дергают за ручки, бумага разрывается, и в комнату устремляется холодный воздух. Но если одна из створок в это время была не закрыта и не заклеена, а всего лишь прикрыта, кто в суматохе обратил бы внимание на эту деталь, кроме того человека, который открывал именно эту раму? Никто.
– Вы хотите сказать, Холмс...
– Ватсон, это очевидно, и когда я это понял, то заставил вас еще раз отправиться со мной в Чичестер и всю дорогу мучиться вопросом, зачем мы это делаем. Я хотел задать вопрос садовнику Генри, и в мои планы вовсе не входила встреча с молодым Говардом. Я спросил: "Когда вы вбежали в кабинет, не показал ли вам хозяин, какое именно окно открыть?" Ответ оказался таким, как я ожидал. Патрик бросился к правому окну и знаком показал садовнику открывать левое. Вот и все, Ватсон. Мы вернулись в Портсмут, и я попросил инспектора Харпера придти на встречу к Баренбойму, захватив с собой констебля и пару наручников. Лестрейд, поняв из моей телеграммы, что дело нечисто, не только прислал ответ, но явился и сам, что делает честь его интуиции.
– Погодите, Холмс, – сказал я, – вы меня окончательно запутали. Допустим, Патрик Говард задумал убийство, вошел в кабинет, когда отчим просматривал бумаги, и выстрелил старику в голову. Потом вырвал из блокнота записку, оторвал конец и положил листок перед покойником. Револьвер он бросил на пол так, чтобы инспектор подумал, что оружие выпало из руки Уиплоу. Это все понятно. Я понимаю даже, как Говард ушел – через окно. Но есть еще две загадки. Одна – зачем он включил газовые рожки? Вторая – шел дождь, убийца наверняка оставил под окном следы, которые смыл дождь, но потом он вошел в дверь и наверняка наследил в холле...
– Ватсон, все это очевидно, подумайте сами. Существовал только один способ убедить свидетелей, что окна были заперты изнутри. Войдя в комнату, нужно было сразу броситься открывать окна, не оставляя свидетелям возможности осмотреться и задуматься. Наполнить комнату газом – великолепная идея. Говард сделал вид, что с трудом разрывает бумагу, который были оклеены створки. На самом деле он открыл то окно, через которое вылез ночью и которое лишь прикрыл снаружи. Вот для чего ему нужно было оставлять включенным газовое освещение. А следы... Никто и не думал искать в холле следы преступления, а потом там натоптали полицейские, экономка после их ухода вымыла пол... К нашему приезду, Ватсон, о следах не могло быть и речи! На это убийца и рассчитывал.
Холмс встал и, подойдя к камину, передвинул дрова, чтобы предоставить огню больше пищи. Пламя весело взметнулось вверх, и я протянул ноги к теплу.
– Завтра в опере дают "Аиду", – сказал я, переворачивая страницу "Таймс". – Не хотите ли, Холмс, составить мне компанию?
– Пожалуй, – согласился Холмс. – В финале этой оперы есть любопытная загадка. Героев замуровывают в склепе, и я каждый раз думаю: нет ли выхода и из этой запертой комнаты...

В шестом выпуске альманаха "Полдень, XXI век" опубликована моя повесть "Конечная остановка". Не буду пересказывать сюжет - в "Полдне" вышел несколько сокращенный вариант, полный текст лежит здесь: http://fan.lib.ru/a/amnuelx...

Вот небольшой отрывок, позволяющий если не понять идею повести, то хотя бы разглядеть, о чем идет речь:

Знание было зашифровано в подсознании, а ключом было слово, и слово это содержалось отдельно, не в голове, а в пальцах, которые сами знали, что писать.
– У тебя есть с собой ручка? Листок бумаги? – спросил я, приподнявшись на локте. – И подушку подними повыше, пожалуйста.
Ира молча подняла подушку, я сел удобнее, поправил сползавшую простыню (на мне была серая больничная пижама, я сначала не обратил внимания) и взял карандаш – ручки у Иры не оказалось. Бумаги у нее тоже не было, и она протянула мне салфетку.
Салфетка была плотной и грубой, но все равно грифель почти не оставлял следов. Я писал что-то. Точнее, некто, притаившийся в моем подсознательном, писал что-то моей рукой.
Автоматическое письмо? Никогда не страдал подобным синдромом, никогда прежде у меня не возникало ощущения, будто пишу под чью-то диктовку.
Продолжая писать, я поднял взгляд на Иру. Она, не отрываясь, следила за движениями моей руки, я видел: ей и в голову не приходило, что я пишу не сам.
Карандаш процарапал угол салфетки, выпал из пальцев, Ира подхватила его, когда он катился по простыне.
Я поднес салфетку к глазам. Понять написанное можно было с трудом, и вряд ли еще кто-нибудь, кроме меня, сумел бы разобрать каракули. Я и сам понимал скорее интуитивно:
«Дежа вю. Склейки эмуляций. Перепутанные квантовые состояния. Закон сохранения. Темное вещество – общее для всех эмуляций, поэтому в каждой эмуляции концентрация низка. Оценка – 1095 эмуляций. Конечная остановка перед антиинфляцией и коллапсом».
Каждое слово было понятно. Вместе – нет. То, что ощущение дежа вю становится катализатором перехода от одной эмуляции к другой, я и так понял. То, что темное вещество в эмуляциях отсутствовало – в двух точно, и, видимо, в этой тоже, – было, скорее всего, свойством компьютерного воссоздания реальностей.
Стоп. Все-таки я плохо соображал после приступа. Темное вещество не отсутствовало напрочь. В каждой эмуляции его было так мало, что ни Цвикки, ни те астрофизики, кто после него исследовал скопления галактик, не обнаружили «лишних» масс, невидимых в телескопы.
Десять в девяносто пятой степени. Число реально существующих эмуляций. Девяносто пять нулей после единицы. Невероятно огромное число. Непредставимо огромное. Но было в нем что-то знакомое...
Да! Число частиц в каждой из вселенных, возникших в грозди миров после Большого взрыва. В «Многоликом мироздании» Андрея Линде, книге, которую я читал, когда уже не работал в университете и потому был не очень внимателен... Там это число было. Число частиц в каждой вселенной. Число эмуляций после окончания эволюции мироздания. Совпадение огромных чисел не могло быть случайным. Следовательно...
Ответ от меня ускользал. Я знал его. Знал, что знаю. Знал, что вспомню, пойму, и тогда...
Сделаю то, что является моим предназначением в этой и других эмуляциях.
Мое предназначение, подумал я, быть с Ирой. Прожить с ней жизнь. Да, подумал я, только это не предназначение. Не цель, а средство.

А вот иллюстрации в "Полдне":

Эта фотография сделана поздним октябрьским вечером 2006 года в аэропорту Ларнаки. Вот, оказывается, откуда летят самолеты туда, куда обычно посылают... когда посылают. Рейс ЕСА 878, видимо, уже улетел, а может, еще не объявили посадку, и все, кого послали, сидят в зале ожидания?
Худо, когда посылают. Но вот уже почти пять лет я, по крайней мере, знаю, куда ехать, чтобы отправиться по назначению. Ведь послать могут в любой момент. И никто не застрахован.

Продолжаю публикацию своих мистификаций. Вот вторая - рассказ, как бы написанный Айзеком Азимовым. Это рассказ из серии расследований, проведенных совместно комиссаром полиции Илайджем Бейли и андроидом Р. Дэниелом Оливо, персонажами известных романов Азимова "Стальные пещеры", "Обнаженное солнце" и др. Итак:

Айзек Азимов

Р. ДЭНИЭЛ РАССЛЕДУЕТ

1.
– Вы совсем не изменились, друг Илайдж, – сказал Р.Дэниэл Оливо, пожимая руку Илайджу Бейли.
– Чего не могу сказать о вас, друг Дэниэл, – улыбнулся Бейли. – Вы научились льстить, что, по-моему, было вам несвойственно. Я-то знаю, что за пять лет, прошедших после нашей встречи, у меня появилась седина и вырос небольшой животик – результат сидячего образа жизни.
– Я имел в виду вовсе не ваши внешние данные, друг Илайдж, – пояснил Р.Дэниэл, – но интеллект, о котором я мог судить по вашим письмам. Что касается внешности, то вы стали на полсантиметра ниже ростом, и это говорит о неизбежном старении человеческого организма больше, чем седина и животик, которые могут появиться и в молодом возрасте.
– Благодарю за комплимент, – пробормотал Илайдж Бейли, комиссар полиции Североамериканского округа. – Но перейдем к делу, ради которого вы, друг Дэниэл, прибыли на Землю.
– Убийство Роджера Стаклера, – сказал Р.Дэниэл.
– Президента Всемирного Совета и почетного члена всех земных академий, – добавил Илайдж Бейли.
– И скажу сразу, друг Илайдж, – добавил Р.Дэниэл, – что обвинение в убийстве, выдвинутое против Р.Эдуарда Гаррета, представляется мне совершенно абсурдным. Вам, как и мне, прекрасно известно, что никакое существо, обладающее позитронным мозгом, не способно причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред.
– Первый закон, – кивнул Илайдж Бейли. – Но в данном случае, видимо, мы имеем дело с исключением.
– Первый закон не допускает исключений, – заявил Р.Дэниэл.
Илайдж Бейли покачал головой и подошел к широкому окну, из которого открывался вид на Седьмую улицу с устремленными ввысь пирамидами небоскребов. Небо над городом было голубым, по нему проплывали кучерявые облачка, и Бейли с удовлетворением подумал, что это всего лишь изображение на голографическом экране. Кабинет комиссара находится глубоко под землей, и третий уровень Нью-Йорка, где Илайдж Бейли жил и работал вот уже пятый год, был накрыт сверху двумя другими уровнями с такими же небоскребами, улицами и площадями.
– Совет Соларии совершил ошибку, направив на Землю в качестве официального представителя не человека, а андроида, – сказал Бейли, не оборачиваясь. – Я понимаю чувства, которыми руководствовались солариане, но видите, к чему это привело... Через пять дней Всемирный Совет примет окончательное решение, навсегда запрещающее роботам и андроидам находиться на Земле.
– Значит, – резюмировал Р.Дэниэл, – у нас есть пять дней, чтобы доказать невиновность Р.Эдуарда.
– Только два дня, друг Дэниэл, – поправил Илайдж Бейли и повернулся к андроиду. – Через два дня состоится суд над Р.Эдуардом Гарретом. И я не вижу способа помешать осуждению.
Он сел за свой стол и устремил на Р.Дэниэла печальный взгляд.
– Изложите суть дела, друг Илайдж, – спокойно сказал Р.Дэниэл, – и я уверен, вдвоем с вами мы решим эту проблему.
– Надеюсь, – вздохнул комиссар Бейли. Пять лет назад, занимаясь расследованием убийства космонита, он хорошо поработал с Р.Дэниэлом. Но тогда убийцей оказался человек, мотивы которого удалось понять. А теперь андроид с Соларии убил человека, и в этом, к сожалению, невозможно было сомневаться.
– Р.Эдуард Гаррет и делегация Соларии прибыли на Землю для подписания торгового соглашения между двумя планетами, – начал Илайдж Бейли. – Им были оказаны все почести. Делегацию поселили в "Гранд Палас", резиденции Президента, одном из старинных домов-крепостей, расположенных в предгорьях Альп – честь, которой удостаиваются единицы. Должен сказать, что Президент был одним из немногих в Совете, кто понимал: роботы могут оказаться очень полезны для развития нашей угасающей цивилизации. Первая беседа между Президентом и Р.Эдуардом проходила за закрытыми дверями. В приемной, рядом с кабинетом, все время находились пять человек: Жак Лурье, Вице-президент Совета, Оскар Сандерсон, личный секретарь Президента, и три космонита – члены соларианской делегации. Никто из них в кабинет не входил и даже не делал подобной попытки. Другого входа в кабинет не существует. Окна выходят на крутой склон. Все три окна кабинета были заперты изнутри и закрыты глухими ставнями, никто не мог проникнуть в кабинет снаружи.
– Через семь минут после начала беседы, – продолжал Илайдж Бейли, – дверь распахнулась, и на пороге появился Р.Эдуард. Невозможно сказать, был ли он взволнован, лицо его, конечно, оставалось спокойным...
– Как и мое... – улыбнулся Р.Дэниэл кончиками губ. – Из этого нельзя делать никаких выводов.
– Я всего лишь сообщаю факты, – пожал плечами Бейли. – Р.Эдуард заявил, что Президенту плохо. Все, кто был в приемной, вбежали в кабинет и увидели...
Илайдж Бейли перевел дыхание.
– Увидели Президента Стаклера, сидевшего в своем любимом кресле, – продолжал комиссар. – На груди Президента расплывалось кровавое пятно. Он был мертв. Как показала экспертиза, выстрел был произведен из лазерного пистолета. Это стандартное оружие, оно есть у каждого.
– В том числе и у Р.Эдуарда, – сказал Р.Дэниэл, уловив мгновенную заминку в голосе Илайджа Бейли.
– Да.
– А также у всех, кто находился в приемной.
– Верно, но никто из них не входил в кабинет – земляне и солариане внимательно наблюдали друг за другом. Выстрел не мог быть сделан и снаружи – все стекла и ставни оказались целы. Без сомнения, стреляли в кабинете. Кроме убитого, там находился лишь Р.Эдуард. И если отбросить версию о том, что Президент Стаклер совершил самоубийство на глазах посла...
– Нелепая версия, – согласился Р.Дэниэл. – Или Президент держал в руке лазерный пистолет?
– Нет, конечно! Его оружие, как и оружие Р.Эдуарда, находилось в поясной кобуре. Это было убийство, и никто, кроме Р.Эдуарда, не мог его совершить.
– Никто, – поправил Р.Дэниэл. – В том числе и Р.Эдуард. Не забывайте о Первом законе, друг Илайдж.
– Посол, – закончил свой рассказ комиссар Бейли, – был немедленно арестован. Он не оказал никакого сопротивления.
– И представителей земных властей не смутила дипломатическая неприкосновенность посланника Соларии? – удивленно спросил Р.Дэниэл.
– Друг Дэниэл, – покачал головой Илайдж Бейли, – в законодательстве Земли нет статьи, предоставляющей дипломатическую неприкосновенность разумным существам с позитронным мозгом. Никто из солариан, сопровождавших посла, не был задержан, хотя у полиции были основания подозревать их в соучастии.
– Нет ничего нелепее предположения, что андроид и человек могут объединить усилия для убийства другого человека, – заявил Р.Дэниэл.
– Хотел бы я думать так же, – мрачно сказал комиссар Бейли. – Но приходится считаться с фактами.
– Хорошо, вернемся к фактам. Вы, друг Илайдж, конечно, допросили Р.Эдуарда?
– Естественно, я сделал это сразу, как только дело передали мне. В Управлении полиции решили, – усмехнулся Бейли, – что я лучше других разбираюсь в психологии андроидов... На все вопросы Р.Эдуард отвечает только одно: он обсуждал с Президентом Стаклером проблему таможенных льгот для земных товаров, и через пять минут и тридцать шесть секунд после начала беседы Президент неожиданно схватился руками за грудь. Между пальцев потекла кровь. Р.Эдуард, по его словам, немедленно бросился к Президенту и обнаружил в его груди рану. К сожалению, даже немедленная помощь, оказанная Р.Эдуардом, не спасла Президенту жизнь. Он умер на руках посла. И только после этого Р.Эдуард открыл дверь и позвал на помощь. Нужно ли говорить, друг Дэниэл, что рассказ этот даже мне показался неубедительным?
– Почему, друг Илайдж? Я не нахожу противоречий. Обнаружив, что Президент ранен, посол обязан был поступить именно таким образом. Мог он позвать на помощь криком?
– Нет, – покачал головой Бейли, – в комнатах "Гранд палас" очень массивные двери и прекрасная звукоизоляция, крик не услышали бы.
– Вот видите. Посол, несомненно, должен был это учесть. Значит, для того, чтобы позвать на помощь, он должен был оставить на какое-то время, пусть даже на несколько секунд, Президента без помощи. А это противоречит Первому закону, который гласит...
– Не нужно напоминать, – быстро сказал комиссар Бейли. – Я понимаю, к чему вы клоните, друг Дэниэл. Из двух зол Р.Эдуард выбрал меньшее.
– Он просто не мог поступить иначе!
– С вашей точки зрения, друг Дэниэл. А с точки зрения земного правосудия все выглядит более чем подозрительно. Два разумных существа в закрытой комнате. У обоих есть лазерные пистолеты. Один из них убит. Второй зовет на помощь только после того, как убеждается в смерти первого. Любой землянин, увидев, что собеседник умирает, не стал бы медлить ни секунды – он прежде всего позвал бы на помощь.
– И своим временным бездействием допустил бы летальный исход, которого в ином случае мог бы избежать. Мне непонятна такая логика!
– Но она, к сожалению, понятна земному суду...
– Что еще сказал посол Р.Эдуард Гаррет? – спросил Р.Дэниэл после минутной паузы.
– Ничего, – сухо ответил Илайдж Бейли. – На остальные вопросы посол отвечать отказался, на том основании, что это противоречит Первому и Второму законам.
– Так... – протянул Р.Дэниэл, и комиссару почудилась в его взгляде искра удовлетворения.
– Вы хотите сами поговорить с Р.Эдуардом, друг Дэниэл?
– Нет, друг Илайдж, я уже сделал свои выводы. Не думаю, чтобы посол сказал мне больше, чем вам. Он действительно руководствуется исключительно первыми двумя законами, и мне искренне жаль, что вы пока не можете понять этого.
– Хотел бы я... – пробормотал комиссар Бейли. – Итак, друг Дэниэл, с чего вы предлагаете начать расследование?
– С осмотра места происшествия, если вы не против, друг Илайдж.

2.
Несколько минут спустя полицейский комиссар Илайдж Бейли под руку с Р.Дэниэлом вошел в кабину межконтинентального экспресса. Нью-Йоркский вокзал, как всегда в это время суток, был полон народа. Жители третьего уровня возвращались с работы, многие – в свои подземные ранчо в Неваде и Флориде. Сверхзвуковой экспресс достигал Хьюстона за сорок минут, а для поездки в Европу друзьям пришлось потратить чуть больше часа. Голографические окна показывали по желанию пассажиров пейзажи более чем сотни планет, и Илайдж Бейли обратил внимание своего спутника на то обстоятельство, что в предложенном для выбора списке не оказалось ни одного земного пейзажа.
– Мы, люди, просто боимся прямого солнечного света, – пояснил он. – Поверхность Антиллы, Роктаны или той же Соларии не ассоциируется у землянина с открытым пространством по той причине, что он никогда не посещал эти миры. А ужас перед открытым пространством на Земле каждый из нас впитал с молоком матери.
– Однако, друг Илайдж, – заметил Р.Дэниэл, – я видел в вашем кабинете за окном голубое небо и облака.
– О, – улыбнулся Бейли, – это исключение. Я вызвал эту картину исключительно для вас, друг Дэниэл. Признаюсь, что мне пришлось затратить немало усилий, чтобы заставить себя смотреть в окно, не закрывая глаз.
– Благодарю, – сказал Р.Дэниэл. – Но в будущем, друг Илайдж, не нужно подвергать испытаниям свою нервную систему. Это не доставит мне удовольствия, которого вы ожидаете.
Поезд резко замедлил ход, и ремни, которыми пассажиры были привязаны к креслам, впились Илайджу Бейли в тело. Мягкий женский голос сообщил о прибытии на терминал Парижа.
– Еще семнадцать минут, и мы в Цюрихе, – пояснил Илайдж Бейли. – Оттуда местная линия метро доставит нас к основанию "Гранд Палас".
Так и произошло. По дороге Илайдж Бейли и Р.Дэниэл предавались воспоминаниям о деле пятилетней давности, о тех первых днях после знакомства, когда комиссар еще испытывал к своему коллеге ничем не обоснованную неприязнь.
– Больше всего, друг Дэниэл, – смеясь, говорил Илайдж Бейли, – я был потрясен, когда застал вас за опорожнением вашего пищевого мешка. Мне казалось тогда, что роботы... о, простите, андроиды... э... я не хотел вас обидеть...
– Друг Илайдж, – воскликнул Р.Дэниэл, – почему вы решили, что обижаете меня? Я андроид, так же, как китаец – это китаец, а соларианин – это соларианин. Разве вы оскорбляете китайца, указывая ему на его этническую принадлежность?
– Я думал... – пробормотал Бейли.
– О, я понимаю, о чем вы подумали, друг Илайдж. Вам и сейчас кажется, что человеческая внешность, которую имеем мы, андроиды, вынуждает нас стремиться подражать человеку во всем. Уверяю вас, друг Илайдж, я вовсе не скрываю своей принадлежности к расе андроидов, на Соларии мне это и в голову не могло придти. И лишь вполне определенные обстоятельства, в частности, те, что сложились тогда во время расследования убийства, вынуждали меня изображать из себя человека.
– Да, да, – согласился Илайдж Бейли. – Но иногда к этому трудно привыкнуть...
Выйдя из вагона на перроне Цюрихского вокзала, они перешли на платформу местного метропоезда, и еще несколько минут спустя оказались на небольшой площадке перед дверью лифта. Надпись гласила: "Гранд Палас. Движение только вверх". Кабинка подняла друзей на верхний этаж, возвышавшийся над поверхностью земли на высоту около сорока метров. Илайдж Бейли знал об этом из справочника и, хотя комната, где они оказались, не имела окон, он все же чувствовал себя не очень уверенно. Будто на капитанском мостике звездолета во время космической бури.
Их встречал начальник полиции округа Швейцария Дитрих Гейзель. Он поздоровался за руку с Илайджем Бейли и бросил на Р.Дэниэла недружелюбный взгляд.
– Пойдемте, – сказал полицейский, – я покажу вам место, где робот убил человека.
Тон его не оставлял никаких сомнений в том, что новое расследование представлялось полицейскому совершенно излишним.
– Или, возможно, вы предпочитаете сначала поужинать? – добавил Гейзель, обращаясь не столько к Илайджу Бейли, сколько к Р.Дэниэлу.
– Спасибо, – поблагодарил комиссар Бейли. – Мы с коллегой Дэниэлом хотели бы сначала закончить с делами.
Они прошли через анфиладу комнат, в каждой из которых имелось по одному широкому окну, разумеется, закрытому глухими ставнями. Поднялись по каменной, покрытой ковром, лестнице и оказались в довольно большой приемной, где в мягких креслах сидели два человека.
– Вице-президент Жак Лурье и секретарь Оскар Сандерсон, – представил присутствующих Гейзель. – Они готовы ответить на ваши вопросы, коллега Бейли.
Р.Дэниэла начальник швейцарской полиции откровенно игнорировал.
– А представители Соларии? – спросил Р.Дэниэл. – Можно ли поговорить и с ними тоже?
– Их здесь нет, – вместо Гейзеля пояснил Илайдж Бейли. – В отличие от Р.Эдуарда, они люди, и следовательно, на них распространяется статус дипломатической неприкосновенности. В настоящее время делегация Соларии находится...
Он вопросительно посмотрел на Гейзеля.
– В отеле "Альпы", Берн, второй ярус, – проинформировал швейцарец. – Насколько мне известно, делегация намерена покинуть Землю сразу после вынесения приговора роботу-убийце.
– Робот не может быть убийцей, – сухо сказал Р.Дэниэл, но Гейзель оставил это замечание без внимания.
Жак Лурье, Вице-президент Всемирного Совета, оказался высоким мужчиной с пышной седой шевелюрой и внимательным взглядом, который, казалось, пронизывал насквозь. Личный секретарь погибшего Президента Оскар Сандерсон был молод, вряд ли старше тридцати лет, он начал работать у Стаклера за месяц до его трагической смерти и сейчас более, чем кто-либо другой, ощущал неуверенность и надолго задумывался над каждым словом.
– Здесь, – секретарь показал на три стула, стоявших в углах приемной, – сидели представители Соларии. Они очень ревниво относились к своим обязанностям и, по-моему, исполняли не столько обязанности помощников Р.Эдуарда, сколько обязанности его телохранителей. Они понимали, – пояснил он свою мысль, – что на Земле, где люди не очень-то любят роботов, Р.Эдуарду может грозить опасность. На самом деле опасность грозила вовсе не ему...
– Представители Соларии, – сказал Р.Дэниэл, – сидели так, чтобы видеть все, что происходило в приемной?
– А также и закрытую дверь в кабинет, где уединились Президент и робот, – подтвердил Вице-президент Жак Лурье.
– Где находились и что видели вы сами? – продолжал спрашивать Р.Дэниэл.
Судя по выражению лица Вице-президента, он предпочел бы, чтобы вопросы задавал комиссар Бейли. Но Бейли молчал, внимательно осматривая приемную.
– Я сидел за этим столом, – с неохотой показал Вице-президент, – напротив двери, чтобы, как и солариане, видеть все. Я просматривал на компьютере последнюю информацию, поступившую по сетям, и, к сожалению, увлекся. Когда распахнулась дверь и робот позвал на помощь, я не сразу понял, что случилось...
Он запнулся.
– И поэтому, – повернулся Р.Дэниэл к Сандерсону, – первым в кабинет вбежали вы, не так ли?
– Нет, – покачал головой секретарь, – первым был один из солариан. Я вбежал вторым и увидел Президента... Господин Стаклер сидел в своем кресле, голова была опущена на грудь, а на рубашке расплывалось пятно... Я никогда прежде не видел столько крови... Это было ужасно... Я не понимаю, для чего роботу нужно было... Это ведь поставило крест на его миссии!
– Вот именно, – резко сказал Илайдж Бейли, – вы совершенно точно определили ситуацию: послу не было никакого смысла убивать Президента.
– Друг Илайдж, – голос Р.Дэниэла звучал спокойно, умиротворяюще, – мы еще не знаем, где находился секретарь Сандерсон, когда в кабинете шла беседа.
– Я сидел за своим столом у двери в кабинет, готовый по первому зову Президента войти и ответить на вопросы или дать информацию.
– Значит, – подсказал Р.Дэниэл, – никто не смог бы ни войти в кабинет, ни выйти из него, не пройдя мимо вас. И тем не менее, первым в кабинете оказался соларианин.
– Я растерялся...
– Вы хотите сказать, – неожиданная мысль пришла в голову Вице-президенту, – что соларианин, первым вбежавший в кабинет, и произвел тот выстрел? Но тогда это был замечательно разыгранный спектакль! Робот не убивал человека. Он только подошел к двери и крикнул. А соларианин выстрелил! Вот разгадка!
– Друг Илайдж, – сказал Р.Дэниэл, – объясните, пожалуйста, господину Вице-президенту, почему эта идея так же неправдоподобна, как и предыдущая. Боюсь, что моим объяснениям господин Вице-президент не поверит.
– Господин Лурье, – сказал Илайдж Бейли со вздохом, – Первый закон роботехники гласит, что робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Ясно, что Р.Эдуард не только не мог сам убить Президента, но и допустить, чтобы это сделал кто-то другой на его глазах...
Бейли запнулся и бросил на Р.Дэниэла быстрый взгляд. Р.Дэниэл кивнул, давая понять, что коллега Бейли находится на правильном пути.
– Что ж, – вздохнул Бейли, – мы вернулись к тому, с чего начали. Никто не мог убить Президента, но Президент был убит.
– Только Р.Эдуард мог совершить это ужасное действие, – заявил Вице-президент, – и нет никаких сомнений, что он это сделал.
– Причина? – коротко спросил Бейли.
– Кто знает, о чем спорил с роботом Президент Стаклер? В какой-то момент робот мог выйти из себя...
– Удивительное дело! – воскликнул комиссар Бейли. – Вы отказываете роботам в праве общаться с людьми и, в то же время, приписываете им чисто человеческие эмоции. Даже если бы не было Первого закона, чем, скажите на милость, можно вывести из себя андроида?
– Не знаю, – упрямо стоял на своем Вице-президент. – Возможно, делегация Соларии прилетела на Землю вовсе не для того, чтобы налаживать торговые связи. Это очевидно! Если бы солариане хотели мира, они не поставили бы во главе миссии робота, зная, как к этим механизмам относятся на Земле. Значит, делегация преследовала иные цели. Дестабилизацию отношений. Создание casus belli. И тогда убийство лидера Земли вполне объяснимо!
– Суд, – спросил Р.Дэниэл у Илайджа Бейли, – примет к рассмотрению такую аргументацию?
– Безусловно, – мрачно подтвердил комиссар. – Судьи будут придерживаться именно такого мнения. И, с учетом того, что мы сейчас увидели и услышали, я не вижу, друг Дэниэл, ни единой возможности для положительного решения по этому делу...
– Неужели, друг Илайдж? – сказал Р.Дэниэл. – Надеюсь, что, тщательно проанализировав ситуацию, вы придете к иному выводу. К сожалению, – добавил он, – я не могу подсказать вам решение, поскольку, как и Р.Эдуард, подчиняюсь Первому закону...

3.
– Видите ли, друг Илайдж, – объяснил Р.Дэниэл, когда полчаса спустя друзья сидели в комнате, отведенной комиссару Бейли, и дожидались ужина, – видите ли, я знаю, кто убил Президента, но не могу даже намекнуть вам, поскольку мои слова со всей очевидностью нанесут этому человеку неоспоримый вред. Он будет осужден за убийство на...
– Пожизненное заключение, – подсказал Бейли.
– Вот дилемма, с которой вряд ли сталкиваются люди, – продолжал Р.Дэниэл. – Вы постоянно наносите ущерб друг другу – спасая одного человека, вы ущемляете интересы другого, добиваясь справедливости по отношению к жертве, вы вредите интересам преступника.
– Это и есть справедливость, – улыбнулся Бейли. – Поэтому вам, друг Дэниэл, трудно понять принципы законодательства людей.
Дверь открылась, официант внес поднос с ужином, расставил на столе блюда и без слов покинул комнату. Комиссар Бейли отдал должное искусству швейцарских поваров, а Р.Дэниэл продолжал развивать свою мысль:
– Первый закон, друг Илайдж, запрещает наносить вред любому человеку, даже если он преступник. С другой стороны, не выдав убийцу правосудию, я наношу вред остальным людям и более того – отношениям между двумя планетами. Непростая дилемма, верно?
– Я убежден, что вы, друг Дэниэл, знаете, как справиться с противоречием, – заявил комиссар. – Пять лет назад, расследуя убийство космонита, вы это сделали блестяще. Вы дали мне в руки все необходимые сведения, и мне осталось только разоблачить убийцу – сами вы не могли этого сделать из-за действия Первого закона.
– Вы правы, друг Илайдж, – согласился Р.Дэниэл. – Я сообщу вам о своих наблюдениях без комментариев и полагаю, что верный вывод вы сделаете сами...

4.
Суд над Р.Эдуардом Гарретом, обвиняемым в убийстве Президента Всемирного совета Роджера Стаклера, начался ровно в десять. Судья, обвинение, защита и присяжные заняли свои места, зал заседаний был переполнен с раннего утра, и прокурор Европы Ганс Вайцзеккер зачитал обвинительное заключение.
Р.Эдуард, похожий на Р.Дэниэла, будто приходился ему родным братом, держался с достоинством, но на вопросы отвечать отказался.
– Я не убивал Президента Стаклера, – сказал он, когда судья Шеффилд спросил, признает ли Р.Эдуард Гаррет себя виновным в убийстве, – я не убивал и не мог этого сделать, поскольку подобные действия запрещены Первым законом.
– Материалы расследования, – воскликнул прокурор, – совершенно однозначны! Вы были вооружены, вы находились в кабинете наедине с Президентом, комната была закрыта, люди, находившиеся в приемной, следили друг за другом и не входили в кабинет. Более того, вы позвали на помощь не сразу после того, как, по вашим же словам, увидели, что Президент ранен! Вы подождали, когда он умрет, и лишь затем открыли двери. Я не искажаю факты?
– Нет, – спокойно сказал Р.Эдуард. – Первый закон обязывал меня оказать человеку немедленную помощь. Мой крик не был бы слышен за дверью, в кабинете очень широкие стены и массивная старинная дверь... Я должен был выбрать: потерять драгоценные секунды, зная при этом, что никто из тех, кто был в приемной, не способен оказать срочной медицинской помощи, или попытаться оказать помощь самому. Первый закон обязывал меня выбрать последний вариант. Только убедившись, что Президенту уже ничем не помочь, я оставил его и открыл дверь.
– Крайне неубедительно, – заявил прокурор и опустился в кресло.
Защитник Р.Эдуарда, один из лучших адвокатов Европы Юлиус Венцель, поднялся со своего места.
– К делу приобщены лазерный пистолет Р.Эдуарда Гаррета, – сказал он, – и заключение экспертизы о том, что пистолет имеет полный энергетический заряд. Из этого оружия не стреляли.
– Прошу уважаемый суд, – немедленно заявил прокурор, – обратить внимание на еще одно экспертное заключение. Оно гласит, что, в отличие от любого человека, робот имел возможность сделать немедленную подзарядку оружия из собственных энергетических ресурсов. Возражение коллеги Венцеля не имеет смысла.
– Да, – согласился судья Шеффилд, – вижу. Суд примет во внимание оба заключения. Напоминаю обвиняемому, что, не желая отвечать на вопросы, он лишь усугубляет собственное положение.
– Я не могу отвечать на вопросы уважаемого суда, – сказал Р.Эдуард звонким голосом, который эхом отозвался под сводами зала, – потому что при этом возникает риск нарушения Первого закона.
– Поясните, – нахмурился судья Шеффилд.
– Я не могу ни своими действиями, ни словами, которые в данном случае приравниваются к действиям, допустить нанесения вреда человеку. Я знаю, кто убил Президента Стаклера. Давая показания, я могу причинить вред этому человеку.
– Естественно, вы знаете, кто убил Президента, – заявил прокурор Вейцзеккер. – И естественно, не можете причинить вреда себе. Только это не Первый закон, а Второй.
– Прошу прекратить полемику, – решил судья Шеффилд. – Предлагаю обвинению приступить к допросу свидетелей.
– Вызываю Жака Лурье, Вице-президента Всемирного Совета, – сказал прокурор.
Вице-президент принес присягу и кратко описал ситуацию, возникшую после того, как Р.Эдуард появился в дверях кабинета. Задав наводящие вопросы и получив быстрые и однозначные ответы, прокурор передал ведение допроса защитнику.
Адвокат Венцель не торопился. Он перебирал бумаги на своем столе и всматривался в экран переносного компьютера.
– Уважаемый Вице-президент, – наконец сказал он, – меня интересует проблема запертой комнаты, классическая проблема юриспруденции на протяжении многих веков. Решается она всегда одинаково, и вариантов всего три. Первый: убийство было совершено не в запертой комнате. К нашему случаю это не относится. Второй: убийство было совершено не тогда, когда это хочет представить убийца. Это тоже не проходит. И третий вериант: комната не была заперта, в нее можно было проникнуть, и убийца это сделал буквально на ваших глазах. Поскольку первые варианты не годятся, остается принять последний... Вы лучше других знаете "Гранд Палас". Мой вопрос: каким образом, по вашему мнению, убийца мог проникнуть в комнату при наличии такого количества свидетелей?
– Я протестую! – вскричал прокурор. – Защитник прекрасно осведомлен о том, что в кабинете Президента нет никаких тайных ходов, и был только один способ войти и выйти – через дверь!
– Протест принимается, – пробурчал судья Шеффилд, устремляя на защитника недовольный взгляд.
– Хорошо, – согласился Венцель. – Поставлю вопрос иначе. Свидетель утверждает, что перед ним лежал его переносной компьютер, и что он смотрел на экран, когда обвиняемый позвал на помощь. Поскольку ваше внимание, господин Вице-президент, было отвлечено, не могли ли вы не заметить, как вошел и вышел убийца?
– Я прекрасно видел то, что происходило, – сказал Вице-президент. – И к тому же, есть другие свидетели, которые...
– Я спрашиваю вас лично, – перебил адвокат. – Вы могли отвлечься настолько, что не заметили входившего в кабинет человека?
– Вообще говоря, – нерешительно сказал Вице-президент и после секундной паузы кивнул: – Пожалуй, я не мог бы утверждать совершенно однозначно, что в кабинет никто не входил.
– Отлично! – воскликнул адвокат. – Поскольку работа на компьютере так увлекла свидетеля, что он даже мог не заметить появления убийцы, я бы просил уважаемый суд приобщить этот замечательный компьютер к делу в качестве вещественного доказательства.
– Доказательства чего? – удивленно спросил судья.
– Я вернусь к этому вопросу позднее, – произнес адвокат, опускаясь в свое кресло.
– Ваша честь, – воскликнул прокурор, – разве не ясно, что защита просто изыскивает способы запутать судебное расследование?
– Защита имеет право требовать приобщения к делу нужных ей доказательств, – отрезал адвокат Венцель.
– Это так, – кивнул судья. – Господин Вице-президент, если этот предмет у вас с собой...
– Он всегда со мной, – пожал плечами Жак Лурье. – Пусть секретарь возьмет компьютер из моего портфеля.
– У защиты есть еще вопросы к свидетелю? – спросил судья.
– Нет, ваша честь, – покачал головой Венцель.
Следующим свидетелем обвинение вызвало секретаря, Оскара Сандерсона. Молодой человек был взволнован, но на вопросы Вейцзеккера отвечал достаточно четко, и защитник воздержался от перекрестного допроса.
– У свидетеля просто не было с собой никаких предметов, которые уважаемый коллега мог бы потребовать приобщить к делу, – с иронией прокомментировал прокурор.
– Воздержитесь, пожалуйста, от замечаний, не относящихся к делу, – осуждающе сказал судья Шеффилд.
Прокурор вызвал свидетелями трех представителей Соларии, находившихся в приемной, и, при полном молчании защитника, было подтверждено основное положение обвинения: никто не мог ни войти в кабинет, ни выйти из него, не будучи замеченным.
– Перерыв на полчаса, – объявил судья, – после чего защита сможет представить своих свидетелей.

5.
Адвокат Венцель вышел в боковую комнату, где ожидали вызванные для допроса свидетели защиты. Здесь находились двое: комиссар Илайдж Бейли и Р.Дэниэл Оливо.
– Каковы результаты? – с беспокойством спросил защитник, обращаясь к комиссару.
– Все оказалось так, как мы и ожидали, – ответил Бейли. – Вот он.
Адвокат взял в руки коробку.
– Надеюсь, – пробормотал он, – этого будет достаточно.

6.
– Вызываю свидетелем защиты господина Р.Дэниэла Оливо! – сказал адвокат, когда перерыв закончился и судья Шеффилд занял председательское место.
– Протестую! – вскочил прокурор. – Это противоречит статье одиннадцатой, параграф шестой Уголовного законодательства Единой юридической системы планеты Земля. Робот не может свидетельствовать в суде.
– Статья эта гласит, что показания существ с позитронным мозгом не могут служить доказательствами в расследовании, – возразил адвокат. – Но закон вовсе не запрещает выслушивать эти показания.
– Не вижу смысла выслушивать показания, если их невозможно использовать для выяснения истины, – не сдавался прокурор.
– Согласен, – кивнул судья Шеффилд. – Суд отклоняет предложение защиты. Вызывайте следующего свидетеля.
Адвокат Венцель демонстративно пожал плечами.
– Хорошо, ваша честь. Вызываю комиссара полиции Илайджа Бейли.
– Протестую, – опять вскочил со своего места прокурор. – Комиссар не может быть свидетелем в данном случае, поскольку знаком с делом лишь по материалам расследования.
– Протест отклоняется, – заявил судья. – Только во время допроса может выясниться, есть ли у свидетеля сведения по рассматриваемому делу.
Илайдж Бейли прошел к свидетельской кафедре и принес присягу. Он был спокоен. Коробка, переданная им адвокату, лежала на столе перед Венцелем. Р.Дэниэл сидел в крайнем кресле первого ряда, и по его виду невозможно было судить о его чувствах, если они у него вообще были.
– Скажите, пожалуйста, комиссар, – начал адвокат, – вы слышали, как я перечислял час назад три варианта решения проблемы запертой комнаты. Какой из этих вариантов, по-вашему, применим в данном случае?
– Третий, – не колеблясь, ответил Бейли. – Комната не была заперта.
– То есть, – разыгрывая удивление, продолжал Венцель, – вы полагаете, что пятеро свидетелей, давших ранее свои показания, либо лгут, либо могли не заметить того, кто входил в кабинет?
– Свидетели говорили правду, – коротко сказал Бейли.
– Значит, неправду говорил Р.Эдуард Гаррет, когда утверждал, что не убивал Президента и что знает убийцу?
– Р.Эдуард Гаррет тоже говорил правду.
Адвокат переждал возникший в зале суда легкий шум.
– Скажите, господин комиссар, – продолжал Венцель, – можете ли вы разрешить это противоречие: с одной стороны, в кабинет никто не входил, с другой – обвиняемый и свидетели говорят правду, хотя их показания противоречат друг другу?
– Показания друг другу не противоречат.
– Пожалуйста, объяснитесь, – попросил адвокат.
– Протестую! – воскликнул прокурор. – Защитник должен задавать вопросы, а не давать слово свидетелю для высказывания своих соображений.
– Протест принимается, – решил судья Шеффилд.
– Что ж, поставлю вопрос так, – не смутился Венцель. – Мог ли обвиняемый Р.Эдгар Гаррет увидеть то, что скрылось от взглядов свидетелей?
– Безусловно, господин адвокат.
– Что именно?
– Выстрел из лазерного пистолета.
– Вы хотите сказать, что обвиняемый мог видеть лазерный луч, которым был убит Президент Стаклер?
– Именно так.
– Однако, как знает каждый из сидящих в зале, стандартные лазерные пистолеты, которыми были вооружены обвиняемый и свидетели, дают импульсы в ультрафиолетовом диапазоне электромагнитного спектра – импульсы, невидимые для глаза.
– Для глаза человека, – поправил Илайдж Бейли, – но не для глаза андроида, воспринимающего излучение от радио до жесткого рентгеновского диапазона.
– Вы хотите сказать, что обвиняемый увидел направленный в грудь Президента луч, определил, откуда этот луч был направлен, вычислил таким образом убийцу, и лишь Первый закон роботехники запрещает сейчас обвиняемому назвать имя этого человека?
– Именно так.
– Можете ли вы, комиссар, проделать этот расчет вместо обвиняемого?
– Могу, это очень легко, если принять во внимание одну деталь.
– Какую именно?
– Для совершения преступления убийца выбрал именно "Гранд Палас", старинное сооружение, где реалии прошлого тщательно сохраняются.
– Какие именно реалии вы имеете в виду?
– Двери, – коротко сказал Илайдж Бейли.
– Двери? – театрально удивился Венцель.
– Двери, в которых нет обычных электронных замков.
– Как же эти двери запираются?
– С помощью старинных механических замков.
– Вы имеете в виду замок такого типа? – спросил адвокат, раскрывая коробку и вытаскивая громоздкое плоское сооружение с двумя массивными ручками.
– Именно этот замок я имел в виду, господин адвокат. Этот замок был час назад в присутствии комиссара Гейзеля извлечен из двери, отделяющей кабинет Президента от приемной. На замке должна быть личная подпись комиссара, сделанная в моем присутствии.
– Предлагаю, ваша честь, убедиться в наличии подписи, – сказал адвокат Венцель, передавая металлический замок секретарю суда.
Судья Шеффилд не без опаски взял замок в руки и принялся его разглядывать.
– Честно говоря, – сказал он, – я впервые встречаюсь с подобными старинными замками и не очень понимаю, как ими пользовались. Это имеет отношение к делу?
– Самое непосредственное. Вы видите в центре металлической пластины круглое сквозное отверстие, ваша честь?
– Конечно.
– В это отверстие вставлялся металлический стержень с фигурным крючком, поворачивался и, таким образом, закрывал или открывал механизм.
– Очень любопытно, но я не вижу... Вы сказали – стержень?
– Да, ключ.
– В замке его нет.
– Верно, ваша честь. Его не было и в день преступления. Именно сквозь это отверстие – оно называется замочной скважиной – и был направлен невидимый луч ультрафиолетового лазера. Никто не мог видеть этот луч, кроме обвиняемого. Президент Стаклер сидел в кресле напротив двери. Кресло было заранее передвинуто таким образом, чтобы сидящий оказался на траектории лазерного луча.
– Протестую! – воскликнул прокурор. – Все это – фантазии защиты. Все сказанное – из категории возможного, но нет доказательств, что это происходило в действительности!
– Прошу вызвать свидетелем эксперта-металловеда, доктора Эноха Занусси, – сказал адвокат.
– Если это прояснит существо дела... – пожал плечами судья, продолжая вертеть в руках металлический замок.
Эксперт Занусси был краток. Даже беглого взгляда, брошенного им, оказалось достаточно для заключения:
– Металл внутри замочной скважины оплавлен. Без сомнения, имело место локальное резкое повышение температуры до нескольких сотен градусов. Вы видите, ваша честь, оплавленная область невелика, следовательно, тепловой удар продолжался, скорее всего, доли секунды...
– Мог ли быть тепловой удар нанесен с помощью ультрафиолетового лазерного луча, направленного точно в замочную скважину? – спросил адвокат.
– Да, конечно, – согласился эксперт. – Хотя не исключаются и другие возможности.
– Спасибо, – вежливо сказал Венцель, – мы изучим и их тоже.
Эксперт Занусси спустился в зал заседаний, а комиссар Бейли вернулся на свидетелькое место.
– Теперь, – заявил адвокат, – высокий суд, имея перед собой план приемной и кабинета, легко определит, откуда мог быть произведен выстрел, если луч был направлен точно в замочную скважину и пронзил грудь Президента Стаклера, сидевшего в кресле напротив двери.
– Это могло быть только... – протянул судья Шеффилд и замолчал.
– Намек защиты попросту нелеп! – воскликнул прокурор Вейцзеккер. – Не считаете же вы, на самом деле, что...
– Я считаю – и могу это доказать, – что выстрел мог быть произведен из единственной точки, и точка эта находилась на столе, за которым сидел Вице-президент Жак Лурье. Предвидя возражения господина прокурора, скажу, что, конечно, Вице-президент вовсе не стрелял из своего лучевого пистолета, который был им впоследствии предъявлен. Господин Лурье не настолько меток, чтобы, не целясь, попасть в замочную скважину. К тому же, это, естественно, не могло бы пройти незамеченным. Лазерное оружие – и это тоже будет доказано – находилось в корпусе компьютера, на котором так усиленно работал Вице-президент. Прошу высокий суд передать экспертам переносной компьютер Вице-президента Лурье, недавно приобщенный к делу в качестве доказательства со стороны защиты.
Вице-президент, сидевший рядом с другими свидетелями в первом ряду, вскочил и схватился обеими руками за воротник рубашки.
– Это... – захрипел он. – Это... чудовищное... Я не позволю...
Неожиданно плечи его опустились, Вице-президент стал похож на тряпичную куклу, из которой вытащили поддерживающий ее стержень. Он побрел к выходу, медленно переставляя ноги.
У выхода его поджидал комиссар Дитрих Гейзель.

7.
– Если бы не факты, представленные вами, друг Дэниэл, – сказал Илайдж Бейли тем же вечером, – бедняга Р.Эдуард был бы, безусловно, осужден.
Разговор происходил в кабинете комиссара на Седьмой улице третьего уровня Нью-Йорка. Бейли медленными глотками пил тонизирующий напиток, а Р.Дэниэл и Р.Эдуард разглядывали плывущие за окном рваные тучи – естественно, это была голограмма, вызванная на оконные экраны специально для гостей.
– Люди, – сказал Р.Дэниэл, – полны предрассудков. Почему земляне так цепляются за свои привилегии, не желая допускать на свою планету существ с позитронным разумом?
– Боязнь конкуренции, – объяснил Бейли. – Говоря о предрассудках, друг Дэниэл, вы имеете в виду еще и этот злосчастный замок в двери кабинета?
– Конечно! За сотни лет люди отвыкли от механических приспособлений. Настолько, что никому даже в голову не пришло внимательно осмотреть дверь. Дверь была закрыта – это видели все. И все знали, что в закрытой двери нет никаких отверстий – откуда им быть, если дверь запирается электронным устройством?
– Когда вы начали подозревать Жака Лурье, друг Дэниэл?
– Увидев, как был расположен стол в приемной. Я знал, что Р.Эдуард не мог убить Президента. Молчание Р.Эдуарда на следствии доказывало и то, что он знал, кто убийца. Следовательно, он видел траекторию луча. Мне не составило труда восстановить эту траекторию.
– Как же должен был ненавидеть роботов Вице-президент Лурье! – воскликнул Бейли.
– Почему, – спросил Р.Дэниэл, придав голосу оттенок удивления, – почему вы думаете, что он убил Президента из ненависти к роботам?
– Разве это не очевидно? – в свою очередь удивился Бейли. – Чтобы не допустить нашествия роботов с Соларии, он задумал убить Президента и обвинить в убийстве Р.Эдуарда. В случае вынесения обвинительного приговора дорога роботам и андроидам на Землю была бы закрыта на многие годы, если не навсегда!
– Верно, – согласился Р.Дэниэл, – но, тем не менее, это была, на мой взгляд, вторая причина, замечательный повод. Вице-президент хотел убить, как говорят на Соларии, двух птиц разом.
– Вы хотите сказать...
– Ну конечно! Устранив Президента, Жак Лурье становился Президентом сам. Он знал, что, пока жив Стаклер, обойти соперника на выборах ему не удастся. А тут – такая возможность...
– Убийство было тщательно спланировано, – продолжал Р.Дэниэл. – Ведь именно Лурье занимался подготовкой визита солариан, у Президента Стаклера для этого просто не было времени. Именно Лурье выбрал президентский "Гранд палас" для проведения встречи. Он подготовил кабинет, поставив кресло Президента точно на нужное место. Он подготовил приемную, поставив стол напротив двери и рассчитав траекторию луча. Наверняка он отмерил на столе точное положение, которое должен был занимать компьютер. Ведь нужно было попасть лучом в замочную скважину! И расположение ультрафиолетового лазера в корпусе компьютера тоже было точно рассчитано... Надо полагать, что после убийства он извлек из корпуса компьютера эту улику.
– Конечно, – кивнул Бейли. – Но в корпусе осталось отверстие... Да и сам лазер был обнаружен в квартире Лурье, когда прокурору пришлось подписать ордер на обыск.
– Вот я и говорю, – заключил Р.Дэниэл, – что следствие зашло в тупик из-за предрассудка. Следователям не пришло в голову, что существуют какие-то иные замки, кроме электронных.
– Благодарю за комплимент, – пробормотал Бейли. – Я был одним из этих слепцов.
– Я не хотел вас обидеть, друг Илайдж! – воскликнул Р.Дэниэл. – К тому же, вы напрасно обвиняете себя. Ведь вы были знакомы лишь с материалами дела. И если бы не ваше участие, конец был бы иным, с моим мнением суд не стал бы считаться.
– Теперь, – заявил Илайдж Бейли, – лед сломан.
– Да, благодаря вам, – вступил в разговор Р.Эдуард и продолжал своим звонким голосом: – Торговое соглашение будет подписано завтра. Через год на Землю прибудет первая группа андроидов для работы в промышленности.
– Надеюсь, – заключил Илайдж Бейли, – что они будут осмотрительнее вас и не дадут повода обвинить себя в нарушении Первого закона.

Вот еще один из моих рассказов. Написан в 1997 году. В приключенческом еженедельнике "Черная маска" (который мы редактировали с Даниэлем Клугером) я опубликовал тогда четыре рассказа-мистификации. Будто бы где-то в западных архивах нашли не известные ранее рассказы Конан-Дойла, Кристи, Азимова и По. Якобы эти рассказы впервые переведены на русский, и редакция предлагает их вниманию читателей. Рассказ о Шерлоке Холмсе, якобы написанный Конан-Дойлом, был в 2006 году опубликован в сборнике "Череп Шерлока Холмса" (изд. "Форум", М.) А три рассказа (без Азимова) вошли в качестве интерлюдий в мой детективный роман "Чисто научное убийство" (изд. Вече, 2002). Когда вышел в "Черной маске" рассказ Эдгара По, мне позвонил знакомый - большой знаток творчества По - и стал спрашивать, где я выкопал этот рассказ, почему ему, следящему за всем, что публикуется об Эдгаре По в мировой литературе, об этом рассказе ничего не известно? В общем, знаток не заподозрил мистификацию.
Вот этот рассказ (рассказ Азимова, который после "Черной маски" нигде не публиковался, будет здесь через несколько дней):

Эдгар По

ИСПОВЕДЬ

"Я знаю, что, несмотря на все уверения в искренности и правдивости, требовательный читатель не поверит истории, которую я хочу рассказать. Я и сам не стал бы слушать ничего подобного, обвинив рассказчика в пренебрежении логикой и здравым смыслом в угоду тому, что многие издатели, жаждущие легкого обогащения, называют занимательностью.
Но жить мне осталось чуть больше суток, послезавтра на рассвете за мной придет палач, и холодное прикосновение затягиваемой на шее петли не дает мне спать уже которую ночь, ожидая превращения из воображаемого в реальность. Какой мне смысл лгать?
Я хожу по своей камере, отмеряя четыре шага от окна к двери и шесть шагов по диагонали, от двери к кровати, и мучительно размышляю над тем, как могла бы пойти моя жизнь, если бы не злосчастная прогулка с М. Я мог бы отказаться от прогулки под невинным предлогом придуманной болезни, тем более, что у меня действительно болела голова, должно быть, по причине внезапной для этого времени года перемены погоды. Но головная боль подвигла меня к совершенно иному решению, и Шарлотты не было рядом в тот момент, чтобы дать мне здравый совет. Я уже не помню, по какой причине моей жены не оказалось дома, когда М. заехал за мной в своем экипаже. Память моя странным образом выбирает события, которые, как ей кажется, достойны запоминания, и отвергает то, что, по ее мнению, не заслуживает внимания. Я не властен над своей памятью, и до некоторых пор мне казалось, что это нормальное свойство человеческой натуры. Судья убедил меня в обратном, но не излечил этой моей болезни, поскольку был призван врачевать недуги общества, а не человеческого сознания.
Итак, Шарлотты не оказалось дома, и я встретил М. с распростертыми объятиями. По правде сказать, мы не виделись всего трое суток, а в последний раз выпили немало стаканов разбавленного "Божоле" и отдали дань вечному, как мироздание, спору о том, достойно ли для мужчины жить за счет женщины. Я не буду называть конкретного имени, из-за которого возник спор, поскольку имя это не имеет значения для моего повествования, и, к тому же, каждый, кто находился в Париже в те жаркие дни августа 18.. года, знает это имя и вспомнит его без моей подсказки.
– Послушайте, – сказал М. после того, как мы обменялись приветствиями. – У меня есть для вас интересное предложение.
– Если вы хотите продолжить давешний спор, – ответил я, – то увольте, я остался при своем мнении, и не думаю, что у вас, друг мой, появились какие-то новые аргументы в пользу этого развратного типа, ибо, как я считаю, его поступки невозможно назвать иначе.
– Нет, нет, – сказал М. – Мое предложение касается высказанного вами не так давно желания посетить "Шарман".
Признаться, я не смог вспомнить, когда высказывал М. это свое желание. Не мог я, однако, отрицать и того, что подобное желание действительно мучило меня одно время месяц или два назад, но, будучи человеком, от природы достаточно стеснительным, я вряд ли стал бы делиться своими тайными мыслями с М., зная его стремление воплощать в жизнь то, что имело к тому хотя бы малейшую возможность.
– "Шарман", – пробормотал я, придя, независимо от своей воли, в состояние странного возбуждения. – Не кажется ли вам, друг мой, что людям нашего с вами круга как-то не с руки появляться в подобном заведении?
М. рассмеялся и сказал:
– О, конечно, не с руки, но вот вам плащ, я надену такой же, и кто тогда сможет сказать, к какому кругу общества принадлежат их обладатели?
Я взял в руки кусок потертой материи странного серого цвета, похожего на цвет старой амбарной крысы. Нужно было обладать изрядным воображением, чтобы назвать плащом эту грязную тряпку с завязками на шее. Не могло быть и речи, чтобы надеть на себя это непотребное изделие, сработанное не портным, а, скорее, сапожником, решившим отдохнуть от надоевшей работы. Я так и сказал М., что нисколько не уменьшило его энтузиазма. Оказалось, что, кроме плаща, он приготовил еще и шляпу, столь же безобразную и, к тому же, огромных размеров, с полями, закрывающими половину лица. Я сопротивлялся, но, каждый, кому знаком настойчивый, если не сказать больше, характер М., может предвидеть, что сопротивление мое, первоначально отчаянное, сменилось довольно быстро вялым отрицанием, и дело кончилось тем, что полчаса спустя мы покинули дом.
– Ничего, ничего, – говорил М., – я понимаю ваши сомнения, друг мой, но доверьтесь мне, такого приключения вы не испытывали ни разу в жизни, а в нашем вялом существовании непременно должны быть встряски, иначе что же вы будете вспоминать в старости, сидя у огня в окружении постаревших детей и дерзких внуков, ни во что не ставящих величие отошедшей в прошлое эпохи?
Пожалуй, у меня было что возразить по поводу упомянутого величия, но М. не давал мне и рта раскрыть, должно быть, он и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Приказав кучеру ехать через Клиши в сторону Сен-Дени, М. откинулся на спинку покрытого бархатом сидения и погрузился в столь глубокомысленное молчание, что мне ничего не оставалось, как разглядывать вечерние улицы и размышлять о предстоящем приключении. Во мне опять проснулись смутные страхи. По характеру своему я вовсе не был склонен к излишней игре ума и странному порой времяпрепровождению современной молодежи. Отец мой бывал строг чрезмерно, и я подозревал, что сам буду со временем столь же строгим учителем для своих детей, которых, впрочем, мне пока вовсе не хотелось иметь.
– Эй, Жюль, – произнес М., наклонясь вперед, – поверни-ка за угол и остановись. Будешь ждать нас здесь.
Когда мы покинули экипаж, вокруг была кромешная тьма. Фонари не горели. Улица, на которой мы оказались, представилась мне склепом, и, подняв голову, я не увидел ни одной звезды, хотя знал точно, что небо было безоблачным – когда мы вышли из дома, на востоке стояла огромная оранжевая луна. Вовсе не в таком месте, как мне представлялось, должен был находиться известный ночной притон "Шарман".
Я сразу же споткнулся, и М. твердо ухватил меня за локоть.
– Дорогой друг, – сказал он. – Не оступитесь, справа будет сейчас довольно крутая лестница.
Он не сказал, придется нам подниматься или, напротив, спускаться в преисподнюю, и я начал слепо шарить рукой, нащупывая перила. Я действительно едва не оступился и не покатился кубарем – лестница вела вниз, и перил здесь не было. Я насчитал тринадцать ступеней, и, должно быть, М. считал тоже, потому что на счете "четырнадцать" он сказал:
– Все. Протяните руку и толкните дверь.
Я выполнил указание, и мы очутились в низкой, но большой комнате, тускло освещенной десятком свеч в стоявших на полу канделябрах высотой в человеческий рост. Посреди комнаты лежал огромный персидский ковер с причудливым восточным орнаментом, а люди, которые находились здесь, выглядели тенями и вели себя, как тени: молча скользили из тьмы во тьму, некоторые неподвижно расположились на ковре, и единственным существом, выглядевшим живым в этом царстве Аида, оказался сухой старичок в камзоле ветерана старой наполеоновской гвардии. Он возник перед нами совершенно неожиданно, вынырнув, вероятнее всего, из второго круга дантова Ада, и мне показалось, что от старичка исходит явственно ощутимый запах серы.
– Приветствую вас, господа, – сказал он, – и прошу следовать за мной.
Мне все меньше нравилось это приключение, от него веяло не столько тайной, сколько чем-то противозаконным и неприличным. Я уже догадался, что М. привел меня вовсе не в "Шарман", здесь находился один из многочисленных парижских притонов, где люди низших кругов, простолюдины и всякое отребье, грузчики, матросы и бездомные курили опий, а, возможно, и предавались разврату, о сути которого я имел весьма смутное представление и, сказать по чести, не имел ни малейшего желания узнать в подробностях. Но М. энергичным шагом последовал за стариком, его пальцы цепко держали меня за локоть, и мне не оставалось ничего иного, как поспешить следом. Мы прошли в соседнюю комнату, оказавшуюся подобием монашеской кельи, где стояли два топчана, а единственная свеча на маленьком низком столике в углу не позволяла разглядеть никаких деталей обстановки.
Стукнула дверь и, обернувшись, я понялл, что мы с М. остались вдвоем.
– Располагайтесь, мой друг, – сказал М., сбрасывая плащ на пол. – Располагайтесь, вот ваша трубка, и учтите, это только начало, это, как бы сказать поточнее, лишь прелюдия, без которой симфония не сможет быть разыграна даже самыми лучшими оркестрантами.
– Но в чем суть предложенного вами приключения? – спросил я хриплым голосом; слова с трудом давались мне, с ужасом я ощутил, что воздух в этом склепе уже наполнен какими-то парами, лишавшими меня воли.
– О, мой друг, – сказал М., и голос его звучал так же напряженно, как мой, – уверяю вас, что не знаю, потому что здесь каждый переживает собственное приключение. В прошлый раз я был халифом, а сейчас, вполне возможно, стану рабом. Вы же, друг мой... Я надеюсь, что вы увидите себя тем, кем всегда мечтали стать, но даже в глубине души не признавались в том самому себе. Здесь просто раскрываются души, вот и все.
Я опустился на топчан, в моей руке оказалась длинная трубка, я с опаской поднес ко рту мундштук, но первая же затяжка оказала столь странное действие, что я предпочел снять обувь и поудобнее устроиться на топчане, скрестив ноги наподобие турецкого паши.
Никогда прежде я не курил опия, не имел к тому склонности и желания, и, если бы не настойчивость М., которой я не сумел противостоять, то никогда в жизни не оказался бы в этом или ином заведении подобного рода. Возможно, для заядлых курильщиков действие первой затяжки было привычно, как восход солнца, я же ощутил, как по жилам потекла горячая жидкость, и сердце начало биться в унисон моему участившемуся дыханию. Я сделал еще одну затяжку и закрыл глаза, потому что мне показалось, что тело мое воспарило, я поднялся под потолок и увидел комнату сверху. Комната была пуста, свеча освещала только две груды материи – два плаща, брошенные на пол.
Вероятно, опий делал человека невидимым? Или душа переставала видеть бренную оболочку, различая суть явлений, а не их видимые контуры? Я позвал М., но ответом была тишина, а голос мой был молчанием, еще более полным, нежели обычная тишина, в которой всегда есть место каким-то звукам – шелесту горящего пламени, например, или шороху ворсинок ковра...
Должно ли было быть именно так? Или мои ощущения представляли собой нечто особенное, присущее только мне одному? Я не знал. В следующее мгновение я обнаружил, что опять сижу, скрестив ноги, и водворение души в тело показалось мне настолько противоестественным, что я немедленно сделал еще одну затяжку.
Неизъяснимое блаженство охватило меня, и я знал уже, что способен сейчас на то, на что не был бы способен в обычной жизни, представившейся мне сейчас унылым и никчемным существованием. Я протянул руку к стене и погрузил по локоть в неподатливый камень, оказавшийся подобным пуховой подушке. Я рассмеялся и вскочил на ноги, опять поднявшись едва ли не под потолок. Я увидел перед своими глазами паучка, который плел свою паутину в углу между потолком и стеной. Дунув, я согнал паучка и разорвал паутину, а дунув сильнее, загасил свечу, оставшись в полной темноте и совершенно забыв о присутствии М., если мой друг все еще действительно присутствовал в этой комнате, а не обратился в бесплотный дух, вытекший отсюда через щель под дверью.
Я последовал за ним, но оказался не в той комнате, где нас встречал бывший наполеоновский гвардеец, а в совершенно другом помещении, более похожем на оружейный склад. Здесь стояли у стен старинные аркебузы в деревянных стойках, висели на щитах ружья и пистолеты с богатыми орнаментами на рукоятях, чуть повыше блестела сталь – это были сабли, кинжалы, шпаги, рапиры, морские кортики, оружие на любой вкус. Блеск стали поразил меня, потому что комната не была освещена, в ней царил глубочаший мрак, и все же я видел. Я видел все вокруг, и, протянув руку, я снял со стены изящный кинжал, рукоять которого была инкрустирована странным восточным орнаментом, а по обеим сторонам блестели два крупных бриллианта.
Оружие легло мне в руку легко и удобно, я ощутил неожиданный прилив сил и, одним прыжком преодолев пространство комнаты, обнаружил дверь и прошел сквозь нее, как сквозь туманную преграду, почувствовав лишь прикосновение, подобное прикосновению влажного собачьего языка.
Я был на улице, в середине темного квартала, и сейчас я не мог бы сказать, в какую именно дверь мы с М. вошли некоторое время назад. Возможно, та дверь находилась и вовсе на другой улице. Возможно, с тех пор прошло уже несколько часов. Ощущение времени исчезло, и лишь логически я мог предположить, что прошло не более шести или семи часов, поскольку еще не начало светать.
Какая-то тень мелькнула передо мной, и я подумал, что это, должно быть, мой друг М., последовавший за мной и теперь готовый показать мне предложенное им приключение. Я позвал его по имени, но в ответ не услышал даже эха. Все та же тень скользила во мраке между домами – бесплотная и полупрозрачная, в тусклом свете единственного на весь квартал фонаря я видел, как сквозь тень просвечивают бурые кирпичи. Это был не М., тень была женской, длинное платье волочилось по мостовой, и я подумал, что при жизни женщина, несомненно, была очень красива. Об этом говорили гордый поворот головы, высоко поднятый подбородок. Я не мог разглядеть черт лица, для этого здесь было слишком темно, и одним прыжком приблизился к тени, потустороннее происхождение которой было для меня совершенно очевидно. Это был призрак, и явление призрака на темной парижской улице представлялось мне вполне естественным.
Острое желание сделать еще одну затяжку заставило меня пожалеть об оставленной в покинутой комнате трубке, но я немедленно обнаружил, что до сих пор сжимаю ее в левой руке (в правой я держал кинжал). Остановившись на мгновение, я втянул в легкие горячий дым и не замедлил убедиться в том, что на улице стало чуть светлее, а призрак приобрел более плотные телесные очертания, хотя и продолжал удаляться от меня быстрыми бесшумными шагами.
Еще мгновение я потратил на то, чтобы принять решение: с одной стороны, следуя простой логике, я должен был сделать побольше затяжек, чтобы лучше видеть и чтобы заставить призрак стать материальным; с другой же стороны, оставаясь на месте и раскуривая трубку, я непременно упустил бы женщину, сколь бы эфемерным ни было это видение.
Я затянулся один раз и бросился вслед.
Я мчался по темной улице, дома смотрели на меня черными провалами окон и, как мне казалось, эти огромные глазницы расширились еще больше от охватившего их ужаса: они видели встречу материального с потусторонним, и эта встреча ужасала. Ужас, исходивший от окон, домов и самой мостовой, предупреждавшей меня об опасности гулким стуком, не мог не передаваться и мне, я ощущал, что все менее и менее способен контролировать собственные поступки, и что мое внутреннее "я" громко призывало меня остановиться и вернуться назад, отыскать М. и отправиться домой. И, тем не менее, нечто, имевшее ко мне весьма смутное отношение, будто таран, толкало меня в спину – если бы я попробовал остановиться, то непременно не удержал бы равновесия и повалился лицом вперед, на камни мостовой. Возможно, именно этот страх разбить себе лицо и заставлял меня мчаться, будто гончая, вместо зайца загнавшая матерого волка?
Завернув за угол, я увидел, что женщина остановилась у витрины, закрытой на ночь массивными ставнями. Она стояла, полуобернувшись в мою сторону, будто ожидала моего появления, и наши взгляды впервые встретились.
Святые угодники! Непреодолимая сила уперлась мне в грудь, будто я налетел на невидимый забор, расплющился об него, растекся вязкой жидкостью, в глазах моих потемнело, улица потеряла очертания, и лишь женщина осталась такой, какой и была – изумительный разлет бровей, иссиня-глубокие глаза, волосы, спадавшие до пояса, вырез платья открывал высокую грудь, вздымавшуюся от волнения, рука женщины была протянута ко мне, и я понял, что это именно она остановила меня, я ощутил прикосновение воздушных пальцев, острый ноготок впился мне в кожу под левым соском.
Я остановился и не упал, как ожидал еще мгновение назад, – напротив, я стоял, будто зажатый в тиски: сзади в спину мне уперлась рука, толкавшая меня вперед, а спереди незнакомка нежной ручкой сдерживала мои поползновения приблизиться, чего я хотел сейчас больше всего на свете.
Никогда прежде я не видел в своей жизни женщины более прекрасной и более недоступной. Стена дома уже не просвечивала сквозь ее эфемерную фигурку, это был не призрак, но человек во плоти и крови, желание прикоснуться к незнакомке или хотя бы обменяться с ней словом оказалось сильнее всех охвативших меня страхов, и я, чувствуя сдавленность в груди, сказал:
– Мадемуазель, позвольте...
Я не успел закончить фразу. Обе силы внезапно отпустили меня, я был волен теперь двигаться или стоять на месте, но прекрасная незнакомка исчезла. Мне почудилась мелькнувшая тень где-то далеко впереди, и легкий то ли вздох, то ли отголосок смеха коснулся моих ушей.
Я стоял посреди улицы, будто пьяный, ищущий твердую опору для своего теряющего равновесие тела. Мысли путались.
Меня посетило острое желание сделать еще затяжку, вдохнуть опять горячий дым, возбудивший во мне способности и желания, о которых я не подозревал прежде. Я поднял руку и не обнаружил в ней вожделенной трубки. Она исчезла! Вероятно, я выронил ее, когда, подгоняемый желанием, бежал за незакомкой по темной улице. Сейчас вокруг меня стало гораздо светлее, это был какой-то непривычный серый сумрак, в котором предметы не отбрасывали теней, но я даже под страхом смерти не сумел бы найти обратную дорогу. Свернул ли я на эту улицу из переулка справа? Или прошел через маленькую площадь слева? Я не знал. Дома были мне незнакомы, я никогда прежде не бывал в этой части Парижа.
Мне не оставалось ничего другого, как пойти вперед в слабой надежде увидеть ту, за которой я столь бездумно последовал. Дойдя до угла, я оказался на развилке сразу шести улиц, расходившихся в разные стороны подобно лепесткам цветка. Я застыл в недоумении и только тогда почувствовал в правой руке какую-то тяжесть. Это был нож, тот, что я взял в оружейной комнате, и, оказывается, до сих пор сжимал в ладони. Ну отчего бы мне в пылу погони не выронить именно это, совершенно не нужное мне, оружие? Почему я потерял трубку?
Что-то мелькнуло вдалеке на одной из улиц – тень? человек? ангел? Я бросился следом даже прежде, чем мой мозг успел осознать, что это была она, моя незнакомка. Он шла, не торопясь, улица была пустынна, женщина не оглядывалась, ступая по камням мостовой совершенно бесшумно. В сером тумане она выглядела белым парусом. Она была надеждой, той самой единственной надеждой, что скрашивает жизнь, не позволяя человеку стремиться к вечному сну забвения. Я понесся вперед, как мне казалось, огромными прыжками, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший ускользающую добычу. Должно быть, я производил немало шума, потому что незнакомка обернулась, и наши взгляды встретились опять.
Я остановился. Я смотрел в ее глаза, чувствуя, как холодеет кровь в моих жилах. Это были глаза мертвеца. В пустых глазницах чернела бездна. Она всасывала в себя мысли, ощущения, все, чем жив человек. Эта женщина была – Смерть. Теперь, когда пелена, вызванная действием опия, упала с моих глаз, я увидел, наконец, то, чего просто не воспринимал раньше. Под белым балахоном скрывались очертания вовсе не влекущего женского тела, это были четкие линии скелета. Прекрасные волосы, едва не лишившие меня ума, оказались золотистым сиянием, окружавшим череп. Оскаленный рот раскрылся, и вместо звенящего женского смеха из него вырвалось низкое рычание, будто на охоту вышел чудовищный в своей мерзости хищник.
Этот хищник охотился за мной. Он заманил меня сюда, на эту улицу, заканчивавшуюся тупиком. Он смотрел мне в глаза, обливая адской чернотой, в которую мое сознание погружалось со скоростью идущего ко дну, груженного медными слитками, судна.
Неужели именно так приходит к людям Смерть? Завлекает неземным прекрасным образом, а потом оборачивается пустотой?
Я двигался вперед медленными шагами, не отрывая взгляда от зовущей черноты глазниц, будто кролик, готовый полезть в пасть удава и даже счастливый от того, что ему оказана великая честь насытить ненасытного хищника. Кровь в моих жилах замерзла, обратилась в лед, мысли мои замерзли, обратившись в единственное, беспрестанно повторяемое "смерть, смерть, смерть"... Замерзло все вокруг, но так и должно было, наверное, быть: когда исчезает жизнь, исчезает движение материи, остается лишь бесплотный дух, который и должен либо воспарить в небеса, либо низвергнуться в Ад. Небеса вряд ли были ко мне благосклонны, я немало грешил в жизни, и когда же мне было в этом признаться, если не сейчас? Разве не я довел до смерти родного отца, когда подделал вексель, лишив его огромной суммы, и он, не желая предавать позору собственного сына, наложил на себя руки? Разве я не отказался жениться на Люсьен после того, как она, бедная, любящая, но не любимая, сообщила мне, что ждет ребенка? И разве она, не желая навлечь на себя позор и презрение, не отправилась в кремизанский монастырь в Шато, где и жила уже пять лет, а я даже не знал, родила ли она мне сына или дочь, или сделала с собой что-то, лишившее ее этого плода и вместе – способности в будущем стать матерью? И разве любовь двигала мной, когда я делал предложение Шарлотте? Разве не желание присоединить к своему состоянию приданое жены? И разве, разделяя с Шарлоттой супружеское ложе, не размышлял я о тех женщинах, которых буду любить в будущем?
Нет, я мог рассчитывать только на адские муки, но, будучи молодым, не думаешь о смерти, и все круги Ада видятся лишь поэтической фантазией в духе великого Данте. Однако, когда глаза смотрят в черноту небытия, и ты понимаешь, что путь окончен, сейчас начнется расплата, и тело твое более не способно ни на что: ни на любовь, ни на предательство, ни на подвиг, ни даже на простой поцелуй, тогда полагаешься только на дух, который еще может, угасая, послать миру последнее "прости", срывающееся с уст умирающего подобно легкому порыву ветерка. Уже распахнулись передо мной холодные ворота, и рука моя, должно быть, в последней конвульсии угасания ощутила зажатую в ладони рукоять, поднялась и опустилась, и тотчас же ко мне вернулись все чувства – возможно, на единственное мгновение, отделявшее истинную жизнь от настоящей смерти.
Я ударил кинжалом в пустую глазницу, и из нее потекла вязкая, дурно пахнувшая жидкость. Я нанес второй удар в смеющийся рот Смерти, и череп покатился по мостовой, подпрыгивая и ухмыляясь. Я сделал еще один выпад, и нож застрял между ребрами скелета, но что-то, видимо, сломалось в его чудовищной конструкции, и скелет распался, кости рухнули вниз, а белая материя балахона накрыла их подобно могильному холмику. Внутри, под балахоном, остался и выпавший из моей руки нож.
Я стоял посреди улицы, вновь погрузившейся в непроглядный мрак, кровь моя вновь толчками текла по жилам, я был живым, но еще не успел осознать величайшее счастье победы над самой Смертью. Ноги перестали держать меня, и я опустился на колени, уперевшись обеими руками в камень мостовой.
Сколько я просидел в такой неудобной позе? Час? Минуту? Вечность?
Когда я пришел в себя, то жизнь показалась мне адом, а смерть – избавлением, потому что сидел я не на камнях мостовой, а на влажной земле в собственном саду под окнами нашей с Шарлоттой спальни. И сама Шарлотта лежала перед мной в своем пеньюаре с золотыми фигурками птиц и цветов на фоне серебряного орнамента, и голова ее была неестественно вывернута, а из правой глазницы текла струйка крови. Но более всего ужасным было алое пятно на груди, там, куда я ударил ножом саму Смерть.
Я убивал Смерть, чтобы жить самому. А убил собственную жену, чтобы принять смерть.
Я сидел над теплым еще трупом, и ужасная истина все яснее открывалась передо мной. Проклятый опий помутил мой разум, поднял из глубины те чувства, которым я никогда не дозволял даже быть осознанными. Я женился на Шарлотте, не любя, но разве когда-нибудь, даже находясь в крайней степени опьянения, признавался я самому себе в том, что ненавидел ее? Но это было так. Теперь я знал. Я ненавидел Шарлотту. И когда опий освободил мои ощущения, мою сдерживаемую чувственность, мою суть, и когда в руке моей оказался нож, я сделал то, о чем втайне мечтал с самой первой брачной ночи. Я отправился домой, убил жену, которая вернулась после моего ухода и, не дождавшись мужа, легла спать, я вытащил ее труп из спальни в сад, и здесь действие опия, видимо, ослабело, так, что я потерял сознание, повалившись на землю рядом с телом убитой мною Шарлотты.
Проклятие! Мне некого было винить, кроме себя. Не М., который искренне хотел пережить невероятное приключение, не старика в притоне, который вложил в мою руку трубку с зельем. Я добровольно отправился с М. Я добровольно сделал первую затяжку. Я не подозревал о страшных последствиях, но это не могло служить мне оправданием.
Прекрасная незнакомка, Смерть, Шарлотта... Любовь, ужас, ненависть. Эти страсти связаны друг с другом, неотделимы друг от друга, друг без друга попросту не существуют. И, чтобы осознать эту тривиальную истину, я убил собственную жену.
Теперь мне оставалось только одно – пойти к префекту и сдаться в руки правосудия.
Разум мой был в тот момент холоден, подобно январской ночи, и, хотя чувства бунтовали против подобного решения, именно разум подсказал мне и заставил меня сделать то, что я сделал. Во мне все вопило от страха и отвращения, но руки подчинялись мозгу, и я вырыл в саду могилу, положил в нее тело Шарлотты и засыпал землей. Затем я тщательно утрамбовал землю, уничтожив все следы своей жуткой работы. После этого я осмотрел место, где убил жену – там еще оставались небольшие пятна крови, и я вытер их, а вслед за этим поднялся в спальню, надеясь, что никто из слуг меня не заметил.
Я спал сном праведника и проснулся поздно. Мне доложили, что явился М. Я спросил, давно ли встала моя жена, и не сможет ли она развлечь гостя, пока я буду приводить себя в порядок. Я очень удивился, когда узнал, что Шарлотта не ночевала дома. В страшном смятении я спустился вниз; должно быть, я хорошо играл свою роль, потому что М., взглянув на меня, участливо спросил, не случилось ли чего-то более существенного, нежели наше вчерашнее приключение, за которое он искренне просит у меня прощения. Он не знал, что я столь непривычен к...
Я прервал его излияния словами о том, что беспокоюсь из-за Шарлотты. Возможно, и она, добавил я многозначительно, подобно своему супругу, отправилась на поиски приключений. Но уже давно наступил день, и ее отсутствие либо возмутительно, либо наводит на самые ужасные мысли.
– Надобно известить полицию, – предложил М. и вызвался сделать это, видя мое состояние.
Сам префект прибыл час спустя, сопровождаемый тремя полицейскими. Я живо описал свои чувства в тот момент, когда, проснувшись при ярком солнечном свете, обнаружил, что жена не ночевала дома. Я был безутешен, я даже предположил, что Шарлотта сбежала с любовником, и эта мысль вызвала нездоровый интерес у полицейских, обменявшихся понимающими взглядами.
– Мы непременно все выясним, – попытался успокоить меня префект. – Она могла ведь уехать к своим родителям в Пасси, и я немедленно направлю туда посыльного.
В Пасси? Это была нелепая идея, и я не стал скрывать от префекта, что подозреваю куда худший исход.
– Все будет хорошо, – повторял префект. – Все будет хорошо.
Я сам вызвался проводить полицейских до ворот сада. Зачем я это сделал? Почему не остался дома? Человек так часто поступает под влиянием минутного порыва, что для объяснения этого нужна особая наука, еще не созданная ничьей фантазией. Как объяснили бы великий Расин или не менее великий Монтескье то обстоятельство, что я повел префекта не по главной аллее, а именно по той, по которой шел сам нынешней ночью, возвращаясь в дом от свежезакопанной могилы? Это было безумие, но я поступил именно так; префект шел рядом со мной, продолжая говорить какие-то слова о необходимости соблюдать спокойствие и надеяться на лучшее.
Мы прошли мимо того места, где земля была чуть более примята, нежели на соседнем участке, и я спокойно ответил префекту, пообещав быть выдержанным – сам Лемонье не сыграл бы лучше.
Я услышал за спиной печальный вздох и обернулся. Там, где я похоронил Шарлотту, земля вспучилась, возник небольшой холмик, и... Ужас сдавил мое горло, выдавив столь жуткий хрип, что префект остановился и повернул ко мне изумленное лицо. Из могильного холмика поднималась серо-зеленая рука, пальцы шевелились, и один из них – указательный – был направлен в мою сторону. Земля продолжала осыпаться, возник уже и локоть, и вот сейчас, я знал это, появится голова, а за ней и все тело. Я не выдержу мертвого взгляда Шарлотты. Я убийца, но я не хочу больше видеть свою жертву!
С громким криком я бросился к могиле и начал присыпать землей торчавшую и извивавшуюся руку.
– Шарлотта! – кричал я. – Оставайся там, где ты есть!
Надо ли говорить, что, когда несколько минут спустя полицейские разрыли могилу и обнаружили труп, префект предъявил мне обвинение в убийстве, и мне ничего не оставалось делать, как признать свою вину? И надо ли говорить о том, что за руку Шарлотты я принял большую коричневую ветку старого дуба, раскачивавшуюся из-за порывов ветра?
Мне осталось жить чуть больше суток. Судья был суров, а приговор справедлив. Я не стал говорить о прекрасной незнакомке на темной парижской улице, о грязном притоне и о трубке с опием. М. был вызван свидетелем, но не потому, что был со мной в ту злосчастную ночь, а потому, что оказался первым, кто видел меня в то не менее злосчастное утро. Мы оба молчали о нашем приключении, и судья так ничего и не узнал о том, что, занося нож над Шарлоттой, я убивал не живую женщину, но Смерть.
М. приходил ко мне в тюрьму. Он чувствовал себя виноватым в том, что наше приключение, так интригующе начавшееся, так ужасно закончилось. Я, как мог, успокоил его и попросил сохранить мою исповедь.
– Когда-нибудь, – сказал я, – сидя у огня с внуками, ругающими поколение отцов и дедов, расскажите им эту историю в назидание. Каждый из нас что-то в жизни совершает впервые: пробует опий или убивает..."

............................................................

Беднягу Гастона повесили, и я надеюсь, что он ушел в мир иной, не держа на меня зла. Я знал, какое действие оказывает опий на такие чувствительные натуры, потому и предложил Гастону приключение, испытанное им впервые в жизни. Пожалуй, я достиг даже большего эффекта, чем ожидал.
Шарлотта давно докучала мне. В последние дни нашей связи она говорила, что жить без меня не может, и непременно признается во всем своему беспечному мужу. Разве у меня, по сути, был иной выход?
Я убил Шарлотту и оставил ничего не соображавшего Гастона у теплого трупа. Я вложил в его руку нож, но мог ли я знать тогда, что опий произведет на несчастного действие столь сокрушительное и возбудит его фантазию столь странным образом?
Впрочем, раздумывая много лет спустя о той ночи, я пришел к выводу, что все видения, так красочно описанные беднягой Гастоном, пронеслись в его мозгу в ту единственную секунду, когда он, очнувшись на рассвете после вызванного опием сна, увидел рану на груди Шарлотты и струйку крови, вытекавшую из ее пробитого кинжалом правого глаза.

В "Независимой газете" сегодня опубликована статья Владимира Покровского "Братья по разуму - в черной дыре" (http://www.ng.ru/science/20...). О работе Вячеслава Докучаева из Института ядерных исследований РАН, где говорится, что внутри черной дыры может быть разумная жизнь. Ничего не имею против. Может. Но смутила фраза: "Жизнь в черной дыре! Воистину физики могут додуматься до вещей, которые и не снились нашим фантастам". С фантастами, пожалуйста, осторожнее. О жизни в черной дыре за полвека много чего фантасты понапридумывали. Особенно - на Западе. Может, автор делал упор на слове "нашим"? Ну так и у "нас" писали. Сошлюсь хоть на свой рассказ "Преодоление" (он же "Космические пиастры"), это 1981 год. Или на своего же Иону Шекета. Да всё бы и ничего, ученые и журналисты, не знакомые с НФ, часто говорят что-нибудь типа "фантастам и не снилось". Но автор статьи в газете - Володя Покровский - сам писатель-фантаст. Неужели он НА САМОМ ДЕЛЕ думает, что фантастам ни за что не придумать то, что открывают ученые?

Многомирие, в котором мы живем, бесконечно многообразно. И выбор "ветки" многомирия, в которой нам жить, - проблема, с которой мы сталкиваемся каждый день, каждую минуту. Как, например, в моем рассказе "Выбери жизнь", опубликованном в февральском номере журнала "Популярная механика":

– Михаил Антонович? – голос был низкий, глубокий, будто виолончель пропела над ухом пару тактов из вступления к его любимой «Элегии» Массне. Богорад обернулся.
Черняева. Главврач клиники. Они беседовали две недели назад, на следующее утро после того, как Максима положили в отдельную палату. «Эта болезнь из тех, – сказала тогда Елена Анатольевна, – что мы лечим без особых затруднений. Надеюсь, первый результат вы увидите дня через три». «Так скоро?» – взволновался он, и Черняева улыбнулась: «Бывает и быстрее, но я стараюсь не обнадеживать».
Вернувшись домой, он долго стоял перед портретом жены, глядя в ее зеленые улыбавшиеся глаза. «Все будет в порядке, – бормотал он, – Макс выздоровеет, вот увидишь, я тебе обещаю».
Обещал он самому себе, прежде всего, но и Жакки, конечно, хотя и знал, что жена его не услышит. С Жакки он разговаривал, как с живой, не потому, что надеялся на ответ. Просто не мог иначе.
– Михаил Антонович, – Черняева осторожно взяла Богорада за локоть. – Пойдемте в мой кабинет, нужно поговорить.
Она вела его по коридору, будто провинившегося ребенка, пальцы у нее оказались цепкими, Богорад и не пытался освободить локоть.
В кабинете сели на диванчик, и Елена Анатольевна положила ладонь ему на колено. Плохой знак. Впрочем, в последнюю неделю все знаки были плохими.
– Вы говорили, – с трудом выдавил Богорад, стараясь не смотреть Черняевой в глаза, – что через несколько дней... а уже...
– Об этом я и хотела вам сказать... Есть результат генетического анализа, – голос звучал издалека, рассеивался, и Богораду казалось, что он слышал не слова, а отдельные звуки, которые в его сознании соединялись в произвольные фразы, не имевшие отношения к реальности. – У Максима, к сожалению, заблокирован ген FLYV-2. Это очень редкое отклонение. Настолько редкое...
– Ген? – повторил Богорад. – При чем здесь ген?
В детской клинике, где Максим лежал прежде, сказали, что патология вызвана психическими причинами, организм должен справится сам, лекарства не помогают, да и нет пока надежного лечения синдрома Корвена-Линда.
– Как называется наша клиника? – мягко спросила Черняева.
– Клиника эвереттической медицины, – пробормотал Богорад.
– Верно, – кивнула она. – Мы не лечим болезни. Мы помогаем пациентам выбрать реальность, в которой они здоровы. Помогаем сделать верный выбор.
– Я знаю, – кивнул Богорад. Конечно, он знал, ему рассказывал Володя. Он мало что понял, а в то, что понял, не очень поверил, но другого выхода не было.
– Послушайте, – с неожиданной страстью произнесла Черняева, и он увидел близко-близко ее глаза со слезинками в уголках. – У вас замечательный мальчик, и он справился бы. С такими синдромами организм обычно справляется... с нашей помощью, конечно. Однако...
Она замолчала, подыскивая слова или давая время Богораду осознать и принять уже сказанное.
– Я не понимаю, – упрямо повторил он. – Эта болезнь – генетическая?
– Нет, – покачала головой Черняева. – FLYV-2 – ген, отвечающий за способность мозга создавать разумно осознаваемую реальность. Говоря по-простому: за способность делать самостоятельный выбор. Неважно – подсознательный или нет. Человек, у которого заблокировано действие этого гена, не может выбирать себе судьбу. Она предрешена. Выбора у него нет. И если что-то с ним происходит, он не в состоянии это изменить.
– О чем вы говорите? – Богорад не мог скрыть раздражения. Врачи. Самое прогрессивное направление в медицине, как они утверждают. Не смогли справиться – ни в детской клинике, ни здесь, и теперь ищут причину. – Максим не способен принимать решения? Он прекрасно учится, он хороший спортсмен, в прошлом году спас в Гурзуфе девочку, она тонула, и он бросился в воду! Кто-то ему приказал? Кто-то за него решил это сделать?
– Он не мог поступить иначе, – мягко перебила Богорада врач. – Такой была линия его жизни.
– О чем вы говорите? – вскричал Богорад и отодвинулся на противоположный край дивана.
– Скажите, Михаил Антонович... Максим часто совершал поступки, о которых потом говорил: «я не хотел, так получилось»?
– Ребенок. Все дети так говорят, когда поступают плохо.
– Значит, да, – кивнула Черняева. – Это признак... Послушайте, Михаил Антонович... Попробую объяснить.
– Не надо мне объяснять, – Богорад приложил ладони к щекам, постарался успокоиться. – Мне вашу клинику рекомендовал Владимир Павлович. Колюжный, да. Так что я знаю о гене ветвления. Я только представить не мог, что именно мой сын...
– Очень редкое отклонение, – с сожалением произнесла Черняева. – Может, на всей земле есть два-три десятка человек с подобной генетической аномалией. Они живут так, будто на самом деле существует карма, предназначение, рок. Будь Максим обычным ребенком, проблем не было бы. Мы поработали бы с его психикой, организм стал бы бороться с болезнью и победил бы. Максим постепенно переместился бы в ту ветвь многомирия, где он здоров.
Богорад поднялся.
– Не нужно рассказывать, что было бы, если... – пробормотал он через силу.
Он хотел побыть один.

* * *
Миша и Володя дружили с детства. С третьего класса, когда на перемене Миша случайно заехал по скуле бежавшему по коридору Володе. Они подрались, а потом помирились и задружились на всю жизнь. Много лет спустя Миша Богорад выучился на программиста, а Володя Колюжный пошел в биофизику и увлекся странной в то время и еще не многими признанной наукой эвереттикой, как это называлось в России, а на Западе – многомировой интерпретацией квантовой теории.
– Вселенная, – объяснял он другу, – единая квантовая система. Каждый ее элемент – от мельчайших суперструн до скоплений галактик – описывается волновой функцией, а каждое взаимодействие – уравнением Шредингера. Уравнение имеет множество решений, значит, и итогов любого квантового взаимодействия должно быть множество. Но мы-то видим мир, в котором живем. Он единственный, других нет, верно? Долгое время физики были уверены, что в природе действительно реализуется единственное решение уравнения Шредингера, а остальные, как говорят, коллапсируют, перестают существовать. Но, видишь ли, природа выбирать не может. Как с электроном и позитроном. Дирак тоже решал квантовые уравнения и получил, что у элементарной частицы с массой электрона должно быть два возможных значения заряда – отрицательный и положительный. Отрицательный – это электрон. А положительный? Такого нет, говорили ему коллеги, это решение, хотя и верно математически, не существует в природе. Дирак стоял на своем, и был открыт позитрон. То же самое с любыми процессами. Реализуются все решения, но каждое – в своей вселенной. Одно – в нашей, и наш мир единственный для нас. Другое решение создает другой вариант мироздания...
– Параллельный мир? – кивнул Миша.
– Не совсем. В параллельном мире, придуманном фантастами, может произойти что угодно по воле автора. Нет, нет. Реальное многомирие – как ветви, растущие на огромном дереве. Ствол – наш единственный квантовый мир, Вселенная. Но каждое решение, которое мы принимаем, каждый выбор, который мы делаем, создает на этом стволе новые ветви. Ты решаешь перейти улицу на красный свет, и возникает ветвь мироздания, где ты так и поступаешь. Одновременно возникает ветвь, где ты принимаешь противоположное решение и остаешься стоять на тротуаре.
– Я могу перейти из одной ветви в другую?
– Мы постоянно это делаем, принимая решения!
– Есть ветви, где мы с тобой после той драки так и не помирились?
– Конечно. Там мы, скорее всего, не знакомы, и, может, я сейчас не занимаюсь биофизикой, а ты – программированием.
– Парадоксы, – Миша не верил в то, о чем толковал друг. Он слышал краем уха на семинаре, как гипотезу о многомирии кто-то назвал фричеством, паранаукой. Он не хотел спорить с Володей, тем более, что аргументов у него не было.
Года через два после памятного разговора Володя неожиданно занялся генетикой. Они тогда жили в разных странах – Миша по контракту работал в Калифорнии, Володя оставался в Москве, – и связь почти не поддерживали. Из Интернета Миша узнавал: Колюжный опубликовал в «Nature» статью, в которой доказывал, что способность человека принимать то или иное решение может иметь генетические ограничения. В едином квантовом мире существуют все возможные ветви на дереве мироздания. Но в классических мирах, создаваемых нашим собственным разумом, может случиться так, что реализуется единственное решение. Тогда можно говорить о карме, судьбе, роке – ничего нельзя изменить, все предначертано. Колюжный, впрочем, так и не ответил на вопрос: при каких условиях это происходит.
Задачу решили три года спустя генетики из Бостона: выделили у человека ген FLYV-2, отвечающий за процессы принятия решений. При нормальной работе гена у человека есть свобода воли, свобода оказаться на выбранной им самим ветви многомирия. При бездействующем гене FLYV-2 выбора нет. Биохимический механизм блокирует альтернативы – не дает развиться сложному молекулярному переходному состоянию, которое и совершает выбор у «нормального человека». Математически это означает: решения уравнений Шредингера коллапсируют, как предсказывала обычная квантовая физика. Кроме единственного – этим решением и определяется судьба человека, не изменяемая от рождения до смерти.
Миша женился – в Лос-Анджелесе познакомился с Жаклин, аспиранткой из Франции. У них родился сын, назвали Максимом. Контракт закончился, Жакки тоже завершила работу, и после защиты Богорады собирались поехать в Сан-Хосе, намечался интересный контракт. Все оборвалось январским днем, когда, катаясь на лыжах, Жакки подвернула ногу. Всего лишь. Но она свернула с колеи, выкатилась на крутой склон, не смогла остановиться...
Вспоминать тот день Михаил не хотел, а забыть не мог. Вернулся с Максимом в Москву, к родителям, не мог оставаться в Америке, хотя, наверно, в какой-то ветви поступил именно так. И может, даже не жалел об этом.
Работу Богорад нашел легко – хорошие программисты и дома ценились. А с женщинами у него не получалось. В каждой он видел Жакки, от каждой хотел, чтобы она была похожа на Жакки – если не внешне, то поведением, мыслями... Жили с Максимом вдвоем, и все у них было в порядке. Пока не...
Синдром Корвена-Линда.

* * *
– Вот оно что... – пробормотал Владимир. Он слушал друга, расхаживая по комнате из угла в угол. Володина неспособность усидеть на месте хотя бы минуту раздражала Богорада с детства. Колюжного в школе считали гиперактивным и как-то послали на освидетельствование к детскому психиатру, но та сказала: «Хороший мальчик, неусидчивый, но с возрастом остепенится, поверьте». С возрастом Володя действительно остепенился, но менее подвижным не стал.
– Ты тоже считаешь, что ничего сделать нельзя? – спросил Богорад.
Колюжный опустился в кресло, обхватил обеими руками подлокотники, будто только так и мог удержать себя на месте:
– Понимаешь... – слова давались ему с трудом, он не хотел говорить то, что нужно было сказать, а сказать то, что хотел, – не мог. – Выявлено четыре случая, когда ген принятия решений у человека не работает. Вообще-то три, Максим – четвертый. Конечно, генетические карты, и особенно на участке гена FLYV-2, делают далеко не для всех больных, наверняка в мире живут сотни или тысячи, а может, десятки тысяч людей с такими же генетическими отклонениями. Они не могут, как и Максим, выбирать себе судьбу, их жизнь определена, как железнодорожная колея. Многие доживают до старости... это ведь...
– Кому как повезет, – закончил Богорад. – Кому что на роду написано.
– Примерно. Если ген FLYV-2 нормально функционирует, человек всегда... ну, в большинстве случаев принимает верное решение, оптимальное для себя. Многие болезни человек способен победить, организуя силы собственного организма – попросту говоря, принимая верные решения и перемещаясь постепенно в ту ветвь многомирия, где он здоров. А если...
– Я понял, – перебил друга Богорад. – Но если ты знаешь, в чем патология этого гена... Знаешь?
– Да, – кивнул Колюжный. – То есть... я сам, ты понимаешь, этим не занимаюсь, но когда мне позвонила Елена Анатольевна...
– Она тебе звонила?
– Да... – скрывая взгляд, пробормотал Владимир. – Сразу после твоего ухода. Я посмотрел генетическую карту... Что тебе сказать...
– Правду, – отрубил Богорад. Он хотел услышать: «Все будет в порядке, у доктора Черняевой не случалось ни одного поражения». Когда, по совету Володи, Богорад отвозил сына в клинику эвереттической медицины, он точно знал, что услышит именно эти слова, и что не пройдет и месяца... обычный срок лечения такого рода болезней...
– Выявить аномалию гена – десятая часть проблемы, – сказал Владимир. – Синтезировать вакцину – совсем другое. Годы анализов, испытаний...
– Пусть испытают на Максиме!
Колюжный покачал головой.
– Ты плохо представляешь себе генетические исследования...
– Значит, – поднялся Богорад, – ты тоже уверен, что сделать ничего нельзя?
– Есть только одна возможность, – вздохнул Колюжный. – Поверь, других действительно не существует.
Он помолчал минуту, Богорад ждал, для него время остановилось, друг мог молчать час, день, год... это не имело значения. «Есть только миг»...
– Эвереттическая медицина, – сказал Владимир медленно, подбирая слова, – не лечит болезни, ты знаешь. Врач помогает пациенту выбрать в многомирии ветвь, где он здоров. Иными словами – помогает пациенту принять правильное решение. Как говорили раньше – заставить собственный организм победить болезнь. Так это понимали. Сейчас мы знаем, что происходит на самом деле.
«Зачем он говорит это? – думал Богорад. – Слова, слова...»
– Врач не просто помогает... – бубнил Колюжный. – Врач и сам обладает свободой выбора, он и свою реальность меняет каждое мгновение, выбирая оптимальную для себя – и, следовательно, для больного, потому что их судьбы взаимозависимы. Оба они бродят по ветвям многомирия, выбирая нужную, оба...
«Зачем он говорит это, я и так знаю, читал, что это меняет...»
– Понимаешь... – Костинский сделал еще одну долгую паузу, и Богорад понял, что сейчас будут сказаны слова, способные, наконец, дать или окончательно убить надежду. – Изменить реальность человека, не способного принимать самостоятельные решения, может только другой человек, имеющий такое же генетическое отклонение. Оба не способны менять собственные судьбы. Но на судьбу таких же, как они, повлиять могут. Меняется при этом и их судьба, конечно. Процесс симметричный, поскольку симметричны решения уравнений Шредингера. Эта особенность связана с граничными условиями решений, когда, после коллапса всех прочих...
– Не понимаю, – пробормотал Богорад,
– Понимаешь. Ты же читал мою «Медицину в квантовом мире».
– Не понимаю...
– Предположим, есть два человека с не работающим геном FLYV-2, – терпеливо объяснил Владимир. – Судьбы обоих жестко заданы в мире, где все остальные могут ветвить реальность по своему желанию. Но друг относительно друга они...
– Понял, – вскинулся Богорад. – Изменение точки отсчета. Два поезда движутся одинаково относительно окружающего пространства и неподвижны друг относительно друга. Я могу перейти из одного поезда в другой, но на ближайшей стрелке поезда разъедутся по разным путям, и судьба моя изменится – вместо Саратова, обозначенного в моем билете-карме, я окажусь на вокзале «Норд» в Париже...
– Не очень верная аналогия, – поморщился Владимир, – но пусть так.
– Ты говорил, что есть еще трое с таким же генетическим отклонением, как у Максима. Значит, кто-то из них мог бы...
– Я не сказал, что есть, – с сожалением произнес Владимир. – Я сказал «были». Все трое...
– О господи... – выдохнул Богорад.
– Том Арисон погиб в возрасте восьми лет. Огюст Арлен... ему было тридцать два. И Ако Ишикава... дожил до шестидесяти, ему повезло больше.
– От чего он умер? – не удержался от вопроса Богорад.
– Простуда плюс не очень опасные осложнения. Никто не ожидал, что организм не сможет бороться. Сначала решили, что Ишикава был ВИЧ-инфицирован... нет, не был. Просто... такая у него была судьба. Аномалию FLYV-2 обнаружили, когда...
– Значит, – Богорада не интересовали детали жизни и смерти не известного ему японца, – сделать ничего нельзя?
Владимир хотел что-то сказать, но только покачал головой.
– Я понял, – Богорад встал и пошел к двери. Уже повернув ручку, услышал.
– Есть пятый человек, не способный изменить свою судьбу.
Богорад медленно обернулся. Владимир пристально разглядывал свои пальцы, поднеся ладони к глазам, будто хотел отгородиться от мира.
– Доктор Черняева, – пробормотал он. – У нее... Естественно, себе она составила генетическую карту, и...
– Почему же она ни слова мне не сказала? – Богорад не был способен возмутиться, спросил равнодушно, но вспомнил, каким странным взглядом смотрела на него Елена Анатольевна... он тогда подумал...
– Потому что, вмешиваясь в судьбу твоего сына, – жестко произнес Колюжный, – она меняет и свою реальность. И, не умея ею управлять, может выбрать худший вариант судьбы. Как сказали бы индуисты: портит свою карму. Понимаешь? Максима твоего она спасет, да. А сама... Не заметит, например, машину, вывернувшую из-за угла.
– Если ее судьба предопределена...
– Ты не понимаешь! Одно дело – предопределение. Совсем другое – сознательный выбор не оптимального варианта. Машина выворачивает из-за угла... ты выбираешь ветвь мироздания, в которой отскакиваешь на тротуар, и машина проносится мимо. А она выберет ветвь, в которой сделает шаг вперед и попадет под колеса. Чувствуешь разницу?
– Нет, – упрямо сказал Богорад. – Она не может изменить свою судьбу, если ген FLYV-2 у нее блокирован. Верно? И если, как ты говоришь, у нее на роду написано – вылечить Максима...
– Вот именно, – голос Владимира стал неожиданно спокойным. – Не может. Она все знает, Миша, все понимает. И если говорит, что сделать ничего нельзя, значит, судьба... Сама она не может пойти против собственной судьбы, понимаешь?
– Ты хочешь сказать... – с неожиданным прозрением пробормотал Богорад.
– Не хотел говорить, но... Выбрать можешь ты.
– Я...
– Не хотел говорить... – бормотал Колюжный. – Не должен был. Кто я такой, чтобы выбирать... Я знаю Лену десять лет. Замечательная женщина. Мы хотели пожениться... то есть, я хотел, а она... не судьба, в общем. Я знаю: она меня любила... хотела за меня... точно хотела, уверен... но судьба... она не могла, понимаешь, не могла, у нее не получалось сказать «да»... все время что-то мешало... я тогда понял, какой это кошмар, когда хочешь сделать одно, а делаешь другое, потому что такая у тебя карма... предназначение... Ген, черт бы его...
– Ты думаешь, что я...
– Что ты заладил: «ты думаешь, ты думаешь»! – вспылил Владимир. – Сам прекрасно понимаешь. Решение зависит не от нее, а от тебя.
– От тебя, – механически повторил Богорад, но Владимир понял его по-своему.
– От меня, да! Я должен был решить – сказать тебе или нет. Я сказал. Теперь решаешь ты.
– Что... я...
– Все очень просто, Миша, – неожиданно спокойным, даже отрешенным тоном произнес Владимир. – Ты можешь пойти к Лене и сказать: «Я знаю, что только вы способны изменить судьбу сына, но не делаете этого». А можешь не пойти. И тогда...
– Максим умрет, – уточнил Богорад.
Владимир промолчал.
– А если пойду и скажу... Моего сына твоя Лена спасет, а судьба ее изменится. Может, она согласиться выйти за тебя, а? И если опять ответит «нет», ты уже не сможешь тешить себя иллюзией, что такая у нее карма.
– Уходи, – сквозь зубы сказал Колюжный.
Богорад открыл дверь и остановился на пороге. На лестничной клетке было темно, светилась красным только лампочка на шахте лифта, будто глаз маленького циклопа. Или далекая планета Марс, на которую он любил смотреть в детстве. Он мог выбрать астрономию, ему нравилось разглядывать карты созвездий, читать популярные книжки о звездах и галактиках. Выбрал кибернетику – это было практичнее и сулило хорошие заработки. Разве он жалел о своем выборе?
Красный глазок подмигнул, и Богорад сказал в темноту, зная, что Владимир услышит:
– Ты просто побоялся выбора. Ты сам мог сказать Елене Анатольевне то, что сваливаешь теперь на меня. Ты не сказал. А я скажу. У меня на самом деле нет выбора – сын или врач.
Он не договорил. Красный глазок звал его, но Богорад начал спускаться по лестнице. Свет почему-то не горел, и легко было оступиться. Как в жизни.

* * *
– Здравствуйте, Елена Анатольевна.
– Михаил Антонович... Доброе утро. То есть...
– Не очень доброе?
– Вообще-то... Проходите, пожалуйста, я хочу вам сказать несколько слов.
– Максим... ему стало хуже?
– Садитесь... да, можно сюда. Нет, вашему сыну сегодня лучше. Значительно лучше. Я бы даже сказала: его организм, наконец, начал бороться с болезнью. То, чего мы добивались.
– Он...
– Надеюсь, да. У нас замечательные психотерапевты, и теперь...
– Значит, его судьба в том, чтобы...
– Судьба... да, наверно. Можно считать так.
– Спасибо, доктор.
– За что, Михаил Антонович? Вы понимаете, я тут ни при чем.
– Вы говорите, что Максим сам сумел, наконец...
– Я этого не сказала.
– Вам звонил Володя? – догадался Богорад.
Черняева подняла на него измученный взгляд. «Она всю ночь не спала, – понял Богорад. – Она не хотела. Она впервые в жизни делала выбор сама и понимала, что это значит»...
– Спасибо, – повторил он.

* * *
Максим спал. Богорад присел у изголовья и смотрел, как во сне менялось у сына выражение лица. Что-то снилось ему... сейчас хорошее, и он улыбнулся... а сейчас тень набежала...
Он достал из кармана мобильный телефон. Хотел позвонить раньше, но не знал что сказать. Он и теперь не знал.
– Ты с ней говорил.
Владимир долго молчал, и Богорад подумал, что так и не услышит ответа.
– Помнишь нашу первую драку? – голос в трубке было трудно узнать, похоже было, что принадлежал он глубокому старику. – Мы потом сидели на лавочке и вытирали друг другу носы и слезы.
– Да... Ты сказал ей...
– Не твое дело! Ты понимаешь, что теперь она не сможет лечить? Она изменила свою судьбу.
– Вы, наконец, поженитесь.
– Не знаю. А если... Она никогда не простит мне, что я сделал выбор за нее.
– Она не могла сама...
– А я не должен был.
– Ты хотел, чтобы выбор сделал я.
Молчание и на этот раз продолжалось очень долго. Всю жизнь.
– Каждый должен сам выбирать судьбу, – сказал, наконец, Владимир.
Максим открыл глаза и, увидев отца, приподнялся на локте.
– Прости, – сказал Богорад.
Он сам не знал, к кому обращался. К другу? К врачу? Или к сыну?

Вот фотография места, название которого известно каждому. Но мало кто знает, как это место выглядит на самом деле.
Что это?

Статья не новая, но разговор о "всем сущем" и о бесконечности актуален - возможно, даже интересен. Итак:

Все сущее



Любая человеческая цивилизация в процессе развития переходит от простых умозаключений к сложным, от простого счета чисел на пальцах до осознания того, что могут существовать не три обезьяны, мешающие спать по ночам, а тысяча, причем всех их можно сосчитать и даже дать каждой имена, если, конечно, хватит терпения.
Миллион - слишком много для относительно примитивных человеческих обществ, но со временем математики вводят в обиход не только единицу с шестью нулями (если счет происходит в десятичной системе счисления - впрочем, свой миллион есть и в двоичной системе, и в тридцатиричной, и в любой другой), но и единицу с сотней нулей или даже миллионом, хотя в природе еще не обнаружены реальные объекты, число которых измерялось бы единицей с миллионом нулей.
А дальше - бесконечность, и о ней сегодня мы попробуем порассуждать с нашей ограниченной точки зрения.

* * *
Несколько десятилетий назад в советской научной литературе принято было утверждать, что Вселенная бесконечна в пространстве и времени. Студенты философских факультетов принимали это утверждение на веру точно так же, как студенты-богословы на веру принимали противоположное утверждение о том, что мир ограничен и был создан Богом в не таком уж от нас отдаленном прошлом. Бесконечность Вселенной представлялась многим (в том числе и космологам) неисчислимым скоплением галактик, звезд, планет, туманностей, электромагнитного и других видов излучений, а также разного другого космического мусора.
После того, как российский математик Александр Фридман, а затем бельгийский богослов и физик Франсуа Леметр создали концепцию расширяющейся Вселенной и концепция эта стала частью научного мировоззрения, проблема бесконечности мироздания перешла на иной - не философский, а физический - уровень изучения. Определяющим критерием стала плотность материи (вещества и всех видов полей) в возникшей миллиарды лет назад Вселенной - если плотность эта достаточно велика (конкретное число не имеет значения, важна постановка вопроса в принципе), то силы гравитации во Вселенной таковы, что способны не только замедлить продолжающееся расширение, не только затем остановить его, но и впоследствии сжать Вселенную, собрать материю вновь в ту самую точку-сингулярность, где она пребывала в странном неизученном состоянии миллиарды лет назад. А потом...
Потом, вероятно, вновь произошел бы такой же бу-у-м - Большой взрыв - и Вселенная повторила бы с какими-то вариациями многомиллиардолетний путь своего развития. Каждый цикл во времени конечен, но число таких циклов должно быть бесконечным в материальной картине мира, причем все бесконечно рождающиеся и умирающие Вселенные отличаются друг от друга лишь в том случае, если в момент Большого взрыва формируются различные по характеру законы природы и мировые постоянные. В одной Вселенной скорость света может оказаться равной миллиону километров в секунду, в следующей - пяти километрам в час и так далее; понятно, что условия существования и развития материи в таких Вселенных будут принципиально отличаться друг от друга, что никак, однако, не скажется на нашем главном допущении - все последовательные Вселенные, конечные в пространстве-времени, являются звеньями единой бесконечной во времени цепи мирозданий.
Бесконечное число циклов развития материи уже миновало и бесконечное число циклов еще предстоит в так называемой "закрытой" модели Вселенной. Антропный принцип утверждает, что законы природы в момент Большого взрыва сформировались таким образом, чтобы в нашей Вселенной было возможно зарождение человеческого разума. Ведь достаточно малейшего отклонения физических постоянных (постоянной Планка, например, или постоянной тонкой структуры) от известных ныне значений, и в такой Вселенной невозможным становится появление не только человека, но вообще чего бы то ни было, состоящего из органических веществ.
В закрытой модели Вселенной антропный принцип, вообще говоря, парадоксом не является - да, наше мироздание именно таково, но это не значит, что нам просто дико повезло и Вселенная оказалась такой, какая нам нужна: ведь в бесконечной череде предшествовавших миров человечество не появлялось и развитие происходило без наблюдателей (или с наблюдателями, похожими на нас не больше, чем соломенная шляпка на нейтронную звезду).
Получается, что мироздание может быть бесконечным либо в пространстве, либо во времени - но не во всех четырех координатах сразу. Действительно, если плотность материи (включая, естественно, невидимую, "темную") недостаточна и Вселенной предстоит бесконечно расширяться в пространстве, то во времени она имела начало - момент Большого взрыва, единственный и неповторимый. Ось времени в таком случае ограничена с одного конца и, значит, не бесконечна.
Если Вселенная ограничена в пространстве, то она испытывает бесконечное число циклов расширений-сжатий, и, следовательно, не имеет ни начала, ни конца на оси времени.
Вроде бы в наших рассуждениях о типах бесконечности во Вселенной нет формальных изъянов, но, тем не менее, эти рассуждения неверны в принципе, и истинными физическими бесконечностями в них даже не пахнет.

* * *
Почему? Все очень просто. Задам встречное "почему": почему, собственно, рассуждая о Вселенной, мы предполагаем, что это явление природы присутствует в единственном числе? Почему, рассуждая о Большом взрыве, мы предполагаем, что результатом этого физического процесса стало рождение одной-единственной Вселенной, а не бесконечно большого их количества? Почему, рассуждая об эволюции Вселенной, мы молчаливо предполагаем, что развитие происходит в одном-единственном направлении, а не в бесконечно большом количестве независимых друг от друга направлений, порождающих, соответственно, бесконечно большое число мирозданий?
В космологии популярна нынче инфляционная теория Большого взрыва. Идею предложил независимо друг от друга Старобинский и Муханов, и, согласно этой идее, в первые микросекунды после Большого взрыва мироздание было похоже на стремительно раздувающийся мыльный пузырь, но не один, а, как это часто бывает с мыльными пузырями, состоящий из множества (в принципе - бесконечного числа!) мелких пузырей, причем каждый пузырек расширялся по-своему, поскольку в каждом были чуть (или не чуть) иные плотности, температуры, давления. И физические законы тоже чуть (или не чуть) отличались. В результате возникла и та Вселенная, в которой мы живем - одна из множества (в принцине - бесконечного числа!) вселенных, образовавшихся тогда.
Все эти вселенные отделены друг от друга "линиями горизонта", а потому и не наблюдаемы, но, в принципе, возможно перекрытие пузырей и проникновение материальных носителей из одной вселенной в другую, и соответственно, возможны природные катастрофы, связанные с тем, что в одной вселенной начинают действовать физические законы, возникшие в другой вселенной.

* * *
Мироздание, состоящее из бесконечного числа вселенных, долгое время оставалось вне рассмотрения физической науки - даже фантасты, которые любят "создавать" и описывать миры, о бесконечном числе вселенных не писали: бесконечность любого рода остается вне пределов литературной фантазии, как долгое время оставалась вне пределов физики.
В результате развития инфляционной космологической модели Вселенная, в которой мы живем, начала представляться ничем не выделенной единицей в бесконечном числе вселенных, возникших в результате Большого взрыва. По-английски Вселенная - Universe, и потому логично было назвать мироздание, состоящее из бесконечного числа вселенных, словом Multiverse. В научный обиход этот термин ввел два десятка лет назад американский физик Дэвид Дойч, специалист по квантовой физике, один из создателей идеи квантовых компьютеров. Будем и мы, за неимением пока русского эквивалента, называть бесконечное по числу входящих в него вселенных мироздание Мультиверсом - или Мультиверсумом, на латинский манер.

* * *
В рамках Мультиверса антропный принцип также не является парадоксом: в бесконечном числе вселенных - составляющих Мультиверса - могли возникнуть (и наверняка возникли) бесконечное число вариантов тех или иных законов природы, и потому бесконечное число вселенных не содержат разумной (и вообще никакой) жизни. Кстати, бесконечное же число вселенных разумную жизнь все-таки содержат, но это бесконечное число наверняка бесконечно меньше первого, поскольку, как мы уже знаем, вероятность реализации необходимых для рождения жизни законов природы чрезвычайно мала!
В этом рассуждении тоже нет парадокса по той простой причине, что бесконечное число - вовсе не одно-единственное, бесконечных чисел бесконечное множество, и сами бесконечности лишь незадумчивому взгляду представляются чем-то однородным.
Бесконечности могут быть самыми разными. Бесконечность натуральных чисел бесконечно "слабее" бесконечности чисел дробных. А бесконечность иррациональных чисел бесконечно "сильнее" бесконечности дробных чисел. И это понятно - мы знаем, что, начав с единицы, можно считать хоть до миллиарда, хоть до септильона, хоть до этой самой бесконечности. Но между единицей и двойкой всегда можно вставить бесконечное число дробных чисел - и эта новая бесконечность окажется куда "бесконечнее" первой, верно? А между рациональными дробными числами можно вставить бесконечное количество чисел иррациональных, которые никакими конечными дробями не выражаются... И такая бесконечность окажется еще более бесконечной!

* * *
Впрочем, формально о чем-нибудь рассуждая, можно прийти к правильным вроде бы выводам, но не имеющим все-таки никакого отношения к реальности. Бесконечное множество вселенных, составляющих Мультиверс, - допустим, все так и есть в природе, но при чем здесь наша единственная и неповторимая действительность?
Об этом я уже говорил: на самом деле мы живем не в единственной и неповторимой Вселенной, нет, мы живем в одной из вселенных Мультиверса, и, вообще говоря, совершенно неважно, какова плотность материи в нашей Вселенной - на судьбах бесконечного числа других вселенных, входящих в Мультиверс, это не сказывается никак. Среди других вселенных есть замкнутые, открытые, расширяющиеся, сжимающиеся, стационарные, возникшие в результате Большого взрыва и без него, бесконечные в пространстве и конечные во времени, а также наоборот - конечные в пространстве, но существующие вечно... И даже более того - вселенные, где материя не обладает такими атрибутами, как пространство и время. И еще - вселенные, состоящие вовсе не из материи, а из какой-то иной субстанции, материей в нашем определении не являющейся. И в такой вселенной уж наверняка нет ни пространства, ни времени, она существует в каких-то не познанных нами пока измерениях и развивается в пределах физических законов, о которых мы не имеем ни малейшего представления.

* * *
Идея Мультиверсума пришла в физику относительно недавно. Для того, чтобы теоретики отнеслись к ней вполне серьезно, понадобилось лет сорок - не так много для древней науки. Основу для будущих работ в области Мультиверсума заложил в 1956 году американский физик Хью Эверетт-мл., защитивший докторскую диссертацию на весьма, вроде бы, специфическую тему о ветвлении волновых функций. Хью Эверетт произвел в физике революцию, заявив о том, что "свободы воли и права выбора у элементарной частицы действительно нет, а это означает, что в каждый момент времени совершаются не одно, а два или больше действий, допускаемых решениями волновых уравнений, и мироздание расщепляется на две или больше новых составляющих".
Иными словами: если в каком-то физическом процессе возможны не один, а два или несколько вариантов развития, то осуществляются в реальности все варианты без исключения. Но мы-то наблюдаем какой-то один вариант! Верно. Просто другие варианты осуществляются в ДРУГОЙ вселенной. Каждый момент времени наша Вселенная расщепляется, а поскольку событий каждое мгновение происходит великое (в принципе - бесконечное) множество, то и расщепляется наш мир на великое (бесконечное!) множество почти неотличимых копий, каждая из которых развивается своим собственным путем. И потому на самом деле существует не одна Вселенная - та, что представлена нашему взору и сознанию, - а великое множество вселенных.
В статье "Разветвленное древо времени" речь шла лишь об одном, хотя и очень важном, следствии эвереттизма - возможности существования многочисленных "параллельных" вселенных, возникших в результате ветвления нашей Вселенной, и о том, что в этих эвереттовских вселенных оказываются выполнены все предсказания всех наших пророков, а также осуществлены все события, которые в нашем мире не произошли.
Работы Эверетта с трудом пробивали дорогу в "ортодоксальной" физике даже несмотря на то, что признаны были такими корифеями физической науки, как Джон Уилер, сам создавший в физике немало парадоксальных гипотез. Идея Мультиверсума, развиваемая сейчас в работах Дэвида Дойча и его последователей, является следствием идей Эверетта - следствием идеи бесконечного ветвления физического мироздания.

* * *
Любопытных закоулков у Мультиверса бесконечное количество. Кстати, если я говорю, что "осуществляется все, что не противоречит законам природы", то это верно должно быть в самом общем смысле - например: может осуществиться и то, что ИЗВЕСТНЫМ НАМ законам природы ПРОТИВОРЕЧИТ. Действительно, поскольку ветвление началось не сто лет назад и даже не миллиард, а существовало столько же времени, сколько существует Вселенная, то на самой ранней стадии ее развития или даже в момент Большого взрыва, когда лишь формировались законы нашего мира, происходили ветвления, при которых возникали ДРУГИЕ физические законы и развивались, соответственно, принципиально другие вселенные. В них-то наверняка сейчас осуществляется то, что противоречит НАШИМ законам природы.
Идея Мультиверса, идея существования бесконечного числа вселенных, где реализуется бесконечное число совершенно для нас непредставимых физических законов, заставляет по-новому взглянуть не только на наш обыденный мир, заполненный звездами, галактиками, газом, пылью и людьми, рассуждающими о природе. По-новому, в принципе, должна быть представлена и идея высшей созидающей силы - идея всемогущего и всеведущего Бога-Творца.

* * *
Недавно в руки мне попалась любопытная книга "Великие мыслители о великих вопросах" (Москва, "Гранд", 2000), где два десятка известных современных физиков и философов обсуждают проблему бытия Бога. Обсуждается создание Им ОДНОЙ Вселенной и на многих страницах разъясняется, почему Он создал именно такую Вселенную.
Я не собираюсь сейчас обсуждать проблему происхождения нашей Вселенной и существования Бога: вера в Него, как и вера в Его отсутствие - сугубо личное дело каждого читателя. Но давайте на некоторое время встанем на ту точку зрения, что Бог действительно существует, и зададим себе вопрос, который логически следует из идеи Мультиверса.
Почему-то никому из ученых, посвятивших жизнь изучению, в частности, теологических аспектов философии, этот вопрос не приходит в голову: если Он действительно всемогущ, то почему создал одну Вселенную, а не БЕСКОНЕЧНОЕ их количество во всех мыслимых и немыслимых (для нас) разнообразиях?
И более того: если вселенных бесконечное множество и бесконечно велико их разнообразие, то не логично ли предположить, что у каждой из этих составляющих Мультиверса мог быть свой Творец - причем в каждом случае всемогущий и всеведущий?
Точка зрения логичная, но абсолютно неприемлемая для верующего. Проблема в том, что человек обычно не в состоянии оперировать с бесконечностями - а уж тем более, оперировать правильно, не впадая в противоречия и в помутнение сознания. Говорят, что Бог всемогущ и всеведущ, и уже эти две простые бесконечности приводят верующего в состояние окончательного экстаза. Философы - теисты и атеисты - эту проблему, конечно, обсуждают, но и у них бесконечности полны противоречий, в чем легко убедиться, ознакомившись с ответами двух десятков современных мыслителей, религиозных и светских, на вопросы о бытии Бога и бессмертии души.
"Доказательства" бытия Бога сводятся к тому, что Он не может не существовать, поскольку мир бесконечно сложен, и значит, создать его могло лишь бесконечно могучее существо. Но вот что поразительно: признавая всемогущество Бога, авторы ответов (не только современные - в прошлые века было, естественно, то же самое) сами же это всемогущество ограничивают логическими рамками.
Вот что пишет, например, Ричард Суинберн, профессор философии и христианской религии Оксфордского университета, один из ведущих современных представителей рационального теизма:
"Я думаю, что различные изначальные качества, которые делают Бога тем, что Он есть, в действительности сводятся к трем вещам: (1) - Он всемогущ, то есть нет пределов тому, что Он может сделать, КРОМЕ (выделено мной - П.А.) пределов, положенных логикой; (2) Он абсолютно мудр и всезнающ - нет пределов тому, что Он знает, КРОМЕ (выделено мной - П.А.) пределов, положенных логикой; (3) Он абсолютно свободен - то есть никакое внешнее воздействие не может повлиять на Его выбор".
Похоже, что даже самые продвинутые ученые не могут или не хотят принимать бесконечность Мультиверса действительно бесконечно сложной и разнообразной - в том числе бесконечно разнообразной в логических системах, среди которых есть и такие, которые представляются нашему разуму совершенно безумными и неосуществимыми. Для нас - да, а для Него?.
Если речь идет о всемогуществе, то любое, пусть чисто логическое, ограничение лишает Бога этого главного качества. То же можно сказать и о всеведении. Всеведение совместимо со всемогуществом, если Он позволяет осуществиться ВСЕМ явлениям и поступкам, совместимым с Им же созданными законами природы. И Он, конечно, знает все, поскольку ВСЕ осуществляется.
Но тогда возникает противоречие с законами природы. Он создал такие законы, но ведь Он может ВСЕ, значит, может создать и вселенные с другими законами! Почему же Он создал ОДНУ? Почему мы ограничиваем Его деятельность только своей Вселенной, даже не обсуждая, что всемогущее существо могло (а если могло, то за бесконечное время и осуществило!) создать бесконечное число разных вселенных с бесконечным же числом разных физических законов. И с бесконечным числом бесконечно разнообразных разумных видов.
Если уж начать оперировать бесконечными понятиями - а верующие ими таки оперируют, называя Бога всемогущим и всеведущим, - то нужно идти до конца (до бесконечности!), и говорить о бесконечном числе бесконечно разнообразных вселенных, где возникло бесконечное число разумов (и бесконечное число вселенных, где разум не возник), и где осуществляются ВСЕ физические явления: если в данной вселенной не происходит то, что противоречит ее законам, то в другой вселенной законы природы другие, и там ЭТО все-таки происходит.
И поскольку все бесконечно разнообразно, то почему Бог должен быть ОДИН? Почему не предположить, что и число всемогущих и всезнающих богов тоже бесконечно, причем это вовсе не означает, что все они ОДИНАКОВЫЕ, поскольку все всемогущие и всезнающие. Бесконечности бесконечно разнообразны (в том числе и по "силе"), значит, и всемогущие и всеведущие боги - тоже.
Но если один бог менее всемогущ, чем другой, значит первый бог не может сделать нечто такое, что способен сделать бог номер два. И если этот первый бог чего-то сделать не в состоянии, значит, он не всемогущ?
Нет, думать так было бы неверно, поскольку и первый, и второй боги бесконечно велики в своем умении и возможностях, то есть всемогущи. Но второй бог, тем не менее, более всемогущ, чем первый, и в этом парадоксе нет ничего противоречащего ни математике, ни даже логике - разве что простому здравому смыслу, но, подумав хорошенько, можно понять, что и здравый смысл здесь обманутым не оказывается.
Тогда, кстати, не возникает нелепого уточнения всемогущества, о котором говорят философы (всемогущ "кроме логически невозможных случаев"). Что значит - логически невозможных? С точки зрения человеческой логики? В другой вселенной логика может быть другая - для нас (и для наших философов) абсолютно чуждая, и что в этом странного? Для нас нелогично предположение о том, что всемогущее существо не может создать камень, который само не сможет поднять. Но в другой вселенной с другой логикой именно такое предположение может оказаться абсолютно логичным, а нелогичным будет допущение о том, что Бог - один.
В общем, если берешься иметь дело с бесконечностями, то нельзя то пользоваться ими, то (если кажется нелогичным) - отказываться от их применения.
Я уж не говорю о том, что бесконечное число бесконечно разнообразных вселенных (в том числе и в эвереттовском смысле) не требует (хотя и не опровергает) существования одного Бога или их бесконечного числа. Можно и без богов обойтись, поскольку сам вопрос "кто же тогда все это создал?" является порождением человеческого логического взгляда на мир, а в другой вселенной, существующей в другой физической реальности, сама постановка такого вопроса может оказаться невозможной или наоборот - абсолютно самоочевидной, как самоочевидно определение, что математическая точка размерами не обладает.

* * *
И - опять же - если говорить обо всех потенциально возможных бесконечностях, то и бесконечное разнообразие НЕМАТЕРИАЛЬНОГО мира тоже нужно допустить. Существует определение материи, и значит, все, что этому определению не соответствует, материей не является. Но следует ли из этого, что оно НЕ СУЩЕСТВУЕТ?
Если в бесконечных мирах существует ВСЕ, то и НЕ-МАТЕРИЯ существует тоже, и то, что мы о ней ровно ничего не знаем, не является основанием предполагать, что ее нет.
Я говорю в данном случае не о духовной составляющей нашего бытия - именно дух обычно противопоставляется косной материи. Нет, речь идет о возможности существования субстанции, по определению не являющейся материей (об этом я писал в статье "Понять, поверить, объяснить", "Окна", 9 октября 2003). Мультиверс, о котором идет речь, содержит в таком случае бесконечное количество материальных вселенных, но и бесконечное же число вселенных нематериальных, также возникающих в результате эвереттовского ветвления. В каждой вселенной - материальной или нематериальной - непрерывно происходит ветвление любых происходящих там процессов: просто в силу существования ситуации ВЫБОРА и осуществления всех возможностей такого выбора.

* * *
Пользуясь эвереттовским принципом ветвления, можно объяснить ЛЮБОЕ явление, произошедшее в нашей исторической реальности. В нашей Вселенной гитлеровцы уничтожили шесть миллионов евреев Европы. Но существует бесконечное множество вселенных, ответвившихся от нашей, где остались жить три миллиона невинных, и где погибло не больше миллиона, и где не погиб никто, потому что задолго до роковых тридцатых годов кто-то осуществил для себя иной выбор, и Гитлер не родился, или Гитлер родился в другой Австрии, с иным историческим прошлым...
Каждое ветвление не является чем-то ограниченным (скажем, выбрал я чай вместо кофе, и возник некий замкнутый участок Вселенной, в котором сижу я и пью чай, в то время, как в другом участве Вселенной я подношу ко рту чашечку кофе) - нет, всякое ветвление, самое незначительное, порождает весь бесконечный мир, в том числе и те его части, до которых сигнал о произошедшем выборе еще не мог дойти в принципе.
Возникает существенное противоречие между необходимостью возникновения такого мира из-за произошедшего ветвления и принципом близкодействия, который никто, конечно же, не отменял.
Я не собираюсь посягать на основной постулат Эйнштейна - он безусловно справедлив для нашей Вселенной, возникшей 13,7 миллиардов лет назад в горниле Большого взрыва и расширяющейся, как мы теперь знаем, с вполне ощутимым ускорением. В нашей Вселенной информация не может быть передана быстрее, чем скорость света в вакууме.
Однако в каждый момент ветвления возникает ДРУГАЯ вселенная, полностью идентичная нашей, кроме одного-единственного события, породившего разделение мироздания. И если справедливы предположения Эверетта и умозаключения его последователей, то эта ДРУГАЯ вселенная возникает сразу и именно в таком виде, в каком существовала наша Вселенная в момент ветвления. И в этой НОВОЙ вселенной также должен выполняться постулат Эйнштейна о близкодействии, и некий Песах Амнуэль в этой НОВОЙ вселенной подносит ко рту чашечку кофе, хотя в НАШЕЙ вселенной он выбрал чай, и тот, другой Песах Амнуэль, конечно же, убежден, что ЕГО вселенная возникла 13,7 миллиардов лет назад в результате Большого взрыва, и что галактики расширяются с небольшим, но ощутимым ускорением...
Это противоречие между требуемым близкодействием и необходимостью возникновения в момент ветвления вселенной, размер которой близок к 14 миллиардам световых лет, аналогично другому противоречию: противоречию, возникающему в иудаизме, когда верующему человеку приходится объяснять, почему в мире, созданном Богом 5763 года назад, существуют звезды, возраст которых оценивается в миллиарды лет.
Религиозные философы дают два объяснения. Во-первых, слово "день" в Торе, описывающей процесс сотворения мира, вовсе не адекватно тому понятию, которое мы вкладываем в слово "день" сегодня. "День" Творца, создававшего твердь и воду, свет и тьму, планеты и звезды, продолжался не 24 часа, а целые геологические эпохи. Такое объяснение вряд ли может быть признано удовлетворительным, поскольку отсчет времени в еврейском календаре идет не от того момента, когда Творец отделил свет от мрака, а от момента сотворения Им человека, и в этом случае нельзя говорить об адекватности суток и геологической эпохи.
Второе объяснение: Бог действительно создал мир почти шесть тысяч лет назад, но создал его в том виде, в каком мы нашу Вселенную сейчас наблюдаем. Создал мироздание так, чтобы наши ученые сделали вывод о существовании длительного, в миллиарды лет, пути развития. Для чего Ему это было нужно - другой вопрос, который, конечно, тоже можно обсудить, но ответа на который не существует по определению, ибо никто не может знать истинного замысла Творца.
Но вот что любопытно для нашего обсуждения: если принять второе объяснение (а в рамках иудаизма приходится принять именно его, поскольку первое объяснение не выдерживает критики), то Господь, создавая Вселенную, явно нарушил принцип близкодействия. Точнее, ввел этот принцип лишь после того, как завершил труды свои праведные по сотворению мира.
Возвращаясь к идее Мультиверса, в котором вовсе не обязательно присутствие божественного начала, мы приходим к ровно такому же объяснению происходящих при ветвлении процессов: принцип близкодействия верен для каждой конкретной вселенной (точнее, для тех вселенных, в которых информация передается посредством световых сигналов), но в момент ветвления и возникновения НОВОЙ вселенной действуют иные законы природы, еще не познанные наукой - ведь физика лишь начала (и достаточно робко) обсуждать проблемы эвереттизма.
Если другие вселенные являются для нас вещами в себе, то вещью в себе являются пока и законы природы, связывающие эти вселенные в единый Мультиверсум.

* * *
И еще. Если мы действительно живем в мире ветвлений, в мире Мультиверса, то не существует - в принципе! - фантастической литературы. Вся литература, как и все искусство (включая абстрактное) есть сугубый и беспощадный реализм, поскольку в одной (или бесконечном числе) эвереттовских ветвлений все описанное, придуманное, нарисованное, показанное и т.д., конечно, существовало, существует или будет существовать. Включая и те идеи и сюжеты фантастики, которые явно нарушают известные нам законы природы (волшебство, магия и пр.), ибо во всех этих бесконечностях существуют и миры (для нас - "вещи в себе"), в которых действуют любые другие законы природы, в том числе миры, созданные иудейским Богом, и миры Будды, и миры Валгаллы, и миры, не созданные никем...
Одна из проблем описательного эвереттизма в том, что разум человеческой не очень-то приспособлен для оперирования бесконечностями. Скажи кому-нибудь (включая, по большей части, известных физиков и философов) что-нибудь о бесконечном, и человек представляет себе ЕДИНСТВЕННУЮ бесконечность, причем часто в дурном (по Энгельсу) ее проявлении - как бесконечное повторение чего-то. Бесконечное разнообразие бесконечностей не рассматривается, потому что непредставимо. Или потому, что выходит за рамки нынешних представлений - ведь для физиков не обязательно что-то себе представлять, чтобы описать явление.
В конце концов эвереттизм приведет к возникновению новой науки - чего-нибудь вроде инфинитологии, науки о бесконечностях, но не математических, а физических. Науки, безусловно, уже существующей во многих близких к нам ветвлениях Мультиверсума.
О самых примитивных представлениях инфинитологии я и пытался рассуждать в этой далеко не бесконечной по размерам статье.

Во времена Жюля Верна не существовало обширной научно-популярной литературы, и функцию популяризации научных и технических знаний вынужденно взяла на себя зарождавшаяся научная фантастика. Многостраничные описания и объяснения тормозили развитие действия, но роман XIX века и так был нетороплив и многозначен, зато читатель получал сведения, о которых иначе и не узнал бы.
В ХХ веке надобность в подобных описаниях в жанровой литературе отпала - появились прекрасные научно-популярные книги. Жанровая литература начала чураться популяризации - описания замедляли действие и мало интересовали читателей. В последние годы тенденция вновь изменилась - в приключенческих и фантастических произведениях опять появились страницы описаний, изложения новейших сведений в разных областях науки. А чтобы заинтересовать читателя, авторы привлекают имя самого известного ученого - Альберта Эйнштейна.
В аннотации к роману «Последняя теория Эйнштейна» (в оригинале просто Final Theory) американского автора Марка Альперта (АСТ, Астрель, Полиграфиздат, 2010 г.) сказано, что автор - астрофизик, журналист, поэт, редактор журнала Scientific American.
Автор разбирается в современных физических идеях и теориях. Об принципах теории струн, о работе Эйнштейна над единой теорией поля рассказывает профессионально и достаточно популярно. Видно, что Альперт бывал (или хорошо изучил по литературе) в тех местах, которые описывает – в помещениях американского коллайдера, в частности. К научно-популярной части романа у меня есть единственная претензия – но о ней позже.
В принципе, этот роман можно было бы отнести к жесткой НФ, поскольку речь идет о научных идеях и теориях, среди персонажей – ученые, причем мирового уровня, работавшие в свое время с самим Эйнштейном. Более того, идея, которую развивают главные герои, руководствуясь якобы созданной Эйнштейном единой теорией поля, вполне фантастична – ее можно назвать НФ-идеей или фантдопущением.
Так что же, «Последняя теория Эйнштейна» - жесткая НФ или «обыкновенный» триллер? Анализ этого романа, по-моему, как раз и позволяет увидеть грань, отделяющую НФ от прочих поджанров и жанров.
Не стану пересказывать сюжет – это типичный сюжет американского блокбастера, скроенный по всем правилам и канонам: главный герой узнаёт, что где-то хранится НЕЧТО, способное изменить мир (старинный манускрипт, Ковчег завета, сокровище тамплиеров и пр., неважно. В данном случае – некая теория, созданная Эйнштейном). Одновременно с героем об этом узнают агенты ФБР и наемные убийцы (вариант – террористы). Герой пытается первым добраться до искомого предмета, постоянно попадает в лапы то агентов, то убийц, но ему, дилетанту, десятки раз удается сбежать, оставляя профессионалов с носом, по ходу убивая их или выводя из строя. Одна женщина ему помогает, другая мешает. С той, что помогает, он вступает в интимные отношения, а в конце романа женится. До вожделенного предмета герой и агенты-убийцы добираются практически одновременно, и гибель человечества герою удается ценой неимоверных усилий предотвратить буквально за несколько секунд до критического момента. И хэппи-энд, конечно: добро торжествует, зло наказано.
Сколько книг, построенных по такому плану, мы читали? Сколько фильмов смотрели? «Последняя теория Эйнштейна» ничем от таких книг не отличается, а если по роману в Голливуде снимут фильм, он ничем не будет отличаться от десятков аналогичных. Это и не позволяет, по-моему, причислить роман к НФ, несмотря на то, что там есть некое фантдопущение (НФ-идея). Дело в том, что от этой конкретной идеи сюжет практически не зависит. Сюжет (очень крутой, с множеством поворотов, которые только на первый взгляд кажутся неожиданными, а на самом деле вполне предсказуемы) сам по себе, а НФ-идея сама по себе. Ни один из сюжетных поворотов романа не изменился бы, если бы речь шла не о таинственной теории Эйнштейна, а о поисках, например, Ковчега завета. Разве что в последних главах пришлось бы изменить терминологию описания места действия – не в коллайдере происходили бы финальные побоища, а в какой-нибудь пещере.
Но ведь в романе идея есть? Причем именно научно-фантастическая? Да, имеется. Поскольку на развитие сюжета она практически не влияет, расскажу, в чем идея состоит. Как известно, великий Эйнштейн тридцать последних лет жизни пытался создать единую теорию поля. Но не сумел. Проблема была неразрешима в те годы, поскольку единая теория (Теория Всего, как сейчас говорят) не может быть построена с помощью классической физики, а Эйнштейн до конца дней квантовую физику не признавал. «На самом деле» (то есть, в романе) Эйнштейн, конечно же, теорию создал, но понял вовремя, что с помощью этой теории плохие люди могут уничтожить мир, и потому результат не опубликовал, но рассказал о нем ученикам, потребовав от них сохранения тайны.
Альперт красиво и вполне наукообразно излагает, как с помощью Теории Всего можно это самое Всё уничтожить. Тут, правда, у автора немало проколов, но читателю, не разбирающемуся в теорфизике, проколы не видны. Скажем, сначала автор правильно пишет, что нейтрино практически не взаимодействует с веществом, а в конце вдруг оказывается, что эти неуловимые частицы прекрасно можно «канализировать» с помощью обычного коллайдера и, немного изменив схему эксперимента (что и делают персонажи за пару часов при помощи подручных средств), направить смертоносный пучок в любую точку – например, на Белый дом.
Астрофизик Альперт, редактор почтенного научно-популярного журнала, прекрасно знает, что ни одну современную физическую теорию невозможно изложить в одной-единственной статье с помощью небольшого набора формул, которые описывали бы все мироздание, и, более того, в этих формулах содержалось бы точное знание о том, как это мироздание уничтожить. Мироздание для этого слишком сложная штука. Формула Е = Мс2 очень проста и красива, но сама по себе лишь символ энергии, и для того, чтобы создать атомную бомбу, не только этой формулы, но и многих тысяч других недостаточно, нужны годы экспериментов, тысячи неудачных опытов, труд десятков тысяч человек, в том числе не физиков, а инженеров. Это, кстати, беда и сложность современной НФ – наука нынче делается не одиночками, записывающими формулы на салфетках или даже в компьютерных файлах, а огромными коллективами. Герой же литературного произведения – один. В крайнем случае, если речь о романе, - десяток-другой. И автор вынужден упрощать. Вместо сотен физиков и десятков лет теорию создает один человек. Вместо того, чтобы потратить годы на подготовку эксперимента (сколько лет строили БАК?), годы на интерпретацию результатов и годы на их использование, герой все делает один (или с группой товарищей) в течение дня или недели.
И вместо того, чтобы показать разнообразие возможностей самой сложной и самой красивой (по идее) Теории Всего, автор выбирает самое простое и легко поддающееся изображению – как с помощью теории мгновенно уничтожить человечество. Антиутопии легче писать, чем произведения о том, как реально могли бы в нашем сложном мире развиваться идеи, способные этот мир изменить (погубить тоже, но в первую очередь – изменить. Атомная бомба мир пока не погубила, но атомная энергия – изменила).
Если бы Альперт написал роман о том, как Теория Всего изменяла человечество (к лучшему, худшему, последствия могут быть разные), какие возникали бы конфликты (не только научные), это была бы НФ. Но Альперт написал роман о том, как с помощью Теории Всего можно было мир уничтожить. Получился триллер. Да, с как бы научно-фантастической идеей. Увлекательный триллер, читать интересно, не оторвешься, всем рекомендую. И кое-какие верные сведения о современных физических теориях читатель получит. Наверно, этого достаточно?
Может, и нет, о чем можно судить, обратившись к другому роману - «Формуле Бога» португальского писателя Жозе Родригеша Душ Сантуша (Полиграфиздат, АСТ, Астрель, 2010 г.).
Роман назван в аннотации «научным триллером». А дальше – в точности, как в аннотации к роману Альперта «Последняя теория Эйнштейна», «сюжет которого разворачивается вокруг неизвестной рукописи Эйнштейна». Как и в «Последней теории Эйнштейна», здесь великий физик в последние годы жизни создает некую таинственную теорию, чрезвычайно важную для человечества, но очень опасную, если ее применить во зло. Публиковать свое «открытие» Эйнштейн не хочет и зашифровывает очень сложным кодом (который, конечно, главный герой романа «раскалывает» к назначенному сроку). По прошествии полувека таинственной рукописью, понятно, начинают интересоваться спецслужбы и террористы. Полвека рукопись хранилась спокойно у одного из учеников Эйнштейна и никого не интересовала. А в наши дни за ней началась охота.
Впрочем, у Душ Сантуша сюжет, по сравнению с Альпертом, незамысловат. Если в «Последней теории Эйнштейна» на каждой странице что-то происходило, то в романе Душ Сантуша на протяжении всей книги (560 страниц) не происходит почти ничего. В двух словах: главный герой должен расшифровать рукопись Эйнштейна (предполагается, что там закодированы сведения о том, как дешево и быстро изготовить атомную бомбу). Рукопись находится в Иране, иранцы хотят первыми добраться до смысла, но у них ничего не получается. Герой романа, криптограф по профессии, всей рукописи не видит, у него есть только пара страниц: вступление и заключение. Вот по этим коротким строкам он и догадывается, в чем смысл «теории». Оказывается, великий физик не бомбу придумывал, а научно доказал существование Бога, ни больше ни меньше.
Зачем было скрывать доказательство бытия Божия за семью печатями, не очень понятно. Тем более, что, как выясняется в финале, само «доказательство» давно известно и заключается в том, что «Вселенная рождается, живет, умирает и вновь рождается из небытия. Мир пребывает в бесконечном круговороте... Акт сотворения мира – это воплощение Бога в мире, который становится Богом».
Главный герой, португальский криптограф, на последней странице романа сообщает эту истину представителю ЦРУ, который в восхищении говорит: «Поразительно».
Для резидента американской разведки это, наверно, действительно поразительное откровение... Но стал бы Эйнштейн зашифровывать эту сентенцию, которую можно найти во многих трудах, как древних, так и современных?
Впрочем, сам Душ Сантуш считает идею, выдвинутую в романе, «дерзкой» и в послесловии пишет: «В этой книге предложена еще более дерзкая гипотеза. Речь идет о том, что космос устроен для создания жизни, а жизнь как таковая является не самоцелью, но средством обеспечения развития разума, который, в свою очередь, станет инструментом реализации “эндгейма”, то есть высшей цели Вселенной, а именно – создания Бога. Таким образом, Вселенная предстает здесь как грандиозная циклическая программа, разработанная разумом предшествующей Вселенной с целью обеспечения собственного возвращения в последующей Вселенной».
И что тут такого, что надо было зашифровывать? Я уж не говорю, что о такой примерно циклической Вселенной писал еще Станислав Лем в романе «Глас Божий». У Лема, кстати, гораздо более интересная идея, гораздо более «научная» и рассказанная без того огромного количества общих мест, которыми изобилует «Формула Бога».
В романе Душ Сантуша мало приключений, но зато читатель получает множество сведений из самых разных областей науки и религии, в том числе
- о развитии атомарной теории,
- об идеях частной и общей теории относительности,
- об основных положениях квантовой физики,
- о том, что представляет собой жизнь с точки зрения физики и теории информации,
- о современных космологических идеях,
- об антропном принципе,
- о теоремах Геделя о неполноте,
- о теории хаоса, в том числе – о знаменитом «эффекте бабочки»,
- об основах индуизма, буддизма и даосизма,
- о Ветхом завете, в котором, оказывается, есть все, что открыла современная наука, и даже больше,
- и, наконец, об основах криптографии.
Заодно с научными сведениями, изложенными действительно популярным языком и без ошибок или отсебятины, читатель вместе с героем романа узнает, как живется в современном Иране, зримо представит улицы и закоулки Тегерана, побывает в древнем тибетском монастыре, описание которого тоже, надо полагать, не выдумано автором – в общем, по прочтении романа в голове у не подготовленного к такому чтению читателя наступит тот самый хаос, теорию которого излагает в одной из глав Душ Сантуш.
На мой взгляд, самая большая польза от этой книги – список научной и научно-популярной литературы, которой пользовался автор, когда писал роман. Рекомендую эти книги почитать – они действительно раскроют «секреты» мироустройства, как его представляют современные науки, и для этого читателю не нужно будет использовать новоприобретенные знания в области криптографии.
Роман странный, а для российского читателя и вовсе непривычный: любители научпопа сочтут изложение слишком облегченным, любители экшн окажутся недовольны отсутствием приключений. Для любителей жесткой фантастики здесь мало новизны, для любителей реалистической прозы – мало психологизма и много откровенной дидактичности.
Но любопытно вот что. Похоже, в жанровой литературе появилась новая «фишка» - внимание авторов обращено к фигуре Эйнштейна и к его незавершенным работам по единой теории поля. Как могло быть, чтобы великий физик не смог завершить дело своей жизни? Неужели он тридцать лет после создания теории относительности работал впустую? Результаты его исследований невнятны и, значит... дальше воображение идет по накатанной колее: шифры, тайны, угроза человечеству, спецслужбы против сил зла, и, естественно, главный герой в одиночку совершает то, что не удавалось на протяжении многих лет лучшим ученым современности. Плюс окрошка из восточных религий и философских учений. Плюс модная нынче идея о том, что современная наука якобы ничего существенного не открыла, а лишь подтвердила то, что уже давным-давно было известно индуистам, буддистам и даосам.
Оба романа («Последняя теория Эйнштейна» и «Формула Бога») написаны учеными: физиком и специалистом по информатике (недаром Душ Сантуш с таким знанием дела рассказывает об основах криптографии). По идее, если взять из каждого романа то, что в нем есть положительного, отбросив отрицательное и ненужное, получился бы хороший пример современной жесткой научной фантастики – той самой, которую сейчас пытаются возродить в России и которая вполне нормально развивается на Западе. У Альперта взять умение лихо закручивать сюжет и преподносить читателю сюрпризы на каждой странице. У Душ Сантуша – умение очень популярно рассказывать о достаточно сложных научных идеях, предположениях и теориях.
Но надо добавить чувство меры, которое у каждого автора отсутствует – у Альперта перебор с приключениями, у Душ Сантуша – с набором популярных сведений.
И самое главное, чего в обоих романах недостает: собственных идей автора. Впрочем, этот недостаток Альперту и Душ Сантушу можно простить: не жесткую научную фантастику они писали, а триллеры, романы приключений. Да, на самой границе с научной фантастикой, но все же оба автора границу не переступают, хотя и подходят к ней очень близко. Роман Душ Сантуша можно было бы назвать жестким научно-фантастическим триллером, если бы автор сделал хотя бы небольшой шаг в сторону фантастики и действительно предложил бы свою «дерзкую» идею эволюции Вселенной.
В обоих романах о «таинственных рукописях Эйнштейна» есть свои недостатки, но есть и общее достоинство: эти книги привлекают внимание читателей к достижениям СОВРЕМЕННОЙ науки. Это книги о людях науки, о достижениях науки, в том числе – в таких областях, о которых, как считают многие авторы и критики, популярно рассказать в художественном произведении очень трудно или даже невозможно. Пример Альперта и Душ Сантуша убеждает в обратном.
И если какой-нибудь автор сумеет все-таки объединить достоинства обоих романов и избежать недостатков, да еще добавит щепоть собственных оригинальных идей, он создаст новую российскую научную фантастику.
Конечно, не с возрождения научной фантастики начнется возрождение науки в России. Процесс, вообще говоря, обратный. Но в определенном отношении и взаимовлияющий. Может, именно идеи возрожденной научной фантастики привлекут в науку молодых людей? А они сделают все, что смогут, чтобы возродить существовавшие научные школы и создать новые? А новая наука вызовет интерес и к новой фантастике, которая, в свою очередь...
Это называется положительной обратной связью. Но чтобы связь работала, надо с чего начать. Если пока не получается с наукой, может, действительно начать с фантастики? А там, понемногу, постепенно...
Почему бы и нет?

В издательстве «Снежный ком. Москва» в середине декабря выйдет сборник научной фантастики «БОЗОН ХИГГСА».



Обложка Татьяны Казаковой.

Содержание:
Николай Калиниченко «Переменная человека» (предисловие).
Ярослав Веров, Игорь Минаков «CYGNUS DEI».
Наталья Лескова «МАРСИАНИН».
Антон Первушин «ВЕРТЯЧКИ, ПОМАДКИ, ЧУШИКИ».
Павел Амнуэль «ИСПОВЕДЬ».
Евгений Войскунский «ДЕВИАНТ».
Ярослав Веров «БОЗОН ХИГГСА».

Вот две иллюстрации к «Исповеди». Первая – из сборника «Бозон Хиггса» (художник Роман Колесниченко), вторая – из журнала «Искатель» (художник Игорь Юдинцев), где повесть была впервые опубликована.